"Гуд бай, Америка-остров..."-1

Поколению 74-75 посвящается

"ГУД БАЙ, АМЕРИКА-ОСТРОВ..."

"— Да, чуден нынче народ стал..."

( "Преступление и наказание", Достоевский)

"Остров — часть суши, со всех сторон

окруженная водой..."

("К. и Ш.", Лев Кассиль)

1. Д Е Т К А

1991г.

Сначала была тишина.

Недавно Володька открыл, что слушать это надо в очках — с темными стеклами. Тогда это уже не очки, а шторы, за которыми не видишь предметы, а только предощущение их — только контуры; искажение света, танец теней...

И — пусть не громко, а так, в четверть слуха...

Расслабиться, расслабиться полностью, забыть свою материальность, рассыпаться на атомы; и ты увидишь ее, увидишь как тело — единственную реальность в перевернутом мире...

Ее он любил, это была его вещь на затертой пластинке, черный конверт и пальцы, перевернутые "Викторией" вниз. За стеклами очков раздвигали пространство стены, и опускался потолок, как купол, принося первое колебание воздуха, первый неуловимый звук. За ним пришла мелодия — высокая и чистая, давно знакомая — сошедшая с неведомого инструмента. И в упоении странно: сколько бы он не слышал ее — не привыкал к тому, как падало в полете сердце.

И тогда голос — с такой ангельской чистотой вздохнувший: "Иди ко мне..." Голос уходил вверх и сыростью стелился под сапогами, и хотелось заплакать или пустить себе кровь, хотелось боли, идти за этим голосом, словами... Голос креп, терял — нет, не терял — а изменял форму своей нежности, просил, требовал одной интонацией, гипнозом звуков: "Ко мне!". Как резкий приказ, как хлесткий удар, бился, дрожал...И музыка металась, сливаясь с голосом и глумясь над ним...

Музыка, непроходящее волшебство которой имело над ним абсолютную власть.

Володька быстро двинул проигрыватель, безжалостный, как всегда, к шизанутой "Соковыжималке", чистый глум. Сопоставлять две этих песни никогда для него не имело смысла.

Космос, великий и единый, за что ты караешь духотой маленькую голубую планету? Кошмар, наваждение. Почему же комары не мрут от парникового эффекта, как люди? Окно распахнуто, воздух застыл, как нарисованный, не пробираясь в комнату.

Он снял с носа очки, встряхнулся и, отодвинув штору, выбрался на подоконник. Небо светлело. Духота опять сожрала сон, или в проведенной без него ночи виновато кипение гормонов внутри шестнадцатилетнего организма, и ворох мыслей — так много, сразу, и ни о чем конкретно — разбуженных "Алисой", наркотической зависимостью для шаткой в жадности своей взять все сразу психики?

Звездочки с неба начали пропадать, размываясь в утренних сумерках. Появилось ощущение прохлады, от чувства объемности пространства?

На улице ни души, ни звука, ни тени. Фотокадр, который застыл при съемке. Яблоня под окном — ни шелеста. Гопники, которые до рассвета брякали на гитарах у подъезда дома напротив, разбрелись по койкам. Глаза воспринимали новую панораму, а мозг еще не мирился с ней, и Володька внимательно разглядывал место обитания. Справа детский сад, из акаций которого допоздна доносились смех и девчоночьи писки. Ясно, окрестные дурни всегда отираются на детских лужайках. Он тоже посещал сад в свое время, тогда избирательная детская память не фиксировала циничных следов ночных посиделок, а может люди были гуманнее? Спорно. Хотя ночные сторожа строже — это сто процентов... Рядом с садом — псарня, ментовка, в торце соседнего дома; фонарь освещает асфальтированную площадку перед ней, "Газик" и пятерку "Жигулей" . Тихо, спокойно. Спи, моя милиция, спи. Прямо напротив — теннисные столы, вросшие в землю. Под яблоней — скамеечка. Володька посмотрел вниз и примерился, что со второго этажа, пожалуй, спрыгнуть можно, тут не квартиры, а малолитражки, два сорок до потолка — не три с половиной.

Редкие кусты отдыхают под одеялом пыли. Скорее бы уже настоящая осень, а то достало: духота, пыль, сутолока.

Он еще не понял, нравится ли ему место нового поселения, двор молодой, зеленый, шумный. Пять кубов девятиэтажек, прорва народу, муравейник. Мать уперлась насмерть, настояла на переезде. В городе они жили в послевоенном, кирпичном, "немецком" еще доме в центре, тяжелые архитектурные завитушки и лоджии. Старый двор шикарно зарастал травой, еще недавно доходящей Володьке до пояса. В этих чащах и прокатилось его детство: с охотой на кошек, дикие семьи которых кормились тут же, на большой помойке (на мусоропроводы еще только ходили любоваться в новостройки), рылись в контейнерах (было!), всерьез пытаясь отыскать секретные донесения, в кустах отстраивали шалаши, теряли в джунглях стрелы и воланчики, играли в первые азартные игры и в первые "бутылки" с девчонками. Со всем, что положено в детстве. А как замечательно горели прошлым летом ржавые гаражи! А баллончики с красками! Еще прошлым августом все чертили на гаражах и стенах домов громадные буквы "Кино". Это было массовое помрачение. А Володька собственноручно вывел пультевизатором "Алиса" и был тому рад. Готов был карябать это слово на любой поверхности. Нести в мир. Каким дураком был еще год назад.

А дождей все нет, и, наверное, уже не будет. Осень, сентябрь...Жатва.

По дороге через проходную комнату, где на диване зарылся носом в подушку брат, он запнулся — и тихо выругался — об Санькин школьный рюкзак. Рюкзак купила к школе мать, тот долго канючил и выпрашивал именно такой, цветной, с пластиковыми наклейками. Мать сдалась.

Санька моментально подскочил на диване, словно и не спал, и спросил полушепотом:

— Ты чего?

— Спать.

Брат бухнулся на спину.

Шагнув сквозь дверь (стекло было выбито при переезде), он двинул в ванную. Там сунул голову под кран и с облегчением почувствовал, как холодные щекотные мокрые струйки быстро охватили виски, шею, уши. В зеркале он выпрямился уже как Горгона с черными капающими змейками волос. За лето отросли. В мае пацаны стригли Володьку под расческу, так приятно кололись жесткие волосы под ладонью. В мае все стриглись под расческу, это было модно, как заразно. Впрочем, ладно...

Новая квартира — небольшая, уютная, но особенно восхищал его балкон. Балкон — это, несомненно, подарок судьбы. Какое блаженство ночью выползти на воздух под небо, великолепное, бездонное чудо. И тогда звезды — далекие и близкие, искрящиеся и матовые, холодные — берут его в компанию, несутся в космосе вместе с ним. Все окружающее летело прочь в эти минуты, не было сакраментальности дворового пейзажа и балкона, был только он — оторванный от звезд расстоянием, и соединенный с ними этой ночью, которой не было конца, которая уплывала в прохладный космос... А возращенный взгляд фиксировал ветви раскидистой яблони, листья, перебираемые неощутимым воздушным течением, площадку перед милицией, освещенную галогеновым светом, и две машины на ней — как будто не было ничего, как будто остановилось на земле время...

Балконная дверь отошла без скрипа, и появился Санька.

— Я заснуть не могу,— объяснился он и притих рядом. Достал из под майки замученную сигарету, спички, зачиркал, сопя.

Володька взглядом проявил недовольство.

— Ты чего, малой? Совсем нюх потерял?

Брат, довольный и серьезный, выглядел и смешно, и глупо. Тут Володька не поленился и продвинул мысль немного дальше .

-Плюнь дрянь, сказал.

Тот помедлил, но сигарету кинул — светящимся огоньком вниз. Для Саньки брат почитался авторитетом непререкаемым.

Авторитет подумал и наградил единоутробного коротким подзатыльником.

— Ну че..

Володька ровно промолчал.

— Она два рубля стоит...— с сожалением пробубнил Санька. — А знаешь, анекдот?..

— Так,времени сколько, представляешь? Базарный день у нас суббота. А завтра в школу.

— А ты когда?

-Собственно, я иду спать. А ты как хочешь.

Вообще-то, не он должен этим заниматься. Хмыкнул. До пенсии теперь его воспитывать? Отца бы ему настоящего, а не Володьку. И уж точно не того, который был. Хотя, пока не спился — ничего был, всех в страхе держал, особенно его, старшего. Не удержал, однако, а может, пылу поубавилось. Перед смертью на голову ослаб от синюхи самопальной, не до сыновей было, Володька и жил, как хотел, никого не спрашивая. А потом еще кто-то — добрых людей много — вразумил малолетку, и тем, что отец ему не родной, он даже гордился. Раньше часто придумывал себе отца — то военного летчика, то геолога, то бандита какого-нибудь легендарного, когда Доннер мать дрессирует, Сашка ревет маленький, а он спрячется в шкаф и от ненависти дрожит. Потом бросил — детские выдумки. Другая жизнь закрутилась, когда на тачке врача попались. Влетели по дурости. Насчитали условно правда, пожалели мать, которой в суде стало плохо. Потом были ягодки, были и цветочки, и отчим наконец-то допился до ручки. Похороны Володька почти не помнил — пошел в крутое пике. Друг крутил с молоденькой докторшей, через нее доставали рецепты, таблеток было — завались, до пены, до синих ушей. Теперь вот новая квартира, новая жизнь. Ладно, пусть.

Проснулся с ощущением, что кровать душит, что одеяло — пудовой тяжести, и холодно, дико холодно. Ну, в добрый путь — с предчувствием медленной пытки подумал он. Не убежишь...

На кухне деловито возился Санька.

-Ты посуду моешь, я все сделал. Эй, иди умывайся сначала!

Со сковородки пахло лапшой с сыром. Володька упал на диван, стоящий тут же, у стола. Слабенько подташнивало от запаха и хотелось лежать, лежать... Без всяких претензий к жизни.

Из стола в комнате Володька достал хрустящий целлофан с таблетками. Смотреть то можно, хоть сколько. Долго-долго смотреть, пока в глазах не начнет качаться. А потом — что это еще? Запах? Откуда? Не может быть, они не имеют запаха, таблетки. Но от них, сквозь целлофан поднимаются струйки дыма и растекаются под пальцами...

Стало быть, глючит. Мультики пошли. Володька вздохнул облегченно, но все же еще раз повел носом — ничем не пахло. Завтра закинусь. Что за беда. Время терпит. Осталось чуть, пора сбрасывать скорость.

Кинчев укоризненно смотрел со стены, косо и нехорошо. Володька отвернулся.

На улице солнце жгло без пощады. Собаки озверели от сумасшедшего душного сентября, цапали за ноги... Он дотянул до первой приподъездной скамейки, рухнул. Псы потявкали еще для порядка и отвалили на сторону.

Посидеть, погреться. Бил озноб, колотун.

Скамейка была подогрета прямыми солнечными лучами, они неприятно обжигали спину... Как лягушка в печке он себя чувствовал. Неподвижно — хоть из этого непротивления удается выжать кайф. Растечься по скамейке, да согреться наконец. Блаженство. Тишина. Мысли вырвались из головы, когда он закрыл глаза.

Взрыв. Словно от удара пошли разноцветные круги — целая световая гамма. Обрывки голосов, лица, смех — с огромной скоростью. Вот остановилось и приблизилось лицо Кадета, тот что-то говорил, губы двигались, цепкие глаза смеялись.

"...Крутить мультики — называется. Ну шмаль попробуй, понравится. Со шприцами возиться замучаешься — непрактично. Потом музыка долгая, никто не снимет. А тут — полный безвред, соблюдай гигиену, мой руки хлоркой и никаких головняков. Сюда смотри, салабон...". Но лицо ускользало уже от Володьки, и возникла ниоткуда тетка, тетка трясла Володьку за плечо:

— Чего здесь сидишь? Выпил — домой иди, а то в милицию позвоню. Сидят тут, свинячут... Окурки сорют...

— Нет, ничего,— пробормотал Володька. — Спасибо, хорошо...

Он поднялся со скамейки и пошел дальше. Жгло, шелушило кожу на лице, во рту привкус меда. Куда, зачем вяло переставлять ноги, безмозгло двигаться. Проходя мимо школы, он подумал — завтра. Вообще-то надо было сегодня, еще с утра, но ясен путь, что сегодня уже не получится.

Потом заклинило. Переждать в прохладном первом же подъезде. Отпустит. Но в подъезд за ним вбежал парнишка в полосатой майке, примерно ровесник. И Володька тупо ткнул в кнопку лифта. А раз нажал — то и зашел, первым.

— Одиннадцать,— сказал тот.

Володька неторопливо прикинул по кнопкам, отжал. Поехали. Зайду на лестницы, подумал он. Там никого. Никто не привяжется.

Лифт крякнул, остановился. Дверь не открывалась, свет мигнул.

— Засада, — хмыкнул парень, и Володька невольно обратил внимание на некоторую носатость попутчика. Волосы у него были густые — целая копна.

Промолчал. Он не любил рыжих и тех, кто разговаривает вслух, надеясь втянуть в беседу.

Парень проехался по кнопкам вверх — вниз. Кнопка вызова.

-Вытаскивайте! — весело сказал он лифтеру.— Встряли.

А Володька съехал по стенке вниз. Вот фигово-то.

-Аккуратнее. Здесь на стенки плювают,— предупредил носатый.

-Поздно,— заметил Володька. И улыбчатая физиономия парня ему не понравилась. Тот ничего больше не сказал, достал сигареты, кивнул, будешь? Володька покачал головой. "Герцеговина" — улыбнулся он про себя. Крутой. В пыльных рваных кедах. Лифт быстро заполнился синими полосками.

— Черт, — снова сказал парень и затушил сигарету о потолок. Достал пачку и тщательно убрал в нее окурок. Володька улыбнулся открыто: крут. — Вентиляция не тянет.

Вентиляция в лифтах обычно ничего и никому не обязана. Тем более тянуть. Вдыхать сигаретный дым — хуже уже быть не могло. Предубеждение к попутчику росло с удвоенной скоростью.

— Алиса?— тот потер себе нос.— Знаешь такую девчонку?

— Девчонку? — странным голосом переспросил Володька. Тот смущенно хмыкнул, и он вспомнил про свой значок-слово, буквы фирменной эмблемы "АлисА" с ее росчерком.

— Слушаешь? Меня зовут Лех, между прочим.

Володька буркнул:

-Володька.

-Я тебя не припоминаю, — прищурился Лех. — Не местный?

— Теперь местный.

Парня и это устроило.

Лифт снова крякнул, покачнулся и поехал вверх.

— Однако,— сказал тот, Лех.

На одиннадцатом этаже он вышел, а Володька поехал вниз.

В кабинете завуча все было печально в полный рост. Голова распадалась на части, и бьющуюся на лбу вену он ощущал физически.

Завуч неторопливо перебирала бумаги, он с тоской смотрел на стул неподалеку, сесть ему почему-то не предложили. Осел, сын осла! Утречком бы принял, запил водичкой, и все пошло бы в кайф. К чему растягивать, все равно закончатся.

Чувствовал себя дерьмово. Опять же было интересно, упадет ли в кабинете, или выдержит эту пытку до конца.

Завуч подняла пристрелянные, подкрашенные блекло-голубым глаза; почему такие тетки выбирают именно этот цвет — ужасней придумать невозможно.

— Ты что, нездоров?

Я? Да вы что? Нездоровье — это так красить глаза в вашем возрасте.

А на деле он смутился и похлопал ресницами: шлеп-шлеп — этот старый способ изображать дурака часто практиковал Ламбада, пока не сел. Такая наивная и виноватая, идиотская улыбка, где-то он сейчас со своей улыбкой.

— Нет, ничего. Спасибо, хорошо.

Но завуч ободряюще улыбнулась. Она все что-то искала, потом зазвонил телефон. Ждать, ждать, ждать...

— Ну все, подпишись тут... И тут, где галочки. Паспорт заберешь позже у секретаря. Иди на урок. У вас по расписанию (взгляд на стекло) биология. Проводить?

-Нет-нет! — испугался он.— Сам.

Поставил две корявые закорючки под своей фамилией.

— В двести восемнадцатом. На втором этаже.

— Спасибо!

Володька покинул кабинет. Подошел к окну, прижался к прохладному стеклу лбом, сумасшедшей своей веной. Надо домой. Двигать. А в школу — завтра. Но блуждая по коридору в поисках выхода, снова наткнулся на завуча — вот невезенье.

— Ты куда собрался? У вас биология. Это на втором этаже, я же сказала.

— А я не нашел.

— Пошли.

Подошли к кабинету. Володька поспешно взялся за ручку двери:

Но завуч оттерла его плечом. Завучу наверно скучно, злобно подумал он. Завуч любит бесплатный цирк.

— Здравствуйте,— сказала завуч и подтолкнула Володьку.— В этом году с вами будет учиться новенький, Доннер Володя. Иди, садись.

Володька увидел пар двадцать оторванных от скуки глаз. Взгляд его спустился на первую парту, на чьи-то руки с золотыми кольцами. Словно ветерок с парты на парту, переместился шелест. Он слегка кивнул и пошел туда, где увидел первое же пустое место. За столом одиноко сгибался пацан — черный, с кривоизогнутым носом, сын гор, похоже.

-О, Негроид, принимай... — негромко прокомментировали сзади, но Володька не стал искать добрую душу, только горец слегка съежился, беспокойно и тревожно оглядел нового соседа и отвернулся.

У, куда я попал, — подумал Володька. "Негроид" — погоняла. Боится. Страхом и смятением от пацана просто накатывало, — наравне со вниманием к новенькому и он попадал в фокус, и боялся.

Володьке было ровно. Он чувствовал на себе взгляды и больше ничего. Это даже слегка возбуждало бы, может быть, если б сейчас все пространство в голове не заполняла тупая, ноющая боль. Обычно она предвещала только одно, без вариантов. Он смотрел на свои руки, словно чужие на белой плоскости стола.

Завуч поболтала немного с молодой еще учительшей и свалила за дверь.

— Продолжаем. Следующее определение: лимфатическими узлами...

И все похватались за ручки. Это комплекс, привитый с детства — писать под диктовку, это в крови. Стадо баранов. Рассказал бы я вам про лимфатические узлы, мальчики и девочки...

Лимфатические узлы ему и сглючились. Он глядел на руки свои, синеющие на глазах, на отшелушивающуюся кожу. Буграми вскипали вены, эти самые узлы, кровяные тельца вытекали из стихийно образовывающихся язв. И натуральная притупленная боль, господи, как больно! Глаза остановлены на чужом затылке; да неужели они не видят, никто не видит? Как все это может существовать параллельно? Ничего из того мира — только тошно вскрывающаяся боль неестественной материи, и мысли теряются в лабиринтах шоковых ощущений... Никогда не кончится?

А может, уже кончилось и уже — правда?

Что? Перемена? Наверное, только началась. К счастью, ненадолго выключило.

Подошло двое — один худой, долговязый блондин в джинсе. Другой маленький, плотненький, с крашеными до желтого кудрями, "MTV" пацан пересмотрел, факт.

— Давай здороваться,— объяснил он цель акции, садясь напротив Володькиной парты. Второй пристроился через проход, выкинув на середину ноги в армейских ботинках.

Что? Здороваться?

— Здравствуйте, — спокойно сказал Володька.

По притихшему в наблюдении народу стало ясно, что эти двое тут — платформа, и самое интересное только будет.

Ребята поулыбались непонятно, не отвечая. Старые игры с новичками? Такая фигня, что их надо уничтожать в зародыше? Почему сегодня-то?

— Ты со странностями, да, чудик? На простые вопросы не отвечаешь? Гордый?

— Вообще глумится.

И пели они вместе. Хором. Володька выдохнул и честно сказал.

-Да что-то я себя нехорошо чувствую.

-А ты привыкай теперь, — посоветовал златокудро-синеглазый.— По ходу, это теперь будет твое привычное состояние.

— А что за вопросы? — затупил Володька. По правилам игры.

-Не понял, что ли? — уже обрадовался джинсовый.

-Ладно, Хэнк...— нахмурился кудряш.— Мы же по-нормальному. Что, Вова, тоже с фамилией не повезло?

-Я не Вова, — сказал Володька.

-Ага? — удивился белобрысый. Слишком иронично для начала. Похоже, они уже все решили. — А кто ты?

-Отмотай назад. Там было сказано.

-Донор, — кудрявый примиряюще похлопал по плечу.— Брось трепаться. Ты в гостях, тебя еще не обижают.

-Не понял?

-Донор,— повторил тот. — Жертва. Плохо выглядишь, с пониманием трудности.

-Непонятливый,— упростил Хэнк.

-Витамины ешь. Должно помочь. Просто совет, выполнять не обязательно.

У Володьки кружилась голова. Зачем же он сегодня в школу поперся?

-Ты откуда такой занимательный? С какого штата?

— Штата?

— Штат Гальянка, например.

— А...С центра.

— С какого центра?

— С самого. С Пятака я.

-Ладно,— хлопнул ботинками о пол Хэнк.— Осваивайся пока. Вон Негра попроси, пусть введет в курс дела. Негруша, ты все слышал?

Сосед молча кивнул.

-Присматривай, — наказал соседу и другой, крашеный. — А ты не нервничай, дыши жабрами. У нас тебе понравится. У нас всем нравится.

Володька посмотрел в прищуренные в доброй улыбке синие глаза. Хэнк — там еще не ясно, что за зверь, а ты птица ясная.

Кудрявый протянул одно щупальце и легко коснулся его подбородка. Мило улыбаясь, Володька отцепил от себя его пальцы. Хотя, наверное, получилось не так мило, как хотелось бы.

Вторую биологию он пролежал на руке. А потом ушел домой. Спать.

Этот ничего, типажный. А Хэнка злит. Он Донора спокойно созерцать не может, сразу в истерику. Не будь меня, скушал бы того сразу, в один из первых дней. Я фактор сдерживающий. Шурик понимает, что без меня он — просто туловище с развитыми конечностями. И нервы у него сразу на мускулах завязаны, мозг минуя. Хотя вряд ли понимает, скорее, догадывается. А новенький занятный, его изучить надо, прежде чем голову разбить. Манеры у него нездешние. Так что работаем опять в комплексе. Шурик повелся его к себе в банду записать, говорит — легко, тот слабак, мальчик с книжной полки. Ну конечно, Хэнк у нас вообще тонкий ценитель. Я его (Донора) как-то развести хотел, а я с ним болтаю иногда на переменах — совиный, я скажу, характерец; так вот, я ему палец на руке выгибал. Он только смотрит так, прозрачно, сидит и смотрит. А я то старался.

Сначала думал, что изображает, героя строит, но у него даже дыхалка не сбилась. Я разозлился, зря, думаю, ты мне свой порог не показываешь, теперь точно найду. Ломать-то не стал, конечно, а то пришлось бы долбое... всяким объяснять потом, зачем я это сделал.

Так что нашему Терминатору расстараться придется с новеньким, свежее мясо оказалось не так доступно. Помогу наверное, пока наши интересы не расходятся.

В воскресенье Володька с утра уехал в центр. Центр он любил. И как только маманя смогла выносить в голове предательскую мысль о переезде?

Полуденные часы, жара и пыль улиц, зелень тополей — мутного бутылочного цвета. Оживление по проспекту, тишина старых дворов, тень. Под набережной деревянные дома, котлован за "Искрой", крапива в рост, куры. Центр.

А податься дальше от берега, так исчезают каменные плиты, разбитые скамейки и ржавые качалки над водой, цивилизация остается наверху.

Дикий обрывистый берег, заброшенный пляж с кабаком у каменной стены, коряги в воде, мокрый щебень в грязной отмели. В детстве они ловили здесь крабов, и вечно прятались за гладкими валунами и зарослями кустарника дикие неуемные парочки...

По извилистой тропинке выбраться наверх. Погода в сентябре вернула лето. А кто не любит лето?

Шум центра вновь оглушил истошной музыкой улиц. Он купил мороженое, но оно не принесло удовольствия, теплое, талое. Он все колебался, все не знал, куда податься, но потом решил, наконец — к Отцу. Но колесо вертелось не в его сторону.

Когда он пересекал боковую улочку между кукольным и сквером, в двух шагах взвизгнул "Ижак" и приостановился с шиком заноса:

— Ого, старые знакомые? Что, красный наш, зеленый общий? Ты на светофор не научили смотреть, что ли? Правила не для тебя писаны?

Лицо у мотоциклиста под гермаком было вроде как знакомо, сообразил Володька не сразу, не успел.

— Не узнал? Володька?

Тот, из лифта. Лех с "Герцеговиной". По майке полосатой и редкому носу. Но все это быстро, запрыгнув парню за спину...

— Погнали!

Потому что тормозила рядом белая "восьмерка", а владелец ничего доброго к Володьке не питал, так уж получилось.

"...-Тебя тут Юннат вспоминает, — между прочим сообщил Володьке Сашка Колчак.— Найти хочет, за тачку спасибо сказать. Любил он ее, белую..."

— Немец!

Юннат.

— Жги, давай! — толкнул пацана в спину.

Тот, удивленно хлопнув глазами, бросил тормоз и дал газ. Мотоцикл с места взлетел. Должно быть, носатый Лех сам перепугался и гнал так, что ветер натурально свистел в ушах. Нырнули в первую же подворотню. И еще долго, уже потеряв с хвоста "восьмерку", мотоцикл петлял по закоулкам. Наконец скорость скинули, съехали к речушке. Коника остановили, Лех обернулся. Володька засмеялся.

— Здорово!

— Да ладно...А от кого мы убегали? Погоня такая, как в видиках.

— Да парень один... Слушай, я должен. Очень удачно ты мне встретился!

Лех засмеялся, потом спросил:

— Тебе не на Гальянку? Или ты тут...гуляешь? А то подвезу.

У магазина Лех остановился, обернулся.

— С тебя пиво. Согласен?

— Тебе — все, что угодно.

— Иди. Мне пару.

Володька взял пива.

Заехали в гаражный блок. Лех сказал:

— Мы на базе.

-Торпедных катеров? — хмыкнул Володька.

-Точно.

Лех развел двери и кивнул в темное брюхо гаража.

— Заходы.

Володька зашел, замер в полосе света.

Парень щелкнул выключателем, и из углов повылазили тени, сумерки, свет побледнел и стушевался.

— Ого.

Мотоциклы — плотно друг к другу, металл блестел везде, куда бы не ложился взгляд. Обуял запах — терпкий, сырой, ненасытный. Пары бензина вызывали в Володьке с детства гипнотическую зависимость. Наверное, все печально заканчивающиеся игры с чужими машинами провоцировал участок мозга, отвечающий за обоняние? Интересная мысль, надо было подкинуть бесплатному адвокату год назад, пусть бы разработал.

— Сюда. Осторожнее там, не порушь чего-нибудь.

— Не порушу.

Мимо разлапистых крыльев Володька с трудом пробрался на голос. За металлическими стеллажами находился закуток, ограниченный порванным дермантиновым диваном и огромным массивным столом. Табурет. Больше ни клочка пространства. На столе — треснувшая с одного бока лампа, серая от старости, покрытые пылью журналы "За рулем", инструмент и всякий мусор. Телогрейка, груда тряпья — обтир.

— Теплый гараж-то, — заметил Володька, покрутив головой.

Лех сбил пробку о край стола, припал на диван.

— Чье хозяйство?

— Батика моего. Он свою "Таврию" лет пять уже как раздолбасил. Мне гараж отдал.

— А чьи моторы?

— Есть народ. Чего не пьешь?

Володька дернул плечами, но бутылку открыл. Странный парень Лех.

— А ты чего меня сюда привел? Не боишься?

— Чего? — не понял тот.

Володька засмеялся, хлебнул.

— Про машину-то ту. "Восьмерку"... Ты же меня не знаешь. А может я на железе деньги делаю, так за чисто-просто мне дорогу сюда показал... Здесь есть чем поживиться. Может, меня сегодня как раз за то и ловили. Жизнь тебя ничему не учила, что-ли?

Лех на Володьку уставился. Потом улыбнулся широко:

— А ты прикольный. Клево.

— Ты тоже... Темно тут. Может, лампу включим?

Володька потянулся к лампе. Щелк-щелк — света не последовало. Жалкая лампочка у входа своим освещением до этого закутка почти не дотягивала.

— Эй, умник? Думаешь, все лампы для того, что б ты их включать-выключать тренировался?

Володька прекратил свое бесполезное занятие, вздохнул отчего-то.

-Давно ты здесь живешь?

— Как Первый квартал построили. Сколько себя помню. А ты откуда?

— С центра.

— Центровый парнишка.

-Знаешь оттуда кого?

-Прекращай детский сад. Знаю — не знаю: какая разница?

— Странный ты, — заценил Володька. — Как будто не в мире живешь.

— У меня свой мир. Мне достаточно.

Володька саркастически хмыкнул.

Заскрежетала, отходя, дверь.

— Ле-е-ха!— раздался голос, и в просвет в проеме нарисовалась фигура.

— Где ты был все утро?! Ага, пиво? — голос у вошедшего порядком развозило, и выглядел он соответственно.

Паренек был невысок, загорел и нетрезв. Волосы у него были белые-белые, как искусственные, давно не стриженые, опускались на лицо, шею и плечи; при квадратном подбородке и черных очках в дрянной оранжевой оправе и телогрейке на голое тело — это, конечно, впечатляло.

Лех неуверенно хихикнул.

— Ты когда успел напьяниться, дурнушка?

Тот расхохотался (дождь белых волос) с явной злостью.

— А тебе что? Ты вроде тоже делом занят. Это называется — техникум? Все это, понятно, важнее, чем со мной ехать! — стекла очков воинственно блестели.

Володька веселился вовсю. Нахальному Леху явно нахлобучивали.

-Димыч, да мы только приехали,— оправдывался тот.

— Это с этим ты ездил? А меня по бороде! Да после того, вчера!.. — парень сделал несколько некрепких шагов к дивану, запнулся и упал, порушив все, что находилось от него на полтора-два метра. Очки упали с носа и звонко хрустнули оправой.

-Димка!

Леха кинулся на помощь. Володька устроился поудобнее, чтобы лучше видеть. Пиво у него все никак не кончалось.

Парнишку долго доставали из железа, выравнивали, устанавливали "как было". Наконец извлеченный повис на Лехе, расслабленный и великодушный.

— Леха... Только попробуй меня еще раз кинуть, шкура. А денег у меня нет, разберись с ним сам как-нибудь... Я еще звонок у вас сломал...

Лешка терпеливо улыбался, стараясь не отворачиваться. Но вскоре и он был позабыт, а белый тихо и непонятно чему смеялся.

— Готово, — шепнул Лех Володьке. — Я его домой свезу. Ты сиди здесь, я быстро.

Володька промолчал дипломатично. А Лех медленно оттащил друга на улицу. Через некоторое время мотоцикл порычал и отъехал.

Володька помахал ему лапкой и посмеялся еще.

Диван был на удивление удобным, а гараж — уютным, и, казалось, давно знакомым. Он вспомнил про бессонную ночь, сладко потянулся и закрыл глаза.

-Эй? Есть живые?

Из гаража ни звука.

Майка удивленно шагнула внутрь — никаких признаков жизни. Жидкий свет дотягивался до мотоциклов, оставляя на их металлических немытых боках тусклый блеск. Идиоты: прокляла она всех сразу за легкомыслие, ангар открытым оставили. Хотя нет, напрасно, кто-то лежал на диване.

У дивана затормозила в недоумении — глазами на нее сонно хлопал совсем незнакомый мальчишка.

— Ты кто? — шепотом спросила она.

— Человек, — также шепотом ответил он, и почудилась скрытая улыбка.

— А что здесь делаешь? — мгновенно разозлилась она.

-Да так. Печки-лавочки. Уснул немного.

— Почему здесь? Лавочек на улице мало?

Он сел и спокойно ответил:

— И это — вместо благодарности. Я тут из благотворительности ваш сарай охраняю?

— А,— все поняла наконец Майка.— Лешка тебя оставил. А он где?

— Он белого домой повез.

— Белого?

— Ага, был тут один. Неслабый на всю голову.

— Димка?

— Ну да, типа этого.

— А ты откуда взялся?

— Слушай, — он оглянулся на дверь. — У тебя вопросы скоро кончаться?

— А тебе что, отвечать трудно?

— Нет. Спроси уж тогда, как меня зовут.

Майка возмущенно фыркнула: вот еще.

— Володька, — улыбнулся он. — А ты?

— Я Майка.

— Пива хочешь? Допить не могу.

— Ну давай, — легко согласилась она.

Володька вручил ей недопитую бутылку.

— Чего не допил? — поинтересовалась девчонка.

— Да я не очень-то пиво...— он наморщил нос.— Заставили.

— Так не бывает.

— Откуда ты знаешь, что бывает, а что нет.

— Да так...— Майка потянулась к столу, достала из ящика не очень чистый стакан.— Жизненный опыт.

Он засмеялся. Полбутылки девчонка разделила пополам, свою половину плеснув в стакан: давай вместе.

-Боишься? — снова засмеялся Володька. — Подвоха? Тогда брудершафт.

Майка снова сказала "пфе". Выпили.

— А целоваться? — прищурил глаз он.

— Кто ж с пива-то целуется, — рассудительно ответила она.— Это ж знаешь, сколько надо выпить?

Парень посмотрел на нее повнимательнее.

Майка за свою внешность не переживала. Он и сам был — ничего особенного. Обыкновенный.

— Можно покурить теперь, — предложила она. — Есть у тебя?

— Неа. Я не курю, меня воспитали плохо.

Она снова фыркнула смешливо. Парень на язык был сообразительный. И улыбался хорошо.

— А я тебя нигде не видела?

— Не помню. Жизнь длинная, память короткая. Разве вас всех запомнишь?

— Ты наглый, — удивилась девчонка.

— Я не сильно... Я в меру.

— Может, ты мотоциклы водишь?

— Я что, произвожу такое впечатление?

Майка поперхнулась:

— Что ты этим хочешь сказать?

— Не вожу, — кротко объяснился тот.

— И откуда ты?

— Я из города...

— Там все такие?

Тогда парень разозлился:

— Интересно, а поумнее я здесь что-нибудь услышу?

— А чего ты хамишь? — в свою очередь обиделась и Майка. Чем бы все закончилось, но приехал Лешка — шум его мотора Майка узнавала из всех других.

— Салют! — провозгласил он, входя. — Привет Майкам! Ну, развлекаетесь?

— Да уж, — буркнула девчонка. — Пьем, орем и с балкона прыгаем. По всей программе. Ну, сегодня то едем?

-На чем же мы едем, милая? У нас бензина только до трассы.

— У меня почти полбака.

— Я и говорю, если твой по всем разлить, до первой дороги доедем. Мы терпим бедствие. У нас энергетический кризис.

— Как дети, честное слово. Только бы гонять, — сказало новое лицо, маячившее в дверях уже минуту, чего ни Лех, ни Майка не заметили, разве что Володька. — А вообще-то существует такое понятие как несобранная коробка. И я знаю, что кто-то — не буду показывать пальцем — утверждал, что соберет ее за десять минут.

Над лицом вытравленный гидроперитом хохолок. Внизу лицо было украшено квадратным подбородком. И все это великолепие — при годах семнадцати-восемнадцати.

"Вау!— подумал Володька. — Да они тут тусуются. Рыжий не соврал. Столько навороченных за один день — мое нежное сердце может не выдержать. Объединяются и вместе любят эти железки. И сами себе нравятся..."

— Хай, Джек!— заорал Лех. — Это Володька, видел такой кадр?

Джек улыбнулся образцово и пожал руки.

— Пойдем покурим, — вежливо предложил он. Наверно, его мама знала, что такое воспитание.

Девица засмеялась :

— Джек силен! Трубка мира! Пуд соли...

— Ноу. Не куру. Извини, брат. — Володька тоже не ударил в грязь лицом.

-Ладно, сержант, соберу тебе коробку. Готовь краску.

Володька сделал вид, что ничему не удивился. Ему всегда становилось скучно, когда кто-то начинал выпендриваться. Он не будет выступать в роли лоха, ради которого ведется спектакль.

Джек резко улыбнулся, запустив на щеках обаятельные ямочки — хлоп! и исчезли они также внезапно, как и появились, оставляя на лице только безмятежное поле квадратного подбородка. После этого он слинял — вероятнее всего за краской. Без лишних разговоров.

Лех и девчонка прикортились перед приваленным к сейфу "Восходом". Володька посмотрел в сторону выхода. Что ему еще здесь делать?

— Але! — остановил Лех с улыбкой. — Ты видел, как она собирает коробку? Это же песня, когда она собирает коробку! Понимаешь чего в коробках?

Уходить Володька раздумал. Он еще не разобрался с Лешкой. Из всей команды не просчитанным остался только он один. Наивный? Добрый? Тот самый редкий случай? Или это поза? Какой в ней смысл? Вопрос требовал доработки.

Лех снял отверткой крышку, и из коробки повалились на пол железные прибамбасы.

— Идиот, — буркнула Майки и принялась их раскладывать.

— Я-то тут при чем?

— Я про Джека. Смотри ...— это уже Володьке. — Вот это колесо идет на первый вал... Эта ерунда вся пока не нужна. Эти шестерочки — видишь, одно другого меньше — все сюда, понимаешь принцип? Вилка идет вниз под нормальную. Да ты хоть мяукни, слова знакомые?.. Таким образом...Дальше загружаем все, что осталось, по порядку... А этот вал — надо провести через все... Лешка, не входит...

Лешка, рискуя пальцами, прижимал шестеренки, вилки, натягивая их под вал.

— Вилки поменяй, — спокойно посоветовал Володька. — Ты их местами перепутала.

Майка слегка покраснела.

— Ну а что? Думаешь, всегда все получается?

Конструкцию перестроили.

— Щелкай, Лешка.

-Крутится. Порядок,— Лех подул на прижатые пальцы. — Молодец, сестренка. Собрали. Девять минут. Горжусь.

— Да ладно, — слабо вякнула она.

Джек возвратился скоро, принес в пакете литровую банку нитры.

-Думаешь, хватит?

-Мать, тут не на один хватит.

-Сейчас красить собираешься?

-Ну. А что. Старика нет, бензина нет.

— Бензина нет?— разочарованно переспросил Джек.

Майка ушла в угол пошуршать в тряпках, погреметь в ящиках, заглянула на стеллажи.

— Джек, где кисточка? Где мазилка? Ты последний гермак красил?

-Ну дак там она!

Джек умотал на помощь, в том краю послышалась ругань.

Лех засмеялся.

— Придурки. Ничего на место не ложут.

— Не кладут! — поправила девчонка, услышав.

— Не кложут.

Володька поймал себя на том, что улыбается...

— О! -раздался бодрый Джеков голос. — Старик, мать вашу! Не ждали. Опять двойка. Бурлаки на Волге...— он залпом перечислил названия картинок из школьного учебника за какой-то класс. — Здорово! Ты с трофеями?

Восполнение рядов продолжалось. Тот, кто у порога пообщался с Джеком, наконец прошел к дивану и поставил на стол огромную дорожную сумку, наполненную по всему объему.

— Привет. Я бензин нашел. Семьдесят шестой. На всех раскидываем?

Он был старше всех тут, высоченный, темноволосый...Черты лица очень правильные, не придраться.

Джек снова чем-то грохнул, Майка испустила восторженный вопль.

— Значит, едем?

— Едем, едем.

Парень мельком посмотрел на Володьку и сказал:

— Я Сергей. Для этих — кивок в сторону — Старик. А у тебя есть имя?

— Володька.

Старик дружелюбно улыбнулся.

— Длинновато, по-моему.

— Не сокращается, я уже пробовал.

— Да? Прикольно. Тебе шестнадцать то есть?

Володька проглотил, ответил честно:

-Мне даже семнадцать. Почти. Скоро будет.

— Ух ты... Почти... Где мои семнадцать лет..

-Детка...— пояснил Лех. И как то это у него получилось, необидно, что ли. Осталось только проворчать, больше для формы:

— Обычно над фамилией изощряются.

Но все только сочувственно похмыкали. И только.

Обычно над фамилией. Спасибо отчиму. "Немцем" называли во дворе. Это еще с детства, при острой нехватке фашистов в боевых действиях. Еще и немецкий язык в школе — короче, клиника. Позже, в той среде, где доводилось вариться — "Дон" и опять же, "Немец" перекочевало со двора. А тут "Детка". Хм, спасибо конечно за оказанное доверие, но вряд ли он приживется.

Джек со Стариком остались разводить бензин маслом, остальные подались на улицу — Лех с Майкой — курить, Володька — следом.

На свежем воздухе его повело, хотелось сна... А потом, не нравилось смотреть, как курят девчонки, обычно манерничая. Володька приготовительно улыбнулся, но Лех, взявший сигарету на изготовку, сказал:

— Подожди. Не подрывайся. Сейчас вместе пойдем.

Он вежливо поднес Майке зажигалку и пробормотал при этом:

— Зажигание, сцепуха, га-аз.

Володька кисло улыбнулся. При тотальном дефиците каких бы там ни было сигарет привозить сигареты из комми-туров считалось удачей. Обычно он раздаривал их девчонкам, за хорошие отношения. Такая вот двойственность всего на свете.

— И все-таки, откуда я тебя знаю? — не унималась Майка.

— А я откуда знаю? — некокетливо буркнул он.

— Отслеживать надо! — строго заметил Лех обоим. — Фиксировать тенденции возникновения пародоксальных эмоций в точке расхождения двусмысленного состояния... Короче: не напиваться до потери памяти, ясно, голуби?

— Силен, — после секундного замешательства признал Володька. Все-таки звездочка этот Лех, вновь передумал он. — Я запишу, можно?

— Автограф дам, а учить не буду, — слегка раскланялся Лех. — Дон Хуан Карлос не позволяет.

— Он такой!— гордо подтвердила Майка. — Я давно за ним наблюдаю.

— За Дон Хуаном?

— За Лешкой...

Из гаражного блока вышли, миновали пару кварталов. Володька уже завидел свой дом, когда Лешка сказал:

— А то передумаешь? Покуролесим? Зря отказываешься. На мотоциклах — это как на птицах, зуб даю. Полет, сечешь? Выше — только звезды, сечешь? Кайф наркоманский.

— Да ну? — усмехнулся Володька. — Ну, если кайф... Только не умею я. И колес нет. А без колес — какие крылья?

— Возьму тебя вторым пилотом, — решил Лех. — Мой второй сегодня болен. Ну, тогда за Мартингом. Это туда. Мартинга не знаешь? Орелик наш.

— А где Март? — спросила любознательная, как всегда, Майка.

— Не вышел, — махнул рукой Лешка.— Ну что, по коням?

С конями более-менее все было ясно, — четыре мотоцикла уже стояли на улице, весело блестя боками, били копытами, четыре нелепых трансформера, созданных по мотивам загадочных монстров от "Безумного Макса" и самых смелых фантазий журнала "Сделай Сам". В этих до рыданий помпезных, трогательных поделках так и не сумели раствориться черты фамильного сходства с двумя "Ижаками", одним "Уралом" и , уж чего совсем не пощадил ироничный Володькин взгляд: маленький ослик первых моделей "Восхода" — с нереально завышенными крыльями, с перекупленной на барахолке чужой системой фонарей, истеричный в протесте против глушителя и защитных стекол... Но сидений, обитых мехом, реабилитировать уже никакое глубинное чувство меры в Володьке не смогло. И чем больше ему хотелось плакать от восторга перед этим образцом завершенного хрестоматийного цинизма, тем почтительнее и поэтичнее становилось его лицо, и к девчонкам (а рядом с Майкой стояла недурненькая блондинка лет двадцати) он обратился самым проникновенным, романтичным и патетично серьезным тоном, на который успел настроиться.

— А у тебя, Майка, тоже мотоцикл?

-Мотоцикл, — как бы пренебрежительно — сдержанно тряхнула она неподстриженной челкой. И локтем с нанизанным на него гермаком качнула на "Ижак". И тут же съехала в горделивую улыбку:— по лотерее выиграла...

— Ну, выиграла то она "Минск", есть такой велик с моторчиком, — пояснил Лех, пронося мимо них из гаража канистру, потом отвинтил у "Урала" крышку бака, намереваясь плеснуть. — Родики у нее до сих пор уверены, что она на мопеде катается. А "Минск" мы сменяли через месяц, да потом "Ижак" поменянный полгода ремонтировали.

— И права есть?

— Не, у меня нету, — бесхитростно улыбнулась Майка на эту слишком изощренную издевку, которую вряд ли кто-нибудь, кроме Володьки оценил бы в полную силу.— У нас права только у Лехи и Старика, да Март все сдает...

— Ему напряженная личная жизнь мешает, — тонко улыбнулась блондинка, и Володька в достойной мере оценил ее как блондинку. Что делать, мужчины снисходительны к девушкам, тем более к блондинкам с волосами прямыми, как лен, длинными, ухоженными и вполне естественного происхождения, между прочим.

Вот вышли из гаража Старик с Джеком, завели ворота, закрутили замок. Одевая голову в положенный ему гермошлем, Володька пронаблюдал, затягивая ремешок, как блондинка, взмахнув длинными ногами, неторопливо уселась за черную, в "боссовской" майке спину Старика, руки ее легли на отведенное им место — на его широкие плечи. Володька подавил свой абстрактный интерес беспечально. Так уж заведено, что блондинки всегда кому-то уже принадлежат, что делать, в живой природе они встречаются все реже и реже — т.е. натуральные, конечно. Что, а может и к лучшему, мир, конечно, осиротеет без блондинок, но резкое увеличение их численности пошатнет какой угодно баланс. Озоновые дыры, парниковый эффект и конец света, неотвратимо приближающиеся к двухтысячному рубежу и без того напрягают человечество — так давайте уж доживем спокойно, к чему лишние стрессы.

Лешка обернулся, подмигнул голубым глазом: "Готов?"

Сцепанул. Газ.

Дорога дернулась из под колес — назад. От глушителя нагрелась штанина. Из гаражей вынеслись с отчаянным треском. Дальше скорость прибавили, и треск моторов превратился в ровный гул — на гладкой, пыльной, горячей бетонной полосе. Пыль теплой пористой массой толкала в лицо и, нагнув голову, Володька смотрел только на узкую ленту асфальта, с огромной скоростью разматывающуюся под ребристые, слитые в серые нитки покрышки...Вот в поле взгляда вошли чужие колеса — это догонял Джек, что-то крича, но что — уносил ветер.

Но Лех услышал, выехали на Серовский тракт.

Далеко впереди полоскались из под гермака длинные светлые волосы Старушки, и Володька ткнул Леху в спину — ну догоняй, чего же ты...Лех, слегка раскачивая мотоцикл, отчего тот описывал плавные зигзаги, подкинул скорость...

В ушах застучало, ветер выжимал из глаз слезы, а из носа — сопли, мешал дышать и все свои тридцать зубов Володька почувствовал как один — в оскале — с хрустящим песком.

Мотор Старика медленно приближался. Цепь стягивалась, легковушек, на которых приходилось отвлекаться, значительно поубавилось. Черную миновали свистом. Навстречу летели бледно-желтые поля, волны вихрастой пшеницы с жуками-комбайнами, застывшими вдали...В ушах тактом крови бился, долбя голову, настойчивый ритм.

Вот догнали всех, примерно отстроились, совсем рядом — руку протянуть — плыло лицо Джека, индийский подбородок рассекал ветер, словно мол — волны; Майкина надутая парусом белая футболка...

То, что билось, оказалось не пульсом, а — казалось, он давно это знал — песней, слово в слово встающей в памяти...

"Шаг за шагом, босиком по траве...

Солнцу — время, Луне — часы,..

Словно оттепель в снегопад, по земле проходили мы..."

Дикий восторг захлестнул наконец Володьку. Дорога! Это дорога! Ветер! Это — ветер...

Что напоминало это ему?

Беззвучные драки на городских пустырях? Фонари в руках глубокой ночью в чужих районах? Разбитые машины?.. Машины? Обкуренные гонки, необъяснимый дурной кайф? Сны?..О, нет... Сны — это всегда одиночество, но не сейчас, сейчас — вместе!

Что? Уже утро? Или это все еще ночь, заботливо убаюканная черными шторами на окне? Или там, за ними, еще одно утро, разъедающее своим светом глаза, словно кислотой, так же гнусно, так же больно...Забытье сна — горькое, больше не приходило спасительной лодкой, не уносило в покой и освобождение — теперь это арена, арена пыток. Голова отдыхает от той зоны "отдыха" — непосильной изодранной ноши ночных кошмаров, и еще приходит страх. Что будет через пять минут, через полчаса? Дожить до вечера, а вечером он возьмет свое — дрожащими пальцами, руками, нервами. Вечером он закинется — и вымученный, коротенький экстаз вряд ли перекроет все часы ожидания. Фазы сокращались, и искусственно сопротивляясь их сокращению — что он выиграет — ну, несколько лишних дней лягушачьего сомнамбулизма? Может правда отдаться в "дурку", пусть лечат, пусть делают, что хотят с этим безмозглым от переразрядов организмом, но пусть лечат его!

В школу в тот день Володька потащился, чтобы не оставаться одному — одному страшно, страшно! Хоть к кому — но к людям, мама, роди меня обратно!

В пакет Володька автоматически сунул две-три книжки. Учебники он еще носил, по привычке, а что, не тяжело ведь, на этом его обязательства к школе заканчивались; а что такое "делать уроки" вспоминалось смутно — с того примерно времени, как в первый раз, года два назад тюкнул отчима по носу. Тот унес из дома какие-то золотые вещи, материны, нехитрые, девичьи еще, подарок бабушки и деда. Отчим тогда был пьян, конечно. А, да плевать.

А на перемене между вторым и третьим я увидела вчерашнего пацана, Детку. И только тогда вспомнила, где же встречала раньше. Да в школе конечно, где же еще. Ха-ха, он тоже из "В", как Хэнк. Они у истории стояли без ключа, и Хэнк там тоже светился со своими. И Вовка.

Я долго не думала, подлетела, сумкой хлопнула по спине, она легкая была, но все равно получилось — по шее. Привет, мол, как делишки. А он мутный, скучный, никакой. Ну я сбежала, а мне-то что? Сдался он, мне что ли? Так, чтоб Хэнк покосился, позлить.

У Детки мне понравилась яркая, бордовая капюшонка, у нас в городе такую не купишь, но ему идет. Я тоже такую хочу. Вообще, по нему видно, что родители воздушные... А тут джинсы полгода просишь, чтоб к дню рожденья подарили... Хотя я не наглею, нет и нет, потом, когда деньги будут, но когда на этих дочек и сыночков просто так все с неба падает, немножко противно делается. Хэнк в джинс запакован до ушей, вот ему джинса идет — светлые волосы, серые глаза. Ну такая я, это мое — с ходу заценить что, как человек носит. Смешно, например, когда девчонка в свитре "Бойс" и в турецкой юбке, и при этом еще в зеленых лосинах, а на ногах туфли-лодочки. У нас в школе есть такие обезьянки. Чума.

Чего это они все, повернулись разом, оглядываются на него; губы двигаются.

А, подумал он, это что, меня к доске зовут? Вот смешные — зачем я вам там? Он встал и пол сгорбил под ногами свою полосатую спину, зашевелился, Володька ухватился за стол.

Алгебра говорила ему, шлепая ртом. Проходя мимо нее, он засмеялся. Мел из ее руки Володька нечаянно выбил. Вот смешная — думает, он к доске пошел? С логарифмами там возиться? От двери он махнул рукой — в следующий раз! — и вышел.

Шурик говорит, что он убьет это борзанутое животное. Чужая борзота его бесит (слишком борзой для отведенной ему роли).

— Ну, пес! Я ж ему остатки мозгов повышибаю!

Я молчу. Какого хрена рисоваться? Донор стыд потерял и чувство меры, забылся, он не дома на диване — выпендриваться, здесь выпендриваются только с Хэнкова разрешения. Читай — с моего. Захотел — ушел, захотел — пришел, никаких понятий знать не хочет. Пора калечить.

Хэнк то завелся, конечно, что Бегунова с новеньким любезничала. Вот и взволновался. Я еще подкинул с подъехидцей, Шуриком не замеченной: "Не отскочит?" — "От мертвых не отскакивает". Да ты моя лапа.

На перемене Донор вернулся за шмотками, я согнал Негра, сел с ним.

— Где был?— говорю. Участливо.

— Блевал, — отвечает. Тем же тоном.

— И часто так?

— Что? — окрысился.

Меня и понесло — про то, как алкоголь убивает лошадь, а у хомяков просто участь страшная. И все такое. Он послал меня. Иди, говорит, к своей бабушке. Схамил, короче. Я то ушел, я не гордый. Утро вечера короче. А там посмотрим, что увидим...

А вечер начался после школы. "Пойдем,— говорю, — со мной." Он и пошел, баран. За школу, за площадки. А там нас ждали. Друззя. И нифига он не сопротивлялся. Наваляли ему как могли. Только почему то мне кажется, что ему было пофиг?

Володька себя любил, конечно, и трусом не считал, но что-то вроде осторожности — это другое.

Года два назад среди дня к нему подошли двое и попросили снять кроссовки. Без нажима. Их было двое и вряд ли они были старше. Но Володька тогда улыбнулся им вежливо и снял (первые приличные кроссовки, выкроенные из маминых заначек, в обход отчима). Разошлись как люди, каждый со своим. Нарываться на старших глупо, нарываться на одиночек — опасно. Но их лица он запомнил, они были на виду — эти лица мальчишек с района Смольного.

Кадета он знал так, едва, тот всего лишь жил в Володькином доме. И когда утром синим и чудесным Володька позвонил ему в дверь — тот удивился.

А вскоре "Адики" вернулись к хозяину, а Кадет взял Володьку под крылышко. С таким покровителем и с врожденной склонностью двигаться дальше уже было нетрудно. А что касалось больших, Володька туда и не совался, тем более что сам Кадет там в козырях не числился. Кадет кидал наркотики...

И что, если не упрямство, сейчас мешает сделать то же самое? Но ведь мешает...Осторожность и упрямство — две вещи малосовместимые, но в Володьке они отлично уживались, граня и без того нелегкий характер.

Так что — сам. И до дома — сам. И с Хэнком — сам... А уж удовольствия общаться с Реквиемом он и подавно никому не уступит. Он запомнит, память молодая, любовно сохранит : что подняться удалось не с первой попытки, что пинали под конец уже ногами — по чему ни попадя, и каждый шаг до дома он запомнит, память не сжалится; и руку, которая не смогла подняться к звонку, и лицо матери — без вопросов, без слез.

Были осторожные мамины пальцы, которые навстречу боли несли тепло и успокоение. Последним исчез запах — смесь нашатыря и бодяги, и прекратилось все.

Проснулся Володька человеком. Даже больше — огромным мощным аэростатом, наполненным горячим газом, газом уверенности и невесомости. Тело молчало о вчерашнем, оно звенело легкостью и послушанием, оно было готово к подчинению, как преданая собака.

Ночь укрылась тысячью пелен, ночь, когда он был червем, из нервов и боли, полуразрушенным, распадающимся по полу...

Часам было угодно показывать час. О, он успевает.

В зеркало он не смотрел сейчас — внешний вид не играл значения. Он знал, что унижение — иметь сейчас такое лицо, еще одно унижение, которое давало ему силы. Тупейшие выдумки, что следы боев украшают, если вывеска сбита такой козявкой, как Хэнк, это тот же плевок. Не в лицо, в душу.

В школе его никто не ждал, только Реквиес засветился довольным любопытством.

— Где Хэнк?

— Поищи в курилке. Что, священный огонь? Растормозка?

— Пошел ты.

Хэнк был не один, как всегда, впрочем. Это даже хорошо. Хэнк выглядел рассеянным, когда Володька остановился перед ним. Тот не готов.

Почти всегда по глазам противника он мог определить исход. А в глазах Хэнка только удивление. Это почти спорт, побеждает, не тот, кто сильнее, а кто нахальнее. И Володька сделал это — три быстрых удара, его алгоритм по падению тела на землю. Кто-то из стоящих рядом пытался рыпнуться, но там уже просто толкнул в сторону, сильно, закрутом. И все, попыток больше не было. Так просто, что и не хочется.

Уходя, Володька не оглядывался. Догонять не будут. Команды дать некому. Все бы ничего — он спокойно брел, сжимая и разжимая пальцы рук, глубоко вбирая в себя воздух, и ни о чем не думал.

Только на душе было погано: бог знает отчего.

— Привет. Ой...Ты красивый.

Все та же лампочка. Все та же Майка. Она с любопытством улыбалась, сидя на коленях перед мотоциклом на свету у разведенных дверей. Рядом, спиной к листу железа, развалился парень, Володька его еще не видел. Волосы высветлены в стиле "Депеш". Депешный цепко впился глазами в Володькину физиономию. Есть такие люди, которых интригует состояние скандала, подумал Володька. И ответил, игнорируя все это:

— Привет.

Майка обернулась к парню:

-Мартинг, это Детка. А чего тебя вчера не было? — а парень, Мартинг, хмуро кивнул.

Майка смотрела со здоровым ехидством:

— Где ты это подхватил? Хочешь руки приложить? Красить любишь, художник в тебе не спит?

Мартинг хмыкнул, шумно вздохнул, вытащил из кармана смятую пачку сигарет и вышел. Майка тоже поднялась, вручила Володьке капающую кисточку, почти ввинтив ее ему в руку.

Володька спокойно отложил кисть на радиатор, тщательно вытер испачканную ладонь тряпкой, так же аккуратно обернул кисть другой стороной.

— Тогда уж так... Методы у тебя...Насильственные, — заметил он.

— Ты против? — с большим нажимом произнесла девчонка. В его бывшей команде такие интонации от девчонок исключались. Поэтому он усмехнулся и ответил непонятно:

— Принципиально — не против.

У Майки в краске был нос, волосы и руки, джинсы на коленях. Она перехватила его взгляд.

— Это Мартинг...Ему тоже досталось, еще увидишь.

Объяснение показалось Володьке вполне удовлетворительным. Видимо, такое веселье тут в порядке вещей. Он в задумчивости провел кистью по ярко-красному крылу, испачкав его черной полосой.

— А зачем красить? По-моему, и так нормальное покрытие.

— Я что, пожарная машина? — округлила глаза Майка. — Ты что, не канаешь?

Володька прокультивировал внутреннее раздражение и перевел его в другой вид деятельности — окраску.

Вернулся Мартинг. Он уже снисходительно оглядел поглощенного работой Володьку и Майку, болтающую ногами с мотоцикла неподалеку; снова тяжело вздохнул и ушел, широко шагая через металлолом к дивану. Там он прилег, достал из кармана флакончик и мирно к нему приложился.

— Ты, старый алкаш,— позвала его Майка. Володька сделал вывод, что, видимо, она наезжает тут на всех; наверно, Лешкина подружка, если Лешка тут центр. — Есть хочешь, Животина?

На лице у Мартинга быстренько появилась довольно несчастная мина.

— Есть? Конечно, хочешь. О чем базар. Я когда отказывался? Я как раз с утра ничего не ел, меня из принципа не кормят. Знаешь, как собак сторожевых, что б все время в стойке были. Что там у тебя, давай...

Майка, смеясь, извлекла откуда— то пачку соломки.

— А ты воду носил? А ты печку топил? Кто не работает...

-Не, ну ты чего дразнишься? Кто, в натуре, не работает? Это я не работает? Да я... Показала — отдавай, совесть имей...

Пока Мартинг грыз соломку, Володька выкрасил внутренние ободы колес. Он поднялся, поставил банку с краской на верстак, оглядел джинсы, отряхнул их с колен.

— Все? — Майка улыбнулась и не слезая с мотоцикла протянула ему руку.— Спасибо. Россия вас не забудет.

— Спасибо — это не валюта, — назидательно произнес сквозь соломку Мартинг, умиротворенный.

Володька за теплую ладошку зачем-то стряхнул Майку с мотоцикла, любезно предупредив: "Осторожнее, так ведь и упасть можно..." Он был сама любезность, когда хотел.

Когда он заслуженно устроился на диван, слегка подвинув тело Мартинга, тот, сначала недовольно заворчавший, вдруг примолк и заворожено прицепился (а у глаз его была способность именно цепляться) к значку на Володькиной майке.

— "АлисА".. Ух ты... Где такой достал? Дай потрепать?

— Я "Алису" не даю.

-А. — тот понимающе кивнул. — А у меня вот ...— и полез за футболку за серебряной(?) цепочкой с медальоном. Изображение на медальоне Володьке ни о чем не говорило.— Я фанат. У меня даже татуха есть, смотри.

На руке у Мартинга самопальной поколки синели латинские буквы N и Р, и Володька ему тоже уважительно хмыкнул.

— Вот так вот, — Мартинг снова потянулся за скляночкой, отхлебнул, завинтил и упрятал обратно в карман.

— Чем заправляешь?

— Содовой. С джином. Собственного изготовления, а бутылочка коллекционная, классная?

— Ты продуманный пацан, — похвалил Володька.

-Здравствуйте, люди!

Это уже Лех, с порога.— Детка, радость моя...Ух ты...— он подошел ближе и внимательно посмотрел на гнусно испорченное Володькино лицо.— Ты зачем так украсился?

— Тоже куролесил, — засмеялся Володька. Почему-то с Лешкой он мог это обсудить.

— Это тот тип с белой "Жиги" тебя догнал?

-Нет, это местная мафия.

— Ты конфликтный парень?

— Да нет, мирный.

— А кто тогда?

— Тебе это, боюсь, ничего не скажет. Ты же никого не знаешь. Ну, Хэнк, если хочешь.

— Хэнк...

В гараже внезапно стало очень тихо. Даже Мартинг перестал громко чавкать.

— Выйдем, — вдруг сказал Лешка. — На тур вальса... Ого, Майка, все-таки покрасила? Трудолюбивая моя. Поздравляю. Март, чего жрешь?

— Тут немного осталось. А я с утра...

— Так, основная мысль мне понятна. Тогда сигарету гони — гони, гони, несчастное дитя еврейского народа... Не все в жизни по любви делается.

Сигарету Март подогнал, Лех с Володькой отправились на воздух. Курить он не стал, на улице было прохладно и влажно, Володька в футболке своей передернулся. Лех ожесточенно пнул в панцирную перегородку, издавшую протяжный гулкий звук.

— Это Майкин друган бывший. Она его к нам привела. Что-то у них потом не пошло, и шпана его гараж взломала, чуть все моторы не свели. Старик на них напоролся, вспугнул... Потом еще за Майку ему отдельно прокручивали, вот такие пироги. Ну и по делу...— Лех несколько раз чиркнул о дверь гаража, поломал, но все-таки разжег спичку.— Без разницы, что у тебя с ним, но помочь, если надо — легко. У меня к нему счеты тоже найдутся.

— Ага, — беззаботно ответил Володька. И увидев удивленный, странный по выражению Лешкин взгляд, почему-то поморщился.— Да перестань. Это мои мероприятия, все под контролем, командир.

Удивление не до конца сползло с Лехиного лица.

— Ну ладно, конечно...Просто имей в виду, хорошо?

В гараже скучно не было. Март прятался за столом, а Майка швыряла туда подвески, ключи — все, что шло в руку.

— Дикая семейная сцена, господа! На узкий круг любителей жареной картошки! — вопил Март.— В главной роли — звезда сериала "Пчелка Майя", восхитительная, соблазнительная, неподражаемая...

Володька поймал Майку за руку и молоток в полете — с реакцией реактивной, воистину.

-Тихо, тихо, тихо... То ж молоток, а не тапок.

— Ах ты, тухлый тушканчик! Облезлый поросенок! — она вырвала руку, и Володька едва успел перехватить ее за шиворот. — Ах ты, старая вешалка, толстая лошадь!

Мартинг весело хихикал, чувствуя себя в относительной безопасности.

— Пчелка Майя в крутом пике! Майка, ты прелесть! Ах, какая горячая, ах, какая ласковая! Майка, ты Ласковая?

Майка взвыла, швы трещали.

— Вы чего? — удивился Лешка.

— Держи ее крепче! Хорошо, ты меня убедила, достаточно. Так не сыграть! Станиславский апплодирует!.. Ну, сила страсти !

Майка уже не рвалась, смеялась.

— Высокие отношения,— заметил Володька.

— С кем? С этим обжорой и неврастеником ?Да он... Да он кормит рыбок в аквариуме котлетами! Он даже в школу милиции все тесты провалил!

— Я пытался вывести рыб-мясоедов! Это не рыбы, кони! Бультерьеры! Я бы продавал их за бешеные бабки! Я бы их на преступников травил. Люди добрые, скажите, что понимают женщины в рыбоводстве? А рыбы — мутанты? А рыба — Франкенштейн?

Лех заржал. Володька определил, что все еще держит Майку за плечо, отпустил и брякнул галантно:

— Значит, место свободно? Где ключ от вашего сердца, мадам? В какой книжке?

-Это грязно! — возмутился Март. — Полегче! Мы бережем ее для лучшей доли! Она еще будет мир спасать.

— От моего сердца нет ключей, — гордо сказала Майка.

— Вход бесплатный? — уточнил Володька.

— Еще один дурак, Лешка. Мартинга нам не хватало?

— Объединяемся, — предложил Март Володьке.— Два дурака — пара.

— И жизнь личная устроится, — довел Леха. — Все, руки прочь от Майки. Они у вас немытые.

— Она сама у вас немытая. — Мартинг показал Майке язык. — Прощай, немытая!

— Лешка!!

— Март!

— Я что, трогаю кого? — развел руками Март, и, вспомнив, полез за своей стекляшкой. Володька ушел за ним на диван, ему было смешно и грустно, все вместе, а вместе с тем хорошо тут, в гараже, бардаке, запахе, неработающей лампе, легко и весело.

— Все? — засмеялся Лешка. — Наговорились?

— А что? Я наелся. Теперь мне чего-нибудь рассказывайте. Детка?

— Чего?

— Сказку!

— Чего?

— Валяй, — хлопнул глазами противный Мартинг.— Чего там.

— Про курочку Рябу, — сумничала Майка.

— Давай про курочку. Я сытый. Ну, где уже?

— Про курочку?..Ладно,— согласился Володька миролюбиво. А рассказать им, так и толкает про тот сон...— Представляем маленький город у моря. Представили? Ну, поехали.

Дом, как его называли, потому что привыкли называть так те ушедшие в землю избушки, чьи необъятные подворья спускаются к самому морю так, что порой резвые волны окатывают колючие кусты крыжовника и размывают его белые спутанные корни... И речь то в общем не о курице — при дворе их было великое множество — обитателей: чавки, гавки, хрюки,кукареки.

А в самом глухом углу поместья под столетними пыльными лопухами вырыта была норка. Небольшая, что трехмесячный щенок бабки Ларисовны Эдуард вряд ли мог туда протиснуться...Но о ней не знал никто. Никто не знал и ее хозяина, по имени Фарадей...

Это был маленький, с ладонь, гномик, страшноватый по людским понятиям — морщины желто-зелеными складками старили мордочку, только круглые глаза — большие, грустные, бирюзовые...

Но по возрасту бороденки еще не носил Фарадей, как положено большим серьезным гномам, а носил яркий голубой колпачок с тихими-тихими колокольчиками на макушке. От деда Фарадею перешла жилетка — вывернутая наизнанку мехом лунного зайца, и еще фамильной драгоценностью были сапоги — бесшумные, из кожи мягкой, как у ребенка, с бесчисленным количеством замочков и крохотными серебряными шпорами...Сапоги подарила их роду фея; рос Фарадей, а сапоги все были впору — ну фея же.

Норка вела в симпатичную гномью квартирку с кротовыми шкурками на полу и жемчужинами -светильниками...Только одиноко было в ней...

— Это все? — спросил Мартинг.

— Не мешай, — сказал Лех.

— Но только каждый вечер местные замечали — бродит в прибое пацан и что-то в волнах высматривает...Обыкновенный парнишка лет пятнадцати, разговорчивый, назывался Деем...А когда спрашивали, что делает, хмурнел и отвечал неопределенно: "Ищу..." И весь в лохмотьях каких-то, только на ногах сапоги, те самые, с застежками и маленькими серебряными шпорами...

Лех громко улыбнулся.

— Чего? — Володька почти огрызнулся.

— Ничего. Стихи не пишешь?

— У кошки четыре ноги! А сзади болтается хвост! Но трогать ее не моги! За ее малый рост!

— Сам придумал? — спросила Майка.

— Помогали — грубо ответил он.

— Помесь Толкиена с Крапивой, да, Лешка?

-Да, да. Как раз эта помесь, — переключил Володька. — Она самая. А я-то думал, что за помесь?

— А по Фрейду...— захихикал Мартинг.

-Да идите вы! — все-таки обиделся Володька. — Попросите меня еще что-нибудь рассказать...

— Теперь уже сплясать попросим, — продолжал веселиться Март

— Молчи, дефективный.

— Здорово, если сам придумал. Дефективный, молчи,— сказал Лешка.— Одна извилина и та жить мешает?

А Володька подумал — хорошо, что сон тот не дорассказал до конца. Был сон, была драка на мечах, настоящих, были и плащи — все, как в "Горце". Он умер в том сне, ему срезали голову...Он видел все, словно со стороны, и в тоже время — изнутри. Тело еще дрожало, а из среза на шее, похожего на рыхлый и мягкий срез дерева, толчками выплескивалась грязно-бурая жидкость, типа масла. И голову свою он видел — рядом, судорожно разевающую рот, а в глазах своих ужас: "Но это же сон! Как это? Меня?"

Тело съеживалось и стягивалось, уменьшалось в секунды, черты на отдельно лежащей голове — искажались и менялись... Потом голову с физиологическим хлипом притянуло к рассеченным плечам, и вместо себя Володька увидел маленького морщинистого гнома с толстой желто-зеленой кожей и соломенными пакляными волосами...

Радио орало дурным голосом. Разбудило — с ненавистью подумала Майка. Вчера ловила ночные "Четыре четверти" и забыла выключить. Сколько сейчас? Шесть, не больше. Так орать радио может только в шесть.

Она покрутилась на кровати, устраиваясь поудобнее, еще надеясь поймать хвост сна. Лекс обиженно и сипло мявкнул, не меняя положения.

Радио не сдавалось. Новости, чтоб их... Надо же чем-то будить русский народ. Сволочи, — простонала Майка, ногой пнула кота (тот мешком свалился на пол), сбросила одеяло. Сердито прошлепала до приемника, стукнула кулаком по динамику. Радио было древним и выключалось только так.

Сон не шел. Она чуть не ревела с досады. Сон то был — отпад!

Снилось море в закате солнца, песчаный берег, прибой. Что, разве часто снится такая экзотика? Мотоцикл на песке — черное на золотом. Одежда. А она как стрела, стремительно рассекая пласты морской воды, уходила ко дну — и похоже на полет; а там ее встречали бархатная зеленая мгла, мерцающие боками огромные слепые рыбины, гроты подземных пещер, похожие на храмы, изумрудные заросли водорослей. Ох-х...

А когда вышла на берег, у мотоцикла сидел, сцепив руками колени, Детка. Какой-то очень хмурый. Весь в черном, словно в трауре. И глядел на нее без эмоций, оторвано.

— Привет. Что здесь делаешь?

— Да уж не за тобой наблюдаю.

— А зачем грубить? Я первая сюда пришла.

— Ну и что. Это мое место.

Воздух не был ласковым и теплым, как вода. Майка влезла в джинсы и безрукавку. Детка смотрел в воду. Глупо ругаться из-за ерунды, на нем куртка, а ей холодно (чудак, кто же летом в куртке ходит?) Майка подумала и села рядом.

— Твоей куртки можно, погреться?

Глаза у него черно-синие, бездонные, в них насмешка.

— Ну жалко тебе, что ли?

(А глаза у него вовсе и не черные, и не синие, а какие-то другие).

Он не по-хорошему: злорадно улыбнулся, потянул молнию вниз. Под курткой ничего. Осторожно вытащил из нее загорелое кофейное плечо.

На левой стороне груди зияла черная липко поблескивающая дыра. Величиной с кулак — на месте сердца. В ее глубине сокращался, истекая слизью, обрубок.

Во сне Майка почувствовала приближение тошноты. Отвернулась. Детка снова улыбался, но уже печально и сочувственно. Застегнул куртку, но дыра оставалась под ней, она знала. Подавленно молчала.

Рассказал он сам, просто и коротко, постепенно, все так же сжимая колени руками, не сводя глаз с моря.

Море дало, море взяло. Случилось все давно и теперь уже много лет, наверное, века, оно заставляет его каждую ночь приходить к себе и томиться на берегу в неясной тоскливой надежде. Море не пускает его обратно и только после заката возвращает дар видеть и чувствовать, как человек. С неба в пучину один раз за человеческую жизнь падает звезда, и если отыскать хоть одну из них, то она заменит то, что было отобрано когда-то много лет назад. Каждую ночь он ждет их в прибое, не смея зайти дальше; но все это шутки моря — он ничего не находит...

Потом снова во сне — зеленоватая мгла вод, сопротивление их мягкой, мощной силе, снова чудные пещеры с беззвучными гигантскими осьминогами, крабы, скрипящие брюхом по плоским камням скользкого дна, камням с ноздреватыми порами.

Она увидела ее в чаше листа какого-то громадного цветка, она, как драгоценная росинка верхнего мира покоилась на широких зеленых ладонях; в рассеянном свете — прекрасная жемчужина, прозрачно-серебристая, с голубой сетью прожилок, как паутиной артерий. В сторону метнулась стайка блескучих рыбешек, медленно отполз за камни обросший серым мхом краб... Извиваясь, уползали вверх могучие стебли водорослей. Под ногами, по губчатым камням изгибались черные и опасные морские гады...

Сжатая в ладони жемчужина на обратном пути освещала дорогу, и страх, что сейчас кто-то помешает...Как всегда во сне страх не успеть.

Вот и помешало радио. Шикарный сон. И мистика, что-то от падшего ангела, да? А глаза у него обыкновенные, карие, а какие еще могут быть глаза у людей с почти черными волосами?

Это толчок от его сказки, над которой все посмеялись, а вышло так здорово, как продолжение во сне. Почаще бы сны такие снились — хоть каждую ночь кино смотри...Это Лешка рассказывал, что учится управлять снами по какой-то там своей нарытой методике, надо расспросить поподробнее, как это делать, попробовать. Сейчас только подобный сон не скоро приснится, не закажешь.

А Вовка... Разве красивый?

Майка закрыла глаза и свернулась в клубочек, до ушей натянув одеяло. Красивый...Во сне был, по крайней мере. Голос, улыбка, нос с едва заметной горбинкой...Боже, какое счастье быть молодым, очень молодым, все впереди, самое лучшее! Мне шестнадцать, у меня такие друзья, мотоциклы...Через десять-пятнадцать лет уже все будет не то. Какие-нибудь дети, какой-нибудь муж...Или сейчас — влюбляйся сегодня, влюбляйся завтра...Мальчишек на свете — не сосчитать.

А Детка хороший...Лешка тогда хотел, что бы она взяла его вторым пилотом, она уперлась, когда это она брала пассажира — да с ума он сошел, что ли? Лешка расстроился, это было видно; расстраивать доброго Леху дело само по себе неблагородное — сама ведь всегда возмущалась Демоновым эгоизмом; психанул и уехал — с Димкой, который тоже не шел на компромиссы и делить его ни с кем не собирался. Тогда она накричала на Детку — благо у гаражей никого не осталось. Садись, мол, особое приглашение требуется?! Т.е. не кричала даже, а так, все равно обидно. Он сказал: "Извини". Она плюнуть хотела сначала, убрался, так убрался, кому ты особо нужен здесь со своим самолюбием. Кто когда с этим продуктом считался, счастья-то. Но ведь поехала догонять, вряд ли из-за Лешки. Чем-то задело ее это "извини". Чума.

А на дороге ломаться не стал, проехали, так проехали, молча пал на заднее.

Мартинг, как всегда, дурочку гоняет, по привычке, что ли. Заигрался, похоже. Еще полгода назад нормальный пацан был. А когда разговариваешь с Деткой, чувствуешь себя как под увеличительным стеклом, и почему то понимаешь, что постоянно косячишь. С Хэнком такого не было, она и вела себя, как хотела. Но Хэнк — это диагноз. Что ждать от человека, который точно уверен, что все в мире вопросы решаются битьем по морде...Только Лешка — настолько добрый, что за него страшно делается...

Хэнк извращенец, а Донор мой — просто красавец. Флегма. Он из всего класса выучил только две рожи — мою и Хэнка, и больше никого знать не желает. Он у нас на должности совы (чучела), сидит, нахохлившись, в сторонке. Ни на какие усилия Хэнковой шестеры не отсвечивает, на контакты не идет. Хэнк злится, придумывает разные цеплялки — выводилки, а его пацанва их претворяет на самом мелком, подлом уровне. Донор продолжает косить под вешалку, ему так жить легче. Все замалчивает, хоть ему в тетрадку наплюют, хоть воду в пакет нальют, хоть жвачку в волосы запустят. Шило! Негра я согнал все таки, а Хэнку подсунул Рябинину, она — не секрет — жуткая его поклонница (А он дурит. Бегунова у него в мозгах застряла, ни туда — ни сюда. И что он нашел в той курице, непонятно).

Так что сижу теперь с ним, тестирую, наблюдаю его мыслительные процессы в первоисточнике. Если они у него, конечно.

Процессов пока не видно. Он в школу ходит, как медведь — в спячку. Может не придти, опоздать на пару уроков, уйти, когда вздумается. На самые примитивные вопросы по программе не отвечает — лень, что ли? Или рот принципиально открывать не хочет? Не понимаю тогда, зачем в школу ходить. Преподы уже привыкли не вызывать его и автоматом двойки ставить. На справку верным курсом. Должен же в классе быть один "великий тормоз". Хэнк считает, что это он его так гасит, и радуется, и погонялу уже заготовил на этот случай. Но, по-моему, это не совсем соответствует действительности. Донор странный и вредный, и Хэнка пальца на три-четыре умнее, потому что себя контролировать и сдерживаться за все подлянки — это надо что-то понимать.

Шило! На перемене — о! Лед треснул. Его достали. Самым тупым манером.

Мы у литеры парились, с ключом снова непонятки вышли. Донор — а в такие минуты он один, в сторонке, в окно, допустим, долбится. Так и начинается, обычно. Хэнк и пальцем не шевельнет, а его лохи уже суетятся, чем бы господина порадовать. У шестерок психология рабская. А тут Рябинина отличится вздумала, ей же надо баллы зарабатывать. Я бы на месте Шурика так грубо женщину не обламывал. Опять же, с другой стороны, интересно посмотреть, до чего дойдет?

Потом выяснилось, что она Донора с утра распахивать начала. На примитив. Мимо пройдет, коснется, или уронит что-нибудь рядом, наклонится, заденет. Все как бы нечаянно. Нашим веселуха.

А Донор вдруг засокращался. Пытался траекторию менять. Держать дистанцию. Непонятно, почему. Продолжал бы работать в свой привычный образ сироты крестьянской, она бы и отвалила, наверное.

Вот и пошла она к окну, где Доннер стоит, ручку нежно на плечо положила и что ему сказала — очевидно, что глупость очередную. Это его дохлопало. Он ее с себя стряхнул, отскочил, слова сказать не может, глаза вытаращил. Ей бы отплыть подобру, но на массу как не сработать. Соблазн посмешнее все обставить.

— Да что ты шарахаешься так? Недотрога?

Шкура, он ее назвал. Ах ты, шкура, говорит. Ей бы потом уже матом хоть не ругаться — кто шкура? За то он ей и вломил. Ее к стенке кинуло (может, если захочет), реветь пошла в туалет, должно быть, башкой батарею задела.

Этот свалил тут же в невменяемости. Почему так завелся, в чем цинус, недопонимаю. А, ну да, руками трогать не надо было, он же у нас музейный экспонат. Назавтра Хэнк его снова бить собирается. За бабу — святое дело. Тем более, для него старалась.

Не вышло. Жаль. Кто мог подумать, что он в обморок задумает посреди алгебры хлопаться. Обломал Хэнка — ничего, Хэнку оно полезно. Даже напрягаться не хочет, одно долбит: рожу бить и все. По-другому тоже бывает, однако. В общем-то, никто никуда не падал, конечно; но Донор с утра опять еле приполз, а на алгебре завалился, как всегда — голову на стол, руками прикрыл. Алгебра к фокусам его еще не очень привыкла, занервничала, что у нее на уроках спят. "Доннер, Доннер"...Я его локтем двинул — не отзывается. Нифига. За шкварник поднимаю, глаза несоображающие, лицо белое — белое, натурально бескровное. Выстегнулся.

Все посокращались, Айболита свистнули, в "аптеку" его оттащили потом. Завуча вызвали, классную — шуму было. Короче, у Шурика опять вечер свободный оказался, обломался наш герой.

Стены белые, кушетка рыжая, запах соответствующий. "Влип,— подумал Володька.— Это я влип."

В комнате никого. На столе — графин с водой. Он сел на кушетке, потом осторожно поднялся. Ноги делать со страшной силой. Позади раздался щелчок открываемого замка, в комнату зашли. Поздно.

— Ну, лучше тебе? — голос мужской, стариковский.

— Лучше.

В окне собаки драли мохнатую тряпку.

— В чем дело, Володя?

От этого голоса собаки утрусили за угол, а Володька с тоской обернулся. Завуч.

— Начинайте, Вадим Юрьевич. Я послушаю. Володя, что с лицом? Ты дрался?

Нет, блин, оно само дралось.

— Упал, споткнулся, — вяло ответил он.

— А на уроке что это было?

— Откуда я знаю, — устало выдавил Володька.

— Карта медицинская в порядке,— врач просматривал бумаги.— В последний раз болел ОРВИ в восемьдесят девятом. На военном состоишь?

— Состою.

— В обмороки часто падаешь?

Володька прикинул в уме.

— Редко,— и сразу пожалел о сказанном.

— Может, питание плохое?

Володька тупо молчал. Завуч присела на стул у окна.

— Мне бы с родителями твоими пообщаться. У нас в школе так еще никто не учился, ты, надо сказать, неприятный сюрприз для нашей школы. Прогулы, замечания сплошные, оценки — неуспеваемость. Теперь еще обмороки. В пятом твой брат учится? У брата, кстати, все неплохо. У меня одни вопросы по тебе, Володя. Может, у тебя трудности?

Володька не смог удержаться от улыбки. Покачал головой.

— А (извините, Раиса Васильевна) — это от старичка включение,— в родне случаев психических расстройств, алкоголизма не было?

— Нет, нет...

— Последствия родовых травм в подростковом возрасте часто проявляются серьезно. И вообще, классическое девиантное поведение... Но по карте невропаталогий нет, ЗПР тоже не прослеживается.

Нужно голову просветить, полное обследование назначить...

Старик еще пошелестел бумажками, покачал головой, позадавал идиотские вопросы. Володька не напрягался — сил не было. Скорее бы домой, накачаться и спать дома, в покое, за черными шторами...Врач выписал направление на обследование в психдиспансер.

— Проверить надо, похоже на маниакально-депрессивный психоз... Одни двойки? Дело-то в нежелании, скорее всего. Ну что, пусть пройдет специалистов, я выпишу освобождение. А так — что скажешь, тут разбираться надо.

Назавтра в школу Володька не пошел. Вообще забить, что там хорошего. Только мать жалко. Столько усилий, квартиру поменяла, чтоб его пересадить в другую почву, а на новом месте только хуже. Он как будто с горы катится. Чем ниже, тем быстрее. Как только не обозвали вчера. Одноклассники тоже молодцы, стараются. Что хорошего в школе?

Бумагу в диспансер он порвал сразу же, как же, нашли психа. Что они там, в диспансере наркоманов не видали? Им докопаться — только кровь взять. А ему перед матерью уже никогда не оправдаться, да и срок условный тут же вылезет. Нет, после диспансера — это сразу крышка, лучше школу бросить.

После дозы надо дома сидеть, а не по врачам бегать. В комнате своей — крепости, куда свет дневной не забирается. От первого кайфа можно отлететь, как от боли, лучше уж дома.

Зато утро следующего дня было чудесным: большой палец вверх! Как при легкой дозе, все кругом казалось праздничным, ненастоящим. Солнечный свет заливал тротуары, гаснущую траву, традиционные утренние бачки у подъездов. Баба в смешных штанах кормила кошку. Пустынно.

Володьку его "Адики" потрепаные несли на остановку, съездить в город; в такое замечательное утро кто-нибудь обязательно окажется дома, и будут и приключения, и новости, и девчонки, если повезет. Чего-то такого хотелось в это замечательное утро.

Стоя на остановке, Володька неожиданно увидел Леха, шагающего с остановки напротив, только что из города, видимо. Лех по сторонам не глазел, а рассматривал что-то в руке, и поэтому на дорогу чуть было не спланировал, запнувшись о Володькин, услужливо подставленный, кроссовок. Возмущение его исчезло, когда он поднял глаза, и запал поругаться пропал почем зря.

— А, ты... По-моему, вскрытая, как думаешь?

Володька забрал у него сигареты, "Кентон", и тут же внимательно осмотрел ее целлофановые бока. Целостность пачки и правда, вызывала сомнения.

— Недавно Джеку подсунули гадость. Нормально его развозило с каждой сигареты. Теперь мне везде кажется...

— Да не, нормально, — вынес свое мнение Володька.— Ее просто запинали.

— Как?

— Ногами, — усмехнулся он. — Да нормальная. Кури на здоровье.

Лех заметно повеселел.

-А ты чего не в школе? Что за пироги? Вот я в твои годы...

— Освобожден по роду службы, — непонятно ответил Володька. — А ты?

— Достало. Хочу день пожить белым человеком. Сколько можно.

— Хорошо. Беру тебя в компанию белых людей.

Лех неторопливо вскрыл пачку, достал себе сигарету.

— А ты мне нужен?

— А ты сомневаешься? — в тон ответил Володька.

— Тогда по пиву? Или вот что: закатимся куда-нибудь?

— Ага,— ответил Володька. — Если б я еще умел.

— А ты не умеешь? — ужас получился у Лехи плохо, и он попробовал еще раз, пафоснее: — Не умеешь?!

Тот мигнул.

— И как я с ним еще разговариваю, — удивился Лех. — Не умеет.

— А мне откуда. Я рос в районе гетто, у меня и велосипеда-то не было.

— Ну пошли, сиротка. Отпразднуем.

На площадке стоял Лехин мотор, дверь в гараж была распахнута. Я сказала внутрь:

— Ау, вылазьте. Ваша мама пришла.

Оттуда вышли оба, щурясь.

— Как успехи? Не зря хоть родину продали?

Градус у них однозначно повысился.

— Не зря. Володька катать научился. Я еще не поседел? Посмотри вот, у уха.

Я посмотрела, с ушами все нормально. А Володька прошел к мотоциклу, бодро запнул подставку. Сцепил. Подергал газ, неровно подъехал к нам и тряхнул мне веселой черной головой:

— Мадам? Окажите любезность?

Ну они то, было понятно, выпив. А меня что подтолкнуло? Не смогла отказаться от искушения гордо взмахнуть длинными (воображаемыми) волосами, как Ленка, и воображаемыми (длинными) ногами и по-королевски усесться на трон этого (мнимого) Харлея. Он (Вовка) обернулся — два удивленных карих глаза, черные, как подрисованные ресницы...Стукнул по второй скорости и резковато отпустил сцепление, мотоцикл дернулся, замедлил, и снова перебор. Для новичка важно — держать ровный газ, у него не получалось. Но я-то была в образе, и, мимо Лешки проезжая, послала ему воздушный поцелуй.

А Детка увез меня за дома, за школы, на дорогу. А там видимо захотелось ему повыпендриваться...Похоже, он хотел третью скорость, а третьей у Лехи нет, сразу на четвертую шкалит. Вот дальше началось "весело". Поседеть мне была самая охота. И мы — по камням, канавам, лихо так, выскочили на шоссе, и от машин влево — вправо мечемся. Пару раз чуть не воткнулись во встречный поток. До кучи собака нам под колеса бросилась. Он увернуться не успел, растерялся, про тормоз — забыл, а газ на себя рванул, перепутал. Собака проскочила, а мы на обочину куда-то, по кустам... "Тормози!"— ору. Еле услышал, сцепанул.

Короче, обратно я с ним вообще не хотела ехать. Или на автобусе, или сама за рулем. А он уперся, рассердился: я увез, я и привезу. Точка! Для автопилота ты мало выпил, дружочек.

Улица была сырой от дождя, сырой и темной. Квартал спал, последние окна гасли, словно закрывая бесчисленные глаза. На улице было тихо. Безлюдно. После дождя отчетливо стучали случайные запоздалые каблучки и шаркали ноги, или тени собачников, словно лунатики, неслышно бродили по кустам. Фонари размытыми синими лужами стекали по зеркалу асфальта, деревья шумели мокрой тяжелой массой. Свежесть осенней ночи.

Втроем они сидели под балконным навесом второго этажа, на скамейке у Лехиного подъезда, следили за все реже падающими с навеса каплями. Лех очень тихо перебирал струны своей гитары, беззвучно шевелил губами. Уже и наболтались, и насмеялись, но почему-то еще не расходились. Слишком чудной была ночь, слишком непрочной...

Леха неожиданно резко зажал струны в последнем аккорде. Передал гитару Майке, поиграйся. Встал, сунул руки в карманы, звякнул ими и на Майку посмотрел вопросительно. Володька поднял голову.

— Все?

Майка склонилась над грифом, пытаясь выжать барре.

В руке у Лехи оказались ключи — два ключа на кольце и длинной тяжелой цепочке.

— Держи, — сказал он.

Майка ключи взяла, убрала в карман.

— Ты чего, уже пошел? Посиди еще, время детское.

— Да ну. Выхлестывает. Володька вон с тобой посидит. Я тебе постелю на диване в своей, только смотри, в коридоре осторожно, не расколоти чего-нибудь. Там велик висит. Я — спать, — объяснил он еще раз Володьке, протягивая ладонь.— Ориведерчи, ромо.— И снова Майке:— За гитару головой отвечаешь, поняла? Честь имею, господа.

Сплюнул напоследок (перекурил) и растворился в темноте подъезда, еще немного его шагов по лестнице, но вот и они стихли.

— Круто, — сказал он и посмотрел снизу вверх, затягивая шнуры.— Ты его девчонка, да? Вот бы не подумал.

Круто, круто. Чего улыбается? Что, так быть не может, что ли?

— С родиками поругалась,— говорю.— А у него всегда переночевать можно. Как в плацкарте.

Он с таким видом выслушал, отстраненным, что мол, версия. Ну пошел ты!

Потом попросил:

— Сбацай чего-нибудь. Тоже играешь?

Я ломаться не люблю, или когда думают, что я ломаюсь. Я сыграла ему "Сказку с несчастливым концом" — любимая Демона.

— Круто, — говорит. Непонятным тоном, вот паршивец.— Цой, да? Не поешь?

— Не пою.— Свинья! — Сам-то играешь?

— Вот еще бы и я играл... — иронично покачал головой и нагнулся шнуровать другую кроссовку.

— Что за парень? — сказала я ему в спину. — Не играет, не водит, не курит... И что умеет делать, спрашивается?

Он галоши бросил, посмотрел в упор, очень нагло.

— А ты что, узнать хочешь?

— А ты что, пугаешь?

Он убрал свои глаза и кивнул, молодец, мол. А я сон вспомнила. Тот.

О чем мы переговорили тогда? Обо всем на свете — ребятах, мотоциклах, детстве... Как на одной волне, ни объяснять, ни досказывать не надо — так бывает, да? И — ночь, свежесть, капли... И он. Так ярко, четко... У меня в жизни так с парнями не было, за полтора, или сколько там, часа, сколько мы сидели; да он мне ближе стал, чем даже Лешка. И голос его, как расскажешь, это ж слушать надо — один голос, интонации, оттенки, тональность какая-то такая...приятная? Чуть глуховатый... Как объяснишь?

Каждый жест, движение — неторопливое, мягкое, точное... Улыбка! Мамочки! А сколько всего он перерассказывал. Он и рассказывать умеет, где надо — шутя, где надо — серьезно. Да я влюбилась, что ли? Или опять только кажется, поначалу, голову кружит? А потом уляжется, повылезает другое, и сказки — как не бывало.

Кажется, влюбилась. Чума!

По-моему, самое разумное, когда пьешь — запереться и ключи спрятать. А то некоторые, особо нестабильные товарищи адекват не соблюдают, их приключения тянут и всякие глупости.

Мы нагрузились на хате у какой-то девчонки, Хэнковой знакомой, кажется, Наташей звать и с зубами что-то неправильно. Потом питье кончилось, мы с Шуриком гулять отправились, ночью, часу в третьем, сигарет сбивать.

На улице никого, Шурик ни в папу, ни в маму, отловил какого-то тошнотика, чуть не убил нафиг, тот сигарет не дал. Ладно хоть проветрились.

Дошли до первого квартала. У одного подъезда — пацан с дамочкой луной любуются. Ох, думаю, если чувак сигарет не даст, мой приятель злой станет, страшный. У Хэнка весь день руки чесались.

Подошли. Они замолчали, парень — глаза в землю закопал, а девчонка — Бегунова, Хэнкова пассия бывшая... Он на нее затаращился, как теленок на электрошок. Про сигареты забыл, на чувака не смотрит. Ну, я и поехал:

— Мала-дой чемо-дан, как у вас насчет сигарет и поделиться с ближним?

Мальчик голову поднял, а это Доннер, наша бледная овечка. Я почти протрезвел. Как подумал, что Хэнк сейчас может выкинуть. Он на меня глазки вскинул, прозрачный такой его взгляд с ехидочкой:

— Так со вчерашнего дня ничего не изменилось. Я все еще не курю.

Володька сконцентрировался мгновенно. Блин, неудача. Девочку надо в подъезд шугнуть, вряд ли уличная потасовка будет блистать эстетикой видеосалонов. Но Хэнка повело неординарно. Он вообще за странность, по лютому недругу скользнул равнодушно взглядом, и только. Даже обидно немного стало.

Хэнк уставился, чучело. Качнулся, улыбнулся — и взял с моих колен гитару. Опустился коленом на мокрый асфальт передо мной. Склонился над корпусом — и словно забыл обо всех. Ладонью мягко, по грифу, до последних ладов проверил звук, первый аккорд, каждая струна, барре. Гитара ожила — это не мои побрякушки (он меня и учил, причем) — у Хэнка каждая струна в любом, самом сложном аккорде звучит, пальцы зажимают хорошо, привыкли.

Да знаю я, знаю, как классно ты играешь, но сейчас зачем? Наплевать мне сейчас на песни, которые ты подбирал для меня, мальчик с музыкальной школой за плечами. Не хочу я, хоть гитара слышит в тебе хозяина, и переборы — той, которая так мне нравилась когда-то, когда ты ее пел для меня... Не надо ее сейчас, ни ее, ни тебя, кого-кого, только не тебя.

Негромко пошла музыка, и на руке его серебром от света сверкал металл, и Володька увидел — весь свет сейчас сосредоточен только на Хэнке, на руках его и гитаре. И не запел Хэнк, а проговорил под знаменитую мелодию, совсем с непринятыми интонациями, как рассказ вел:

Ты меня на рассвете разбудишь, провожать необутая выйдешь...

И голос его, нетехничный, но верный, вдруг взметнулся очень высоко — в небо, к фонарям; и ясно стало, что такой финт для него привычен был, и еще кому-то привычен:

И качнутся бессмысленной высью!..—

и сорвался, как опомнился, упал к ногам его, в ночной квартал.

Мгновение было тихо, Володька услышал, как дрожит рядом девчонка, от внезапно налетевшей сырости? Печатка, еще увидел Володька, печатка боевая у него на пальцах бликует — среднем и безымянном.

— М А Й К А

Мухин сидел и читал "Аргументы и факты". Дверца была полуоткрыта — в знак дорожной неудачи, и он тихо злился. Битый час ждал помощи, но по шоссе с утробным грохотом катили грузовики и фуры, и автомобили проскакивали на скорости, никто не останавливался. Злился, что целый день проболтался в Свердловске в дорожных пробках, командировка не оправдалась. На обратном пути почти успокоился, почти забылся, и уже в памяти всплывало только хорошее — сговорчивый гаишник с редким чувством справедливости, и скрипку нашел, сосед зря беспокоился, по деньгам...сигареты любимые купил — пусть переплатил — блок "Винстона"...День как день — хорошее и плохое перемешалось как всегда в примерно допустимых пропорциях, но вот тот пацан с мопедом — в пригороде — кто его послал? Огромные испуганные глаза, куда родители смотрят, почему дети на дорогу выезжают? А Мухин — сиди, кури, жди теперь, читай газеты...Скоро восемь, пока доедет, а обедал в полдень , а когда дома будет? И когда Мухин уже действительно вчитался, проезжающий мимо велосипедист с любопытством засмотрелся, вильнул колесами, тормознул.

— Проблемы? Помочь, командир?

Мухин поднял глаза от газеты, мальчишка не улыбался, вроде не шутил, а вдруг. "Проблемы" и "командир" цепанули фамильярностью от подобного юнца, однако выбирать не приходилось.

— Давай, коль не шутишь.

Тот остановился, поставил на стойку велосипед, подошел.

Парнишка был загорелый, аккуратный, в голубом спортивном костюме, кроссовки белые, на лбу — чубчик; Мухин аккуратно свернул газету. Договорились, что руль возьмет пацан, а уж Мухину придется тягать.

Так и сделали. Мотор парнишка заглушил, а уступая место водителю, сказал:

— А до города подбросишь, командир?

Велосипед свернули в багажник. Сидя рядом, парень крутил головой по сторонам, разом утратив солидности на год-два.

— Где водить научился? У отца, что ли, машина?

— Ага. У отца,— беззаботно моргнул мальчишка.

В гараже сидел один Мартинг. Причем раскинулся он на диване совершенно наискосок, и изображал очередной кризис.

— Лешка?

А, он опять, подумал Володька. С песней по жизни. Ах, что б я так жил.

— Ни хрена тебя колбасит.

Мартинг приоткрыл один глаз и умирающим голосом поинтересовался:

— А сигареты есть?

Володька мысленно махнул рукой, пристроил велосипед на крюки, а потом спросил все-таки:

— Ты Леху ждешь, контуженный?

— Нет. У него тоже нет. Никого нет. Никто не дает...— голос Мартинга дрогнул.

Есть, подумал Володька. Готовый. У него тоже спортивный образ жизни.

Ноги от велика гудели, с непривычки, шутка ли — до Черной доехал. Если б обратно своим ходом, составил бы Мартингу компанию. Все-таки есть зерно в велосипеде, не зря его земляки придумали. Или кто там придумал велосипед? Только, если медленно едешь, равновесие держать трудно, а разогнался — порядок. На мотоцикле легче, он сам тебя тащит, особенно если с пассажиром, он устойчивей, тяжелее становится. Если только пассажир задницей не крутит. Надо будет завтра еще взять велосипед у Леха, чего ему пылиться.

К Леху сходить?

Он потоптался еще, для очистки совести спросил у полуживого Мартинга:

— Передать Лехе чего?

Тот включил ультразвук на передачу, и Володька поскорее убрался.

Звонка он не услышал, и долго не открывали. Тогда позвонил еще, и еще — может, не срабатывает? Но вот шаги и хмурое Лешкино лицо.

— По башке своей позвони... Нанялся, что ли? Звонарь...

Володька шагнул в квартиру.

— Спал, что ли?

— Куда! — почему-то обиделся Лех и пошел в свою комнату.

Володька сбросил обувь — носком о пятку. Из Лешкиной комнаты, из-под двери, интенсивно вились провода. Володька очень внимательно через них перешагнул.

Комнатка была маленькая, квадратная, оклеенная китайцами, из стен торчали ребра полок. У стены стоял диван, у другой — стол и телевизор, и еще непонятный какой-то сервант с посудой.

Еще эта маленькая комната сверху донизу и по стенам ровным слоем наполнена всяким хламом. Стоял проигрыватель с двумя 90-ваттными колонками (дискотека в масштабе актового зала или пионерского лагеря), плакат Б.Г. во весь рост, небезызвестная гитара с шалавой на старинной переводке, висели: цепи, чаки, розовый флажок над дверью, колокольчики с полки, рыбки под потолком, карта мира, шмотки ( на гвоздях на двери), кораблик на леске на окне, кукла-панк с зеленым гребнем...Радиоприемник, широкополая, когда-то шикарная шляпа, пара покрышек, красные шторы в значках, зеркальный глобус на вертушке, еще сидел Демон и читал книгу.

В комнате царили вещи.

Лех склонялся над руинами микросхем с торчащими, словно усы, проводами, и вдохновенно отверткой ковырял их внутренности. Схемы покрывали толщи пыли, Лехе это вряд ли помогало, и он злился, и рядом перегревался на жестяной крышке паяльник, расточая по комнате запах жженой пыли..

— Салют, — сказал Володька Демону. Тот из медитации не вышел. Володька мысленно пожал плечами и огромным шагом к окну перешагнул комнату, схемы и Леха.

— Выключи паяльник. Сейчас ведь накроется, не видишь? — это Лех Демону.

Тот оторвал от книги уничтожающий взгляд и чуть ли не зарычал — глухо и тускло.

— О боже!— быстро сказал Лех. — Да сам я, сам. Усилитель, — объяснил он Володьке. — Четвертый раз собираю.

— Лешка, — вкрадчиво сказал Володька.— А Лешка...Зачем тебе велосипед, тебе усилитель еще неделю чинить, не меньше.

— Ну,— осторожно промычал Лех, предвидя, к чему клонится Володькины подъезды.

— А я бы покатался, я, знаешь, уже как кататься научился, ух!

— Ага. Знаю я, как ты катаешься. Дим, слышал, парень за всю жизнь первый раз велик увидел. Ну дам, а ты что мне обратно принесешь, два колеса? Восьмеркой. Видали.

— Клянусь! Не буду!

— Забирай, — вздохнул Леха. — Он в гараже сейчас? А там кто?

— Мартинг. Он сегодня дежурный?

Тут Демон печально вздохнул — по всем законам ораторского искусства. Лех обреченно посмотрел на него и снова уткнулся в схемы.

— А какой осел мне тут паяльник выключил?! Димка! А, нет, я же сам, забыл...

Володька перебирал конверты. Пластинки занимали целый стеллаж, при том, что стояли ребром.

— Леха, ты маньяк?

Тот польщено промурлыкал:

— А ты что слушаешь?

Володька засмеялся.

— Да есть одна девчонка, ты знаешь.

Лех вспомнил:

— "Алису". А еще?

— "Алису". И все.

— Все?! Ты не раскидываешься.

Из Демонова угла донеслось презрительное шипение.

— "Куин" слыхал?

— А ну. Там солист нетрадиционный?

— Вали отсюда,— обиделся Лех.— Никакого велика, понял? Давай-давай, перебирай колготками. Дверь там.

— Постой, а что у меня за постеры? Точно, что ли, есть там "Куин". Фредди Меркьюри, точно?

— По-о-остеры? — хором сказали Димка и Лех.— Что за постеры?

— Да, точно, "Куин"... И еще тьма. Майкл Джексон есть, "Кармен", Шварц, бабы еще... И Стинг. "Массовый лай" есть для Майки.

— Стинг?! Что за постеры, откуда?

— Такие, — Володька неопределенно размахнул руками.— Парень сунул за кучу, где-то в городе у меня болтаются...А что, нужны? — он невинно похлопал глазами.

— Такое добро просто так валяется?

— Не просто так, а под контролем. Ну что, как на счет велосипеда?

— Что велосипед! Хочешь, я тебе последнюю "Алису" дам? В студиях еще нет, мне с Москвы привезли. "Для тех, кто..." Слыхаал?

— Давай, — немедленно закрепил сделку Володька.— На пластинке?

— На кассете.

— Магнитофон где-то брать. Ладно, поеду за мафоном и плакаты подгоню. Где кассета?

Лех долго искал кассету. Нашлась она в чайной чашке в серванте, без чехла, Лех сдул с нее воображаемую пыль, на секунду прижал к сердцу и торжественно передал Володьке. Тот вжик-вжик — спрятал в нагрудный карман. И улыбнулся как тупой американец:

— Ол райт!

— Постеры когда будут? — деловито поинтересовался Димка.

— Будут, будут, — загадочно заверил Володька. — Я же сказал, землю мне поесть, что ли?

— Может, чаю попьем? — в тему предложил Лешка.

Что творилось с Демоном! Он оттаивал на глазах!

— Чаю-чаю-чаю!— пропел он, захлопнул книгу ("В круге первом" Солженицын) и с удовлетворением швырнул ее за телевизор.— Голодненький Смеагорл, бедненький Смеагорл, все хочет кушенькать...Мерзким хоббитсам все равно, они небось набили уже свои подлые животсы...

— Да где мои сигареты!— завопил Лех. Кухня тоже с пятачок, окно глядело сквозь высокую яблоню (тоже яблоню) во двор на детский сад и на Володькин дом.

— Вон мое окно, — сказал он. Лех перестал ругаться и, подойдя, спросил:

— Какое?

— Вон то, второй этаж, крайнее.

— Везет тебе, — чему-то позавидовал Лех и выбил сигарету из пачки "Космоса", с холодильника взял пепельницу. — Придется у батика поделиться. Он сегодня расслабился. Обычно у нас партизанская война за чужие сигареты. Вчера у него в ботинке нашел, вот схитрил, да?

— Я есть хочу, — сказал Димка. — Потом покуришь.

— Ты же вчера чай пил?

Володька хмыкнул, а Демон упрямо повторил:

— Есть хочу. Ты меня теперь до самой смерти кормить будешь, отвечаю.

А Володька тем временем наведался в сковородку на плите, нашел там тушеную капусту с настроганной колбасой, зацепил на чистую вилку... Вдумчиво пожевал и удовлетворенно заценил:

— А...Кайф.

Оседлал табурет в углу у холодильника, Демон грустно кушал бублик. Лех мыл руки.

— Это он чего? — не врубился Володька.

— А он всегда руки моет. Это запущено.

Володька посмотрел на свои ладони. Пыль скольких километров на них? А когда Лех, наконец, убрался от раковины, пошел руки мыть тоже.

— Класс.

Демон покачал головой — сквозь вуаль белых волос:

— Я думал он один пораженец...Это что сейчас, заразно?

Володька шмыгнул носом и руки вытер — о штаны. Лех демонстративно отвернулся.

Наблюдая, как Лех раскидывает еду по тарелкам, Володька заволновался:

— Ты чего, холодную?

— А что, греть, что ли?

— Конечно, греть.

— А мне холодное больше нравится.

— Мы вообще больше мертвечинкой балуемся, — вставил Демон.

— Извини, — Володька юмора не понял, вскочил, забрал сковородку и поставил на газ.— Поесть — это же праздник, так чего ж его комкать?

— Тогда и мне разогрей, — подумав, согласился Лешка.

Володька вилкой поразвозил капусту по шипящей сковороде, снял с огня.

— А, кайф...

— Весла в руки, — скомандовал Демон. — Поплыли.

Вооружились вилками.

— Стоп. — Еще сказал Лех. И еще раз нырнул в холодильник.— Так что там "Куин", Детка?— спросил он оттуда.

— Шоу маск гоон! — отрапортовал Володька. — А что, голос крутой. И музыка. В Барселоне они песню пели?

Лешка вынырнул из холодильника с двумя бутылками пива. Достал открывашку. Разделил по стаканам.

— Только я не понял, что у них за баба там на подпевках? Толстая такая. Что, красивше не нашли?

— Помолчи, эрудит, — сквозь зубы посоветовал Димка. — Как понял, прием?

— По существу, я бы на тебя обиделся, — молвил на это Лех. — Но не буду. Только что бы я от тебя слова "Куин" в жизни больше не слышал, ясно?

Димка смотрел в свой стакан печально. Наверно, он уже устал ждать.

— Не вопрос, — сказал Володька.

Шурик сейчас заскучал, как девушка, у которой жениха отобрали. Город небольшой, где-то кто-то учился вместе, кто-то с кем-то чего-то посещал, короче, найти человека не так сложно. Вот и раскопали девчонку, которая с Пятака и нашего Донора знает. Она нам информации выдала, может, и немного, но интересной. Шурику в этой жизни не построить с Донором крепких отношений, тот с жуликами крутился, в банде Хозяевой. Химичил там понемножку, тачки-жвачки. У него судимость уже имеется, по угону, условно. Шурик облез просто, но не сдается: почему он себя бить дает? Давно бы пригнал свою команду, а так, значит фигня это, что девка лепит. Он глупый, не верит...

Володька спал, когда настойчиво затрезвонили в дверь. Открыл глаза, мысленно выругался, ночью какие гости? А, шторы — потом вспомнил. Еще утром упал смотреть мультики. Он встал с кровати, подошел к окну, отогнул штору. День, вечер, сумерки едва поползли. Звонок повторился. Может, мама без ключа? А Санька где?

За щелчком замка на пороге открылся Джек. Джек — сосед, живет на первом этаже — выяснилось недавно. И Мартинг — не заумная погоняла, а фамилия. А у Лехи фамилия и того смешней — Гурман. Он обижается за ударение на второй слог и за еврея тоже обижается. Володька вон тоже злится, когда его Вовой называют, не нравится человеку, так что ж...

— Ты чего тормозишь? Я уже полчаса звоню, звоню...

— Я спал, — вздохнул Володька. — Чего надо-то?

Джек заулыбался.

— Там собираются. Ты идешь?

— Иду.

— Я — за Мартом. А у тебя телефон есть? Майке позвонишь? Выполнишь?

— Ладно.

Джек упрыгал, а Володька вернулся в квартиру. В тесной прихожей стояло трюмо, Володька там отразился в зеркале. На трюмо — грудой мамины перчатки, расчески, помады, мелочь, телефон... Или пойти досыпать? Счастье — просто спать. Целый день... А, класс.

А потом, вечером, придет мама, смотреть вместе телевизор, какую-нибудь "Санта Барбару", головой в ее коленях, а она тихо вяжет в кресле, и слегка болтать, придуряться...А потом — красить дверь. Напинать брату Сашке для профилактики, а если будет не за что, то вперед. Пусть уроки делает, хотя бы... Лечь спать в десять. Этой ночью уже будет тошно, а завтра — полное дерьмо. А нет, завтра хотел в город за мафоном. Надо плеер где-то брать. С деньгами — аут. А в школу когда? Засыпался он вчера вечером, сегодня голову еще кружит, реальность отстает на минуты, а следующая — когда? Они кончаются, вот в чем дело, надо подкрутится, напилить денег, а там, может, достанет Колчак, спасет... Хотя он уже и Сашке не нужен с проблемами и без бабок, а кому еще — только маме? А на нее даже вечер не выкраивается, никак. Сегодня дома останусь. Какой там телефон, Джек сказал?

— Алле?

— Алле?

— Майка, привет.

— Майку нужно?

— Майку, Майку — в зеркало он состроил рожицу, передразнивая младшего братишку или сестренку, детский голос.

-Алле, — сказала трубка. Володька показал себе язык, надул щеки, наморщил нос, потом спохватился:

— Майка? Тебя в гараже ждут. Идешь?

— Володька?

— Ага.

— Иду.

— Давай.

На прощанье Володька передразнил уже себя. Ладно, еще один вечер потерян.

У гаража паслись Лешка и Мартинг. Они курили и наезжали друг на друга с шиком. На Женьке были Димкины оранжевые очки. Володька застал их в пик разборки, было видно, что ругаются парни умеючи, азартно. Потом Март чего-то коротко брякнул, а Лех не выдержал, засмеялся, и все понты с него слетели. А потом, наконец, заметил Володьку, и чуть позже — Майку, она подходила последней.

— О чем речь? — спросила Майка, Детка с разлету хлопнул по Лешкиной поднятой ладони, а Мартинг незамедлительно обнял девчонку.

— Здравствуй, милый,— сказал Лех. — Как жизнь?

— Вообще неплохо.

— О чем базар-то? — переспросила Майка, пытаясь сквозь очки отыскать Женькин бесстыжий взгляд.

— А почему так кисло? Бодрее, юноша. Жизнь хороша и жить хорошо. Слыхал такие дела?

— Не для твоих очаровательных ушек, прелесть, — Мартинг попытался укусить девчонку за ухо, но она мотнула головой. — А впрочем, поцелуешь, скажу. А?

— Как не слыхать, слыхал. Слухами земля держится.

— Ну, будешь целовать уже? Майка?

— Вот и славненько. Хочешь, покатайся пока, мой танк свободен. До темноты подождем и в дорогу. Мама отпустила на ночь? Ну, смотри.

— Лешка, чего он ко мне пристал, ну скажи ему!

— Лешка, чего она меня целовать не хочет, скажи ей!

— Отстань от человека, бармалей...Сейчас вот заплачет, сам утешать будешь.

— Буду, — с готовностью согласился Март.

— Отпусти ее, я сказал!

— Ага, щас. Ее сразу подберут. Даже знаю, кто... Вон Детка первый и подберет. Гастролер. А то мы таких тут не видели.

Володька засмеялся.

— Понял? — сказал Лехе Март.— Нет, брат, нам с тобой ее в чужие руки отдавать в падлу будет. Нам за нее калым еще пока никто не разбежался предлагать. Сказано, не пущу? Но не хочешь ко мне, вон к дяде Леше иди. Иди, дурочка...

Мартинг Майку отпустил, а Лех его не поддержал, оставшись свободной, она крепко стукнула его кулаком по животу.

— О!

— Сам дурак старый, — обиделась Майка. — Костолом!

— И это вместо благодарности, — заметил Володька. — Ну и молодежь.

— Она исправится, — пообещал Женька.— Честное слово. Завтра же.— И поджег погасшую сигарету.

В гараже ловить нечего, там Старики на диванчике друг другом любуются, проблемы свои решают. Старик на человека уже не похож, точно кот, одурманенный видом сметаны. А Ленка его стережет, словно мышь. Ему уже и слова не скажи, сразу злится начинает, и с нее искры сыплются. Только Женька там крутится, чего хочет — понятно, что не хлеба с маслом, а моторной крови, Старик сегодня опять канистру подтащил. Друг у него на автозаправке работает, значит, он и наш друг тоже. А мы с Лешкой сидим на досках и прикалываемся по всему подряд: что погода летная, что орлята вон летать учатся. Что Мартинг свои таланты мобилизовал, его Родина послала.

Подъехал Володька, морда лица серьезная-серьезная, словно он не катался, а мешки носил.

— Веселее, умник, — посоветовал Леха. — Все не так безнадежно. Правда, Майка?

Володька улыбнулся так, что жалко стало, перчатки беспалые Лешкины с рук скинул на бак, посмотрел на нас.

— Я в порядке, командир.

— Ну так отдохни, — мило разрешил Лех.— Можешь с нами посидеть, ладно.

— Можно? Ай, спасибо. Я пять минут.

— Ты картинки когда завезешь, единственный? Или так, порисовался?

Володька возмущенно промолчал.

— У матросов нет, — сказал на это Лех.

— Чего?

— Вопросов, дурочка.

— Свинья! — отметила девчонка. — Порода редкая. Рыжая.

— Рыжие талантливые.

— Свиньи — точно нет.

— Ну Майка, ты... — приуныл на такое явное предательство Лех. — Занесите в протокол, я тебя не обзывал.

— А меня не за что, — весело наморщила нос Майка.

— Ну тогда избавляю вас от своего гнусного общества. Честь имею, господа!

Лех прыгнул в мотоцикл и газанул, только пыль от щебня поднялась. Володька посмотрел ему вслед и — неодобрительно — на Майку.

— Ты зачем человека обидела?

— Какие обиды? Он придуряется. Ему знаешь, сколько надо, что бы обидеть? Столько не выпить. Знаешь такое: "не хочешь обижаться на меня утром, не пей со мной вечером". Вот я и говорю — столько не выпить.

Помолчали.

— А ты все-таки чья подруга, его или Мартинга?

— Что за тупость? Печать на мне должна чья-то стоять, что ли?

Он снова замолчал. А потом сказал:

— Все равно не въезжаю. Как-то у вас все смешно устроено... На одном кефире все выросли, что ли?

— Будешь базарить, — говорю,— будем расставаться. Ясно?

— Ну и пошли вы...

Майка сказала:

— Сам пошел.

— Ну и? — вскинулся Володька.

— Ну и... — она вздохнула. Потом вдруг ткнула пальцем: — Это что у тебя на лбу?

— Чего?

— Вот.

Опять вена дергается. Пора ей уже.

— Мозговая извилина. Заблудилась.

— Что, умный, что ли? — смеется.

— Так кто-то должен с броневика рукой водить.

— Ой-ой-ой.

— Девчонка — блеск!— покачал головой кому-то Володька. — Я валяюсь!

Подошел Март. Он сиял, как вычищенный ботинок, и сердце радовалось, на него глядючи.

— Воркуете? А я моторной крови выкроил.

— Вау? — переспросила Майка.

— Ниче, — охотно поделился он.— Я там полчаса под ногами путался. Она его, кстати, целоваться научила. Вот и не выдержал, выгнал. Бензина дал. Вот так вот. Ну-ка, место предводителю команчей! Дайте кости приложить, устал я вредными делами заниматься.

Майка отодвинулась, Мартинг сел посередине, снова полез за куревом.

— Зачем бензин? Собрался что ли куда? К Свете опять?

— Какая Света! С ума сошла. К Наташе. Короче, аут. Я влюбился, — сообщил он Володьке.

Майка хихикнула.

— Я, может, по-настоящему, может, в последний раз. Может, эх, где наша не пропадала — женюсь! Когда-нибудь. Вот скажи, Детка...

— Хорошая? — невозмутимо поинтересовался Володька. Мартинг мечтательно прикурил.

— Не то слово. Красивая. Как не моя жизнь.

— Ну, тогда обязательно женись. Пока не поздно.

— Я тоже так думаю. Поехали со мной, сам увидишь. Она любит, когда я за ней приезжаю. Лешку возьмем. И эту. Обезьянку. Ты не смотри, что она все смеется, это с горя, нервное. Ее-то я люблю меньше. Да, Ласковая?

— Ну, — не ломаясь, согласилась Майка.

— Баранки... — машинально вставил Володька.

— Чего?

— Гну. Дурочка.

— Еще один! — она плюнула в сторону.

— А куда за ней ехать?

— Она в торговом на курсах учится. Туда и подъедем. У них как раз в восемь вся ботва заканчивается. Круто. Детка, знаешь? Дай мне эту тряпку, — и Март ткнул пальцем в его "Флайер". — Ты где брал? Я таких не видал.

Майка заткнула уши:

-Началось...

— Ой, милый (Володька и сам не заметил, как стал бросаться словечками Леха). Можно, я лучше тебе сам отдамся?

— Ну Детка...Дет-ка. Серьезно. Там все ихние бабы повалятся. Как кегли.

— И я серьезно.

— Вот это мужской разговор, я понимаю, — сказала Майка.

— Дурочка, — снисходительно пожалел Март. — Это просто красиво...

— Интересная тенденция прослеживается. Что-то я сегодня в дурочках застряла, — прочно разозлилась, наконец, Майка.— Еще раз меня сегодня так назовете, и вы, уроды, у меня попрыгаете, ясно? С мамами своими так разговаривайте, ясно? С Наташами своими!

— Да ладно, ладно, — сдрейфил Женька. — Наташка-то стопудово дурища, но ты-то у нас другая, Майка. Тебе коня на белом "Мерседесе" к подъезду подгонять замаешься. Майка, ты крутизна. Мир? Успокаивайся, и поехали уже.

— Да я спокойна! — она сердито отвернулась. — Лешку не ждем, что ли?

— Что за нежности. Догадается — догонит.

Я вывела мотоцикл из гаража. Вспугнутые Старики, как тюлени в опасный период, недовольно зашевелились. А Март опять снахальничал, долго не выходил, потом выкатился, наконец, со своей коляской.

— Опять выгнали, — смеется.— В следующий раз пообещали башку о стену подровнять. По своему трафарету, наверно. У меня сигариллы кончились, где Леха носит?

Март меня сегодня вообще достанет, я чувствую. У него язык безмозглый совершенно, несет, что хочет. А тут еще подошел и выдал (вот стреляюсь от его непосредственности!) — после всего:

— Ты давай, малявка, бери Детку на тачку пока, ладно? Мы же его здесь не бросим?

Ох, сказала бы я ему в другой раз! Хочешь — сам вози, и Леха это так же касается, я Детку за руку в гараж не приводила, мне с ним нянчиться — какая радость? Пусть пускают в расход Демона или Джека, я сразу сказала, моя тачка — моя, все руки — в стороны. Насчет Володьки с Лехой мы вопрос решили, а кто такой Март, я спрашиваю? Ну ладно, Мартингу я улыбнулась, пусть думает, что к его словам прислушалась и очень радуется себе, кретин. А на дороге догнал Лех. Он долго стучал себе по голове и делал нам страшные глаза, о чем — я не поняла. В городе уже, когда подъехали к техникуму, выключились, Лех заорал сразу же.

— Мартинг, упырь, мозги растерял? Еще только раз, ты меня хорошо понял?

— Понял, — огрызнулся тот.

— Ну пошли, что ли, — Володька слез с мотора. — Где твоя мадонна.

Это Март затеял, что б его Наташку незнакомый чувак выцеплял, еще на Гальянке договорились. Круто, говорит. Тем более Володька ветровку свою ему не снял. Нашел чем подружку удивить. Лишь бы в обморок она не упала.

— Ты о чем? — это я Лешке. — Стихи читал?

— Мартинг, уродец, в город потащил всех, без гермаков. А менты? У кого тут права есть, я спрашиваю?

Володьку отфутболили влет — в подобным посещениям девиц, видимо, давно привыкли. Подождите конца занятий за дверью... Зрелище правда было не слабое — масса крашеных глаз, губ, пушистых кофт, откровенная скука девушек на выданье. Злачное место, Мартинг прав.

Мартин скорчил морду, недовольный, что от его крутизны не обрушился небесный свод.

Володька запрыгнул на подоконник, прижался затылком к стеклу. Ему снова стало хорошо, и это "хорошо" волнами расходилось по всему телу, унося мир перед глазами в иное состояние, почти пограничное, запаздывающее на несколько секунд, не больше, но ощущение растяжки — боже, какое сладко-дремотное...Мартинг сердился. Он мерил тяжелыми ровными шагами пространство коридора.

— Сколько времени? — спрашивал он, проходя мимо подоконника. Володька улыбнулся, улавливая вопрос. Часов-то не было.

— Я счас сдохну. Стопудово,— сообщил Женька.

Володька дипломатично молчал. Ему было пофиг на рисовки Мартинга, на подоконнике ему нравилось, приятный холод от стекла успокаивал.

Наконец за желанной дверью темп голоса сменился, шум, характерный для конца занятий — хлопанье стульев, шорох ног. Прогудел зуммер звонка. Женька встрепенулся, и глаза его приобрели утерянный было интерес к жизни. Он торопливо закрутил осветленные волосы со лба на затылок, одна прядь упала обратно на лоб, вытянул вперед подбородок. Володька усмехнулся, глядя на эти приготовления.

Из кабинета стали выходить — по двое, трое, потом потоком. Все казались на одно лицо, и старше своих лет. Вот что косметика с малолетками делает. А косметики всего два вида: польская и кооперативная, качество — то еще, о французской только слухи ходят. Про себя Володька давно знал: сильно красящаяся девчонка — почти верняк. У некоторых вообще планку ломит, так мужикам нравиться хочется — за километр в глаза бросается. Девчонка тормознула. Вот эта, удивился Володька. Никакая. Химия на темных волосах, на губах помада цвета бычьей крови, а глаза без косметики. Макияж: отсыпной вариант. Учиться пришла. При виде кофты-ангорки ядовито-сиреневого цвета, Володька заулыбался. По устойчивой популярности китайские кофточки затмили дефицитные детали к "Волгам", обеспечив львиную долю их с Сашкой летнего промысла.

Обратилась к Мартингу:

— Мальчики, сигареты не будет?

Мартинг нетерпеливо промолчал, вроде как не услышал. Не его. Как он, однако, невежливо с барышнями... С девушками надо мягче в меру сил, Володька ей улыбнулся подоброжелательней и пропел:

— Мы не курим, мы спортсмены в легком весе! Ему нельзя, а я его тренер.

Она сказала:

— Зря.

И ушла. Но ноги ее проводить взглядом стоило — очень короткая юбка, высокий каблук. Хорошие ноги — это редкость в городе металлургов, такими сваи не заколачивают, такие ноги глаза греют.

А когда поднял взгляд, увидел подружку Мартинга, она подходила, улыбаясь, невысокая, стройная. Володька стрельнул краем глаза на Женьку, тот торжествующе сдул с носа прядь, и тоже расцвел. Милые встретились поцелуем. Несколько ничего не значащих фраз.

— С другом познакомь, — улыбнулась Наташа.

— Чего знакомить. Детка это, младшенький наш.

Володька сполз с подоконника, несколько оттерев Женьку, взял ее за руку.

— Страшно приятно, мэм.

— Да? — она все улыбалась. — А почему Детка?

— Володя. Детка — это совсем другой человечек.

Он покачал ей пальцы, красноречиво изогнув бровь.

— Ах,— сказал Женька и щелкнул его по затылку. — Какие мы нежные.

Наташина улыбка перекочевала на Марта, похоже, тот ей в самом деле нравился.

— Дай мне сигареты, дорогая.

Лешка с Майкой на мотоциклах загорали, увлеченно обсуждали новинки ужастиков Кинга.

— Вот они. Не прошло и полгода.

Володька взял мотоцикл за ручку, и Майка машинально посмотрела только на его руку на сцеплении.

— А где сокровище Марта? Надеюсь, оно стоило того? — Лех, как всегда, был изысканно груб.

Мартин предъявил свою зазнобу. Леха буркнул что-то, похожее на любезность.

— Поехали?

Возражать не стали. А в Марте, скорее всего, проснулась совесть.

Март опять вперед вырвался, рисуется перед своей дамой. Ничего мне сегодня не нравится, особенно его девушка. Наверно, потому что он позвал Володьку выцеплять ее. А тот не отказался. Собственно, почему отказываться?

Настроение, как у гроба, дубовое. Чего они на меня наезжали сегодня все разом? Я ведь не кошка, хочешь — гладь, хочешь — за хвост дергай. Сейчас обернулась — вот он, ветер треплет волосы, шоколадные глаза — о чем думают?..

Чуть не вылетела на красный свет. Машин — дофига.

На рынке уже пусто. Завернули в квартал, у желтого дома остановились. Мартинг свою снимать с мотоцикла, она чуть мотоцикл не уронила своими ножками, запуталась. Он ее грузит, о попойке какой-то договариваются. Володька тоже слез, попинал заборчик, слегка.

— Друга вон возьми, — Наташа говорит. — Друг у тебя занятный. Володя?

— Наташа?

— Теплая компания, пустая квартирка, музыка, устраивает?

— А я к чему? И так все неплохо, по-моему.

Ждет, что б уговаривали, наверно!

— День рожденья, подружка одинокая.

— Симпатичная подружка?

— Хорошая девчонка, симпатичная.

— Так чего ж одинокая?

— Такие вопросы разве задают?

— А сколько лет, задают? Шестнадцать то есть?

— Ты или соглашайся, или...Водку пить, к чему сложности?

— Да, — признал Володька. — Надо же знать, на что идешь.

— Так идешь?

— Водку не пью. А так пошел бы.

Лех засмеялся.

— Чего ж ты мне мозги кру...

Наташей занялся Март. Потом она ушла в подъезд, а Март показал Вовке кулак. А я сказала:

— Хватит, а? Поехали домой.

И поехали.

Когда все четверо благополучно прибыли на место, на площадке перед гаражом тусили Джек и Демон. Джек добивал коробку папирос, а Димка мрачно восседал на досках. На звук мотоциклов на свет вышел Старик, поеживаясь отчего-то.

— Где вас носило? — попробовал он поинтересоваться.— Мы, кажется, на природу собирались, — и хмыкнул. — Поехали, что ли?

— Мы всегда, — выдохнула Майка.

— Готовы, — довел Леха.

— Дело за тобой, командир.

Ночь у костра — а что еще можно придумать осенью? Март тыкал палочкой в огонь, Лех пропихивал Майке ницшенианство, Старики перешептывались.

— Что, вода здесь где-то? — спросил Володька у Джека. — Чувствуется.

— За холмом. Только не пруд, а река.

— А там — деревня?

— Ты здесь в первый раз?

Володька кивнул.

— Скотиной пахнет. Слышишь? Пойдем к воде.

Джек согласился, закурил от Мартингова прутика, они поднялись, ушли в темноту.

— Холера, не видать нифига...— Володька споткнулся.

Вышли на берег. Вода плескалась где-то внизу, метрах в двух-трех.

— Здесь нырять можно, — сказал Джек. — Летом тут классно.

— Глубоко, что ли?

— Нырять можно.

Володька присвистнул, глаза уже многое различали, нашел под ногами камень, бросил с размаху. Тот булькнул вдалеке.

Джек курил.

— Холодно чего-то.

— Не курорт.

— В школу идти пора. А ты где учишься?

— Да я работаю уже, вообще-то. После учаги. Токарем.

— Что, взрослый что ли?

— Восемнадцать то есть, всяко. Вот в армию пойду.

— О.

— Не балуемся. Сам то зачем в десятый пошел?

— Не знаю... Выбирать не из чего было.

— Понятно.

Помолчали.

— А эти?

— Демик со мной в этот призыв собирается.

— А Мартинг?

— Тоже болтается после учаги, работать не катит. Старики с одной группы, из УПИ.

— Все учатся, — вздохнул Володька.— С ума сойти.

Джек промолчал согласно. Бросил окурок в воду.

— Бомбите ездите? Или так, развлекаетесь?

Джек стеснительно хихикнул.

— Ну так, иногда. Когда деньги нужны. Мы с Мартингом накатываем.

— А вон, красавцы, — Мартингов голос. Немного позже обозначился и он, и Майка. — Свежий воздух нюхаем, а?

— А.

— Разговорчики. Ой, я смотрю, ты разговорчивый, а?

— А.

— Март, кинь сигарету.

— Чего? — Женька отступил на шаг и уставился на приятеля. — Я же тебе только что выдал. Ты поищи другого благодетеля.

— Так одну ведь.

— А сколько надо было, много? Ты резкий мужик, получаешься.

— Мартинг, чего ты щемишься? Подлая подохлая от жадности жаба! Я ведь по башке настучу.

— Я жаба? Мне по башке? Не дам. Возьми и отойди. Нехороший человек. Все.

Женька подумал и дал еще одну.

— А чего не три? — спросил Володька. — Просто интересно. Не давать, так сразу три.

— А я что, табачный шейх? У меня сколько осталось? — посчитал. — Мне Наташка не для его светлости сигарет отсыпала. А он жабой обзывается.

— Не подумал.

— Да мне стыдно. Я больше не буду.

— Не, Майка, уходим. Чего ты скучная такая? Попроси Джека, он тебе по башке настучит, он умеет веселиться.

— Да приколы у вас какие-то...

— Какие?

— Дешевые.

— Че ты сказала? — Март достал зажигалку, выпустил огонек, поднес к ее лицу. — Дешевые, ты сказала?

Она оттолкнула его руку.

— Повежливее, я сказала!

— Не нравится, что здесь делаешь? Сиди дома, ящик смотри, с пацанами дешевыми не общайся...

— Я сказала: шутки дурацкие! Настучать-не настучать, ой как смешно. Ха-ха. Винокур и Лещенко в одном флаконе. Дешевка!

— Ты...— голос Мартинга сел от злости.

— Хорош придуривать, — сказал Джек. — Чего ты закусился? Как маленький. Может, еще подерешься, Март?

— Песочком побросаешься, — сказал Володька.

— А тебе чего? — резко повернулся Женька к Володьке. — Чего вякаешь? Тебе слова не давали. Это наши разборки, разбирались и без тебя.

— Март! — почти хором сказали Джек и Майка.

— Чего?

Володька отошел на край обрыва, плюнул вниз.

— День тяжелый, — сказал он.— Бури магнитные, что ли. Крышу срезает у всех.

Помолчали. Потом Джек сказал:

— "Сектор Газа" приезжает. Март, ты как?

Договорились, кого возьмут и сколько пива.

— Детка?

Детка такими не балдеет. И Майка счастья не выразила, Женька снова на нее надулся.

— Наташу свою бери.

— Ясно, что не тебя.

Джек сказал, что девчонка ничего, и Володька одобрил. Тогда Март задышал:

— А чего ты там завыделывался тогда? С тобой вроде по-человечески разговаривали.

— По-человечески? Блин, наверное, со мной давно по-человечески не разговаривали, я отвык, ага. Что-то я только себя теленком чувствовал. На веревочке. Такое ощущение, что сожру все, что предложат, лишь бы сладко пахло...

— Погода хорошая, — напомнил Джек. — Угомонятся сегодня все, или нет?

— Ой, как трогательно, — не унимался Март. Видимо, он был из тех, что останавливаются после выстрела.— У самого-то есть девчонка?

Володька помотал головой и снова пошел плевать в воду.

— Ага! — обрадовался Март. — Чужим мозги крутишь, а свою завести — слабо.

Тогда Володька сказал очень спокойно:

— А в чем тут слабость? Ты себя со стороны видел?

У Марта отпала челюсть.

— С природой споришь,— только и нашел, что сказать, он.

— Не спорю. Для чего они нужны, это минут на пятнадцать, ну полчаса. А дальше?

Дальше Майка сделала шаг вперед и толкнула его, не сильно, рукой в грудь. И Володька полетел, внизу раздался громкий плеск.

Немая сцена. Потом Джек заорал: "Ты ЧТО?", кинулись смотреть вниз, но там было темно и слышно только, как скинутый колотит по воде.

— Мааа... — и крик утонул.

— Дур-ра, там же глубоко!

Джек, почти не раздумывая, скинул обувь и куртку-ветровку, и прыгнул следом. Майка со психом засмеялась, Март тоже покрутил пальцем у виска и нагнулся смотреть дальше.

Снизу донеслись смех, ругань, возня. Потом звуки начали удаляться вдоль берега. Тогда Мартинг вырубился.

— Стерва, Майка! Ты зачем это сделала, скажи? Джек тебя зарежет, как вылезет. Про Детку конечно не знаю, каким способом он тебя убивать будет, но Джек точно уроет!

— Я его туда не кидала,— сказала Майка. — Сам полез. Из солидарности, наверно.

— Спасатель! Собака Сенбернар!— и он снова засмеялся.— Не, ну как ты его. Он же не тебя имел в виду. А так, общую ситуацию. Слушай, надо ноги делать. Я плавать не хочу. Майка! Ты сегодня в ударе!

— Нефиг. Не будет рисоваться! Будет отслеживать, при ком чего говорить.

— Коры-коры! Пошли к костру. А то вылезут, и мне за кучу напинают...— тут Март заржал. — Пятнадцать минут! Загрубил, конечно. Пытался занизить вашу значимость.

Убивать Мартинга было бесполезно.

Время, похоже, остановилось для тех, кто остался у костра. Задумчиво плясали блики на лицах, прутиком в огне ковырялся Лех, в подтверждение своих басен. Также поблескивали металлическими боками мотоциклы, воздух дымен и прохладен, в подернувшееся грязно-синими (цвета Димкиных глаз) тучами небо уносились отщелкивающиеся от костра искры, и редкие звезды походили на тускло сияющие форменные пуговицы...

Майка присела (поближе к Лешке) и тревожно окинула его носатый профиль, черты давно знакомого лица в отблеске пламени приобретали совершенно другие, лучшие контуры, делали его почти красивым.

Но он сам поломал впечатление, повернул голову к ней и улыбнулся: ну как? Все нормально? Слова им часто оказывались не нужны. Самый старый, самый верный друг, брат, брат двоюродный, как чаще всего они объясняли свою тысячелетнюю близость... А как иначе — и дыры на колготочных коленях они пережили вместе, и дворовую беготню, и книжки, зачитанные до неприличия, и первые подпольные видеосалоны по рублю, и ночные бдения над магнитофоном в надежде записать очередной аудиошедевр... И потом — прославиться, обязательно прославиться! Все было, и даже, чего уже и вспомнить нельзя, и то, чего не было на самом деле никогда, а только придумано, наворочено, закручено раз по десять, все было. А потом обзаводились друзьями, каждый своими, Леха — больше конечно, личности на него притягивались абсолютно фантастические. И бегали в подъезды друг к другу, часами висели над лестницами, или просиживали на приквартирных скамейках. А влюбленностей друг к другу, как это часто случается у других — не то стеснялись по малолетству, не то просто не допускали, было несолидно, унизительно что ли, не по-братански, разводить эти сопли. И так уж получалось, что Лешка щедро делился с ней своими друзьями, а ей, не подружками же с ним делится, ей было не кем. Только Сашку Ханкина однажды привела она ему, музыкант, от бога, Лешка тоже пытался тогда за гитару взяться. А Сашка нравился ей, и было вполне нормально рассказывать об этом Лешке, также увлекшимся сложными аккордами и магией звучаний. И, само собой разумеется, Леха привел ее в гараж, когда разбилась родительская "Таврия" , и собирал там мотоцикл с парнями — загадочным Демоном и спокойнягой Джеком под руководством Старика; и пришел туда однажды — шикарный парень, настоящий байкер, без крыши, прикольный — Мартинг...Ну а дальше, дальше — больше...

— Коры слыхали? Майка Детку притопила. А Витька его спасать кинулся!

— Правда? — Лех спрашивал, безусловно, его, а смотрел на Майку, удивленно.

Майка пожала плечами.

— Чего? — не поверили Старики.

— Отвечаю! Сейчас заявятся, клоунада. Взяла и скинула, бог свидетель!

— За что?

Майка загадочно улыбнулась в пламень.

— Молодец! — одобрил Лешка. — Покурить бы. Курить, как жить, хочется.

— Да уж, — вздохнул Март, жадина.

— Мартинг! — укоризненно протянули все. Тот с тяжелым вздохом достал переломаную пачку.

— Ой, — сказал. — Блин! Джек с моими сигаретами искупался.

Лех засмеялся.

— Смешно, я ему только одну дал, а он сразу в воду прыгать, будто дождался...А что мы курить будем? Попомню гаду. Ешьте, сволочи.

Достал по две — себе и Лешке, последнюю заложил за ухо, пачку бросил в огонь.

— Нифига, — удивилась Майка.

— Для хорошего человека когда жалко, — объяснил Лешка, полезая за спичками.

— Когда мало,— пробубнил Март, закуривая. Старушка потянулась к Старику на ухо, что-то зашептала, он засмеялся и поцеловал ее.

— Он такой... Так, сцена восемь. Возвращение живых трупов.

Они надвигались неотвратимо как туча, как гром после молнии, стекающие, мокрые; Джек, плотоядно потирая руки и со страшными выражениями, Володька, таща ветровку за капюшон — молчаливые, как возмездие.

— Март не соврал, — подивился Лех.

Джек обошел круг, остановился за Майкой, склонился:

— Ты, коза!

Примерился дать ей подзатыльник, Майка прикрыла уши ладонями...Пожалел. Сел с Демоном. Володька обиженно и нарочито молчал, устроился поближе к огню и дыму.

— А тебя за что? — спросил Старик у Джека.

— Я думал, он тонуть собрался.

— Он чего, плавать не умеет?

— Умеет, собака...При...Прикалывался.

— Так ты б спросил сначала — умеет, или нет. Ты, Витек, думать забываешь постоянно...Это не вредно иногда, — издевался Март.

— Как водичка? — вкрадчиво спросил Димка у Володьки.

— Иди, попробуй, — тот кивнул на реку. — Тебе понравится. Ты извращенец, — и вновь уставился на огонь с таким упорством (огнеупорством), будто один вид его и мог согреть.

— За что ты его? — с родительской усталостью в голосе спросил Лех. — За дело хоть?

— Кого! — обиделся Володька. — В мыслях не держал!

— Невинно пострадал от стихийной агрессии гражданки Бегуновой М.А...— обозначил Март.

— Да, невеселый у тебя некролог. Который уже, Майка, по твоему боевому счету?

Майка фыркнула, Володька отвернулся от дыма, закашлявшись.

— Кроссовки посуши, — посоветовала Старушка.

— Благодарю, — тоном, далеким от признательности, ответил тот.

— А знаешь как, чтобы моментом? — не унимался неугомонный Март. — Кинь в костер, минут на пять, а потом сразу вытаскивай. Высохнут.

— Плавали... — Володька снова задохнулся от дыма, ветер словно издевался над ним.— Знаем, — он сжал зубы и зажмурился.

— Вот, вот, селедку также коптят,— засмеялся Лех.— Пересядь ты. Иди ко мне, если Майку боишься.

— Мне одного раза достаточно! — гордо произнес Володька.

— Майка у нас молодец, — еще раз сказал Леха. — А у тебя, видать, пробелы в воспитании. Ничего, все лечится.

— Майка! — это у Демона появилось, что сказать. — Если я завтра на автобус просплю, я тебя расстреляю.

Джек сладко курил, видимо, выманил все-таки последнюю сигарету у приятеля, и в сухой куртке совсем пригрелся. Старик посмотрел на часы.

— Хлопцы высохнут, домой поедем. Сегодня можно уже не ложиться.

Домой приехали часа в четыре, т.е. на Гальянку. Майка, оказывается, отпросилась у родителей с ночевкой, Демон тоже увязался к Лешке, а Володька понял, что ключи от квартиры оставил в реке, скорее всего.

— Пошли. Где трое, там и четверо.

Володька все больше молчал теперь угрюмо, все больше подозрительно кашлял.

— Тихо! — прошипел Лех у своей двери. — Родоки спят. Заходи по одному. Осторожно.

Майка проскользнула первой. В комнате уже горела лампа, диван. Володька шлепнулся на стул и как ребенок принялся тереть глаза. Где и как — ему было безразлично, наверно, он смог теперь и на стуле.

— Че, штабелем? — капризно буркнула девчонка.

— Предпочитаешь штабелем?

— Я? Нет.

— Тогда молчи.

Лех расправил диван, из него вытащил плед, одеяло, плед постелил на пол. Еще одеяло — без простыни. Две подушки — одну бросил Майке в руки.

— Оперативно, — похвалил Демон. — Как в отеле.

— Лучше! Эх, надо было с вас по червонцу по такому случаю... Ну да ладно. Майка на диване, понятно. Вопросов нет. А мы потянем...

Тут же появились спички, потянули, жребий выбрал Лешку.

— Ползи на диван, — разрешил он. — Еще простынешь, на полу сквозняк. И утром мешать будешь.

— А ты? — для порядка спросил Володька (получилось сипло). На Майку он покосился настороженно.

— Я привык. Спи спокойно. Ты уже (Демону)? Я убиваю свет.

Свет Леха убил.

Володька нащупал себе самый краешек одеяла.

— Ты мне по сердцу стукнул, — послышался, как сквозь вату, голос Демона.

— Ты его не раскидывай...

Смех с пола, бормотание Демона. Володька уткнулся носом в ямку между подушкой и диваном, он катострофически засыпал...

Вот тогда они и появились, словно ждали. Тени.

А с утра пошло, как обычно, еще не рассвело за окнами, ушел на работу Демон, поднялся и Лех, убрал постель с полу, вышел. Я уже говорила, что сплю очень чутко, скрип двери меня разбудить может. А Володька наоборот, как уснул лицом вниз, так видимо и не пошевелился до утра. Мне б так уметь. А то и спать хочется, и не засыпается — обидно.

А он затянулся одеялом, только волосы ерошатся, полброви и ухо. Что тебе снится, крейсер Аврора?

А вдруг он вообще будет моим мужем? И я вот также утром проснусь раньше, и буду знать, что он мой, что весь мир вокруг нас — мой, привычный, домашний, самый умеренный...Родной. А потом он уйдет на работу, и весь день — для меня. И еще у нас девчонка, она в желтом платьице, мы бродим вместе по городу, она держится за мою руку и при этом ухитряется прыгать по залитому солнцем асфальту — из клетки в клетку. И на каждом углу требует мороженку...

Вот такое включение. Будем ли мы узнавать друг друга лет через пять-десять? Это же не Лешка.

Лучше снова заснуть, времени еще час-полтора, пока тусуются в квартире все Лехины многочисленные родственники, собирают племянника в садик, разбредаются по работам; Демону в такую рань на работу — с ума сойти.

Тут пришел Леха, включил лампу и давай какую-то коробку разбирать — от магнитофона, что ли, сидит, делает пассы руками, как Дэвид Коперфильд и винты раскручиваются без отвертки и хороводятся вокруг его головы нимбом. Он вообще, если насчет аппаратуры какой западает, за уши не отодрать. Технотрон.

Так здорово у него получалось, с таким кайфом — дорвался — что мне притворяться надоело. Алле, говорю, привет, доброе утро.

— Наконец-то, — говорит.— Я так и думал, что дурака валяешь. Вылазь давай, осторожнее, Маугли нашего не разбуди.

Я вылезла к окну, на колонку.

Этому магнитофону лет двадцать стукнуло уже, по крайней мере, потасканная такая "Легенда", замороченная.

— Деньги тратить в облом, — объяснил Леха.— Сейчас кассетник мало-мало штуку-полторы весит. А нужно выше крыши. Вот и думаю, из этого еще может что получится.

— Мой бы взял...

— Мне свой хочется. Думаешь, не получится?

Помолчали.

За окном, в темноте с желтыми глазами дома напротив шумел дождь, долгий уже по-осеннему, нудный. Наверно, на улице резкий ветер, а вчера был последний, еще по-летнему холодный день. Лешка склонился опять к магнитофону, рыжели над лампой, золотом отливали лохмы его, часы негромко стукали, мне в спину дуло слегка из щели в раме, и ощущался совершенно бесшумно спящий на диване Вовка... Я подумала, может, тоже притворяется, но нет, чересчур неподвижно. Над моим плечом завис на леске кораблик, классно тут, у Лешки. Мне родители из своей комнаты запрещают делать такой восхитительный бедлам...А Лехе все можно, у них демократия в доме, даже мотоцикл по запчастям месяцев восемь в этой комнате на восьми квадратах как то жил...

Так и просидели час. Проболтали. Я, кстати, пожаловалась на Мартинга, что совсем дичает, придурок. Я займусь — пообещал Леха.— А этот, поганец, обидел тебя вчера? Ишь спит, как помер.

— А нефиг...

-Хулиганка...Майка, ты, кстати, знаешь, как фамилия его переводится? Дословно? Нет? Ну ты что, книжек ты про вторую мировую не читала, что ли? Вспоминай...Самая коронка!..

Потом, когда шаги и голоса за дверью прекратились, разбежались, наконец, а Лешке в техникум пора, а нам — в школу, и дождь затих. Удел осенних дождей холодных, моросящих — раннее утро.

— На кухню! Володька! Штейт ауф! Айн, цвайн, драй! Зиг хайль, Володька!

Я оглянулась. Из под Володьки вытащили подушку, и вид тот имел сонный, растеряный.

— Вставайте, граф. Нас ждут великие дела.

Володька, тихо ноя, поднялся, сел, растер виски...

— Умывайся, — сказал Лех. — Отщепенец. А потом к нам.

Оба исчезли за дверью, смеясь. Холера, башка никакая с утра. Беда. Бедааа.

Когда вошел на кухню, на плите грелся чайник, Майка мыла посуду. А Лех курил, дым его поднимался вверх к холодной, зябкой сыростью распахнутой форточке. Ежась, подошел к окну, посмотрел на Лешку.

— Че скажешь? — спросил тот, кивнув.

-Че спросишь?

— Как жизнь, говорю?

— Зашибись.

— Фигня. Ее не лечат.

— А что лечат?

— А что ты прицепился?

— Да не, я ничего...

— Смотри.

— Куда?

— Слушай, отдохни. Майка, иди в угол, за стол, я хотел сказать, сестра домоет. Спасибо. Что бы я без тебя делал?

— Посуду мыл?

— Вряд ли, — откровенно признался Лех, поразмыслив.

Майка села к холодильнику, Володька к окошку. Лешка принялся хозяйничать.

— Что грустим? — Лешка разливал чай. — В гляделки играете?

Глаза разбежались. После вчерашнего это получилось как поединок, нехороший.

— Мне немного, — предупредила Майка.

— Кто бы спорил?

Из всех наиболее проснулся Лешка.

— В школу не хочу, — вздохнул Детка, тяжело катая сушку по столу.

— Не ходи.

— Надо, — глубокий вздох.

— Домой зайдешь?

— Не знаю. Надо?

— Смотри, на улице дождина, — предупредил Леха.

Посмотрели в окно. Холодно. Мокро. Небо в серых тучах. Дождины правда, как таковой не было.

— Наплевать.

— Может, куртку дать?

— А есть?

— Ну, я думаю. Швыряется, мать все выкинуть хочет, руки не доходят.

Володька улыбнулся, он ел бутерброд.

— Хорошо.

— А спасибо?

— Спасибо. Ты о чем?

— Погода хорошая, говорю.

— Дофига хорошая.

— Да ты лопай, не отвлекайся.

— Да я лопаю, лопаю, не волнуйся

— Вот и чудненько...— Лех утащился в прихожую, и, видимо, увидев там часы, всполошился.— Опаздываю!

Володька и Майка переглянулись.

— У них опаздывать нельзя. Дисциплина. Сейчас увидишь, кстати, каким он рисунком в техникум ходит.

Володька промолчал... Пришел Лешка, в костюме, светло-серой рубашке.

— Не ругаетесь? Пошли.

— Жених, -заценила Майка его богемный вид. — Блин.

— Нормально? — спросил Леха, глядя на нечищеные туфли.

— Где моя куртка?

Леха чистил обувь, торопился, нервничал :

— Дома.

— Ты пообещал, Леха, я уже спасибо сказал.

— Не плачь, сейчас. Майка, возьми зонт. Пожалуйста. Где часы мои?

— Галстук!

— Блин! — Леха чертыхнулся, унесся в комнату, вернулся, запихивая галстук в карман. В другой он тащил куртку.— Прикинь, ввели правило. Прям лицей пушкинский. Только такая, подойдет? Майка, что еще?

— Пакет.

Леха умчался снова, принес пакет. Володька пялил на себя эту куртку...

— Один другого лучше, — улыбнулась Майка. Вполне дружелюбно.

— А что?

— А ну.

Куртка действительно была очень старая, выцветшая, болоньевая.

— Очень модно, — похвалила она.

— Пойдет, — оценил себя в зеркале Володька.

— Да выйдете же хоть кто-нибудь! Майка! — Лех опаздывал и раздражался. Майка благоразумненько шмыгнула за дверь.

Шурик у школы стоял, с ребятами. Стоит, переживает, злой, нервный.

— Чего ты? — спрашиваю.

— Доннер.

— И что?

Выяснилось, что тот появился не один, а с подружкой Хэнковой. А Хэнк, когда упрется, баран. Люблю я его в эти минуты, красивый делается, глаза краснеют, морда тупеет — просто питбуль. Делай с ним, что хочешь.

— Думаешь, она трахается с ним?

Ему плохо при этой мысли. Шило!

Негра я шуганул, надо же ему в конце концов место знать, собаку скорее выдрессируешь, чем эти, страны третьего мира.

Литература еще не появилась сливать нам про всяких чудиков, звонка нет. (Хотя любимый мой писатель — это Достоевский, кто еще не знает?) Донор ногти грызет. Наверно, думает о чем-нибудь. По крайней мере, на то похоже.

Я у девчонок подзанял тетрадь, таблицу срисовываю. Хронологические даты по Есенину. Литература приперлась, звонок. Мне надоела затянувшаясяпауза .

— Ну рассказывай давай, — говорю. — Где был, что видел. Ну и как там в психушке? Мы думали, ты там останешься.

Молчит. Скука.

— Да что ты невеселый-то такой? Я тебе обрадовался даже, ждал тебя, а с тобой все так же неинтересно. Может, тебе анекдот там новый рассказали, да ты не запомнил?

Молчит. Я продолжил.

— Грустный такой. Вчера опять напился?

— Шерлок Холмс (улыбнулся, по голосу слышно).

— Один на один пьешь? С зеркалом? Тоска. Сушняк теперь?

— А ты тоже так пробовал?

— Бывало. Бывало, наутро — как крокодил беременный, и жить не хочется, и застрелится лень...И в школу тошно... Чего там хорошего? Злыдни все, и Реквием, сука, грязными ногтями царапает, не спрашивает.

Молчит. Моргает.

— А вот нравишься ты мне! — я даже кулаком показательно по столу пристукнул.— Ты же чувак нормальный, а постоянно в заднице, и головы не видать. Ау, проявись? Вот сегодня Хэнк тебя опять убивать будет, у тебя рубашка чистая? Он ведь тоже к тебе хорошо относится, иначе плюнул бы давно, бесполезно ведь.

— Бесполезно, — говорит, и в глаза мне смотрит.

— Конечно, бесполезно. Он тянется к тебе, а ты гордый. С лохами ему, думаешь, интересно?

Глаза закрыл, типа устал.

— Тебе бы с ним подружиться, а ты как девчонка, жмешься, ломаешься... Время на тебя тратить, нервы...Никто гонять тебя не собирается, просто у друзей так принято, оказывать услуги. Ты ему, он — тебе. Вы же равноценны. Почти... В любом партнерстве всегда кто-то доминантен, кто-то рецессивен. Просто кто-то ситуации адекватен. Ты то не вкуриваешь, твой выбор. А он на месте. Держись его, парень. Это поганая наша жизнь. Выживают только в группе, когда держатся сильных...

— Не сработает, — говорит.

Что-то я стал подумывать, не махнуть ли мне их с Хэнком местами. Опять же Шурик — исполнитель хороший, дорогого стоит. А с Донором бы мы в паре...

— Почему?

Засмеялся.

— А твой пример меня не вдохновляет.

Убивать. Тут и Макаренко расписался бы. Какой-то процент талантов должен гибнуть, это предопределено. Концерт окончен, скрипки в ящик.

— Рад, что друг друга поняли.

— Взаимно.

А мы пойдем другим путем. Есть через кого. Еще посмотрим, что увидим.

— Чего? — говорит. Насторожилась. Меня она терпеть не может, у нас старая дружба. Я на лавочку в коридоре сел. Разозлить ее — два раза плюнуть, без красного плаща и палки. А до того доводить не стоит, по сегодняшнему плану.

— Сядь, посиди со мной, — приглашаю. — Чего стоять?

— Контрольная у нас.

— Три минуты? Да не бойся ж ты меня, я сытый. Ты Доннера откуда знаешь?

Примитивна, как все девчонки, впрочем. Что Хэнк в ней нашел, да и с отдачей тела у него тогда не выгорело. Осталась. Зацепило. Мол, через меня разборку ей Хэнк вкручивает, за Доннера...О, серость человеческая.

— А что?

Я еще потянул, ногой покачал, вроде задумался. Все равно ждать будет, сколько надо. Мои поздравления Шурику. На Доннера у нее вид. Девчонка с изощренным вкусом.

— Я спрашиваю, знаешь? Кто, что, откуда?

Она на меня смотрит, как будто мне в голову залезть хочет. Но без практики не получится.

— Он недавно у нас.

Мой прогноз: он еще не в курсе. Ха-ха, воображаю Доннера героем любовной истории. Не слабое зрелище. Я бы билет купил. Интересно, он скоро прозреет?

— У нас? — я вроде удивился.— Тоже катается?

— А что?

— А раньше?

— А я откуда знаю?

Не знает. Сейчас узнает. Любопытство — страшная штука в неопытных руках.

— А мы думали, ты знаешь...— и я так многозначительно задумался.

— А что вам с него?

"Вам". Работает. Девушке немного надо — чуточку внимания от недавно брошенного парня, чтобы быть на седьмом небе от гордости. Воистину, тщеславие — любимейший из моих пороков. "Адвокат дьявола" Присоединяюсь.

— Шурик им заинтересовался. В команду к себе берет, ты же знаешь, он педагог со стажем.

— Пусть Шурик твой, козел, слюни подберет. Нормальный человек с ним дел иметь не будет.

— Да? А вроде на мази все. У Доннера психика неустойчивая, ему кто-то нужен, чтоб зацепиться. Доктор наш его в психушку на обследование отправлял. Плохая наследственность, все дела. Папа алк, и сам по той же линии, постоянно зеленый, руки трясутся...Что, не замечала что ли?

— Иди к черту, — говорит и поворачивается в кабинет уходить.— Слухи пускаешь, как тетка на скамейке.

— Я наоборот, — обижаюсь.— Хотел у тебя узнать, что правда, что нет. Я это же Хэнку, а он уперся рогами, знаешь же... Ему тут по ушам поездили, насчет Доннера, много интересного рассказали...В старой команде его подставили, под судимость подвели, не знала? Банда та машины развинчивала, да угоны оформляла, а у вас...Глаза, что ли, закрыты? Подведет он ваших, не боитесь? Беги, беги, пиши свою контрольную...Я просто выяснить хотел, откуда ноги...

Она дверью в кабинет — хлоп! А я довольным остался. Хорошо наследил в истории. Натоптал. Она же ему сегодня уже все сдаст! Это почище, чем все Хэнковы штучки. На Хэнка же все и придется, потому что дурочка Бегунова так расскажет, в вольном переводе. А что дальше — подождем. Не знаю, будет ли он у Хэнка, но уж у меня — это точно.

Ох, как злился Володька! Ох, как кусал локти. Шел по улице и терялся, что делать, что-то надо уже делать обязательно. Я же не овца наконец, кроткая и терпеливая, сколько стричь меня можно?

Вот уж не ожидал, что кто-то будет им так интересоваться, старье раскапывать...А девочка доверчивая, ей от такой подачи может шок какой в мозгах вышел, по крайней мере пафос в голосе ее звенел, как так можно. Как же так можно — до той поры Володька и не задумывался особо, жил себе и жил, и то, что это других так задеть может — злило. Он что, совсем до одури таблеток наглотался, совсем забил на эту дурацкую, никому не понятную и не нужную светскую жизнь? Не он, а таблетки совсем его сожрут, с головой и мозгами последними? Еще радовался Володька, что хоть злиться, оказывается, еще не разучился, и полузабытый прилив злых сил чувствовал.

Ничего он не объяснял девочке — желания не было, пусть думает, что хочет; и пусть думает, что хочет тощий белобрысый кретин и вся его гнилая кодла...Пофиг! Только противно, когда за глаза так выворачивают твою жизнь, а люди сомневаются в твоих лучших и чистых чувствах. А надоело, еду в город, хватит строить из себя белого лебедя, одному не разрулиться. Он прикинул в мыслях и развернулся к остановке.

Солнце разогнало тучи, и в Лехиной куртке стало жарко. Душно на душе, гадко в башке тукает, а ребята может и откликнутся, бесплатное развлечение все же.

В автобусе Володьку укачало. Он услышал голос, неважный, к нему не относящийся никаким образом. К черту.

— Абонименты на контроль...Приготовляем...Эй, ты?

Ткнули в плечо, он не почувствовал, а только увидел. Серое пальто глядело на него пуговицами и требовало:

— Абонименты?

Володька тупо молчал. Тупил по полной.

— Со мной пойдешь.

Серое взяло его за рукав и вытащило в проход. Вышли из автобуса. Горсовет. В другой руке у серого трепыхался мальчишка лет одиннадцати, щуплый, сильно загрязненный, в заляпаных грязью резиновых сапогах.

Володька автоматически отцепил от себя чужие пальцы и рванул к трамваю. Завизжали за спиной тормоза, пальто грустно ругалось вслед, но преследовать не решилось, опасаясь упустить последнюю, более безобидную жертву, да и машины дорогу уже перекрыли.

Тяжело дыша, Володька заскочил в вагон. Бешено стучало сердце, словно от ужаса, вена на лбу тоже яростно, толчками натягивала и отпускала кожу. Холера...Взлохматил волосы, прикрывая ее. Потому и не стригся.

Напротив хихикали две девчонки лет пятнадцати. Сидящая скраю напоминала чем-то Гальку. Красная сумка, красные дермантиновые полусапожки. Школьницы — решил Володька, и, оттолкнувшись от поручней, пошел к ним. Сел впереди, обернулся к смутившейся, похожей на Гальку.

— А ты хорошая, — сказал он и сам не понял.

Девчонки сказали: "Дурак!" и убежали к задней двери.

Отвернулся. Они вылезли у "Почты", а он и думать забыл про них, и про Гальку, стало безразлично.

Ну вот, Донор притащил все-таки своих бандитов Хэнка глушить. Они на последней перемене его выцепили, старше нас два амбала. Я сделал вид, что не понял, и из шестерни Хэнковой все сделали такой же вид, лохи тупорылые. Держит он свою команду, а они кидают его при первом же случае, недоумки. Но вроде не били, я не спрашивал, зачем травить человека, а только вернулся Хэнк унылый и молчал до конца занятий. Я говорил, а он не слушал, не верил, что Донор на что-нибудь способен. Сказки про Хозяина, видать, не сказки, только непонятно, чего же он раньше ждал, антимилитер.

Я в глазок посмотрела: Володька. Открыла. Он завис над перилами, смотрит вниз. Оглянулся.

— Привет,— говорит.

— Виделись. Ты чего?

— Ничего. Просто.

Посмотрела тоже вниз.

— Тепло на улице, ты разделся?

— Тепло. Солнце.

— И дождь.

— Был. Сейчас в город поеду.

— Зачем?

— Так, — он пожал плечами. — Гуляю. Сегодня школу прогулял.

— Зачем?

— С парнями пил, — говорит. И правда, глаза блестят.— А мне нельзя. Плохо теперь будет. Обязательно. У тебя аспирин есть?

— А зачем аспирин?

— Мне помогает.

— Нету аспирина.

— Тащи аптеку, посмотрим.

Я принесла коробку с лекарствами. Он порылся, помрачнел.

— Точно, нету.

— Сходи, купи. Или вот, уголь.

— Причем тут уголь?

— Отцу моему помогает. Он у меня с пивом часто пролетает. Или у своего отца возьЯми. Чем он лечится? Может, у вас одинаково?— понятно, да, к чему я выводила.

— У какого? Я его в глаза не видел. Был. Уплыл.

— У. Фигово.

— Да ты что. Полный беспредел. Отчим правда жизни мне давал, до поры. Потом я ему давал. Он пил по-черному, ну и досинячился. Я в детстве такое пережил, такой зверинец, когда вы все на велосипедах кататься учились! С тех пор на водку смотреть не могу. Сегодня только...Чувствую, как это мне аукнется.

Помолчали.

— А такая фамилия, интересная, чья у тебя?

— Отчима. Мать беременная замуж вышла. Не выходи, Майка, замуж по залету за другого. Ничего хорошего не выйдет.

— Угу. Выходить буду, найду тебя и спрошу тогда.

— Не спросишь. Каждый свою жизнь сам ломает, своими руками, учить бесполезно... А я бы своего ребенка не бросил, — сказал он, как бы продолжая с собой разговаривать.— Только со мной вряд ли кто... Кому дети чиканутые нужны?

— А ты что? Чиканутый?..— ужаснулась Майка. И речи Реквиемовы всплыли.

— Я? — вдруг засмеялся Володька. — На полголовы только, не боись. Слушай, Майка! А ты как учишься?

— Учусь... А тебе зачем?

— Да все, попрут из школы скоро. У меня мать не переживет. Мне б школу закончить. Научила бы чему, а?

— Тебя учить? Ты же самый умный. Школу закончишь, инженером станешь. Космонавтом.

— Я не буду космонавтом. Я спекулянтом стану. Это единственное, что я умею. Продавать и покупать. Уже года два этим занимаюсь. Даже мать одеваю. Вот такие дела.

— Что, правда?

— Так тут особенного ничего. Я просто там, где это все крутится. Запросто. Вот ты сейчас чем занимаешься?

— Посуду мою. Еще прибираться надо.

— Да ладно тебе. Поехали, покажу фарцбазу. Прикольное место.

— Ну, не знаю.

— Иди одевайся. Даю десять минут.

— Ладно. Зайди тогда.

Он приземлился на табурет у телефона. Я сняла куртку отцовскую, в чем в коридор выходила, осталась в тельняшке и джинсах старых, обрезанных выше колен, как дома хожу.

-У,— хитро прищурился, голос прожженого сердцееда. — У тебя фигурка ничего, оказывается.

— Думаешь, первый мне это сказал?

Хмыкнул.

— Иди давай, одевайся.

— Сиди давай и молчи. Как мышка.

— Понял.

Я вышла, он окинул взглядом и не сказал ничего. Значит, потянет.

Да кто он, я и сама знаю, что красивая. Кофта — разноцветно-полосатая, длинная, юбка из-под нее — на ладонь, короткая. Не утерпел:

— Я думал, у тебя кроме джинсов...

Я улыбнулась, он меня признал. Взяла расческу, раз — два, причесалась, на макушке затянула хвост. Он в зеркале поднялся, встал рядом, выше меня на полголовы всего, а мне всегда казалось — что намного больше.

— Ты тоже ничего. Одеваешься, — говорю.— Ответный комплимент.

— Ты это уже говорила.

— Я — девчонка. Я это вижу. Ничего личного.

Одет он в черное. Объективно, я еще никогда не видела, чтобы парню так шло быть хорошо одетым. Клубный джемпер, черные джинсы-микровельвет, на ногах — не кроссовки, а туфли нормальные. Хорошо вместе смотримся, ну, в зеркале, по крайней мере.

Он снял с моих волос резинку, хвост распался.

— Это лишнее.

И причесал меня сам — неумело. От него, от кофты его пахло влажной шерстью, этот острый пряный в дожде запах, полутемная прихожая и мы в зеркале...Сказка. И от его прикосновений, и запаха этого у меня сердце стучало так, что пульс слышно было.

— Так лучше.

Ого, какой! Возьму и не поеду никуда, если умничать будешь. Я вытащила из под банкетки туфли, каблук семь сантиметров.

Вышли. За мной хлопнула дверь.

— Гоу.

Сбежали пешком, лифт не работал. Солнце каталось по мокрому асфальту, но ветер, холодный и резкий, обрывал с деревьев капли и листья, гонял их по лужам, раздувал женские юбки.

Володька улыбался, глядя на Майку: она обнимала себя рукавами и почти пританцовывала, на нее обращали внимание.

Первая капля на руке, вторая.

— Я промокну! — взвизгнула Майка.

До остановки добежали почти по грязи, не разбирая. Володька тащил ее за руку, а она успевала чертыхаться, и когда дотянули до коробки остановки, обрушилась на него ливнем, перед которым бледнел полыхающий снаружи дождь.

— Ты, скотина! Что ты наделал, посмотри! Все колготки, боже ж мой, я как свинья, ты специально это делал?! А туфли!

— Майка, чего ты кричишь?

Он случайно забыл (хмель еще в нем ходил), что в возбужденном состоянии от нее можно ждать разного.

— Да мне плевать! Ох, спасибо, какой ты медведь, я, умирая, вспомню! И никуда я теперь с тобой не поеду, понял!

Володька больно стиснул ей пальцы руки; концентрируясь, она замолчала на мгновенье, в которое он успел вставить, угрожающе шипя:

— Я сейчас тебя поцелую, понятно, если ты сию же минуту не замолчишь!

Майка моментально захлопнула рот, вырвала покрасневшую кисть, только слезы задрожали на концах ресниц.

— Я же для тебя старался, чтоб быстрее... Ты зато не совсем промокла.

— Ты мне все пальцы повыламывал, животное!

— А ты что, испугалась? — засмеялся он.

— Ничего не испугалась, — и она почувствовала, что краснеет.— Тушь потекла, да?

— Потекла, потекла,— и он пошел смотреть автобус.

— Я серьезно!

— А я-то как серьезно. Ты даже не представляешь.

— Володька!

— Не плачь, хуже будет.

— Мне зеркало нужно.

— Ого, девушка с запросами!

Майка замолчала, села на скамейку, отвернулась.

— Майка, ау? Ты обиделась? Ты со мной разговаривать не будешь? Ой, как интересно...

Майка не отзывалась.

Володька снова пошел смотреть автобус. Под зонтами, в плащах стояли маленькая девочка с мамой средних лет. Он пошел к ней, с готовностью улыбаясь.

— Вы извините, у вас зеркала карманного не найдется? На две минуты. Там девушка плачет, промокла, и тушь с нее течет...

— У меня есть, — важно сказала девочка. Мама поощряющее на нее посмотрела. Девочка порылась в игрушечной сумочке.

— Спасибо, — он добросовестно ухмылялся, а дождь его поливал.— Сейчас, минуту...— и пошел обратно.

— Промок из-за тебя. Смотри, что у меня есть. Ну взгляни, хоть глазком. Ну ладно, быстренько посмотри и снова отворачивайся.

Майка посмотрела, обрадовалась.

— Дай!

— Ты ругаться больше не будешь сегодня?

— Не знаю. Н-не буду. Наверно. Дай!

Володька отдал и пошел наблюдать дорогу.

— Майка, автобус!

Майка красила губы. Физиономия блаженная. Симпатичная.

— Все. Больше не плачь, зеркало чужое.

Майка улыбалась кротко.

— Спасибо, девочка.

— Пустяки, — женщина закрыла зонт. — Яна, закрывай зонт.

Володька улыбнулся в последний раз — ух!

Залезли во вторую дверь.

— Ты мокрый. Бр... Как лягушка.

Майка смотрела с верхней ступеньки. Володька сжал с волос воду. Он чувствовал себя очень странно.

— Сухой,— передразнил он. — Как веник.

— Хам.

Он демонстративно отвернулся к окошку двери. Она его провоцировала. Как девчонка.

Володька позвонил еще, потом еще раза четыре подряд, видимо, на правах хорошо знакомого. Звонок глушила музыка за дверью.

— Понравилось, что ли? — донесся сердитый голос, органично вписавшийся в музыку. Кто-то боролся с замком.

Открыла медноволосая девчонка с коричневыми дугами бровей и штрихами румян.

— Ух ты! Володька! — взвизгнула она, кидаясь ему на шею. Володька увлек ее в ярко освещенную зеркальную прихожую, кивнув и Майке: заходи. Майка зашла, прикрыла дверь, не зная, что делать, пока Доннер целуется с девицей. Она посмотрела в зеркало. Отражение было слегка растерянным. В зеркале он так же решительно стряхнул с себя красавицу, та сообщила:

— Мокрый, — передернула плечами и ушла.

Сняли обувь. Володька, чуть улыбаясь, кивнул в сторону отрытой двери в комнату.

— Гоу.

Первое, что я увидела в комнате — что она огромна. Дверь на балкон была открыта, висел сизый дым. Потом — почти полное отсутствие мебели, приличной для больших комнат.

Телевизор (черно-белый), два кресла напротив и раскладушка у балконной двери. Правда, на окне висел еще белый тюль, а пол в центре закрывал палас.

В комнате было двое — они смотрели мультики, один с раскладушки, другой — из кресла. Володька что-то тихо спросил у того, кто сидел. Я же сказала:

— Хай.

С раскладушки оглянулся, бросил " привет" и снова в телек. Который в кресле, тоже выгнулся, посмотрел.

— Ну, иди сюда, познакомимся. Твое приобретение, Володька?

— Мое. А Колчак здесь?

— Был.

Я села во второе кресло, парень нахально развернул его, чтобы видеть одновременно и меня и телевизор. Володька ушел.

Мультик был про хоккеистов, я не помню, как он называется, но смешной, и смотрели его с увлечением.

— Ух, какой цветочек! Ну и как зовут?

— Сейчас стошнит, — сообщила Майка, наморщив носик.

Второй снова оглянулся на секунду, удивленно, и больше уже не отвлекался.

Парень из кресла выразил общее мнение:

— Странное имя. Прикололись родители. Меня Нико. Его Слава.

Этому Нико было двадцать два, три, не больше. Обыкновенный, русый, волосы не длинные и не короткие. Обыкновенный. И на вид не страшный.

Я кивнула, и мы стали смотреть мультики.

— Чего ему надо?

— Не знаю. У него свои дела.

— А ты?

— А я просто так.

В момент особо острый, когда большие хоккеисты лупили маленьких, Слава с раскладушки заржал. Коры — взрослый парень, а как мой Валька.

— Красавица, дай, пожалуйста, пепельницу. С пола.

Я нагнулась за пепельницей (жестяная креманка, наполовину засыпанная пеплом и окурками).

— Покурим? — он выбил две сигареты.

— И мне! — потребовал Слава с раскладушки.

— Я не курю.

— Зря. Умрешь своей смертью. Да, Тихомир?

— Мне!

Я передала сигарету настойчивому Славе. А Нико вцепился:

— А что у тебя за кольцо? Дай руку, — я сняла ему кольцо. — Я же руку просил. Серебро?

— С рукой будет дорого стоить.

Повертел, вернул. Закурил. Досмотрели мультик.

— А ты нахальная, знаешь? — мне.

— Догадывалась, — говорю.

— А лет тебе?

— Шестнадцать.

— Кого на Гальянке знаешь?

— А кого тебе надо?

— Мне никого. Я просто спросил, беседу поддержать. Чего ты злишься?

— Я не злюсь.

— Злая. Скучно тебе?

— А мне весело и не обещали,— я улыбнулась.

Нико замолчал, докурил, раздавил о край жестянки окурок, передал ее мне.

— Отдай Тихомиру. Пожалуйста.

Я встала, отнесла ее Славе. Неслышно вошел Володька.

— Ну как? Чем занимаешься?— Сел на крайний валик моего кресла, голову подпер на кулак, повернулся к Нико.

— Ох, девчонку ты привел...Чума. Где взял такую?

— Девчонка нормальная, — согласился Володька.

— Нормальная? Она... Ругается!

— Не может быть.

— Вообще коза. Пока отучить можно, отучай. А зовут ее "Сейчас Стошнит"!

— Да нет, у нее красивое индейское имя, — усмехнулся Володька. — Майя. Для хороших знакомых — Майка.

— Нашел его?— повернулся Слава.

— Не... Он вышел куда-то.

— Подойдет. Мы на Кушву собираемся.— Он снова переключился на телевизор.— Да, Юннат тебе все приветы шлет, зашел бы когда, навестил.

— Спасибо...Мне и так хорошо живется.

— Все равно найдет, — Слава закурил и снова заткнулся.

Я вздохнула, подошла к окну, посмотрела на улицу.

— Майка, иди сюда, — распорядился Нико.

— Ни за что, — говорю.

— Ну иди, — попросил он еще раз.

— Где программа? — спросил Володька. Я подошла.

— Где что? Что это такое? Садись, не бойся.

Он усадил меня на колени, крепко взяв за запястья.

Володька посмотрел мельком, хмыкнул. А я на него, вопросительно.

— Нормаально, — ответил за него Нико.

Замолчали, глядя в ящик.

— Что за кино-то?

Кино оказалось про мафию и сов.милицию. Дурное.

— Тебя еще Казаченко спрашивала, Тарасовой подруга. Помнишь?

— Да, — сказал Володька. И спросил, помолчав, у Майки:— Убить его или не надо?

Майка покачала головой: не надо.

— Я ей сейчас экскурсию сделаю, чтоб не скучала. По квартире, — решил Нико. — Пойдем?

— Пойдем!

Вышли в коридор.

— Попрошу внимания налево. Дверь входная, она же выходная. Как входная — работает по четным дням, как выходная — по нечетным. Ну и наоборот, естественно.

Свет в прихожей все также множился по зеркалам.

— Это кухня. Самое неинтересное место в доме. Здесь никогда ничего не бывает. Насчет еды.

Грязная посуда на столе и в мойке. Кто-то жужжит на окне.

— Ого, сколько бутылок.

— Это что. Баловство. Вот это, между нами, туалет. Не спутай. Рядом ванная. Там кто-то сидит. Пусть сидит, своим кайф не ломаем.

Дальше — лучше. Зашли в другую комнату, маленькую. Здесь и играла бобиновая система. Уши закладывало. Две девчонки. Стены в плакатах. Расправленный диван с грязной подушкой. "Сектор Газа". Девчонки курят. Одна — которая в коридоре целовалась с Володькой. Другая — тоже симпатяга, в кофте— ангорке, с настоящего цвета пепельными волосами, правда, нечесаными, без стрижки, прямыми...Не накрашена, серо-голубой нахальный взгляд.

Нико уменьшил громкость системы.

— Это цитадель, понимаешь? Здесь все лучшее, что есть в доме. Музыка, например. И девочки. Марина— (медноволосая) — и Танюша. Это, девочки, Майка, смотрите какая.

— Никошенька, дай три рубля, есть хочется, — сказала Танюша.

— Не дам. Тебе не дам. Вот. Пусть Тахир кормит. Ага?

— Ну и катись.

— До свиданья, девочки.

Солнышко этот Нико. Последовали по коридору дальше.

В третьей ничего не было, только пустой книжный шкаф и три кровати в разных углах. Комната даже больше первой, а у двери стояла лопата. На одной кровати кто-то спал, лицом в голый матрац.

— Еще достопримечательность. Абдула.

— А почему он днем спит?

— Всяко бывает. С теми, кто ведет ночную жизнь. А Тахир? Вот ведь был?

— Сейчас придет, — сообщил, не шевелясь, Абдула.— Сигареты есть?

— Абдула, смотри, какая Майка. Немец на Гальянке оторвал.

— Ин-на, — сказала спина.

— Хам!— сказала Майка. Спина ей не ответила.

— Пойдем на балкон.

Прошли на балкон. Серый день, хрупкий дождик.

— Два балкона? — удивилась Майка. И на балконе стояла кровать.— Ужас.

Был виден купол цирка, "Современник", площадь.

— А какой этаж?

— Шестой.

— И ты здесь один живешь?

Нико взял сигарету.

— Ну что ты. Это не моя квартира. Это Форума. Вадика.

— А где он сам?

— Не знаю.

— А он один здесь живет?

— Неа. Мы ему все помогаем. Тут жить.

Спички у него не загорались. Он поругался.

— Столько кроватей. И больше — нифига. Почему?

— Кровати— это основное, — усмехнулся Нико.— Машину взял — почти под ноль тогда все вынесли.

Он кивнул на постель и улыбнулся. Майке проигнорировала. Спасибо сенсею Мартингу, натренировал ее против подобных шуточек.

— Ничего себе.

— Нравится?

— Классно, наверно, когда у тебя друзья живут.

— Какие громкие слова, — он поморщился.— Проходной двор. Он с людьми, которые здесь трутся, хорошие деньги делает. Здесь все для чего-то, понимаешь? Случайных нет.

Майка плюнула вниз. Потом спохватилась, произнесла: "Ой".

— А у тебя родители, все, как надо?

— Конечно.

— Конечно, — повторил он с другим выражением и далее, чуть насмешливо: — И ты с этим балаганом ходишь?

— А что ты понимаешь под словом "балаган"?

Он не ответил. Славный вид с балкона — город, центр, внизу улицы, прохожие под серой пеленой словно согребены зонтами. Идут и не знают, что кто-то за ними наблюдает. Над Вагонкой дым.

— Ну, пойдем, — сказала Майка.

— Дай докурю, не видишь, что ли?

— А если Вовка придет? Шею набьет?

— Тебе?

— Тебе.

— Да брось ты. Ромео, что ли? У нас пацаны не жадные, что б ты знала.

— Дело не в жадности. Тебе не холодно?

Нико был в синей трикотажной короткорукавке.

— Нет. Да посиди, а то скучно одному.

Не возражая, Майка взгромоздилась на перила балкона.

— Упадешь.

— Нет.

— Кому говорю.

— Да все нормально. Не собираюсь, по крайней мере.

Тогда он легко толкнул ее назад, Майка потеряла равновесие, испугалась не на шутку, вцепилась в его руки.

— Сдурел, да? Что ты делаешь?

— Я же говорил — упадешь, — довольно заулыбался Нико.— Да отпусти меня. Или вот что: меняем жизнь на полноценный секс.

Майка спрыгнула на пол.

— Ты нормальный?!

— А что ты понимаешь под словом "норма"?

— Стопроцентный придурок! — ответила она сердито.

— К вашим услугам! — и он изобразил витиеватый поклон с воображаемой мушкетерской шляпой.

Зашуршал тюль, шторивший балконный проем. Пришел Володька.

Молчит. И я молчу, хотя мне убить его хочется. Он тоже подошел к перилам, посмотрел вниз на улицу. Потом сказал Нико:

— Тебя Слава зовет. Кино смотреть.

— Сейчас, докурю... "Космос" уже пятерку стоит, ты въезжаешь?

— Беда, — Вовка улыбнулся мне.

— Чего пришел? — говорю. — Чего надо?

— Шоколада.

— Хам!

— Ругается, — спросил он у Нико совета. — Никак привыкнуть не могу.

— Бить не пробовал?

— Считаешь?

— Проверено.

-Думаю, это не моя забота, — очень серьезно ответил он.

— Очень остроумно,— говорю. — Ха-ха. Умора!

Нико поднял брови и кувыркнул окурок под дождь. Ушел.

У меня так тоскливо на душе было! Хотелось лечь куда-нибудь, свернувшись в клубочек, и смотреть в небо и серые нити капель. Чуть поскуливая. Осеннее такое безобразие.

— Ну и что скажешь? — наконец-то спросил он.

— Странное место. Ни как не пойму, в чем был прикол сюда ехать.

— Все приколы к ночи потянутся. Мне особенно нравится с ними по ночам колобродить...Такие акции устраивали...А здесь так, кто ночевать приходит, кто знакомых ищет. Входная дверь с ноги открывается, и без хозяина. Хочешь, покажу, как?

— Не хочу.

— Майка, мне надо сгонять кое-куда, это на полчаса, ты тут не посидишь?

— Нетушки, лучше я домой.

— Да вместе потом поедем. Я быстро. Телек посмотри. Я тебя Нико поручу. Или с девочками посиди. Хорошо?

— А ты куда?

— Да мне найти надо. Человечка. Он со мной финансами завязан. Подождешь?

— Не знаю. Меня же здесь никто не знает. А если хозяин придет?

— Хозяин, — фыркнул. — Хозяин не придет. Он сюда не ходит.

— Хозяин квартиры, я сказала.

— Никто не спросит ничего. Не грузись ты. Скажешь, что со мной — и точка.

Тут надо понимать, фиг бы я в обычной жизни одна в таком месте осталась. Но тут игра шла, которая мне нервы щекотала, "на слабо" называлась, и уступать счет мне не хотелось.

— Ну и отлично. Пошли.

Пошли. Дошли до маленькой комнаты.

— Располагайся, — говорит. Никого не было, музыка играла. Я села на диван.— На вот, книжку посмотри. С картинками. Короче, я исчез. Не скучай.

— Угу.

Он пропал. Магнитофон распевал, как вечером на лавочке...Плакатов было немного, в основном вырезки из журналов, все рокеры, тупомордые, старые. Хозяин квартиры поди хардист какой, если не металлюга. Только "Сектор Газа" мне тогда тут непонятен. Правда над диваном обнималась джинсовая пара, да из угла щурилась Саманта Фокс с невзначай обнаженной грудью. Все в пыли, пустые сигаретные пачки, банки, кажется, из под пива. Я взяла книжку. "У бабушки, у дедушки". Пришли девушки.

— Что, ушел Володька?

— Ушел.

Сели, Танюша на стул, Марина — рядом со мной. Танюша потянулась курить.

— Оставишь?

Чиркнули ногтем отметку на сигарете.

— Ты не куришь, Майка?

— Нет.

Пауза. Девчонки были такие...Нескучающие. По ним видно, что на них тратят деньги...

— Ты тоже с Гальянки?

— Угу.

— Кого знаешь?

— Я старших никого не знаю.

Пауза. Со мной им разговаривать, похоже, не о чем. И мне с ними — так же!

— Надо домой сходить. Я переоденусь. Поедим.

— Карандаш отдашь.

— И чего он тебе сказал?

— Да что он сказать может, косяк ходячий. Ты же знаешь. Как ты со мной разговариваешь, дождешься, по-другому заговорю...Напугал, блин, девочку нашел.

— Чего ломается, — вздохнула Марина. — Был бы мужик навороченный, а то так, гопата рыночная...

— Да пошел он........., он мне погоду не устраивает. Что хочу, то делаю.

Снова пауза. Потом Марина спросила:

— Ты Володьку откуда знаешь?

— В школе учимся одной.

Пауза ироническая.

— А...Славный мальчик. В школе учится, Тань.

— Молодой еще. Пусть учится, — сказала Танюша. — Он тебе китайские горки не показывал? Нет? Корищи...

— Танька, ты позор...Ты разбираешь когда, с кем?

— А что, он не трепло хотя бы. Я тогда с Ташиком ругалась, мне по фигам было...Фиолетово. Да ты молчи-сиди, тоже мне, верная подруга...Ты знаешь, с кем мы вчера подснялись? С южными...

— Да ты дура, я же говорю...

— Да пошла ты... Там один такой был — аа! Красивый, одет, и по-своему — тыр-тыр-тыр...Мы с Тарасовой балдели. И ржет, зубы белые, в кольцах, в часах золотых...Классно покатались.

Танюша, похоже, темпераментна — до края. Говорит быстро, но не взахлеб, глазами сверкает, на улыбке — обаятельная девчонка. Потом они еще про что-то свое зарядили, короче, так себе. Я посидела еще, спросила, где они учатся. Оказалось — в медучилище. И лет им — по шестнадцать! Это они мне ровесницы, да?

Я вышла из комнаты. От каждого персонажа квартиры мне становилось все тяжелее на душе. Я себя колобком чувствовала.

В комнате сидел еще один, лет за двадцать пять, совсем взрослый, бородатый, страшный, развалился в моем кресле, я на балкон прошла.

Сразу стало тихо — ни музыки, ни дыма, ни болтовни. Я и дождь, и мокрые зонты внизу. Серо, мокро... Я сильно устала, пятнадцать минут с девочками меня убили окончательно... Володька не паинька, здесь такие барышни, это финиш! Парням, конечно, другие предъявы, но знать, что Детка, мальчик из сна с сиреневыми глазами... Как гадко! Зачем я тут?

— Скучаешь? — Нико снова схватил меня за руку, когда я проходила мимо его кресла. И снова сказал: — иди сюда. Кино посмотрим.

— Не хочу! — сказала я. И отцепила его пальцы. — Придурочный.

— Это Немца трофей? — спросил Страшный.

— Его. Иди отсюда, дура.

— Ты зачем ругаешься?

— А ты кино со мной смотреть не хочешь. Я совсем замерз. Дай мне одеяло, вон, у Тихомира забери.

Слава молча отдал мне шерстяное одеяло в пионерлагеровую клеточку. Я бросила его Нико. Тот закутался до подбородка, а я пошла в прихожую, опять зеркала, вышла из квартиры...

В подъезде пахло отсыревшей известкой. Гадко. На улице еще хуже. В кофте одной я замерзла в три минуты, ветер пробивал насквозь. Не знала, куда податься. Назад не хотелось, только не назад! Сходила в ближайший магазин, полюбовалась на очередь, а на витрине "Монте Карло" и квас-полуфабрикат, больше ничего. За чем очередь? В комке напротив — тоже ничего хорошего, но по бешеным деньгам. Кое-как распинала минут двадцать. Холодно. Надо забирать Детку и ехать домой

Я позвонила с тяжелым сердцем, дверь снова долго-долго не открывали, но музыки уже не было. Открыла незнакомая девица, которую я еще не видела, вся в черном — узкая, гибкая. Смерила меня суровым взглядом.

— Ты к кому?

— Я? К Володьке...— по глупому отвечала я.— Он вернулся?

Девчонка, не отвечая, ушла. Я и зашла без приглашения, что делать. В комнате с телевизором больше не было толпы, а была она, в кресле по уши, поглощенная экраном.

— К Дону, что ли? — спросила, не оборачиваясь.

— А? Да. К нему.

— Его нет.

— Я знаю. Он подойти должен.

Сидеть с ней и смотреть, как она сквозь зубы цедит слова — не располагало. Она даже на меня не смотрела и — таким тоном!

Я рванула к порогу. Не хочу, что бы со мной так разговаривали в этой квартире — и девочки, и Нико придурочный со своими развязными шуточками, и даже Доннер, скотина — какое у него право?

Я уже ручку крутить начала, дергать сердито, как откуда-то из коридора вышел Нико.

— Ты куда?

— Домой!

— Не пойдешь никуда. Давай без фокусов.

Я завертела замок. Он прижал дверь рукой.

— Ну так, подружка. Дон мне тебя оставил. Под расписку. Вернется — катись куда хочешь. Это понятно?

— Пусти дверь!

— Да ну?

Нико (глаза у него стали жесткие, серые) крепко взял меня за плечо, развернул, повел к девкам.

— Сиди здесь и не пикай. Это понятно?

Барышень в комнате больше не было. Они, как в Муми-шляпе, за двадцать минут трансформировались в двух пацанов. Он втолкнул меня внутрь и приказал:

— Не выпускать. Персона государственной важности.

Захлопнул за мной дверь. Я разозлилась, как наш Демон в лучшие моменты жизни.

— Казлы все!

Бухнулась на диван между ними. Ненавижу! Доннера первого ненавижу!

Что он о себе вообразил?..

Кажется, что-то спросили. Потом парни засмеялись, надо мной.

— Как-как?

— Что?

— Зовут-то как?

— Зовут меня, — я им хищно улыбнулась. — Сейчас Стошнит!

— Ах ты черт! — восхитился один. — Не беременная?

Он глядел так весело, что злость вся ушла.

— Отнюдь, — говорю. Голосом ангельским.

Они снова засмеялись.

Первый мне понравился. Нервный, худое лицо с живыми глазами, стриженый очень коротко. Пошла ведь мода. В стильной рыжей куртке. Другой чмошный, хоть и в коже. Кожа кожей, а морда все равно круглая, красная, в угрях. Волосы вьющиеся, жирные.

— Нас зовут по-простому, даже сказать не жалко, — первый тоже солнышко, неопределенного возраста.— Меня Тахиром. Так тоже бывает, я не шучу. А этот замечательный мужик — Олежка, можно просто Князь. Он симпатичный и неделю только как из армии...Ты еще не замужем? У тебя редкая возможность приобрести фамилию Князева. Такую ни за какие деньги не купишь, это как круглый номер на машине, только для крутых. Ты не против?

— Совершенно против, — говорю. — К имени не подходит.

— Да брось ты... Главное — Князь согласен. Как все-таки тебя зовут?

— Я не помню. Серьезно.

— Ну ладно, я сосватал, Олег, действуй. Со щитом или на щите! Я за дверью. Привет!

И ушел. Остался жуткий Олег со своей мордой. Заявки! Как я разозлилась, в таком состоянии уже ничего не боятся. Ладно, хоть Олег был не настолько идиот, чтобы воплощать идеи приятеля. Но светская беседа у него не получалась.

Снова заглянул Тахир, подмигнул.

— Олег, ты как? На коне? Я, кстати, навел справки, ее зовут Майка... Князь, не робей, не позорь древний род!

— Куда ты?

— Я рядом в комнате покурю. Танька звонит.

— Она придет, что ли?

— Она здесь целый вечер висела с Маринкой. Щас концерты дает. Майка, у тебя случайно стольник нигде не завалялся? Вот по шею надо.

Я промолчала. В таком дебильном месте я еще никогда не оказывалась, а я-то еще думала, что наш гараж — зона свободного выражения. Тахир прождал секунду и снова скрылся.

Потом долго тянулось время, пока я начитывала Олегу, он сидел, обиженный, еще более раскрасневшись, я вкручивала по всякие числа. Без разбору...

Заходит Володька. И выглядит он ненормально.

— Ну как? Не скучала?

— Это любимое слово здесь? — зло восхитилась я. — Только и слышу — скучаешь-не скучаешь...Когда скучать, Детка? Ты же в цирк меня привел! Тебя за смертью носило?

— Я же пришел, — глухо говорит.

— Серьезно? — я уже завелась, поехало. -Так может еще куда погулять пройдешься, а я уж подожду, найду с кем повеселее...Видишь, какого мне орла подогнали? Нравится? И мне все тоже очень нравится!

Олег из комнаты вылетел, догадался. Володька сел на диван, голову опустил на руки.

— Сейчас домой поедем, — снова повторил он. Голос чужой, потерянный. Настолько, насколько не сыграть.

— Что, случилось что-то у тебя?

— Нет. Ничего...Достали тебя?

— Обломаются меня доставать. А сволочь такая, Тахир — это кто?

— Из наперсточников они с братом. У него брат есть, близнец, Захар. Сараевы оба водят, колхозников развлекают, а в толпе у них волонтеры. Кто прикрывает, кто подставляется. Постоянно меняются. Этот из новеньких у них...

Кто бы другой был на его месте, ух, напредъявляла бы! Но он так заставляет к себе относиться, как ни к кому больше! Колдовство, ручаюсь! Ведь ничего особенного не говорит, не делает, голос глуховатый, глаза — жуткие, что в них? Костры, точно!

— Сараевы опять народ в кабак мутят ехать. Хочешь в кабак?

— Хочу!

— И я тоже хочу.

— А я и не хотела. Я так сказала.

— И я не хочу.

Все вдруг встало на свои места, и с ним — хорошо; чужая эта комната неухоженная, и персонажи эти борзые, все как на подбор, все не страшно. Ох, навидались эти стены наверняка, и диван этот, где мы сидим, молчим. Вдвоем.

Он бормотнул что-то, я думала, мне показалось: ругательство!

— Что ты сказал?!

— А?

— А?

— Ты говори...

— Что?

— Что-нибудь...Откуда я знаю. Сейчас поедем.

А я ничего даже не успела ответить, в комнату вошли двое, девчонка та, в черном, сердитая, и еще парень, высокий, светловолосый, кудрявые волосы стрижены коротко...Форум, хозяин хаты, девчонку обнимал одной рукой, а она — куда девались ее колючки?

У парня взгляд нахальный, как у всех тут.

— Слушай, Дон, — сказал он.— Катитесь отсюда, это моя комната. Иди телек смотри, там еще свободно. Забирай куклу свою и катись...

— Пошли, — сухо сказал мне Володька. Я вышла, а хозяин его тормознул, они о чем-то переговорили...

В большой комнате правда, никого не было, а телевизор шумел, старался, показывал Хрюшу со Степашкой. Майка залезла в кресло с ногами, немного покачалась на его пружинах. Немного позже пришел Володька, с парнем. Парень был, что надо — по крайней мере, для подобной квартиры, самый красивый тут. Высоченный, с орлиным носом, огромными женскими глазами. Волосы у него были темные, чистые, по плечи...Короче, без сомнений. Майка заулыбалась. Он был как герой видеоклипа.

— Майка?

— Ага. А ты?

Володька в кресле выпрямился почти горизонтально, насколько позволяла спинка. Красавец мягко промолвил:

— Саша...

— Саша...— одобрила имя Майка, на звук.

Володька без улыбки заметил:

— И Майке понравился. Я рядом с тобой вообще не котируюсь.

— А что тут неправильного? — чуть с вызовом наклонила голову девчонка.

— Я, по-моему, слова против не сказал.

— Слушай, — немедленно завелась Майка. — Ты чего сегодня такой труднячий? — вопрос требовал немедленного прояснения.

— А? — Володька наконец-то посмотрел на нее.

Красавец сказал:

— Ты бы, козочка, попрыгала пока в другом месте. Десять минут? Папа занят.

— Что?!

— Иди туда, — парень указал на раскладушку. Володька опять отвернулся.

— Ради твоих прекрасных глаз...— с тихой ненавистью в душе сказала Майка и ушла на балкон. Кресло тут же занял бессердечный, и ни капли не смутившийся, Саша.

Ей хотелось уже плакать. Не вернусь туда, хоть режьте. И Володька такой. Такой же...

Вечер быстро темнел. Мокрый и холодный, как жаба, воздух опустился на город. Она плюнула вниз, стараясь попасть с белеющий прут с балкона третьего этажа. Ох, на душе свинотно. Детка — тварь. Кажется, все уже ясно.

Много позднее ее наконец-то забрали с балкона, совсем замороженную (опять же не Володька, а Саша). "Чего дурочку гоняешь",— проворчал он, а Володька молчал, согнувшись, не поднимая из рук лицо. Ну и Майка молчала. Парень ушел и вернулся, подошел к Володьке, тряхнул.

— Слышишь? Ты иди в комнату, там полежишь, отойдешь...

Детка что-то бормотнул, как пьяный. Тогда Саша достал его из кресла и, поддерживая, увел. Вернулся без него, но уже с Тахиром и мордатым.

— Что с ним? — спросила, недоумевая, Майка.

Саша улыбнулся, как истинный красавец, подумал, ответил:

— Голова болит.

— Температура?

— Ну да.

— Будешь болеть, — хмыкнул Тахир.— Жрать-то водку меньше надо. Я к Тихомиру утром зашел, скучно было, а они уже сидят, завтракают, — он щелкнул по шее.— Дон — как пробитый. И хорош, с катушек двинул.

— Ему нельзя водку, — заметил Саша. — Водка не сочленяется с тем, на чем он сидит. По-хорошему, ему бы на Тагилстрой, кровь почистить, а там еще полгода спокойно жить можно.

Майка туманных Сашиных замечаний не поняла. Ей тупо хотелось домой.

— Дон нас на Гальянку свою долбаную возил. В школу. Школа-шоу. Барана какого-то выцеплять. Сам в дверную ручку пьяный, Тихомир его на лавочку посадил...

— Били?

— Напился, говорю.

— Барана-то били?

— Да нет, в уши гадили. Малолетка. Там у Дона проблемы, его дети обижают. Пацан перемохался, стоит, лупает; думал, поди, поломаем. Кино...Я Володьке говорю— давай пощупаем, а он уже все, зеленый человечек... Давно он на отпаре?

— Он банкрот. Ноль.

— Весело. Колчак, чего ты про кожу говорил?

— Оптом, — моргнул Саша.

— Турецкая?

— Китай.

— Жучки-паучки? На килограммы? Так я нашел тебе бабу, она возьмет в комок, за финье сдашь. Адресок черкнуть? Если выгорит — полквадрата мне откупим?

— Смотря как выгорит, — тонко улыбнулся орлиноносый Саша.

— Да что ты с ней носишься, кому она нужна! — закричал Тахир.— От нее ж воняет за километр! Соглашайся, дураков больше не будет!

— Я еще не отказался...Только я хотел в Челябу пихнуть, там вообще одним накатом...

Тахир обиделся, это Майка поняла. Из последующего разговора она выключилась. Ей хотелось домой!

Пришел парень, на одно лицо с Тахиром, — или в глазах уже двоилось к тому времени? Потом оба донимали ее с упорством, достойным лучшего применения, а ей было уже все равно — кто приходил, кто уходил, и кто что говорил...

Володька был в дальней комнате, со вторым балконом, без света, лежал на кровати, согнувшись, к стене.

— Вовка! Собирайся, домой поехали! Мне надоело, я устала, дома спать будешь...

Лицо у него было неживое — холодное и мокрое.

— Володька!

Она со звоном шлепнула его по уху. Глаза ненадолго открылись и закатились вновь.

— Ну ты что, обалдел?! Вставай сейчас же! Или мне без тебя идти, ты!.. Скотина пьяная!

Не отвечал. Тогда кто-то возник у нее за спиной — почувствовала. Быстро обернулась, тот парень, Саша, Колчак.

— Да разбуди ты его! Достали вы меня!

— Пусть, как есть. Лучше не трогай, — спокойно произнес он.— Дать тебе денег на такси?

— Мне не нужны твои деньги! С ним что?

— Скоро пройдет. Нужно время...

Саша заботливо укрыл Володьку клетчатым одеялом.

И слегка улыбнулся.

— Ты что, нервная? Расслабься.

— Как? Ты не куришь?

Саша снова улыбнулся. Его улыбки кривые мне не нравились, змеиные.

— А что ты хочешь?

— Без разницы.

Он неслышно проплыл по комнате, из пустого шкафа взял сигареты, одну вытянул, кивнул на балконную дверь — выйдем?

Вновь обжег резкий, как удар хлыста, холод. Внизу плавились фонари. Девять часов, десять? Я тормозила, как мотор, на меня давили неторопливость и излишняя плавность его движений, и то непонятное, жуткое, что творилось в комнате с Володькой.

Курила. Саша молчал, смотрел на меня.

— Сколько лет тебе?

— Это так важно — сколько мне лет?

От сигареты мне, естественно, стало плохо, в легких от дыма мутило, противно тянуло сесть или уже лечь. Конечно, что еще можно было ждать от "Полета", без фильтра — полета, что ли? От холода меня била дрожь, и пальцы не слушались.

Саша отвел мою руку с сигаретой в сторону, и совершенно спокойно ко мне потянулся. Я оттолкнула.

— Почему? — спросил он. Спокойно!

— Как вы все меня здесь достали! Вы нормальные люди? Потому что я с другим человеком приехала!

— Не кричи, — тоже без выражения.

Я еще затянулась. Снова провисла долгая пауза.

— Замерзла?

— Очень.

— Пошли в комнату тогда.

Одеяло сползло на пол. Он прижимал подушку ко рту и дышал тяжело, хрипло. Саша тронул запястьем его лоб, пожал плечами и ушел.

Я осталась. Убрала одеяло на спинку, села на колени, коснуться руками этой несносной головы, наклонилась согреть щекой его щеку... Погладила по вискам и вздрогнула, отпрянув, когда посмотрела в лицо — а он не спал! Глаза, полуприкрытые ненатурально темными ресницами, смотрели прямо на меня, сквозь. Не отражающие глаза. Лицо, синеватое в отсвете заоконных фонарей. Мне это было уже черезчур, я заплакала.

Что было потом? Опять словно отрывок из сна, словно это снилось когда-то и вспоминается клочками, как в кинотеатре, с контрамарочного стула, приставленного к пятому ряду. Саша (это что, друг?!), хозяин квартиры, который спросил войдя: "Опять зачах Немец?". Они почти смеялись над этим, а я билась в истерике, телефон у меня забирали...Колчак наконец ушел звонить, но не в "скорую", а Форум орал, чтобы все убирались, что ему все надоело, что он сейчас всех выкидывать будет.

Потом снова затишье, когда вернулся с анальгином(?) от знакомых Колчак, Володька почти пришел в чувства, и я уговаривала его ехать домой, потому что уже очень поздно, а он не хотел никуда ехать, только смеялся беспочвенно; в конце концов я послала все и рванула одна. Долго ждала автобус — было около двенадцати, одна на остановке, лил дождь, а я в кофте, в туфлях на семи сантиметрах, без денег... Было до боли обидно на весь мир, на Детку...

Володька проснулся с ощущением, что в комнате появился кто-то лишний. Да — он открыл глаза — Вадька чем-то ожесточенно швырялся на столе и ругался сквозь зубы. Увидел взгляд Володьки и сказал зло:

— Ты, убогий, кто тебе разрешал тащить баб в мою постель? Веди домой, к маме, сколько можно?

Володька посмотрел на спящую Вику, уткнувшуюся безмятежно в его плечо, и снова на Форума.

— И что за пляски шаманские ты мне вчера устроил?— снова поток ругани вполголоса.— Чего ты поехал куда, если знал, что так, что б с тобой возились? Вставай давай, буди свою телку, я не буду опаздывать на работу из-за такого урода, как ты!

Нашел на столе пропуск и вышел, саданув дверь. Вика проснулась, посмотрела на дверь и сонно спросила:

— Сколько времени?

Володька перелез через нее, принялся одеваться. Разбитый будильник на столе.

— Семь десять.

Вика подниматься не спешила, куталась в одеяло неприятного сероватого оттенка, который только сейчас заметил Володька и отвернулся. Колчак где-то раздобыл вчера заменители, и теперь хотелось пить, тошнило.

Затягивая ремень, он — специально старался не смотреть, но тем не менее —

поймал ее взгляд; из тех улыбок, к которым никак не мог привыкнуть. Занервничал.

Начало им положил взгляд Гальки — тогда, на траве, но тогда это было смешно, понятно: пятнадцать лет, дрожащие руки, заброшенный пляж — взгляд любопытный и не зло-поощрительный; и сколько их было потом, партнерш — случайно-разовых или повторно-случайных; но почему до сих пор?

— Смени выражение своего лица, — сказал он, улыбаясь. — И не надо на меня так смотреть. Как будто я мальчик, а ты моя взрослая мама.

Она все прикалывалась.

— Да? А сколько тебе лет?

Володька сел рядом, склонился над ней.

— А зачем тебе?

— Ну, — улыбнулась и Вика. Расслабленно.— Ты горячий... Или молодой?

— А твой мужик что, холодный?

— А зачем ему напрягаться? На это есть такие малолетки, как ты.

За это он поцеловал ее — медленно, вдумчиво. Он любил бы девчонок — за тот упоительный кайф, в который погружаешься, когда имеешь с ними дело, но любить их — для него было неправдоподобно.

И ее руки потянулись под незастегнутую рубашку, по твердой груди без признаков жира, по ровному загару тела; а он резко оторвался, встав.

— Малолетки нынче дешевы, — сухо сказал, закручивая на себе пуговицы злыми пальцами. — В следующий раз буду умнее. А твой отвозит тебя утром на работу? Лучше поторопись, сегодня придется на трамвае, можешь и опоздать.

— Володька, ты обиделся, что ли?

— Нет.

— Володька!

— Что? — он обернулся от двери.

— Что — это все, что ты можешь мне сказать?

Он чуть замедлил, и улыбнулся с удовольствием, обламывая:

— Ты красивая.

Вышел из комнаты. Вслед услышал:

— Козел...

В ванной брился Вадик. Володька сел за его спиной на край ванны и стал смотреть, как в зеркале тот яростно дерет свои щеки лезвием (Вадька работал в снабжении). При обоюдном молчании процедура завершилась.

— Откуда она здесь взялась?

Володька пожал плечами. Вика жила в соседнем доме, он остался один ночью (все куда-то свалили), вот и позвонил. Мысли, чем заняться, у них были примерно одинаковы, она и пришла.

— У нее нормальный хахаль теперь.

— Я понял...

— Какой урод, все-таки,.. — вынес Форум, вытирая лицо полотенцем.

— Почему?

— Не почему. Это диагноз. Ты урод...

На порез была выжата капля одеколона. Вадик поморщился и пояснил.

— Ведешь себя, как полный урод. С дури-то слезать думаешь? Через год у тебя останутся одни проблемы, если не подохнешь от всякого мусора... Или у тебя есть план подохнуть? Определяйся. И хорош по разным койкам прыгать...Взять мою Лерку — я с ней два года уже летаю, мне больше ничего не надо...

Володька вежливо выслушал. Может, чисто только вежливо.

— Дай мне умыться. Ты вроде закончил,— попросил. И еще: — Никто ничего не сказал вчера Майке?

— Кому? Это той соплячке? Ох, давала она концерты. Бешеная. Колчак сказал, у тебя белая горячка.

— Ого.

Лешка тосковал. Наверно, у него кто-то сидит. А я его здесь терзаю. Пусть мучается, все равно не отпущу. Жалеть его он не собирался. Володьке плохо, значит, плохо будет всем. Даже деликатному Лешке. Особенно ему.

-У всех животных, свиней последних есть своя этика поведения, культура, блин. Они за свои границы не выходят, следуют инстинктам и все. А инстинкты безобидные. Из всех форм жизни — человек самый страшный зверь, чуешь, Лешка? Из черного и белого победит черное, оно сильнее. Люди сил не имеют ему сопротивляться, демоническая природа жестче, ей подчиняться проще. А свет — он хрен прольется, особенно в конце тоннеля. Не дождешься, блин. Я и сам Америки не открою, я — тоже не сильный, вот в чем фокус, мне ногами себя пинать хочется, я и пинаю, потому что даже в этом себе отказывать не хочу... Все продам, когда припрет, себя по кусочкам, родину, все...

Один Володька иронично кивал в такт другому, размякшему, и хихикал над Лешкой, под эту чушь загружающемуся. Лешка — Лешка, я думал, ты умнее, ты что, совсем в людях ничего не видишь?

— Или так, из любопытства... А смогу? Чисто ощущения получить острые. Слушай, я еще и торговаться буду. А вдруг — недостаточно остро? Я уже заелся, по ходу. Говорю же — человек — скотина зажравшаяся. Никак из круга не выйти.

А Лех, и на самом деле, верил ведь, что было грустно, и сопротивляться бросил, и в диалог наконец вступил, как будто Володька совета у него спрашивал или благословления.

— Понимаешь, тебе так, рывком, ничего не изменить. А начинать надо — с самой первой ступени.

— Да не хочу я! Менять! Ты пойми! Меня ведь все устраивает!

— В церковь тебе, — пробормотал тихо Лешка.— Любви в тебе нет. Ни к чему. И вокруг нет, — никакой защитной оболочки. Родительской даже, она обычно вывозит ...Тебя что, родители не любили?

Володька на Леху уставился, как сумасшедший на другого сумасшедшего. А Лех, видно было, разволновался, пятнами пошел. А тут ручку двери из квартиры дернули — и — вылетела Майка. Увидев Володьку, она захлопнула покрепче рот, молча натянула кроссовки, вышла в подъезд. Лех сердито засопел.

— А что, здороваться теперь не будем, а?— крикнул Володька ей вслед. Ох, до чего ему хотелось сейчас каких-то гадостей. Вот кто у Леха окопался. Дуется за вчерашнее, это была дурацкая затея, куда-то с ней ехать, а сейчас виноват он.

Он подумал, выскочил за ней. Нагнал на площадке с почтовыми ящиками, грубо тормознул, швырнул к перилам. Еще хотелось ударить, страшно хотелось, и узнать, что можно почувствовать при этом.

— Я не понял! Что случилось-то?!

Она почти с ненавистью отвернулась, и тогда Володька тряхнул ее за куртку.

— Ну?!

Майка молча хлопнула его по щеке со всей силы, от души. Классика!

Он разжал руки, вдруг успокоившись, стало даже смешно.

— Дура.

Больше всего Володька злился сейчас на Майку. Она ему нравилась, но что с этим делать — он не понимал. Что тут делают с девчонками, на Гальянке этой долбаной?

Прошлепали кроссовки по лестнице вниз, затихли на улице. Холера, чего хочется? Напиться? Нет! Подраться? Чего-то злого, жесткого... Да, быть может.

А может... Зачем? Если так?.. Лучше уж сразу.

На площадку вылетел Лешка, вытаращил глаза.

— Что ты сделал?

Володька коротко засмеялся.

— Отчитаться? Получил по морде.

— Понравилось?

— А что, тоже хочешь? Действуй.

Лешка, не размахиваясь, сунул в живот. Володька разогнулся.

— И ты не профи.

— Плохо?

— Не то. Пойду я. Привет.

— Да куда ты? Если хочешь — заходи. Теперь-то уж...

— Нет. Пойду. Дела.

— Ну, смотри.

Тоска, есть что-нибудь смертельнее тебя? Тоска, закручивающая спирали, когда и кажется, что вроде отпустило, вышел, подхватывающая в свои неотвратимые круги вновь? Тоска — как средство общения с миром, как символ собственной ничтожности! Господи, да есть конец тебе?

Корявая Выя, корявая ночь, я корявый и достало! Лю-ууди! Найдите меня!! Помогите! У-у...

Фотография! Девять на двенадцать! С наивной!.. Где мог я улы...

— Девушка! Времени не подскажете? А можно проводить вас?..Два слова, не больше!

Силуэт, метнувшийся от него в арку, торопливые шаги. Вслед слегка поругаться. Никто не хотел развеять Володькину грусть-кручину. Прихлопнула она добра молодца почем зря. Тоска...

— Мужики, покурим?

Двое парней. Помедлив, подошли. Непуганые. Который помладше, протянул Володьке сигарету.

— И этого, — щелкнул пальцами.

Дали и прикурить, от спички. На что не пойдешь ради элементарного общения с простыми нормальными людьми.

— Да не спешите. Покурим.

Первый — тот совсем подросток. Вытянувшийся в длину, хилый, нескладный. А вот второй — и постарше и помощнее; Володька подумал, что они похожи на кота и котенка-ребенка, только кот, кажется, был домашним. Так и есть.

— В следующий раз.

— Следующего не будет.

— Некогда. Мы торопимся.

Володька почувствовал — вот оно. Пошло. Склонил голову к плечу, прищурил глаз — уличный вариант. То, что их двое — вставляло.

— А что такое? Куда торопимся?

— А, иди ты...— отмахнулся старший и наверно пожалел об этом, потому что Володька радостно за него ухватился.

— Иди ты — это ты мне сказал? Я обидел тебя? Я не понял, — он поднялся со скамейки, бросил ненужную теперь сигарету (трубкой мира ей так и не довелось стать), ласково прихватил парня за плечо.

— Че...Че я сказал?

Маленький топтался в нерешительности. Двух ударов хватило, что бы внушить к себе почтение. Хлопнуло в носу. Он сделал паузу, чтобы дать выйти первой крови, чтобы посмотреть на нее, родимую... Чтобы растерял парнишка все, что насочинял о себе в своей детской комнате перед сном...

Фотография...Нет.

Белая, белая метелица

Замела чего-то, закружила...

— Я спрашиваю, дальше вежливо разговариваем?

— Вежливо. Теперь вежливо.

Ну почему страх-то в глазах, недоумение? Ну ведь не хотел ведь он, а придется теперь, сами провоцируют?

— Окей...Раздевайся. Снимай свои тряпки.

— Что? Как?

— Так, — передразнил он.— Как слышал. Ну? Подогнать?

Чувак, ведь ровесник, лет семнадцать, послушно потянулся к кнопкам куртешки...

— Что ты делаешь, дурак! — закричал взбешенно Володька.

— Что?— опять испуг. Даже кровь не вытирает, боится, она течет струйкой из разбитого носа, заползая в губы — словно в детском саду бандитские разборки.

— Зачем раздеваешься? Дай мне в морду, ты же сможешь! Научить тебя?

Белая, белая метелица

Замела пургою, закружила

Чем же меня ты, красна девица

Навсегда к себе приворожилааа?

— Зачем мне твои тряпки, недоумок? У тебя башка думает? А ты чего там стоишь? Вас же двое, идиоты! Козлы! Вы чего меня в грех вводите, мудачье? Подхватил свои шмотенки и бежать, ты, толстый! Это я тебе, пока не передумал, быстро! Быстро! До следующего раза! Бывают же такие кретины!

Он вышел к Руде, часы на управлении показывали одиннадцать, плюс семь.

Потом ехал в пустом трамвае. И тогда мужик с сиденья напротив улыбнулся вскользь:

— Погода, да?

— Да. Погода дрянь, — Володька отвернулся к окну, в окне отражался Володька, злые капли били его по лицу, стекали вниз.

— Осень, — еще сказал мужик в окне. А Володька промолчал. И тот представился — Борис.

Общаться уже не хотелось, теперь вот навязываются. Может, тоже человеку плохо? Выпил, скорее всего.

— А, — сказал Володька.

— Куда тебе? Где выходишь?

— Нигде.

— Гуляешь, значит?

— Гуляю...— медленно ответил и поделился зачем-то: — помереть хочется.

— Так бывает, — вздохнул мужик, глядя в пустой вагон.— От меня тоже жена ушла. Я выпил. Ничего, что с тобой разговариваю?

— Ничего, — вежливо сказал Володька.

Мужик еще раз вздохнул.

— Вот думаешь, пристал, старый хрыч... Просто поговорить хочется.

— Не думаю, — Володька отвернулся снова к окну.

— Ты мне сына напомнил. Как тебя, извиняюсь, зовут?

— Володя.

Дальше ехали молча.

— Ну ладно. Мне выходить сейчас. А тебе — где?

Уж найдет, где. Но Борис понял по-своему.

— А то ко мне пошли. Жены то нет...Чаю попьем. Пошли? Или ты что покрепче предпочитаешь?

Володька молчал, улыбался. Чай пить — тоже занятие, не хуже остального...Борис глядел внимательно.

— Ну пошли. Командир...

Они были примерно одного роста, но Борис покрепче, коренастее. Вел его задворками, по стройке, по кромешной грязи и лужам, через которые приходилось прыгать наугад. Грязь порой доходила до ушей, но Володька не тяготился этим. А потом начались дома-хрущевки, и они остановились у подъезда одного из них.

— Ну вот, тут я живу. Заходи.

-Угу.

Борис засмеялся и потрепал по плечу. Это Володьке не понравилось, но он промолчал.

Квартира была однокомнатная, обставленная скудно. Володька видел такие коврики на полу и пыльные серванты в жилищах многодетных семей, в семьях алкоголиков — сорокалетние салфетки на полках, холодильники и телевизоры первого поколения. И неуют.

С кухни весело лопотал Борис. На вид он скорее казался выпивающим рабочим какого-нибудь неосновного производства, довольно скучной внешности — жидкие прямые волосы, на лице — мешки, жилистая шея. Володька наблюдал за ним из-под опущенных ресниц от нечего делать, понимая свою ошибку — здесь не будет ни тепло, ни интересно, а только беспонтово.

На газу грелся чайник.

— Есть хочешь?

Володька отрицательно мотнул головой. Еле слышно снова взялся за "белую, белую...", подбарабанивая себе пальцами по затертой клеенке...

Борис суетился по хозяйству, выставлял разномастные, не особо тщательно промытые чашки, торопливыми руками просыпая грузинскую заварку на стол.

Белая, белая метелица

Замела чего-то, закружила...

........................, красна девица...

— Не свисти, — сказал Борис. — Примета.

Зря я сюда закатился, подумал Володька. Ни о чем.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать. А вам?

Тот застенчиво покхекал.

— Кхе...Сорок три. Побольше, чем тебе.

Дальше разговор пошел из рук вон. Говорил один Борис, смех и грех; Володька отмалчивался и все реже улыбался. К чаю он почти не притронулся, от кружки пахло мылом. Пора уходить. Сашка уже наверняка дома. И все-таки — что это были за колеса? Подкинуться бы сейчас вдвойне и забыть про нее, белую, белую...

И тогда рука Бориса осторожно погладила его руку на столе. Он быстро поднял глаза, не веря, Борис улыбался заискивающе и говорил про то, что сразу понял, что они поладят...Володька, словно невзначай, убрал руку, стал крутить ложку; тогда тот придвинулся, и он почувствовал его ладонь уже на колене.

Вот влип!..Мысли лихорадочно перекрутились. Что делать? Ломануться к двери, кроссовки в зубы, а замок он не посмотрел, а вдруг на ключе? Мама, я идиот!

Мужик крепкий, это не отчим весом в пятьдесят пять килограммов от синюхи, который летал у Володьки в последний год совместно-коммунальной жизни. Как карась попался, как девочка, на чай клюнул! Кретин...

— Сто баксов, — машинально сказал Володька. Тянуть время, чтобы прикинуть, как удрать. Или чем убить.

Лешка, он как малолетка, что он понимает? А Володьке что терять, что еще имеет для него цену? На улицу? Приставать к прохожим?

Забавно, а он ведь всегда думал, что ножевухи вот так и происходят. До страшного по-бытовому. Или, как уже мелькнула мысль, засыпаться по самое горло, что бы уже никогда не думать, ничего не помнить?

— Пойдем, — сказал Борис. Встал, погасил свет.

Володька сидел.

Потом засмеялся тихонько и встал. Со стола стянул вилку, загнул ее вокруг пальцев. Она была аллюминевой.

В комнате горел уже слабый свет, и Володька почувствовал легкое смещение в голове.

— Сто баксов, — повторил он. — У тебя деньги такие есть? Это иностранные.

Стало почему-то смешно. Как игра, которую он контролирует. А если ошибиться, так ошибиться где угодно можно.

Борис пошарил в серванте, достал бумажник. Подошел, открыл. Тот был пуст.

Удар обрушился на Володьку, как кувалда. Его отбросило на пол.

Что было потом? Володька как пьяный, шел по ночной улице и истерично смеялся. Он не мог остановиться — смеялся, смеялся, и, кажется, смех был соленым и горьким от слез. И перекошенное лицо Бориса, его внезапную ярость и свое дикое желание защититься. Не мог сдержаться — и все смеялся; вспоминал, как тот, остервенев, бил его по голове и пробивал грудную клетку, живот; и неосознанно дал то, что нужно было Володьке, и чего он подсознательно искал весь день — хорошую трепку. Как сам он зубами вцепился в колючую шею на прокус, словно бульдог под градом ударов, как сдирал ногтями кожу с синей волосатой груди, густо проколотой зоновскими татухами, как пытался достать до глаз, а тот — ломал ему руки... Борис убил бы его — он это понимал, за то только, что щенок сцепился с ним не на шутку...Спасли его изумленные женские лица в дверях разнесенной комнаты — вернулась жена со своей матерью. Фантастика — в двенадцать часов ночи! Наверно, есть бог на свете и выносит Детку, что бы там Леха не говорил! Вспоминал лицо Бориса в этот миг, вопль жены и как теща, схватив откуда-то сапог, колотила Володьку по спине и как он, разорванный, хохочущий, выскочил за дверь и бежал вниз по темной лестнице, а из квартиры неслись крики...

Смех походил на плач, на икоту и не мог остановиться; он не знал, в каком сейчас районе. Он заплутал, пролезая через бурелом, заброшенный стадион. От этой дикой встряски хотелось сейчас одного — вырубиться. Защитная реакция на максимально выработанный ресурс, как в аккумуляторе.

Мать разбудила утром, поцеловала. Ошарашила подарком в полтысячи рублей, а оказалось — все просто — день рожденья. Семнадцать лет. Потом стала считать свежие царапины.

— Господи, Вовка, тебя с лестницы спустили?

Мама расстроилась (у носа Володька потрогал — содрана кожа, болело, лежать тоже больно, спину и грудь тщательно кутал в одеяло, пока мама сидела рядом на кровати). Она всплакнула — что совсем ничего не знает о нем, почему он все время битый и где, если не ночует дома. Припомнила суд, старые грехи, Володька гладил ее руку и ласкался, и смотрел в глаза покладисто. И она повздыхала, но сказала, что он у нее все равно самый лучший сын, и вылитый... Не уточнила, ушла на работу.

Вылитый кто? Володька замечал иногда, как она на него смотрит — туманно, отрешенно, мыслями улетая в далекие дали...

Володька достал из-под одеяла свое несчастное тело, посчитал синяки.

Чувак тот, наверно. Любила его, наверно, а может на фоне отчима... Он выигрывал. Вот живет где-то и не знает, что есть такой неудачный Володька, который вылитый...Встретятся — пройдут мимо, как уже проходили, наверно, не раз. Ох, мамуля, до чего ты славная, лучше всех на свете! И полтысячи денег лишними тоже не будут.

— Что это ты сегодня не тормозишь, погоду портишь?

Реквием был без вдохновения, а Володька, наоборот, старался — разрисовывал название темы в новой (18л.— оптимистично настроен!) тетрадке.

— Твоя версия? — улыбнулся он.

— Это твои кореши опустили Хэнка?

— А они его опустили?

— А дальше что? — Реквием в грусти своей блистал сарказмом.

— А что хочешь? Заказывай.

— А мне-то...

Разговор затух.

На перемене его нашла химичка. Физиономию он эту уже видел, и поэтому легко согласился с тем, что она оказалась классручкой. Вот сговорились они сегодня — эта начала перечислять ему пропуски и незачеты, словно начитывала свой необходимый классово-руководительский минимум, глядя сквозь Володьку, будто бы брезгуя. Со своими царапинами и старыми синяками, в дурацкой оборванческой куртке, он был, конечно, не самым приятным педобъектом, но чуточку человеческого взгляда он оценил бы. Учительнице было, видно, абсолютно наплевать на то, что она выговаривала бесперспективному новенькому, который свалился на ее класс как снег на голову. Свою короткую и бесполезную речь она закончила, метнув последний бисер, аргументами ряда: "справка при выходе", "делай выводы, если считаешь себя достаточно взрослым", " мы тут не грузчиков штампуем" и "пойми, все желают тебе только хорошего".

— Несомненно, — кисло улыбнулся он.

Идея сдавать непосредственно сегодня физкультуру его не радовала.

— Хочу надеяться, что ты меня понял...

— Я тоже хочу, — буркнул он для себя.

Они развалились нос к носу на парте и беседовали совсем по-приятельски.

— Я не помню, сильно пьяный был. Пацаны сказали, они меня на лавочку посадили, я так и сидел, а потом забрали. Но ведь они его и не били... Кажется.

— А чего тебя вчера не было? Может, ты только рассказываешь, что это твои друзья... Вон на морде метка...

— Я целый день отходил. Мне водку совсем пить нельзя.

— Почему? В психушке лекарств навыписывали?

— А это — он шмыгнул носом, — девушка любимая поставила. Ты на физкультуру идешь сегодня?

— Не.

— Чего у вас там за физкультура?

— Тебе и так пятерку поставят, только увидят. От неожиданности.

— Чего сдавать, спрашиваю?

— А, бег...Прыг всякий. Метания-швыряния

-А, — успокоился Володька. — Я и так бегун известный. На длинные дистанции. Каждый день тренировки.

— Весело живешь.

— Не жалуюсь, — скромно согласился Володька. — У меня, кстати, сегодня день рождения. Вот так-то.

— Сколько?

— Столько, сколько не живут.

Когда я пью чай, в голову обычно лезут ненужные мысли. Я больше люблю кофе. Забытая роскошь.

Короче, я сидела на балконе в отцовской куртке, лил дождь (естественно), пила чай и думала о Володьке. Что ничего у меня не получается никогда, как надо, что зря у Лешки я его ударила.

Он ведь не притворялся тогда — так не сыграть — как ему плохо было. Я даже ревела из-за этого. А потом он позвонил, ночью, а я не хотела его слушать и трубку бросила. А он, может, чуть оклемался, сразу к телефону бросился, беспокоясь обо мне, дурочке. А я ему за это — идиотскую пощечину, как в дешевом фильме. Ну, не Люк Бессон. А теперь я пью чай, и в голову лезут мысли. Как глупо. До позеленения.

В гараже сидели трое — Лешка, Димка, Доннер.

— Ух ты, Майка! — закричал Лешка. — У тебя деньги бумажные есть? Я тебе фокус покажу.

Я дала пятерку — обеденную.

— Это даже не фокус, а так. Догадайся, как вытащить пятерку из-под коробка.

Он долго мучился, сооружая что-то заумное: бумажка, на ней коробок на трех спичках, коробок со спичек все падал и падал. Но все-таки получилось, а я не стала изображать лицом усиленную мозговую деятельность.

— Я сразу проиграла. Как?

Лешка азартно улыбался.

— А ты подумай.

— Показывай, что ты там придумал.

— Ладно, — говорит.— Показываю.

Не дыша, он начал скручивать из под спичек пятерку, медленно выдернул. Коробок все равно упал. Все засмеялись.

— Супер! — говорю.

— А ты думаешь — сразу? Я еще не натренировался. Вон он мне сегодня показал.

Я посмотрела на Володьку, а он — на меня, потом мы сделали вид, что друг на друга не смотрели. Я, по крайней мере, точно сделала.

— Ясно. Давай мою деньгу.

— Проехали твою деньгу, — подключился Демон.— Ты не угадала, деньги за нами.

— Я сам на вокзале чуть в такую игру не влез.

— Безнадежно, похоже, — покачал головой Володька. — Это зеки в такие игры играют, прикинь, сколько у них времени тренироваться.

— Да ну, я бы поиграл, — сказал Лех. — У нас пацаны когда шарики гоняют на обеде, я часто угадываю.

— Ты рыжий. Рыжие — они счастливые, — засмеялся Володька.

— А у тебя морда расцарапана.

— Нравится? Сам царапал, — улыбнулся еще он. По нему было видно, ему сегодня легко и весело, а мне?

Леха и заподозрил.

— Чем-то ты сегодня доволен, брат? Или где сметаной тебя кормили?

А что, может и кормили. И морду царапали — от большой любви. У них там это просто, я поняла.

— Да я родился сегодня. Заново.

— Ну? — удивился Лешка. — Ты раньше чего молчал?

— А мне самому сегодня только сказали.

— "Сказали", — заулыбался Демон. — Здорово. Мне нравится.

И ведь не рисуется — ни капли. Вот счастливый человек — всегда такой вид, что ему верить хочется. Другой бы сказал — сразу видно, что соврал, мол, самому только сегодня напомнили. Вот Мартинг бы такое вякнул — сразу понятно, что грузило и враль, и шуточка тяжеловесная; а Вовка — словно сам удивлен и обрадован. Верится ему — вот талант у человека! Что хочет ляпнет, и не подумает ; а смешно и весело — мне завидно просто. Что в нем такого, что Леха к нему приклеился раз и навсегда, как к брату, ревность черная меня угрызает, а я?

— Семнадцать?

— Семнадцать.

— Салага. На видики только через год можно будет, где всякая бяка.

— Это надо отметить.

— Ну я думаю.

— Тогда пузырь с тебя, пузырь с нас. Принято? Если Мартинг с Джеком подгребут — с них еще один. Лешка, у тебя сколько денег? — организовывал Демон.

— Я пить не буду.

— Тебе и не дадут.

— Кретин, — обиделась Майка.

— Я тоже не буду...

— Что, меньшинство поддерживаешь? Твое же рождение! Хоть символически.

— Вино там, что еще в этом роде...Мне нельзя. Меня скручивает здорово.

— Тогда одну легкого и два для настоящих мужчин. Так, Лешка?

— Так. Идите, берите.

— Куда, а деньги. Лешка, Майка?

— У меня только пять.

— Давай свою пошлую пятерку. Важно участие.

Лешка тоже выгреб из карманов.

— Уходим! — Димка толкнул Володьку к выходу.

— Ты чего толкаешься?

Дверь задвинули.

— Да Майка, что с тобой?

Лешка удивленно заглядывал ей в глаза.

— Хорошо. Пошли тогда курить.

Пошли. И я тогда чуть не разревелась, рассказала все. Ну не все, конечно...Что я уйду, не хочу оставаться — мне не в жилу. А он обидется, сказал Лешка. А мне на это и чихать и кашлять. Ну, как хочешь. Так и хочу. А что сказать? Да ничего. Как объяснить? А никто и не спросит. Дурочка ты. Для меня не новость. Дважды дурочка.

И тогда-то я и разревелась. Кого я обманываю, девчонка среди вас всегда в дурочках ходить будет. В квадрате дура. Вы так долго мне это вдалбливали, что шансов нет. Да, девчонка, да, истерика, ну и что?

Лешка растер мне слезы по щекам — руки чистые, говорит, я гарантирую. И сказал, что б я не грузилась, хочешь все послать — посылай, Детку побоку — так Детку побоку, как хочешь, так и будет.

Я даже носом шмыгать перестала. Лешка, он молодец, он может сказать то, что надо.

— Ну, счастливо тогда. Напиться.

— Ну, это я тебе обещаю, — говорит. — До завтра.

Возвращался Демон один. Он уже издали махал руками в возмущении по поводу этого факта.

— Ты где Детку мою потерял? Где пойло? Где деньги?

— Да вот они, деньги! Ты пойми (Старик, здорово), у самого универсама в машину какую-то прыгнул — и привет. Будто не за его рожденье пить хотели! Кинул нас, одним заходом.

— Не гони. Что за машина?

— Иномарка, я не понял, какая. Рядом тормознула. Черти оттуда кричат — какая встреча, поехали кататься. Детка к ним сел — мне даже слова не сказал — что б я с этой падалью еще разговаривал по-человечески? Все, считайте, схоронил — добра от меня он не увидит больше — вот чмо, да?

— А...Ты про новости слышал? Старик-то наш женится.

— Старик? Ты тоже нас кидаешь?

Старик улыбался.

— Нет, правда?

— А почему же мне не жениться?

— Ну, день приколов. Началось в деревне утро...

— Почему раньше-то не говорил? Тоже не предупреждали?

— Я и сейчас на секунду забежал. Мотоцикл продавать буду — надо кому?.. По-родственному...Ладно, ушел. Лешка, я к тебе вечером забегу, что и как — рассказать, а сейчас времени нет.

— Ленке привет! — крикнул Леха.

— Ты думаешь, на каком она месяце?

— Циник ты.

— Я не циник. Просто так рано не женятся. Ему двадцать два всего. Интересно, а мотоцикл он почто продавать будет? Я бы взял по-дешевке. Майка-то где?

— Удрала.

— Все, Старик первый. Следующий Мартинг, стопудово.

— Не смеши меня — Мартинг! Мартинг до конца тысячелетия не женится.

— Ставлю Мартинга. Я бы у Старика тачку взял, но мне армия светит. Второй раз не отмазаться. Говорят, если кому-то ящик поставить, то можно...

— Детка пропал, ты знаешь, — Лешка искал ключи, они выходили из квартиры. — Ты в школе его не видишь?

— Я-то нет. Но думаю — он просто не подходит, мы же поругались.

— Ты чего, серьезно? — удивился Лешка. — Думаешь, он помнит?

Я промолчала.

— Надо зайти. Свет-то горел вчера. Сейчас забежим на минутку, ладно? Я его уже три дня достать не могу. Он будет мотоцикл брать или нет. Он меня уже одолел, честное слово.

На первом этаже Майка толкнулась в Джекову дверь. Постояли, подождали.

— Да что они все, в прятки играют, что ли? — громко возмутился Лешка, пробуя голос на эхо подъезда.

— Громче ори, — посоветовала Майка.

— Ох ты наглая.

Препираясь, позвонили к Володьке (Майка трусила ужасно). Открыл братишка.

— Дома?

— Кто?

— Володька.

— Какой? — и исчез. Лешка озадаченно поскреб в затылке.

— Золотой, наверно.

— Это приколы такие — объяснила Майка.

Пришел Володька. Немного поломался и вышел в коридор.

В коридоре воцарилось молчание.

— Ну побили, — признался Володька.— Ну так то не смотрите. Не в первый раз, не в последний.

— Так ты три дня дома сидел? Я, как дурак по клетке бегал, а ты дома сидел и прикалывался? Выходить боялся?

— Прикалывался, — хмыкнул Детка, прикрывая лицо свое ладонями, на ощупь пробуя его. — Не знаю. Может, теперь это так и называется. Я вчера только из больницы ушел.

— Рассказывай, — потребовал Лешка. — Почему тебя все время бьют? Не, класс... Слушай, тебя надо в медучилище, наглядным пособием... Майка, нравится?

— Конечно, по глазам же видно, — засмеялся Володька. — Такие глаза, я валяюсь.

— Как это с тобой?

— Да так. Погоняли дурака. Как мячик. Забавно было.

У него перед дверью стояла скамейка, он на нее и сел. Помолчали. Лешка полез за сигаретой.

— Поймал меня Юннат. Когда мы с Димкой за вином маршировали. Вот и увезли под Монзино, где дорогу открыли... Вот сколько раз били, а так — никогда. Я чуть не подох. В больницу увезли, а там весь набор. Три ребра, сотряс мозга. Блин, когда вдыхаешь побольше, так чувствуется. С легкими чего-то. А я вчера вечером удрал. Парень шмотья мне принес с черного хода... Дома лучше. С матерью что было...

О боже, какой страшный — подумала Майка. Если на улице увидеть — бомж, синяк, алкаш, дегенерат. Я что, правда думала, что в него влюбилась?

Синяки под глазами лиловые, с желтыми вздутиями; рот опухший с какой-то язвообразной заморочкой, по левой стороне — словно щеткой с иголками проехались — от виска до одежды, а может, и ниже. В домашнем мешковатом костюме защитного цвета в пятнах, сшитом по типу спортивного, хб, с капюшоном даже и шнурками — мама, наверно шила, и опять же сидит на нем — классно-классно...

— А чего ты делать собираешься?

— Как что? — он вскинул глаза. — Дома сидеть... Лежать. Тут без вариантов, кажется.

— А...— сказал Лех, изобразив мысль бровями.

— Упаси бог...Чем скорее меня забудут, тем лучше. Больше я в чужие огороды не лазаю. Я и так испугом отделался. Юннат — добрый, в общем, парень. Не убил. Даже не покалечил. Так, больше для порядка...

— А в школу как?

— Ты смеешься, да, Майка? Правда, смеешься? Я из ума еще не выжил — на улицу так идти.

— А у Стариков свадьба двадцать первого. Всех зовут.

— По сколько скидаетесь?

— Пока по пятьсот, но с тебя можно меньше. Откуда у тебя деньги.

— У меня есть полштуки, — обиделся Володька. — Только это не деньги. Вы уже решили — что?

— Что дарить — ерунда. Главное — собрать.

— Ну ладно, мы пойдем, — сказала Майка. — Тебе лежать надо. А Лешка к тебе вечером забежит.

— Ладно...Майка, матери на работу телега пришла из школы, меня выгонять собираются. И еще сколько проваляюсь — точно, выгонят. Нужно алгебру сдавать; я во все въезжаю, а там посмотрел : пределы-беспределы, логарифмы без всякой рифмы...Короче, что: если я там чего не додумаю, ты мне дашь тетрадь, или так, на пальцах... Помнишь, обещала.

Он улыбнулся огромными губами.

— Тебе что, острых ощущений по жизни не хватает?.. Ладно, если обещала.

— Я позвоню, если что?

— Посмотрим.

— Ориведерчи, ромо.

— Ага, счастливо.

Володька чуть было не перешагнул в дверь, позабыв об утренних своих подвигах.

В двери было вставлено стекло. Сашка смотрел "Остров сокровищ"

— Ты прибрался?

— Да! — чересчур бодро откликнулся тот.

Брат перестал схватывать на лету.

— Еще раз спрашиваю: ты прибрался?

— Я досмотрю мультики и все сделаю, — жалобно затянул тот привычную песню.

— Короче, в полет. Мультики потом. Чем быстрее, тем скорее. Валяй.

— Ну че...— Санька, однако, живехонько обернулся за тряпкой, пыль потом развозил по мебели, почти не кося в телек.

В конце концов, может же старший брат чего-то захотеть? Сформируем здоровую, всесторонне развитую личность с обостренным чувством дисциплины.

Володька с утра разводил побелку, мазал потолки — до чего не доходили руки с самого переезда. Надо еще в пылесосе поковыряться вечером. Володьке нравилось заниматься хозяйством.

Примчался брат, юркнул в кресло. Без сомнения, пыль исчезла во всей квартире, несмотря на мультики.

Вернулась с работы мать, разогрела ужин. Сашке было разрешено на улицу, и он улетучился. Мать повздыхала привычно, обозвала чудовищем, обрадовала подарком — маской Кинг Конга. За потолки Володьке попало — какой ремонт, лежать надо! Марш в постель...Но плавно перешла на письмо из школы, и о том, что надо сдавать, или второй год учиться; что непутевый он...

И тогда в дверь позвонили, а Володька обрадовался, потому что разговор опять пошел нудный. Он ведь все пообещал, зачем гонять одно и то же.

Мама отправилась открывать.

Пришел тот дядька, которого он видел в машине и который, как сказали, нашел его на дороге. Мать смутилась, растрогалась, повела его пить чай, Володька надел маску.

— Здрасте...

— Здравствуй. Ну, как?

Хорошо, не видно чтоли.

— Вот, пластическую операцию сделали. Как вы думаете, удачно прошла операция?

— Ты бы о матери подумал. Думаешь, ей легко с вами? А за тебя она вообще места не находит...

— А ведь мы с вами уже знакомы. Тачку высаживали, помните? Вы меня еще с велосипедом до города таранили.

— Какую тачку? — забеспокоилась тут же мать.

— Да, точно, — заулыбался дядька. — Машину. А я-то думал, что кажется, будто ты мне знаком. С дороги съехал, — объяснил он матери.— Вдвоем выкатывали.

— А, — успокоилась мать.— Я сейчас чай поставлю, — и убежала на кухню.

— А ты что про отца говорил?

— Какого отца? — удивился Володька.

— Ну машина, сказал, у отца. Ты на ней ездить и научился. Соврал?

— Не...Это у парня погоняла такая — Отец. Все так зовут.

— Дрянь ты, все-таки, — видимо обрадовался дядька. — У тебя мать такая...

— Ничего, — снисходительно согласился Володька. — Мать-то ничего, а вот намерения у вас серьезные?

— Чего? — мужик округлил глаза.

— Я пошутил, — кротко объяснился Володька. — У меня сотряс, поэтому шутить получается плохо. Только я тут за старшего, на всякий случай.

— Ну давай тогда познакомимся, раз ты за старшего. Мухин. Владимир Иванович, — он протянул руку.

— Доннер. Владимир Николаевич.

— Маску то сними.

Володька стащил маску, и ею отдал честь, минуя его ладонь.

— Да, — вздохнул мужик. — Лучше одевай обратно.

— Дела житейские.— Володька кинул ее на трюмо.— Я в ней гостей принимаю.

Вышла мать с заварочником в руке.

— Володька?

— Не хочу.

Он ушел к себе, поставил "Алису", "Лодку".

Таблеток оставалось на месяц, не больше. Даже по самым гуманным подсчетам. Мама-мама, что я буду делать — подумал Володька, тупо обозревая свое сокровище. Неужели когда-нибудь я смогу без этого. И забудутся страх и изнуряющие сны, когда этого нет под рукой, или не подошло время. И время перестанет делиться на циклы : "когда дурак, поперся" и " когда дурак, потому что пруха вышла". Только на черное и белое. Когда дураком ты оказываешься все равно в любом случае.

Ночь, отпустившая нервы, проскользнула на одном дыхании. Целая ночь счастья и расслабления... Ночь шагнула в утро, а утро — в день; серый, неясный... Маза снова закончилась. Время ширяться, и время напрягаться — как любил говорить Кадет, пусть ему неволя будет в радость, а не в гадость.

На кухне он оторвал горбушку от батона, как воду, выпил стакан молока. Из школы припрыгал брат, уселся за книжки. Воспитал — усмехнулся Володька. Главное — толкнуть по рельсам, а там и без меня поедет... Если что случится, только что б мать не напрягал. А похоже, и не будет, кровь в нем не та, а это в крови — или есть или нет. А что он мог взять от отчима? Ладно, пусть. Брат есть брат, от отчима — ничего, только от матери. Мягкий он.

Пришел Санька.

— Чего без света сидишь?

Из люстры выплеснулось желтое электрическое пламя, еще более оттенив унылую серость за окном. Брат поставил чайник, до чего Володька не додумался, просто сидел на диване и смотрел в стол, на порезы голубой клеенки.

Санька трещал про школу. Он не слушал.

Пришла мать, сварила суп, отпустила брата бегать, ушла к соседке. А Володька устал смотреть на клеенку и считать порезы, и телефон с готовностью тыкался в ухо, но кому позвонить, он не знал...Просто попинать слова, без смысла, не напрягаясь.

Ни Майки, ни Джека дома не было. Тогда стал вспоминать номер Игоря, но не смог, позвонил в справку, спросил Реквиес по Черноисточинскому шоссе, дом примерно десять, квартиру не знаю, но вы поищите, фамилия-то редкая.

Трубку сняли.

— Игоря можно?

— Я.

— Привет.

— Угу.

— Узнал?

— Чем обязан?

— Не знаю. Скучно. Дай, думаю, Рексу позвоню.

— Кому?

— Рекс. Сокращенно. Нравится?

— За базаром следи. Скотина.

— Понятно. Тебе тоже не весело. Болит у тебя чего? Фигня, старик, к бессердечным даже инфаркт не цепляется.

— Это все?

— Нет. А ты нудный. Я, собственно, что звоню — ты по утрам что пьешь — чай или кофе?

— Я по утрам ничего не пью.

— Ну вот. Тогда я кончаю. А ты, милый?

— Пошел ты!

Володька положил трубку. Хмыкнул. Включил "Вести", да так и заснул.

Майка только-только вернулась из школы домой, и еще в дверях услышала телефон. Подбежала, сняла трубку. Вовкин голос обжег, кровь прилила к щекам.

— Майка?

— Володька?

— У тебя как со временем?

— В смысле?

— Да проблемы у меня. Позанимаемся?

— Чем? — задала она очевидный по глупости вопрос.

— Алгеброй, чем. У меня ребра в трещинах, я больше ничем не могу. Алгебру ты мне обещала. Я целое утро мучился.

— А, ну... — поняла наконец она. — Порядок. Приходи.

— Не, давай ты ко мне, — даже не спросил, а сказал он. — У меня постельный режим, домашний арест. Меня мать на телефоне держит.

— Ну ты простой...Я тащусь очень, — изумилась она. — Это мне разве надо?

— Ну так а чего...— заныла трубка.— Обещала...

— Ладно. Чем смогу — помогу.

— Сможешь, конечно. Тетрадки прихвати, — вновь поднажала трубка.

Майка опустила ее на кнопку. Ну ты простой даже очень, однако. Это кому надо? Чума! Почему я опять не сказала? Вот нахал выискался — она собирай тетрадки и топай к нему...

Да какая разница, пойду. Будет он, его глаза и голос, и близко, и долго. И глаза подбитые, и вздутые губы, уродующие улыбку почти до неузнаваемости. Только не для нее. Причем тут синяки?

Потом потянула время, чтобы не срываться сразу, до трех; поставила Лешкину кассету, Стинга, посидела в глубоком кресле, пытаясь расслабиться... Плохо получилось, конечно.

Дверь открыла обезьяна в Вовкином костюме, я вздрогнула. Он засмеялся.

— Проходи.

Я зашла. Он сдвинул маску на лоб, лицо побитое.

— Чего грустная? Проблемы?

— Никаких, командир.

Я поймала себя на мысли, что вот-вот заулыбаюсь с готовностью, ну нравится он мне!

Он хмыкнул, узнав своего "командира".

— Пошли тогда. В комнату.

Проходная, видимо, катила за большую, но обставлена не шик, но и не бедно, так, средненько. У меня родоки из кожи лезут, что-что, а хату набить стараются. Мамино видение мира... А в его комнате было темно...

Это шторы. Черные, как в киноклассе. Он раздвинул их. Включил лампу на столе. А его комната маленькая, тоже без лишнего. Кровать, кресло, стол, шкаф. И все.

— Чего улыбаешься?

Объяснила.

— Говорят, по жилищу человека можно выяснить, кто он.

— Ну и кто я?

— По твоему жилищу точно ничего не выяснить.

— Ерунда. Что было, то и поставили. Мебель еще бабушкина. Чаю пьем?

— Не хочу. Маску сними.

— Плохая из меня обезьяна.

— Обезьяна хорошая. Заниматься-то будем?

Он притащил стул, дал мне ручку.

— В полет!

Решалось ему все легко, и Майка подумала бы, что он соврал, сказав, что пас, что это специально, что б она пришла; если это был бы другой парень. Вовка так хитрить не стал бы — почему-то в этом она была уверенна. Даже не потому, что она недостаточно ему нравится. Что бы он не смог со своей нахалинкой брякнуть — это интересно. Он и об алгебре говорить, и в постель затаскивать — будет с примерно одинаковой легкомысленной улыбочкой, по-видимому, ему без разницы. Без напряга.

— Ой, — сказала Майка на звонок в дверь.

— Брат, наверно...Я сейчас.

Оказалось, Лешка. Он не улыбался.

— О, — обрадовался Володька. — Заходи. Толпа подтягивается.

Лешка молча снял сапоги, повесил плащ. Вздохнул.

— Ох, Вова. ..Мне фигово.

— По башке напинать за Вову? — с энтузиазмом предложил Володька.

— Все равно фигово.

— За это и выпьем, — решил Володька. — Зови Майку на кухню. Сейчас я вас чаем накачаю.

Он умотал ставить чайник, а Лешка потоптался и пошел за Майкой.

Она сидела в кресле и кусала ручку. Свет лампы выхватывал ее озадаченную физиономию. По столу были накиданы тетради.

Лешка буркнул:

— Пошли чай пить.

— А чего ты не здороваешься? — завелась девчонка, с готовностью бросив ручку.

— Алгебра? — он посмотрел на учебник.

— Русский язык и литература, блин. Не видно что ли?

— Кому из вас бог ума не дал?

— А чего ты хамишь мне, спрашивается?

— Ой, Обезьян... — он увидел маску и примерил на себя. — Славненько. Как я?

— Бывало и получше.

— А где зеркало? Я хочу посмотреть.

— Не стоит. У тебя психика слабая.

— У меня ее вообще больше нет. Пошли давай. Меня из техникума выпинывают.

— За что?

— Да пошли они.

— А чего ругаемся?.. Тьфу, ругаешься?

Когда сидели на кухне — так классно, в кухне диван! — пили чай, Лех сказал, что выгоняют за то, что в колхоз не ездил.

— У тебя же спина. Что, медик не знает, что ли? А отрабатывать ты и так каждый день ходил.

— В том и дело!

— Ха! — сказал Володька. — Плюй. Меня каждую неделю выгоняют!

— Ты дурной, — говорит Майка. — У них там знаешь дисциплину?

Пили горячий чай с сухим печеньем. Болтали, а Лешка, оживляясь, рассказывал про одного парнишку из техникума, он чей-то сын, и как он кашляет на все эти идиотские порядочки, и как он с этим сыном как-то на паре пили пиво на последней парте, а затем папаша, чей сын, это дело закрывал и кого-то замазывал... Лешка развеселился от своих рассказов, потом пришла Володькина мать, очень мило со всеми поболтала и оставила опять одних. Некуда было спешить, никто не гнал, кухня с диваном казалась самым уютным местом на земле, а сумерки сгущались легко и незаметно; спохватились около девяти.

Майка и Лех топтались по прихожей, облачаясь в свои одежды, вышла мать.

— Пошли? Молодцы, что зашли, а то он на улицу выходить стесняется...

И глядя на довольного, домашнего Володьку в это почему-то верилось; а он мамашу свою не прерывал, как другие, когда родители разговаривают с друзьями и несут свою родительскую чушь...

— А он вообще скромный, — засмеялся Лешка.

Мать кивнула и ушла, Володька жмурился на лампу, и поглядывал на них умиротворенно и искоса. Котяра.

Свадьба была никакая, показалось Майке. Все было никаким, потому что исчез снова Володька — в никуда, будто в воду канул. Старик, идиотски-серьезный, словно неприятно удивленный своей ролью свадебного чучела тормозил сверх обычаев. Ленка, как всегда, положения не спасала. А Леха нашел лучший выход — он напился.

Ездили все реже и реже — грязь и холод. Предположительно, Демон и Джек отправлялись в армию, в школе и вовсе тоска... Майка целыми днями крутила "Наутилус", а под кроватью посапывало "Ожерелье королевы". Нет, жизнь без Володьки теряла всякий смысл.

Вот однажды это произошло. За окном прошуршали шины и взревели моторы трех мотоциклов.

Она спрыгнула с дивана; джинсы, куртка...Захлопнулась дверь, а она стучала набойками вниз по лестнице — лифт не работал.

Дождя не было.

Была ее фигурка на крыльце подъезда, Лех, Демон, Джек и Мартинг — все вместе, как в добрые времена; неодобрительно хмурилось небо в равнодушно отражающих зеркалах окон, а еще была его улыбка и он сам, Вовка, нежданный, до чертиков обыкновенный, в старой Лехиной куртке, на ее мотоцикле.

— Хай!

Майка бросила два пальца вверх, Джек заорал тоже:

— Фай! — дал газу и сорвался.

— Привет, Майка.

— Привет, Вовка. Дай я.

Володька сместился, пропуская даму к рулю.

Подъехали Лех с Димкой.

— Не пускай ее, она разучилась.

— Разучилась, — а она и не спорила. — Куда мы, Леха?

— Мы гуляем.

Володьке нравилось, как разлеталась из-под колес грязь; в темноте позади и впереди — свет фар и рев. Они дурили, конечно, на Серовском тракте, пугали легковушки, носились друг за другом, перекрывая движение...Злой кайф, опасный — Володьке нравилось!

Они потерялись, похоже на то. Отстали. Пацаны убрались вперед, а Майкин мотор одолела разжиженная грязь лесной дорожки. За кустами неприятно чернело сыростью водохранилище.

Майка бурно выражалась, по обыкновению, а Володька тащил мотоцикл на себе через грязь. Грязь качалась под сапогами, словно погост.

— Они свернули! Не в болото же!

— Обратно? А мотоцикл ты понесешь, нормально?

— Так мы же в болото идем!

— Ты вернуться хочешь? Тогда выключись ненадолго!

— Вот уроды, дождаться не могли. Ненавижу! Где мы? Ты понимаешь? Я — нет. Блин!

Она все-таки поскользнулась и рухнула.

— Допрыгалась? Ладно, вставай. Держись за седло.

Майка поднялась и сразу запричитала.

— Ой, я грязная... Ну как сейчас-то?! Мама!

— Ты искупаться хочешь? Там, — он метнул взгляд в сторону отстойника, а затем смягчил голос. — Ладно, никто тебя не видит. А я глаза закрыл. Мне по фонарю. Дома вычистишься.

Майка о ветки кустарника, ободрала по килограмму грязи с сапог.

— Надоело, холодно... Домой хочу! Я мокрая, замерзну!

Володька только вздохнул — холера.

— Не реви. Сейчас все равно выберемся на сухое место, а там куда-нибудь да приедем. Держись за седло, я сказал, смотри, больше не падай. Договорились?

Так и вышло. Земля под ногами уплотнялась, переставала ездить. По твердой почве мотоцикл обрадовано рычал оборотами, рвался вперед, с первой скорости в карьер.

— Курим. Теперь скоро.

Остановились передохнуть.

— А где мы?

— Сейчас выедем на дорогу. Там разберемся и домой.

Смазал о землю грязь с сапог.

— Ноги-то не мокрые?

— Нет, — зубы у Майки стучали. — А ты в школу?

— Надо же когда-нибудь. Лицо прошло. И дышать хорошо получается.

— Точно...Я и забыла. — Она пригляделась. — Немного еще осталось.

— Это на месяц еще, не меньше. А мне дома знаешь как надоело? Я по школе скучаю. Дружок у меня там, Реквиемом звать. Слыхала?

— Он твой друг!?

Майка обалдела, даже дрожать перестала. Он же про Володьку такое собирал! Он же с Хэнком всеми связками повязанный! А Володька с Хэнком...

— Да не, душевный парнишка. У нас с ним интеллектуальная связь.

— Подонок! — выпалила Майка. — Ненавижу таких!

— Да? А мне казалось, мы с ним похожи...

— Значит, и ты подонок, — упрямо повторила она.

— Хорошо, — он засмеялся. — А как свадьба?

— Чушь, а не свадьба. Все нажрались, а я не смогла.

— Плохо наливали? Кто рядом сидел?

— Над Стариком издевались всем колхозом. Я б с ума сошла.

— А ты хочешь?

— Что?

— Замуж...

— А ты где был?

— В Челябе. С Сашкой. Шоп-тур. Кожу по комкам сдавали, сигареты... Запчастей привезли. Тебе не надо?

— Издеваешься?

— Так, побаловаться... У него там родственников — клан. Мафия. По системе работали — не поверишь. А на выходе местные чуть не обули...

Он рассказывал, а только я уже не слушала. То есть, не слышала, все странным образом из головы вылетало. Холодно-холодно.

Потом он засмеялся, а я уже забыла, что он мне сказал, но смеялся надо мной. Я зубами стучать перестала.

— Что?

Он шагнул ближе, взял за куртку, чуть нагнулся и поцеловал. Нет, просто на секунду-две коснулся губами. Все обыкновенно, а время для меня остановилось на эту секунду. Только помню их, что они были сухие и теплые. После этого время снова пошло, и снова стало холодно, и я уже была явно нездорова, потому что брякнула не что-нибудь, а именно:

— Такие горячие...

Он так и сказал, помолчав.

— Да ты заболела. Поехали. Дать тебе свитру?

— О себе позаботься.

— Ладно.

Утром гаражные ворота заскребли и впустили Лешку. Свет так и не был выключен. Володька съежился на диване.

— Эй, умник? Как спалось?

Володька пошевелился, открыл глаза. С трудом оторвал голову от прорванного дермантина.

— А я думал — дверь открытая ночует. А оказывается, сторож нашелся.— Лешка позвякал ключами. Володька на это ничего не сказал, прижал ладони к вискам.

— Куда вы вчера срулили?

Это мы срулили?

— Славненько, славненько... А мы их еще искали. А они счастьем мучились, по болоту ползали.

— Откуда знаешь?

— На себя посмотри.

Володька оглядел одежду.

— Мда... А я-то в школу собрался...

— И как настроение?

— Отменно, как.

— Бодрее, кислятинка. Школа — это радость. Я бы вообще; ой, пойдем покурим, я сохну! — сегодня не советовал.

— Я извращенец, — уныло молвил Володька.

Они вышли из гаража, Лешка, пританцовывая, тащил длинный черный зонт и огромную сумку; и в своем плаще был похож на веселого грача, перепрыгивающего с места на место.

— Подержи-ка...— он внезапно остановился, внутренней настройкой определив место для курения. Володька покорно принял и зонт, и сумку.

Сигарета принялась. Лех от избытка чувств промурлыкал песенку Базилио...

— Какое небо голубое... — задирая голову в серое протекающее небо.

— Нет, все-таки пойду, — тоскливо о своем вздохнул Володька. — Если не сегодня, то уже через неделю. Не раньше. Но выгонят меня, сердцем чувствую.

— Хочешь, покури. Лучше станет.

— Мне и так хорошо.

— Ох, ты нудный! Валяй, тянись за знаниями.

Володька беспрекословно сдал вещи.

— Ну пока.

— Может, зонтом тебя стукнуть?

— Может, отскочит...

— Хвыляй отсюда.

— Пока, — повторил тот.

Даже Лешке это надоело. Он развернул его по направлению к школе и пинком задал скорости.

— Попутного ветра!

В школе все так же, по-обычному, как везде. Хлопали стеклами двери, шуршали взад-вперед малолетки, и Володька внимательно следил за тем, что бы ни об кого не запнуться. У зеркала толкались старшеклассницы, старшие мужики тусовались у входа, но ни Хэнка, ни Реквиема среди них Володька не признал.

Посмотрел в расписание. Физика. Ага.

Человек двенадцать уже подтянулось. Порадовав одноклассников своим появлением, он упал на свое (?) место.

Раздражение — его ключ к общению с миром. Взгляды раздражали. Потом зашло еще несколько человек, и на парту прилетел пакет Реквиема. Володька не шевелился. Он никого больше не хотел. Тот заржал. В баню — подумал Володька. Вали со своими штучками.

Услышал ласковое слово.

— Здравствуй, Дон. Где твое "здравствуй"?

— Здравствуй.

— Ну спасибо. Все бомжуешь? От тебя уже вонять стало.

У Володьки посветлела кожа на костяшках пальцев.

Дон явился. Такое же чмодило, как всегда. Еще прелестнее, себя переплюнул. Грязный до ушей, в ремках. Морда опять раскрашена. Такой персонаж с помойки. С какого-то дна всплыл. И опять с похмелюги, и чего я в него вцепился, время убиваю.

И опять мордочку в ручки складывал. Я чудом от эксцессов удержался. Я брезгливый.

У Володьки ключа по-прежнему не было. Чем не причина побродить по Гальянке. Вообще-то бродить бесцельно было холодно.

Он ходил сейчас в Лехиной куртке из болона. Мать где-то на распродаже Свердлоблпошива когда-то сдуру купила за копейки советские "джинсы"... У Форума выпросил коряво связанный, серого цвета свитер, — он тащился перелезть во все это, это его игра, кому он должен прилично выглядеть и следить, что бы джинсы не достигали критического загрязнения... Особенно эффектно было в школе — ходить за босоту, колхозника, уйма ощущений. А вот Лешка сразу заорал, что здорово, хиппово, а больше никто не понял. Катали сокрушенные глаза и испражнялись в остроумии — ладно, пусть.

Идея вообще-то была не свежа — Вадик все лето проходил в детской панаме и оранжевом жилете железнодорожника...

Душа опять просила оторваться. Никто, ничто не попадалось, поболтать не с кем; Майка с бешеной температурой лежала, бесполезняк. В новом имидже она его еще не видела, хотелось посмотреть, как заценит.

Ноги сами несли к Афгану, наверно к Игорю. За острыми ощущениями, как всегда.

Сначала на девчонку он еле взглянул, она сидела у подъезда в дурацкой розовой шапочке с бамбошками и читала здоровенную книгу. У каждого крышу рвет по-своему.

Реквием дома был, только без настроения.

— Здорово! — заулыбался ему проникновенно Володька.

— Чего тебе? — нелюбезно сморщил лицо Реквием.

— Как жизнь?

— На этом все?

— Нет. Еще чаю.

— Иди отсюда.

— Ладно, — не обидевшись, сказал Володька закрывшейся двери и пешком пошел вниз.

Ну вот, подумал он. — И Реквиема крутит. Может, он тоже чего глотает?

У подъезда пейзаж сменился, перед девчонкой крутились два шпанистого вида ребенка. Володька глянул и заценил — девка тоже малая, лет тринадцать-четырнадцать; но в этом возрасте они книг на скамейке не читают, а красят глупые личики дешевыми помадами и хихикают коллективно над каждым словом. У них период созревания так выражается.

Книжку у девчонки вырвали, дергали за бамбошки, тыкали в лицо пальцами, короче, грубо ... И лопотали всякую чушь.

— Жужа дура! Дура. Кривоногая? На свою книжку, на, на!..

Проходя мимо, Володька парня за шиворот ухватил машинально — загораживал дорогу. Встряхнул для порядка и книжку отобрал...Остановившись, прочитал название : "Граф Монте Кристо". А, Дюма.

Дело ясное, что дело темное. В своем детстве он, кажется, так и не удосужился...Обиженный, мальчишка отскочил шагов на пять и завозмущался ломающимся матом.

Володька посмотрел в его сторону и вернулся к девчонке на скамейке.

— Пошел вон, — шуганул он и второго. Тот тоже отбежал.

На него смотрели детские, темные, даже некрасивые глаза...Но такая светлая на веках кожа, нежно обрисованые брови, нетронутые ресницы...

Дыхание у него перехватило.

Он и сам удивился тому — только смотрел, как дурак.

Молча сунул ей книжку в руки. Ничего не оставалось, как убраться, другого и в уме не держал, но девчонка вдруг сказала с застенчивой улыбкой:

— Спасибо...Ты меня спас.

Он вздохнул поглубже...А выдохнуть забыл. Это было как удар в солнечное сплетение — что в глазах все закружилось зайчиками.

— А чего они? — глупо кивнул он в сторону исчезнувших мальчишек. И грубовато добавил: — Обижают, что ли?

— А это из моего класса. Дураки.

Он вздохнул с запасом. На всякий случай.

— Если еще раз попробуют, скажи, что я им напинаю.

Девчонке предложение понравилось.

— Ладно. А тебя как зовут?

— Володька меня зовут.

— А меня Лена Пустырева.

Какая замечательная Лена Пустырева! — подумал Володька. Совсем обыкновенная Лена Пустырева, в болоньевой, как у него, курточке, школьная юбка, резиновые розовые сапожки. И самый хит — шапочка. Живой пример, как не имеют возможности баловать родители.

— Чего домой не идешь? Дубак такой.

— Ключей нет. А ты?

— И у меня, — он засмеялся.

— Вот, книжку читаю. В библиотеке взяла. Три недели ждала. Вот и читаю.

— Ого, ты столько уже прочитала? Совсем замерзла, наверно?

— Ага. Я быстро. Она интересная.

— Про что?

— Ты не читал?

— Не помню.

Володька приготовился снова смотреть на распахнутые детские ресницы и слушать обстоятельный, чистосердечный ответ, но она сказала:

— Так в "Кадре" же сейчас кино идет. "Узник замка Иф". Хочешь, сходим.

Воздух снова срочно понадобился. Лена Пустырева в шапке с бамбохой, читающая на улице толстые книжки под бомбардировкой хулиганов пригласила его в кино!

— У меня денег нет...

Ах, счастье было так возможно! И не единой трехи — вот досада!

— А у меня есть, — сказало чудо в шапке.— Мне на обеды дали. Мне не жалко.

— А обеды? — строго спросил Володька.

— Я все равно не обедаю. Или на фиг...ерунду всякую трачу, или на мороженки. Я дома обедаю. Пойдем?

Володька засмеялся.

— Пойдем. Я верну потом. Обедать надо.

В кинозале она улыбалась экрану голубоватым профилем, а он улыбался, глядя на нее. На экране трепались два бородатых мужика. На начало они опоздали.

Глаза брата, испуганный голос:

— Володька? Плохо тебе, да?

Володька молчал, соображая глазами. Не прояснялось. Почему брат?

— Володька, может "Скорую" вызвать?

— Чушь не пори...— еле ответил. — Где мать?

— Я думал, ты...

— Ей не говори. Понял?

Сполз с кровати, ушел в ванну. Там не увидят. Каждая клетка кричала, словно под грузовиками трещали кости...Закинуться. Плевать.

Сашка торчал на диване.

— Где мать?

— Она с дядей Володей ушла.

— С кем?

— Ты его знаешь. Он тебя в больницу привез. А что с тобой было? Прошло? У тебя с глазами что?

— Скоро пройдет...

— Тогда я ему говорю: потухни, окурок. Ты тут зависаешь может месяц-два, по сейшнам потаскался, пиво с лабухами попил, и теперь звезда, да? Не...ной высоты, ага?..Ой, Ласковая пришла, а все сказали, ты умерла, Майша, куда пропала?

Майка плюнула в душе. Март не меняется.

— Пиво будешь? Что, религия запрещает? А чего тогда пришла?

— Да ты уймешься?

В гараж ей не хотелось. Лехи тут нет, дурни пьянствуют.

— Что ты к ней цепляешься? — возмутился Витька.— Заходи, Майка, я ему уши откручу, если еще раз рот откроет.

— А по фигу! — оскорбился Мартинг. — Я-то замолчу, просить будете — ничего не скажу. Поехали. Остолопы.

Она прошла, села за стол, задумчиво покрутила лампу.

— А где Лешка сегодня?

— Кто знает...Как жизнь-то у тебя?

— Спроси попроще.

— Пиво будешь?

— Сказала же — нет.

— А меня в армию забирают. Второго ноября. Ты не знала?

— Жалко...— только и сказала Майка.

— А ты хотел — что б заплакала? — не выдержал обета Женька. — Раскатал.

— И Демона заберут. В один призыв попадаем. Будем в одну точку проситься.

— Жаль.

Все разваливается, подумала Майка. Разбегаются. Старики, эти двое...Что будет без них, уже не команда — Мартин, Лех, Вовка. И Март на сторону съедет, он и так на полуотколе ходит, Володька чудной, такое ощущение — что он тоже ненадолго. Как Женька сказал когда-то: гастролер. Остается только Лех. Всегда рядом, единственный, надежный как воздух, как стена — милый придурковатый Лешка... Со своими книгами, музыкой, идеями...Он всегда будет рядом, они и не ругались-то никогда...

— А мы без тебя в Свердловск ездили. На "Крем", — поделился Мартинг, попивая пиво.

— Что? Без меня? И это друзья, называется?

— А ты где была?

— Я где была? Добро. Друзья!

— Лех сказал, у тебя температура, ты не встаешь.

— Лех твой — урод самый первый, ясно?..

— Майка...

— И ты заткнись, предатель! Не буду с тобой разговаривать!

— Два года не будешь. Я же в армию ухожу.

— Ждать собираешься? — спросил Март. — Если да, то кого — его или Димку?

Дурацких вопросов она как бы не замечала.

— А открутиться?

— Да есть там дядька один — в военкомате работает. Может, получится еще. Ты мне только письма пиши, ладно? Подробно.

— А дедов не боишься?

— А он им всем в лоб надает. Он у нас крутой мужик, да, Витек?

— Ты, Майка, приходи ко мне на проводы. Пить будет — по колено. Я расчет беру.

— В Свердловск без меня ездили? Какого дьявола?

— Тоже мне подвиг — в армию пойти. Я хоть завтра — в морской десант. У меня братан там служил — девки, пляжи, красота. Форма, береты, кортики.

— Вот и иди.

— Сам иди. Матроса создал бог и сам заплакал.

— Майка, пиво?

— Да не буду я твое пиво! Из грязного мешка. Достали вы меня этим пивом! Отстаньте!

— Надо же за Витьку выпить. Вон он у нас какой орел, как мы без него? Осиротеем... Кто там?

Ворота заскрипели, открываясь. Вошли двое. И сразу — стоп-кран, разворот на сто восемьдесят. Володька. Лешка.

— Ой ты, радость моя единственная! Здравствуй! Выздоровела?

— Привет, привет!

Когда восторг поулегся, она рассмотрела обоих и захлопала в ладоши.

— Подстриглись? Вот здорово! Лешка — ну ты просто супер. Володька, ты на себя не похож. Ты это в чем? Где ты все это откопал, чудик? Вот чумичка!

— И неотразим, как всегда! — Лех улыбался совершенно неузнаваемый с новой стрижкой, только улыбка старая. Самая стильная стрижка сезона, исчезли рыжие лохмы, которые не пожалело солнце этим летом, бритый затылок, на глаза — челка. "Полька" или "корт" — что-то в этом роде. А Володька — ежиком, но ему шло, да что ему только не шло! Я вообще, когда его волосы вижу, волю теряю. Лежат они очень...специфично. Упрямо. Характерно.

— А чего не "площадкой", Леха?

— Я что, от "Технологии" прусь? За мной замечено?

— Чего вас в парикмахерскую понесло? Слушай, один бы ты точно туда не пошел.

— Пошли на улицу, единственная, пусть эти алкаши стаканы лижут. Счастливо оставаться, господа!

Майка неуклюже вылезла из-за стола

— Гребите, гребите, пижоны...— проворчал Март.

На улице Майка взяла обоих под руки.

— Куда идем? Предложения?

— В город можно, да, Детка? В кино.

— В "Современнике" что-то такое, — Володька покрутил пальцами. — Южная Америка! Пампасы! Коррида, мадам!

— Это что-то особенного! Регулярная армия — это прекрасно!

— Что, постороннему человеку теперь нет шансов вас понять? Спелись?

Оба засмеялись.

— А кто без меня на "Крематорий" ездил? Ты, собака рыжая, рассказывай!

— А кто ездил?

— Мартинг сказал. Лешка, ты знаешь после этого свинья какая — я даже не...

— У тебя с ушей капает, — сказал Лешка. — А еще в кино собралась. Просто неприлично.

— Да иди ты!

— Куда, позвольте? — внезапно заинтересовался он.

— Мартин — старый чекист. Это кровью не смоется.

— Поп Гапон. Провокатор.

— Точно не ездили?

— Ездили? Лешка? Я не помню.

— Ну куда мы без тебя поедем, ты подумала? Разве ж такое возможно? Нам без тебя и билетов не продали бы. Ты доверчивая стала, я тебя не узнаю, да, Детка?

— А я сразу не узнал. Ты уверен, это она? Может, на пароле держать надо? Может, нам другую девчонку подбросили?

— Мартинг — он такой.

— Ну рассказывай про жизнь...

— Вы рассказывайте.

— Мы? Легко. Всех сдам. В техникуме у нас практика, в шахту ездим, глину жуем. Этот дурик учиться стал, пыль из ушей идет, вот как учится! Как будто раньше не давали. Женька с Джеком пьют четвертый день, рожи вспухли. Они по-человечески то еще разговаривали? Демон занят — завещание пишет. Перед армией.

— Ух ты!

— А у Володьки подружка завелась.

— Да разве ж такое возможно?

Володька вздохнул и малость покраснел.

— Что ты, это чудо! Он и показывать не хотел — такая славная юная особа — бантики-косички. Лет десять, не больше. Я на улице встретил. Он, конечно, прикидывался ветошью, но я быстренько познакомился и девочке глазки построил — он на меня неделю дулся потом...

— Бедный Вовка, — задумчиво сказала Майка. — И сильно тебе достается?

— Они меня вообще заели! — признался Володька.

— Так мы ж за тебя переживаем! Женишься, не дай бог. Не сейчас, конечно, а лет через десять, когда невеста подрастет...Пропал мальчишка, любовь его сгубила.

— Да уж, — вздохнул Володька. — Добрые.

Что его тянуло туда? Почти каждый день, она радовалась его приходу, как будто в первый раз. Болтаться по улице — час-два — в его глазах занятия бессмысленнее трудно придумать. Но шел. Снова. Володька балдел.

— Привет. Пойдем?

— Пойдем. Одевайся.

— Ты не хочешь?

— Я этого не сказал, — он улыбнулся. С ней было удивительно легко.

— Я угадала, да? — она захлопала было в ладоши, потом спохватилась, спрятала руки за спину.

— Да я набродился уже.

— Ну так давай дома сидеть! Почему обязательно на улицу? Мои родители только к шести появятся. Можно телек посмотреть.

— Что по телеку? — взыскательно спросил он. Ему нравилось играть роль старшего.

— Не знаю, еще не смотрела. Я только из школы. Сейчас узнаю...— Ленка упорхнула в комнату, и голос ее возвестил: — Да ничего! Фиг... Ерунда всякая! А вот в четыре мультики.

— Отлично. Посмотрим мультики.

Она снова появилась, нерешительно застыла у косяка, наблюдая, как он вешает куртку, кепку.

— А может, чаю попьем? Ты замерз?

— Конечно попьем. Это ты здорово придумала.

Греясь чаем и посматривая на улицу, где бушевал злющий ветер, с высоты пятого этажа, он поделился:

— У меня мать наверно замуж выйдет.

— Это хорошо? Да? — опять распахнутые глаза.

— Не знаю. Слишком быстро, по-моему.

— А ты жениха видел?

— Они из-за меня и познакомились.

— И что?

— Вот и не знаю. Главное — что бы ей пошло. А лучше, или хуже будет — жизнь покажет.

— Твоя мать плохого не выберет. Ты про нее так рассказываешь — у нее все хорошо будет.

— Не угадаешь. Только одиночество — хуже.

— Это трудно.

— Конечно трудно. Брат лишь бы не выступал, он может... Маленький еще. Короче, свои проблемы.

— Проблемы всегда бывают. Я уже думала — все люди это как разные миры, прозрачные сферы со сложными фигурами внутри. При наложении сферы заходят друг на друга, а углы фигур начинают скалываться — это боль. Кто-то всегда причиняет боль другому, даже если не хочет. Много-много несовпадающих углов, сильная боль. Только при очень большом желании идти навстречу, что-то может получиться. Наверное, лучше жалеть, чем любить. Я плохо объясняю, только чувствую...

Потом переместились в большую комнату к забытым по телеку мультикам... Володька слушал, ребенок того стоил.

— Мне вообще кажется, что человек должен быть одинок, не всегда, не буквально, а где-то внутренне. Может, что бы научится быть выше, себя, допустим...А в толпе чувство недовольства собой теряется, по большому счету...

Ну Доннер, здравствуй, Новый Год! Я все понял, я разгадал, все просто, оказывается, и подходит под все версии. А ты думал, сделал нас — и нифига! А то, дурак, даже легенду не продумал, то пью, то не пью, то лох, то — не лох...Я думал, и правда особенный, загадочный, неслабый чувак, по особой там какой-нибудь своей природе, а он тоже гнилой, порченный...

Нет, красивых людей, видимо, больше не осталось. Они все у Достоевского, а жаль, жаль... Ну и на том спасибо. Ладно, работаем с тем материалом, который под руками. Чего его беречь, теперь-то.

А вокруг — настолько бледные морды, что и смотреть ни на кого не хочется, заранее тошнит. Предсказуемые, слабые, увязли в своих мелких гадостях, глупо, бездарно. И он — не Санта Клаус. Столько и стоит, за что продался. Теперь я его делать буду. Как захочу. И во всех положениях.

Когда Володька пришел, Майка стирала джинсы.

— Зайдешь? — она убрала со лба мокрые волосы. Он желание изъявил и зашел. Закрыл сам за собой дверь.

— Ты чего мокрая?

Майка кивнула головой вглубь коридора.

— Проходи в мою комнату. Я сейчас.

Вернулась к джинсам. Все-таки пришел.

— Стираем...— вкрадчиво за спиной сказал его голос.

— Сказала: иди в комнату! — она обернулась.

Улыбается. Милую просьбу проигнорировал. Сообщил:

— Мне делать нечего.

— Ничем не могу помочь.

— Согласен чем-нибудь заняться.

— Хочешь постирать мои джинсы?

Вода журчала, набираясь. Майка посмотрела на себя в зеркало. Не шик. Сердитая, растрепанная.

— Нет, тебе очень идет стирать джинсы. У тебя лицо делается таким одухотворенным, просветленным. Я рекомендовал бы.

Более чем сомнительный комплимент вниманием она не удостоила.

— Я серьезно. Могу чем-нибудь помочь. Безвозмездно. Ну вот что тебе еще нужно сделать?

— Тебя выгнать.

Исчез. Джинсы полоскала она в гордом одиночестве. Уж где-где, а в себе-то она точно разобраться никогда не могла. Это выводило.

Она зашла в комнату. Володька сидел за столом и грыз фалангу пальца.

— Можем съездить вообще-то на Тагилстрой. Надо забрать печатную машинку у маминой знакомой.

— Это ты специально для меня придумала, да? — сварливо догадался он, но глазами смеялся.

— Ты сам просил.

Она открыла дверцу шкафа.

— Что, настроение у тебя плохое?

— Плохое? Ты о чем?

— О печатной машинке.

Майка вынула шмотки из шкафа на руку. Вышла из комнаты. Услышала, что он тихонько засмеялся. Чума.

Она оделась в ванной. Неожиданно улыбнулась в зеркало. Пришел.

День смеялся в Володьке двумя голосами скрипок и фоном — он почти слышал — фортопиано. Это — как второе зрение, второе дыхание. Лишняя жизнь в подарок. Губы разъезжались постоянно: на грубой ткани брюк — дырочка на коленке; первый снег прямо в грязь; на ладони — царапины от ножа, чистил рыбу; Майка сердитая, смешная; в школе Рек со своими штучками. Придурок. Вот, наверно, жить ему безрадостно, если такой фигней себе голову набивает...

— Пошли, — Майка возникла у косяка.

Конечно, он бы предпочел остаться, но за этим — не к Майке. У нее еще мозги на место не встали. А возиться с девочками — того не стоит.

У порога она надевала куртку — тоненькая, высокая, — симпатичная, впрочем. Хэнк не дурак. И Лешку понять тоже можно.

— Одень шапочку, — посоветовал он.— А то простудишь ушки, и они станут большие и красные...

Она сделала вид.

В лифте он опять не удержался, невозможно это в таком состоянии — само рвется:

— А чего сегодня без косметики? Не повод? Как я с тобой, с таким твоим лицом, куда поеду? Обо мне подумала? А о печатной машинке?

Она и ответить хотела — словно выпалить, — но передумала. Губы сжала крепче. Хворает, наверно, совсем не смешная.

— Ты что-то сказала?

— Шутки у тебя сегодня дурацкие.

— Дешевые, Майка.

И на улице молчала. Тогда и Володька придержал — автобуса дождались молча. На большее его не хватило, а кому он должен? Ему весело, нравиться это кому-то, или нет.

Случай ему подвернулся.

В автобусе три девчонки обсуждали вечеринку. Что-то неуловимое на их лицах, то, что отличает от простых смертных, прослеживалось запросто — высшее образование неоконченное, филфак какой-нибудь...

— Наши хотят второй курс приглашать, они чумовые, Ковалев на первое сентября так напился, коньяк в форточку швырял...

— Вот дурак Ковалев, — отчетливо вставил Володька.

Майка коротко на него посмотрела. Девчонки замолчали, и одна только, которая сидела к ним лицом, на него уставилась, а Володька уже глядел в окно.

Через паузу разговор продолжился.

— Мы складывались, а если они притащатся...

— Парни с потока, так они тоже не пустые придут. Снова первое сентября...

Девчонки находили удовольствие в такой болтовне.

— Лучше меня пригласите, — произнес Володька. — Я хоть петь умею.

Они все равно не желали прикалываться с ним.

— Танькин брат достает ликеру, для девчонок — орехового или кофейного...

— Ореховый — чепуха! — убежденно заметил Володька. — Без водки вам весело не будет...

На Горсовете девчонки выходили, оглядывались на приставалу, улыбались; но Володька снова смотрел в окно.

— Это специально для меня номер? — спросила Майка.

— Ты тоже слушала? — удивился он.

— Дурак.

— Сама.

Потом... Потом мы встретили его одну знакомую, уже на обратном пути, в трамвае. Они болтали, перебирая одноклассников, не обращая на меня внимания. Когда девчонка вышла, все оживление с него как рукой сняло. Что за фиговые закруты?

— Ну что ты молчишь?

— Это мне?

— Тебе!

— Ты ведь меня просила не трепаться.

— А ты всегда такой послушный?

— Нет, не всегда. В особых случаях.

— Занятно.

Однако он снова замолчал.

А под конец вовсе разругались. Он ляпнул гадость и сам того не понял. Заговорил о своей малолетке, какая она умная и необыкновенная, осел.

— Представляешь, она думать умеет — в четырнадцать лет. И мысли все свои — чужих нет. И не врет. Еще не умеет. Не девчонка — находка... Я таких еще не встречал.

— А я?

— А что ты?

— Меня ты тоже еще не встречал?

— А ты тут при чем?

Спасибо!

И я совсем не понимаю, что он делает. Он меня якорит, что ли? Подбрасывает по капле. Грамотно выбивает почву. И при этом такие правила устанавливает! Издевается?

Приду домой, поставлю "Плач". На полную. Обкурюсь.

Володька привык к Реквиемовским заездам. Что-то зрело в нем, оставалось ждать, во что прорастет.

— Дон, загрузить тебе вопросик?

— Попробуй, — слюбезничал Володька. — Тебе все можно.

— А что у тебя на лбу вена дергается?

— Варикозное расширение. Наследственное.

— Ну?

— Ну.

— Варикозы на ногах у толстых тетенек. Неувязка.

— А ты почем знаешь? С тетеньками дружишь?

— А что, у тебя папа тем же занимался?

— Тем — это чем?

— Чем ты.

— Да нету у меня папы. Я мамин ребенок. Папа только любовью занимался. Недолго. Так что обсуждать вопросы наследственности в нашем случае не имеет логики.

Разговор иссяк.

На следующий день Донор в школу не пришел. Я урока не просидел, пошел брать тепленьким.

Я почти удивился, что он открыл мне дверь. Пациент был скорее жив, чем мертв, а на шее полотенце.

— Привет, — говорю. А сам — шмыг в квартиру. Стормозил то он, а не я.

— Все так и поняли, что ты опять заболел. Здорово у тебя так получается. А я проведать зашел. Извини, ничего не захватил. А ты что — душик принимал?

— Да нет, — говорит.— Чего мне болеть? Выходной взял. Школа отдыхает. Напрасно беспокоился.

Он стянул с себя полотенце, и непринужденно им помахал, волосы у него были мокрые, глаза бегали и слабость — когда он так выглядит, он засыпает обычно; раскладывается прямо на уроке, видали, видали.

— Тоже вариант, — говорю. Тогда приглашай в квартиру, гостей у порога не держат...

Я не стал дожидаться, пока он сообразит выставить меня, и прошел в большую комнату.

Он зашел, я а уже на диване, помолчал слегка, на обстановочку посмотрел. Непритязательно, скажем. Помаялся, упал напротив, в кресло. Все равно никуда не денешься. Отдашься дяде.

— Ты тут живешь?

— Не, у меня беспорядок в комнате, искал кое-что...у меня всегда беспорядок, — соврал неудачно, испугался, что докопаюсь, что искал, но я не стал, я знал, что он соврал. Думаю, он все понял.

— Тоже вариант, — поддразнил я его. Паршивецкая поговорочка ко мне приклеилась. — Покажи мне свое жилище, и я скажу, кто ты, да, Донор?

— Да я никто.

Он все комкал мокрое полотенце, и не из душа оно — до нитки мокрое, он на свою башку кипяченую прикладывал.

— Ты бы хоть музыку включил, что ли. Музыку то хоть слушаешь? Заводи пропеллер, Карлсон.

Он вскочил на ноги, включил телек. Там по второй гнали утренние серии "Санта Барбары".

Ну что, кто кого по ушам переездит? Принимаю. Сидим до первого обморока. Кто платит, тот и заказывает музыку.

А музыка была недолгой. Посидели мы так минут двадцать, и он завалился. Позишен намбо ван.

Я ждал дальше.

Меня он уже не замечал, я ловил ведь иногда это его состояние в школе.

Ничего плохого, просто хотелось посмотреть, как это люди ломаются, особенно, как он.

А ломало его по всем правилам — с полотенцами, одеялами, дрожью и соплями. Из горячей ванны я его выудил — оттащил в комнату на кровать, не хватало, что б он при мне там затонул. Тоже мне, Титаник. Заботливая я мамка. Когда он хотел подняться, я укладывал, не давал, несколько раз он приходил в себя, один раз даже узнал меня, послал в черту. Кого-то звал, я не разобрал, и еще такого дальше...С какой то Леной разговаривал.

В общем-то, это я сейчас треплюсь, а тогда страшновато даже было. Мысль у меня такая мелькнула, про передоз.

В один из перерывов я нагнулся:

— Володька, я помогу. Где взять? Я дам.

Он ответил — не думая. Не ломаясь. Я сделал, что он просил, я выдержанным человеком себя всегда считал, но тут что-то руки дрожали, когда я таблетки те доставал.

Интересный он наркоман, по медицинской линии. Поэтому его и вычислить было трудно, ни следов, ни фига. И шлейфа славы не тянется, ходи себе в аптеку, без всякой помпы. Никто не сдаст, опять же. Осторожный, черт. Но все-таки вляпался.

Спасаю парня от дури — в это я прочно верил, когда таблетки себе в карман складывал. Ему, правда, пару оставил. Я же добрый. Эх, давно я на тебя рыбачил. Удача с теми, кто от нее не открещивается.

У нас в школе скоро вечер. "Осенний бал". Для одиннадцатых. Я пойду, если Володька пойдет. Дискотека и прочая мишура.

С Лешкой я столкнулась на улице. Он сказал:

— Володька на день рождения всех приглашает. Решил отметить все-таки. Долг закрыть.

— А что подарим?

— Не, у нас с Димкой подарок есть. А про тебя не знаю. Себя подарить можешь.

Я обиделась.

— Это шутка?

— Конечно! А ты что подумала? Единственная?

— Дурак ты... Единственный. В своем роде.

Мы пришли с Лехой, Володька нам дверь открыл — улыбающийся, в белой рубашке, брюки со стрелками. От него даже заряд шел, как ему хорошо, и ощущение радости его переполняет.

В комнате — руки на коленях — сидела девочка-подросток, в непонятном платье по колено, взволнованная и бледная...Чужая компания, все старше — понять можно. Это же просто день рождения, чего выглядеть как невеста на смотринах?

Мартинг уже был тут, и вид у него был, как у кота, который собрался подзакусить сардинкой. И Старики, и Джек. Димка опаздывал. Володька девочку со всеми мило познакомил, она заметно смущалась — Мартинга, хотя бы, с его приколами неуемными.

А Володька постоянно косился на нее и мягко так улыбался — только ей, кто бы ее обидел, даже Мартинга не заносило.

Пацаны отрывались, хохмили, толкнули по тосту — торжественная часть кончилась.

Пили — вино хорошее и много, Лена эта меня боялась, а я ее к Володьке отчаянно ревновала. Наивность невообразимая, а он, видимо, от того и тащится, обидно так.

Конечно, и до музыки дело докатилось. Он ее за руку первый вытянул. И у нее глаза так сразу заблестели, мамочка!

Ну и мы с Ленкой Стариковой нарасхват шли... Я и напилась все-таки, а кто выдержит. Но, кстати, Вовка с ней не так и часто, а если уж, то так шепчутся, друг другу на ухо, а мне обидно, обидно!

Потом Лену эспроприировал Лешка (настоящий друг!), а Володька и мне улыбнулся. "Скорпионы" были на кассете.

Я молчу.

А у него настроение — ух! Он мне все что-то говорит, а я молчу, только чувствую, что скоро кончится, а мы так близко, и в тоже время между нами — километров пятнадцать...

— Ты популярная девчонка, все никак тебя дождаться не мог...

— Так тебе бы девчонок побольше пригласить. Что ж ты не подумал?

— Да, не подумал, — смеется. Потом: — Ну как тебе Ленка?

— Хорошая, — говорю. Как стойкий оловянный солдатик. А про себя — вздооох.

— Ну и хорошо, — говорит. И тоже замолчал.

А потом я нашла себе шампанского, и Лена освободилась — пацаны курить ушли на балкон, Старики, уже не стесняясь, целоваться начали, пока никого нет; я говорю — пойдем в другую комнату, посидим и шампанского возьмем. Она согласилась.

Мы ушли в Володькину комнату. Она села в кресло, а я — на стол. Она говорит:

— Не надо свет включать. Поболтаем так. Мне про вас Володька часто рассказывал.

Я засмеялась.

— А нам — про тебя.

В сущности, у нас разницы два года, а пацаны всегда выбирают тех, кто младше. Проще им, что ли.

— Я с тобой давно познакомиться хотела, — говорит.

Мы выпили по этому поводу.

— Здорово,— говорит, — у тебя друзья, такая компания. И мотоцикл у тебя, и уважают все, здорово... — говорит.

— Это со стороны здорово, — говорю. — "ШП"— знаешь, что такое? Швой парень. Тут гордиться нечем. Честно говоря, вообще кроме Лешки никого не видела бы. Так порой достанут.

Мы болтали, а про Володьку — ничего. Мне было и так плохо, а с ней сидеть нравилось, а что, собственно, он в ней нашел? Долговязый подросток, ничего сногсшибательно умного она тоже не сказала... Но имиджа у нее еще нету, может, это? И еще она сказала, что я красивая, и что, наверно, приятно про себя знать, что ты красивая.

Я сказала — я красивая? Я честно удивилась, что она мне это сказала... А она вздохнула. Так и кончилась бутылка, Лена ушла в комнату раздобыть еще что-нибудь. Она, кстати, совсем немного пила, а я...

Ее не было долго, я смотрела на улицу, на вечернюю улицу — он видит ее каждый день, и каждый день спит на этой кровати и дышит этим воздухом...

И он пришел — как почувствовал.

— Ты чего грустишь? Пошли давай. Слышишь? Леха свой "Куин" загрузил.

— Так там же Лена есть.

— О, вы здесь пьете, оказывается... А пацаны уже водку глушат, забавно. И ты тоже уже пьяная...— голос у него смеялся мягкими полутонами. Я сказала:

— Подожди,— и музыкой: — Володька.

Было темно. Я шагнула, рукой нашла плечо. Потянулась к губам, но в последний миг он лицо слегка отвернул. Это была катастрофа. Я сказала тогда, не понимая уже, что несу:

— А кто тебе больше нравится, Лена?

Он ответил — все сомнения и страхи ушли — горячими и сухими губами и осторожными прикосновениями рук.

— Да брось, — сказал Лех.— Давай я лучше тебе еще один фокус покажу. Пусть ее там сидит.

— Покажи, — Лена вздохнула, покосившись на дверь в комнату.

— У одного короля, — затараторил Лех, выбрасывая на стол карты, — было четыре дочери. — (Четыре дамы легли крестом) — Однажды вечером на постой постучалось четыре солдата. А у короля только четыре комнаты.

— У короля? — засмеялась Лена.

— Ага. Дочери по две и вальты по два. Замки поставил (тузы) и охрану (шестерки). И спать. А наутро...— он собрал все карты, сдвинул их рукой, переложил, — просыпается и что видит? Стража пьяная (шестерки оказались в одной куче), замки сбиты (в другой), а в комнатах...

Он раскидал, перевернул все стопки, там вальты путались с картами дам.

— Вот блин...

Лена смущенно улыбнулась.

Кто-то позвонил, и Лех ушел открывать. Она взяла со стола яблоко и толкнулась в дверь, закрытую в Володькину комнату.

Свет там так и не был включен.

— Майка, — позвала Лена и не закончила.

В комнате был Володька, он застыл в странной позе, и только мигом позже она поняла, что там происходит. Кажется, он обернулся, когда она захлопнула дверь.

В коридоре ее увидел Лех, но ничего не спросил, только лицо его вытянулось и стало рассеяным, а может, мешали видеть навалившиеся слезы.

— Давай провожу? Поздно.

— Не надо.

Но он уже одевал обувь.

— И мы пойдем, — Старик переглянулся с Ленкой, поднялся.

— А Детка где? — спросил бестолковый Мартинг.

— Там. — Димка кивнул на дверь. — Его там Майка поздравляет.

— А. — Женька хлопнул глазами. — Это может занять несколько раз по пятнадцать минут, если хорошо взяться. Джекушка! Подъем! Пора сваливать.

Потом Володька вернулся и сказал, улыбаясь голосом так, как только он умеет.

— А все смотались. Только Джек пьяной и спит. Ну и пусть его спит. А давай сделаем так — ты позвонишь домой и предупредишь родителей...

А Майка сказала, и кончики ее пальцев пробивала холодная дрожь:

— Я тебя люблю.

— Чего?

Она запнулась молчанием. И, через паузу, сказал сам:

— Ну ты, Майка...Блин. Все было так хорошо. Зачем...

Майка подошла и прижалась, носом в плечо, и Володька машинально свел руки за ее спиной. Ему вдруг показалось, что сейчас она заплачет, он испугался и сбрякнул:

— Что за любовь такая? Откуда взялась?

Она слегка усмехнулась.

— Невыносимо. Ты как будто сел на вездеход вот с такими колесами и в мою голову на нем въехал. И сейчас там — ничего нет, только следы этих колес повсюду. Такая пустота.

— Я не хотел.

— Я, что ли, хотела?

Снова помолчали. Потом спросила Майка:

— А Лена? Разве ты не...

Он ответил быстро и слегка рассердившись :

— Вот бред! Вот с чего кто взял?

— Все говорят так.

— Говорят ... Я ж не конченный. Она не может быть моей девчонкой!

— А кто может, я?

Майка подняла глаза, и Володька скривился, бросив в сторону:

— Не знаю. Мне это вообще, по ходу, не надо.

— Почему?

— Не почему! У тебя, блин, вездеходы в голове, а у меня... вообще пробоина. Это все не равноценно, понимаешь? Я думал — просто. Ну там... Ты, я. Думал, мы можем быть, тьфу! Друзьями...Я даже объяснить не могу! Мне наплевать на Лешку, на всех, но так я не хочу, понимаешь?

Володька мучился, подбирая слова, и ожесточенно сжимал и разжимал пальцы. Они почти впились в блузку, и Майка тихо сказала:

— Больно.

Он наконец-то замолчал и выпустил ее из рук, отошел на шаг, сел на кровать, закрыл рот рукой. Фиговый финал — вытирать чужие сопли. Называется, приплыли!.. Как в западне.

Майка убито опустилась рядом. А легко обломать девчонку, которая говорит тебе такие слова (и что она под этим понимает, который мультик Диснея?). Или не легко?

Она же еще не побывала в черном ящике, который застрял в его голове. Что, сказать, что не день рождения сегодня он отмечал?

Он развернул ее и поцеловал, чувствуя к ней жалость, и себя — необычайно глупо. Снова все показалось неважным, целовалась она здорово, совершенно безголово, и, кажется, тормозить его была не намерена. В семнадцать лет от таких подарков не отказываются...

Потом он понял, что пальцы ее расстегивают ему рубашку.

Володька ладонями крепко сжал ей руки. А вот решать-то ему.

— По тому, как пасут тебя пацаны, рискну предположить, что ты в первый раз...

— А что? Большое значение? Первый раз обязательно должен когда-то быть. Почему не с тобой?

— Не, давай не со мной. Ты же меня совсем не знаешь! Какой ко мне багаж прицеплен... Все. Говорить не о чем.

— Почему?

Она чуть не плакала.

— Да потому что чудес на свете не бывает! У тебя еще куча парней будет, а я... Не из этой кучи. И вообще, я сваливаю отсюда. У меня проводы сегодня, поняла? Считай, попрощался!

Он старался говорить жестко, почти грубо, и в тоже время

чувствовал, как больно падают на нее его слова. С ума схожу — подумал Володька. Отговариваю! Знать бы, где за это орден получить. Или все сразу бухнуть и вздохнуть спокойно, что бы хоть один человек узнал, пусть она. Считает, что любит, так пусть знает, во что вляпалась.

— Я уже год на колесах, плотно. Знаешь, что это? Я глюк ходячий, у меня в крови одна химия. Химоза, понимаешь?

И все. Так быстро и легко все сказалось, и сразу стало спокойно-безмятежно, хотя руки дрожали все еще, а в глазах ходили разноцветные круги. В темноте не было видно ее лица, от этого становилось еще спокойнее, он даже улыбнулся — сочувственно и облегченно, словно со стороны. И он чувствовал, что отрывается, медленно, а она остается, и снова начинает дрожать. Вот так. А потом, если он выживет, и они встретятся где-нибудь... Нет, скорее он очень постарается с ней больше не встретится. Мимо людей можно запросто проходить, не видя их — это такая распространенная методика. Хуже, если она останется, а с ней останется то, что он запомнит. Взаимная жалость, как в обществе инвалидов. Фу! Зачем ей нужны были эти признания?

Пальцы Майкины дрогнули в его руке, но все-таки выскользнули.

— Колес больше нет, брать негде. Я не кредитоспособен, спонсоры от меня отказались. Все, круги сжимаются... Я не знаю, когда загрохочу — через неделю, две — максимум. Здесь я не останусь, это точно. В школе догадываются, а мать замуж собирается, ей не до такого...Лучше сдаться, конечно. Но такое начнется! Мать не переживет, точно. Условняк мой вытащат, статью за наркоту еще не сняли. Мне даже драться нельзя, а мы как переехали, я все время битый — все время! Как картинка. Мне в милиции нужно отмечаться, с такой рожей, представляешь?... В школе Реквием, крыса ползучая, вынюхал, стащил остатки...Обломаются оба, подыхать буду — не пойду...Какая разница, сейчас или через месяц. Не надо. Это ни к чему, слышишь?

— Я не плачу, — сказала она, но по щекам ее ползли слезы.

— Майка...

Она уткнулась ему в плечо мокрым лицом.

— Это ты будто не слышишь. Ты мне нужен. Все равно какой, как... Веришь?... Нет?

— Майка...

Зря Володька опасался. Майка была умницей. Только когда он проходил через плеву, она сжалась и тихонько пискнула, да ногтями спину прижала...

Боль. То, к чему — как ему казалось — он привык.

И в это мгновение, будто бумерангом, боль вернулась ему острым сожалением о случившимся. Такого первого эта смешная девчушка точно не заслуживала. И пробормотал на выдохе непонятно как в его душу пробравшиеся и ужаснувшие его самого слова:

— Все, все, маленькая... Больно уже не будет.

И от волнения взмокший, упал лицом в Майкины волосы, и поцеловал ее нежно... И еще сказал, губами касаясь виска — тихо-тихо, что в жизни от себя не ожидал, только на ухо, и лучше, если б вовсе не расслышала:

— Америка ты моя...

А утром светило солнце — для ноября неплохо — оно вползло в комнату и, словно кошка, улеглось на подушке...

Ее саму нужно было ободрять, и он поцеловал ее нерешительную улыбку.

— Привет. Ох, ты и спишь. В школу мы проспали.

Она снова улыбнулась, но уже по-другому.

— Есть хочешь?

— Ужасно.

А потом она вспомнила, как ночью он запивал маленькие беленькие кружочки...

Он тоже смеялся — шоколадными глазами.

— Ну как утро новой жизни?

— Нормально, — она невольно засмеялась тоже. А потом фыркнула: — А как же Джек?

— Он под утро ушел. Кажется, я тебя скомпроментировал. А ты сомневалась.

— А тебе что мама сказала?

— Ничего. Переживет, я думаю.

— Ну так отвернись. А мне наплевать.

На кухне они доедали салаты, допивали шампанское, чокаясь без тостов...

— Мартинг к тебе скоро припрется... На остатки.

— Стану я его ждать.

— А я хочу в школу.

— Ты дурочка?

— Ты знаешь, там скоро вечер.

— И что? Хочешь туда пойти?

— С тобой. Хочу. Я всему миру хочу закричать, что самый невероятный парень — мой! Правда...

— Майка... — удивленно-покладисто вздохнул он.

В вестибюле школы загорал Детка. На лавочке. Нахохлившись. Сердце у Майки радостно затрепыхалось. Она отстала от своих, подошла. Володька смотрел на нее пристально, непонятно.

— Кого ждешь? — спросила она, чувствуя, что глупо улыбается.

— Никого, — ответил он. — Тебя.

Он тоже улыбнулся, глаза поменялись.

— Пошли?

На улице рвал куртки холодный ветер.

— Ну как ты? — тихо спросил он.

— Нормально.

Миновали его дом. А у ее подъезда встали. По ступенькам он не стал подниматься.

— Пошли? — позвала она.

Володька медленно покачал головой.

— Я домой. Прибраться надо.

— Помочь? — еще тише предложила Майка.

Он снова покачал головой, с непонятным выражением.

— Не надо.

— Я позвоню? — голос у нее совсем упал.

Он промолчал, глядя в глаза.

— Ну... Пока...

Ушла.

А что он должен был? Подняться? И что?

Он больше не замутит с Майкой, тут должно быть четко. Ведь есть у самураев кодекс чести. А так. Делать то, о чем она не просит, только потому, что она не просит?

Слишком сложно. Похоже, с Майкой он все-таки влип.

Зазвонил звонок. Володька с неохотой вылез из оцепенения. Кого там могло?

Пришла Лена.

Не поднимая глаз, зашла.

В комнате он тупо опустился на диван рядом. Разговор не из приятных: слезы лились, он молчал.

— Да я все, все понимаю... Это жизнь такая, другая... Я, понятно, ребенок для тебя... А плачу просто, так, извини.

— У тебя башка светлая, — тихо проговорил Володька. — Ум ведь тоже не к каждой голове прилагается... А с остальным — куда торопиться...Успеешь.

И она, конечно, заплакала уже открыто.

— Я не из-за того, конечно..., а из-за того, что из-за этого...

— Я ведь тоже не приз на празднике, — подумав, еще признался он. Максимально честно, как ему показалось. Она кивнула.

— Да я знаю, знаю... Я ведь не собираюсь в твою жизнь... Может только... Ну что в этом всем такого? Про что речь? Это же просто действие, так? Поцелуешь меня? Я тогда знать буду — не в теории...

Володька молчал. После вчерашнего мысль уже не казалась дикой, каждый ломает свою жизнь самостоятельно.

Он спокойно смотрел на ее полудетское личико с очень чистой кожей, в дорожках слез, и понимал, что и этот этап своей жизни сейчас отрезает. Закрывая глаза, вдруг очень отчетливо вспомнил прошедшую ночь, сам удивился — как остро — каждой клеточкой кожи, души.

По вискам стукнула кровь, во рту пересохло... Снова поцеловал Майку.

Оторвавшись с трудом, увидел — замороченные Ленкины глаза. Представил свои, такие же... Содрогнулся.

— Беги домой, — и голос подвел, пропал.

В дверях Ленка оглянулась, он слабо качнул рукой. Чувствуя себя дебилом.

Ни до какого вечера, конечно, не дошло. Вообще ничего не вышло путного. И ничего личного, как говорится, с той ночи... Как он и не обещал. Пил свою дрянь каждый день. Школу опять забросил.

Просто, в лучшем случае, сидели у него дома — маме моей он напрочь не понравился; разговаривая, обходили все возможные темы, слушали музыку. Я пыталась объяснять ему что-то по школьной программе, но это сначала, а потом... С каждым днем ему становилось все хуже и хуже.

На улице стало холодно, а в гараже... В гараж мы так и не возвращались. И Лешка кажется, разругался с Володькой в прах, тот об этом не распространялся, но по Лехе было видно, и другие намекали. Как будто я для них упала на минус тысяча метров. Легко согласиться, что остальные по жизни кретины, а Леха то!

Джека с Демоном послали все таки в армию, и все перестали собираться. А со мной Леха еле здоровался, даже столкнувшись нос к носу. Он, кажется, стал ходить с Леной, пару раз их видели мои знакомые...

А Володька... С ним хуже. Он уполз в себя — глубоко-глубоко. У него как-то кончились вся эта мерзость, и в очередной раз кинули друзья...

Я тогда была с ним — почему то он это допустил, словно забылся, а скорее всего ему просто страшно оставаться одному в эти моменты. Целый день кошмара, как тогда, на квартире у Форума. А я сидела рядом, просто не могла уйти... Все мучилась — звонить или не звонить. А вдруг умрет?

После этого он и закрылся.

Мне кажется, ему плохо оттого, что я рядом, все знаю, все переношу. Чудовищно! Мы словно оказались с ним в одном экипаже, и держимся вместе, потому что больше нет выбора.

На следующий день Колчак выждал паузу и привез. Это не друзья больше.

Друзья так не поступают. А Володька как слепой, у него вообще на "друзей" пункты, он их как-то не так фильтрует.

Лучше ему вряд ли стало, только равнодушнее. Целыми днями пустой взгляд. Я перестала ходить к нему, меня он просто избегал, а это было жутко. Я все чаще думала, что тогда ночью он был прав — не надо было. Ему не надо.

Пусть потом, после — кто угодно, хоть Лена ( их дружбу я тоже разрушила), а сейчас, еще немножко — пусть буду рядом я...

— А он...спит, наверное. У него температура, — сказала мать. — Володька! К тебе!

Я сняла сапоги. На кухне кто-то сидел, жених матери, наверно. Прошла в комнату.

Опять темно! Это у Лешки в комнате — шмотки, вещи, море вещей, картинки всякие, а у Володьки — ничего. Только шторы. Черные. Ненавижу эти шторы!

В комнате было тихо, только — тик-тик — часы распиливали время на отрезки. Я подошла к кровати, а он и не спал.

— Майка? Хорошо, что ты... Я подумал, сегодня ты придешь...

Он таким тоном это сказал, не обычным, что я осмелела, дотронулась до лба — холодный и мокрый.

— От полотенца, — сказал он.

— Включить лампу?

— Зачем? Ты что, опять играешь в сиделку? — тут же огрызнулся.

Я помолчала. Немного.

— Опять закончились?

— Не опять. Снова.

— Звонил?

— Куда? В "скорую помощь"? Ни к черту. Все равно когда-то придется завязать. Хочу бросить. Перебьюсь.

Он, кажется, улыбнулся — едко.

— Колчак от моих звонков уже шарахается. Даже если я просто так звоню, а не попрошайничать. Ему тоже нелегко все это доставать. Представляю, какой у него ко мне счет уже составлен. Надоело все это... А Реквием, сука, пусть сам ширяется — от души ему этого желаю.

— Да ну их.

— У матери через месяц расписка. Поможешь мне? По городу с авоськами бегать, муру всякую собирать. Немного. Он командировочный, спецобъекты в городе строит, у нас тоже родственников нет... Почти. А ты со мной, ладно, и мне скучно не будет.

Я засмеялась. От того, что он в первый раз связал понятия "через месяц" и "ты со мной, ладно"...

— Каникулы как раз проваляюсь. Дальше лучше пойдет.

— А сможешь?

Голос у него опять изменился.

— Хочу.

Темнота пригляделась, и я видела очертания его лица, и глаза чуть-чуть блестели.

— А мне что делать целые каникулы? Мать в деревню зовет.

— К коровкам?

— К ним.

— А Лех?

— Что Лех. Он мне не мама.

— А он вчера ко мне заходил.

— И что?

— Сказал. Что ему пофиг, он тебе не мама. И что дура ты, но черт с тобой, Майка, живи как хочешь...

Я засмеялась.

— А ты?

— А я ему в ухо дал. Ты не дура. Так что не уезжай ни к каким коровкам.

— Ай, спасибо.

— Ай.

Поболтали еще чуть-чуть. Потом он замолчал. Закутался в плед — холодно.

Тебе холодно? — удивилась я. Он взял мою руку, приложил к своему лицу. Горячая,— говорит.— Ложись рядом, горячая, — так жалобно попросил. За руку потянул к себе. Мы закутались уже вдвоем, он крепко-крепко обхватил меня руками, а лицо мое легло на его плечо. Он горячий был и дышал уже тяжело, как в ту ночь и в ночь на квартире друга.

Очертания щеки помню и ресницы, очертания губ.

— Печка ты моя, — пробормотал.

— Сам ты печка.

С ума сойти — но мне больше ничего и не надо было, максимально, что, это — счастье? И — спокойно-спокойно, спать, конечно, я не заснула, а лежала с закрытыми глазами, и стук его сердца у уха...

Потом опять по новой. Ему что-то уже снилось, и я открыла глаза, его глаза тоже были открыты и блестели, но видел он уже явно не эту комнату.

Он когда-то рассказывал, как это бывает. А я не верила в душе — неужели можно так? В них не бывает ничего отсюда, все там, где-то, где нет никого, кроме него. Он сжался, а я приподнялась, тогда он полувздохнул-полухихикнул — и вернулся.

Новый кошмар. Он ездил по быстро намокшим простыням, грыз сухое полотенце, а я сидела в ногах и ни о чем не думала. Просто смотрела, тупо, как сжимается и напрягается еще больше, когда уже казалось бы некуда больше; и еще, и конца нет.

Я сбегала смочить полотенце — а дома уже никого не было, видимо, ушли.

Я подумала — сегодня в школе Реквиес, там вечер, и он там.

Когда вернулась, ему уже было очень плохо, и это решило за меня. Я читала, с наркозависимости надо снимать профессионально, курсами, в медицинском учереждении, а так можно ласты завернуть. Должны быть какие-то транквилизаторы, не знаю, как они называются, надо подготовиться сначала, ведь есть кому рецепты выписать...Уж поможет Колчак в последний раз?

Я в школу, насилу нашла Реквиема. Я не знала, что ему скажу еще, но у меня все время крутилось в голове, что у них какая-то странная обоюдная привязанность...Я насобирала, все выводы свои сложила, и с чего я взяла, что он — шкура, он долго слушал мои сбивчивые речи, потом улыбнулся и сказал:

— Хорошо. Тащи его сюда, а я за таблетками домой смотаюсь.

Если б я не видела, что происходит с ним за темнотой штор, я бы никогда так не сделала, ведь решимости прекратить у него было много. Но я видела, что это, и обрадовалась невозможно.

Я тогда не поняла еще, зачем Володьку тащить в школу, и насколько это реально. У меня крышу снесло совсем.

Открыла мне мать, и на лице своем выразила что-то такое кислое: одиннадцать часов, девочка, чего тебе от моего сына? Она ко мне по-другому стала относиться с Володькиного дня рожденья, когда я осталась до утра. Я погнала что-то про вечер в школе.

Слава богу, его немного отпустило в этот момент, и он долго молчал, пока я, заикаясь, выкладывала новости. Потом отвернулся ненадолго лицом к стене.

В школе как всегда бардак на вечерах, но тут особый случай, я бы сказал — клинический. Официально спустили, что до утра, а это означало, что бардак побьет все рекорды. Не рядовое бухалово, а общественное мероприятие на все одиннадцатые — и девчонки все при параде, и пацаны не наши. Короче, шило.

В актовом — дискачек. В музыке — телек смотрят. В спортивном зале — девушки из клуба "Кому за..." романсы поют под гитару. В пионерской бывшей анашу курят. На второй этаж пьяных отдыхать сносят. В кабинетам и темным углам парочки порхают. Хэнка видел — до приличной девчонки копает, наверно из нашей музыкальной хартии. Она млеет, а он сильно выпил. Ну я посмеялся, конечно.

А Донор приперся, я знал, что придет, с Бегуновой, может, она его на руках несла, или в тележке везла— не знаю, но плохой он был точно. Любовь у них, блин. У обезьян, говорят, тоже любовь. Это просто слово такое.

Он глаза не поднимает, тяжело ему, бедному, к Реквиему идти сдаваться. А Бегунова, тоже мне — Сонечка, наверно подумала, что я от доброты своей природной щедр и снисходителен. Я из себя папу внимательного строю, по спинке его хлопаю, как здоровье, Вова. Потом говорю:

— Майка, пар сек. Нам тут кое-что перетереть осталось.

Он на нее и не посмотрел.

А я правда поговорить с ним хотел. Жажда общения во мне разгорелась. Так, в виде последнего интервью. Бегунова за дверь, и дверь прикрыла — умница, девочка, отменно он ее вышколил.

— Ты,— говорю,— Дон, не подумал ли часом, что я их тебе так отдам?

— Что, тело мое нужно? Или душа? — еще прикалывается напоследок.

— Что, ни того — ни другого не жалко? — я тоже подначил.

И сразу — озлобленный, раздраженный взгляд. Он сейчас не в том состоянии — со мной соревноваться.

— Не, — я говорю, испугался, вроде. — Если не хочешь, я детей не насилую. Ты не подумай, лично мне ты нафиг не нужен, я тебя вообще использовать не хочу, ты мне друг почти что, так я к тебе привязался. Это Хэнк всю возню затеял, так какие обиды?

— Какие там обиды...

— Ну все ты понял, ты же умный, я это всегда говорил. Тебе бы далеко пойти, да, боюсь, дальше Шурика ты не уедешь. Мне то от тебя ничего не надо, это ваши с ним непонятки. Сильно ты его где-то задел. Ты, кстати, готов на подвиги? У Шурика фантазии мало на что хватит. Дальше гаража вашего ничего не придумает. Эх, не с теми ты повелся.

Молчит. Как всегда.

— Давай так поболтаем, что мы все о плохом. Чем живешь-то хоть? Выглядишь хреново.

— Трепаться заканчивай, Реквием. Нету мне кайфа с тобой раскланиваться. Скучно — книжки почитай. А нет, так давай по центру. Что ты хочешь?

— Я? Ничего мне не надо. С чего ты взял?

Засмеялся.

— Расскажи...— говорит. — Кому-нибудь.

— Ты пришел, а я выиграл. Это все. Вроде пари у нас с Шуриком, что первичней — дух или материя. Как материалист он снова облажался. Только цель у нас одна — ты, и таблетки твои я для Шурки подрезал. И не надо бычиться, нету их у меня здесь, в другом они месте, не дурак я, часом. Теперь с тебя Шурка мыло варить будет, а я устраняюсь. Мне только как философу грустно — у меня веры в человека не осталось после тебя, знаешь?

— Знаю, — говорит. — Давай колеса, а завтра про жизнь говорить будем. А Шурику — что надо? Я сделаю. Конкретно — что? Сейчас только от меня мало проку. Колеса сегодня, все прочее — завтра. Отвечаю, — говорит.

Он уже придыхать начал. Вот-вот завалится. За край стола держится. Прикольно, если его с праздничного вечера в школе с обострением примут. Исключать надо было вовремя, уважаемые педагоги.

— А чего это Бегунова везде за тобой бегает? Привязал ты ее?

— Да пошел ты, — шепчет.

— Да пошел уже, — говорю. — За таблетками. На редком препарате ты сидеть додумался. Я узнавал. Крутющие рецепты надо иметь, или

бабок до колена, или лоб ментовский, что б эти капли в нос доставать. Ты всегда под себя все по степени сложности подбираешь? Да, вот что... Я говорил, мне с тебя что взять. А Хэнк, он жизнью обиженный. В химии сейчас сидит. Ты Майке шепни, что он ее там ждет. И что бы она ласковая была. Любит он ее, что ли — про то не знаю, утверждать не берусь. А тебя она послушает. Она же послушная, да, Дон?

— Сука ты! — еле слышно, уже под нос. И без лишнего пафоса.

Пора, пора, ангелочек, от белых крылышков отказываться. А что ты думал, от Шурика с человеческим лицом уйти, что ли? И если б в кабинете темно не было, я бы усладил свои эстетические чувства созерцанием его физиономии. Но, в принципе, у меня образное хорошо развито, я так представил.

— Ну ты подумай, — говорю. — Я не тороплю. Послать ее сюда?

А я вышел. Бегунова в коридоре маячит, хеппи энда ждет. Я ей ручкой помахал.

— Алло! — говорю.

— Что?

— Ага, — говорю. — Уже пошел. За ними. Да он сам тебе сейчас все расскажет.

Ах, грязный он тип все-таки. Тоном таким, сочувственным, это сказал — у меня внутри все перевернулось. Он уже с этажа ушел, а я дверь приоткрываю — тихо. Вползаю в класс — тенью. Вот-вот закричу... А потом — камень с души, нет, вон он, Володька. Его колошматит.

— Майка?

— Что порешили?

— Да так, — говорит. — Барахолка — птичий рынок.

Мы вышли в коридор, там свет горел.

Я его увидела — вот тут мне страшно сделалось — глаза дикие, блестят лихорадочно.

— Я спросить хотел...Ты мне говорила, на моем рожденье, помнишь? Что любишь...

— Что?

— И не передумала еще?

Сердце у меня снова покатилось...Все летело-летело...вниз.

— А тебе это надо?

— Ну... — он не то задохнулся, не то закашлялся. — Наверно, мне было бы немного легче.