Доля Мастера

Признательна всем, кто помог и помогает мне идти от черновика к беловику — родным моим и любимым, а также Самиздату, и персонально — Сиру Андре, Герш Свете с Сергеичем, Джу Лэмберт, АЕФ и Конкордатсу.

Спасибо, что вы есть — и в моей судьбе.

*

Судьбе, с любовью

Окончена огранка бриллианта.

Темно и тихо в опустевшей мастерской.

И мягок мрак на ощупь, словно бархат,

И — искрится алмазною пыльцой...

Ив. Но...

Пора.

Мастер повернул руку твёрдой сухой ладонью вверх, и на мозолистой этой ладони воплотился простенький латунный колоколец с чёрной ленточкой в ушке.

Ну вот, и ты нашлась.

Улыбнувшись мальчишески ясно, седой человек легонько погладил подол золотистой юбочки колокольца. Раздалась мягкая протяжная песенка, словно несколько девичьих голосов пели где-то далеко-далеко.

— Здравствуй, — отозвался волшебник, и накрыл колоколец другой ладонью. Может, стоит добавить что-то ещё? Вспомнить всех, в кого ты превратила себя — наёмница, уличная воровка, расстрига, торговка своим телом, шпионка... Но учёный сдержал лирика, и вместо "бродяжка" прозвучало:

— Пойдём к остальным.

Пружинисто встав из удобнейшего кресла, заботами которого седую эту голову посетило немало светлых идей, мастер подошёл к расположенному поблизости лабораторному столу.

На мраморной столешнице, в центре начертанной на ней звезды, лежала серебряная брошь в виде вставшего на дыбы дракона. Кинжал, вычурной работы волшебная палочка, потёртый амулетишко-сердечко и огромный кристалл аметиста — на четырёх углах. В пятый, на вершине, стал колоколец.

Могущество мастера уже давным-давно было таково, что он вполне обошёлся бы и без ритуала. Но, во-первых, азы ремесла и научную его основу никто не отменял, во-вторых — тренировка концентрации лишней никогда не бывает, а в-третьих, действо, которое надлежало ему совершить, отличалось красотой несуетности, что так чарует в природе — и радует, как сущность любого искусства.

Сколько раз стоял он над этой ритуальной звездой, свивая воедино ауры амулетов и сотворяя новый? Много... счёт не потерял, нет, — отменная память мастера хранит всё, даже то, что стоило бы забыть — но уточнять не хотелось.

Он глубоко и длинно вздохнул, раскрываясь миру — и лёгкое солнечное сияние окружило волшебника. Плавными и точными стали жесты его, спокойным до отрешённости лицо. Неспешно свивались в одну ауры памятных вещей, собранных по временам и мирам ценой не одной жизни.

Линии чертежа налились кровью, потемнело, исчез и сам маг, а когда всё снова вернулось в мир видимый, в центре звезды обнаружилось перо. Перо белой чайки. Белой чайки мечты.

"Пергамент бы сюда, — подумалось, — и..."

На столе медленно воплотились готовые к работе листы и изысканный хрустальный сосуд. Из него исходил мягкий свет, и мастер с улыбкой подумал, что такому перу только такие чернила самый раз...

Ну, всё. Главное — информационный план сформирован, новая судьба — сделана, теперь только ждать, природа довершит мастером начатое. А чтобы служба шла быстрее, есть доброе солдатское правило — поспать. Последуем же ему.

Со вздохом опустился маг в кресло, повозился немного, устраиваясь поудобнее, и вручил себя отдыху. Можно же не спавшему пять воплощений подряд наконец-то...

*

— Душа моя, клянусь нашими крыльями, — в голосе златовласого бога любви прозвучало уже отчаяние, — никаких таких взглядов я ей не посылал! Только стрелу...

Ответом ему было тягостное молчание — ту, перед которой он оправдывался, одолевал извечный страх женщины оказаться за ненадобностью в забвении и сдавивший горло горький плач. Такой горький, что в одном далёком мире начался уже третий ледниковый период: слёзы в последнее время случались всё чаще и чаще — стыдно признаться, насколько часто и по каким пустякам ... Рыдания душили ещё и потому, что превыше всего хотелось ей поверить ненаглядному своему господину — немедленно и бесповоротно.

Как обычно, это желание взяло верх, и крылатая Джайна всхлипнула уже не так судорожно. Чуткий Лен уловил перемену в её настроении и поспешил закрепить успех: обратился в нежный туман, окутал собой Джайну и принялся мягко её укачивать — а в мыслях женщины цветами закружились тихие, смешные и бессвязные, но такие дорогие сердцу слова.

И лишь только когда плечи её расправились, а ладони перестали скрывать заплаканное лицо, бог позволил себе тихонечко, исподволь объяснить своей богине, что ревность рождается там, где мало доверия. Но прежде чем женщина успела обидеться снова, пылко и убедительно прозвучало, что в подобных некрасивых порывах мужчина ничуть и не подозревал свою возлюбленную, которая ему дороже бессмертия: ни для кого не секрет, насколько иные оказавшиеся в известном положении красавицы теряют веру в себя. Вот и начинают придумывать такое, чего на белом свете нет и быть не может — а раз так, то и повода для ревности никакого.

— И вообще, не волнуйся по пустякам, а когда ждёшь нашего ребёнка — в особенности.

Джайна вняла бы своему богу, даже если бы он просто сказал это, но Лен знал, насколько лучше доходят иные истины, если обернуть их в шёпот и поцелуи... И Джайна не просто услышала — поняла: первенец, пока ещё смирным клубочком дремлющий в мягком тепле её тела, не будет одинок. А раз так, значит... и глаза богини просияли радостью и состраданием; что же делаешь ты, милый мой бог, как же ты это делаешь?

— А девушка, в сердце которой я отправил стрелу, девушка та — совсем одна. Пока. Стрела знает, что делать.

Тут богиня снова всхлипнула, но уже по совсем другой причине... нет, это с ума сойти — потоп по каждому удобному и неудобному поводу. Джайна улыбнулась любимому сквозь влажную пелену на глазах, и где-то далеко-далеко пролился солнечный дождик — царевнины слёзки:

— Расскажи мне о них. Только сказку. И чтобы закончилась она хорошо.

Он губами стёр с зарумянившихся щёк отблески недавней бури. Провёл ладонью по волосам своей богини, и венцом на них расцвела радуга. Помолчал немного, улыбаясь игре мыслей. А затем мягко направил их в розовое, заострившееся от любознайства ушко:

— У хороших сказок нет окончания — но всегда есть начало новым. Слушай.

*

Сначала была музыка... да, в самом начале всего была именно она, едва различимая среди безмолвного воя хаоса. Но проходит вода сквозь тугую твердыню камня, просочилась и музыка сквозь мёртвую пустоту, растворив её в себе — в мягких, трепещущих и тёплых звуках. С тех пор и никогда не стихает эта музыка, но лучше всего слышна она на восходе ночи. Если в эту пору очутиться подальше от всей и всяческой суеты и настежь открыться миру, то ласково и благодарно прикоснётся он к ещё неведомым струнам сердца и зазвучит — разноцветно и переливчато.

— Динь! Дилинь! Дон! — в дальних отголосках заката с тихим звоном проступали звёзды. Всё ярче и ярче звучали они, расцвечивая небосвод, и вот уже развернулся в вышине бескрайний свиток вселенной — знай себе, читай начертанные на нём письмена. Какие? Да обычные, человечьи: каждый живущий оставляет своё — недаром же говорят старики, что и звёзд на небе столько потому.

Но женщина, которая стояла сейчас на галерее Тёмной башни королевского дворца и слушала музыку зарождавшихся звёзд, уже почти не соглашалась с этим поверьем. В последние годы нередко приходила к ней мысль, что вселенная сама шлёт нам вести — жаль только, не все могут прочитать те строки, написанные светом на тьме.

Повеяло сырой прохладой. Женщина плотнее укуталась в чёрный бархатный палантин и заторопилась к спрятанному в нише выходу. Вид, открывшийся прощальному взгляду на запад, не порадовал: завтра похолодает... капризная в этом году весна!

Узкая с высокими каменными ступенями лестница, дуга коридора, тяжёлая дубовая дверь — и вот, просторные покои встретили свою хозяйку свежим душистым теплом. Ах, какое тепло! Какое ароматное! В разное время здесь тайком ли, явно, но перебывал и столичный бомонд, и жители Коренбурга рангом попроще, наведывались даже из дальних провинций. И в устных мемуарах отчего-то вполголоса признавались потом: входивший в эти апартаменты проникался доверием к их обитательнице, ещё не видя её — от одного только царившего здесь духа.

Даже королевский парфюмер, известный своим мастерством, ироничным на всё прищуром и скандалами с коллегами по цеху, и тот захаживал сюда с удовольствием — а однажды в приватной беседе разоткровенничался, что его гурманский нос различает тут и обольстительные трели взбитых сливок, и трагическую ноту полыни, и дымчатый вкус луговой земляники. Но ведущий тон, по мнению господина композитора ароматов, создавали кожаные переплёты многочисленных книг. Наиболее старые из них принадлежали ещё первому придворному звездочёту, а в последние пять лет их собрание пополнила та, что ныне занимала эту должность.

Попросив горничную подать горячего вина и в который раз подумав, что с привычкой командовать слугами надо родиться, хозяйка проследовала в кабинет. Стоявшее возле камина широкое кресло поманило в гнездо своих объятий, но госпожа звездочея соблазняться не торопилась. Вместо себя она оставила гостеприимному креслу аккуратно сложенную накидку и деловито прошла к массивному столу. Зажгла свечу. Неровное пламя осветило и стол, и раскрытые книги, и рукопись, оставленную на полуслове, и сам подсвечник искусной работы — девушка с факелом в руке пытается рассмотреть лицо разметавшегося во сне юноши.

Та старинная печальная история служила хозяйке комнаты хорошей острасткой всякий раз, когда любознательность её грозила обратиться в любопытство — София Ламендор всегда училась отлично.

"Вот бы и Динь так же", — подумала женщина, усаживаясь за стол. Взяла остро отточенный карандаш, глубоко вздохнула. Расправила замявшийся уголок листа, исписанного схемами, формулами и кособокими нотабене на полях. Но что-то свербило, не давало вниманию течь привычной рабочей колеёй, стучало в висок — назойливо, жарко. Нет, невозможно... и она посмотрела в сторону, откуда шла эта тревожная волна.

По правую руку стояла миниатюра в тонкой серебряной рамке — с портрета застенчиво улыбалась девочка с русой косой через плечо и тяжёлым взглядом. Под ним становилось неуютно — чувство, будто тебя рассматривают насквозь, не из самых приятных. Но София привыкла — её собственный взгляд был ничуть не лучше, правда, в отличие от племянницы, она давно научилась его смягчать.

Звездочея приласкала кончиками пальцев мастерски написанные волосы и мягкий овал улыбающегося лица — а ведь могла бы ты, девочка, осчастливить какого-нибудь хорошего человека, стать ему доброй женой, если б не этот взгляд...

"Вылитая Анна", — София вздохнула опять. Чем больше перечишь судьбе, тем жёстче она выламывает по-своему. Не справишься ты — она взвалит твою ношу на плечи твоих детей. Отказалась старшая сестра идти тёмной и трудной знахарской тропой, любви хотела, смеха и счастья женского — а что из того вышло? И любимого к гибели привела, и сама погибла. Только и остались от них память да крошка Динь, за воспитание которой взялась София, сама к тому времени только встретившая свой восемнадцатый год.

О, как хотелось в иные дни бросить всё, умереть, исчезнуть из этого страшного, жестокого, грязного мира, где ты одна, потерявшая дар, семью, веру — и с чужим ребёнком на руках!

С чужим? Нет, нет, кто угодно, только не Динь — с её цепкой памятью, с прицельным вниманием к мелочам, с неуёмным стремлением исследовать всё подряд — а то София не помнила себя ещё маленькой Зосьей? Такая же, ну точь-в-точь такая же — от старшей сестрицы не отставала ни в чём... почти ни в чём.

Войдя в возраст, младшая из сестёр Ламендор стала держаться так замкнуто, что даже родные звали её нелюдимой, между тем сама девушка просто пыталась быть достойной ученицей своей наставницы. Дичилась старшей сестры — та не скупясь, каждому встречному дарила ласку, улыбку, а то и кусачее словечко... да разве ж такой должна быть истинная знахарка?

Сама-то юная София вряд ли усомнилась бы в праве старшей сестрицы поступать так: егоза и фантазёрка Анна верховодила во всех играх сызмала. Но вот госпожа настоятельница — та, что углядела в малышках Ламендор целительский дар и взяла обеих в шонбергскую школу знахарок при братстве Милосердия — госпожа настоятельница очень печалилась над непутёвой Анной. И в частых задушевных беседах с Софией — лучшая, любимая ученица! — предрекала её сестре немалые беды, если та не одумается и не станет вести себя так, как и подобает той, которая носит чёрное, но несёт белое.

Такова уж доля знахаря — таиться в ледяной тени смерти, чтобы не гасло в горячих ладонях светлое пламя жизни. Коли одарили тебя свыше умением врачевать — пестуй дар, как цветок драгоценный. Сторонись страстей — не то покинет тебя небесная благодать, и кем станешь ты после? Пустым, не нужным никому сосудом скорби. Такова назначенная знахарям стезя — и не нам отменять обычай.

— Правильная ты, Зосенька, ой, правильная, — веселилась Анна, изо всех сил стискивая в объятиях обиженно бубнившую нотации младшенькую, — без вас никуда. Но нужны и вроде меня, чтобы покоя никому не было! Вы храните память. Мы обретаем воспоминания.

И старшую Ламендор терпели — та сходу бралась за такие сложные хвори, к которым даже настоятельница приступала не раньше, чем после дня полного отказа от пищи — только вода, живительная вода и ничего более! Приют для страждущих, построенный братством вблизи их шумного, пропахшего рыбой Шонберга, прославился на всю округу. И всё благодаря Анне, этой строптивице Анне, которая встречала приходивших к ней если не смехом, то ядрёной шуткой — но уходили от неё люди, скинув лет десять вместе с нажитыми за этот срок болячками.

Словом, прощалось Анне чуждое знахаркам поведение — ведь если сила при ней, значит, не запятнала себя — а что глазки горазда строить и позубоскалить никогда не прочь... ладно, в стаде не без паршивой овцы. Да и с такой человек разумный сумеет состричь толк — то есть, неплохой (очень неплохой!) клок.

Но ждущий беды непременно её накличет — на ту голову, на которую ждёт... как же больно, до сих пор больно вспоминать! София порывисто схватила миниатюру, прижала к сердцу и откинулась на спинку стула, баюкая портрет у груди.

— Ничего, маленькая моя, ничего. Мы справились. Справились же?

Портрет, конечно, молчал — но так хотелось услышать на этот вопрос единственно нужный ответ!

Да, память коварна — не обойтись без неё даже самой мелкой твари, если хочет она жить чуть дольше, чем от зари до зари, но когда механизм сей хорош настолько, что хранит и то, о чём стоило бы забыть — ноша гнёт... Ах, отправиться бы в квартал к торговцам подпольным товаром, да и отдать всё жалование за флакон рубинового стекла с каплями Леты в нём! Наполнить до краёв бокал сладостным небытием. Поддаться чарам мнимого спасения.

Но нет — жгуче страшно повторить участь принцессы Изабеллы... в школе знахарей рассказывали страшное про смерть её и посмертие. Вестимо, с душой убийцы случается то же, что сделал он, уничтожая жизнь. Но Изабеллу это не остановило — убилась, бросившись со стены замка. И сколько теперь, и где скитаться осколкам её души, кто ведает...