Странник - 3 "День дракона"

Андрей Земляной

ДЕНЬ ДРАКОНА

Пролог

Я брел по бесконечному коридору боли. Брел без мыслей и, в общем, без эмоций. Боль была везде. От нее нельзя было уйти — ни в себя, ни еще глубже. Там тоже везде была боль. Она растворяла сознание, дробя его на кусочки, а потом раскалывая их на еще более мелкие. Я тонул и подыхал, теряя личность, как теряет воду бурдюк, пропоротый нерадивым слугой. На одной чаше весов был я, на другой боль, и она перевешивала меня. Я брел по битому стеклу, натыкался слепыми пальцами на раскаленные стены и зазубренную сталь, падал в озера жидкого газа и становился добычей стаи голодных волков.

Все люди, которых я когда-то заставил страдать, корчили мне гнусные рожи и заходились радостным хохотом, участвуя в коллективной пытке. Наверное, мне должно было их бояться. Но страшно не было. Было просто противно. Даже сейчас я бы прикончил любого из них просто потому, что в основном это были подонки. Вместо страха я ощущал только ненависть.

Сам того не замечая, я вскипал черной волной ярости, которая вставала во мне, как встает волна тайфуна, выходя на берег.

Я никогда не знал, что за источник питает мою силу. Но, видимо, он был и здесь. Потому что ухмыляющиеся рожи вдруг исчезли начисто, сметенные ударившей из меня плетью бешенства. А я, обретя возможность двигаться, стал метаться в пожиравшем меня пространстве, собирая распыленные частички своей личности и восстанавливая то, что еще было возможно, и даже то, чего не хотелось. Сейчас мне была дорога каждая, даже самая омерзительная, черта моего характера.

Я собрал воедино все, что удалось, и замер. А дальше? Боль никуда не делась... Просто установился некий баланс. Устойчивое равновесие, которое, как известно, может длиться вечно.

Боль, боль... Везде была только она. Ее величество Боль. Так продолжалось очень долго. Может быть, целую вечность. В конце концов я решил поговорить со своей болью.

— Эй, старая злючка!

— А, привет, привет! — вдруг радостно отозвалась боль.

— И долго ты меня еще будешь мучить?

— Мы теперь с тобой навсегда вместе. Я твоя последняя любовь, — мерзко хихикнула боль. — Ты помнишь, как корчился тот парень, которому ты вогнал раскаленный шомпол в спину? А? Помнишь? Как он умолял тебя не делать этого? Помнишь, вижу... Я хочу, чтобы ты сам оценил тот свой подарок.

— Тот, как ты говоришь, парень хладнокровно, словно в тире, расстрелял колонну беженцев. Я бы его просто прикончил. Но он знал и не хотел говорить, где залегла его банда, — объяснил я.

— У каждого свой список грехов. А ты помнишь чернокожую девочку, которой ты прострелил плечо? Она потом умерла в госпитале американской военной миссии, — продолжала боль.

— Так она хотела меня убить. А штуки, что была у нее в руках, хватило бы на всех нас...

Никогда не думал, что придется оправдываться перед собственной болью...

— А кто тебе сказал, что твоя жизнь дороже? Ты был палачом и убийцей всю свою жизнь. А теперь я буду твоим палачом... — мечтательно проговорила боль.

— А ты не боишься, что я сдохну? — разозлился я.

— Нет, не боюсь. У тебя ведь и жизни-то теперь нет. Ты сейчас просто иллюзия.

— Но и ты ведь тоже иллюзия! — не сдавался я.

— Для кого-нибудь другого может быть и так. Но для тебя я реальность. И должна сказать — единственная доступная реальность.

— А если я сойду с ума? Какая радость мучить умалишенного?

— Конечно, сойдешь! — хихикнула моя невидимая собеседница. — Но обещаю: очень, очень нескоро.

— Боль, а боль! — выкрикнул я. — Ты просто старая вонючая сучка...

Молчание было мне ответом.

Медленно скользя по течению боли, я внимательно рассматривал каждый ее извив. В ней было столько оттенков, каких я и не подозревал. Цвет, свет и звук, все, что я помнил, меркло перед ее богатством. Тысячи, миллиарды оттенков боли. И каждый был моим.

Прошло еще много времени, пока я не понял, что могу управлять болью. Я вытягивал ее в тонкий перечно-красный жгут, а после распылял в мутное басовое облако, и так без конца во всех бесконечных вариантах сочетаний. И в конце концов набрел на болевую эйфорию, тонким мостиком соединявшую боль и удовольствие. И сделал боль наслаждением. Я превратил ад в рай, одним движением вывернув мозги наизнанку, словно старый носок.

Струи удовольствия и неги захлестнули меня бешеным водоворотом сладострастия. Все наркотики мира были ничем перед этим сладчайшим из океанов. Гаремы прекраснейших гурий были бледной тенью этого источника. Я купался в нем и пил его легкую влагу с жадностью и нетерпением изголодавшегося путника.

Когда схлынули первые волны блаженства и я с трепетом повара-гурмана начал готовить себе новые, то с сожалением понял, что наслаждение имеет гораздо меньше красок, чем боль. Это меня если и опечалило, то не сильно. Ведь лучше переесть, чем умереть. Но в итоге мне наскучили и райские кущи.

Подобно скупому рыцарю, терпеливо и тщательно я перебирал все, что у меня осталось. Жара, холод, голод, жажда и прочие подобные штуки выглядели примитивными, серыми и недостойными Моего божественного внимания. А потом каким-то образом я перетек из ощущений в эмоции, и это немало позабавило меня. Теперь я увидел их.

Страх оказался маленьким заплаканным мальчишкой, забытым в заставленной старой скрипучей мебелью полутемной квартире. Ненависть — несчастным слепым калекой, избивающим клюкой свою малолетнюю дочку за малое количество водки, заработанное ею на панели. Ярость во всех ипостасях была воином. А вот Любовь неожиданно для меня засияла таким многообразием граней, что заставила вглядеться повнимательней. Там нашлось место и для матери, качающей своего первенца в колыбели. И для крепко взявшихся за руки юноши и девушки под пахучим дождем белоснежных роз. И даже для старика, мастерящего из найденных на свалке деталей то, что непременно осчастливит все человечество...

Радость и Грусть тоже были там. Все человечество, такое разное и в чем-то такое похожее, всем своим существом жирно перечеркивало однажды сказанную кем-то глупость, что счастливы все одинаково. А еще там была Та Единственная, чей образ я пытливо разыскивал в лицах всех виденных мною женщин. Гордая и нежная, словно радуга, с пахнущими раскаленной добела степью волосами цвета золота, горячим гибким телом и глазами, похожими на зеленый потаенный омут. Позабыв враз обо всем на свете, моя душа рванулась в Ее сторону.

Бедная моя головушка. Я потерял ее в этом хороводе нежности и страсти.

Идя бесконечными тропами Любви, я заметил, что вокруг меня сначала едва слышно, а потом все громче и громче зазвучали какие-то странные звуки. Недовольный, я оторвался от своих опытов, пытаясь понять, что именно мне мешает. А когда понял, что слышу голос, радости моей не было предела.

— Эй, кто там? — крикнул я.

— Не ори. Я и так слышу, — холодно ответил голос ниоткуда.

— Я не ору... — Я немного замялся. Как разговаривать с собственным бредом? — Ты кто?

— Нет, это ты скажи мне, кто ты.

Если честно, то Боль была куда вежливее. На редкость хамоватая фантазия... Я решил для начала не ссориться.

— Да я и не знаю, кто я теперь.

— А кем был? — Голос, казалось, заинтересовался.

— Был? Кем я был? — задумался я. — Ну, наверное, солдатом был почти всю свою жизнь.

— И много убил? — Голос звучал неподдельно понимающе.

— Много, — честно признался я.

— За деньги? — строго спросил голос.

— Нет! — Я даже обиделся. — За деньги никогда не убивал. За хреновую идею приходилось. Чтобы выжить, тоже. Убивал, когда решал, что такой сволочи больше не место на земле...

— Ишь, архангел выискался! — язвительно заметил голос. И неожиданно возвысился до громового крещендо. — А кто ты такой, чтобы решать, кому место на земле, а кому нет.

— Я-то кто такой? Да я ж тебе уже говорил. Я солдат.

— Не прокурор, значит, не судья, а просто палач. Так что ли? А? — продолжал свой допрос голос.

Мне это уже начало надоедать.

— Слушай, а ты сам кто такой, чтобы меня судить? Судья или, может, прокурор?

— И прокурор, и судья, — веско проговорил голос. — Но сейчас главное, что я для тебя еще и адвокат. Понял?

И тут я действительно обозлился.

— Ну тогда слушай, прокурор хренов. Расскажу тебе одну историю. Было мне тогда лет, наверное, тридцать. Служил в одной конторе, тебе ее название, пожалуй, ничего не скажет, но знающие люди боялись ее больше Гнева Господнего.

— Так уж и больше? — переспросил голос.

— Не сомневайся! — заверил я его. — Так вот. Случилось так, что пришлось мне со своими... скажем так, сослуживцами, посетить одну отдаленную провинцию нашего государства. Дела там творились нечистые, и верховный владыка погнал нас разобраться: 'А в чем, собственно, дело?'

Ну, с золотом, что уходило тайными караванными тропами, мы разобрались быстро. Уже собрались смыться на пару дней в горы — отдохнуть. И тут как на грех у одного из наших ребят пропала племянница. Он, видишь ли, тоже из тех краев был. Ну, начали мы искать, понятное дело. И потихоньку вышли на козла, который собирал на машине девчонок по всему городу и куда-то там увозил. Козел этот, заметь, оказался никем иным, как личным шофером наместника этой самой провинции.

Секунд пятнадцать он кочевряжился и орал, что, мол, всех нас за яйца возьмет, но когда за него принялся тот самый парень, у которого племянница пропала, тот быстро все выложил. Слышь, догадайся с трех раз, кому он возил этих девчонок? А? Чего молчишь, таинственный незнакомец?

— Ясно, кому, — угрюмо и нехотя отозвался мой собеседник. — Продолжай...

— Продолжаю, — покладисто согласился я. — Итак, выяснили мы, куда он их привозил. А вот куда они потом девались, узнали не сразу и с большим трудом. Знаешь, куда?

— Ну? — мрачно спросил голос.

— А там карьер был песчаный. Заброшенный, разумеется. Туда и отвозили их. И пропащую мы там нашли.

— И много?

— А это как считать. Много, мало... По Твоим меркам, Создатель, может, и вовсе кроха малая будет.

— Догадался, значит. — Спокойно, словно констатируя факт, произнес он.

— А чего уж, не дурак вроде. Или дурак, да не настолько.

— Так сколько их было? — переспросил он.

— Так Ты ж у нас всеведущий? Вот и узнай! — не удержался я.

— Говори!!! Ну!!! — Голос неожиданно сорвался в старческий фальцет. И столько боли было в этом голосе, что я вдруг даже пожалел его.

— Триста семьдесят пять душ там было похоронено до того как мы пришли. Триста семьдесят пять скрученных колючей проволокой молодых женских тел. И каждую, заметь, каждую перед смертью, то есть между изнасилованием и убийством, пытали. Пытали зверски. Инквизиторов Торквемады стошнило бы от этого зрелища, словно институток. Так вот. Пользуясь случаем, желаю спросить. А Ты-то сам где был, когда их мучили? Где Тебя носило? Являлся небось в образе благообразного старца новому пророку?

— А после? — Голос был странно глухим.

— Что 'после'? После трупов там оказалось ровно на десять больше. Видишь ли, Ткач... Неразумные чада Твои, все, кто был замешан в этой истории, во главе с наместником той далекой провинции почему-то решили устроить пикник в этом заброшенном карьере и были разорваны заживо голодными собаками. Там мясом пахло...

Такая вот геройская смерть. А? Что скажешь, господин-товарищ-барин прокурор-адвокат-судья?

— Не мешай, — медленно проговорил голос.

— Задумался? Ну, думай, думай.

Мы помолчали.

— Слышь, Творец? — надоело молчать мне.

— Ну?

— А ты можешь разговаривать и думать одновременно? Вопросик есть...

— Спрашивай! — милостиво разрешил он.

— А вот если бы я, к примеру, был мусульманином, Ты был бы Аллахом?

— А я, по-твоему, кто?

— Что, неужто Аллах?

— Дурак ты! — обиделся Господь. — Бог, он что для язычника, что для зороастрийца един. Только имена разные.

— Нет, подожди, — не сдавался я. — А выглядишь-то Ты как? Ну, к примеру, мусульмане Тебя никак не изображают. Коран запрещает. А вот христиане, например, или индуисты очень конкретны в этом смысле.

— Да никак я не выгляжу! — рассердился он. — Понаделали ликов... Одно утешение, иногда так изобразят, сам не налюбуюсь.

— А вот насчет триединости как? — продолжал доставать Его я. — Ну в смысле Отца, Сына там и Святого духа?

— Ну ты зануда! — восхитился Господь. — Как бы тебе объяснить... Вот ты своей печени кто? Отец, сын, а может, кормящая алкоголем мать?

— Ага, — удовлетворенно произнес я. — Так значит я типа тоже Твоя печень?

— Ты заноза в моей жопе! — вскричал он. — Даже умереть толком не смог. Из ада тебя выгнали, рай превратил в какой-то дурдом... И что прикажешь с тобой делать?

— Отпустил бы ты меня, а? — неожиданно даже для себя попросил я.

— Отпустить, говоришь? — Бог помолчал, вздохнул. — Ладно, солдат. И пусть совесть твоя будет тебе судией. Она, похоже, неплохая тетка... Иди, воюй.

— Йес, сэр! — ответил я и провалился в длинную, как мусоропровод Эмпайр Стейтс Билдинг, трубу.

— И чтобы больше я тебя здесь не видел!!! — донесся до меня громовой бас Создателя.

1

Одинокая скала, источенный временем свидетель давнего путешествия льдов, пронзала лазоревый купол неба. Уже очень много лет она была пуста. Ее изъеденное расселинами и трещинами тело не населяли любопытные пестроглазые катойха и величавые фрегаты бескрайнего леса, длиннокрылые лессайсо. Трудно было найти среди этого зеленого моря, кишевшего всякой живностью, относительно спокойный кусок пространства, куда не заползали бы ни каменные змеи, ни ящерицы акканхо, так любящие нежное птичье мясо. Насекомые, что расплодились теперь в бесчисленных трещинах скалы, не привлекали птиц. Ведь даже болтливый негеш, чья безудержная жадность и прожорливость стала притчей, облетал ее черный палец далеко стороной.

Птицы, звери, все, кто имел хоть каплю мозгов для выработки инстинкта самосохранения, обходили и облетали страшную скалу сотой дорогой. И все потому, что теперь тут жил этир. Просто старый, дряхлый этир, шальным ураганом занесенный в эти места лет сто назад. Полуразумный птицеящер сидел на самой вершине, устало прикрыв огромные глаза от яркого солнца и спрятав голову в тень собственного тела.

Доведись кому увидеть этира со стороны, он подумал бы, наверное, что это густо поросший мхом кусок скалы. Потом пригляделся и принял бы его за изваяние страшного крылатого бога, сработанное давно вымершим племенем. А больше и не успел бы ничего подумать. Две с половиной тонны могучих мышц и брони разили со скоростью черной молнии.

А этир хотел есть. Задранный накануне лесной кабан уже давно был переварен вместе с густой и жесткой, словно проволочная щетка, шерстью и огромными, толщиной в руку взрослого охотника, бивнями. Птицеящер сидел на прохладном ветерке и лениво дремал, собираясь вечером сделать налет на разведанный недавно выводок одичавших крингов. Предчувствие вкуса сладкого мяса заставляло его довольно жмуриться и расслабленно, словно потягиваясь, топорщить когтистые плечи.