Доля Мастера

Признательна всем, кто помог и помогает мне идти от черновика к беловику — родным моим и любимым, а также Самиздату, и персонально — Сиру Андре, Герш Свете с Сергеичем, Джу Лэмберт, АЕФ и Конкордатсу.

Спасибо, что вы есть — и в моей судьбе.

*

Судьбе, с любовью

Окончена огранка бриллианта.

Темно и тихо в опустевшей мастерской.

И мягок мрак на ощупь, словно бархат,

И — искрится алмазною пыльцой...

Ив. Но...

Пора.

Мастер повернул руку твёрдой сухой ладонью вверх, и на мозолистой этой ладони воплотился простенький латунный колоколец с чёрной ленточкой в ушке.

Ну вот, и ты нашлась.

Улыбнувшись мальчишески ясно, седой человек легонько погладил подол золотистой юбочки колокольца. Раздалась мягкая протяжная песенка, словно несколько девичьих голосов пели где-то далеко-далеко.

— Здравствуй, — отозвался волшебник, и накрыл колоколец другой ладонью. Может, стоит добавить что-то ещё? Вспомнить всех, в кого ты превратила себя — наёмница, уличная воровка, расстрига, торговка своим телом, шпионка... Но учёный сдержал лирика, и вместо "бродяжка" прозвучало:

— Пойдём к остальным.

Пружинисто встав из удобнейшего кресла, заботами которого седую эту голову посетило немало светлых идей, мастер подошёл к расположенному поблизости лабораторному столу.

На мраморной столешнице, в центре начертанной на ней звезды, лежала серебряная брошь в виде вставшего на дыбы дракона. Кинжал, вычурной работы волшебная палочка, потёртый амулетишко-сердечко и огромный кристалл аметиста — на четырёх углах. В пятый, на вершине, стал колоколец.

Могущество мастера уже давным-давно было таково, что он вполне обошёлся бы и без ритуала. Но, во-первых, азы ремесла и научную его основу никто не отменял, во-вторых — тренировка концентрации лишней никогда не бывает, а в-третьих, действо, которое надлежало ему совершить, отличалось красотой несуетности, что так чарует в природе — и радует, как сущность любого искусства.

Сколько раз стоял он над этой ритуальной звездой, свивая воедино ауры амулетов и сотворяя новый? Много... счёт не потерял, нет, — отменная память мастера хранит всё, даже то, что стоило бы забыть — но уточнять не хотелось.

Он глубоко и длинно вздохнул, раскрываясь миру — и лёгкое солнечное сияние окружило волшебника. Плавными и точными стали жесты его, спокойным до отрешённости лицо. Неспешно свивались в одну ауры памятных вещей, собранных по временам и мирам ценой не одной жизни.

Линии чертежа налились кровью, потемнело, исчез и сам маг, а когда всё снова вернулось в мир видимый, в центре звезды обнаружилось перо. Перо белой чайки. Белой чайки мечты.

"Пергамент бы сюда, — подумалось, — и..."

На столе медленно воплотились готовые к работе листы и изысканный хрустальный сосуд. Из него исходил мягкий свет, и мастер с улыбкой подумал, что такому перу только такие чернила самый раз...

Ну, всё. Главное — информационный план сформирован, новая судьба — сделана, теперь только ждать, природа довершит мастером начатое. А чтобы служба шла быстрее, есть доброе солдатское правило — поспать. Последуем же ему.

Со вздохом опустился маг в кресло, повозился немного, устраиваясь поудобнее, и вручил себя отдыху. Можно же не спавшему пять воплощений подряд наконец-то...

*

— Душа моя, клянусь нашими крыльями, — в голосе златовласого бога любви прозвучало уже отчаяние, — никаких таких взглядов я ей не посылал! Только стрелу...

Ответом ему было тягостное молчание — ту, перед которой он оправдывался, одолевал извечный страх женщины оказаться за ненадобностью в забвении и сдавивший горло горький плач. Такой горький, что в одном далёком мире начался уже третий ледниковый период: слёзы в последнее время случались всё чаще и чаще — стыдно признаться, насколько часто и по каким пустякам ... Рыдания душили ещё и потому, что превыше всего хотелось ей поверить ненаглядному своему господину — немедленно и бесповоротно.

Как обычно, это желание взяло верх, и крылатая Джайна всхлипнула уже не так судорожно. Чуткий Лен уловил перемену в её настроении и поспешил закрепить успех: обратился в нежный туман, окутал собой Джайну и принялся мягко её укачивать — а в мыслях женщины цветами закружились тихие, смешные и бессвязные, но такие дорогие сердцу слова.

И лишь только когда плечи её расправились, а ладони перестали скрывать заплаканное лицо, бог позволил себе тихонечко, исподволь объяснить своей богине, что ревность рождается там, где мало доверия. Но прежде чем женщина успела обидеться снова, пылко и убедительно прозвучало, что в подобных некрасивых порывах мужчина ничуть и не подозревал свою возлюбленную, которая ему дороже бессмертия: ни для кого не секрет, насколько иные оказавшиеся в известном положении красавицы теряют веру в себя. Вот и начинают придумывать такое, чего на белом свете нет и быть не может — а раз так, то и повода для ревности никакого.

— И вообще, не волнуйся по пустякам, а когда ждёшь нашего ребёнка — в особенности.

Джайна вняла бы своему богу, даже если бы он просто сказал это, но Лен знал, насколько лучше доходят иные истины, если обернуть их в шёпот и поцелуи... И Джайна не просто услышала — поняла: первенец, пока ещё смирным клубочком дремлющий в мягком тепле её тела, не будет одинок. А раз так, значит... и глаза богини просияли радостью и состраданием; что же делаешь ты, милый мой бог, как же ты это делаешь?

— А девушка, в сердце которой я отправил стрелу, девушка та — совсем одна. Пока. Стрела знает, что делать.

Тут богиня снова всхлипнула, но уже по совсем другой причине... нет, это с ума сойти — потоп по каждому удобному и неудобному поводу. Джайна улыбнулась любимому сквозь влажную пелену на глазах, и где-то далеко-далеко пролился солнечный дождик — царевнины слёзки:

— Расскажи мне о них. Только сказку. И чтобы закончилась она хорошо.

Он губами стёр с зарумянившихся щёк отблески недавней бури. Провёл ладонью по волосам своей богини, и венцом на них расцвела радуга. Помолчал немного, улыбаясь игре мыслей. А затем мягко направил их в розовое, заострившееся от любознайства ушко:

— У хороших сказок нет окончания — но всегда есть начало новым. Слушай.

*

Сначала была музыка... да, в самом начале всего была именно она, едва различимая среди безмолвного воя хаоса. Но проходит вода сквозь тугую твердыню камня, просочилась и музыка сквозь мёртвую пустоту, растворив её в себе — в мягких, трепещущих и тёплых звуках. С тех пор и никогда не стихает эта музыка, но лучше всего слышна она на восходе ночи. Если в эту пору очутиться подальше от всей и всяческой суеты и настежь открыться миру, то ласково и благодарно прикоснётся он к ещё неведомым струнам сердца и зазвучит — разноцветно и переливчато.

— Динь! Дилинь! Дон! — в дальних отголосках заката с тихим звоном проступали звёзды. Всё ярче и ярче звучали они, расцвечивая небосвод, и вот уже развернулся в вышине бескрайний свиток вселенной — знай себе, читай начертанные на нём письмена. Какие? Да обычные, человечьи: каждый живущий оставляет своё — недаром же говорят старики, что и звёзд на небе столько потому.

Но женщина, которая стояла сейчас на галерее Тёмной башни королевского дворца и слушала музыку зарождавшихся звёзд, уже почти не соглашалась с этим поверьем. В последние годы нередко приходила к ней мысль, что вселенная сама шлёт нам вести — жаль только, не все могут прочитать те строки, написанные светом на тьме.

Повеяло сырой прохладой. Женщина плотнее укуталась в чёрный бархатный палантин и заторопилась к спрятанному в нише выходу. Вид, открывшийся прощальному взгляду на запад, не порадовал: завтра похолодает... капризная в этом году весна!

Узкая с высокими каменными ступенями лестница, дуга коридора, тяжёлая дубовая дверь — и вот, просторные покои встретили свою хозяйку свежим душистым теплом. Ах, какое тепло! Какое ароматное! В разное время здесь тайком ли, явно, но перебывал и столичный бомонд, и жители Коренбурга рангом попроще, наведывались даже из дальних провинций. И в устных мемуарах отчего-то вполголоса признавались потом: входивший в эти апартаменты проникался доверием к их обитательнице, ещё не видя её — от одного только царившего здесь духа.

Даже королевский парфюмер, известный своим мастерством, ироничным на всё прищуром и скандалами с коллегами по цеху, и тот захаживал сюда с удовольствием — а однажды в приватной беседе разоткровенничался, что его гурманский нос различает тут и обольстительные трели взбитых сливок, и трагическую ноту полыни, и дымчатый вкус луговой земляники. Но ведущий тон, по мнению господина композитора ароматов, создавали кожаные переплёты многочисленных книг. Наиболее старые из них принадлежали ещё первому придворному звездочёту, а в последние пять лет их собрание пополнила та, что ныне занимала эту должность.

Попросив горничную подать горячего вина и в который раз подумав, что с привычкой командовать слугами надо родиться, хозяйка проследовала в кабинет. Стоявшее возле камина широкое кресло поманило в гнездо своих объятий, но госпожа звездочея соблазняться не торопилась. Вместо себя она оставила гостеприимному креслу аккуратно сложенную накидку и деловито прошла к массивному столу. Зажгла свечу. Неровное пламя осветило и стол, и раскрытые книги, и рукопись, оставленную на полуслове, и сам подсвечник искусной работы — девушка с факелом в руке пытается рассмотреть лицо разметавшегося во сне юноши.

Та старинная печальная история служила хозяйке комнаты хорошей острасткой всякий раз, когда любознательность её грозила обратиться в любопытство — София Ламендор всегда училась отлично.

"Вот бы и Динь так же", — подумала женщина, усаживаясь за стол. Взяла остро отточенный карандаш, глубоко вздохнула. Расправила замявшийся уголок листа, исписанного схемами, формулами и кособокими нотабене на полях. Но что-то свербило, не давало вниманию течь привычной рабочей колеёй, стучало в висок — назойливо, жарко. Нет, невозможно... и она посмотрела в сторону, откуда шла эта тревожная волна.

По правую руку стояла миниатюра в тонкой серебряной рамке — с портрета застенчиво улыбалась девочка с русой косой через плечо и тяжёлым взглядом. Под ним становилось неуютно — чувство, будто тебя рассматривают насквозь, не из самых приятных. Но София привыкла — её собственный взгляд был ничуть не лучше, правда, в отличие от племянницы, она давно научилась его смягчать.

Звездочея приласкала кончиками пальцев мастерски написанные волосы и мягкий овал улыбающегося лица — а ведь могла бы ты, девочка, осчастливить какого-нибудь хорошего человека, стать ему доброй женой, если б не этот взгляд...

"Вылитая Анна", — София вздохнула опять. Чем больше перечишь судьбе, тем жёстче она выламывает по-своему. Не справишься ты — она взвалит твою ношу на плечи твоих детей. Отказалась старшая сестра идти тёмной и трудной знахарской тропой, любви хотела, смеха и счастья женского — а что из того вышло? И любимого к гибели привела, и сама погибла. Только и остались от них память да крошка Динь, за воспитание которой взялась София, сама к тому времени только встретившая свой восемнадцатый год.

О, как хотелось в иные дни бросить всё, умереть, исчезнуть из этого страшного, жестокого, грязного мира, где ты одна, потерявшая дар, семью, веру — и с чужим ребёнком на руках!

С чужим? Нет, нет, кто угодно, только не Динь — с её цепкой памятью, с прицельным вниманием к мелочам, с неуёмным стремлением исследовать всё подряд — а то София не помнила себя ещё маленькой Зосьей? Такая же, ну точь-в-точь такая же — от старшей сестрицы не отставала ни в чём... почти ни в чём.

Войдя в возраст, младшая из сестёр Ламендор стала держаться так замкнуто, что даже родные звали её нелюдимой, между тем сама девушка просто пыталась быть достойной ученицей своей наставницы. Дичилась старшей сестры — та не скупясь, каждому встречному дарила ласку, улыбку, а то и кусачее словечко... да разве ж такой должна быть истинная знахарка?

Сама-то юная София вряд ли усомнилась бы в праве старшей сестрицы поступать так: егоза и фантазёрка Анна верховодила во всех играх сызмала. Но вот госпожа настоятельница — та, что углядела в малышках Ламендор целительский дар и взяла обеих в шонбергскую школу знахарок при братстве Милосердия — госпожа настоятельница очень печалилась над непутёвой Анной. И в частых задушевных беседах с Софией — лучшая, любимая ученица! — предрекала её сестре немалые беды, если та не одумается и не станет вести себя так, как и подобает той, которая носит чёрное, но несёт белое.

Такова уж доля знахаря — таиться в ледяной тени смерти, чтобы не гасло в горячих ладонях светлое пламя жизни. Коли одарили тебя свыше умением врачевать — пестуй дар, как цветок драгоценный. Сторонись страстей — не то покинет тебя небесная благодать, и кем станешь ты после? Пустым, не нужным никому сосудом скорби. Такова назначенная знахарям стезя — и не нам отменять обычай.

— Правильная ты, Зосенька, ой, правильная, — веселилась Анна, изо всех сил стискивая в объятиях обиженно бубнившую нотации младшенькую, — без вас никуда. Но нужны и вроде меня, чтобы покоя никому не было! Вы храните память. Мы обретаем воспоминания.

И старшую Ламендор терпели — та сходу бралась за такие сложные хвори, к которым даже настоятельница приступала не раньше, чем после дня полного отказа от пищи — только вода, живительная вода и ничего более! Приют для страждущих, построенный братством вблизи их шумного, пропахшего рыбой Шонберга, прославился на всю округу. И всё благодаря Анне, этой строптивице Анне, которая встречала приходивших к ней если не смехом, то ядрёной шуткой — но уходили от неё люди, скинув лет десять вместе с нажитыми за этот срок болячками.

Словом, прощалось Анне чуждое знахаркам поведение — ведь если сила при ней, значит, не запятнала себя — а что глазки горазда строить и позубоскалить никогда не прочь... ладно, в стаде не без паршивой овцы. Да и с такой человек разумный сумеет состричь толк — то есть, неплохой (очень неплохой!) клок.

Но ждущий беды непременно её накличет — на ту голову, на которую ждёт... как же больно, до сих пор больно вспоминать! София порывисто схватила миниатюру, прижала к сердцу и откинулась на спинку стула, баюкая портрет у груди.

— Ничего, маленькая моя, ничего. Мы справились. Справились же?

Портрет, конечно, молчал — но так хотелось услышать на этот вопрос единственно нужный ответ!

Да, память коварна — не обойтись без неё даже самой мелкой твари, если хочет она жить чуть дольше, чем от зари до зари, но когда механизм сей хорош настолько, что хранит и то, о чём стоило бы забыть — ноша гнёт... Ах, отправиться бы в квартал к торговцам подпольным товаром, да и отдать всё жалование за флакон рубинового стекла с каплями Леты в нём! Наполнить до краёв бокал сладостным небытием. Поддаться чарам мнимого спасения.

Но нет — жгуче страшно повторить участь принцессы Изабеллы... в школе знахарей рассказывали страшное про смерть её и посмертие. Вестимо, с душой убийцы случается то же, что сделал он, уничтожая жизнь. Но Изабеллу это не остановило — убилась, бросившись со стены замка. И сколько теперь, и где скитаться осколкам её души, кто ведает...

*

Каждому — своё, конечно, но пробудиться в одном из любимых снов — может ли быть лучший отдых душе? Труженица, устаёт она побольше тела... с другой стороны, нет и материала прочнее, чем тот, из которого души.

В сон о годах ученичества мастер уходил вкусить воспоминаний — энергия там если не кипела, то бушевала точно. После ощущал себя словно искупавшимся в живительной прохладе лесного ручья.

Кроме наук, занимался он в Университете и боевыми искусствами. Ежеутренние тренировки с мечом ещё в домашней юности шли в охотку, но у студента добавилось знаний. Поэтому меч свой вращал он не просто ради удаль потешить или мышцы накачать.

Однажды заметил — прежде чем движение совершится в действительности, совершается оно в его мыслях. Стало интересно — а что, если заранее продумать рисунок движений, а затем воплотить?

Эффект оказался ошеломительным: а попробуйте-ка сами — ощутите себя одновременно и мастером, и инструментом, и материалом, над которым те трудятся! Вездесущность... Божественно.

С тех пор именно так и тренировал себя студент Валентин фон Бринн: не идти на поводу у текущей реальности, но торить свой путь, самому эту реальность создавая. Сосредоточенно, в мыслях, на тонких планах — а там и более плотная материя подтянется.

Дорога ляжет, где проложишь направление, прочитал Валентин в одной древней книге. "А ведь, я это всегда откуда-то знал...", — подумалось тогда ему.

Что ж... не идти на поводу у событий — но действовать настолько осознанно, чтобы они возникали по твоей воле? Звучит лакомо, да только это ж какая ответственность за каждый — каж-дый — шаг... готов ли я всё это взвалить на себя и ни на кого, кроме?

На губы чуть солоно и горько легло пленительное слово "свобода"... пленительное. Ведь у всего есть оборотная сторона, за всё приходится платить. Но юноша понял — потянет, готов.

Однако отныне, сколько ни живи — учись!

Получается, где-то в глубине души всегда останется пульсировать наивный младенческий родничок? И ныне, и присно пусть резвится себе вездесущий конопушистый почемучка, с которым вроде бы в пятнадцать лет попрощался... н-не без помощи одной весёлой и ласковой матушкиной фрейлины?

"Путь познания тернист и извилист, но до чего же интересен", — прочитал Валентин в старинной рукописи, найденной им на дальних стеллажах библиотеки Университета. И от этих слов чем-то очень родным и знакомым веяло, будто его рукой выведены они были когда-то.

— Быть посему, — решил.

Книги, книги... сколько же он перечитал их тогда, оставив дружеские пирушки, подружек с приятелями и прочее студенческое веселье.

В залежах библиотеки Университета нашёл даже одну древнеэльфийскую — управлять сновидениями учила она. Валентину, испытателю пылкому, любознательному, оказалось самое то. Очнуться во сне? Попробуем!

Не сразу, но получилось одолеть вязкую покорность сюжету видения — и научиться самому управлять своей волей... пробудиться — и быть! Быть самому ведущим в одном из множества вариантов реальности, хаотично бушующих в нашем сознании...

Что значило для юного студента Университета Общей магии осознать силу и возможности мысли? Да, наверное, нечто вроде защиты научного изыскания и обретения новой степени для кого-то из его многомудрых преподавателей...

Ощущение своих возможностей после серии удачно прошедших испытаний выросло многократно... теперь бы это к делу приспособить. Понимая, как всё взаимосвязано...

Ты лишь усердствуй, не потакай желанию выехать за счёт кем-то разжёванного знания — только лично проверенное и выверенное, становится оно действительно твоим.

Инструментом.

Способом создавать новые.

Для чего?

А для чего мастеру его — и ничей, кроме — инструмент?

Эпизод из тех же лет, когда отражение в зеркале вдруг сгустилось до черноты и обратилось к нему с предложением помочь за символическую, в сущности, плату одолеть неизбежные при такой Силе проблемы, мастер привычно проматывал — "дела давно минувших дней"...

Да и какое там одиночество, которым стращал искуситель, когда Валентина родные дома ждали, работа плечом к плечу с братом и невеста. О чём он помнил всегда, даже ещё не будучи мастером...

*

В дверь вежливо постучали, София вздрогнула.

Стекло под прижавшимся к нему лбом запотело широким пятном — женщина болезненно поморщилась и носовым платком поспешно уничтожила след своей жалкой слабости: у госпожи придворной звездочеи таковых не имеется.

Вернувшись к столу от окна, у которого невесть как оказалась, София поставила портрет на место, с деловитым видом вцепилась в палочку карандаша и зачем-то схватила чистый лист бумаги. Ну вот, теперь можно и откликнуться на стук.

Горничная с подносом проследовала к столу, расставила на нём кувшин с горячим вином, бокал, тарелку с сыром и тихо поинтересовалась, желает ли чего-нибудь ещё госпожа. Та благодарно, но едва ли терпеливо кивнула — надо срочно, срочно написать Динь... "милая, тебе дарован талант хранить жизнь. Что значит — не только вокруг себя, но в себе! Что бы ни случилось с тобою сейчас и в будущем — не отвечай злом на зло и болью на боль — торопливая, жадная месть разрушит, прежде всего, тебя.

Всем и всё воздаётся небесами — каждому по делам его. В своё время. Что ни придёт — знай: возвращается сотворённое твоей душой. А потому — вознесёт тебя мир, скажи спасибо, вернулось твоё добро. Сбросит в грязь — и здесь скажи спасибо: очищает от бед, которые ты учинила в минувшем.

И трудись, девочка моя, люби дела свои хорошие, делай их с душой и на совесть — в этом радость нынешнего дня и далёких-далёких завтрашних".

На едином порыве написанная весточка послушно превратилась в свиток, приняла на себя каплю воска и оттиск серебряной печатки — единственного украшения заключённой в чёрное звездочеи — и... попала в секретный ящичек стола. Уж слишком хотелось Софии незамедлительно передать эпистолу почтовому гонцу.

Между тем, первый порыв, как и первое впечатление, далеко не всегда безусловно верны, сколько бы ни уверяли в обратном доморощенные гадалки из выпускаемого какими-то шарлатанами печатного листка — и ведь кто-то им доверяет, раз раскупают! Между тем, опытный звездочёт никогда не станет безоглядно доверять тому, что на поверхности: кроме этого есть фон и иная тайнопись — надо присмотреться... Однозначным даже лист бумаги не бывает, что уж говорить о чём-то ещё?

София решила прежде закончить большую работу — срочный заказ королевы — и только после этого вернуться к письму племяннице: наверняка же не всё сказала в волнении. А что успокоит лучше работы, да ещё и хорошо сделанной?

Небывалой скатертью накрыла стол изрядно разлохмаченная по краям карта неба. Поверх улеглись недавно изготовленные по личному указанию короля ландкарты их страны и широко раскинувшегося отсюда на северо-восток соседнего государства — от матово мерцавших листов ещё веяло трудом учёных путешественников и художников. София залюбовалась искусной работой: вот башни и дворцы неприступного Коренбурга на высоком берегу Лады, вот сияют среди бескрайних лесов и могучих рек золотые купола столицы великого князя Вершицкого, с которым уже три года делит трон августейшая дочь их королевских величеств.

Мысленно пролетев над раскрывшимися перед ней просторами, София опомнилась. Сколько можно мечтать о несбыточном?! Ты сама себя приговорила к затвору — терпи теперь.

Словно бы утешая хозяйку, ласково зашуршала листами пухлая от множества закладок тетрадь с эфемеридами. Послушно развернулась готовая к чертежу бумага, и полетели танцевать по вощёному её паркету тонкая игла и жёсткий грифель — циркуль неутомимо проводил круги, мерил угловые расстояния, намечал узловые точки.

Теперь — отметить дороги, которыми испокон веков следуют звёзды над головой: в какой нынче узор сплетутся эти дороги, что поведают на сей раз?

Стило послушно наносило на чертёж буквы древнего языка — символы далёких солнц и неведомых миров. Но и того недостаточно пытливому уму: хочет он знать дальше! В ход пошли линейка и краски: лазурью — зона тревоги, высокого напряжения сил, кармином — улыбка фортуны. Вот и зеленая пригодилась — вмешательство высших сил, надо же! Кто бы это мог быть? Ну-ка, сейчас узнаем...

Давно погрузился в покой августейший дом и просторы верноподданной ему державы. Стройные красотки свечи превратились в оплывших матрон. Даже огонь в камине — и тот растёкся по углям в дремоте, изредка прядая рыжим ухом на какое-нибудь дуновение. А София, плотно закутавшись в палантин, всё читала полученное от Вселенной письмо.

*

— Динь!

Он вошёл как всегда ласково и мягко, такой похожий на кота, такой похожий на солнечный блик.

Дом, увитый девичьим виноградом от подвала до мезонина, всеми окошками просиял навстречу молодому мужчине, и даже сварливая старая дверь не скрипнув пустила в горницу милого хозяйке гостя.

— Опять прячешься, затворница?

Затворница уже спешила к вошедшему, на ходу вытирая длинным и далеко не белым фартуком перепачканные в каком-то несъедобстве руки. Собралась было приобнять друга на радостях, но увидев, что он в этакую жару зачем-то при полном параде, обошлась улыбкой, горячим румянцем на обычно бледных щеках и весёлым блеском глаз.

Слова в минуты особого волнения давались Динь невозможно туго, а при встрече с Доном таковое случалось непременно. И так уже лет... да, почитай, скоро двенадцать? С того самого дня, как в доме напротив угнездилась большая и шумная семья Тингенов, и на длинной кривоколенной улочке, которую населял разночинный народ, стало веселей. Правда, тётушка Зосья — да будут легки её дороги в дальних краях — в первые годы частенько через сжатые в ниточку губы цедила, что порядочные люди не стали бы держать дом вечно настежь и принимать гостей с утра и до утра. С песнями, плясками и прочим безобразием.

А никогда даже в мыслях не перечившая ей прежде тихоня Динь в один прекрасный день вдруг поняла, что не согласна с тётушкой, причём в корне. Попутно ужасно перепугалась, обнаружив в себе подобную неблагодарность к своей опекунше и воспитательнице. Однако не перестала считать гостеприимную семью белобрысого Дона Тингена самым лучшим, что ей доводилось встречать в и без того небогатой впечатлениями жизни.

— Здравствуй, Динька! Я не видел тебя целых два дня, а ты всё такая же мелочь! Опять кашу не ешь?!

То была давняя, ещё тех лет дразнилка — Дон уже тогда не давал проходу ни одной девчонке в округе — расфуфыренной ли дочке банковского клерка, юной ли служаночке из деревенских, что оставляли родные селения в поисках лучшей доли и нанимались к горожанам средней руки на разные домашние работы.

Добродушное приветствие Дона осталось без ответа. Как, впрочем, и прежний дразнёж — воспитанная строгой тётушкой, Динь совершенно точно знала, что на подобные глупости? обращать внимание? приличной девушке?! никак нельзя! А если эта девушка ещё и знахарка вдобавок, то подавно. Ведь не секрет же: пуще всего должно знахарям сторониться страстей, и да поможет им в этом пречистая Веста. Никак не замечать всякие такие штучки — и помнить, как наставляла тётушка: "Осторожнее, Динь, в мире нашем непрочен знахарский дар. Позволишь одолеть себя страсти — и участь принцессы Изабеллы покажется желанной. Не повторяй моей... ошибки, Динь!"

Сама тётушка казалась Динь образцом сдержанности, даже вообразить Софию одержимой не могла племянница ни в детстве, ни сейчас. Однако та, действительно, не в силах была и простую царапину заговорить — при том, что ремеслу знахарскому научила воспитанницу на совесть.

Девушка робко улыбнулась Дону, торопливо стащила замурзанный фартук и виновато принялась рассказывать, как за минуту до его прихода закончила готовить заказчице, мадам Лармур, кое-что из средств, которые помогают женщине подчеркнуть красоту. Работа, к слову, ещё та: краски, воск, жир... вечно пальцы норовят испачкаться до носа!

Стеснительная молчанка, наконец, оставила Динь, и она впала в иную крайность. Тараторя что-то насчёт скорого визита дочки Лармур за обещанными дамскими финтифлюшками, девушка помогла Дону освободиться от громоздкого выходного сюртука. Опять, похоже, к коменданту города наведывался...

Чудо местного портняжного искусства основательно пропрело на молодом человеке, которому бы в такую погоду не по казённым присутствиям маяться, а... Динь решительно отвернулась от мысли о том, чем может заниматься в погожий летний денёк высокий и плечистый сердцеед двадцати пяти лет от роду, и на уважительно вытянутых руках понесла сюртук к гардеробу.

Тем временем Дон, ничуть не церемонясь, прошёл из комнаты в кухоньку, распустил узел шейного платка и с облегчением оттянул горловину сорочки: проветрить! Чуть не сварился!

Хорошо, у Динь всегда в жару найдётся, чем освежить горло, а когда ударят морозы, непременно сыщется во-о-он в том шкафчике кое-что для сугреву крови и мыслей просветления.

Вполуха слушая чирик-чирик подруги, он потягивал прохладный яблочный сок, кувшин с которым обнаружил, как обычно, на верхних ступенях лестницы в подпол: откинуть крышку, и пожалуйста — всё под рукой, что может в течение дня понадобиться.

Он обвёл взглядом тесноватую, но чрезвычайно чистую кухню — похоже, маленькая знахарка могла бы и тут пользовать каких-нибудь перехожих бедолаг с потрескавшимися от усталости губами и сбитыми в кровь ногами, снимать ссадины окрестной ребятне и даже срастить сломанную лапку невезучему попугаю мадам Лармур, если бы любопытная птица вновь захотела составить компанию перелётным щуркам.

Но Динь слишком строга, чтобы использовать что-то не по назначению — для всего у неё своё место, во всём такой порядок, что даже боязно иногда. Кухня — это кухня, а на осмотр пожалуйте в кабинет. Хотя, какой в таком домишке кабинет? Кабинетик... Но чистый... Дон передёрнул плечами — ему, росшему в кочевой свободе и непринуждённости родительского дома, такой подход к жизни казался тягомуторным. Спору нет, доброй жене необходимо быть порядочной и хозяйственной, но не до такой же степени?! В городе пыль, жара, через два дня на третий грозы с ливнями, а у этой чистюли стёклышки такие, что кажется, будто их и вовсе в раме нет. Не, при этакой супружнице всю жизнь по струночке ходить...

Но друг Динь хороший... жаль, не парень. Дон непременно позвал бы такого с собой, на службу, которую семья Тингенов вот уже несколько поколений несла для государства под маской зажиточных бонвиванов. О маске знали только самые близкие — Динь была в их числе.

Он задумчиво взболтал стакан — вспомнилось, как позапрошлой весной знахарка латала ему немаленькую даже по меркам Дона царапину на ноге, как боялась за каждый его шаг потом, да и сейчас иной раз как глянет — аж затылок леденеет и волосы дыбом встают.

То ли дело, манящие взгляды женщин — согревают и они, и те, кто их дарит. Галантного красавца, да к тому же и небедного весьма, Дона с нетерпением ждали и в салонах, и в гостиных и, что уж греха таить, в будуарах. Прирождённый дамский угодник, он никогда не отказывал — и не отказывался от радостей жизни: а зачем? Тем более, и сама она представлялась Дону прекрасной дамой. О, под его ласковыми пальцами самозабвенно пела жизнь чарующую песню любви — на разные голоса.

Он качнул головой, запрещая расти интересу к тому, как могла бы петь Динь, и снова взболтал стакан. Вот и сладкая мякоть со дна, наконец, собралась... это ж самый смак — одним махом опрокинуть всё в рот, эх!

Только зачем он в тот момент посмотрел в окно?! Всё, что должно было ублажить его язык и горло, плеснулось мимо и медленно потекло по свежей, только утром надетой сорочке, по кипельно белым брюкам... от калитки к двери шла такая... такая!

Шла сама юность женская, в самом начале лучшей своей поры — сладкие сливки любви уже отведаны, и эта нежная мучительница ещё не показала когтей сердцу новой своей игрушки, ещё не отняла у взгляда свет, у волос — искристый блеск завитков, у губ — свежесть и жажду поцелуев.

Обычно судьба говорит с нами. Но большинство принимает её тихий голос за сны и смешные бабкины приметы, да живёт себе, как придётся. Сильно удивляясь потом, отчего как-то не так жизнь складывается — не по вкусу, не по размеру?

Правда, некоторых это удивление утомляет, в конце концов, и они догадываются найти через знакомых проверенного звездочёта или навестить в южных горах маленький беломраморный храм, где дважды в луну пифия сообщает пришедшему то, что он сам в своё время недослышал — или по молодому гонору недослушал.

Однако тут и гадать бы не пришлось. Вытянув шею, Дон замер и смотрел — к нему, игриво рисуя бёдрами древний символ жизни, идёт женщина его мечты. Пусть даже ещё не видит его, не знает — это только пока...

Но показаться ей в столь плачевном виде! Да что она подумает?! Однако молодой человек не относился к тем вечно ноющим мальчикам, которые так и норовят при малейшей трудности спрятаться за мамочкин передник... за передник? Кто тут сказал — за передник?

Парень в два шага одолел кухоньку, сдёрнул с крючка оставленный подругой фартук и поспешно нацепил на себя — ну, теперь и показаться не стыдно. Уж лучше выглядеть грязным от работы, чем... но ладно, бедняге и без того несладко. Вот же чёрт побери эту слабость при виде складной фигурки! Где же ты, единственная, что избавит глаза от необходимости скашиваться то туда, то во-о-он туда?!

Впрочем, сей балагур чуть лукавил, рисуясь по привычке даже перед самим собой — если мужчина перестал с интересом поглядывать на встречных и поперечных женщин... пиши пропало! Кстати, ни одна хозяйка из числа знакомых Дона не пилила главу семейства, когда мужнины глаза нет-нет, да и смотрели куда-то, кроме как на неё саму — когда у супруга хорошее настроение, то и в доме лад и порядок? Про то, сколь славно в доме, если в таком же настроении шея этой головы, некий умный и уже немного знакомый нам котяра предпочитал помалкивать.

Так вот и хорохорился он перед самим собой изо всех сил: а что ещё делать, когда пришла она — единственная. Весенней грозой грянула... и как же теперь жить, Дон?

*

— Трринь-трринь! — требовательно заверещал у входной двери колокольчик, и парень бросился в холл. Перед дверью замедлил шаг, немного выровнять дыхание. Это почти удалось — и пальцы уже не тряслись, когда Дон повернул ручку и распахнул заскрипевшую дверь.

Как он и предполагал, ростом пришедшая оказалась повыше Динь, но до его подбородка если и дотянулась бы, то лишь привстав на пальцах. Это соображение вдруг холодом сжало ему сердце, и Дон впервые за всю сознательную жизнь не смог ничего ни произнести, ни придумать. Тем не менее, молодому человеку удалось приветливо поклониться, а приглашающему жесту его изящной и в то же время сильной кисти позавидовал бы и сам обер-гофмейстер.

В обращённом ему навстречу ясном взгляде мелькнуло удивление — и быстро сменилось нескрываемым удовольствием: поспешно заложенные за спину руки, скованная поза, блеск синих мужских глаз умной женщине сообщают всё, что нужно — а складывать два плюс два мадемуазель умела, и быстро. Научена была: несколькими годами ранее в толпе поклонников мадам Лармур оказался некий магистр, очень расположившийся к дочери своей пассии, — он-то и преподал девице науку письма и счёта. А вот пара других воздыхателей оказалась не настолько увлечена матушкой, чтобы оставить без внимания расцветавшую дочь. Которая ничего не имела против, а очень даже наоборот.

Ротик её сложился в очаровательный розовый бутон, и она выжидающе посмотрела на мужчину, по извечной женской хитрости якобы отдавая инициативу ему. Что было совершенно точно понято и принято. Щёлкнули каблуки, склонилась голова, качнулись белокурые пряди:

— Дониэль Тинген к вашим услугам, мадемуазель!

Мадемуазель снисходительно улыбнулась этой старомодной провинциальной церемонности — кроме самоходных экипажей и обязательного вечернего освещения улиц фонарями на частых высоких столбах, из мировых столиц навеяло попутными ветрами простоту нравов и пренебрежение такими мелочами, как этикет. И если люди в летах ещё что-то там соблюдали, то современная молодёжь уяснила быстро: все люди — братья-сёстры, или, по крайней мере, возможные любовники — ну а заживо похоронившие себя знахарки и иже с ними пусть отдыхают в сторонке.

И маменькина наука не прошла даром: понравившегося мужчину надо проверять на боеспособность с места в карьер. Юная красавица долго посмотрела Дону в глаза. Медленно и пристрастно огладила взглядом от лица вниз... по раскрытому вороту, неуклюже надетому фартуку и мыскам добротных туфель.

По-прежнему неторопливый, взор поднялся до гладко выбритого подбородка и остановился на твёрдых и плотно сжатых сейчас губах, не замечая полыхающих румянцем щёк.

Лицедействовать, впрочем, умеет каждый, а вот чувством такта одарены далеко не все — но девица прекратила паузу вовремя:

— А у меня три имени.

От звука её певучего, с лёгким вызовом голоса Дона окатило томительно сладкой волной, захотелось ощутить его пальцами, языком, губами, раствориться в этом голосе всем существом.

Юная же хулиганка продолжала:

— Для мальчишек я Аннет, — сочные губы изогнулись в привередливой улыбке, а тонкий стан — в изысканной позе, скопированной из столичного журнала "Придворная модница". Она чуть склонила головку набок и стрельнула глазами в свою осчастливленную этим фактом жертву:

— Дома и для друзей я — Тони.

Дон, который за свою кочевую жизнь выучил немало наречий, в этот момент совсем некстати вспомнил выражение "упасть в любовь" — и представился ему бесконечный полёт в эту пропасть... дыхание перехватило.

— А для интересных мужчин, — тут красавица взглянула на Дона в несомненном раздумье, подходит ли ему это определение, и повторила снова, на сей раз подчеркнув интонацией главное, — а для интересных мужчин я — Нинон.

И замолчала, уже нескрываемо наслаждаясь замешательством человека старше себя... а вот опытнее ли — это ещё вопрос. Но молчал и он, и только смотрел так, словно всё уже для себя решил. Девица не выдержала и отправилась в дальнейшее наступление:

— Так как бы ты хотел звать меня?

— Антонина! — голос вошедшей в комнату Динь звенел от возмущения. Склянки и флаконы в небольшой корзинке, которую знахарка держала в руках, звенели столь же сердито.

Поименованная Антонина заговорщицки улыбнулась Дону и грациозно обернулась к подруге:

— Здравствуй, Ди. Какой у тебя в доме симпатичный кавалер нашёлся. Что же ты его от нас прятала, молчунья?

Кто бы другой в этой ситуации обиделся: ведь знает же, знает эта красотка, чем платят знахари за свой дар. Но Динь во всех и каждом видела того ребёнка, которым человек когда-то был и в глубине души остаётся до самой смерти. Именно с ними, с этими малышами, и общалась знахарка... Дети, шебутные, капризные, милые вы все дети...

Посему, чтобы там ни измышляли столичные модники и подражающие им провинциальные дивы, а этикет — вещь чрезвычайно удобная, и вряд ли когда-нибудь придёт время списывать вежливость в утиль.

Да, требования хорошего тона нас безусловно ограничивают — но может, оно и к лучшему?

— Антонина, позволь представить тебе друга нашей семьи, Дониэля Тингена — Дон, я счастлива познакомить тебя с моей подругой, Антониной Лармур.

Но только Дон собрался опять поклоняться и щёлкать каблуками, как взбалмошная Аннет, а может, Тони, но гораздо более вероятно, что Нинон, весело расхохоталась, захлопала в ладоши и возгласила на южный манер и слегка грассируя:

— Bravissimo!

Атмосфера окончательно утратила скованность — Дон изобразил голосом и губами нечто бравурное, хохочущая Тони подразнила взглядом Динь. Рассмеялась и та, и под напеваемый Доном марш весело позвала всех в гостиную.

*

Случайностей не бывает — а если всё-таки происходят они, то лишь потому, что мы просто не знаем причин, которые привели к неожиданным, на первый взгляд, следствиям.

Кто скажет наверняка, судьба ли свела вместе эту троицу? А возможно, то всё привиделось во сне Творцу — и, пробудившись, пожелал он воплотить пригрезившееся?

Какой ответ ни дашь, будет правильным — за несколько дней до того, как Динь, Дон и Тони весело болтали в маленькой белой гостиной под сладкий яблочный сок, госпожа придворная звездочея София Ламендор явилась к её императорскому величеству Елизавете с внеочередным и в высшей степени секретным докладом.

Настолько секретным, что беседа их происходила в дальнем уголке дворцового парка, возле небольшого мраморного фонтана, журчание струй которого непременно вызвало бы прилив экстатической радости у натуры восторженной. Но, кроме того, оно надёжно защищало собеседниц от чужих ушей.

— Так, стало быть, вероятность есть?

София помолчала, раздумывая над ответом. Пальцы королевы меж тем задумчиво поглаживали короткую складчатую шерсть на загривке моднейшей собачонки, чванную мордочку которой то прятали, то вновь открывали пышные оборки рукавов её величества.

Язык с трудом поворачивался назвать непонятную эту мелочь собакой — мелкая, толстая и почти лишённая растительности на теле, она являлась результатом того противоестественного отбора, которым склонны увлекаться зазнайки, считающие, будто законы природы писаны не для них. Некстати София вспомнила, что появилось на свет жутковатое это существо только при помощи специально обученной тому повивальницы — а нынче при собачке королевы состоял персональный врачеватель.

— Ваше величество, шанс очень небольшой. Более того, все девять месяцев великой княгине придётся провести в совершеннейшем покое — а это значит...

— Всё пустяки, дорогая, по сравнению с необходимостью родить престолу наследника. Алиса воспитывалась в сознании своего долга...

Когда царственные особы столь многозначительно умолкают, их подданным стоит немедленно прикусить язычки — во избежание неприятностей голове. Особа уже давно всё для себя решила, и знать не желает никаких "но" — ей подавай воплощение её высочайшей правоты.

Что ж, на то она и особа — а мы здесь, чтобы напоминать об этих самых "но":

— Ваше величество, — голос Софии звучал предельно мягко, — нижайше прошу вашего прощения за дерзость, однако вынуждена напомнить, что мало родить — надо вырастить, причём вырастить государя, способного управлять страной. Между тем, повторю снова и снова — все карты недвусмысленно указывают на риск рождения болезненного мальчика. Который в державных делах будет столь же немощен, как и в способности продлить династию...

Елизавета ничем не дала понять, насколько глубоко задели её слова какой-то безродной выскочки... однако пусть заберут меня воды Мёртвой реки вот прямо немедленно, если за последние пять лет эта... эта упрямица допустила ошибку или намеренно исказила свои предсказания. Конечно, последнюю возможность особенно нельзя сбрасывать со счетов — близость к власти и не таких ломала — но были точными словесные портреты, что давала звездочея людям и событиям, обещанное сбывалось...

Впрочем, учил её и рекомендовал как смену свою не кто-нибудь — сам мэтр Берегер... так что мало в том заслуги этой... этой. А то мы не знаем, как иные знания передаются — и усваиваются?

— Не вы ли ещё совсем недавно уверяли меня, что всё зависит от собственной воли человека, что нет ничего предопределённого, а есть лишь набор вероятностей, из которых следует выбирать наиболее в данной ситуации подходящую? — королева милостиво улыбалась Софии всё ещё сочными губами, однако левое веко слегка подёргивалось при том.

София не обратила на сей несомненно тревожный признак никакого внимания — куда важнее объяснить уверенной в своей правоте владычице, что в конечном итоге жизнь оказывается важнее любой политики. Что вся политика сгинет бесследно, если не замечать тихого голоса жизни.

София неслышно, но в полную грудь вдохнула и склонилась в глубоком реверансе:

— Ваше величество, как и всегда, прекрасно всё помнит и верно понимает. Однако приведённый довод верен для личного звёздного расклада, да и то не во всякой ситуации. Когда же речь идёт о столь важном деле, как рождение наследника престола, в игру вступают иные силы, и воли одного человека, сколь бы могущественным властителем он ни был, оказывается недостаточно.

Только династическая гордость и суровая дворцовая закалка не позволили Елизавете размахнуться и ударить по бледным щекам собеседницы так, чтобы заполыхали на них алые пятна унижения — такого, которое переживала сейчас сама правительница.

Её дочь — и неспособна родить наследника! За три года супружества — три девочки! Такого в семье Остенштерн не бывало ещё, всегда дочери нашей семьи исполняли перед супругами первейший женский долг... Кроме, разве незабвенной принцессы Изабеллы — но она и не снесла позора, кровью смыла его с семьи...

Императрица сошла с посыпанной песком дорожки, залюбовавшись до невозможности прелестными цветами вишнёвого дерева. Притянула ветку к себе, медленно оборвала с ближайшего цветка лепестки, с другого... погибшими бабочками опустились они к подолу её утреннего платья.

— Наша дочь воспитана в лучших традициях рода — полном и беспрекословном подчинении своему предназначению. Она обязана подарить своему венценосному супругу наследника, и неважно, какой ценой, София. Вы сказали, шанс есть, — и мы используем этот шанс.

Голос повелительницы звучал спокойно, буднично и чуть скучно — отдавать приказы тоже работа, и далеко не самая простая.

Итак, монархия своё слово произнесла: здесь всё давным-давно решено, взвешено и отмерено. Остаётся одно — со всем возможным прилежанием внять отданному приказу. А приказ прост: доверенное, однако не примелькавшееся при дворе лицо должно передать великой княгине Алисе некое средство для благополучного развития во чреве женщины младенца мужеска пола и проследить ситуацию вплоть до появления этого младенца на свет. А наиболее подходящим для исполнения этой задачи лицом представляется некая юная знахарка, что доводится придворной звездочее...

— Племянницей, ваше величество.

— Вызовите её в Коренбург. Безотлагательно.

*

Только юность дарит лёгкую, звонкую и летучую поступь, легкокрылая юность, навстречу которой мир раскрывается сам, словно книга, что жаждет быть прочитанной — только прикоснись ко мне неогрубевшими ещё пальчиками, только начни изучать изъеденные столетиями страницы... да не ценится то в молодом нетерпении вкусить от жизни побольше и поскорей.

София брела вдоль ограды парка, сплошь затянутой виноградом. Листья его вовсю раскрылись и флиртовали с ветерком, кокетливо поводя подолами зелёных юбочек. Но вопреки обыкновению, София не то, что не улыбнулась — даже не взглянула на своих маленьких приятелей. Казалось, она совершенно сосредоточилась, чтобы при ходьбе не наступить краешком башмака на тонкие расщелины между терракотовыми плитками, которыми вымощены были дорожки в этой, более известной обитателям дворца части парка.

— Небо свидетель, если вы ещё раз покажетесь мне столь удручённой, радость моя, я сочиню аромат, который собьёт с ног любого, кто только посмеет подумать в вашу сторону дурное, — этот задорный тёплый голос с мягким южным акцентом нельзя спутать ни с чьим... но какими судьбами тут господин придворный парфюмер?

Оказалось, белозубо и широко улыбающийся господин парфюмер вышли подышать рассветной тишиной — зрелая весна поутру чудо как хороша... почти как вы, звёздная чаровница.

Вышеупомянутая чаровница усмехнулась кучерявой галантности своего единственного в серпентарии королевского дворца доброго знакомца — хранительница чужих тайн, София не стремилась к общению, да и к ней обращались исключительно по делу.

Однако настроение, и в самом деле, подозрительно быстро исправлялось — правда, вчерашняя тревога за Динь не только никуда не исчезла, но стала ещё острее.

— Витторио, друг мой, — ответила София к парфюмеру, в миру звавшемуся мастером Пенсаторе, — ведь красивое начало вовсе не означает такого же развития и финала. Предстоят непростые времена.

На что ей радостно сообщили, — времена, мол, никогда простыми не бывают, так не портить же себе из-за этого аппетит?

— Не откажитесь позавтракать со мной, о пленившая моё сердце звезда, окажите мне эту высокую честь...

Когда мужчина требует, отказать ему очень легко — но когда он так просит... что ж, соблазны для того и придуманы, чтобы потворствовать нашим истинным желаниям?

— Мой дорогой Витторио, это было бы честью для меня, но я должна безотлагательно исполнить приказ её величества.

Подвижное и выразительное лицо мастера Пенсаторе на сей раз не показало ничего, кроме совершеннейшего подчинения воле их общей госпожи, и только длинные чёрные ресницы его опустились долу, скрывая блеск умных золотисто-синих глаз — при дворце не продержаться и дня, если не ощущать всех и всяческих веяний.

Бережно прикоснулся он губами к доверчиво вложенным в его ладони пальцам звездочеи — даже сквозь нитяные перчатки ощущалось, как замёрзли у неё руки — и раскланялся.

*

К цели София пошла кружным путём — мимо чайного домика, вдоль романтически опушённого редкими плакучими ивами канальца с крохотным озерцом для водных забав венценосных отпрысков — чем дальше она сейчас окажется от вездесущих придворных, тем лучше.

И только миновав оранжерею, звездочея позволила себе свернуть к флигелю секретариата — лично попросить дежурившего там пухлого чиновничка включить её письмо в ближайшую рассылку — высочайший приказ, отлагательств не терпит.

Чиновничек отозвался весьма нелюбезно, усомнившись, что некие придворные дамы понимают, с какими просьбами обращаются — послания от частных лиц, пусть даже и выполняющих августейшую волю, принимаются дворцовой почтовой службой только с соответствующим предписанием из канцелярии Его Императорского Величества. Так прямо и сказал, с полным осознанием государственности своей службы...

София страдальчески посмотрела на потолочную лепнину комнаты — гипсовый крылатый божок с отбитым носиком ответил ей из угла сочувственным взглядом — и протянула насупленному чину собственноручную её величества карандашную записку. "Податель сего действует по моему приказу и от моего имени".

Но дежурный секретарь не спешил одёргивать на изрядно выступающем брюшке лоснящийся сюртук, дабы встать перед тонкой ароматной бумагой навытяжку. Прежде он в сомнении покрутил заспанной физиономией, проштудировал изрядных размеров тетрадь, сшитую из грубых жёлтых листов, и подумал вслух, что наверняка у некой госпожи есть возможность добавить к сему несомненно драгоценному свитку другие убедительные аргументы — рвение младших служащих, к сожалению, низковато ценится. Да и молчание чего-то стоит.

Госпожа к такому повороту оказалась готова и легко рассталась с половиной имевшейся при ней наличности, посулив вторую при отправке послания.

Россыпь витиеватых благодарностей, которыми София разразилась на прощание, привёл чиновничка в замешательство — госпожа в дорогом чёрном платье как бы не сама звездочея, странно даме такого класса такие жесты... Уже давно скрылась она из виду и даже успела ворваться в свои покои, дабы дописать вчерашнее письмо племяннице, а чиновничек всё покряхтывал, щупал в жилетном кармане большую монету с профилем его величества, и недоумённо покачивал головой.

"Моя милая девочка, жизнь такова, что однажды тебе придётся принимать ещё более сложные решения, чем сейчас. Твоя вера в себя — основа силы — может оказаться подорвана... сумей даже в такую тяжкую для тебя минуту найти другое основание для этой веры — и сумеешь всё. На сём прощаюсь с тобой — до встречи, которую едва ли терпеливо жду. Всегда твоя".

София аккуратно вывела дату и инициалы, присыпала чернила мелким жёлтым песком из специального рожка. По давным-давно заведённому правилу ещё раз внимательно перечитала написанное — не забыла ли чего, обо всём ли предупредила свою малышку. Да, малышку — осенью, на равноденствие, всего только двадцать и сравняется.

Насчёт дома и хозяйства распорядилась — за весьма приятную на вес и вид сумму, которую госпожа придворная звездочея могла себе позволить без особого ущерба для кошелька. На время отсутствия Динь за всем присмотрят соседи — пожилая чета, чьи дети уже много лет назад покинули тесноватую родную глубинку ради зыбкого престижа числиться обитателями столицы.

Мельком представив себе, как хлопотливая соседка вручает Динь корзинку с бабушкиными гостинцами для далёких внуков, София тут же подумала, что денег на дорогу племяннице следует выделить чуть побольше, а к её приезду заказать портнихе три новых платья — пусть ждут свою маленькую хозяйку, по фигуре же подгоним, когда девочка будет здесь.

Насчёт дороги распорядилась тоже — надо отправить племянницу наилучшим способом. София и сама часто пользовалась им в первые два года службы при дворе: взять Динь с собой в столицу звездочея не решилась. Да девочка и сама не стремилась к переменам. Так и осталась под присмотром всё той же соседки в маленьком городке, где некогда София решила прекратить свои метания по стране и приобрела на имя племянницы крохотный домик, увитый виноградом.

Значит, в первый день к обеду почтовая карета доставит Динь в Ланц, главный город их ланда. Там девочке надо обязательно отдохнуть, поесть, выспаться. Хозяина одного из лучших тамошних постоялых дворов, господина Юнтера, София хорошо знала ещё по прошлой, кочевой и неприкаянной жизни — помогала его супруге разрешиться от бремени... но звездочея и о том не любила вспоминать. Ребёночка она тогда приняла — а вот успокоить роженицу, чтобы та страхами своими не мешала природе, едва удалось... знахари справляются с таким за несколько мгновений.

Утром второго дня человек от Юнтера проводит Динь на вокзал и поможет ей сесть на поезд. Хоть и недешёв этот вид транспорта, шумен и нуден, зато утром третьего дня София увидится со своей малышкой — почтовым же дилижансом от Ланца в Коренбург добираться существенно дольше, да и утомляешься с непривычки куда сильнее.

"Карты всегда пророчат нам дорогу: пока мы живы — мы в пути. Так что собирайся основательно, девочка моя, впереди у тебя очень долгий путь".

*

— Очень долгий путь, — мечтательно перечитала Динь тётушкино письмо. Взглянула на Дона, на мадемуазель Лармур и снова на Дона, — увидеть Коренбург...

Дон одобрительно кивнул в ответ, но отвечать не стал — ему и самому предстояло сообщить нечто... Собеседницы притихли — одна рассматривала отменный маникюр левой ручки, другая глядела ему в лицо так радостно, будто уже знала, что сейчас прозвучит.

— Нынче утром я получил предписание отправиться ко двору.

И он выжидающе посмотрел на Тони, которая в ходе его краткой речи мягко преобразилась в Нинон, заулыбалась сладко. Дон только и видел, что эту улыбку — а потому тихое поздравление Динь прошелестело мимо его слуха.

— Значит, очень скоро все мы встретимся в столице, — пропела мадемуазель Лармур, из-под полуопущенных ресниц наблюдая, как мужчина пытается придать лицу максимум невозмутимости — ведь ему ещё никто не давал ни малейшего права проявлять интерес к её делам.

Но она решила не мучить интересного кавалера слишком долго: и сам — загляденье, и явно из приличной семьи, и на хорошем счету: с поручением, в столицу...

— Матушка приглашена на закрытие сезона, концертировать в доме... — и Нинон назвала одну из известнейших дворянских фамилий. Кто не знает семьи, из которой родом её императорское величество?

*

Солнце ещё только собиралось подняться над равниной, служившей просторным ложем широкой и медленной реке, когда из шлейфа уходящей ночи стремительно вырвалась небольшая птица. Полёт её был неровен и странен — то чёрным зерном падала она к земле, то в последнее мгновение ломала гибельную прямую, остро вверх взрезая воздух.

Мальчишка-пастушок, который именно тогда потянулся и взглянул при этом в небо, решил, будто за юркой вестницей богов гонятся злобные духи тьмы, а она спешит укрыться от их ядовитых когтей в спасительных лучах утренней зари. Паренёк почти не ошибся — ласточка спешила на восток, к славному городу Вершице, с секретным посланием её императорского величества Елизаветы к великой княгине Алисе.

Без передышки летела птица, издалека, но сил у этого тренированного гонца оставалось ещё немало. Только упрямее сжался клюв, и ласточка продолжила черкать по небу, превращая свой след в головоломку для любой слежки.

Осталось перелететь небольшой лесок — и вот, уже виднеются на высоком холмистом берегу восемь всемирно известных башен — как писал в своих путевых заметках один странствующий барон: "С дальних подступов их вполне можно принять за вышедших в дозор исполинов в пылающих золотом шеломах". И он ничуть не преуменьшил на сей раз — многочисленным врагам не удавалось занять эти холмы с тех пор, как шесть сотен лет назад второй из династии великих князей Вершицких окружил свой престол легендарной белокаменной крепостью.

Города растут, как ракушка улитки: по спирали; от центра — вширь. Так и Вершица — за спокойные и богатые столетия оброс могучий детинец многочисленными слободами и торжищами, во все края света шли из города лучи государственных трактов.

Не утихала здесь жизнь, лишь краткую передышку разрешала себе — вот и сейчас, из тумана предрассветных грёз проступала обычная деловитая толкотня столицы поистине великого княжества: ползли от застав подводы с товарами, курился над пекарнями дымок, служки шебуршались в храмах, скрипели в купеческих домах ставни да бренчали в лавках ключи под протяжные зевки приказчиков.

Ласточка сделала ещё один виток над пробуждающимся Подолом, заодно подкрепившись кстати попавшейся мошкой — позади всё чисто, а часовым и подавно не до шныряющей по своим делам птицы.

Она ринулась вниз, по широкой дуге обогнула юго-западную башню и на бреющем полёте пересекла мощёный булыжником двор. Шмыгнула за конюшню, пролетела по галерее крепостной стены к главному храму крепости. По пути уловила сладкий дух свежей выпечки из дворцовой кухни, наметив себе потом непременно тут поживиться, и устремилась к белёному зданию, расположившемуся во дворе с типичными для местных строений широтой и основательностью.

Ласточка выплела ещё две изящные петли вокруг — над крышей и вдоль окон. На общем светлом фоне дома заметно выделялось приоткрытое слуховое окошко — туда-то птица и влетела.

На чердаке царили сумерки, тишина и прохлада. Ласточка устроилась на стропиле: отдышаться, оглядеться, прислушаться: ход на чердак так же предусмотрительно открыт, из него тянет чуть влажным теплом и уютным ароматом кофе — в доме либо уже проснулись, либо так и не ложились ещё. Впрочем, если хоть немного знать ту, к кому спешила вестница, последнее всё же вернее. Ну что ж, за дело?

О, да тут неизвестно чем больше пахнет — тайной или нервной бессонницей! Но чернокрылая птица в полном соответствии со служебным уставом и здравым смыслом не совала клюв в секреты хозяев слишком глубоко: надо будет, сами попросят! По-прежнему не выпуская из внимания всё окружающее пространство, ласточка пронеслась по узкому коридору в самый дальний его конец, где виднелась приотворенная дверь.

Птица знала — там, у изящного бюро из драгоценной полярной берёзы сидит удивительной красоты женщина — великая княгиня Алиса. Сидит и при ломком свете двух свечей аккуратно пишет что-то, иногда поднося к глазам крохотный белый платок.

— Диль-тиль-трррррри!

Хоть и ждала этого приветствия женщина, но вздрогнула: сказалось напряжение, в котором жила с рождения второй дочери.

Впрочем, почти тут же нетерпение её оказалось задавлено — и простая аристократка не имеет права на такую роскошь, как прилюдная демонстрация чувств, а уж супруга государя и подавно. Неторопливо качнулся клакспапир, промокая излишки чернил с недавних строчек, закрылись рукопись и чернильница, перо опустилось в изысканной работы фарфоровую подставку. Только после этого Алиса величаво поднялась из-за бюро и посмотрела на вестницу.

Всё дальнейшее также происходило в полной тишине. Ласточка пошуровала клювом в грудном оперении, выдернула оттуда пушинку и бережно опустила её на узкую, в предательских блёстках пота ладонь повелительницы. Та медленно закрыла кулачок, прижала его к сердцу и словно в молитвенном благоговении опустила веки.

Это был единственный момент в работе, который ласточка не то, чтобы не любила, а попросту не выносила — да не даст соврать пресветлый Эрмий: лучше десять раз без передышки слетать из конца в конец и обратно, чем присутствовать при распечатке секретного послания. Но имперская почтовая служба — занятие не для слабонервных болтунов. Да, в любом случае, ласточка оставила бы своё мнение при себе даже под пыткой: на гонцах лежало заклинание, помогавшее им в случае чего быстро и безболезненно умереть, но не выдать хозяйских тайн и не запятнать ни одного имени, своего в том числе.

Человек — не единственный зверь, которому дано притворяться: ведь иной раз попросту не выжить, если не замаскироваться хорошенько... да хотя бы и осе под тигра! Однако на сей момент за крылатой посланницей никто не следил, и она могла позволить телу вести себя так, как тому хотелось. Вонзились в обивку кресла коготки, встопорщились перья — на дать ни взять, ёж в птичьем обличье. Хвала милостивым небесам, единственная, кто могла бы видеть это жалкое зрелище, пребывала в жемчужно-сером мареве транса и под столь тягостные для ласточки вибрации магии одну за другой снимала с зачарованного письма печати заклятий.

Если бы не тренированная выносливость и природное умение терпеть, ласточка уже давно сошла бы с дистанции, уступив место более крепким коллегам. Но ни первого ей было не занимать, ни второго — хотя те, кто знал эту ласточку в иной обстановке, никогда бы даже не заподозрили, что весёлый, душа нараспашку и слегка рассеянный господин Тинген-старший на самом деле — один из лучших агентов личной курьерской службы его императорского величества.

Новости, похоже, оказались недурными — завершив чтение, получательница оных глубоко вздохнула и милостиво разрешила гонцу удалиться на заслуженный, пусть и недолгий отдых. Ведь любое письмо предполагает ответ?

*

Уснуть.

И видеть сны.

Сильный, выразительный мужской голос произнёс это, казалось, прямо в сознании.

Мастер привычно пробудился в иной реальности, огляделся методично, но аккуратно: без крайней необходимости не следует тревожить варианты бытия своим присутствием.

Всё правильно: Земля, Москва, горький двадцатый век близится к последней четверти.

Сам — десятилетний, в постели, спину подпирает толстенная подушка выше головы, горло болит, тело ломит. "Снова ангина". Маг вслушался в шаркающие шаги за дверью. "Бабушка идёт, сейчас кормить будет" — ощутилась и такая мысль. И следом — взрослая: "Пора пробуждаться".

— Олеженька, бульончик. Твой любимый, куриный. Давай-ка, выпей.

Бабушкин взгляд был настойчив и тревожен: готовилась уговаривать внука. Но тот послушно кивнул и принял кружку. Бабушка просияла и ласково улыбалась всё время, пока мальчик маленькими глотками пил золотистый напиток.

Вытерев испарину со лба внука, откинувшегося на подушку, бабушка собралась уходить, но услышала тихое:

— Ба... дай почитать.

— Да куда ж тебе, Олеженька, начитаешься ещё! Отдохни!

Но внук как-то так посмотрел — спокойно, выжидающе, — пожилая женщина даже растерялась.

— Что дать-то? "Мушкетёров" или Жюль Верна?

Олежек попросил "Ниву" с бабушкиной этажерки.

Журналы те, сохранившие розоватый цвет обложки, пахли навсегда минувшей эпохой. Олежеку и прежде нравилось перебирать их, листать. Словно пыльца оставалась на пальцах, высушивала их кончики. Знакомые слова выглядели, будто из другого языка, а ещё и вид у букв совсем непохожий на наш. Он уже знал, что это называется шрифт — отец, художник крупного столичного издательства, объяснял.

Но на сей раз хотелось именно почитать. Мальчик выбрал номер, раскрыл наугад.

"Нравственная история Изабеллы и Валентина, или Сказание о вечной любви" — ну и название! Автор — какой-то А. О.-В. И подзаголовок "Легенды N-ской земли". Не приключения, конечно. Про любовь — какие ж приключения?

Но возникшая вдруг сильная уверенность, что прочитать надо, перекрыла те сомнения.

И он не пожалел. Приключений оказалось на несколько номеров подряд — долгое сказание о человеке, чья жена покончила с собой. Не просто — ей в этом помогли. Человек не смирился с потерей, не поддался горю. И сделал всё, чтобы отправиться в долгое странствие по тому свету и вытащить оттуда душу своей жены. Немного напоминало уже знакомую Олегу легенду об Орфее и Эвридике, только, здесь герой победил.

Усталый — читал не один час — Олег крепко уснул. А когда проснулся, почувствовал: здоров.

Очень хотелось есть, поскорее стать большим и непременно совершить свой подвиг.

*

Проводив матушкиного почтового гонца в обратную дорогу, Алиса не сразу вернулась к рукописи. Прежде она уничтожила черновики ответа, в котором извещала императрицу о своей совершенной радости в связи с приездом матушкиной посланницы и сопровождающих её лиц, а также о готовности принять их — и судьбу.

Мать в прямой манере Остенштернов сообщила — рождение сына может стоить Алисе здоровья. Но что это в сравнении с возможностью подарить ненаглядному Вячеславу наследника? Исполнить долг женщины перед мужем... О, Небеса, помогите! Хоть и не участь бесплодной Изабеллы, но упасите бросить тень на семью!

Сжав руки, великая княгиня прошлась вдоль по комнате от бюро к изящной изразцовой печи. Постояла, любуясь картинками изразцов — и мечтая, как вместе с супругом будет показывать их сыну, читать нравственные наставления, которыми каждая картинка сопровождалась, объяснять смысл...

Мечты, ах, мечты... наверное, и Изабелла так же... легенда о жившей давным-давно и трагически ушедшей из мира родственнице с детства волновала Алису. Любовью, сильной, яркой, похожей на чувство Изабеллы и Валентина, великая княгиня оказалась счастливо одарена — но в последний год остро преследовало её чувство, будто проклятие, убившее ту принцессу, довлеет и над нею самой. И непонятно, что было страшнее — это или страх рассказать о своём ужасе даже самому близкому человеку.

Тоску не снимало ни ласковое внимание супруга, ни весёлые личики дочерей. Личный знахарь великой княгини, знавший и пользовавший её ещё в Коренбурге, перепробовал немало способов вернуть молодой женщине былой цвет — но эффект его целительства всякий раз оказывался непродолжительным. Признав, что сам не справляется, знахарь посоветовал великой княгине побывать в обители здешних, как их называли, волхов.

Волхи жили в лесах, поклонялись солнцу, почитаемы были народом — и, несмотря на свою полную, подчёркнутую даже, отрешённость от дел мирских, испокон века были на хорошем счету у властителей. В последней войне с кочевниками, что более шести столетий назад поразила страну, именно волхами присланный воин переломил ход решающего сражения в пользу Вершицы. От отца-правителя к сыну-наследнику передавалось устное завещание всячески волхам содействовать: "Бережливый ум защищает тело и душу, для жизни данные, так да хранит государь Вершицкий свой народ и волхов".

К ним-то и сопроводил знахарь свою августейшую подопечную.

Три дня прожила она у волхов, вернулась посвежевшая, но по-прежнему закрытая. Немедленного чуда, на которое так надеялся имперский знахарь, не произошло — однако, Алиса перестала чахнуть, начала выходить из покоев, регулярно совершала верховые прогулки и много времени проводила в детской.

К великой княгине почти вернулась былая бодрость. И, хотя в свет она по-прежнему являлась только в связи с государственными приемами, фрейлины отныне всё чаще после обеда провожали госпожу не в постель, как бывало прежде, а в кабинет, где она долго и старательно работала с документами. И если супруг властью своею не прерывал этого труда, то случалось венценосной писательнице засидеться и до утренней зари.

По вершицкому обычаю, великая княгиня помянула добрым словом волху, давшую ей совет, и вернулась к занятию, которое прервал матушкин письмоносец.

Родина супруга богата была легендами и сказаниями — но и там, где родилась Алиса, преданий ходило немало. И, вернувшись от волхов, затеяла княгиня журнал... пусть состязаются в нём старинных историй любители и сочинители новейших драм! Названием долго не мучилась: известно же, от древности до нови — один шаг.

О венценосной учредительнице знали все, но что она ещё и среди корреспондентов журнала, хранилось в глубокой тайне по велению самой.

Талант легко и складно записывать свои мысли Алиса развивала с детства, приученная вести дневники. Как же теперь давний навык помогал.

"Поучительную сию историю рассказываю тебе, досточтимый читатель, со слов нянюшки моей, уроженки

* * *

государства. За столетия приукрасилась история легендами и преданиями, одно другого удивительнее. Передаю их тебе все без различия правды и выдумки, в том виде, в коем достигли они моего слуха.

Король

* * *

-ский женил младшего сына. Валентин звали жениха, невесту — Изабелла, из достославных баронов фон Остенштерн.

Брак обещал быть счастливым. Предки невесты по мужской линии верой и правдой служили короне. Женщины рода славились красотой и тем, что первенцем всегда приносили сына. Будущие супруги знали друг друга с детской поры, когда король изволил охотиться в богатых угодьях Остенштерна и почтил своей особой поместье барона по-простому — с семьёй и небольшой свитой.

Взросление отдалило будущих супругов — он учился в столичном Университете, странствовал, изучал свойства веществ и природу явлений, постигал магическое искусство и науку предсказаний по звёздам. Вернувшись, стал правой рукой старшего брата, к тому времени уже принявшего на себя блистательную тяготу королевского венца.

А она росла в поместье отца, своенравная, как и многочисленные братья, такая же пылкая и любознательная. Гувернанткам бывало непросто уследить за своей воспитанницей: то в кухне находили её, вызнававшую у повара его секреты, то на псарне со щенками, то за книгами в кабинете отца, который слишком многое, увы, позволял своей единственной дочери.

Избалованная, выросшая в безоглядном обожании, но умная и обаятельная девочка обещала стать украшением двора, верной помощницей супругу своему и — увы мужьям пылких женщин — его же головной болью.

Но с юных лет была она влюблена бесконечно — в своего наречённого, а любовь, взаимная к тому же, делает женщину подобной воску в тёплых пальцах.

Через год после возвращения Валентина ко двору и сыграли свадьбу — зело прекрасную, как живописал её придворный поэт. Песню, сложенную им тогда, до сих пор ещё поют в отдалённых горных деревнях той страны.

О волшебном серебряном перстне с прозрачным в нём камнем поют — жених сам изготовил его для невесты. О подарке невесты жениху поют — и она преподнесла любимому кольцо. Простое железное, принадлежало оно давнему предку и было реликвией рода, однако отец решил дать его в приданое дочери. Которая с тихой гордостью вручила кольцо господину своего сердца и помыслов в знак готовности вместе одолевать любые превратности жизни.

Вернувшись из недолгой свадебной поездки в предгорья, их молодые светлости поселились во дворце. И покои их располагались в волнующей любые умы близости к покоям короля.

Служба народу и благу его — а именно так понимали молодой король и его младший брат своё предназначение — дело нелёгкое. Требует бдения, денного и нощного. Так пестует заботливая мать нежное своё дитя, так трепещет влюбленный, предвосхищая каждый шаг любимой

Так же точно опекали друг друга и Валентин с Изабеллой. Но то поход, то долгие совещания с министрами, то принять срочное донесение разведки... женская судьба — вить гнездо, судьба мужская — его защищать".

Великая княгиня перечитала написанное, промокнула глаза платочком, взяла перо и продолжила труд.

*

— Ваше императорское величество, к услугам короны представить позвольте — моя племянница, Диана Ламендор.

— София, без церемоний, — Елизавета была весьма в духе, как то случалось всякий раз, когда её повеления начинали исполняться. — Пусть девочка ваша расскажет нам, как давно владеет она знахарским искусством и... и уберёт эту жуткую дрожь подбородочка у несчастного Макки!

Динь сейчас проще было поработать, чем произнести хотя бы слово... София торопливо возгласила:

— Позвольте моей племяннице сразу показать себя в деле, ваше величество. Пусть бедному Макки полегчает!

Личный врачеватель собачки её императорского величества посмотрел на Динь... посмотрел.

Динь поняла, глубоко вздохнула, гася волнение, опустилась в реверансе и постаралась произнести как можно внятнее:

— Смиренно прошу прощения, ваше императорское величество, я спе... специализируюсь на женских хворях, и, если позволите, сниму начинающийся жар у вас и недомогание у ещё одной дамы в этой комнате.

Елизавета приподняла было брови... но кивнула. Жар, в самом деле, подступал и сейчас, и вообще накатывал всё чаще. Случались и мигрени. Спору нет, личный целитель императорской семьи знал своё дело и неизбежное даже у императрицы смягчал, но чтобы вот так, поймать приступ в начале, почувствовать боль без жалобы пациента... Посмотрим, как девочка справится с Алисой, конечно, но можно уже и подумать, чтобы выписать её персонально к малому двору.

Динь попросила императрицу удобнее устроиться в кресле, прикрыть глаза и сосредоточилась на эфирном теле пациентки. То для такого возраста находилось в весьма хорошей форме, придворный знахарь старался. Оставалось лишь подкрутить тут... и вот тут. Теперь пройтись по каналам, ауру пригладить... София залюбовалась работой племянницы — ни суеты, ни лишних движений... почему-то подумалось о гончаре.

— Причину я не могу убрать, ваше величество, — виновато произнесла Динь, снимая с ладоней остатки чужой энергии, — природе нельзя перечить. Но почистила вас от последствий. Эффект продержится до конца этой луны.

Волна шепотка пронеслась по малой свите. София нервно шагнула вперёд и совсем ненароком заслонила Динь от всех... бедная моя девочка, они станут пить тебя и даже не задумаются, что ты не бесконечна. Тревога снова провернулась в сердце всеми своими крючьями.

Елизавета меж тем жестом дала понять, что хочет остаться с Динь, удержав маленькую знахарку взглядом. Свита истаяла.

— Диана, — Елизавета расслабилась немного, отчего показалась моложе, но величие империи по-прежнему читалось и в складках платья, и в морщинах лица, — знаешь ли, что за миссия тебе уготована?

Приседая в реверансе, Динь с грустью отметила краешком взгляда у пациентки всполохи красноты возле лба и в зоне обычно зелёного сердечного вихря. Но пока Елизавета бодрствует, исправить не удастся. Остаётся лишь поведением своим не вызывать большего волнения:

— Я вся внимание, ваше величество.

Елизавета благосклонно кивнула — что ж, а безродная-то выскочка девочку воспитала неплохо, хотя не без дворянской крови тут, видимо.

— Умеешь ли обращаться с женскими снадобьями?

— Да, ваше величество, учитываем фазу луны, в том числе и личной, солнечный день и дату рождения...

— А особенные снадобья знаешь? — императрица голосом подчеркнула самое для неё важное.

— Травить плод?! — испугалась Динь. Замелькали показания, противопоказания, побочные... да усилился испуг за пациентку — краснота быстро стала багровой и усилилась в тёмную синеву, лепестки остальных вихрей сжались, каналы энергий опасно расширились, словно и не работала знахарка с ними вот только недавно.

У императрицы слегка дрогнули брови — аристократа даже в рубище узнаешь по выдержке — и потому продолжила подчёркнуто ласково и чеканно:

— Случается, в теле женщины не развивается плод мужеска полу. Но ведь есть средства... Твоя задача — помочь такой женщине, и принять младенца затем.

Динь слушала очень внимательно, отмечая попутно, как в ходе речи спокойная лазурь горлового вихря меняет оттенок — на раздражающе едкий. Она посмотрела Елизавете в глаза, продавила взглядом — тяжело, строго:

— Что её величество скрывает от верной своей подданной?

Императрица ощутила себя вжатой в кресло, слова из горла не шли никак. Она открыла рот и... закрыла рот.

— Скажите правду, ваше величество, и вам тут же станет легче, — попросила Динь.

Императрица закрыла и глаза. Сделала несколько равномерных вдохов. Лазурь вернулась, багровый остался.

— Снадобье... чёрное.

Интересно, о какой недостаче до конца дней будет молчать хранитель драгоценностей её величества? Да, у чёрных снадобий результат мгновенный, нужный ребёнок будет, но. Но мало кто из пошедших лёгким чёрным путём знает: спустя год, медленно сгнив там, пациентка умрёт, и это ещё самое лёгкое. Потому что затем — неизлечимо бездетная следующая жизнь. Чем заплатит знахарь, поддержавший подобное... лечение, лучше и не говорить.

Динь глубоко вздохнула и, ощущая уже тяжесть кандалов на её и тётушкиных запястьях, произнесла мягко, но очень внятно:

— С этим работать не буду.

Императрица не шелохнулась, но всей сутью — видела Динь — полыхнула мраком, рванулась вперёд, надавала пощёчин, стараясь задеть и ногтями, вцепилась, рванула волосы...

Не пошевелилась и Динь, но мысленно охватила, окутала собой клокотавшую сущность Елизаветы, пригладила багровеющие протуберанцы ауры, утишила немного...

Тяжело дыша, смотрели друг в друга пожилая и юная. Тикали напольные часы в кабинете за стеной, во дворе чеканила шаг смена караула. Наконец, пожилая сквозь зубы произнесла:

— Мальчик... нужен.

— Ваше величество, — сочувственно отозвалась Динь, — это в первую очередь от мужчины зависит, и в любом случае, в вопросах деторождения надо работать с четой...

— Ты не понимаешь, ты не понимаешь, — Елизавета едва не простонала это, лишь привычка держать себя в узде не позволила показать слабость.

— Отчего же? — Динь присела на корточки возле распавшейся в кресле императрицы, взяла пальцами запястье той, якобы щупая пульс, а в действительности посылая кончиками пальцев успокоительный ему ритм. — Понимаю. Вам нужен внук... с короной.

Елизавета сверкнула глазами, но Динь продолжала:

— А природе нужны здоровые дети. Я поработаю с обоими...

По эфирному телу Елизаветы снова прошла иссиня-багровая волна, но уже не такая мощная...

— Сделай им мальчика — и личная наша благодарность тебе будет безгранична...

Динь против настроения чуть не улыбнулась... в книге старинной она о похожем читала, да, в книге о женщине с волосами цвета вьюги. Там ещё спасший её с того света волшебник отказался от благодарности короля... и сказала примирительно:

— Поработаю, обещаю. Здоровье поправлю — а дальше что природа решит, хорошо?

Странно и горько было видеть, как владычица огромной территории — без нескольких земель континент! — цепляется за едва осязаемый шанс, цепляется, вцепляется... хотя, возможно, потому и императрица?

Видимо, так. Елизавета выпрямилась в кресле:

— Сопровождающим тебе назначен поручик Тинген.

Интонация не оставила сомнений — аудиенция и милость окончены.

*

— А вот кому ар-ромат? Кому ар-ромат счастья?! Ар-ромат рррррадости!

Не слишком недовольные взвизги горничной попытались перечить весёлым раскатам тёплого голоса, но куда там...

Витторио!

В кабинет, где София тихо гордилась племянницей, сделавшей то, чего не удалось тётушке, парфюмер не вошёл — но распахнул настежь двери и картинно замер в проёме. А вот пусть отвлекутся от своих печалей, сильной мужской аурой подышат покамест издалека — а мужчина, в свою очередь, принюхается к обстановке сам.

Ну, опасался худшего. Слёз у бутона и цветка не наблюдается, однако обе усохшие какие-то. Это мы сейчас живо... и господин придворный парфюмер эффектным жестом вытянул из-за обшлага шёлковый платок с нарисованной на нём морской волной.

Повёл платком в воздухе, отчего волна показалась настоящей, а по кабинету разошёлся аромат родины парфюмера: ноты моря и смолистого соснового духа оттенялись капелькой лимонной мяты, тимьяна и ещё чего-то, что София знала по запаху, однако название решила уточнить у Витторио при первой же возможности. Чтобы снова запамятовать и снова спросить.

— Драгоценная госпожа знахарка применяет ли в работе ароматы? — от этих ласкающее грассирующих обертонов у Софии под сердцем словно цветок раскрылся, а Динь наконец-то расцепила переплетённые в замок пальцы.

Покачала головой отрицательно, но во взгляде появилась улыбка и — да, Витторио ждал! — интерес. Сейчас, сейчас, превратим его в предвкушение.

— О знахарях в том глухом краю, где покорный ваш слуга имел счастье явиться на свет, слыхом не слыхивали, всё сами как-то... и, стоило кому-то из нас, детей, захворать, матушка давала нам подышать вот этим...

И Пенсаторе полез в жилетный карман... Но там было пусто. Он вопросительно и словно как-то беспомощно посмотрел на Динь — и пошарил за обшлагом... ага, искорка в глазах, так похожих на глаза Софии, появилась... так, и тут нету...

— Вспомнил!

И смачно хлопнув себя по высокому смуглому лбу, пылкий южанин извлёк из внутреннего кармана сюртука деревянный шарик размером со среднюю бусину. От шарика пахло солнцем, смолой и покоем.

— Можжевельник?

— Он самый, моя звезда, он самый! Душевнейше рад, что вы сами изволили вспомнить это сложное название.

Атмосфера в кабинете приходила в норму. Волны тревоги почти улеглись, томные ароматы юга, словно бдительная стража, расточились по углам, и снова проступил один из любимых ароматов Пенсаторе — кожаных переплётов и умных в них мыслей.

Теперь и поговорить можно.

Та-а-ак, дело ясное, что дело тёмное. Бедняжка Алиса ни в коем случае не должна посрамить славу женщин Остенштерн, хотя супруг её венценосный, похоже, вполне готов к тому, что на троне его сменит дочь — и ничуть этим не волнуется.

— Моя маленькая донна, — проникновенно рокотал Пенсаторе над девушкой, только сейчас начинающей осознавать канву, в которую вплетается нить её маленькой судьбы, — незыблемы лишь законы природы, в том числе и тот, что каждому воздаётся по делам его. Потому-то и я... я могу, я знаю, как скомпоновать аромат, вдохнув который, любая женщина, — он посмотрел на Софию, но внимание звездочеи чрезвычайно привлёк изящный узел шейного платка парфюмера. Это не смутило его, и он продолжил:

— Любая женщина, о моя милая маленькая донна, под властью этого аромата захочет отдаться мне вся, стать моей рабыней, и выполнять малейшие мои капризы — с удовольствием. Нет, не так... потакание любым, даже самым извращенным моим желаниям доставило бы женщине несказанное наслаждение — мне, впрочем, тоже. Но — каждому по делам его! И я, слава Небесам, не выжил из ума, чтобы предаваться каким-то там страстишкам, когда на свете есть блаженство взаимной любви! К которой единственной и стоит стремиться, за что воевать! А законы человеческие, — без всякого логического перехода продолжил заговаривать дамам ноющие сердца композитор ароматов, — о, эти законы — ум-моляю вас!

Сокрушая в ничто все огорчения Динь, он крепко прижал кулаки к груди:

— Пишутся, перепишутся и напишутся заново — как того обстановка потребует! Не было до сих пор у Вершицких закона о наследовании трона великой княжной — будет! Или ещё что-нибудь придумают...

Ответом было два долгих вздоха.

— Моя маленькая донна, — продолжил солнечно ворковать Витторио над девушкой, столь же удручённой и тем, что ввергла тётю в монаршью немилость, — мастер вроде прекрасной Софии без дела и без свободы не останется, матерью моей клянусь! Лично обещаю проследить! А сейчас, дамы, пора подкрепиться — и собираться на закрытие сезона к графу Остенштерну. Нынче поёт сама Лармур, ни за что не хочу пропустить этого!

Многое и многих повидавший графский дворец всё-таки оказался удивлён — столь пышного и блистательного собрания ещё не бывало в нём. Впору было возгордиться — как бы и королевскому не уступал приём, устроенный графской четой.

И в самом деле — кроме двора и самых знатных людей государства, присутствовали губернаторы провинций и послы всех иностранных держав со своими доверенными лицами. Стоит ли удивляться, что приглашённые газетчики, в том числе и зарубежные, от изобилия информации захлёбывались?

Как писали в течение нескольких следующих дней все имперские печатные листы — программа вечера была чрезвычайно насыщенной. Ни единый вкус, похоже, не оказался обойдён вниманием.

В трёх парадных залах демонстрировались технические новинки уходящего сезона, в том числе и усовершенствованная модель самоходного экипажа. Молодых гостей услаждали играми и танцами на южной террасе. Вниманию ценителей иных искусств на галерее второго этажа представили живописную и антикварную коллекции графа, но пиком всего, несомненно, стало выступление лучших голосов Империи. И, конечно же, несравненной мадам Лармур.

Елизавета, внешне оправившаяся от утренней драмы, посматривала на блистающих подданных со смешанным чувством. Материнская гордость, с одной стороны, с другой — где окажетесь вы все, стоит только расшататься основам короны?

И она украдкой оглядела стоявшего рядом супруга. Нет, до заката Империи далеко. Властитель её отличался цветущим здоровьем. Тем же радовал и наследник, несмотря на то, что помногу времени проводил в поездках по стране — а может, именно потому. За ним, подобно нити за иглой, тянулись из столицы к самым дальним окраинам и столь необходимые великому государству дороги, и новейшие научные знания, а также носители их — учёные. Ну, а талантами, готовыми эти новшества подхватить и своими удивить — мы богаты.

Отдать должное и провинциям — каждая со своим, старательно охраняемым и наместниками, и метрополией, лицом. Рука центра достаточно мягка — но все знают, сколь крепкой может быть. Потому настроений отделиться нет, и на границах спокойно, согласно секретным донесениям... заслуга предыдущих царствований — да и нынешнее постаралось гибко сочетать традиции с веяниями времени.

Есть, что оставить детям в наследство... вот только, поддержать честь рода в лице Алисы, справить свадьбу наследника и дождаться внука... так, а вот это сию же секунду пресечь!

И она неторопливо двинулась к наследнику, заворожено замершему перед яркой, но несколько... э-э-э... простоватой девицей. Кажется, она... как это?.. строит глазки. Дама полусвета — и здесь?

— Ваше императорское величество, — сын склонился к материнской руке, — позвольте представить вам дочь несравненной мадам Лармур, мадемуазель Нинон.

Ах, вот оно что. Так, пусть поднимется из своего безобразного реверанса. Милостиво взять за прелестный подбородок, ласково потрепать, обронить вполголоса:

— О, дивны дочери островов Срединного моря...

Помолчать — пусть свита прошепчется о чудесном нраве властительницы, столь внимательной ко всем своим подданным, пусть газетчики успеют всё записать...

А теперь — спросить супруга:

— О мой государь, не находите ли вы, что такая красота достойна представлять Империю за рубежом? И, в первую очередь, при дворе нашей дорогой Алисы?

Император тоже полагает, что силы наследника не должны тратиться иначе, как на прямые его обязанности. Недаром в народе зовут нас "одна сатана". Конечно, тридцать лет душа в душу... Поэтому и ответ ожидаем:

— Драгоценная супруга наша, мы в обычном согласии с вами.

А теперь посмотреть, как сначала краснеет, потом бледнеет это дерзкое и яркое личико, выслушать сбивчивый благодарственный лепет мамаши, которая и не смела ждать такой чести для своей... помолчим. Улыбнёмся. Посмотрим в глаза сыну — понял? Ну, что подданные поняли, то видно. Кивнём, принимая всё это как должное — и уже удаляясь, скажем своему личному секретарю подготовить соответствующий приказ, верительные грамоты и подорожную.

*

— Я волнуюсь за Олежека.

— М-м?

— Оторвись, пожалуйста, от своих рисунков! Повторяю — я волнуюсь за Олежека.

— Мальчик, как мальчик, я сам в одиннадцать лет...

— Ярослав! Ты в одиннадцать лет прошебуршил всю домашнюю библиотеку? Ты через два дня на третий терзал школьную библиотекаршу — а что это у вас так мало новых книг? Знаешь, на собрании классная говорила...

— А ещё у парня одни пятёрки — это что, тоже повод беспокоиться? Нормальный мальчишка, посмотри, какие модели кораблей собирает. Недавно гитарные аккорды попросил показать... В две спортивные секции ходит... Рисует... кстати, мать, у него очень хорошая рука и верный глаз... наш человек!

И отец улыбнулся в пышные, пропахшие трубочным табаком усы.

Точно так же улыбнулся и маг в далёкой своей дали — Олежек, во время разговора родителей корпевший в другой комнате над моделью очередного корабля, решил, что у этого будут алые паруса.

*

— София, звезда моя, прошу, закройте глаза... Вы доверяете мне? Доверяете? Ну, вот и отлично! Тогда закройте глаза... Осторожно вдохните...

Утончённый аромат страсти зрелых людей мягко объял Софию и негой наполнил её. Она вывернулась из-под этой мягкой атаки и со всей возможной строгостью посмотрела на композитора ароматов.

— Витторио?!

— О, это не я, увы, это всего лишь чёрная роза в ноте сердца, — тяжело вздохнул парфюмер, — целый день голову ломаю, может, всё-таки интереснее с Тамасской? Но, она более утренняя, а здесь нужна именно ночь, понимаете, целая ночь упоения друг другом...

— Витторио, — София едва удержалась, чтобы не повысить голос, — простите великодушно, я сейчас плохой собеседник. Динь получила предписание выезжать послезавтра утром, потом пришёл этот мальчик, Дон, а теперь ещё и бедняжка Лармур... не плачет, нет, но твердит и твердит, что если уж в ссылку, то хотя бы в хорошей компании. Дети сейчас в кабинете, и я должна...

Совершенно проигнорировав выразительный намёк хозяйки, Витторио поцеловал ей запястье и решительно двинулся в кабинет... собственно, за этим он и пришёл.

— Где тут моя маленькая донна? — зычно окликнул он от дверей. Троица, расположившаяся на угловом диване в библиотечной части кабинета, дружно оглянулась.

Н-да, картина... Динь, притулившаяся на краешке одного конца дивана, и двое голубков чуть не бок о бок — на другом, пальчики мадемуазель в крепких пальцах поручика... сидят и молчат все.

Витторио поклонился и парочке, но внимание его принадлежало племяннице... Софии, конечно.

Которая так и не успела удержать его в гостиной.

— Моя маленькая донна, — почти пропел синеглазый ловкач, — позвольте, я украду вас у ваших друзей на несколько petitto словечек.

Парочка друзей едва ли обратила на это внимание.

Динь послушно встала, подошла к столу, на который Витторио успел картинно опереться. "Окажись здесь художник, он уже работал бы над парадным портретом", подумалось Софии. И она едва не улыбнулась.

А субъект, вызвавший у звездочеи столько разных эмоций всего за пару минут, тем временем отправлял в ушко Динь интимно приглушённые речи:

— Моя работа — ловить дуновения.

Жестом бродячих фокусников он достал из пространства изящный флакон и со словами "от друга, извольте без возражений" вложил его в руки Динь. Она хотела что-то ответить, но он не оставил ей для того и щёлочки — и продолжал:

— Не спрашивайте, откуда и зачем я знаю, что знаю, но содержимое этого флакона непогрешимо перед всеми законами мира! Чисто, словно улыбка младенца, который появится у любящих друг друга людей, если они одновременно вдохнут заключённый тут аромат. О, в его основе — махонькое невзрачное растеньице, флюиды которого превращают двоих — в одно... Дитя, ими тогда зачатое, вырастет воплощённой мечтой родителей!

Такого взгляда София у Динь припомнить не смогла. Не бывало... даже в день, когда племянница выдержала испытания на звание целителя так легко, как если бы прошла полное обучение в шонбургской школе знахарства.

Динь сказала просто:

— Спасибо.

Но Витторио видел её взгляд.

*

— Мы полагаем, будто мы выдаём распоряжения или пишем приказы, а на деле, — судьба.

София произнесла это за завтраком в день разлуки... отъезда Динь. Звездочея пребывала в крайне философском состоянии духа, которое, как известно, приходит вместо сна в конце очередного ночного бдения над книгой или работой — лишь бы не поддаться тоске.

Динь хорошо запомнила, что и как произнесла тётушка... позади остались вокзальные волнения, стоны и нюхательные капли мадам Лармур, ласковое молчание Витторио и крепкое пожатие холодных рук Софии. Даже зажиточные предместья Коренбурга — и те давно сменились пейзанскими видами, а в молодых путешественниках так и не проявилась живость движений, не воспламенилась меж ними беседа, столь свойственные людям, пустившимся в дорогу с лёгкой душой.

Непривычно мрачная, молчаливая Тони кроме своих пальцев ничем более не интересовалась.

Поручик Тинген устроился на диване напротив — спина в струнку, кулаки на шпаге. Всё осталось таким же и два часа спустя.

Сама знахарка сидела у входной двери в купе, смотрела на плавную смену картин за окном и вспоминала тётушкино напутствие.

"Да, — размышляла девушка, — видимо, мы — действующие лица в книге судьбы, которую она с нашей же помощью и пишет. И, подобно тому, как писатель знает, что и когда случится с кем-то в его повести, судьба ведает все причины и все следствия, плетёт все сюжеты. Возьми любого человека — отдельная книга... но, ведь и часть других книг? А все вместе — живут в одной бесконечной, бесконечной истории. Но — и её же авторы! И получается у меня тогда... что ни совершишь — будет судьба, и что не совершишь — тоже".

Она склонила голову к плечу, вслушиваясь в эхо этой мысли. Вслушалась и в сердце. Осмотрелась особо, по-знахарски. И решилась.

Притянула взгляд друга — и давним, из детства ещё, движением просигналила ему "пить", глазами при том указав на Тони.

Дон подхватился и, поклонившись своим дамам, побежал исполнять порученное.

Спустя несколько минут мадемуазель с изумлением приняла из его рук бокал кофия по-коренбургски — капелька круто заваренного и очень сладкого напитка, корона взбитых сливок над ним и амбре тёртого шоколада сверх всего этого имперского великолепия. Сердечко несостоявшейся фаворитки наследника престола сняло траур.

Изумлена оказалась и Динь — ей принесли стаканчик яблочного сока. Она с трудом выговорила благодарность, но случись оказаться рядом тому, кто умеет чувствовать подобно знахарям, он полюбовался бы золотистым сиянием вокруг девушки и услышал бы лёгкие-лёгкие звоны.

Что мастер и делал из дали своей — удерживаясь, чтобы не прикоснуться к таким знакомым переливам ауры... Нельзя, она почувствует, она уже снова может чувствовать его, как когда-то.

Подожди ещё.

Подожди.

Впереди уже меньше, чем...

Не оставляя вниманием эту историю, он направился в иную. Проведал Олега — тот упоённо читал "Собор Парижской богоматери" и мнилось пареньку, что не грузный сосед, громко топая, поднимается к себе на верхний этаж, а сам Квазимодо. Проведал мастер и дом на другом конце Москвы — там горевала бездетная пара: ещё один нерождённый ребёнок.

Волшебник тихонечко пригладил ладонью завитки волос женщины, и стала вдруг истаивать в ней пустота, и колокольцем откликнулась надежда — ещё не поздно, и тридцать восемь — совсем не предел...

А поезд всё шёл и шёл на северо-восток, всё ближе и ближе становилась цель этого странствия. Путешественников ждала пересадка в почтовую карету — и граница Империи. Но думать пока не думали о том искокетничавшаяся Тони, счастливый Дон и беспечно улыбавшаяся Динь — что юности будущие хлопоты? Их просто нет.

В окне показались отроги Кряжистых гор — там начинались владения великих князей Вершицких.

*

Ах, конец приходит всему — но ведь точно так же всему неизбежно приходит начало? Господа киснущие, вопрос к вам... между тем, Дон и даже Тони не без сожаления простились с уютным купе, в котором провели несколько чудесных часов.

Динь, любившая путешествия вообще, детски радовалась смене впечатлений. Ей как-то легко удавалось держаться срединного пути души, основе знахарства — тётушка Зосья, да благословят небеса её будущее, научила, много раз припоминая бедовый пример матушки Анны и свой.

Под навесом маленькой аккуратной станции молодых людей встречал посыльный из постоялого двора, где путешественники намеревались дождаться почтового дилижанса до Вершицы.

— Приятно, когда сама Империя о тебе заботится, — съязвила мадемуазель, в живописном порядке располагавшая себя в повозке напротив поручика. Он тихо улыбался, глядя на ту, которая зовётся Нинон... и знал, что хочет Антонину.

— Конечно, Тони, — спокойно отозвалась знахарка, — императрица распорядилась, канцелярия встала во фрунт и снабдила поручика Тингена всеми необходимыми средствами, за которые он отвечает свободой... Дон приобрёл путевые листы на поезд, Дон известил хозяев всех постоялых дворов, где мы будем ночевать... А судя по тому, что в дальнейший путь мы тронемся только послезавтра, Дон наверняка искрутился и так, чтобы ехали мы до Вершицы в почтовом дилижансе первого класса... Так что, да, Империя о тебе заботится, — весёлая улыбка напоследок исключила возможность понять фразу, как ответное ехидство.

Тони скривила губки.

Подозрительно скосился на знахарку и Дон, но и он не услышал ничего, кроме перечисления фактов.

Граница никак не ощущалась в городке — мысль о возможных напастях жителям Тишева даже в голову не приходила. Вместо того, чтобы жаться друг к другу домишками, стараясь втиснуться в пределы укреплений, что свойственно поселениям пограничья, тишевцы вольготно строились по живописным холмам, меж которых несла холодные свои воды узкая и бурливая Живонка — благо и цену на земельные угодья здешние хозяева не заламывали.

Живописное и недорогое для жизни, место это словно самими Небесами придумано было для публики артистической. Аристократия обоих сопредельных государств ездила отдыхать в совсем иные места — а сюда, кто на лето, кто на постоянное жительство, перебирался известный люд, искавший покоя, воли и вдохновения.

Его-то усилиями прославились во всём этом мире и мосты над Живонкой, да и сам Тишев. Кстати, никогда не забывали творцы прекрасного упоминать при том и тех своих товарищей, чьими трудами город прирастал и украшался.

Что каждый тут живущий если не поэт, то художник, Динь, Дон и Тони убедились, увидев вывеску своей гостиницы. "Приют тебе!" — гласила вывеска та, сияя каждой буквой, стилизованной то под аппетитную закуску, то под располагающий к отдыху интерьер. Гостеприимно — тянет улыбнуться этой выдумке да именно тут отдохнуть с дороги.

— Смотри, Левко, знахарка! Настоящая! Зна-хар-ка! — встретил путешествующих детский возглас, только сошли они с повозки во дворе "Приюта".

Девочка лет восьми, в сарафанчике, явно срисованном с выходного наряда жён здешних земледельцев, самозабвенно вопила с крыльца куда-то вверх.

Те, кто, зная мальчишек, решил, что в верхние комнаты или даже на чердак, ошибся несильно — парнишка отозвался из кроны тополя, затенившей собой половину двора.

— Ладо, будь вежей, не кричи! Извините её, — попросил он Динь через минуту, спустившись по верёвочной лестнице.

Та качнула головой и улыбнулась мальчику в матросском костюмчике.

— Хорошо, когда знахарь в диковинку. А ты — моряк?

— Капитан!

— Далеко ходил, капитан?

— На поиски потерпевшего крушение товарища! — чётко доложил Левко.

— Нашёл?

— А как же! — Мальчик хотел добавить что-то ещё, но спохватился вдруг, — позвольте ваш саквояж, сударыня!

Динь улыбнулась — видимо, на горизонте появилась взрослая совесть. И точно, на крыльце, приобняв за плечики маленькую Ладу, возвышался человек со шкиперской бородой и дымил трубкой.

— Добро пожаловать к нам на борт, уважаемые, — приветствовал он их, распахивая дверь своего дома.

— Это сам... — и Дон шепнул на ухо подруге имя автора их любимых книг про морские путешествия. Не меньше, чем читать, нравилось детям смотреть и рисунки — созданы они были той же рукой, что и увлекавшие их истории.

— Господин Гриницкий, такая честь для нас, — приветствовала Динь хозяина дома.

Тот в ответ лишь трубкой смущённо махнул — проходите, мол.

Что ж, отдыхают пускай, набираются сил, путь впереди долгий и трудный. У нас — тоже. Как, впрочем, и у всех.

И мастер обратил внимание Олега на странного вида книгу в самом дальнем углу бабушкиной этажерки. Переплёт чудной, больша-ая, а текст... ух! На машинке напечатан. Буквы нечёткие — Олег знал, такое получается, либо если копировальная бумага истрачена сильно, либо...

— Олеженька, осторожнее! — вот как бабушка всё чует? Еле слышно ведь взял — так нет же...

Бабушка меж тем продолжала наставлять вполголоса:

— Это очень ценная книга, очень важная, но никто не должен знать, что ты её читал. Это самиздат, это запрещено.

Тайна! О, конечно, он будет очень хранить тайну. У него уже есть одна, станет больше. А пока... скорее, скорее, в любимый уголок — и читать, читать!

Книга раскрылась сама — и бросилась в сознание словами: "За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!

За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!"

Защемило сердце от этих слов, таким знакомым защемило... Тревога сменилась холодом пустоты, понять которую Олег не мог... не успел — мимолётное, исчезло ощущение под натиском других строк.

Кому случалось исчезать из мира, всей душой уходя в книгу и проживая там жизнь, тот поймёт, что испытал мой герой.

— Знаешь, Левко, когда нам с подругой было почти столько, сколько тебе, мы очень любили истории твоего папы. Играли в них.

Динь с трудом удерживала улыбку — какой же ты милый, Дон, жаль, Тони уснула и не видит твоих попыток говорить с мальчиком. Ты будешь очень хорошим отцом, Дон.

— А я больше всего в капитана Гринта, а вы в кого? — заинтересовался мальчик, хотя и видно было, что подобные беседы младшему Гриницкому не в новинку.

— Мадемуазель Диана играла в дочь моряка, которая делала игрушечные корабли для детей, помнишь, и они были как настоящие? А я играл в того капитана, которого она ждала. А ещё нам нравилось про затерянный мир...

— Пойдём ко мне! Я тебе такое покажу, — обрадовался Левко родственной душе и потянул Дона за рукав. Собралась и Динь, но её поймали другие маленькие ручки.

— Тётя знахарка, — спросила малышка Лада, — а правда, вы зубки в серебряные монетки превращаете?

Ого, мы в этих краях зубные феи? Нет, надо отвечать правду...

— Наоборот, Ладо. Мы делаем так, чтобы монетки, которые нам отдают, превращались в здоровые зубки. Но гораздо правильнее самому делать так, чтобы зубки были здоровые — и монетки сможешь потратить на что хочется, а не на что надо. Ты заботишься о зубках?

— У меня есть для них щёточка и порошок, но он невкусный, — для пущей убедительности девочка изо всех сил наморщила нос.

— И ты иногда им не пользуешься? — догадалась Динь.

Девочка отвела взгляд.

— Ага... А мама ругается...

— Мама права — потому что знает, тётям особенно о зубках надо заботиться — чем здоровее у нас зубки, тем крепче детки родятся! Вот ваша мама вас крепеньких родила? А почему? Ты скажи ей, я дам специальные капельки, они делают порошок вкусным. Заботься о своих зубках, малышка, ведь и ты однажды станешь мамой.

— Спасибо, тётя знахарка! У тебя зубки блестят — значит, у тебя будет много деточек!

Улыбка всё ещё держалась на губах Динь, а в сердце погасла. Свои дети? У знахарки?

Но нельзя пугать девочку.

— Обязательно, Ладо.

В мыслях добавив: "В другой раз".

— Да! — раздался сверху счастливый мальчишеский вопль. Ему вторил мужской смех.

Динь замерла: ведь мир говорит с нами, отзываясь на помыслы наши порою и вот так вот. Сама судьба устами мира отвечает. Значит, не напрасны надежды?

Ответ не услышала — почувствовала:

— Никогда нет.

*

Спалось в "Приюте...", который построил писатель, дивно — вывеска не соврала. Динь проснулась вскоре после рассвета, отдохнувшая совершенно, и спустилась на общую кухню, где уже поджидал путешественников внушительный завтрак.

— Госпожа Ламендор, вам принесли, вчера, а вы уже почивать изволили, — и работница подала Динь конверт. Знахарка прочитала письмецо, оставила Дону записку, сообщив, куда направляется, и вышла со двора.

Шла она не спеша, стараясь рассмотреть город, который когда ещё доведётся посетить — если доведётся вообще. Мы предполагаем — но фигурки на шахматной доске жизни располагает судьба.

В ранний этот час из горожан только дворников и садовников повстречала путешественница, да видела — со скрипом-стуком-перекличкой подтягивали к рыночной площади свой товар ремесленники и крестьяне.

Улица вывела к Живонке, к одному из мостов — очередное произведение искусства жителей этого города. Надёжный и изящный одновременно — вот как такое возможно? А чтобы ещё и с окружением гармонировал... столь спокойной, умиротворяющей, созвучной всему вокруг красоты даже в Коренбурге не видела Динь.

Другая часть берега казалась диковатой, менее обжитой. Дома здесь отстояли друг от друга ещё дальше, чем в старой части города, откуда пришла девушка... в пригласившем её письме предлагалось идти по дороге, уводившей на вершину холма.

Незаметно дорога превратилась в широкую подъездную аллею, петлявшую меж тёмных вековых лип. Где-то в их кудрявых вершинах сладко заливалась птица.

"К теплу... А как хорошо гулять по этой тёмной аллее, когда липы цветут... вдвоём, непременно вдвоём с добрым, всё-всё-всё понимающим без лишних слов другом", — размечталась Динь, — а гравий ритмично шуршал под ногами, нашёптывая что-то приветливое.

Аллея сделала ещё один поворот и внезапно закончилась — перед девушкой простёрлась поляна. На ней возвышался двухэтажный с островерхой крышей особняк. В обвитом виноградом стрельчатом окне второго этажа медово теплился свет. Крыша так бойко и весело стремилась ввысь, что могла бы посоперничать с верхушками темнеющих за домом деревьев.

Цветущая клумба, светлые занавеси на окнах, забытая на перилах крыльца белая шаль...

Еле слышно скрипнули ступени, Динь поднялась ко входу в чудесную

обитель — и замерла.

Неведомый мастер украсил двустворчатую дверь традиционной для этих мест резьбой, но какой! Сведённые вместе, обе половинки массивной двери представлялись стволом дерева, крона которого уходила ввысь и в стороны, незаметно сливаясь с широкой аркой дверного проёма.

По огромному стволу того древа вилась цепь — и на одном из звеньев Динь с ужасом и восторгом разглядела вальяжно растёкшегося по нему огромного чернобурого кота. Его толстую, но очень симпатичную мордочку украшали зрительные стёклышки, бросавшие блики на позолоченные усы.

Уникум сей запечатлён был художником в весьма непростой момент

трудной кошачьей жизни — зверь сражался в шахматы с каким-то неведомым противником.

Не успела знахарка всем сердцем посочувствовать бедному животному, как он прервал сколь полезное, столь и приятное занятие. Вскочил, обрушил попутно доску с партией и церемонно поклонился пришедшей.

Динь тихо ахнула и отступила от странной двери. Которая снова стала видна во всей красе. Смущение гостьи страшно порадовало восседавшую на ветви выше кота мавку. Прикрытая лишь роскошным плащом волос бесстыдница мелодично расхохоталась и захлопала в ладоши.

Того и нужно было двери, чтобы отвориться — весёлого смеха и

восхищённых аплодисментов.

Ну и особняк... Динь потом так и не вспомнила, как перешагнула порог.

Зато память сохранила ощущение крепко прижатых к животу кулаков — то ли они ловили норовившее убежать к пяткам сердце, то ли тело пыталось хоть так себя защитить — а от чего? Неважно — главное, принять меры заранее, не дожидаясь на голову кирпичей.

— Что вы, что вы, кирпич ни с того, ни с сего на голову не свалится, — раздался сверху напевный женский голос. В смягчённой непонятным акцентом речи звучала шаловливая улыбка, улыбнулась и Динь: хозяйка спрятанного в приграничной глуши дома изрекла любимую присказку тётушки Зосьи.

У друзей, равно как у всех любящих, так непременно — одни и те же словечки, жесты, гримаски... Сообщающиеся потоки — даже если вселенные пролегли меж ними и времена.

Повеяло чёрной розой, сливками и книжными переплётами. Прошуршали шелка — женщина весело и быстро спустилась по широкой изогнутой лестнице, приветственно раскрывая объятие:

— Ай-яй-яй! Когда я вас назову Зосенькой, сами виноваты — так похожи на мою подругу!

Аура женщины светилась серебристо, — посмотрела Динь, — и сыпала колкими, но не жгучими искорками, словно чудо-свечка с далёкого Востока... ну да, дружелюбная подначка.

Что ж, и Ламендоры за словом на стенку не лезут.

— Ах... не обижайтесь и вы, госпожа Елена, когда я вас назову тётушкой Зосьей!

И расхохотались обе, и обнялись, словно не впервые в жизни виделись. Хотя... кто знает — помалкивает в далёкой своей дали, пряча всевидящую улыбку.

*

— Ты только посмотри, мать, что у твоего сына в тетради по литературе!

Нет, это просто неприлично, так гордиться потомком! С другой стороны... однако и фантазия. Откуда? Ну, глаз-то и рука в отца, понятно, но чтобы вот это... Это, наверное, в прабабушку Калю, вся округа её своей ведьмой звала. Чуть что — хвороба или найти потерянное — к ней. Да и отец её, сказывали, непростой человек был...

Ещё двенадцати мальчику нет, а гляди-ка: во весь разворот, на полях, вокруг записи урока — вереница лиц, от всевидящего ока Бабы-Яги через лихую красавицу на метле к прелестной фее... феечке. Потому что не дама в готическом платье и с волшебной палочкой, как делал отец, иллюстрируя ту же "Спящую красавицу"... о, нет.

У Олежкиной глаза прелукавые — вот только-только дразнилками тебя не обсыпает — но мудрые. Хотя с виду вроде хулиганка из тех, кому лучше родиться мальчишками: и по деревьям полазить, и в разведчиков поиграть, и вообще погеройствовать — зато вырастают потом такие... сердцеведки, за которыми и на край света бегом побежишь.

А присмотреться: изящество во всём — от личика до кокетливо поставленных в позицию ножек, крылышки радужные стрекозьи — ах, вот она уже куда-то... и лишь отголосок художник нарисовал. То ли реактивный самолётик умчался, то ли изверженьице вулканчика образовалось, то ли перец молотый просыпали.

— Коллега, — церемонно обратился отец к сыну, — разрешите проконсультироваться?

Оказалось, старший художник готовится иллюстрировать сказку о друге всех мечтателей и мечтательниц, неисправимом непоседе из Неверландии, и верной его спутнице, фее со звонким именем.

— Динь! — подал сигнал к отправке дилижанса почтовый служащий.

Мягко спружинили рессоры, гася толчки булыжной мостовой, и тихо-тихо попрощался со странниками ласковый пограничный город.

— Маман поговаривала, хочет перебраться сюда по завершении карьеры, — вздохнула Тони. — У неё здесь друзья. Впрочем, — вздёрнула мадемуазель носик, не желая разводить морщинки вокруг глаз, — у маман друзья везде.

— Напиши ей, — посоветовала Динь, — расскажи подробно, как вы с Доном скупили вчера весь рынок с лавочками впридачу. А то всего лишь посылка...

Пока знахарка гостевала у тётушкиной подруги, мадемуазель решила пройтись по Тишеву в поисках чего-нибудь эдакого. Здешнего и более нигдешнего.

Закончилось всё тем, что утро отъезда молодые люди провели в почтовом отделении, отправляя мадам Лармур новёхонький ларь красного дерева весь в прихотливой резьбе, да к тому же преисполненный всякой прелести.

— Маменьке кружевную пелерину — разве можно мимо такой пройти, Динь? Потом, маменька очень любит скатерти, а тут попалась именно её мечта! И этот глиняный кувшинчик — ну чудо же? Сирень сказочно будет в нём смотреться у маман на ночном столике...

Себя мадемуазель не обидела тоже, из-за чего багажу Дона и Динь пришлось немного потесниться. Выяснилось — нигде в прежних с маменькой разъездах не встречалось Тони таких вязаных вещиц: "В Вершице же холодно целый год, мне ходить не в чем!", только в окрестностях Тишева растут такие травы, для придания лицу свежести: "И рецепты дали, приготовишь потом, лапочка?" и только в верховьях Живонки добывают такие камушки, из которых получаются бусики-загляденье: "Глаза оттеняет, правда?"

Идея написать маменьке Тони понравилась, но раньше вечера была неосуществима, по причине чего мадемуазель принялась смаковать подробности похода со своим спутником. Который не менее половины покупок собственноручно препроводил из магазинов в комнату мадемуазель, а остальное, изумляя младших Гриницких, целый день доставляли посыльные.

А дорога плавными поворотами возносила дилижанс к перевалу, напомнив знахарке вчерашнюю — к дому на холме...

Супруг Елены лишь раскланялся с Динь перед утренним чаепитием — а после попросил у дам разрешения удалиться в кабинет.

— Отпускаем моего писателя? — вопрос, конечно же, прозвучал риторически, Динь уже поняла, что труду любимого Елена подчинила в доме всё.

Женщина и в дальнейшем разговоре то и дело называла супруга "мой писатель" или "мой автор". Не нарочито, не специально для маленькой гостьи и не кокетства ради — так произносят давнее почти имя.

Без дела Елена не оставалась ни минуты из часов, проведённых Динь с нею. То штопала что-то, то закончив, бралась за вязание, то с ножницами прошлась по саду, то приготовила обед...

Эти толковые, деятельные руки всё о прошлом хозяйки подсказали Динь, но спрашивать она не стала. А Елена и не собиралась ничего замалчивать — у девушки вообще от этой встречи осталось ощущение урока, который осмысливать ещё и осмысливать. Очень в духе Софии Ламендор. И, как выяснилось, её близкой школьной подруги:

— Да, милая, и мне пришлось расстаться со знахарством: я встретила моего писателя.

"Уже третий за жизнь подобный раз — что ты хочешь сказать мне, судьба?"

— Дружочек, рок не спрашивает — он просто настигает. Правда, всегда предупреждает, только мы не всегда умеем громы его и молнии расслышать правильно. Но я много лет рада, что меня — настиг. Или выманил из небытия?

Динь удивлённо подняла брови — уж она-то жизнь знахаря небытием не считала. Да и попробуй, посчитай, когда сама себе порою кажешься водой в жаркий денёк.

— Ах, детонька, не о том речь. Суть знахарства — любовь к миру. Но ведь и всякий человек — мир? Так что, если вдуматься, всё та же знахарка я...

Не признать правоту сказанного было трудно. "Потому матушка Анна и не смогла жить после гибели отца?"

— Мой автор создал меня, — Елена говорила спокойно, буднично, мысль эта явно была привычной для неё, многократно прожитой. — Знаете, деточка, ещё в юности читая его книги, я удивлялась — почему из романа в роман он словно пишет об одной и той же женщине — и о себе, только в разных обстоятельствах? И нравилась мне эта женщина, и думала я, как похожа она... на меня. Полюбила его до встречи, до знакомства — но думать не думала... впереди ждал вроде бы ясный знахарский путь... Но когда встретила... когда рок настиг нас...

Динь слушала так внимательно, что даже нахмурилась — да, минувших воплощений никто не отменял — а если не вспоминаются они, то не значит, что их не было...

— Вот-вот, — отозвалась Елена, — кто скажет наверняка, где сейчас душа Пигмалиона и Галатеи? В каких временах и пространствах выводит он её в жизнь, где и когда из небытия стремится к нему она?

*

Кто ни разу не путешествовал дилижансом первого класса — честное слово, много потерял. Наверстать это упущение следует обязательно — и предпринять тот же славный путь, что и моя троица.

Дилижанс они делили только с почтой — груз следовал в отдельном от пассажирского салоне. Имелись даже путевые удобства в махонькой комнатке... в общем, никаких тебе приключений, думала Динь к вечеру второго дня. Скоро ожидалась очередная почтовая станция — или, как называли их в княжестве, ямская застава, там лошадей ждёт смена, а путников — ночлег.

"Как бы сделать так, чтобы Тони поняла, какой Дон... да, приключения не помешали бы", — вздохнула знахарка.

Мастер услышал эту мысль и улыбнулся, соглашаясь.

Ненастье... как созвучно оно бунтующей душе, особенно если она ещё и сама не знает, что тревожит её. Но тревога уже поселилась — и язвит, и точит, и обрывает мечты, упираясь в вопрос: "А дальше?" Олег, правда, начал задаваться не только этим вопросом — но и тем "Что прежде?"

В канун двенадцатилетия он вдруг остро осознал смертность всего живого и — себя. Взахлёб, до предобморока, до растворения в ничто... но однажды совершенно чётко ощутил — смотрит на это "ничто" со стороны, осознаёт его и даже может потрогать. Ничто было тёплым, слегка влажным, бархатистым... живым, словно чернозём, который в детстве довелось держать в руках, когда ездили семьёй в приазовское село, проведать бабушкину маму. Бабуля Каля — называл её Олежек, "прабабушка" выговорить малышу сложновато...

Ощущения его названия не имели — и рассказать, он понимал, никому не может. А тут как раз налетела такая зима, с такими снегопадами... и поздними вечерами Олег стал неслышно ускользать из квартиры, подниматься на крышу дома и, глядя в стремящееся к нему небо, взлетал навстречу, открывался, растворялся...

Но ангина всё-таки его не миновала. Из-за чего не только под Новый год — но перед днём рождения! — оказался в четырёх стенах, со всем из того следующим...

И тревога эта... ночные снегопады хоть немного унимали лихорадку душевную, а тут... По обыкновению, выручило рисование — лист за листом словно история какая-то из под карандаша: всадники в летящих плащах, скрещенные мечи, арбалеты, таинственные леса и горы, существа невиданные, средневековые города... И снег... то царственный полог его меж небом и землёй, то одна-единственная снежинка (под лупой любовался!), то вьюжная позёмка...

Поистине, ненастье — встревоженной душе утешение.

Очередной день пути начался и продолжался спокойно. Дилижанс осторожно полз по мощёной каменными плитами дороге сквозь обычный на перевалах туман. Смотреть в окно смысла не имело — лес дальше деревьев по обочинам не просматривался. Динь задёрнула шторы на своём оконце.

Дон в противоположном уголке читал, Тони развлекалась, перелицовывая шляпку.

По крыше застучало — то было и вчера под вечер: с деревьев иногда падали капли. Но вдруг перестук участился, усилился, а потом и вовсе заколотило бешено. Дилижанс встал.

Такого ещё не бывало. Путешественники переглянулись.

Шум ливня стал сильнее и опять притих — в салон быстро втиснулся кучер, кланяясь и стараясь при том не очень забрызгать салон и пассажиров.

— Эта... господа хорошие... запер нас дожжь-то. Скок годов почту вожу — вдругорядь таковое на памяти. Переждать бы.

Дон кивнул и сказал кучеру остаться с ними. Но тот тревожился за лошадей, да и как-то оно не тово, с господами-то...

Динь открыла дорожный письменный прибор — тётушке о проделанном пути она отчитывалась ежевечерне, а тут кто знает, когда они теперь до ночлега доберутся? Не пришлось бы в придорожном селении... Делясь этой мыслью с друзьями, она постаралась, чтобы звучало не мрачно, но Тони опять надулась на судьбу. Правда, вслух она своё придворное фиаско не обсуждала, однако чуткие каждый по-своему Динь и Дон и так знали, о чём мадемуазель молчит.

Шляпка улетела в сторону вместе с ещё не прикреплёнными к ней искусственными цветами. Дон нагнулся и терпеливо всё собрал. Подал Тони. Она отмахнулась было, но ручка её оказалась поймана, поцелована — и в неё снова вложили работу.

— Красиво получалось, — кивнул Дон на рукоделие.

Тони внезапно зарумянилась вся — даже шея и прикрытая газовой косынкой грудь — и вцепилась в своё занятие. Вскоре лишь шум ливня слышался в салоне, шелест страниц и шёлковых цветов да резвое скрип-скрип пёрышка.

Человек по жизни унылый непременно заметил бы тут, что конец одних неприятностей неизбежно влечёт начало новых — спорно, конечно, но не в данном случае. Ведь кто-то хотел приключений?

Ливень перестал, немного прояснилось за окном — однако время шло к закату. Да и кучер всунулся с известием, что дорогу впереди размыло чутарик, и дилижанс-то провести можно, но господам бы... этово... тово.

Увидев озабоченную физиономию кучера, Дон спросил, не снять ли и часть багажа... в итоге мытарства продолжились. Девушек поручик осторожно перевёл в место, где покрытие дороги вновь внушало доверие. Туда же они с кучером перенесли сундуки Динь и самого Дона — укладки Тони решили не трогать... зря. Даже облегчённый, дилижанс таки сел. Да так, что лишь присутствие женщин удержало обоих мужчин от выражений.

Только Дон не дал никому печалиться. Хоть и узки горных дорог обочины, он умудрился развести на неширокой полоске костёр, перенести с кучером вещи (и Тонины — тоже!) и уютно устроить там своих подопечных, укутав обеих пледами.

Далее опять-таки на пару с кучером они раздобыли несколько деревцев и, под ободрительные вскрики дам, под гневное ржание лошадей и под... ну, да, вырвалось у мужчин, легче им так... в общем, дилижанс снова оказался на ходу.

Динь, всё это время изрядно совестившая себя за жажду приключений, повисла на шее у друга первой. Но почти тут же — почти тут же! — уступила место той, которой оно и предначертано.

Антонина обняла Дона, и Антонина спросила:

— Как?

Мужчине, конечно, хотелось порассказать — когда служил в Вершицком княжестве, не раз именно так пленённые снегами подводы вытаскивал с товарищами — но он все разговоры потом, потом! Дал команду — и девушки рысцой отправились в дилижанс — а сам вместе с кучером хоть и в сумерках, но багаж пристроил на место основательно.

Осторожней с желаниями — сбываются. Всегда. А что плата за них может оказаться не по вкусу... так что пожелали, то и получите.

В который уже раз корила себя Динь за мысль о приключениях? Счёт потеряла... кучер обрадовал было, — тут поблизости, мол, в распадке у горной речушки, селение имеется. Да вот в быстро наступающей темноте поведёт он лошадей шагом, под уздцы. Пассажиры не возражали... однако и трёх сотен шагов не минуло, как снаружи послышался храп лошадей, человеческий стон... Дилижанс остановился.

Выбежавший на разведку Дон заглянул в салон:

— Динь, сколько с вывихом будешь возиться?

Знахарка уже и до того поняла, что предстоит работа.

— Немочь и боль сниму сразу же, но до утра ему нужен покой...

Поручик устроил бедолагу-возницу в пассажирском салоне, а сам... но взгляд Тони стоил того, чтобы не только вместо кучера... Дон бы и в оглобли впрягся, случись надоба.

В селении окна светились в одной хатке. Туда-то и отправился поручик Тинген. Насколько полегчала его казна, чтобы устроить со всеми удобствами Динь с Тони, девушки предпочли не обсуждать. Смиренно кивнули только, когда услышали отрывистую команду "В дом!", и слова поперёк не молвили, узнав, что сам останется с кучером ночевать в дилижансе: мужчина решил.

Выспавшаяся Тони наутро пребывала в пречудеснейшем расположении духа, Динь же впервые за долгое время с трудом поддерживала душевное равновесие. Мало себя за Дона изругала — но кучер-то причём... Стоит ли и говорить, что пострадавшая нога стала у него как новенькая? Он даже пошутил в том смысле, не дёрнуть ли для кумплекту вторую?

Однако Динь несло на волне раскаяния... а толковый знахарь всегда найдёт, чего бы ещё в человеке починить.

Правда, делала она это уже на ходу, в дороге — потеряно полдня, животные толком не отдохнули, скорей бы до ближайшей заставы... Не хотелось и вспоминать лицо поручика, когда он загружал в дилижанс знахарку и Тони, что-то там щебетавшую о "задержаться бы в этом милом месте подольше, тут такое серебро чеканят"...

Жалела и Динь — с хозяйкой приютившей их хатынки нашлось бы о чём поговорить: дом пропитался ароматами целебных трав, сплетённых в венки. Венки те украшали стены жилья... ах, как понравилось знахарке.

Но раз уж угораздило тебя попросить о чём-то судьбу, терпи. Кроме ям да канав, непременно расщедрится творец и на дары при них — ты лишь умей замечать.

Ох, сколько ещё дорог предстоит Дону, Тони и Динь — но ту до конца дней своих станут вспоминать они и вместе будучи, и поврозь.

Вспомнят, и как Дон дрался из-за Тони, дрался по-настоящему, никаких там дуэлей чести! Какие церемонии, когда даме вашего сердца недвусмысленно навязывает своё общество хмельной и развязный юнец из числа золотой молодёжи? Бывает, знаете, опоздавшие с воспитанием маманьки-папаньки, подражая родителям ответственным, отправляют таких мир посмотреть — в надежде, что чадо неким неизвестным науке образом превратится в существо полезное. Иногда надежда оправдывается... Но, не чудо происходит: случаются какие-нибудь грабли или крепкие кулаки. Вроде тех, которыми располагал разгневанный Дон...

Вспомнят, и как терпеливо нёс поручик хохочущую мадемуазель, когда та, расшалившись на мосту, уронила башмачки в реку... вышли друзья со двора заставы прогуляться, пока дилижанс готовился к дальнейшей отправке. Прогулялись...

Вспомнят... спасибо — хоть, драка Дона закончилась с одного удара, да и вообще, больше ни разу никто не поломался и не поранился — все бесконечно долгие дни пути Динь боялась, что вот уж завтра очередное "приключение" примет более крутой оборот. Но, обошлось без крови — и ко двору великих князей Вершицких они прибыли вовремя.

*

Что греха таить, хотелось вместе с милыми сердцу друзьями дивиться сейчас на стольный град Вершицу, о котором столько читано-перечитано. Ох, как хотелось бы знакомиться с новыми людьми, радоваться изумительному сходству родных наречий, весело находить различия... но, Дон свою работу сделал, Тони светские обязанности ещё только предстоят...

За дело, Динь!

Красота Алисы восхитила знахарку. Да, аура искажена болезненно, но, Небеса, что за цвет! А чистота! Правда, если не выправить искажения эти, изуродуют они прекрасный облик великой княгини — и не один лишь телесный... что же, будем потихонечку распутывать узелки?

Итак, долг. Точнее — Долг. Давний, веками прописанный в роду, передающийся по наследству, счастливо исполнявшийся доселе.

Тихо-тихо спросить, легко-легко — и помолчать после:

— Ваше величество по-прежнему считает себя Остенштерн? Или, выйдя замуж, приняла судьбу мужа своего, став единой с ним?

Великая княгиня неподвижна, но трепещет душа, крупные волны идут по ней: сердце женщины колотится где-то под горлом... а княгиня молчит, и покойны руки её на коленях.

Хорошо, в боль попали. И пусть занесённая заноза делает злое дело своё... сменим тему.

— Мой коллега рассказывал, ваше величество навещала здешних... валгов?

— Волхов, — поправила знахарку Алиса, любезно приподняв уголки губ.

А у самой такое на области сердца... Динь вспомнился придавленный камнем родник — ей было тогда лет пять, гуляли с тётушкой неподалёку от их новенького дома, и она увидела... и плакала безутешно, пока София подходящей палкой не свернула булыгу.

Вот как так — женщина плачет-горит-сжата вся, а правительница даёт верной подданной разрешение побеседовать о себе с волхами? Для чего отряжает той повозку, сопровождение и дарит на всё, про всё целых три дня. Да ещё и поясняет:

— Почитают подданные наши число "три". Счастливое оно. Богов у них столько. Бог-Отец и Богиня-Мать — на небесах. А третий — их дитя, всё сущее: природа, люди, духи... Бог-Народ, по-здешнему.

— Ваше величество собирает легенды?

И просияла эта светлая душа... но почему дымка смущения? Неужто им не положено? Нет, другое что-то...

*

— Обитель волхов? О, Динь, возьмите меня с собой!

...и Дон, вот-вот треснет меж службой и сердцем...

— Тони, ты же знаешь правила — если тебе будет позволено покинуть двор, — аккуратно произнесла Динь, изготовившись, что алое вокруг подруги окрасится багровым. Но аура мадемуазель просияла оранжевым:

— О, государыня само милосердие! Она разрешит, я знаю! Она такое участие во мне приняла, обещала партию устроить, сказала — самолично этим займётся...

Дон потемнел...

Знахарка ввинтилась в смятое между ним и Нинон пространство:

— Поспеши!

Сладкий сквознячок сирени и удаляющийся шелест юбок стали ответом.

— Час назад я отправил в Коренбург депешу. Прошение о переводе в Вершицу.

"Другого и не ждала", — хотела сказать Динь, но поинтересовалась:

— Основание — прочное?

— Будь уверена, — не стал вдаваться в подробности Дон.

Динь улыбнулась другу и некой весьма симпатичной задумке... "Вернёмся, займусь", — пообещала она... кому?

И устроился поудобнее некто, слушавший её за невесть сколько миров отсюда, и прищурился: "Жду".

Слово "обитель" вызывало в представлении Динь нечто вроде шонбургского приюта для страждущих — по рассказам Софии, окружала его высокая каменная стена, имелись большие ворота с привратницкой, внутри — многочисленные службы, включая домик настоятеля и школу знахарей...

Вершицкие волхи от мира не отгораживались, они в нём жили. Никто не знал, как становилось им известно, что их хотят навестить — в какой бы час искавший помощи или совета ни пришёл к замшелому валуну на высоком берегу реки, его там ждали, хотя бы один волх или волха.

Друзей встретила высокая беловолосая женщина. Тони разулыбалась, увидев её, Дон приосанился, а Динь даже пришлось немного прикрыть своё особое зрение — кто пытался смотреть на солнце, тот поймёт маленькую знахарку.

— Камена, — они не услышали сказанное, почувствовали. Внутренний голос так порой звучит, или совесть...

— Здравствуй, Камена, — Динь по местному обычаю поклонилась в пояс, примеру её последовал и Дон. Тони ужасно всего этого смутилась и просто низко опустила голову.

Камена подошла к ней, положила руку на плечо:

— Милуна-сестра тебе.

Когда на поляне успела появиться вторая красавица? Наверное, вышла из леса, пока они знакомились с первой волхой.

Тони растерянно глянула на друзей, но тут её овеяло запахом парного молока и трав: Милуна обняла юную женщину за плечи, и та спокойно ушла с проводницей своею в лес.

— Диана-дитя, последуй мне. Дониэль-воин, ты сюда не сам пришёл, отдыхай. Сон да утишит тебя.

Что для человека служивого может быть лучше этого? В тенёчке за валуном было самое то, чтобы расстелить летнюю шинель, да и... как сладко пахнет трава... молоком.

*

— "В гостях у эльфы"? Что за название? Хотя идея хороша, и портрет выразительный, лицо живое. Вот только глаза... взгляд тяжеловат, не находишь? — отец покашлял, сказать предстояло сложное, — видишь ли, сын... на худсовете или творческом конкурсе такой рисунок пройдёт только, как иллюстрация, например, к басне "Стрекоза и Муравей".

Взрослый помолчал, не зная, надо ли объяснять дальше. Не стал.

— Но здорово ты подал! Какой ракурс! Снизу, с земли... травы — деревья.

— Пройдёт, па. Не сейчас, конечно.

Старший художник глянул на младшего удивлённо, а когда дошло — выразительно. Да вдобавок на стены, на потолок. Сын понимающе кивнул — и промолчал. Пока.

"Люди думают одно, говорят другое, а делают и вовсе третье".

Что ж... раз нельзя сказать — можно слушать! Пусть и не в полный голос, как то должно звучать, но ничего... прогремим ещё. Спасибо отцу, привёз из зарубежной поездки наушники и пластинку. Рисунок на обложке — лестница в цветах в небо — назвал "сюрреализм". Как обычно, не растолковывая ничего. Надо будет почитать в БээСЭ.

А ещё поискать по словарям, почему английское "rock" так похоже на русское "рок"? Вертит судьба, крутит, скрючивает... Узнаем.

"Узнаешь".

*

"Сквозь копоть проклятий и смерч аллилуйя, сквозь решётку морщин и бессонницу дня, через девичью кровь и слюну поцелуев, через сумрачный лес и вихри огня, кожу с тела содрав, душу вымотав, всё же дойду я, потому что я знаю — ты ожидаешь меня..."

Отголоски сна, ниспосланного Каменой, так и не отпустили Динь — рифмованные ею самою строчки было последним, что запомнилось из видения длиною в жизнь... Ах, нет... помнится ещё, не из-под пера, не на бумаге возникали строки — музыка звучала фортепианная, и подчиняясь ритму её, буквы складывались в слова на сияющем... чём?

"Узнаешь... всему своё время, узнаешь. И запомни — пророчества даются и затем, чтобы не исполниться. Потому Алиса родит Вячеславу чудесного сына. А твой суженый построит город не на небе, не на земле, поселятся там певуны, сказок мастера да прочие слова искусники беречь реку речистую... Времени у тебя мало, Диана-дитя, а сделать надо ещё много".

Едет повозка, едет себе с холма да на холм, по-над бережком, крутятся колёса, вертятся, чуть поскрипывают. Чуть похрустывает под ними, и вздыхает, долгие косточки свои проминая, дорога-матушка, да в высокой сини тихий звон летит. Тихий звон летит, то судьба спешит, то судьба твоя на тебя глядит.

Хотелось петь. Закинув голову и раскинув руки, протяжно и чтобы слёзы вскипали на сердце, да так и не выкипали.

Вот оно значит, как делаешь ты? Отправляешь якобы за одним, а находится... находишься сам.

И вдруг ясным-ясным становится всё. То есть абсолютно всё. Каждая даже вроде бы забытая в детстве мелочь. И плач над придушенным родником. И родные, заплатившие своим даром, чтобы расцвёл твой. И что всю жизнь, как по струночке. И до восторга безнадёжная любовь к тому, кто навсегда друг. И изломанная красавица в короне, чью жизнь и жизнь чьего ребёночка назначена переделать ты. Ты, ещё один осколок Изабеллы Остенштернской. Наёмница, воровка, расстрига, торговка телом своим, шпионка... знахарка...

Сделаю работу — и уйду. Волхи примут меня и сделают, что должно. Знают — мне пора. В книге судьбы уже пишется следующая глава.

Ах, как хотелось петь.

*

Боль сделала своё дело — аура великой княгини местами выровнялась. Но кое-где искажения остались. Глубокие. Моя вина. Мне и выправлять.

Медленно-медленно вдохнуть первый луч восходящего солнца, — и вот, течёт горячее по естеству, наполняется оно жарким сияющим соком.

А теперь всей этой силой встань рядом с несбывшейся дочерью своей.

Рядом.

Ближе.

Ещё один шаг... давай! Лейся в неё, лейся Силой, вливайся огнём жизни, распрямляй изломы, расплавляй им все завязанные тобой узлы — нет их!

Изгладь теперь все морщинки и складочки, ни единого шрамика не оставляй вниманием. Твори, крути, свивай вокруг дочери своей кольцо Силы.

Цели.

И тихий поцелуй на прощание, в разгладившуюся морщинку меж бровей. До встречи, доченька.

*

"Изабелла в то время изучала свойства веществ и явлений, познавала тайны звёзд и земли, — шла по следам Валентина в надежде однажды пойти рядом.

И в некий день, когда голос рока начинает звучать над человеком во всю мощь, вычислила она: беда грозит их стране. Не веря ещё своему умению пользоваться знаниями древних волшебников, рассказала о том мужу. Валентин проверил сам — выходило, опасность ближе, чем представлялось изначально.

Человек смелый и сильный, знающий маг, трудностей Валентин не бежал — если уж не предотвратить их, то выступить навстречу, закрыть собой дорогое. Знать бы точнее, что уготовил рок... но все силы государства привели король и брат его в полную боевую готовность.

Однако, где сила — там непременно и слабость, и знать это надо, и помнить о том пуще врага. Который готов малейший изъян твой на пользу себе обернуть. И знает — чтобы рыба сгнила, начинать надо с головы.

Очаровав фрейлину, высокопоставленный соглядатай иноземного правителя её руками подал королеве приворотное зелье. И потеряла покой супруга короля, возжелав его младшего брата.

Государство стоит не на мощи военной, хотя и она нужна, укрепляемая неусыпными заботами короля и казны. Государство стоит на плечах властителей. Кои держать в узде обязаны, прежде всего, себя.

Но что поделать, когда сознание затмевается страстью?

Одержимость королевы Валентином никак не получала выхода: он предельно обходителен был со своей повелительницей и супругой брата, не более. А вскоре срочные дела позвали Валентина на границу. И тогда страсть королевы всей тяжестью ненависти к счастливой сопернице обрушилась на Изабеллу.

Здоровая женщина, она вдруг перестала спать. И не то, что бы снилось что-то плохое — сон стал прерывист и тревожен. Мёрзла очень, пропал аппетит, а потом... потом обыкновенное у женщин вдруг прекратилось. Добрая же примета?! Но королевский лекарь надежд Изабеллы не подтвердил и даже стал настаивать на срочном отъезде к целебному источнику в горах.

Не принесла облегчения и беседа с духовником: негоже заниматься женщине мужскими делами, вот и наказана ты неспособностью родить.

А потом люди королевы донесли до слуха Изабеллы, что у супруга её подрастает в далёком имении прелестный малыш, и если бы не известные оковы...

"Зачем жить?" — вопрос пришёл словно бы извне, но женщина приняла его без сопротивления: бесплодная, мужу она обуза, родителям и подавно такая дочь ни к чему. Освободить любимых? Конечно!

Собиралась уйти тихо — хотела приготовить особый состав, пусть думали бы все — лихорадка унесла. Но не успела: невзначай из своих покоев увидела, как вернувшийся без предупреждения Валентин говорит во дворе замка с некой дамой в широком плаще.

Потемнело в глазах, разум замолк. "Пора", — решил кто-то холодный и мёртвый в самой глубине сердца. Она поднялась на крепостную стену, на остатках ушедшей ловкости выбралась наружу — и с ненавистью швырнула себя на брусчатку.

Своей рукой распахнув двери предсказанной беде.

Невозможно в горе дышать! В горе невозможно работать, в горе невозможно создавать благое. В горе возможно лишь сводить себя в могилу — и тащить за собою туда своих врагов. Но если ты в ответе за кого-то — за народ ли, за государство, за ребёнка ли своего или супруга, то тянешь за собой и тех, за кого отвечаешь.

Ослабевшая корона не могла сохранить власть — распалась некогда могучая держава, расхватали жадно куски её те, кто так стремился к этому. По миру пошли жители страны, гонимые обнищанием, болезнями, преступлениями и войнами, этими неизменными спутниками любой разрухи. Понесли заразу по миру — и вскоре полыхала в нём война.

Так выпало на долю Валентина ещё и это — увидеть крах трудов своих".

"Читайте продолжение истории в следующем номере"... да, недурно публикатор придумал", — Алиса ещё успела поразмыслить, не учредить ли орден для творцов прекрасного?

— Ваше величество, я вам больше не нужна.

Великая княгиня неторопливо опустила на колени журнал. "Новь" — успела прочитать Диана на розоватой обложке, но вопросительный взгляд правительницы ждал ответа.

— Вы нынче понесёте, ваше величество. Будет сын. Роды пройдут прекрасно, их примет ваш личный знахарь.

— Волхи?

— И они тоже, ваше величество.

Алиса поднялась... и тут же опустилась обратно, решив, что надо отвыкать волноваться.

Диана ласково, одними глазами улыбнулась.

— И легендой той не тревожьте сердце более. В последней главе напишите только — всем и всегда воздаётся по делам его. Таков закон. И Валентин исполнил его, напишите. Нашёл всех, даже за Порогом. Даже того, Падшего, который играя людьми, сгубил всё, чем дорожил Валентин, чтобы получить силу его сердца — сердца мага. О, случись так, возликовал бы Падший. Но не сдался Валентин.

Диана улыбнулась снова, и у Алисы мягко дрогнуло сердце — такое выражение она в детстве видела у отца, принимавшего у своих генералов доклад о большой и трудной победе.

— Валентин не погиб — стал ещё сильнее. Был человеком — но вырос в бога. И... Валентин нашёл свою Белль. Разбитая душа её заплутала в нелюбви — он вывел их на прежнюю дорогу.

*

За тётушку можно не волноваться... ну, чуть-чуть. Рядом Ветер-брат, и будут дети. Оставалось одно...

Но сразу пообщаться с Тони не удалось — горничная доложила, та принимает давнего знакомца мадам Лармур. Господин Хитлер гастролировал по великому княжеству со своей труппой... в столицу прибыли они накануне — закольцевать турне перед возвращением на родину.

У-у... раздражением Тони на гостя аж сквозит... Что он ей тут... ох, Небо!

— Какое счастье увидеть, наконец, соотечественницу! Здешние варвары, они же совсем дикие! Вы меня простите, дорогая, за откровенность, но я постоянно боялся что-то тут подцепить! Жуткая у них провинция, бедная наша принцесса Алиса! Какая грязь, дорог нет, дома из дерева — а весь цивилизованный мир уже давно строит из камня!

— Какая ж это грязь, господин Хитлер, это обычная земля, только такого вот чёрного цвета. Хорошая земля, в "Имперском вестнике", помнится, корреспонденция о том была. Между прочим, муку мы у них покупаем, у княжества. И платим полновесным золотом из юго-западных колоний — никаких бумаг!

— Пусть да, в земле ковыряться они умеют. Но как?! Мы видели, проезжая... На лошадях и руками — а у нас давно помогает людям техника! И есть прекрасные высокие удобные дома. И вообще, вся цивилизация от нас сюда пришла. У них и книг-то своих не было, ни скульптур, ни художников, ни машин... всё им дали мы!

— Шесть веков назад, господин Хитлер, часть наших предков покинула эти края. Ушли женщины, дети, учёные... остались воины — дать бой захватчикам. Или вы забыли историю?

"Умничка, Антонина".

Ох, а вот это плохо... От висков подруги к затылку и лбу тягуче пульсирующими кругами — боль. Ну-ка, милая, вздохни глубже...

— Господин Хитлер, если от предков не осталось ни книг, ни скульптур, а только легенды и предания, это вовсе не значит, что они и их потомки варвары. Книги сгорают, скульптуры крушатся... и только слово, живое и сильное, как вода, может дотянуться до тех, кто умеет и хочет слышать. Слово это живёт здесь!

Господин не успел ответить — горничная известила о Диане.

— Диана, позволь представить тебе знакомого моей матушки, господина Хитлера. Господин Хитлер — моя подруга Диана Ламендор. Диана, к сожалению, господин Хитлер вынужден покинуть нас, срочные дела.

Господин гастролёр открыл рот... и закрыл рот. Поклонился резко — и больше они его не видели.

Тони расцвела:

— Ди, как хорошо, что ты появилась, я умирала от головной боли! Но она ушла уже...

Диана подняла брови... но промолчала.

Так же молча согласилась она отведать чаю, так же выслушала историю, вычитанную Тони в здешнем журнале. "Это легенда, Ди! Вершицкая легенда. Представляешь, один мужчина принёс в дом кошку. А никто не знал, что перед тем он к волхам ходил и научился у них оборачиваться. И когда мужчина уходил на отхожий промысел — кошка помогала его жене по хозяйству и в уходе за детишками. Ты догадалась, ты догадалась?!"

Диана кивала, улыбалась — и молчала.

— А заметила ты костюмы вершицких крестьянок? Это же... королевы! У каждой — корона. О, ты знаешь — почему, я по глазам вижу! Скажи, скажи!

Конечно, скажу. Красотой этой они себя... правят. Это же воплощение чистой ауры. Ну, и потомкам памятка: не только маги, знахари и волхи умеют смотреть душой — вообще-то, мы все так можем. Только, учиться этому и учиться.

Всё. Пора мне. Флакон духов вот в подарок принесла тебе, Антонина-сестра.

Свидимся ещё...

*

О чём думать, зная, что живёшь последний вечер? О чём, зная, что дальше — путь, да нелёгкий. Дорога любви вообще трудна, нелюбовью — проще.

Да ни о чём. Изболело всё, пережито и решено. Дорога ждёт — остался шаг, вступить на неё.

Время к полуночи, а небо светится ещё. С берега высокого видно далеко-далеко. Ласточки крылатыми стрелками туда-сюда. Настоящие. А вот и посланник Алисы в Коренбург полетел.

Хорошо уходить почти налегке. Спасибо, судьба, что именно так.

Ветерок приветливо коснулся лица. До свидания, родной. Спасибо за весточку... хорошо в дорогу налегке:

— У меня два сердца теперь, Дон. И оба любят тебя.

*

Не слабо верить знамениям? Вот и правильно... тот сентябрьский день Олег будет помнить всю жизнь.

А начиналась пятница почти обычно. Решил встать раньше мамы, заварить чай. Сделал, только пальцы ошпарил слегка. Чёрт, как теперь... а, ладно.

Делая привычно бутерброд из полбатона, разрезанного вдоль — ну, вкуснота же напихать туда колбаски докторской пополам с тонкими полосками сыра — резанул ладонь. Да паршиво так — между большим и указательным, там где линия жизни начинается. Нет бы, тут подумать, вчуяться — спешил: хотели с приятелем до школы на дощатом заборе ножички опробовать. Как раз, за лето метать научился, думал класс показать... показал.

И мама как в воду глянула:

— Да шнурки-то завяжи толком, что ты, как на пожар...

Но — нет!

И лифт не ходит... ладно, по лестнице, через две ступени... и... запнулся, взлетел, порезанной рукой за перила — уй-й! — а как позвоночником и затылком пахал ступени, Олег уже не помнил.

Тьма. Густая, душная. И видение — не видение, чувство — не чувство: прямо в сознании двери одна за другой к пониманию чего-то открываются. Которые — сами, в иные толкаться надо.

Девочка, которую рисовал... эльфа. Крылышки стрекозиные. Колокольчик-шапочка. Глазищи тревожные. Родилась? Рождается? Прямо сейчас? А к чему мне... она — кто? Кто?!

Да быть такого не может, что ты говоришь...

Но хлещет по естеству золотистый свет, из него — стремительным шагом воин в чёрном плаще и с мечом-бастардом. Встал напротив, вкопался словно — ноги чуть расставлены, плечами свет закрыл, ладонями рукоять меча опокоил. Обманчивое спокойствие — попробуй такого сдвинь хоть чуть.

И голос его — будто шестое чувство или совесть:

— Ты — я.

Память художника отменна — хранит и то, что вроде бы и ни к чему? Так ведь нет... долгими больничными неделями щепотью мыслей одну за другой перетирал Олег засевшие во внутреннем взоре песчинки.

Лицо. Узкое. Волосы седые то ли назад, то ли острижены коротко? Брови низкие, глаза к вискам, глубоко сидят, и огонёк в них такой... огонёк. Уши прижаты к черепу — того гляди, зверь бросится.

Попросил зеркало, отказали сначала, неделю спустя принесли. Боялись, бинтов испугается... тоже мне!

Показало зеркало, что и так знал: худое скуластое лицо, лоб висками стиснут, дуги надбровные вперёд. Взгляд из-под них потаённый, цепкий: всех вижу, меня — никто. Уши небольшие, к голове и чуть заострёнными спереди кажутся — но, то под модными длинными патлами разгляди ещё.

Голос... негромкий, спокойный: что ни скажет — услышат. Как у маминого отца, который с войны пригоршню полную орденов и медалей принёс. Правда, разговаривал дед редко, больше молчал — особенно, перед днём Победы.

Фигуру плащ до щиколоток скрывал. Чёрный густой такой чернотой — ни бликов, ни оттенков — сама тьма на широких плечах.

Меч. От меча шёл древний холод. Угроза виновным перед ним. Их страх и боль. Славно поработал этот меч, но принюхиваться к лезвию дольше не хотелось.

Что-то ещё фоном... песня. "Как прекрасен этот мир".

*

— Ольга Георгиевна, к вам на следующую неделю можно записать?

— Записывайте, Машенька, конечно. Данные человек сразу оставил?

— Да — и даже время рождения знает, представляете?

Вот как приятно иметь дело с толковым секретарём! И года девушка не работает, а всеми проблемами сотрудников консультационного центра "Талисман" прониклась совершенно: те вечно печалились, что люди времени рождения не знают, ни своего, ни родных!

— Мужчина, вопрос насчёт работы и личной жизни, — Машенька продиктовала всё, испокон веков нужное звездочёту для работы, женщины распрощались и отключили телефоны.

Ольга Георгиевна привычно отметила время звонка — астролог должен и такие нюансы учитывать — и быстренько вщёлкала цифры в окошки компьютерной программы. Да, да, и мы теперь на компьютерах... чем не хрустальный шар? Те же кристаллы...

Она всмотрелась в получившуюся схему. Что за повесть в этих кругах, линиях и значках?

Ох, ты... Поразительно гармоничные отношения между родителями, счастливое же у человека детство было! Вот и вырос надёжный, контактный, внимательный, открытый новой информации, гибкий... хм. Женщины... скольких женщин примагнитило этим удивительным созвучием Солнца, Луны, Венеры? И он ещё хочет спрашивать меня о личной жизни? Хотя... да, вот оно. Ладно, обсудим с ним, непоправимого ничего нет.

Опять же по привычке сопоставила гороскоп клиента со своим — каково работаться будет? Интересное кино! Такого за десять лет работы...

Телефонный звонок прервал раздумье.

— Лёка, на два слова!

Два слова с Анкой — это часа полтора, минимум. Но для родной души не жаль, да и жизнь такова, что лишь друг за дружку держась, и можно хоть как-то длиться мостиком над бездной небытия, а заодно и продвигаться по нему...

— Если ты мне опять скажешь, что Чёрная Луна в Рыбах, а Рыбы в ... — подруга на взводе, но матерится весело, признак недурственный. Значит, хоть и трудный у неё период, — справится. И поживём ещё, и даже увидим, что там, дальше.

Под впечатлением от недавней встречи слегка ополоснули кости общим знакомцам — Димычу и Боссу, а также их нынешним подругам жизни, в очередной раз проговорили, насколько самой судьбой оказались предназначены друг другу Аня и Вадим, снова мимоходом задели до сих пор ёршившую Лёку тему её с Вадимом несбывшегося романа... ай, ладно.

Ну, не срослось, бывает. Для долгого счастья одних эмоций мало. Нужно, чтобы мужчина... держал. Чтобы его самого, без маминых напоминаний, о тебе заботило. Да и женщине надо... держать. И не корчить из себя всемогущую а-я-и-сама.

Та же Анка — слова "невозможно" в её словаре нет — мозги у девчонки дай боже каждому, но именно потому Вадим эту Анину черту ощущает только на кухне и... на кухне, в общем. Муж — он, а своё я-сама Аня для работы бережёт.

— Так, значит, судьбой? — Слушать, как словно действительно чудом каким-то обменяли в конце семидесятых Анины родители квартиру в тот же дом, что и родители Вадима, да ещё и в одну школу детей отдали, подруге не надоедало.

И Лёка, в который уже раз, со всем своим астрологическим удовольствием, растолковала: случайного в этой жизни ни-че-го. Совпадаете вы, словно отпечатки пальцев, понятно? И нужны судьбе именно парочкой вашей сладкой, с сыном и доченькой, с квартирой в вечном ремонте, с дачей и нашей дворовой гоп-компанией на этой даче почти каждые выходные. Потому она вас и "встретила" ещё в первом классе... а что мы с Вадиком... ну, что мы с Вадиком? Покипели двадцатилетки — и остались друзьями. Потому что ты, Анка.

После Лёка снова стала друзьём и Димычу, и Боссу... ну не умела она — и не хотела — в женские прятки играть. Ни в двадцать, ни в двадцать три, ни в двадцать девять. А уж после тридцати пяти и вовсе смешно начинать... И что, скажите, делать кавалеру при даме, которая и гвоздь забьёт, и кран поменяет, и розетку сама переставит, и, если очень припёрло, пешкодралом домой ночью через полгорода одна?

Последнему своему роману Лёка закончиться не дала — не позволив начаться. Астрологией уже не просто интересовалась — жила, а потому при первой же возможности глянула карты, свою и того парня. И мягко ушла с радаров...

Так, но что же там наш клиент на следующую неделю?

*

Мастер задумчиво поворачивал в пальцах перо чайки. Всегда восхищало это диво природы — неразделимые сила и нежность. Он прикоснулся к перу губами... расти, малышка.

Будем расти и мы... трудно мальчишкам в пятнадцать! Хочется всего, сразу и побольше — но, вековая привычка к самодисциплине берёт своё. Здоровому духу — здоровое тело! Как мы это придумали, так и будем двигать далее.

Тренировки, тренировки... фехтование, волейбол, хореографический кружок, кружок радиолюбителей... чем бы ещё? Ладно, чуть позже кое-чему другому буду учиться, а пока — это.

Собранный самим радиоприёмник ловит такое... да чисто! Засядешь, бывает, вечерком майским у распахнутого настежь окошка, в наушниках спрячешься — и давай ловить. Запретные "голоса", перекличка радиолюбителей со всего мира, музыка — Nazareth, Led Zeppelin, Slade, Sex Pistols, Black Sabbath... пластинки Олег не покупал — фарцовщики просили чересчур, сам не зарабатывал, а брать у родителей — увольте. Приспособился с эфира записи делать, чистил от шумов потом тоже сам... в общем, когда при хорошей голове ещё и руки из нужного места растут, слово "невозможно" знакомо лишь теоретически.

Прочуял эту силу впервые прошлым летом, после того, как отец с треском и вторым за всю жизнь подзатыльником конфисковал сделанный из подвески старого "Москвича" арбалет... а чего? В деревне у всех ребят... Но руки вкус дела распробовали, а тут как раз неполадки в родительской "Ригонде"...

Он уже предвкушал новое лето, каникулы, поездку в Приазовье к бабушкиным родным, а там, на берегу, ночами — наедине с миром и далёкой музыкой. И до рассвета.

И лето пришло, и следующее, и после... весть о кончине великого Элвиса тоже узнал оттуда — из западного эфира, благо проблем с английским не возникало. Да и откуда им взяться, когда классный руководитель Римма Марковна — и англичанка по совместительству? А ещё... вместе с остальными ребятами класса Олег принадлежал ей всем своим юношеским нутром. Стоило только Римме Марковне перед сбором металлолома заметить невзначай, что при таких в классе мальчиках девочки могут тяжестей не носить, isn't it? — естественно, их отряд занял первое место. А как не занять, когда играючи принесли даже пару совершенно бесхозных крышек от дорожных люков.

"Take my hand, take my whole life too, for I can't help falling in love with you", — пел на прощание Элвис, сияющее звёздами небо лежало рядом, на расстоянии вытянутой руки, и даже перестала в те минуты осколком стрелы в старой ране шевелиться мысль: совсем рядом, на одной с ним Земле, растёт сейчас та, по милости которой поставил боком не один мир. И ещё придётся...

*

Такого за десять лет работы ни разу... Чтобы рисунком гороскопы совпадали один в один, но так, будто её, Лёкина карта, нарисована на основе этой. Господи, что за...?

Но, с другой стороны, сколько пар пересмотрела — и семейных, и несемейных, и с собой, и без себя — но таких попаданий... н-да. Вот же, век живи — и учись век!

Интересным будет разговор с тёзкой. И, похоже, не столько ему помогу, сколько научусь у него. Ещё бы — человек из поколения всех наших рокеров! Дворники-сторожи? Как бы не так. Взломщики и строители! Демиурги даже — они проложили дороги, которыми двинулись мы. Поколение моего неродившегося старшего брата...

Лёка, единственное, да к тому же позднее дитя, получила всю любовь, но и все шишки, которые могла бы разделить с... в детстве часто представляла себе его — где-то там, за чертою неведомой оставшегося.

Да и сама появилась на свет с трудом — родители уж и не чаяли. Но... счастливо сложились обстоятельства.

Лёка улыбнулась — ай-яй-яй, что за мысли для астролога? "Обстоятельства", видишь ли, "сложились"! А то вы не знаете, госпожа звездочея, почему "об-сто-ятель-ства" — "скла-а-адываются"?

Она опустила голову... немножко знаю.

Поэтому пока ничем не могу объяснить, почему так совпадают гороскопы мой и вот этого, совершенно случайно, конечно же, записавшегося ко мне на приём Олега Ярославовича. Совпадают так, что в груди... ох. Словно ребёнок маму зовёт, жалобно, беззащитно... наплачусь я с ним, и ещё не раз улыбнусь.

*

Улыбайся, светись сквозь дождевые облака, лей на землю царевнины слёзки. Каждая оживёт цветком или деревцем, из каждой вырастет земляника твоя любимая или ароматная россыпь лисичек, обещаю. Плачь — и улыбайся. И слушай дальше.

Детство у тебя будет сказочное. Единственная, ненаглядная девочка, в прекрасной семье. О, предков я собирал долго — для себя, для тебя... для многих ещё.

Полно игр, кукол, замечательных книг с замечательными картинками... ты полюбишь сначала рассматривать эти картинки, а потом читать. Полюбишь, потому что читать будешь лучшее из лучшего. Специально для нас, детей этой страны, заботливо найденное или созданное.

Ещё бы! В стране, где и нам, и многим другим предрешил я родиться и расти, на детей не скупятся. Пусть просты еда и одежда, строг и лаконичен быт — но даётся главное, что нужно в жизни. Главное, слышишь? Слышишь... знаешь.

Знаю и я. Знаю столько, что холодок восторженного ужаса порой... Я словно весенний лес, только проснулся для жизни — но корни мои давно пьют воду глубоких нездешних рек.

И потому непросто сейчас этому семнадцатилетнему пареньку — он-то готов немедленно сорваться туда, где тихо растёшь ты. Полон идей — искрошить, взломать, разбить... а я держу его. О, держу... Каждому — по делам его, но — в своё время.

Ждать умею... пусть и чертовски трудно оно, когда ты неистовый вьюнош со взором горящим. Что свобода — осознанная необходимость, пока ещё только слова.

И сама в те же годы испытаешь, каково — быть старше своих лет, знать и мочь намного больше, чем позволяет обстановка, жить в её удавке, учась потихоньку прогибать реальность под себя. Но именно потихоньку... в магии самое главное — не перечить природе вещей.

Скоро Олег научится чувствовать её, воспринимать, взаимодействовать... ещё один карат радости на левую чашу весов его души, ещё одна капля боли — на правую.

Студент! Настроение пречудесное — сумел! Доказал всем! Себе!

Со своими отличными русским и английским, с отменной техникой рисунка и танца, он — студент МЭИ.

Энергетик!

Звучит?

Распрощавшись — "до картошки!" — с будущими однокурсниками у главного здания, привычно позволил ногам вести, куда глаза глядят. Студгородок МЭИ огромный, в районе Москвы почти не изведанном. Тут тебе и таинственное Лефортово, и тенистые набережные Яузы, и Владимирский тракт, и Бауманки владения, и Андроников монастырь...

Шёл, представляя себя живущим тут. Или тут. Может, в этом дворе... то ли в том? Песочница под грибком, бельё рядом сушится, из затянутой марлей форточки первого этажа — позывные радиостанции. В конце двора — забор, доска выбита, тропочка в дырку народная... и запахи самые что ни на есть бражные.

И тишина, нехорошая.

Вход в вино-водочный магазин, к которому по тропочке той попал, был закрыт уже. Однако планировка зданий знакома... и ведомый сам не зная чем, Олег двинулся в подворотню. Увидел дверь в подсобку... замка нет.

Войдя, поморщился — кисло-сладкий дух "трёх топоров" почти тут же разжижил чутьё, благодушно предлагая послать всё на...

Шорох не дал! Олег скользнул по звуку, ткнулся в обитую жестяным листом дверь подсобки... стоя на цыпочках на столе, женщина привязывала кусок верёвки к изгибу трубы под потолком.

Поношенное сатиновое платье натянулось на спине, высоко обнажив ноги... обратная сторона коленей всегда такая беззащитная, — подумалось мимолётно. Глаз художника запомнил всё — и змейки раннего варикоза, и мешковатые бёдра, и белёсую жёсткую кожу на пятках, и сбитые каблуки...

И в обернувшемся к нему лице красоты не было. Жирно облепившие голову крашеные пряди, вспухшие веки, стёкшей туши синяки, нос покрасневшей картошечкой, рта не разглядеть...

И прежде чем Олег бросился к ней, сдёрнул дурищу со стола и крепко прижал к белой рубашке замызганное лицо, одна человеческая душа обняла другую, прильнула, втекла, разбежалась по иному естеству животворным золотым огнём, и радуя, и баюкая, и вытягивая из той застарелую безнадёгу...

А потом они сидели на ящиках, под тусклой лампочкой, он держал в своих руках её, по-крестьянски широкие, красные, с облупившимся на ногтях лаком, и читал, до рассвета читал стихи... Брюсов, Ахматова, Блок, Маяковский, Пастернак, Симонов, Рождественский, Киплинг, Бернс...

Только стихи... хоть и чуял: готова. И пусть себе что-то там просило тело, но сам из благодарности — не хотел, да и права такого не давал себе.

"Кто я?", — сколько раз спрашивал и впредь, спросил и тем утром, покидая подсобку и ощущая вослед молитву ли, мольбу... Что-то сжёг он в женщине насовсем, но что зажёг?

После весь первый курс старался обходить тот квартал стороной — однако встречалась иногда, смотрела всё так же. А потом не виделись больше, но он знал — жива, вышла замуж, родила, и ещё...

"Кто — я?"

— Жутко правильный ты человек, Олег, — говорила ему журналистка центральной молодёжной газеты. Делала репортаж о лучших студентах столицы, так и познакомились. Жила она одна, снимала комнатку в коммуналке в центре. — Ты — идейный. И откуда только взялся такой?

Такой улыбался, молчал, целовал — но полгода спустя разругались вдребезги: заметка, ею написанная, хвалила то, что по совести говоря, следовало прокатить как минимум в фельетоне...

— Ты не понимаешь, Олег! Ты не понимаешь, — сжимая кулачки, говорила журналистка опустевшему навсегда креслу-кровати, а потом написала тот фельетон. Несколько месяцев мытарили её по всяческим комитетам, коллеги в курилках с готовностью давали огоньку и пожимали руку, а в конце концов раздался звонок из редакции молодёжных программ ЦТ: "нам, — сказали, — нужны такие совестливые, такие ясные голоса". Прошло ещё семь лет — и первые заполуночные передачи этой редакции смотрела вся страна.

— Вол-шеб-ник! Вол-шеб-ник! — скандировали спасённые от простуды на картошке однокурсницы: с грохотом выбитая из правления колхоза буржуйка им в щелястый барак да припёртый Олегом на себе жбан молока согрели не только сердца.

— Я всегда буду помнить тебя, шаман, — улыбнулась и долго-долго глядела на прощание девчонка, которую вытащил из бурана. Потеряв свою группу, она уже замерзала совсем... принёс в палатку, отогрел, поделился жизненной силой. Хоть и начинал только овладевать тогда энергией своей — но удалось.

— Чудовище, — томно улыбалась спелая супруга некоего замминистра на обставленной импортной мебелью даче за высоким забором. Улыбалась летом, а в ноябре пышно схоронили бровастого генсека. И в декабре замминистра вместе с другими подельниками пошёл за хищение всенародного имущества. Упомянутая же мадам за сотрудничество с органами награждена оказалась почётной грамотой и спокойным существованием вплоть до перестройки, дождавшись которой, нашла иностранца и отчалила жить к нему.

— Блюститель закона, прежде всего, строг к себе! — о, эти пылкие диспуты в общаге весенними ночами... кто в двадцать три не сиживал вот так, под гитарные вздохи и простенькую студенческую закуску решая мировые проблемы? Друзья кивали, соглашаясь с Олегом... уже совсем немного времени оставалось до тех лет, когда они вслед за родителями рванут на митинги, но быстро поймут, что жизнь делается не теми, не там, не так...

— Это воин, Дэзинька, с таким-то Марсом. Совершенно сокрушительным, — поделилась Лёка со своей чёрно-белой любимицей. Любимица вопросительно муркнула.

— Конечно, это не всё, — живо отозвалась её хозяйка, — а час рождения показывает, что наш воин ещё и исцелять наверняка умеет. Может, правда, не знает о том? А без разрушения целителям никак. Уничтожают смерть — дают жизнь.

Кошка довольно кивнула и продолжила полировать лапку.

Да, военный, похоже. Со всеми этими реформами им как раз непросто — вот работой и интересуется, — а что космический меч этого, господи ты мой боже, воина скрещен с Лёкиным мечом, да ещё и нацелен ей в Солнце-сердце... о, это только на беглый взгляд. Между тем, первое впечатление — лишь часть правильного. Думай, вдумывайся — и снова думай, звездочея.

Первый в жизни гороскоп Лёка прочитала лет в восемь — но странным показалось не то, что рождённая в сентябре, она какие-то там Весы, которым надо носить топазы и рассматривать проблемы со всех сторон. Листочек, который всё это ей рассказал, был не газетой, не книжкой — фотографией! Мама у подруги взяла стопочку таких странных...

Но, слово "самиздат" Лёка услышит чуть позже, от мамы папиной, которая немало ещё тайного, страшного, горестного расскажет вполголоса внучке, строго напоминая всякий раз ни в коем случае не обсуждать этого ни в школе, ни даже с родителями:

— Ты же не хочешь навредить папочке?

— Ни-ког-да!

Папу, весёлого, лёгкого на подъём, неизменно готового если не растолковать почемучки, то отправить к десяткам словарей и справочников домашней библиотеки, Лёка богом, конечно, не называла. Равно и богиней всегда элегантную — даже дома — маму. Но лет до тринадцати верила в их всемогущество безоглядно. После — стала любить.

"Надо же, а ведь и у меня Солнце с Луной почти такие же гармоничные, как и у Олега Ярославовича", — вдруг осенило. И правда, сказочное детство подарили Лёке родители. Если бы только не постоянные простуды... их девочка научилась распознавать загодя. Накануне болезни всегда видела один и тот же сон: вечер, высокий берег реки, на нём — деревце. С деревца в реку слетает крылатое семечко — Лёка знала, что это она,— и стремительно чернеющая вода ввинчивает его в бесконечный, странно узорчатый водоворот. Тоска во сне охватывала тягучая, а наутро и глотать больно, и жар, и опять сульфадиметоксин, и опять стрептоцид, и опять парацетамол...

Друзьями детства по этой причине были игрушки и книги. Книги в доме жили и плодились с удовольствием — даже родители не всегда помнили, что стоит во вторых рядах. Поэтому, совершая регулярные набеги на книжные шкафы, Лёка чувствовала себя искателем сокровищ.

В четвёртом классе искательниц стало двое — в Лёкиной жизни появилась Анка. А вместе с нею и остальная компания: Вадим, Босс, Димыч...

Девчонки различались так, что повзрослев шутили иногда, мы, мол, позитив с негативом. И то правда — высокая, широкая в кости и рано созревшая брюнетка Анка всегда горазда была учудить чего пошумней... а неизменный её адвокат перед старшими Лёка хоть и лазила по деревьям да чердакам с подвалами ничуть не хуже Анки, но о подвигах своих предпочитала помалкивать. И нередко уходила в "разведку боем" одна.

"Разведка боем" — девчонки называли так свои, мимо таможни родительского внимания пропущенные, вылазки из дома. Иногда (начитались Булгакова) — в тот самый центр Москвы. Но чаще — в пойму протекавшей за домами Сетуни. Манили туда ключи и овражки, островки и неведомые дорожки, лохматые заросли и крутобокие берега. Зимой с горок ледяных носиться на картонках оглушительно здорово, по теплу — гонять казаками-разбойниками или в ведьм играть...

Взрослый люд диковатые те места не меньше детворы обжил — которые постарше, собак выгуливали да пикнички организовывали, молодёжь соблазнялась шалашами ив.

А однажды Лёка видела там самого настоящего йога! Только тогда она этого не поняла, поскольку в двенадцать лет о них всего и знала, что слово такое есть. Сама уже года четыре, как играючи заплеталась в "Лотос", представления о том опять-таки не имея — просто, иногда тело само так устраивалось перед книжкой или в игре.

Над Москвой стоял час небывало жаркого для мая-месяца заката, "казаки" Анка и Лёка носились по высокому берегу реки за "разбойниками" Вадиком и Димычем. Лёка знала там взгорочек, за которым резко начинался спуск к реке — видно оттуда было широко и далеко, вся пойма просматривалась. В два прыжка взлетела...

Широкая солнечная ладонь придержала её полёт, Лёка сощурилась, опустила лицо — и увидела... В прикрытой черёмухой уютной зелёной ложбинке на небольшом коврике сидел по-турецки человек, положив руки на колени и чуть подавшись навстречу летящим к нему лучам. Золотистый очерк его головы и плеч так у Лёки в памяти цветком и остался.

И нередко ещё годы спустя приходила она сюда и неизменно припоминала — как уютно устроился тот человек, как по-домашнему было им тут с рекой, деревьями и солнцем.

— Работает! Офигеть! Оно — работает!

Олег ликовал — маг улыбался этому, ещё такому мальчишечьему восторгу — душа человеческая звенела и радужно мерцала... разумеется, работает.

Ведь, маги башнями и стенами от мира не отгораживаются — живут в нём. Растворившись, отдавшись полностью — и потому всё в себя принимая, взаимодействуя со всем...

И потому девочка прилетела на твой зов — и любая душа, которую ты позовёшь. Любая, Олег, — но ты, солдат, будешь звать тех, кому должен дать бой. Не Сауронам и не Кощеям Бессмертным, не лернейским гидрам и не воинству Ада... обычным людям. Милейшим — что на первый взгляд, что на второй. Только вот мир их в том виде, в котором существует сейчас, — обречён: отрезали они себя от сил природы. А что такое её Сила, ты — знаешь...

И что, позволить ещё и этому миру погибнуть? Нет, Олег, предстоит драка. Тяжёлая, долгая.

За каждого будешь драться — с каждым. Им будет больно, очень. Их обидами и проклятиями только за пару следующих лет обрастёшь ты, как бывалая морская посудина — ракушками... правда, умные потом ещё и "спасибо" скажут. Такая вот казнь моя и плата... такая их плата и казнь.

Да, в отличие от нас, они забыли прошлое, никто из них не знает, на что способен. Но, у всех есть будущее, и наша работа — расчистить туда дорогу.

Как?

Думай, все удочки у тебя...

Ишь, гордый волк-одиночка, нос задрал, дверью жахнул, опять рванул, куда ноги понесли... ладно. Понятно — хоть вой, понятно — иной, понятно — как перст. Перст судьбы. Рок. А всё равно — пойдёшь в этот бой. Пойдём.

И вот ещё один тебе поворот, вот ещё, и выходишь ты на кипящую полуденным солнцем улицу, а навстречу — она. Подросток ещё, с косичкой, — почти ровесница Изабеллы...

Взгляд стремительно надвигавшегося мужчины Лёка приняла ещё издалека и с удивленным любопытством — до того лишь мальчишки посматривали. И то, чуть что — глаза отводили. А этот — долго, насквозь, да крепко-накрепко... Она ещё после шмыгнула через кусты к ближайшей машине в боковое зеркало смотреться — вдруг, с лицом чего? Но увидела, что и обычно: поднадоевшая коса (ма и па остричь не дают!), веснушки с пубертатной бедой пополам и предмет тщательно таимой гордости — тёмно-зелёные глаза.

Из жизни в жизнь такие... а ты меня не узнала. И ещё нескоро узнаешь. Прежде — прочтёшь несколько глав из книги, которая написана для тебя... нас. День за днём прочтёшь — так же, как сейчас день за днём записываешь в тетрадь всё с тобою случившееся, все непонятки свои и обидки, мысли и первые попытки их рифмовать.

Учись, взрослей... и однажды поймёшь, что значит — быть текстом, который сам же и пишешь.

Ты пока только думаешь, кем стать — тянет в медицину, что вполне объяснимо. Но, тебе туда не надо. Так бабушка с папой и скажут. А мама прозорливо предложит филфак. Ты, конечно, фыркнешь — когда это ты терпела, что за тебя выбирают? Да и чуешь — не твоё. И пойдёшь в Полиграфический, учиться делать газеты и книги.

Но затем слегка повернётся руль, чуть изменится направление — и сюжет совершит логический поворот. Ты будешь лечить.

А пока... до новых встреч, принцесса.

С океана шёл ветер. На него можно было лечь — и не падать, тело сохраняло вертикаль. Со стороны казалось, Олег стоит на берегу — но, он лежал, всего себя отдав току воздуха.

Океан... не единожды будет приезжать сюда Олег обрести основание. Сила — в горах, а здесь... здесь раздолье и чувство близости с миром беспредельное. Много позже он научится обходиться одним лишь воспоминанием о том — а до тех пор ему ещё очень нужно будет вот так — открыться ветру, ощутить мощь и гул идущего сквозь всё естество потока, насытиться им.

... и потолковать с ребятами в порту — Япония рядом, Гонг-Конг, везут морячки всякое интересное... а в этом году — и на заказ. Благо зарплата холостого-неженатого инженера ТЭЦ вполне позволяет такие фортеля. Да фарца на здешнем чёрном рынке толкает много полезных штучек, шмотки "под фирму", кассеты, плееры, магнитофоны, даже видео... — и сами народец неглупый. Скоро, люди, будет вам делов чуток поболе, закрутитесь...

— Знаешь, Дэзинька, а ещё он склонен у нас к секретной деятельности или как бы даже... магии. Вообще, редкость, что к астрологу идёт мужчина. Они предпочитают... рулить, — Лёка улыбнулась, представив ответ Олега Ярославовича, заяви она ему, что вполне потянете вы, уважаемый, звездочейское ярмо. Полный джентльменский набор при вас — и знаток душевных движений вы, и хранитель чужих тайн, и видеть дано дальше и глубже многих... А что? Научиться сейчас этому не проблема. Лёка и сама легко усвоила экзотическое своё ремесло... вообще-то она и прежде задумывалась, как редактор, газетчица — и оборотилась астрологом?

Вообще, почему меняется жизненный путь?

Да, конечно, я дитя своей страны, и все мы тут вроде как эмигранты. Родились-росли-жили в одном государстве — а однажды утром проснулись в другом...

С четвёртого курса института Лёка мыкалась репортёром разных изданий, а получила диплом — повезло и по специальности устроиться. Однако тяжёлая, резко прервавшаяся беременность всё изменила — пока Лёка выбаливала, главред взял на её ставку другого.

Без работы, без ребёнка... и с Боссом решили больше не мучиться: "Дружили-то мы хорошо? Давай опять, а?"

Полгода штиля по всем фронтам, но когда изъела совесть есть родительскую пенсию, спас звонок однокурсницы: "Команду под новое издание набираем!"

Правда, поначалу Лёка вовсе не чуть пришибленная ходила. Издание с... кхм... эзотерической тематикой, по астрологии. "Звездочёт" называется. Астрологические прогнозы и рекомендации, ответы на письма читателей...

С другой стороны, дома ещё с начала девяностых лежала одна симпатичная брошюрка. "Полная энциклопедия астрологии и гаданий" называлась, и студенткой факультета издательского дела прочитана была с карандашом в руках: дни рождения друзей и родных по мере уточнения аккуратно вписывались и в цветочный гороскоп, и в восточный, и в западный, и аж в друидов. И хорошо пошло, знаете! А вот с Таро роман не сросся, однако уважала — на расстоянии.

Библиотека редакции изумляла. Длиннющие стеллажи — и книг, подобных Лёкиной брошюрке, зачитайся!

Ну, она и принялась — плох тот редактор, который знает тему хуже авторов?

Один-то из них и сказал, Лёкин гороскоп изучив: "Оленька, вы же хотели людям помогать? Астрология — как раз такой путь".

Что астрология — это ещё и образ жизни, а ещё — поэзия, а ещё — ключ к иным мирам, учитель оставил открывать ученице. Но прошло несколько лет, прежде чем поняла она, на какую дорогу вывела судьба.

— Может, потому у нас с Олегом Ярославовичем так и совпадают гороскопы, что я его в астрологию приведу? Вместе работать будем, — размечталась Лёка: консультационному центру при их сильно разросшемся издательстве специалисты нужны. Народ с проблемами идёт, иногда едва справляемся — рук не хватает... Кошка внимательно посмотрела на хозяйку и решила не возражать.

— Да, Дэзинька, у него способность убеждать, похоже, преизрядная — самое то, когда работа — дарить надежду...

— Спасибо, убедил, — недавний однокурсник тепло пожал Олегу руку.

Ну, как-то выкручиваться надо? Их НИИ вот-вот закроют, не нужна сейчас наука государству, зарплата нерегулярная либо выдают материальными ценностями — а у парня дочка маленькая да сынишка на подходе. Олегу — что? Холостой-свободный. Людям же семейным и обычно-то непросто, но под раскрученными, мать их, ветрами перемен...

Вот и предложил товарищу на точке поторговать техникой японской. Сам-то на поставках из Приморья уже года три как стоял, и в столице все ходы-подходы-точки сбыта изучил. А некоторые — организовал. Жить можно... если знаешь законы физики. Потому и законы они, что ко всему применимы.

Противодействие всегда равно совершённому действию. Ergo: думай, прежде чем сделать. И сделав, будь готов принять в обратку всё тобою причинённое. Да, принцесса?

А принцесса как раз возвращалась домой с Белорусского вокзала. Уехали родители... папу перед пенсией отправили в последнюю длительную командировку — принимай их там как следует, братская ГДР!

В окнах свет не горит, никто не ждёт, не встречает... только кот, да и он всё тычется по углам, всё ищет маминых рук. И не на три года оно — насовсем. Только, зимой девяностого никто из них этого не знал. А меж тем иногда неплохо так далеко и точно знать будущее...

— Поехали с нами, Лёшенька, — звали родители, — вымотаешься ты на своём вечернем. А там университет, переведёшься, язык выучишь.

Но — упёрлась! Только-только первую в жизни сессию... э-э... скинула, работа в жизни — первая, друзья, стихи БГ, "Алиса"... Вадик.

Правда, он пока ещё на горизонте — но вот-вот...

Семнадцать — возраст открытий, откровений, откровенности... и почему же для всех друзей Лёка с Вадимом встречались всего лишь несколько месяцев? На самом-то деле — без малого три года, чего никто так никогда и не узнал (и в первую голову — Анка).

Много позже, вспоминая этот ненаписанный роман, Лёка спрашивала себя — что же в те годы запечатывало рот, что заставляло опускать перед Анкой и ребятами глаза, на людях держаться подальше и молчать, молчать? Уж конечно, не бабушкино беспокойство насчёт всяких там, извините, "подолов". Чай, грамотные, всю необходимую по вопросу литературу когда ещё нарыли и прочли...

Стеснялись, что всего-то год назад в одном классе учились? Не без того...

Своих эмоций вперехлёст, а чуять другого пока не умеем? И это тоже...

Но пуще — не одну Лёку давило ощущение: взял чужое.

"Я не знаю, о чём я хочу рассказать, — записывала она в дневнике незадолго до последней ссоры с Вадиком, — жизнь мою, а быть может, не жизнь, кто-то стал в заколдованный круг загонять, кто-то смог во мне горе со счастьем связать... Только господу это возможно понять. Дым моих сигарет утешает меня, терпкий чай заполуночных тризн — лишь прелюдия к более тягостной тризне. Никого не виня и себя не кляня не смогу ничего рассказать я о жизни. С кем ты спишь, милый друг, в гробовой тишине, и не снится ль тебе этот сладкий покой? А мою тишину, где была я во сне, сокрушил чёрный всадник на чёрном коне. Я откуда-то знаю, что будет судьбой. Нет, вернее, судьба моя сделалась им. Он стал мужем моим, он стал телом моим, и мы в этом пожаре горим с ним, горим. Больно сердцу, устала, но долог мой путь. Будут соблазны — мне не свернуть. Проскакал черный конь, проложил мне дорогу. Я пойду, может — это путь к Богу?"

*

Они с Вадиком, возможно, и переросли бы это "чужое", притёрлись бы, как наставляли раньше всех всё узнавшие мамы, — ведь стали же под конец встречаться открыто?

Но на втором курсе института Вадим подался в бизнес, на третьем с учёбой распрощался совсем — и ушёл в переговоры, встречи... С модной новинкой — радиотелефоном — почти сросся. Чуть погодя обзавёлся и пейджером — тот посланиями пиликал даже среди ночи. В квартире у Лёки то и дело менялись коробки с аудио— и видеотехникой, кассеты стопками... ладно. Родители ещё только следующим летом приедут... наверное, а мужчина взрослеет и хочет обеспечивать жизнь — условия же для того вполне? Что тут возразишь, когда и сама: "Учиться! Работать!"

Но однажды Вадим явился к Лёке с сыном давней-давней маминой подруги. Весёлые, с сумкой фруктов и с тёмной пузатой бутылью тогда ещё экзотической "Сангрии"...

— Я и ребят позвал, — мимоходом сообщил Вадим и гордо представил Сашу, — партнёр!

Таким сияющим Лёка Вадика никогда не видела. Отчего сжалось сердце? Ревность? Да нет... ревность она в себе искореняла тщательно: ведь, неуважение к?

Посидели тогда хорошо. Анка пришла, Димыч и Босс с подругами. Саша, хоть и пятью годами старше всех, в компании двадцатилеток обжился замечательно.

С чего тогда Лёка разволновалась так, что до утра не могла уснуть?

Вадим в кои-то веки остался ночевать — опасаясь разбудить его вздохами и поисками прохладного кусочка простыни, Лёка тихо ушла в другую комнату. Включила ещё одну гордость друга сердца — новенький видеомагнитофон — и, сигарету от сигареты прикуривая, несколько тёмных часов подряд пересматривала съёмку с недавнего своего дня рождения. Круглая дата, ого! Славный получился праздник, они с Вадиком хозяйничали там, радостные и общим вниманием смущённые...

Неделю спустя Вадим озабоченно поделился — Сашке срочно нужны деньги. Очень много денег. И есть у него вариант их раздобыть, но... Вадим посовещался с мамой, решили — надо выручать. Сын подруги, партнёр по делу. Да и вообще, человеку помощь нужна — святое!

Всё, что рассказывал Вадим, было внове. Сумма денег — космическая, гарантией — квартира. Не своя — кооперативка в панельном доме спального микрорайона на нужную сумму, к сожалению, не тянула.

— Зато, — азартно выкладывал Вадим, — бабушкина квартира на Кутузовском есть, "в сталинке"... бабушка умерла год назад, дядя с женой и дочкой не против. Вот тут как раз в залог тех денег Сашке и хватит...

Лёка кивнула — конечно, чего уж тут. Раз Саша обещал, что ему этих денег только на полгода перекрутиться — а там вернёт железно! — значит, так и будет.

А ещё неделю спустя она предложила Вадиму расстаться. Насовсем.

У Лёки был свободный от лекций вечер, в кои-то веки ехала с работы пораньше, настроившись с книжкой отдохнуть, потом над курсачом посидеть: ноябрь же! Кто ж в последний момент такое пишет?

Дверь ей отрыл Вадик, при параде: в новеньких джинсах и моднючей узорчатой рубашке навыпуск.

— Это... Лёка... сейчас Сашка с людьми на переговоры придёт, документики мы тут подпишем, ладно?

Лёка оторопела. Уверена была — все эти дела Вадим проведёт у себя, с мамой, на той квартире, наконец... Что вдруг?

Но надо, значит надо, о чём говорить? К тому же позвонили в дверь, Вадик бросился открывать...

Солидно, весомо вошёл Сашка. За ним в Лёкин дом вступили двое. Второго она не запомнила — от первого пробрало. Чёрный кожаный плащ в пол, руки в карманах, широченный разворот плеч — и узкое, надменное, хищное лицо. Шагнул через порог — и Лёку аж вдавило вглубь квартиры.

Оглушённая, она и ушла к себе, оставив Вадику с его гостями зал. Потом только, минут через двадцать, идя на кухню покурить, краем глаза снова увидела того, в чёрном. Привольно так устроился в её любимом, ближайшем к книжному шкафу, кресле. А лицо всё такое же — напряжённо застывшее.

Притаившаяся змея Лёке на ум пришла позже, когда она спросила Вадима, что за люди были с Сашей.

— Бандиты, — обронил тот, пожав плечами.

Лёка вздохнула. И ещё раз. С трудом выковыряла из пачки сигарету...

— Вадик, всё.

— Что — всё? — не понял Вадик.

— Вадик. — Посмотрела в глаза. — Всё.

Бушевать насчёт того, что пустил — кого! — в её родной дом?! Нет.

Всё. Разошлись. Баста.

Полгода спустя Вадим поселился у Лёки снова: Саша развёл ничего не заработавшими руками, бабушкина квартира "ушла", а в двухкомнатной квартирке Вадиковой мамы стеснились её брат с женой и десятилетней дочкой и вся обстановка из четырёхкомнатной "сталинки". Да и обстановка не простая — прадед купцом первой гильдии был, шкафы и кровати дореволюционные, с резьбой изысканной. Разве с таким расстаются?

Поселился... стала иногда засиживаться до утра Анка. Лёка им не мешала — вполне честно ныла про усталость и уходила пораньше спать.

С Анкой Вадик довольно быстро стал отходить от шока, зашевелился. Анка же не дала ему чуть погодя и запить — когда его десятилетнюю двоюродную сестру нашли после трёхдневных поисков. Новый район, девочка так и не подружилась ни с кем — а тут какой-то дядя предложил щеночков в подвале посмотреть... Хоронили её в закрытом гробу.

Вадик всё-таки выстоял — да и Анка... Дела потихоньку пошли. Сначала он получил через знакомых очень выгодный заказ на ремонт крыш — припахал к тому Димыча, Босса и ещё пару знакомых ребят. Лёка к ним всё лето с кастрюлями борща ездила — а после ходила любоваться новёхонькими "Пентюхами": мальчики на заработанное обзавелись.

Чуть погодя Вадим занялся перегонкой из Питера в Москву подержанных иномарок; первым в гонщики позвал Босса, у которого слёг в больницу отец, и на парне осталась мать с сестрой. А к концу того года Вадик арендовал угол в павильоне на ВДНХ — техникой торговать. И так хорошо раскрутился, что уже летом жили они с Анкой на съёмной квартире и поджидали своего старшенького.

*

Сто пятьдесят...

Нет!

Сто восемьдесят.

Нет!

Двести!

Даааааааа!

Чёрная луна летит во тьму, орёт ночь — лезвие огромной чёрной Хонды надсадно вскрывает её тишину.

Во тьму!

По ночной бетонке вдали от Москвы, давя и давя пространство — на!

Ори! Бери! Держи!

И она орёт. Утробно! Тяжко!

Ещё!

Красные блики на мраке забрала — раскалились приборы, мотор воет, звереющее пространство вот-вот сдерёт со стального чёрного демона сросшегося с ним всадника.

Ещё!

"Ты же, Господи, доколе?!"

Ещё!

Всадиться по самое сердце в вену ночи иглой своей души, всей болью своей, всей болью.

И наутро — жить. Дышать. Ходить среди этих зрячих слепцов, в водянистых зрачках которых — водяные знаки. На таких и заклятья не нужны. Лёгкий бумажный шелест превращает их в старательных таких зомбиков... видели бы себя со стороны эти, кур-рва-мать, господа. Желудки на ножках, в каком мире им крючок ни подкидывай.

И уже тридцать три на подходе, а пахоте — ни края...

Устроить и подкинуть Вадиму подряд на ремонт крыш. Наладить перегонку бэушных "европеек" из Финляндии через Питер в Москву — и опять-таки подкинуть Вадиму. Через третьих людей, разумеется. На ВДНХ договориться — пусть сдают мои площади под технику...

А на эти деньги организуем газету. В нынешние времена — пойдёт... "Талисман". Раскрутится через несколько лет — сплюсуем кое-что кое с чем и запустим книжное издательство... отечественную литературу надо поднимать?

Где авторов найдём? А найдём... и будем мы ловцами человеков.

Газете сделаем несколько "дочек". И одна из них поименуется... ну, например, "Звездочёт".

Как ты там, принцесса с грохочущим на всю пустую квартиру русским роком? Пишешь? Пиши...

"Тридцать три года — ни мало, ни много, чтобы жизнь завершить или снова начать. Тридцать три года — стоишь у порога, на душе ощущая печать. Не загадывай что-то вперёд и надолго — будь, что будет, на всё воля Бога! Ожидают тебя, одинокого волка, скорость, свобода, Луна и дорога. Имя моё, мои губы и руки ты из памяти тёплой ладонью сотри... слышишь, ветер поёт без надрыва и муки? Это значит — ты прожил свои тридцать три".

— Умеешь тронуть сердце. — Несколько лет работы у мамы Лолы — и отзывавшаяся на "Аля" женщина внешне осталась спокойна. Прикрыла ресницами понимание, что проникает в сердца тот, чьё собственное вспорото не однажды. Но голос всё же чуть-чуть остервел:

— Прощальный презент?

Олег мягко отодвинулся в молчание.

— Презент, — утвердительная интонация помогла укрепиться и "Але".

Он уходил. Мужчина... что ж, умея пустить его — сумей и пустить тоже? Не оставляя пустоты. Ведь — и он...

Гранаты браслета и серёг были прекрасны — в камнях "Аля" понимала. Понимал в них и тот, кто несколько лет отзывался на "Борис". А ещё понимал, что значит — шанс.

Начать новую жизнь. Истёрта монета этих слов — не потеряна ценность... "Борис" подарил возможность выкупиться у мамы Лолы и заняться тем, под что отлично заточена бывшая студентка филфака.

— Газета известна, тема неисчерпаема, сеть распространения — своя. Играй, обыгрывай. Да, сейчас как раз момент запускать "деток".

Думая о своём, "Аля" привычно слушала и "Бориса":

— Особые пожелания? — подняв к нему лицо, с хорошо знакомой дразнящей полуулыбкой произнесла она.

— Буду рад узнать, что кого-то из них ты назовёшь как-нибудь... звёздно, — улыбнулся в ответ. — А ещё, пусть будет больше, чем двое.

"Аля" глянула озадаченно — а когда поняла, полуулыбка её сменила оттенок — замечталась. Начать новую жизнь. Божественно.

Вскоре "Бориса" убили. Разборки, обычное дело. За болью и спасительной круговертью бизнеса хозяйка издательского дома и не заметила небольших перемен на книжном рынке. Первым в новой России отечественным романом-сказкой заявило о себе маленькое издательство. "Дочка" другого, известного своими переводами зарубежной фантастики и фэнтези.

Как со всем этим оказалось связано появление в одном спальном микрорайоне Москвы крохотного ломбарда и закуточка ювелирной мастерской при нём, история деликатно помалкивает.

*

"На свидания так не собиралась, как сейчас готовлюсь", — глубокомысленно разглядывая содержимое гардероба, привычно обглодала Лёка свои косточки, не преувеличивая ничуть. Посему внутренняя грымза непременной в случае перегиба сдачи не огребла. Да пикировка и так бы увяла в зачатке: когда на повестке дня выбор костюма, не до всякого там, знаете ли, обмена любебезностями...

В итоге часового раздумья решила спрятаться в серых брюках, коричневом свитере, кофейного цвета жилете — и только тушь с помадой и духи.

Камуфляж дополнился любимой серебряной подвеской и серебряным же кольцом с раух-топазом — сделанное на заказ, почиталось оно Лёкой талисманом.

Не сразу признала — но годик потрудившись среди людей, обыденность для которых была такой же экзотикой, как для окружающих — их ремёсла и образ жизни. Три астролога, нумеролог, тибетский монах и лозоходец в авторах... сначала одна коллега-редактор открыла в себе способности к целительству, потом у другой стало кое-что получаться по части поделиться энергией. У третьей воскресали даже увядшие цветы. Четвёртая научилась слагать мудры и поняла — пора создавать при газете консультационный центр. Верхнее начальство, хоть и занятое, по слухам, воспитанием новорожденной двойни, ничуть не возражало — что не растёт, то не развивается, и наоборот.

А тут и будущий учитель сказал заветное... в тот вечер Лёка вернулась домой, без вкуса поужинала — и открыла давно не извлекавшуюся коробочку с украшениями.

Серебряный перстенёк лежал сверху и смотрел на неё карим кабошоном дымчатого топаза.

Что там надо настраивать амулеты? Пусть и не совсем подходит колечко — не дареное, сама покупала, сама заказывала переделать из сломавшегося, но как-то так душа к нему лежит...

— Здравствуй, — сказала надетому на манер обручального кольцу. Погладила его — удивительно тёплое для серебра, обтекаемое всё, ни одной резкой линии... а ведь сначала не признала.

Удивилась немного фантазии ювелира — ей-то виделся совсем простенький перстенёк, только ободок и камень сверху:

— Чем проще, тем лучше, пожалуйста, — при заказе озвучила.

Но мастер решил по-своему. И теперь Лёка понимала: с нюансами, что внёс ювелир, кольцо — выглядело. А не будь вот этих двух серебряных капелек по бокам камня, а ещё вот этой линии и этой...

Что ж сразу-то не признала? Взяла тогда, померила... "ох, взросло выглядит", — подумалось в сомнении. Хотя, будет классика "взрослой", если и в двадцать девять бегаешь в старых джинсах, в кроссовках и стриженная под мальчишку...

— Серебро темнеет, — не замечая Лёкиных терзаний, говорил тем временем мастер, — вы его тогда порошочком, зубным... знаете такое?

Лёка воззрилась на ювелира — рыжеватый, худощавый, щёки впалые, сутулится. На работу свою, не отрываясь, смотрит... Да, в его руках её кольцо явно ощущало себя уютнее.

— Знаю, конечно! — отозвалась радостно на встречавшееся однажды в детстве. — Мне, правда, советовали пастой...

— Порошочком, — уверенно повторил мастер и что-то там, заметное лишь его глазу, с колечка протёр.

Ювелир ещё с первой встречи у Лёки доверие вызвал. Приметила она, что возле бабушкиного дома открыли ломбард. Вскоре при нём ремонт ювелирных изделий вывеской отметился. Лёка к бабушке каждое воскресенье наведывалась — а тут и вовсе утром поехала: цепочка, мамин подарок, так неудачно на пуговицу подушки намоталась, порвалась:

— Посмотрите, пожалуйста, что можно сделать, — попросила Лёка уютно сидевшего за угловой стойкой мастера и подала ему не единожды чиненную цепочку.

Мастер отложил книгу, которую читал, взял вещицу, вдумчиво повертел... много лет носится, ценится, хоть и неумело. Латанная вон уже сколько, но местами звенья деформированы, растянуты. Эх, сделаем, конечно, а вообще, девушка, ищите цепочку, чтобы звёнышки, как у корабельных цепей — с перемычкой посреди. Тогда перекручиваться не будет и сносу не узнает...

Не спеша подготовил к операции инструмент, включил горелочку... у Лёки аж руки зачесались и самой попробовать:

— А можно посмотреть, как вы делаете?

Олег опустил голову, чтобы она не увидела его улыбки... эх, принцесса, ты всё такая же.

— Смотрите, ради бога, — буркнул только и погрузился в работу.

Лёка заворожённо смотрела — красиво оно, когда мастер! Ни суеты, ни лишних движений, и так ласково-ласково с вещичкой её — то огоньком чуть лизнёт, то щипчиками этак аккуратно, то полировочкой пройдётся...

— Так, проверяем, — и мастер эффектным жестом повесил на цепочку ювелирные плоскогубцы. Она выдержала.

— Скажите, — задумчиво рассматривая качавшиеся на цепочке плоскогубцы, спросила Лёка, — а можно у вас кольцо сделать?

Идея пришла неожиданно, и она даже не успела толком поразмыслить: надо — не надо...

Прежнее кольцо сломала в пылу ссоры с Боссом — хлипкий нейзильбер оправы не выдержал, когда Лёка со всего маху зацепила кольцом ручку двери, пытаясь шарахнуть ею как можно сильнее. Лопнуло колечко — и сиротливо смотрел из скрюченных его останков дымчатый топаз.

А штучка памятная — купила на ВДНХ, когда моталась туда к Димычу. Он у Вадима в магазине техникой торговал, а Лёкин факультет — в четырёх остановках на метро. И коли уж сто вёрст для Лёки крюком никогда не было...

С чего тогда Босс приревновал к прошлому — бог весть. Жизнь в год с ним вообще не заладилась — в своей дали долго болела мама, упала с балкона и насмерть разбилась Нюська, желанная беременность сорвалась, уплыла работа... а когда в попытке развеяться перебирала Лёка студенческих лет побрякушки и колечко старое нацепила, в комнату вошёл Босс. С какого-то перепугу решил, что застукал за ностальгией по Димычу — и понеслось...

Да и с Димычем, признаться, кособоко вышло. Общались-общались, ездила Лёка к нему, ездила — но, видать, права мама: сердечный союз тогда счастливый и долгий, когда духовно близки люди, интересы если у них схожие, уважение друг к другу не увядает... Нет, они с Димычем фантастику обожали-собирали, и концерты "ДДТ" с "Алисой" без них не обходились, но торговля что-то изменила в нём. Упустила Лёка...

Сесть бы и поговорить по душам, однако, как всегда, то каждый в своих бегах, то устали, то Димычу всё ништяк... и чего, навязываться ему со своими тревогами?

По соседству же с магазином аудио— и видеотехники, где Димыч торговал, открылся магазинчик "Саламандры". И такая симпатичная там саламандра туфлями да сапогами торговала... в общем, с Димычем они поладили быстро и качественно.

Внешне Лёка перенесла возвращение к дружбе спокойно. Во всяком случае, её многолетний маршрут дом — работа — институт не изменился, на телефонные звонки отвечала исправно. Но в дневнике записала: "Что за дрянь, наверное, была я в прошлой жизни, что в этой всё — так... одиночьество. Ай... чего ныть? Не стала любимой — стану любящей!" — и замелькали имена согретых ею ночей, менялись квартиры... лишь рассветы походили один на другой: утро Лёка всегда, из принципа встречала в родных стенах, в своей постели.

За ценой не стояла — и частенько выручало это семьи кормившихся ночным извозом научных работников, инженеров погибших НИИ и прочих фартовых владельцев разномастных "четвёрок" и "шестёрок".

Одна из таких поездок до дому закончилась плачевно.

Села, как обычно, в услужливо подрулившую "Ладу", назвала район, цену раза в полтора выше обычной — надбавка за ночь, даль, безотказность.

Водитель кивнул, поехали.

В пути разговорились — опять-таки как обычно: по душам побеседовать русские люди и всегда-то горазды, а в те жуткие годы разрухи и подавно имелось, что излить тому, кого никогда, быть может, больше не увидишь.

Хорошо говорили — оба курильщики, с курева и начали, затем плавно перешли на музыку и стихи: оказалось — типичные интеллигенты, меломаны и заядлые читатели, но каждый в своей епархии.

— Русский рок — не рок-н-ролл, — убеждал поклонник Планта и Пейджа фанатку Кинчева, Шевчука и Гребенщикова.

— Это рок! — горячилась в её лице вся молодёжь девяностых, — не рок-н-ролл! Это стихи!

— По большей части это лозунги, звонкие фразы, не стихи, — отвечал шестидесятник. — У них даже музыки особой нет. В отличие от западного рока.

Ух, как это Лёку зажгло! От удовольствия она азартно подпрыгнула на сиденье: "Вот я ему сейчас докажу!"

— Разницу между сексом и любовью знаете? — пылко обрушила она на незнакомого и весьма взрослого человека весь немудрёный запас своего жизненного опыта.

Он помолчал.

Ощутимо прибавил ходу.

Повернул к ней лицо, посмотрел. Недолго, но такая померещилась в лице том безысходная печаль, что заныло и дрогнуло под сердцем, по-женски дрогнуло: пригреть, утешить, отдать...

Но видение уже пропало, пропал и интеллигент. На Лёку глядел Терминатор, знающий, куда бить.

И он ударил — деловито, без эмоций.

— Не боитесь изнасилования?

Волна паники ожгла ледяным предощущением смерти. Именно — это — сейчас — случится!

Из дальнейшего только и запомнилось, что не стала вцепляться водителю в глаза, не стала рвать из рук его руль, только приказала: "Машину остановите!", а сама уже начала открывать дверь, чтобы на ходу...

От резких тормозов чуть не ударилась.

Выпрыгнув из салона, Лёка словно косой махнула — шарахнула дверью, наподдала в горячке по корпусу — и увидела вдруг в молочно-резком свете фонаря худое до измождённости лицо своего извозчика. Это лицо ещё долго стояло у Лёки перед глазами...

К рассвету блудная дочь всё-таки дома оказалась — благо, произошла дикая сцена не так уж и далеко, минут пятнадцать бегом.

Бежала, себя не помня, кляня всё и вся, зарекаясь доверяться людям — и не слышала, конечно, и не видела, как за нею чуть поодаль следовал Олег: убедиться, что она добралась нормально. Ничего этого не знала она и знать, разумеется, не могла. Всё внимание поглощал ужас — и гадко было на душе. Гадко и грязно.

Однако с того дня Лёка снова стала возвращаться после института домой — и прошло ещё несколько лет, прежде чем рискнула сердцем снова. И опять — не срослось.

Она и расставшись с Боссом не плакала — слёзы все закончились на Вадиме. Просто, в очередной раз записала в дневнике: "Нескладная у меня жизнь, хоть вроде не дура. Что я сделала где-то не так — что? Господи, дай мне знак, скажи, зачем я — капелька крови на Земле?"

Ну вот, готова... А что скажет зеркало?

— Дэзинька, ты только посмотри, какое прэлэстное дитя, — старательно подражая выговору несравненной Фаины Георгиевны, сообщила Лёка подружке. Кошка на миг перестала полировать ладошку задней лапки, глянула добродушно — семейную историю о том, как за какой-то надобностью оказались родители с годовалой Лёкой в центре Москвы и встретили Раневскую, она слышала не раз. Равно и то, какими именно словами Сама почтила улыбавшуюся ей малышку.

Вот и сейчас Лёка мимолётно улыбнулась воспоминанию — и тому, как щедра была жизнь её на такие вот милые маленькие чудеса...

— Дэзинька, ты за хозяйку!

Так... ноутбук, мобильник, документы, ключи от машины...

Поехали!

*

Бывает — страсть надо сосредоточиться на задаче, максимум двух. Но именно в этот момент где-то в небесах над одной отдельно взятой головой прорывается небольшая дырочка, и события начинают валиться на голову ту словно из прохудившегося рога изобилия...

Только Лёка принялась выпарковываться, зазвонил телефон. Опытные водители дергунчику не поддаются: они уже начали движение, всё остальное — подождёт. Лёка же водила машину всего ничего — а привычка отвечать на телефонные звонки имелась с детства. Получив тычок не в те педали, машина икнула и заглохла.

— Лёка, ты где пропала? В сети уже неделю нет, на почту не отвечаешь! — звонила подруга, с которой познакомились в Сети, на литературном сайте. — Помнишь, у нас посиделки завтра? Придёшь?

— Сашуленька, работа, — запричитала Лёка. — Попятный Меркурий, к тому же. Помнишь, говорила тебе, планы с ним могут круто меняться? Зато итоги хорошо подводить...

— Помню, госпожа звездочея, помню, — беспокойство из голоса подруги ушло, — ладно, не появишься на встрече, так хоть в Сеть выходи давай. Соскучились!

Соскучилась по своей виртуальной компании со всего мира и Лёка, но работы и впрямь случился завал, а ещё над картой Олега Ярославовича корпела. Пока всё рассмотрела, пока свои соображения по каждому нюансу гороскопа записала... а сколько думать пришлось!

Уставала к вечеру, словно после марш-броска... занятное сравнение, — привычно подумалось Лёке. "Штампы, штампы! Затёртый журналистский приём, — шепоток внутренней грымзы ни с чьим не спутать. — Ты сама знаешь, что такое марш-бросок, или опять всё из книжек?" Эх, крыска, крысонька... сколько ж идей из-за тебя не стало текстами.

С другой стороны, и правильно: графомань — она и есть графомань. Но с третьей — кабы не спасительный круг этой графомани, вряд ли бы так легко перенесла Лёка болезнь, навсегда рокирнувшую её из редакторов в авторы. А полмира в друзья — обрела бы?

И всего-то — с детства вела дневник: мысли в рифму и просто записывала. Чтобы затем, давним вечером пришедшейся на будни круглой даты, построить виртуальный домишко в безграничье литературного сайта и поселить там свои размышлизмы. По сути — себя?

До того заходила лишь читателем — нашлась обалденная, ну просто обалденнейшая библиотека, один энтузиаст собрал и выложил. Где он нашёл средства на домен, программы и прочую технику — вопрос почему-то не возникал, да и история ну очень деликатно о том помалкивала.

Однако уже десять лет, как радовались интернет-библиотеке любители литературы.

В глубинах первой чуть погодя обнаружилась другая. Там люди сами публиковали свои произведения, обсуждали их. Библиотека эта носила имя культовое, книгоиздатели искали здесь — и всегда находили — авторов. А те, в свою очередь, нередко посвящали взрастившему их полю стихи, публицистику, прозу. Лёкин друг в своём романе назвал её — город Сиит.

За мыслями об игре судьбы, многих-многих приведшей в этот "город" и подарившей им совершенно небывалый прежде образ жизни, Лёка почти совсем успокоилась по поводу предстоящей встречи с Олегом.

"Ярославовичем!"

Да, да, это неизбежно: вникая в гороскоп, проникаешься и судьбой, в нём тьмою и светом написанной. Привязываешься к человеку, про которого эта книга, роднишься с ним...

Однако лирику в сторону, следуй фактам: Олег... Ярославович пришёл, получил информацию, ушёл. Всё. Ты меня поняла, Лёка? Всё-о. И никаких там "ах, как похожи наши гороскопы"!

Секретарь Центра предложила Лёке кофейку — такая у них была почти традиция: немножко кофе и сплетен перед приёмом. Но на этот раз Лёка, извинившись многократно, отказалась — клиент-де, таков, надо бы ещё поднастроиться.

— Пустите меня в переговорную уже сейчас, Машенька? Там его подожду.

Включила ноутбук, вывела на экран основную карту, несколько прогностических, открыла перечитать файл с записями. Мимолетно вспомнилось, что когда-то так же нервничала перед экзаменами в институте — а уходила с очередным "отлом" в зачётке... спасибо маме с папой, научившим учиться.

Жизнь вообще сплошной вуз? А ведь, да. Сколько судеб ни читала: что встреча человека с человеком, что ситуация житейская — беспрестанный обмен знаниями. Воистину, вначале было...

— Ольга Георгиевна! Олег Ярославович.

Вскочила навстречу.

Дверь открылась шире, секретарь отступила, пропуская.

Высокий, худощавый, почти седой. Джинсы, пуловер чёрный, белая рубашка. Цепкий — прямо магнитом к зрачкам — взгляд. Абсолютно уверен в себе. Замкнут. Или — нет? Коли с порога в карьер, да этак по-свойски ворчливо:

— Ольга Георгиевна! Вы меня на предметных стёклышках размазывали, что ли? Неделю щёки горят...

У секретаря на полпути тормознуло "чаю-кофе?", Лёка прикусила "здравствуйте-проходите-располагайтесь"... но вот улетучилась интонация, сконденсировался смысл — и обе женщины растаяли улыбками. Машенька хихикнула даже, закрывая дверь.

Да и Лёкин официальный настрой с тихим скрипом начал осыпаться... но, она не поддавалась. Села прямо, приняла строгий вид.

— Олег Ярославович, не мне вам рассказывать, что всё в мире взаимосвязано.

Олег легонько усмехнулся.

— Вот и ваша ситуация такова. Работа для вас — жизнь. Организатор отличный, в детали процесса вникаете, въедливы, стремитесь знать всё — и всё контролировать. Требовательны, строги — но и себя до седьмого пота...

Олег незаметно сощурился от удовольствия — и промолчал, сцену предоставив Лёке. Свой красный платок он придерживал.

— У вас всё — для людей, себе — что останется.

Олег опустил взгляд. Нет, вкусно, спору нет... однако. Лёка тем временем уже меняла галс.

— Олег Ярославович, для вас проблемы в работе если и есть, то лишь в форме вопроса — что бы ещё сделать? Чем ни займётесь — будет успех. С личной жизнью тоже не должно быть проблем. Так что, простите за прямоту, мне видится — их больше на семейном фронте. К счастью, это преодолимо, готова рассказать, как.

Она сцепила пальцы в замок и умолкла, привычно давая собеседнику обдумать сказанное. Однако собеседник давно уже обдумал всё, в том числе и этот разговор.

— Ольга Георгиевна, гляньте, пожалуйста, что у меня могло быть в этой паре?

И он назвал дату.

Лёка посмотрела получившуюся карту. Ого! Здорово бы с этой женщиной срослось, но... огромной силы притяжение, магия, боль, много боли... преображение!

"А что за этим-то термином? Учитель настаивал: не "смерть", Оленька, "преображение". Смерти-то самой нет — есть вполне в иных ситуациях обратимая смена формы жизни... Как та гусеница, похоже? Подумаю ещё на досуге".

— А в этой?

И здесь — до жути сходно с первой: притяжение, магия, боль... отчаянная! И — преображение.

"О скольком же ты молчишь, Олег... Ярославович. О скольких? Преображение... Господи! Так это ж открытие в человеке — Тебя! Или себя? Творческая искра. Родительство... Божественно".

— А в этой?

Он назвал день.

Лёка послушно вщёлкала цифры в окошко программы.

Он назвал месяц.

Лёка напряглась. Но ввела в программу и это.

Прозвучали цифры года — и Лёка остановилась.

Вспомнила, что видела в своей с Олегом совместной карте. Тебе ли не знать, звездочея, — случайных совпадений не бывает?

Она посмотрела в глаза Олегу.

И он назвал точное до минуты время её рождения.

*

София ещё раз прочитала последнюю страницу письма. Глядя в окно, покивала своим мыслям. Вот и солнце...

Её величество встала уже, конечно. Скоро с докладом к ней.

Значит, таков исход древней легенды — и начало новой?

Милая Динь... Тебе предстоит долгая дорога.

И тебе, мастер.

От перепутья к перепутью, и ни на одном камня с мудрыми подсказками. Свершится, чему суждено — ты просто делай, что должно.

Найти, собрать, выболеть, исстрадать вашу общую беду... и родиться свободными. Для новых, и непременно славных дел. Слышите, люди?

Вам, вместе.

В добрый час!

*

Облако, похожее на орлиное крыло, сонно плыло с севера на юг. Направо и вниз посмотришь — океан мягким блестящим брюхом под солнцем разлёгся. Налево переведёшь взгляд — материк с белыми складками высокогорий и зелёными дорогами речных долин... Вообще, ничего лучше нет таких вот медлительных облаков, если мир посмотреть хочешь, выспаться всласть, да и просто — сбежав от всех, побыть одним.

Лен умолк и смачно впился в давно вожделеемый персик — освежить, наконец, уставшие от долгих речей губы, горло...

Богиня приподняла голову с плеча Лена, чмокнула в него, наверняка уже онемевшее, подвернула краешек облака, чтобы удобнее лежать было.

— Ты говорил, у хороших сказок нет конца — в них всегда таится начало новым, так?

Ответом ей были приподнятая бровь и лукавый взгляд: "Сама-то, мол, что думаешь?"

— О! Значит, мы с тобой — хорошая сказка! — живо откликнулась на этот взгляд Джайна и ладонью мужа погладила себя по животу.

*

Перо в задумчивости остановилось. Точка? Многоточие?

Точка, пожалуй.

Дальше — сами.

И творец отложил перо. Осторожно выдохнул, стараясь не расплескать из сердца ощущение добротной, на совесть, работы.

Прикрыл глаза, мысленно прошёлся по написанному снова. Что ж... доля мастера боится? Это показал, этим поделился, то сделал. И подтекст — вполне; умеющий читать да прочтёт.

А что ни в текст не попало, ни в подтекст — всё там же, в сердце. Живом, горячем, любящем.

Итак... вот он, таинственный миг между здесь и там. Ещё нет ничего, но уже сбылось — всё.

Пора.

Сейчас поднимут Книгу натруженные руки. Губы легко, беспечально выдохнут слово. И взметнётся с ладоней ввысь сияющая тьма. Всё выше взлетит, выше, раскроется во всю ширь — и напевно звеня, и мерцая тонко, звёзды проступят на ней.

Февраль 2009 — август 2012

Москва