— Нет, Микишка, гости — это хорошо, гости — это просто замечательно, — приговаривала румяная повариха, проворно погружая в тесто обнаженные по локоть руки. — В кои-то веки будет пристойная снедь!

— А то ведь кому скажи, так на смех подымут: слугам доесть нечего, — поддакнул Микишка и утер слезу, правда, не от избытка чувств, а оттого, что как раз в это время разрезал луковицу.

— Вот помяни, Микишка, мое слово: не доведут барина до добра эти ляшские замашки!

— Эй-эй, ты б тово, постереглася! — детина вздрогнул. — Ляхов-то хулить...

Баба грозно уперла кулаки в боки:

— А что ж мне, хвалить их, собачьих детей, прикажешь? Сколько душ загубили, сколько городов да сел пожгли, самого государя-батюшку чуть до смерти не уморили, а мне — хвалить?!

— Так-то оно так, — пробормотал Микишка, опасливо оглядываясь по сторонам, — да только до царя далеко, а барин-то близехонько — сей час шкуру спустит.

— А я не из пужливых! — возразила его собеседница. — Или ты, Микишка, думаешь, что барин глупей тебя, не ведает, что никто не может так насолить хозяевам, как стряпея? Так что поверь, из всей дворни моя задница в наибольшей безопасности.

— Оха-а-льница, — протянул детина в восхищении. Повариха была баба хоть и не молодая, но вполне в соку, и Микишка надеялся рано или поздно добиться от нее взаимности — иначе навряд бы он стал проводить свой досуг за резаньем лука и чисткой закопченных сковородок.

День первый.

Между тем молодой родич князя Хворостинина подгонял коня, с тревогой поглядывая на сгущающиеся тучи. Небо стремительно затягивалось зловещей чернотой; близилась гроза. Конечно, Никита Охлябинин был не таков, чтобы страшиться ненастья, но платье на нем было совсем новым, а мысль предстать перед дядею голтяем [1] ему отнюдь не улыбалась.

Никите недавно исполнилось двадцать три года. Вполне оправдывая родовое прозвище[2], он был высок ростом, широк в плечах и тонок в поясе; вся его крепкая, ладная фигура, вся его повадка свидетельствовали о немалой силе и ловкости. Лицо его, хотя и не отличающееся правильностью черт, но открытое и добродушное, производило самое приятное впечатление — всякому виделось, что человек этот отважен и чистосердечен, хотя, быть может, и излишне простодушен. Над правой бровью его виднелся тонкий шрам, один из тех, что только украшают мужчин, светлая бородка вилась мягкими завитками, а предгрозовой ветер трепал волосы, чуть более длинные, чем было в те времена в обычае — молодой князь по-холостому[3] ехал с непокрытой головою. Дорожного вотола[4] он не захватил тоже... и дождь, разумеется, пошел.

По счастью, очень скоро Никита заслышал шум воды, а затем и увидел впереди потемневшее, будто бы нахохленное строение. Он воспрянул духом, и уже через несколько минут привязывал коня под навесом.

Не успел он постучаться, как дубовая дверь со скрипом приоткрылась, и Никитиному взору явилось сумрачное, заросшее до глаз всклокоченной седеющей бородою лицо. Похоже было, что мельник кого-то ждал; поняв свою ошибку, он хотел было захлопнуть дверь, но Никита живо приналег на нее плечом.

— Ехал бы ты, князь, своей дорогою, — пробурчал хозяин мельник, силясь закрыть дверь.

Сколь ни был удивлен Никита тем, что незнакомый человек угадал его титул, негостеприимностью он был удивлен еще больше.

— Пустил бы переждать непогоду, хозяин, льет ведь, что из ведра! — возразил он, не освобождая двери.

— Ништо, чать, не девица!

Простолюдины в ту пору нечасто осмеливались говорить с князьями в подобном тоне. Никита в раздражении наддал плечом, намереваясь проучить дерзкого. В тот же миг с небес обрушился раскат грома, мельник быстро отступил на шаг, и Никита едва устоял на ногах.

— А впрочем, проходи, коли не побрезгуешь нашим убожеством, — с угрюмой насмешкой проговорил хозяин мельницы, закладывая дверь тяжелым засовом. — Но смотри, уговор лучше денег — едва развиднеется, так ступай, куда шел.

И, не обращая больше внимания на гостя, хозяин взял ветошку и принялся начищать изрядно сточенный топор.

Никита с любопытством оглянулся по сторонам. Жилище и правда смотрелось убогим. Вдоль стен тянулись грубо оструганные лавки, вовсе ничем не прикрытые, не лучше были скрыни и полицы, заставленные старыми, закопченными горшками, а пол, сложенных из плохо подогнанных дубовых плах, если когда-либо и подметали, то явно загоняя сор под рогожный половик. Впрочем, в дальнем углу Никита приметил низенькую дверцу, не только аккуратную, но даже украшенную прихотливой резьбою. Движимый любопытством, юноша потянул за витое кольцо... из темноты уставились на него желтые волчьи глаза. Никита невольно отпрянул, хватаясь за саблю. Зверь лениво приподнял лобастую голову, словно раздумывая, и тихо заворчал, приоткрыв белые клыки.

— Хорош ли болдырь[5]? — спросил мельник, подходя и опуская ладонь на мохнатый загривок животного, тотчас радостно застучавшего хвостом. — На погляд от волка не отличишь!

Ненастье все не унималось, сделалось так темно, что хозяин, вздыхая, полез за кресалом. К немалому Никитиному удивлению, зажег он не лучину и даже не сальный огарок, а пару свечей белого воску, которые тотчас занялись ровным, без треска, пламенем. Дождь барабанил по крыше, ветер завывал обиженным зверем, то и дело заглушаемый громовым грохотом, порою до слуха доносился плеск воды под колесом, и все эти звуки сливались в единую зловещую мелодию. Никита, не зная, как скоротать время, походил взад-вперед, затем принялся разглядывать пучки трав и кореньев, что в немалом числе были развешаны по стенам.

Запас оказался под стать жилищу. Не было здесь ни сплетенного в долгие косы золотистого луку, ни серебристых головок чеснока, ни даже темно-зеленых веников сушеного укропа; пожалуй, лишь запыленный пучок зверобою, уже наполовину оборванный, и напоминал о том, чему надлежит быть во всяком приличном доме. Зато в изобилии имелись мяун-трава, корни девясила, полынь, иван-да-марья.

— А это что за травка? — полюбопытствовал Никита, потрогав одну из связок. — Похожа на горечавку, только цветки желтые и большими кучками...

— Тирлич, — отвечал мельник со столь явным неудовольствием, что гость поспешил отдернуть руку. — Этого не проси, не продается.

— А ты, что же, колдовскими травками приторговываешь?

Существование ведьм и чародеев в те годы представлялось бесспорным, а всякий мельник почитался если и не прямым колдуном, то человеком, водящим дружбу с водяными. Однако, поскольку молоть зерно ручными жерновами весьма утомительно, и самые суеверные люди вынуждены были прибегать к мельниковым услугам, а значит, и мириться с его сомнительными знакомствами.

— Среди прочего.

— Для привороту?

— Есть и для привороту. Есть для милого друга, есть и для лютого ворога. Не хочешь ли?

Читатель под "врагом" поймет скорее всего недоброжелателя в человеческом облике, однако и поныне еще в деревнях словом этим заменяют иное, гораздо более жуткое [6] ... Что бы ни имел в виду мельник, Никите, под влиянием общей зловещей атмосферы, подумалось именно о нечисти. Новыми глазами оглядел он развешанное по стенам колдовское богатство. Юноша ведал, конечно, что от бесов спасает ладан, от русалок — полынь (и сохрани Бог перепутать ее с петрушкой), а для изобличения колдуньи потребны осиновые дрова, однако никогда прежде ему не приходило в голову, что сии знания могут пригодиться на деле.

— А что, разве здесь худое место? Водит, что ли?

— Сказывают, в прежние времена и водило, да только вот уж с десяток лет спокойнехонько. Как погуляли тут лисовчики[7], так поразбежались все бесы — толь со страху, толь со стыда. А впрочем... — примолвил мельник, в раздумье оглядывая своего гостя, — к чему тебе травки? Привораживать пока некого... а любого врага, я чай, и сам отвадишь.

Польщенный Никита приосанился и положил руку на крыж своей богатой, в серебре и самоцветах, сабли.

Гроза кончилась, сменившись мирным шелестом летнего дождя. Небо просветлело, и скоро уже лишь редкие капли звонко шлепались в лужи. Никита ехал вдоль реки (полутора верстами ниже, по словам мельника, имелся мост), полной грудью вдыхая свежесть влажного воздуха. На умытых листьях сверкали яркие капли, и купы ив над водою казались грудами изумрудов и алмазов. Весь мир сделался чист, светел и радостен, и воспоминания о мрачном месте совершенно выветрились из Никитиной памяти.

Взглянув мимоходом на противоположный берег, он остолбенел. Белый конь во весь опор нес всадницу прямо к обрыву; девушка припала к гриве, видимо, отчаянно пытаясь сдержать обезумевшее животное, черные волосы ее развевались. Миг — и конь ринулся с кручи.

Не раздумывая и мгновенья, Никита тоже кинулся в реку. Его конь проскакал несколько шагов, поднимая тучи брызг, прежде чем потерял дно под ногами; тогда юноша соскользнул с седла и поплыл. После недавнего дождя вода сделалась мутной и бурной, плыть, тем более в одежде, было тяжело, и белого коня вынесло уже на самую стремнину, когда Никита наконец железной рукою схватил его под уздцы. От этого движения обоих сильно качнуло, и всадница, доселе каким-то чудом удерживавшаяся на конской спине, с головою ухнула в воду. Никита, сам едва не захлебнувшись, выволок отчаянно барахтающуюся девушку на поверхность.

— Держись за меня крепче...

— Пусти!

— Не бойся, я тебя вытащу...

— Убери руки!

— Доверься мне, я не дам тебе утонуть!

— Что?! — воскликнула прекрасная всадница, от изумления даже забыв вырываться. — Да с чего ты взял, что я тону?!

— Что?! — воскликнул и Никита, в свою очередь разжимая от изумления объятья. — Отчего же ты... там же, ниже... ой, стой, не тони!

Темноволосая голова исчезла под водою, но тут же вынырнула вновь.

— Есть мне досуг искать моста! — фыркнула девушка. — А ты... Тумана сносит! — вскрикнула она и, не обращая больше внимания на Никиту, устремилась к белому коню, который, действительно, без хозяйской руки оказался в опасном положении. Несостоявшийся спаситель проследил взглядом, как с изяществом мавки скользит она по волнам — и понял, что его помощи не требуется и здесь.

Берег был обрывист, и когда Никита отыскал наконец место, где можно было вывести скакуна, оба тяжело дышали, и юноша еще некоторое время сидел на песке, унимая дрожь в руках. Перед глазами у него все стояла давешняя незнакомка, ее прелестное бледное лицо и яростные черные очи, ее гибкая фигурка, туго облепленная влажной тканью, ее волосы, то мокрые, гладкие и блестящие, то черными крыльями летящие по ветру... Кто она? Куда стремилась? Или, быть может, от кого? Бесстрашная всадница не могла, конечно, быть здешнею уроженкою. Быть может, татарка или полячка? Однако в чертах ее не было ничего восточного, а гордые пани, насколько ему было известно, предпочитали ездить в дамском седле...

Никита вздохнул, вылил воду из сапог и принялся выкручивать платье.

Такой, видать, уж выдался день. За ближайшим поворотом ожидало Никиту новое приключение, правда, гораздо менее опасное для жизни. Обочь дороги валялась опрокинутая телега. Хозяин ее, лысоватый священник в линялом подряснике, чей нос поражал яркостью и чистотой пурпурового оттенка, сидел на траве, прислонившись к колесу и время от времени оглашая окрестности горестными вздохами. А рядом преспокойно паслась облезлая сивая кляча, всем своим видом выражавшая удовольствие он неожиданного привала.

Никиту не пришлось уговаривать — в один миг он поставил телегу на четыре колеса, благо, оси и оглобли оказались целы.

— Как же тебя, батюшко, угораздило-то? — полюбопытствовал юноша, помогая запрячь конягу, вмиг сделавшуюся несчастнее несчастного.

Поп махнул рукой:

— У, бесово отродье! Промчалась мимо на своей белой зверюге, рукавом махнула — так мерин мой шарахнулся, да и кверху копытами.

— Как! — вскричал Никита в радостном удивлении. — Та красивая девушка на белом скакуне...

— Красивая? Не та девка хороша, что на коне, а та, что за прялкой! Эта же, прости Господи, красотка в жизни рук не намозолит, не дождешься от нее ни милостыньки, ни воздушка шитого, ни даже куличика на Пасху — знай себе носится по всей округе, добрых людей пугает. Одно слово — тума[8]! С колдунами знается, да и сама, видать, ведьма. Вот тебе истинный крест — ничуть не удивлюсь, коли скинется она сорокой да полетит на Лысую Гору с чертями плясать!

"Лысая Гора далеко, да и вообще в другом государстве, — проворчал про себя Никита, почуяв вдруг неприязнь к красноносому иерею. — Чарочка за чарочкой — еще и не то привидится!". Поп, конечно, клепал на девушку с досады, а вот то, что он назвал ее тумою, многое объяснило.

За всеми этими происшествиями до дядиного имения Никита добрался лишь к вечеру, и тотчас был окружен толпою почтительной дворни, наперебой предлагавшей свои услуги.

— А где же Иван Андреевич, не занемог ли? — спросил Никита, удивленный тем, что дядя, столь радушно зазывавший его погостить, не ждет его на крыльце. (Не могло же статься, чтоб он вздумал встречать князя и родственника в сенях или тем паче во внутренних покоях!)

Его заверили, что барин в добром здравии, что просит не принимать в обиду и не почитать его невежею, но выйти теперь не может никак, а спустится к трапезе. Никите лень было размышлять над подобным чудачеством, и он лишь кивнул. Ему требовалось как можно скорее привести себя в порядок.

Наверное, князь, путешествующий в одиночку, немало потерял в глазах хворостининской челяди. Незадача приключилась ровно на половине пути: кони понесли, возок разбился вдребезги, а Никитин слуга сильно расшибся и теперь отлеживался у добрых людей; там же пришлось оставить и вещи. Опоздать к условленному дню Никите казалось неприличным.

Впрочем, прислуга у Ивана Андреевича была вышколена в совершенстве. Никите даже не потребовалось ничего приказывать. Умывшись из позолоченного рукомойника и расчесав волосы, он снова оделся в свое платье, к тому времени уже высушенное и вычищенное — только кафтан оставался чуть влажноватым на сгибах. Хозяин был столь любезен, что прислал ему на выбор целую охапку одежды, но вся она оказалась чересчур уж пестрой и вычурной, да к тому же тесновата в плечах, и Никита взял лишь рубаху тонкого голландского полотна.

Переступив порог столовой палаты, он привычно оборотился к образам... и рука замерла, не довершив крестного знамения. Никита зажмурился и снова открыл глаза, затем в тихой панике почти подбежал к красному углу. Нет, жаловаться на зрение оснований не было. На полице, убранной, как подобает, богатым, в жемчугах, застенком [9], стояли две вазы с анютиными глазками. И больше ничего.

При всем этом образа в покое имелись... или парсуны, или картины — Никита не мог подобрать верного слова, ибо, насколько он мог судить, сия религиозная живопись и по католическим меркам должна была считаться чересчур вольной. Никита, покраснев, прошел мимо святой Магдалины, побледнев — мимо святого Себастьяна и смог перевести дух только подле полотна, изображавшего встречу Марии с Елизаветой. Две подчеркнуто непраздные женщины нежно держались за руки... пожалуй, это было даже трогательно, а белый котенок, резвящийся у их ног, и вовсе очень мил. Нет, Боже упаси посчитать это за икону, и все ж таки в этом что-то есть. Какой целомудренной прелестью дышит облик Девы, и как...