"Гуд бай, Америка-остров..."-1

Поколению 74-75 посвящается

"ГУД БАЙ, АМЕРИКА-ОСТРОВ..."

"— Да, чуден нынче народ стал..."

( "Преступление и наказание", Достоевский)

"Остров — часть суши, со всех сторон

окруженная водой..."

("К. и Ш.", Лев Кассиль)

1. Д Е Т К А

1991г.

Сначала была тишина.

Недавно Володька открыл, что слушать это надо в очках — с темными стеклами. Тогда это уже не очки, а шторы, за которыми не видишь предметы, а только предощущение их — только контуры; искажение света, танец теней...

И — пусть не громко, а так, в четверть слуха...

Расслабиться, расслабиться полностью, забыть свою материальность, рассыпаться на атомы; и ты увидишь ее, увидишь как тело — единственную реальность в перевернутом мире...

Ее он любил, это была его вещь на затертой пластинке, черный конверт и пальцы, перевернутые "Викторией" вниз. За стеклами очков раздвигали пространство стены, и опускался потолок, как купол, принося первое колебание воздуха, первый неуловимый звук. За ним пришла мелодия — высокая и чистая, давно знакомая — сошедшая с неведомого инструмента. И в упоении странно: сколько бы он не слышал ее — не привыкал к тому, как падало в полете сердце.

И тогда голос — с такой ангельской чистотой вздохнувший: "Иди ко мне..." Голос уходил вверх и сыростью стелился под сапогами, и хотелось заплакать или пустить себе кровь, хотелось боли, идти за этим голосом, словами... Голос креп, терял — нет, не терял — а изменял форму своей нежности, просил, требовал одной интонацией, гипнозом звуков: "Ко мне!". Как резкий приказ, как хлесткий удар, бился, дрожал...И музыка металась, сливаясь с голосом и глумясь над ним...

Музыка, непроходящее волшебство которой имело над ним абсолютную власть.

Володька быстро двинул проигрыватель, безжалостный, как всегда, к шизанутой "Соковыжималке", чистый глум. Сопоставлять две этих песни никогда для него не имело смысла.

Космос, великий и единый, за что ты караешь духотой маленькую голубую планету? Кошмар, наваждение. Почему же комары не мрут от парникового эффекта, как люди? Окно распахнуто, воздух застыл, как нарисованный, не пробираясь в комнату.

Он снял с носа очки, встряхнулся и, отодвинув штору, выбрался на подоконник. Небо светлело. Духота опять сожрала сон, или в проведенной без него ночи виновато кипение гормонов внутри шестнадцатилетнего организма, и ворох мыслей — так много, сразу, и ни о чем конкретно — разбуженных "Алисой", наркотической зависимостью для шаткой в жадности своей взять все сразу психики?

Звездочки с неба начали пропадать, размываясь в утренних сумерках. Появилось ощущение прохлады, от чувства объемности пространства?

На улице ни души, ни звука, ни тени. Фотокадр, который застыл при съемке. Яблоня под окном — ни шелеста. Гопники, которые до рассвета брякали на гитарах у подъезда дома напротив, разбрелись по койкам. Глаза воспринимали новую панораму, а мозг еще не мирился с ней, и Володька внимательно разглядывал место обитания. Справа детский сад, из акаций которого допоздна доносились смех и девчоночьи писки. Ясно, окрестные дурни всегда отираются на детских лужайках. Он тоже посещал сад в свое время, тогда избирательная детская память не фиксировала циничных следов ночных посиделок, а может люди были гуманнее? Спорно. Хотя ночные сторожа строже — это сто процентов... Рядом с садом — псарня, ментовка, в торце соседнего дома; фонарь освещает асфальтированную площадку перед ней, "Газик" и пятерку "Жигулей" . Тихо, спокойно. Спи, моя милиция, спи. Прямо напротив — теннисные столы, вросшие в землю. Под яблоней — скамеечка. Володька посмотрел вниз и примерился, что со второго этажа, пожалуй, спрыгнуть можно, тут не квартиры, а малолитражки, два сорок до потолка — не три с половиной.

Редкие кусты отдыхают под одеялом пыли. Скорее бы уже настоящая осень, а то достало: духота, пыль, сутолока.

Он еще не понял, нравится ли ему место нового поселения, двор молодой, зеленый, шумный. Пять кубов девятиэтажек, прорва народу, муравейник. Мать уперлась насмерть, настояла на переезде. В городе они жили в послевоенном, кирпичном, "немецком" еще доме в центре, тяжелые архитектурные завитушки и лоджии. Старый двор шикарно зарастал травой, еще недавно доходящей Володьке до пояса. В этих чащах и прокатилось его детство: с охотой на кошек, дикие семьи которых кормились тут же, на большой помойке (на мусоропроводы еще только ходили любоваться в новостройки), рылись в контейнерах (было!), всерьез пытаясь отыскать секретные донесения, в кустах отстраивали шалаши, теряли в джунглях стрелы и воланчики, играли в первые азартные игры и в первые "бутылки" с девчонками. Со всем, что положено в детстве. А как замечательно горели прошлым летом ржавые гаражи! А баллончики с красками! Еще прошлым августом все чертили на гаражах и стенах домов громадные буквы "Кино". Это было массовое помрачение. А Володька собственноручно вывел пультевизатором "Алиса" и был тому рад. Готов был карябать это слово на любой поверхности. Нести в мир. Каким дураком был еще год назад.

А дождей все нет, и, наверное, уже не будет. Осень, сентябрь...Жатва.

По дороге через проходную комнату, где на диване зарылся носом в подушку брат, он запнулся — и тихо выругался — об Санькин школьный рюкзак. Рюкзак купила к школе мать, тот долго канючил и выпрашивал именно такой, цветной, с пластиковыми наклейками. Мать сдалась.

Санька моментально подскочил на диване, словно и не спал, и спросил полушепотом:

— Ты чего?

— Спать.

Брат бухнулся на спину.

Шагнув сквозь дверь (стекло было выбито при переезде), он двинул в ванную. Там сунул голову под кран и с облегчением почувствовал, как холодные щекотные мокрые струйки быстро охватили виски, шею, уши. В зеркале он выпрямился уже как Горгона с черными капающими змейками волос. За лето отросли. В мае пацаны стригли Володьку под расческу, так приятно кололись жесткие волосы под ладонью. В мае все стриглись под расческу, это было модно, как заразно. Впрочем, ладно...

Новая квартира — небольшая, уютная, но особенно восхищал его балкон. Балкон — это, несомненно, подарок судьбы. Какое блаженство ночью выползти на воздух под небо, великолепное, бездонное чудо. И тогда звезды — далекие и близкие, искрящиеся и матовые, холодные — берут его в компанию, несутся в космосе вместе с ним. Все окружающее летело прочь в эти минуты, не было сакраментальности дворового пейзажа и балкона, был только он — оторванный от звезд расстоянием, и соединенный с ними этой ночью, которой не было конца, которая уплывала в прохладный космос... А возращенный взгляд фиксировал ветви раскидистой яблони, листья, перебираемые неощутимым воздушным течением, площадку перед милицией, освещенную галогеновым светом, и две машины на ней — как будто не было ничего, как будто остановилось на земле время...

Балконная дверь отошла без скрипа, и появился Санька.

— Я заснуть не могу,— объяснился он и притих рядом. Достал из под майки замученную сигарету, спички, зачиркал, сопя.

Володька взглядом проявил недовольство.

— Ты чего, малой? Совсем нюх потерял?

Брат, довольный и серьезный, выглядел и смешно, и глупо. Тут Володька не поленился и продвинул мысль немного дальше .

-Плюнь дрянь, сказал.

Тот помедлил, но сигарету кинул — светящимся огоньком вниз. Для Саньки брат почитался авторитетом непререкаемым.

Авторитет подумал и наградил единоутробного коротким подзатыльником.

— Ну че..

Володька ровно промолчал.

— Она два рубля стоит...— с сожалением пробубнил Санька. — А знаешь, анекдот?..

— Так,времени сколько, представляешь? Базарный день у нас суббота. А завтра в школу.

— А ты когда?

-Собственно, я иду спать. А ты как хочешь.

Вообще-то, не он должен этим заниматься. Хмыкнул. До пенсии теперь его воспитывать? Отца бы ему настоящего, а не Володьку. И уж точно не того, который был. Хотя, пока не спился — ничего был, всех в страхе держал, особенно его, старшего. Не удержал, однако, а может, пылу поубавилось. Перед смертью на голову ослаб от синюхи самопальной, не до сыновей было, Володька и жил, как хотел, никого не спрашивая. А потом еще кто-то — добрых людей много — вразумил малолетку, и тем, что отец ему не родной, он даже гордился. Раньше часто придумывал себе отца — то военного летчика, то геолога, то бандита какого-нибудь легендарного, когда Доннер мать дрессирует, Сашка ревет маленький, а он спрячется в шкаф и от ненависти дрожит. Потом бросил — детские выдумки. Другая жизнь закрутилась, когда на тачке врача попались. Влетели по дурости. Насчитали условно правда, пожалели мать, которой в суде стало плохо. Потом были ягодки, были и цветочки, и отчим наконец-то допился до ручки. Похороны Володька почти не помнил — пошел в крутое пике. Друг крутил с молоденькой докторшей, через нее доставали рецепты, таблеток было — завались, до пены, до синих ушей. Теперь вот новая квартира, новая жизнь. Ладно, пусть.

Проснулся с ощущением, что кровать душит, что одеяло — пудовой тяжести, и холодно, дико холодно. Ну, в добрый путь — с предчувствием медленной пытки подумал он. Не убежишь...

На кухне деловито возился Санька.

-Ты посуду моешь, я все сделал. Эй, иди умывайся сначала!

Со сковородки пахло лапшой с сыром. Володька упал на диван, стоящий тут же, у стола. Слабенько подташнивало от запаха и хотелось лежать, лежать... Без всяких претензий к жизни.

Из стола в комнате Володька достал хрустящий целлофан с таблетками. Смотреть то можно, хоть сколько. Долго-долго смотреть, пока в глазах не начнет качаться. А потом — что это еще? Запах? Откуда? Не может быть, они не имеют запаха, таблетки. Но от них, сквозь целлофан поднимаются струйки дыма и растекаются под пальцами...

Стало быть, глючит. Мультики пошли. Володька вздохнул облегченно, но все же еще раз повел носом — ничем не пахло. Завтра закинусь. Что за беда. Время терпит. Осталось чуть, пора сбрасывать скорость.

Кинчев укоризненно смотрел со стены, косо и нехорошо. Володька отвернулся.

На улице солнце жгло без пощады. Собаки озверели от сумасшедшего душного сентября, цапали за ноги... Он дотянул до первой приподъездной скамейки, рухнул. Псы потявкали еще для порядка и отвалили на сторону.

Посидеть, погреться. Бил озноб, колотун.

Скамейка была подогрета прямыми солнечными лучами, они неприятно обжигали спину... Как лягушка в печке он себя чувствовал. Неподвижно — хоть из этого непротивления удается выжать кайф. Растечься по скамейке, да согреться наконец. Блаженство. Тишина. Мысли вырвались из головы, когда он закрыл глаза.

Взрыв. Словно от удара пошли разноцветные круги — целая световая гамма. Обрывки голосов, лица, смех — с огромной скоростью. Вот остановилось и приблизилось лицо Кадета, тот что-то говорил, губы двигались, цепкие глаза смеялись.

"...Крутить мультики — называется. Ну шмаль попробуй, понравится. Со шприцами возиться замучаешься — непрактично. Потом музыка долгая, никто не снимет. А тут — полный безвред, соблюдай гигиену, мой руки хлоркой и никаких головняков. Сюда смотри, салабон...". Но лицо ускользало уже от Володьки, и возникла ниоткуда тетка, тетка трясла Володьку за плечо:

— Чего здесь сидишь? Выпил — домой иди, а то в милицию позвоню. Сидят тут, свинячут... Окурки сорют...

— Нет, ничего,— пробормотал Володька. — Спасибо, хорошо...

Он поднялся со скамейки и пошел дальше. Жгло, шелушило кожу на лице, во рту привкус меда. Куда, зачем вяло переставлять ноги, безмозгло двигаться. Проходя мимо школы, он подумал — завтра. Вообще-то надо было сегодня, еще с утра, но ясен путь, что сегодня уже не получится.

Потом заклинило. Переждать в прохладном первом же подъезде. Отпустит. Но в подъезд за ним вбежал парнишка в полосатой майке, примерно ровесник. И Володька тупо ткнул в кнопку лифта. А раз нажал — то и зашел, первым.

— Одиннадцать,— сказал тот.

Володька неторопливо прикинул по кнопкам, отжал. Поехали. Зайду на лестницы, подумал он. Там никого. Никто не привяжется.

Лифт крякнул, остановился. Дверь не открывалась, свет мигнул.

— Засада, — хмыкнул парень, и Володька невольно обратил внимание на некоторую носатость попутчика. Волосы у него были густые — целая копна.

Промолчал. Он не любил рыжих и тех, кто разговаривает вслух, надеясь втянуть в беседу.

Парень проехался по кнопкам вверх — вниз. Кнопка вызова.

-Вытаскивайте! — весело сказал он лифтеру.— Встряли.

А Володька съехал по стенке вниз. Вот фигово-то.

-Аккуратнее. Здесь на стенки плювают,— предупредил носатый.

-Поздно,— заметил Володька. И улыбчатая физиономия парня ему не понравилась. Тот ничего больше не сказал, достал сигареты, кивнул, будешь? Володька покачал головой. "Герцеговина" — улыбнулся он про себя. Крутой. В пыльных рваных кедах. Лифт быстро заполнился синими полосками.

— Черт, — снова сказал парень и затушил сигарету о потолок. Достал пачку и тщательно убрал в нее окурок. Володька улыбнулся открыто: крут. — Вентиляция не тянет.

Вентиляция в лифтах обычно ничего и никому не обязана. Тем более тянуть. Вдыхать сигаретный дым — хуже уже быть не могло. Предубеждение к попутчику росло с удвоенной скоростью.

— Алиса?— тот потер себе нос.— Знаешь такую девчонку?

— Девчонку? — странным голосом переспросил Володька. Тот смущенно хмыкнул, и он вспомнил про свой значок-слово, буквы фирменной эмблемы "АлисА" с ее росчерком.

— Слушаешь? Меня зовут Лех, между прочим.

Володька буркнул:

-Володька.

-Я тебя не припоминаю, — прищурился Лех. — Не местный?

— Теперь местный.

Парня и это устроило.

Лифт снова крякнул, покачнулся и поехал вверх.

— Однако,— сказал тот, Лех.

На одиннадцатом этаже он вышел, а Володька поехал вниз.

В кабинете завуча все было печально в полный рост. Голова распадалась на части, и бьющуюся на лбу вену он ощущал физически.

Завуч неторопливо перебирала бумаги, он с тоской смотрел на стул неподалеку, сесть ему почему-то не предложили. Осел, сын осла! Утречком бы принял, запил водичкой, и все пошло бы в кайф. К чему растягивать, все равно закончатся.

Чувствовал себя дерьмово. Опять же было интересно, упадет ли в кабинете, или выдержит эту пытку до конца.

Завуч подняла пристрелянные, подкрашенные блекло-голубым глаза; почему такие тетки выбирают именно этот цвет — ужасней придумать невозможно.

— Ты что, нездоров?

Я? Да вы что? Нездоровье — это так красить глаза в вашем возрасте.

А на деле он смутился и похлопал ресницами: шлеп-шлеп — этот старый способ изображать дурака часто практиковал Ламбада, пока не сел. Такая наивная и виноватая, идиотская улыбка, где-то он сейчас со своей улыбкой.

— Нет, ничего. Спасибо, хорошо.

Но завуч ободряюще улыбнулась. Она все что-то искала, потом зазвонил телефон. Ждать, ждать, ждать...

— Ну все, подпишись тут... И тут, где галочки. Паспорт заберешь позже у секретаря. Иди на урок. У вас по расписанию (взгляд на стекло) биология. Проводить?

-Нет-нет! — испугался он.— Сам.