Покажи мне Бостонское небо

"Завтра" тебе покажется вечностью, ибо лишь тогда ты поймешь, насколько был близок к черте, за которой таится возмездие...

Невозможной любви посвящается

13 ноября, 1973 год. Бостон.

"Дорогая Аннет! Пишу вам и задаюсь вопросом: почему вы мне не отвечаете? Я бы сказал, это не очень-то и вежливо с вашей стороны. Быть может, вы обиделись на меня за то, что я прислал вам руку вашего мужа? Но позвольте мне оправдать себя! На той самой руке было надето обручальное кольцо, снимать которое я не имею права, ибо это привилегия Господа Бога, но не моя. Брак — нерушимый союз сердец, а не телес. И вы очень меня огорчите, если выберете другого спутника. Да, ваш муж был одним из тех, кого называют "преотвратный тип". Но вы поклялись любить его до конца своих дней. Будьте добры, не нарушать обещаний, данных Господу.

Я видел, как вы, миссис Лоутон, рыдали на его похоронах. А теперь вспомните свои страдания в момент, когда погиб ваш щенок. Вам было двенадцать лет. Но вы ведь и по сей день прекрасно помните свои ощущения. Ах, да, к чему это я. Могу дать голову на отсечение, что вы были сильнее опечалены потерей любимого питомца, нежели потерей мужа. Не стесняйтесь этого. Ведь мы остаемся людьми лишь потому, что можем наслаждаться нашей "человечностью", купив кота, или того же попугая.

Хотите знать, как я его убивал? Думаю, нет, но вы не посмеете на этом моменте разорвать письмо и выбросить его клочки в камин. Вы прочтете это. Потому что вы любопытны, Аннет. И стремитесь познать все, что только возможно почерпнуть из окружающей вас действительности. Вы хотите быть впереди всех, блеснув новым камнем на подвеске, или же знанием, которое доступно вам одной. Разницы нет. И ведь никто не знает о том, что я вам пишу, не правда ли? Это манит.

Мистер Лоутон, ваш покойный супруг, очень любил нарушать правила. Вы, должно быть, удивитесь, что он не один отправился ad patres тем дивным Бостонским вечером. Decipimur specie recti — мы обманываемся видимостью правильного. Да, он изменял вам, Аннет. Цепляя на улице очередную бабочку, он вел ее в ближайший мотель, а там нещадно разделывался с ней, вдавливая всей своей массой в кровать резкими толчками таза. Проникнув в их номер, для чего мне понадобилась лишь отмычка, я медленно подошел к кровати, и около минуты наблюдал за двумя разгоряченными телами. Они не видели меня. Настолько были увлечены делом. Зарабатыванием денег и вашим унижением, если хотите. Каково это, в момент оргазма получить пулю в голову? Ответ даст мистер Лоутон. Но не сейчас. Возможно, когда вы тоже отправитесь прочь из этого мира. А та, что делала свою работу, не успела даже взвизгнуть, прежде чем я зарезал ее. Закрыв номер, я принялся за "разделку". Небольшой сувенир для меня, и памятный подарочек для вас. Та самая рука.

Подумайте теперь над тем, как жить со стыдом. С упавшей самооценкой. Наверняка, вы причислите себя к тем дамам, что обижены жизнью. Будете по пятницам ходить в клуб, дабы немного отвлечься, играя в лото и жалуясь соратницам на суровые реалии. Задумайтесь. Хотите ли вы этого? Я в силах вам помочь, Аннет. Вам надо лишь ответить. Адрес я указал. И, естественно, не свой, ибо тогда убийца мистера Лоутона, ваш покорный слуга, выглядел бы невероятным глупцом. Не забывайте, Аннет, но не сочтите за лесть:

Aquila non captat muscas — орел не ловит мух.

Искренне ваш, Эйс..."

30 ноября, 1973 год. Бостон

"Аннет, Аннет... Вы ничему не учитесь. И по-прежнему не отвечаете. Вы — Буриданов осел, миссис Лоутон. Я даю вам шанс. Вы же, оставшись совсем одна, вольны выбрать одинокое перманентное существование, или же вступить в игру. Голодный осел, по обе стороны от которого лежат две одинаковые и равноудаленные охапки сена, не сможет предпочесть ни одну из них и в конечном итоге умрет с голоду. Aut Caesar, aut nihil — или Цезарь, или ничто. Смелее.

Но я могу вас понять. И если с вашей стороны моветоном будет являться мнимое безразличие в отношении меня, которое заключается лишь в "письменной silencio", то я буду несправедлив с вами настолько, насколько это вообще возможно. Ведь я вас видел. Я знаю, чем вы пахнете. В своем пеньюаре цвета маджента, Аннет, вы похожи на Юдифь, точно сошедшую с полотна Джорджоне. А вот вы не удостоились чести лицезреть вашего покорного слугу. За что я и прошу меня простить.

Но что есть несправедливость, миссис Лоутон? Заключается ли она лишь в отсутствии справедливости как таковой? Или же это злой рок, тяжелый крест, под давлением которого вы не способны сделать и шага? И кто виноват во всех ваших бедах? Несомненно, вы, ненаглядная моя Аннет. Но склонность винить даже праведного, нежели себя, у вас не отнять, Ma Cherie. Загляните в свой мирок. Из чего он состоит? Я вам скажу: из пары десятков жалких воспоминаний, благодаря которым вы до сих пор остаетесь в добром здравии. Solitudinem faciunt, pacem appelant — они создают пустыню и называют это миром. Но вы же создаете неприступную крепость, стены которой, возведены из обрывков памяти о счастливом детстве, и прикоснуться к которым можно лишь преодолев глубокую водную преграду из воспоминаний о замужестве. Кстати, а какие из них самые приятные? Ах, да. Наверняка, моменты, когда вы с мистером Лоутоном безуспешно пытались зачать ребенка. Он доставлял вам удовольствие? Возможно. Но мечты о наследниках так и оставались несбыточными до тех пор, пока вы не сказали ему, что беременны. Ваш супруг радовался пуще младенца, он плакал, сжимал вас в объятиях. Вскидывал руки к небу и благодарил Господа, от которого отрекся множество лет тому назад. Одним своим поступком, Аннет, вы заставили ярого атеиста превратиться в набожного мальчишку. Почему вы не сказали ему, что переспали с другим, чтобы заиметь ребенка?! Это ли, по-вашему, справедливость, миссис Лоутон!? Вас следует наказать. Впрочем, выкидыш — страшнейшее возмездие. Вы загубили жизнь младенца, зачатого в грехе. Это ваша вина.

Отныне вы знаете, что мне известно многое о вас, мон ами. Равно как и то, что я нахожусь поблизости. В прошлом письме я дал вам множество намеков. Alea jacta est — жребий брошен. Ваша свобода заканчивается там, где начинаюсь я. Напоминаю вам, Аннет, вы можете предотвратить, казалось бы, неизбежное, лишь взяв в руки "перо". И не забывайте, миссис Лоутон, но не сочтите за угрозу:

"Qui tacet — consentire videtur... — кто молчит, тот рассматривается как согласившийся...

Искренне ваш, Эйс..."

"Боится лишь тот, кому есть что терять, мистер Эйс..."

6 декабря, 1973 года. Штат Мэн.

Здравствуйте, Эйс.

Всё то время, что получаю Ваши письма, я убеждаюсь в том, что вы невероятно наблюдательны и умны. И, думаю, для вас не будет секретом то, что мне очень тяжело было решиться на написание сего ответа. Но вы, наверняка, не знаете о том, что значит быть вдовой, матерью выкидыша, покинутой женщиной. Для вас это повод усмехнуться. Погладить себя по головке, наградить за необычайную проницательность. Все, что для вас игра, для меня — данность. Вы смеетесь над горем, будто это каламбур или хорошая шутка. Вы не представляете, что значит быть уставшей. Изможденной перманентной борьбой со всем, что произошло. Вы не знаете, каково это — смотреть на крохотные ручки мертворожденного ребенка. Не знаете, каким был ужас, в объятия которого вы меня любезно подтолкнули, прислав руку супруга. Пусть он изменял, пусть мы не могли иметь детей, но я была готова на все ради улыбки того, за кем я находилась, как за каменной стеной. Я солгала ему, переспав с другим. Но сказав супругу о том, что беременна, я поняла — жертвы были не напрасны. То был момент непередаваемой эйфории. Ты видишь, что твоя любовь расцветает, благоухает сильнее прежнего. Тяготы, связанные с невозможностью дать Джейсону ребенка, растворились. Не важно, каким образом. Не важно, на что мне пришлось пойти. Мой умысел был чист. Без самопожертвования победа кажется нереальной, когда стечение обстоятельств отбирает у тебя надежду на семейное счастье. И за содеянное отвечать мне и только мне.

Вы хотите знать, боюсь ли я? Несомненно, меня пробирает дрожь, когда я вскрываю очередное ваше послание, Мистер Эйс. Но боится лишь тот, кому есть что терять. Подумайте, что осталось у меня? Память, которая выплевывает остатки воспоминаний о том, что когда-то я видела свет? Этим я боле не дорожу. Сердце разлетелось миллионами осколков. Все, что могло заставить меня почувствовать себя живой, было закопано на кладбище Монт Оберн. Со смертью ребенка погибла и последняя улыбка, сгинула последняя надежда. И что есть чудо, мистер Эйс? Это вещи, которые не укладываются в нашей голове. То, что не поддается осознанию. Таковым для моего покойного мужа являлось известие о моей беременности. Таковой для меня являлась любовь, которая не умещалась в строки. Я лишила мужа первого. Вы лишили меня последнего. Больше у меня ничего нет. Получается....есть лишь "мы".

Я и прошу лишь об одном: сделайте то, что задумали, так, чтобы я не почувствовала боли, коей наелась до тошноты. Либо скажите чего вы от меня хотите. И покончим с этим...

Аннет Лоутон...

"Ab altero expectes, alteri quod feceris" — Жди от другого того, что сам ты сделал другому. Публилий Сир.

13 декабря, 1973 год. Бостон.

"Наконец настал сей дивный момент, когда муза моя соизволила ответить. И как ответить! Calamitas virtutis occasio — бедствие дает повод к мужеству. Честно говоря, миссис Лоутон, я уже подумывал о том, как буду расправляться с вами. Сами мысли приводили меня в неописуемый восторг: я вдыхаю аромат вашей остывающей кожи, кровь цвета аделаида, контрастирующая с вашими золотыми кудрями, россыпью усеявшими маренговую землю. Грудь Данаи Тициана, бедра испуганной нимфы. Рождение Венеры. Мне бы позавидовали сами Ботичелли с Байроном:

Убита в блеске красоты!

Да спит легко под вечной сенью,

Да сблизят вешние цветы

Над ней прозрачные листы

И кипарис овеет тенью...

И теперь, когда вы почтили меня своим бесценным вниманием, я просто не могу сделать вам одолжение и избавить от душевного недомогания раз и навсегда. Но я, как истинный джентльмен, обязан сдержать свое слово, данное вам ровно месяц назад. Я помогу. И согласитесь, Аннет, покончить жизнь самоубийством — это не про вас, слишком просто. Что тогда подумают остальные? Вы сдались, вы слабы, вы — никто. На надгробной плите так и напишут: "Сгинула в стыде и бессилии". Вы не способны на это, вы не хотите умирать. Ведь, если бы вы и впрямь желали этого, вы не утруждали бы себя ваянием письма вашему покорному слуге. Теперь вас пробирает любопытство. Забрезжил тот самый спасительный лучик. Отныне вы зависимы. А суицид — итог жизни бесхарактерной особы. Человека, неспособного на борьбу с водоворотом экзистенциальных проблем. Персоны, разумеющей, будто она часть системы, фрагмент мозаики, собираемой кем-то свыше. Вы же, дорогая моя, себя к таковым не относите. Равно как и я...

Ах, да. Вернемся к помощи. Не надейтесь, что ваша жизнь моментально нальется пестрыми красками. Но обещаю, я сделаю все, чтобы на вашем лице вновь воссияла улыбка. Единственное условие, которое требуется соблюдать беспрекословно — это повиновение. И раз уж мы выяснили, что смерть вас не страшит, в случае нарушения единственного правила (чем, кстати, любил заниматься ваш покойный супруг, не берите с него пример) я буду наказывать вас через оставшихся близких вам людей. Ваша больная мать неожиданно перестанет принимать медикаменты, но не потому, что ей их не будут предоставлять, а потому что я зашью ей рот. А из вашего пса, подобранного три дня назад, я сделаю чучело и отправлю в Музей Естественной Истории, за что еще получу благодарность. Вы ошибались, Аннет, когда заверяли меня, будто вам нечего терять. Либо лгали. Прощаю первый и последний раз. Отныне, миссис Лоутон, придется думать о каждом шаге. Любое неверное телодвижение может оказаться роковым. Попытка заявить на меня в полицию — смертный приговор матери. Дорогу для вас стелить буду я. Просто идите.

Письмо мое вы получите девятнадцатого декабря. Двадцатого декабря, в двадцать три ноль-ноль вы должны быть у Дома Лонгфелло в Портленде. Вам передадут нечто ценное. И не забывайте, Аннет, но не сочтите за манию величия:

Dura lex, sed lex... — суров закон, но это закон...

Искренне ваш, Эйс...

Эйс. Из воспоминаний...

Memento...

Я закрываю глаза.

Тогда мне было двенадцать. И каждый раз, когда выглядывал из окна нашего двухэтажного дома, я видел всех этих детей, своих сверстников, которые беззаботно спускали свое время на игру в догонялки.

Эван, спустись в гостиную!

Я делаю вид, что не слышу. Один толстый мальчик сбивает с ног хрупкую девочку, на два года младше него самого. Я вижу, как он заливается смехом. Показывает на нее пальцем и кричит: "Сдалась! Слабачка!" Гнев. В такие моменты я терял контроль над собой.

Эван! Я с кем разговариваю, животное?! Спускайся немедленно!

Меня нет. Я планирую, как тот кабан будет молить о пощаде. Обостренное чувство справедливости росло и крепло с каждой секундой, проведенной в материнском доме. Я знаю, зачем она меня зовет. Она разбила пепельницу, которую мне предстоит заменить. Но сначала прибрать осколки и собрать миллионы окурков.

Я сейчас поднимусь и надеру тебе задницу, сопляк! Не вынуждай меня!

Девятнадцатый ухажер за три месяца тоже решил подать голос, будто он задержится здесь. Примеряет на себя роль отца. Считает, что тем самым он произведет впечатление на мою непросыхающую создательницу. Вскоре я буду вынужден разочаровать его, сказав, что двадцатый не за горами и ему придется покинуть прелестный двухэтажный дом, доставшийся нам от бабушки и являющийся объектом вожделения всего социального дна Бостона, приводимого сюда матерью. Что ж, от судьбы не уйдешь. Спускаюсь.

— Ты оглох!? Мы должны ждать тебя вечность? Знаешь, что у матери болит спина, и не реагируешь! Собирай, пока Зак не наподдал тебе как следует! — клише, шаблон. Одна и та же фраза, в которой менялось лишь имя джентльмена. Я наклоняюсь, дабы собрать кусочки разлетевшейся по полу пепельницы. Я знаю, что будет дальше... Вот оно. Окурок вонзается мне под лопатку. Я чувствую, как плавится моя кожа, слышу, как смеется Зак. Из глаз потекли слезы. Но нужно прибраться. Жизнь в хаосе — не мечта, и только.

Второй окурок.

Неимоверная боль, но такая привычная. Такая родная. Они кидают в меня огрызки яблок: "Перекуси, а то в обморок упадешь!", - Зак разошелся не на шутку. Ему нравится все происходящее. Еще бы. Какому алкашу не придется по вкусу действо, в котором он, унижая ребенка, сможет почувствовать себя настоящим мужчиной. Забыть о том, что он разлагающаяся масса, бесполезная, никчемная. Что в жизни не осталось ничего, кроме верной спутницы, до краев налитой вином, перебродившим до состояния чистого спирта.