|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Ина Голдин
Пепел на укреплениях
"The time is out of joint ; O cursed spite
That ever I was born to make it right!"
Shakespeare, Hamlet
"Every piece of shit man has to еat
every day of his life is personal.
They call it business. OK.
But it's personal as hell".
Mario Puzo, The Godfather
Часть 1. Герцог
Глава 1.
В Авере, издерганной войнами приграничной провинции, почитали всех богов, какие были. Потому в часовне лики Господа и его Матери переглядывались с деревянными Защитниками. Сейчас Филиппу казалось, будто они подмигивают друг другу. Он не спал как следует уже четвертую ночь. Его отряд дежурил на Дальних укреплениях с тех пор, как прошлая луна разрешилась от бремени, и только вернулся в стены замка. Последнюю неделю они провели, тщетно обыскивая лес в поисках либертадорес, пока тяжелый дождь и град колотили их по спинам. Притихшие после битвы на Дальнем местальцы, верно, спали; воины Рампара, занявшие Эскарру и Мендьеху, уже полгода скучали и плодили добровольцев для местальских освободительных отрядов. Наследник герцога Аверского сказал бы, что занимается зряшным делом — если б у него спрашивали.
Смена запоздала, ехать им пришлось по темноте. Когда перед ними отворили ворота, над Рампаром вставало бесцветное утро. Герцог встречал сына на вытертых ступенях замка, жадный до новостей. Лучо де Рампар теперь не часто выезжал в дозор.
— Я больше не поведу моих людей к границе в такую собачью погоду, — заявил ему Филипп, рукой утирая нос и красные слезящиеся глаза. — Теперь половина их сляжет с лихорадкой, потому что они слишком усердно искали по лесу несуществующего врага.
Он сполз с лошади, расправил плечи, сошедшиеся в болезненный треугольник.
— Вряд ли кто-то из воинов, по твоему выражению, сляжет, — сухо отвечал Лучо де Рампар. — Кроме тебя, в отряде все — мужчины. Среди них не принято жаловаться на простуду.
— Вот и отлично, — сказал Филипп. — Пусть в следующий раз их ведет мужчина. А я, с вашего позволения, отдохну. Знаете, как в отряде называют эти походы? Охота за Да Костой. А то и проще — охота за призраками.
— За призраками, — закивал Лучо. — Ты, значит, забыл уже, чем в тот раз обернулось нам невнимание? Твое невнимание, смею заметить.
— Почему же, — засмеялся Филипп. — Мой бок мне с радостью об этом напоминает. Он, знаете, всегда болит в ненастье. Как болел всю прошедшую неделю.
— Если желаешь пожаловаться, сынок, — скучно сказал Лучо, — найди себе женщину. Впрочем, ты и на это не способен.
— Действительно, — поддержал Филипп, — Трудно отыскать в этом герцогстве даму, которая еще не наслушалась бы ваших жалоб, отец. Так я и пытаться не буду.
В глазах герцога недоумение мешалось с безнадежностью. Явный знак того, что сын выиграл еще один поединок. Филипп мог бы порадоваться; но усталость задавливала любое чувство, да к тому же с некоторых пор таких побед стало слишком много, чтобы могли они приносить радость.
Лучо де Рампар покачал головой, рукой махнул безнадежно: пошел отсюда.
Филипп и пошел; и заснул тяжелым сном в рассветном занавешенном полумраке, не успев донести до рта кубок с подогретым вином. Но и утра не дали ему проспать, подняли на совет.
Шепча полузабытые южные ругательства, оруженосец растормошил Филиппа. Вдвоем с пажом они наскоро одели наследника — тот тупо сидел на кровати, отнекиваясь осипшим голосом и вымаргивая остатки сна из-под отяжелевших век. Филипп добрался до Стола, съехал в жестком кресле набок и уронил голову на подлокотник — без зазрения совести. У них-то совести хватило разбудить его ради совета, на котором мнением его ни разу не поинтересовались.
Он проснулся, когда Гуго де Рош-Феррак снова завел разговор о солдатах. Гуго набрал уже четыре новых отряда, и пятый приходилось выдавливать из герцогства по капле.
— Этот Форже, ваша Светлость, — Филипп прислушался, глядя, как скрещиваются и расходятся солнечные лучи на плитах пола. Солнце — неожиданная милость в Рампаре, где небо и камни обычно одного цвета, мокро-серого. Значит, сменившим их в патруле повезло больше. Филиппу стало досадно. Поднималось со дна души, разгоралось раздражение — как всегда, когда его будили не вовремя.
— Придумывает всякий раз идиотские предлоги, — кипятился Гуго. — Он будто забыл или не понимает, что живет на границе! У меня устал язык спорить с этим человеком, мессир. Пусть вон Пиппо съездит.
Наследник оторвал голову от подлокотника и лениво задумался, станет ли он когда-нибудь для Гуго большим чем "вон Пиппо". После битвы на Дальнем пределе его вроде бы стали больше уважать, но козла отпущения не так легко отпустить.
Сам он, впрочем, далек был от того, чтобы уважать себя. В особенности после той битвы.
— Я бы не удивлялся, дядя, — подал он голос. — Вы же забрали с его земель всех, кто способен прямо ставить ноги и держать в руках палку... причем не обязательно и то, и другое сразу. Может, вам начать вербовать жен — они-то умеют орудовать скалкой?
— Не паясничай, Пиппо, — оборвал герцог.
— Не проще было бы отозвать людей из Эскарры и Мендьехи? Все, что они там делают — отращивают животы. Я уже не говорю о том, что никто не позволял нам...
— Хватит, — жестко сказал герцог. — Не позорь этот совет, рассуждая о том, чего не понимаешь. Если уж тебе вздумалось изобразить интерес к нашему делу, возьми коня и поезжай к графу Форже.
Филипп развел руками:
— Где пожар?
Тебе все равно придется иметь с ним дело, — сказал Лучо, будто не услышав. — Это и твое герцогство, в конце концов.
— Надо же, — фыркнул Филипп. — Иногда вы об этом вспоминаете!
— Всякий раз сердце кровью обливается.
Филипп мог бы сказать, что он, Всадник их забери, только вернулся из похода; что кости его гудят оттого, что их несколько дней продувало всеми ветрами, и кашель стал хуже; что он так и не научился спать в седле.
Этого Лучо от него и ждал.
Отец спас ему жизнь тогда, на Дальнем пределе — в конце концов Филипп об этом узнал. Не вина Лучо, если Филипп меньше всего хотел, чтобы отец спасал его; если странный стыд поражения охватывал его при мысли об этом. Отец тогда переменился к нему. Стал добрее. Стал уязвимым. Это было так странно, что Филипп почувствовал большее отчуждение, чем когда бы то ни было. А герцог, открывшись сыну, не ожидал от него равнодушия. Такими подарками не разбрасываются. Пробитая в душе его брешь привязанности довольно быстро сомкнулась.
Порой наследник ощущал надежду. Разделявшую их стену равнодушия легче было пробить, чем прежний редут, выстроенный страхом. Равнодушие, в отличие от страха, было напускным, и Филипп это понимал.
Но герцог сказал только:
— Ну так не медли, — и отвернулся, будто сын заслуживал не больше его внимания, чем проситель в приемный день.
— Не медли! Где, всадник возьми, горит?
Филипп был зол. На свою покладистость, на то, что позволил себе надеяться. Он велел выводить Сволочь. Выместить бы злость на коне, вонзить в бока шпоры, может, стало бы легче — но на этом поди вымести. Обида на отца помешала ему взять лошадь поспокойнее. Филипп отстранил оруженосца. Ему сейчас нужна была неразбитая тишина, горькая одиночная скачка, чтобы разогнать гнев. Умбрио пришлось понять, хотелось ему того или нет.
— Пусть хоть один из нас отоспится, — буркнул Филипп.
— А охрана? — безнадежно спросил оруженосец.
Филипп отмахнулся. "Если я не могу спокойно ездить по своему герцогству, то мне незачем его защищать", — говорил Лучо. И ездил. А на сына его, которого в замке держат за мальчика на побегушках, и вовсе никто не позарится.
Герцогство Рампар стояло в шестом, южном углу Флории, а замок был его крайней точкой — как деревянная фигура на носу корабля; как прыщ на носу у дамы. До имения графа Форже пути было — полдня туда и полдня обратно. Отдохнуть в гостях Филиппу не удалось. Отцовский вассал поил его, после жаловался, после опять поил. Утверждал, что всегда был верен славному герцогу Лучо, и, кабы мог, самолично народил бы ему полк пограничников со всей амуницией, даже не поморщившись. Филипп мог бы сказать, что лихорадка, с которой набирали солдат, выдуманная, потому что вот уже почти год как местальцы не нападали; что сильно обжегшийся Лучо дует на воду... Мог бы, но промолчал.
Жажда одиночества завела наследника дальше, чем сам он ожидал. Домой Филипп вернулся лишь на третий день к полудню. Колени дрожали от напряжения, спину свело, зато от нервной дрожи освободилась душа. Завидев Умбрио, маячившего в ожидании, он искренне удивился, что не захотел взять его с собой.
Подъехав ближе, он понял — по посеревшему, остраненному лицу оруженосца, по сдержанно суетящейся толпе во дворе замка — что-то случилось. Случиться здесь могло одно. Филиппу стало тоскливо. Не хотелось ему сейчас в бой, а хотелось — в кровать.
Умбрио помог ему спешиться:
— Где вы были, сеньор? Где вы были? Здесь... у нас беда....
— Вижу, — махнул рукой Филипп. — На два дня нельзя уехать. Попомни мои слова, как только я стану герцогом, я попрошу у короля войско.
— Мессир, — тихо сказал мальчишка. — Вы уже...
Закончить Умбрио не успел — к ним приближался советник де Шантеклер. Подошел совсем близко, и вдруг — Филипп опешил — опустился перед ним на колено:
— Ваша светлость...
— Моя... — он сглотнул, облизнул губы. — Моя что?
Отец лежал в парадной спальне — название, которое Филиппу всегда казалось глупым. Он не выглядел мертвым. Впрочем, Филипп видел достаточно мертвецов, и многие из них походили на живых. Филипп подошел ближе, и его сразил кашель.Дикий приступ, до слез на глазах, когда сотрясает изнутри, в груди горит, и вытряхиваешь себя наизнанку. Они смотрели на него — вся молчаливая рать. А он не мог остановиться.
Он не чувствовал горя; он очень удивился. И что? Так быстро? То, чего он столько лет так боялся, так хотел — пришло просто, неожиданно, и вроде бы все вокруг по-прежнему? И отец так и не собрался сказать ему ничего, чтоб подытожить их жизнь. Ничего, чтобы Филипп понял — отец не жалеет, что произвел его на свет.
Все было как-то несообразно. Тревога и печаль на лицах тех, кто стоял рядом, были рядовыми. Не поднялась гроза, не задрожала земля, не осели стены замка. Смерть оказалась вовсе не такой величественной, какой он ожидал. Впрочем, лишь живые требовательны к смерти; мертвым все равно.
Кузен Гуго приблизился к Филиппу. Положил ему руку на плечо, не без некоторой брезгливости:
— Мои соболезнования, Филипп. Мужайся.
— Нужно сказать им, мой сеньор, — Рено де Шантеклер кивнул за окно. Советник, пожалуй, один соответствовал моменту — по аккуратному трауру его одежды и надлежащей важности во взгляде становилось ясно, что в доме горе.
— Я скажу.
Филипп поднялся на балкончик, откуда по обычаю говорилось все важное. Поднялся один — тоже по обычаю.
Увидев его, толпа во дворе поняла и умолкла.
— Луи Фердинан де Рампар, ваш герцог, умер.
Кажется, ему не хватило голоса. Филипп обнаружил, что ноги у него дрожат, а ладони вспотели. Он набрал в грудь воздуха и крикнул, перегибаясь через непрочную решетку балкона:
— Lou cang Х mour !
Теперь они услышали. Пес мертв — вот что сказали им на старом наречии Джьяварры.
Погиб еще один сторожевой пес короля.
Потом снизу донесся крик:
— Да здравствует герцог Филипп!
Крик подхватили:
— Филипп! Lou cang ! Филипп!
— Да здра...
Он с трудом расцепил сомкнувшиеся на решетке пальцы. Все.
Когда он спустился, те, кто оставался рядом с умершим герцогом, преклонили колени. Дама Грас, вдова когда еще погибшего отцовского советника, присела в тяжелом реверансе. Все это напоминало некстати устроенную игру в "морскую фигуру".
Отомри, едва не вырвалось у Филиппа.
Отец боялся этой минуты; и порадовался бы, возможно, что наследник его теперь не знает, что сказать. Филипп не ощущал ни торжества, ни грусти. Он думал о том, как нелепо Дама Грас выглядит в реверансе, с топорщащимися на заду юбками. Уголки губ начали разъезжаться в стороны. Только рассмеяться сейчас не хватало.
— Как это случилось? — спросил Филипп. Собственно, спрашивать было незачем. Местальцы — привычный ответ на все. Местальцы, как пожар, или чума, или ураган. Филипп взглядом отыскал Дюрока. Старый вояка выглядел жалко, тискал в руках перчатки и давил рыдания. — Как? Ты был с ним?
— Нет, мессир, — ответил за него мэтр Мериадег. — Мой шар показал их отряд недалеко от Дальнего Предела. Ваш отец решил поехать и посмотреть. Сам. Он взял людей Перрена.
А мы рыскали и не нашли никого, отрешенно подумал Филипп. Он опять поглядел на Дюрока, будто тот один мог ему объяснить.
— Его светлость не позвал меня, — сказал тот коротко.
— Дюрок был с вами в походе, — сказал Рено де Шантеклер. — Покойный герцог решил дать ему отдохнуть.
Был со мной в походе — и мы проморгали их вместе. Что ж, отец, Дюрока ты мог бы так и не наказывать.
— Благодарю Вас, — уронил он наконец в перезревшее молчание, — Благодарю за преданность моему отцу... до его последнего мига.
Вот только преданность, оказывается, плохой щит; иначе разве вернулся бы ваш господин из леса со стрелой в горле?
— Пошлите гонцов с вестью, — сказал он потом. — Лилии и Бастиды прибудут завтра же, пусть приготовят место для ночевки и еду... Мэтр, — маг поклонился, — позаботьтесь о... теле.
Потом он больше не знал, что приказывать.
Комната обезлюдела. Остались лишь маг и две добрые сестры. Они смотрели на Филиппа как на задержавшегося гостя. Но не им предстояло караулить покойного этой ночью. Не им — бояться укоризненного взгляда за сомкнутыми веками.
Он сам положил на глаза монетки. Бережно, будто опасался разбудить. Когда мертвого герцога понесли к часовне, одна рука соскользнула с носилок в пустоту. Филипп кинулся поправить.
— Сейчас, отец, — бормотал он, укладывая руку обратно на грудь. — Ничего. Сейчас.
К мертвому на минуту проснулось у него то, что он боялся испытывать к живому: нежность.
Первую ночь умершего нельзя было оставлять одного. Считалось, тело может подняться с погребального стола и погнаться за Тихим всадником — отбирать душу назад. Душу не отнимет, конечно, а само останется бродить по дорогам, есть людскую плоть и пугать живых.
Новый Господь тоже требовал бдения, но его причины были не так убедительны.
Караулить полагалось стоя. Но они с отцом остались одни, потому Филипп отложил меч и сел на каменные ступеньки, подперев голову руками. Стал глядеть на тело, неподвижное посреди пляски свечей, пытаясь пропитаться этой неподвижностью, а пропитавшись — поверить.
Он и боялся, и ждал, что мертвец поднимется; слишком непохоже это было на Лучо де Рампара — отдать свою жизнь и ничего не сделать.
Тяжкая клочковатая тошнота подступала к горлу, но в сон не тянуло. Герцога еще не скоро отнесут в склеп, но сам он уже стал склепом — кладбищем всех слов, которые он мог бы сказать сыну, всех возможностей стать ближе, если они были. Филипп сидел, скрючившись возле отцовского меча, и чувствовал, как недоумение в душе сменяется злостью. Лучо трусливым образом вышел из того спора, что вели они всю жизнь, и, что бы Филипп теперь ни сказал и ни сделал, это будет лишь размахиванием кулаками после драки.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
