Пепел на укреплениях. Часть 1. Герцог (Главы 1-6)

Ина Голдин

Пепел на укреплениях

"The time is out of joint ; O cursed spite

That ever I was born to make it right!"

Shakespeare, Hamlet

"Every piece of shit man has to еat

every day of his life is personal.

They call it business. OK.

But it's personal as hell".

Mario Puzo, The Godfather

Часть 1. Герцог

Глава 1.

В Авере, издерганной войнами приграничной провинции, почитали всех богов, какие были. Потому в часовне лики Господа и его Матери переглядывались с деревянными Защитниками. Сейчас Филиппу казалось, будто они подмигивают друг другу. Он не спал как следует уже четвертую ночь. Его отряд дежурил на Дальних укреплениях с тех пор, как прошлая луна разрешилась от бремени, и только вернулся в стены замка. Последнюю неделю они провели, тщетно обыскивая лес в поисках либертадорес, пока тяжелый дождь и град колотили их по спинам. Притихшие после битвы на Дальнем местальцы, верно, спали; воины Рампара, занявшие Эскарру и Мендьеху, уже полгода скучали и плодили добровольцев для местальских освободительных отрядов. Наследник герцога Аверского сказал бы, что занимается зряшным делом — если б у него спрашивали.

Смена запоздала, ехать им пришлось по темноте. Когда перед ними отворили ворота, над Рампаром вставало бесцветное утро. Герцог встречал сына на вытертых ступенях замка, жадный до новостей. Лучо де Рампар теперь не часто выезжал в дозор.

— Я больше не поведу моих людей к границе в такую собачью погоду, — заявил ему Филипп, рукой утирая нос и красные слезящиеся глаза. — Теперь половина их сляжет с лихорадкой, потому что они слишком усердно искали по лесу несуществующего врага.

Он сполз с лошади, расправил плечи, сошедшиеся в болезненный треугольник.

— Вряд ли кто-то из воинов, по твоему выражению, сляжет, — сухо отвечал Лучо де Рампар. — Кроме тебя, в отряде все — мужчины. Среди них не принято жаловаться на простуду.

— Вот и отлично, — сказал Филипп. — Пусть в следующий раз их ведет мужчина. А я, с вашего позволения, отдохну. Знаете, как в отряде называют эти походы? Охота за Да Костой. А то и проще — охота за призраками.

— За призраками, — закивал Лучо. — Ты, значит, забыл уже, чем в тот раз обернулось нам невнимание? Твое невнимание, смею заметить.

— Почему же, — засмеялся Филипп. — Мой бок мне с радостью об этом напоминает. Он, знаете, всегда болит в ненастье. Как болел всю прошедшую неделю.

— Если желаешь пожаловаться, сынок, — скучно сказал Лучо, — найди себе женщину. Впрочем, ты и на это не способен.

— Действительно, — поддержал Филипп, — Трудно отыскать в этом герцогстве даму, которая еще не наслушалась бы ваших жалоб, отец. Так я и пытаться не буду.

В глазах герцога недоумение мешалось с безнадежностью. Явный знак того, что сын выиграл еще один поединок. Филипп мог бы порадоваться; но усталость задавливала любое чувство, да к тому же с некоторых пор таких побед стало слишком много, чтобы могли они приносить радость.

Лучо де Рампар покачал головой, рукой махнул безнадежно: пошел отсюда.

Филипп и пошел; и заснул тяжелым сном в рассветном занавешенном полумраке, не успев донести до рта кубок с подогретым вином. Но и утра не дали ему проспать, подняли на совет.

Шепча полузабытые южные ругательства, оруженосец растормошил Филиппа. Вдвоем с пажом они наскоро одели наследника — тот тупо сидел на кровати, отнекиваясь осипшим голосом и вымаргивая остатки сна из-под отяжелевших век. Филипп добрался до Стола, съехал в жестком кресле набок и уронил голову на подлокотник — без зазрения совести. У них-то совести хватило разбудить его ради совета, на котором мнением его ни разу не поинтересовались.

Он проснулся, когда Гуго де Рош-Феррак снова завел разговор о солдатах. Гуго набрал уже четыре новых отряда, и пятый приходилось выдавливать из герцогства по капле.

— Этот Форже, ваша Светлость, — Филипп прислушался, глядя, как скрещиваются и расходятся солнечные лучи на плитах пола. Солнце — неожиданная милость в Рампаре, где небо и камни обычно одного цвета, мокро-серого. Значит, сменившим их в патруле повезло больше. Филиппу стало досадно. Поднималось со дна души, разгоралось раздражение — как всегда, когда его будили не вовремя.

— Придумывает всякий раз идиотские предлоги, — кипятился Гуго. — Он будто забыл или не понимает, что живет на границе! У меня устал язык спорить с этим человеком, мессир. Пусть вон Пиппо съездит.

Наследник оторвал голову от подлокотника и лениво задумался, станет ли он когда-нибудь для Гуго большим чем "вон Пиппо". После битвы на Дальнем пределе его вроде бы стали больше уважать, но козла отпущения не так легко отпустить.

Сам он, впрочем, далек был от того, чтобы уважать себя. В особенности после той битвы.

— Я бы не удивлялся, дядя, — подал он голос. — Вы же забрали с его земель всех, кто способен прямо ставить ноги и держать в руках палку... причем не обязательно и то, и другое сразу. Может, вам начать вербовать жен — они-то умеют орудовать скалкой?

— Не паясничай, Пиппо, — оборвал герцог.

— Не проще было бы отозвать людей из Эскарры и Мендьехи? Все, что они там делают — отращивают животы. Я уже не говорю о том, что никто не позволял нам...

— Хватит, — жестко сказал герцог. — Не позорь этот совет, рассуждая о том, чего не понимаешь. Если уж тебе вздумалось изобразить интерес к нашему делу, возьми коня и поезжай к графу Форже.

Филипп развел руками:

— Где пожар?

Тебе все равно придется иметь с ним дело, — сказал Лучо, будто не услышав. — Это и твое герцогство, в конце концов.

— Надо же, — фыркнул Филипп. — Иногда вы об этом вспоминаете!

— Всякий раз сердце кровью обливается.

Филипп мог бы сказать, что он, Всадник их забери, только вернулся из похода; что кости его гудят оттого, что их несколько дней продувало всеми ветрами, и кашель стал хуже; что он так и не научился спать в седле.

Этого Лучо от него и ждал.

Отец спас ему жизнь тогда, на Дальнем пределе — в конце концов Филипп об этом узнал. Не вина Лучо, если Филипп меньше всего хотел, чтобы отец спасал его; если странный стыд поражения охватывал его при мысли об этом. Отец тогда переменился к нему. Стал добрее. Стал уязвимым. Это было так странно, что Филипп почувствовал большее отчуждение, чем когда бы то ни было. А герцог, открывшись сыну, не ожидал от него равнодушия. Такими подарками не разбрасываются. Пробитая в душе его брешь привязанности довольно быстро сомкнулась.

Порой наследник ощущал надежду. Разделявшую их стену равнодушия легче было пробить, чем прежний редут, выстроенный страхом. Равнодушие, в отличие от страха, было напускным, и Филипп это понимал.

Но герцог сказал только:

— Ну так не медли, — и отвернулся, будто сын заслуживал не больше его внимания, чем проситель в приемный день.

— Не медли! Где, всадник возьми, горит?

Филипп был зол. На свою покладистость, на то, что позволил себе надеяться. Он велел выводить Сволочь. Выместить бы злость на коне, вонзить в бока шпоры, может, стало бы легче — но на этом поди вымести. Обида на отца помешала ему взять лошадь поспокойнее. Филипп отстранил оруженосца. Ему сейчас нужна была неразбитая тишина, горькая одиночная скачка, чтобы разогнать гнев. Умбрио пришлось понять, хотелось ему того или нет.

— Пусть хоть один из нас отоспится, — буркнул Филипп.

— А охрана? — безнадежно спросил оруженосец.

Филипп отмахнулся. "Если я не могу спокойно ездить по своему герцогству, то мне незачем его защищать", — говорил Лучо. И ездил. А на сына его, которого в замке держат за мальчика на побегушках, и вовсе никто не позарится.

Герцогство Рампар стояло в шестом, южном углу Флории, а замок был его крайней точкой — как деревянная фигура на носу корабля; как прыщ на носу у дамы. До имения графа Форже пути было — полдня туда и полдня обратно. Отдохнуть в гостях Филиппу не удалось. Отцовский вассал поил его, после жаловался, после опять поил. Утверждал, что всегда был верен славному герцогу Лучо, и, кабы мог, самолично народил бы ему полк пограничников со всей амуницией, даже не поморщившись. Филипп мог бы сказать, что лихорадка, с которой набирали солдат, выдуманная, потому что вот уже почти год как местальцы не нападали; что сильно обжегшийся Лучо дует на воду... Мог бы, но промолчал.

Жажда одиночества завела наследника дальше, чем сам он ожидал. Домой Филипп вернулся лишь на третий день к полудню. Колени дрожали от напряжения, спину свело, зато от нервной дрожи освободилась душа. Завидев Умбрио, маячившего в ожидании, он искренне удивился, что не захотел взять его с собой.

Подъехав ближе, он понял — по посеревшему, остраненному лицу оруженосца, по сдержанно суетящейся толпе во дворе замка — что-то случилось. Случиться здесь могло одно. Филиппу стало тоскливо. Не хотелось ему сейчас в бой, а хотелось — в кровать.

Умбрио помог ему спешиться:

— Где вы были, сеньор? Где вы были? Здесь... у нас беда....

— Вижу, — махнул рукой Филипп. — На два дня нельзя уехать. Попомни мои слова, как только я стану герцогом, я попрошу у короля войско.

— Мессир, — тихо сказал мальчишка. — Вы уже...

Закончить Умбрио не успел — к ним приближался советник де Шантеклер. Подошел совсем близко, и вдруг — Филипп опешил — опустился перед ним на колено:

— Ваша светлость...

— Моя... — он сглотнул, облизнул губы. — Моя что?

Отец лежал в парадной спальне — название, которое Филиппу всегда казалось глупым. Он не выглядел мертвым. Впрочем, Филипп видел достаточно мертвецов, и многие из них походили на живых. Филипп подошел ближе, и его сразил кашель.Дикий приступ, до слез на глазах, когда сотрясает изнутри, в груди горит, и вытряхиваешь себя наизнанку. Они смотрели на него — вся молчаливая рать. А он не мог остановиться.

Он не чувствовал горя; он очень удивился. И что? Так быстро? То, чего он столько лет так боялся, так хотел — пришло просто, неожиданно, и вроде бы все вокруг по-прежнему? И отец так и не собрался сказать ему ничего, чтоб подытожить их жизнь. Ничего, чтобы Филипп понял — отец не жалеет, что произвел его на свет.

Все было как-то несообразно. Тревога и печаль на лицах тех, кто стоял рядом, были рядовыми. Не поднялась гроза, не задрожала земля, не осели стены замка. Смерть оказалась вовсе не такой величественной, какой он ожидал. Впрочем, лишь живые требовательны к смерти; мертвым все равно.

Кузен Гуго приблизился к Филиппу. Положил ему руку на плечо, не без некоторой брезгливости:

— Мои соболезнования, Филипп. Мужайся.

— Нужно сказать им, мой сеньор, — Рено де Шантеклер кивнул за окно. Советник, пожалуй, один соответствовал моменту — по аккуратному трауру его одежды и надлежащей важности во взгляде становилось ясно, что в доме горе.

— Я скажу.

Филипп поднялся на балкончик, откуда по обычаю говорилось все важное. Поднялся один — тоже по обычаю.

Увидев его, толпа во дворе поняла и умолкла.

— Луи Фердинан де Рампар, ваш герцог, умер.

Кажется, ему не хватило голоса. Филипп обнаружил, что ноги у него дрожат, а ладони вспотели. Он набрал в грудь воздуха и крикнул, перегибаясь через непрочную решетку балкона:

— Lou cang Х mour !

Теперь они услышали. Пес мертв — вот что сказали им на старом наречии Джьяварры.

Погиб еще один сторожевой пес короля.

Потом снизу донесся крик:

— Да здравствует герцог Филипп!

Крик подхватили:

— Филипп! Lou cang ! Филипп!

— Да здра...

Он с трудом расцепил сомкнувшиеся на решетке пальцы. Все.

Когда он спустился, те, кто оставался рядом с умершим герцогом, преклонили колени. Дама Грас, вдова когда еще погибшего отцовского советника, присела в тяжелом реверансе. Все это напоминало некстати устроенную игру в "морскую фигуру".

Отомри, едва не вырвалось у Филиппа.

Отец боялся этой минуты; и порадовался бы, возможно, что наследник его теперь не знает, что сказать. Филипп не ощущал ни торжества, ни грусти. Он думал о том, как нелепо Дама Грас выглядит в реверансе, с топорщащимися на заду юбками. Уголки губ начали разъезжаться в стороны. Только рассмеяться сейчас не хватало.

— Как это случилось? — спросил Филипп. Собственно, спрашивать было незачем. Местальцы — привычный ответ на все. Местальцы, как пожар, или чума, или ураган. Филипп взглядом отыскал Дюрока. Старый вояка выглядел жалко, тискал в руках перчатки и давил рыдания. — Как? Ты был с ним?

— Нет, мессир, — ответил за него мэтр Мериадег. — Мой шар показал их отряд недалеко от Дальнего Предела. Ваш отец решил поехать и посмотреть. Сам. Он взял людей Перрена.

А мы рыскали и не нашли никого, отрешенно подумал Филипп. Он опять поглядел на Дюрока, будто тот один мог ему объяснить.

— Его светлость не позвал меня, — сказал тот коротко.

— Дюрок был с вами в походе, — сказал Рено де Шантеклер. — Покойный герцог решил дать ему отдохнуть.

Был со мной в походе — и мы проморгали их вместе. Что ж, отец, Дюрока ты мог бы так и не наказывать.

— Благодарю Вас, — уронил он наконец в перезревшее молчание, — Благодарю за преданность моему отцу... до его последнего мига.

Вот только преданность, оказывается, плохой щит; иначе разве вернулся бы ваш господин из леса со стрелой в горле?

— Пошлите гонцов с вестью, — сказал он потом. — Лилии и Бастиды прибудут завтра же, пусть приготовят место для ночевки и еду... Мэтр, — маг поклонился, — позаботьтесь о... теле.

Потом он больше не знал, что приказывать.

Комната обезлюдела. Остались лишь маг и две добрые сестры. Они смотрели на Филиппа как на задержавшегося гостя. Но не им предстояло караулить покойного этой ночью. Не им — бояться укоризненного взгляда за сомкнутыми веками.

Он сам положил на глаза монетки. Бережно, будто опасался разбудить. Когда мертвого герцога понесли к часовне, одна рука соскользнула с носилок в пустоту. Филипп кинулся поправить.

— Сейчас, отец, — бормотал он, укладывая руку обратно на грудь. — Ничего. Сейчас.

К мертвому на минуту проснулось у него то, что он боялся испытывать к живому: нежность.

Первую ночь умершего нельзя было оставлять одного. Считалось, тело может подняться с погребального стола и погнаться за Тихим всадником — отбирать душу назад. Душу не отнимет, конечно, а само останется бродить по дорогам, есть людскую плоть и пугать живых.

Новый Господь тоже требовал бдения, но его причины были не так убедительны.

Караулить полагалось стоя. Но они с отцом остались одни, потому Филипп отложил меч и сел на каменные ступеньки, подперев голову руками. Стал глядеть на тело, неподвижное посреди пляски свечей, пытаясь пропитаться этой неподвижностью, а пропитавшись — поверить.

Он и боялся, и ждал, что мертвец поднимется; слишком непохоже это было на Лучо де Рампара — отдать свою жизнь и ничего не сделать.

Тяжкая клочковатая тошнота подступала к горлу, но в сон не тянуло. Герцога еще не скоро отнесут в склеп, но сам он уже стал склепом — кладбищем всех слов, которые он мог бы сказать сыну, всех возможностей стать ближе, если они были. Филипп сидел, скрючившись возле отцовского меча, и чувствовал, как недоумение в душе сменяется злостью. Лучо трусливым образом вышел из того спора, что вели они всю жизнь, и, что бы Филипп теперь ни сказал и ни сделал, это будет лишь размахиванием кулаками после драки.

Лучше бы Дюрок сидел сейчас с герцогом; верный Дюрок, которому не помешало бы уединение часовни. Он-то считал, что герцог заслуживает его слез.

Красная щель зари расширялась в небе. Заскрипела, с натугой отворилась дверь.

— Утро, мессир, — пришла смена; молоденькие караульные по-хозяйски бренчали оружием. Его оруженосец проскользнул в часовню, преклонил колено перед печальным взглядом Матери, торопливо перекрестился.

Филипп поднялся, потоптался онемевшими ногами. Еще раз посмотрел на тело — оно оставалось таким же равнодушным.

Глава 2

Название юго-западной провинции Флории произносили по-разному. В столице говорили "Авера", забывая "Х" и проглатывая второе "р", с ударением, сползшим на последний слог. У соседов-сальванцев выходило размашисто — Хаберра. Местные же считали, что лишь они выговаривают название своего края верно, чтобы звучало оно, будто слово из песни — Джьаверра.

Они — и местальцы. "Джьаверра либра", — говорили местальцы. — Джьаверра нуэстра".

Как же, отвечал Лучо де Рампар, герцог Аверский. Держите карман шире.

Его сын, Филипп, пока молчал.

С непривычного, неудобного места Филипп обозревал сидящих за Столом. Рено де Шантеклер теперь сидел по правую руку Филиппа — через одно незанятое кресло. Острый подбородок чуть заметно двигался — советник жевал табак. Рядом — дама Грас в глухом трауре, тонкие, желтоватые руки безжизненно лежали на коленях. Мэтр Мериадег Мирдзин, щеголеватый и властный, протирал волшебные стекла краем плаща. Могучая фигура Гуго де Рош-Феррака застыла напротив. Состав их, кажется, не менялся с детства Филиппа — вот только кресло эльфа пустовало. Cейчас, с места, принадлежащего герцогу Аверскому, они выглядели отчего-то пугающе. Враждебно.

Филиппа в Рампаре не любили, но раньше нелюбовь эта проявлялась тихо, послушными смешками в ответ на шутки его отца, добронамеренными, но едкими замечаниями, сочувственными полувздохами — мол, как вам, герцог, тяжело с сыном.

Теперь же они были в замешательстве. В отсутствие Лучо, кажется, не нужно было церемониться с Пиппо. Но Пиппо уже не существовало. Был Филипп де Рампар, его Светлость.

Его светлость сказали, глядя на застоявшееся солнце:

— Значит, нам все же придется ждать короля?

Монархи приезжали в Рампар на похороны с тех пор, как герцогство стало Щитом. Проводить прежнего защитника, проследить, чтобы наследование титула прошло по правилам, благословить нового герцога. Перестрелять дичь в лесу, смести еду со стола, напиться, как не позволишь себе в столице.

— Ему придется еще объезжать Альери, — вспомнил Филипп.

— Не только Альери, — сказал целитель Бран Вуковис. — В Гасторне теперь тоже чума.

Печальные темные глаза уроженца Пристенья внимательно глядели из-под тяжелых век. Лекаря стали звать на Советы, когда во Флорию пришла зараза. Их с мэтром Мериадегом часто видели теперь на стенах; они разматывали над Рампаром защитные заклинания, строчили по воздуху мрачными речитативами, до изнеможения, пока воздух вокруг не начинал искрить.

Филипп вздохнул:

— В любом случае, к тому времени, как он до нас доберется, старик уже протухнет.

По кабинету прошел вздох.

— О, боги, — на самом деле он не чувствовал стыда. Только досаду, что оступился. — Я... не хотел этого сказать. Горе затуманило мне разум.

— Не беспокойтесь, мессир, — сумрачно сказал мэтр Мериадег. — Покойный герцог не протухнет, как вы изволили выразиться. Магия продержит тело в сохранности до приезда его величества.

— Я лишь имел в виду, что нехорошо так долго удерживать душу отца в его останках, не давая ей присоединиться к предкам.

Им нравилась его растерянность. Он сам не верил в то, что стал герцогом, а значит, не вынуждал верить и остальных.

— Ну да, — фыркнула дама Грас, — вашей волей он отправился бы к предкам гораздо раньше.

— Мадам! — поднял брови Гуго де Рош-Феррак.

— Ничего, дядя, — сказал Филипп. — Все мы, как и дама Грас, огорчены, что отец так и не узнал, как сильно мы его любили.

Рено де Шантеклер улыбнулся в кулак.

— Отец говорил, — сказал Филипп, — что самые жестокие слова теряют свой яд, если исходят из уст прекрасной женщины.

— Ты-то что понимаешь в женщинах, мужеложец, — прошипела она так, что услышал весь Стол.

Филипп был ей благодарен. Как бы ни расхваливали женское коварство, сейчас Дама Грас казалась почти по-солдатски прямолинейной. Возможно, ее отношение изменится со временем, но сегодняшних слов ему хватит.

— Думаете, и полнолуние не остановит Его величество? — спросил он у мага.

— Насколько я знаю, король и его свита привычны к полнолуниям, — ответил мэтр Мериадег. — Когда луна застает их в дороге, они просто... выпускают его в лес.

Дама Грас отчего-то поморщилась.

За столом стало тихо.

— Насчет местальцев, — сказал Гуго. — Надо что-то предпринять. Мой отряд готов выехать в любую минуту, но мне сдается, что лучше отправить гонца в Эскарру или же...

— Нет, — сказал Филипп.

Это прозвучало достаточно четко.

Гуго сложил ладони "домиком" и поверх них в упор посмотрел на Филиппа :

— Нет?

Рено де Шантеклер молчал.

— Я так понимаю, дядя, вы предлагаете небольшой карательный набег на Месталию?

— А вы считаете, мессир, что убийство следует оставить безнаказанным? — спросил маг.

— Нежное сердце нашего герцога жалеет женщин и детей, — сказала дама Грас. На лице советника ясно читался вопрос: "Кто посадил эту особу за Стол?".

И в самом деле, подумал Филипп, кто?

— Плевать я хотел на их баб и ублюдков, — сказал он. — Но это я. А их отряды? Те, которые прячутся по лесам, и о которых ничего не знает наш гарнизон? Сюда приезжает король. И так придется усиливать защиту на Дальнем. Вы действительно хотите разворошить осиное гнездо перед самым приездом Его величества?

— У меня есть долг перед Лучо, — закипал капитан.

— У вас есть долг перед королем!

— То, что говорит его... Светлость, кажется не лишенным смысла, — голос советника осторожно разрезал спор. — Нам действительно следует печься прежде всего о спокойствии нашего монарха. Мы сможем поговорить об этом после его отъезда, так, мессир?

— Именно, — сказал Филипп. Он понимал, что ему протянули соломинку, и неприятно было за нее хвататься. — А пока, проклятие Да Косты, дайте мне похоронить отца!

В кабинете были поставлены фрукты и сыр, и слабое, кислое вино; но когда разошлись с совета, колокол уже прозвонил обеденное время, и животы у всех подводило Филипп поднялся последним и увидел, что Гуго обедать не торопится. Капитан застыл у высокого окна, глядя на сухое, пыльное лето снаружи.

— Пиппо, — позвал он.

Филипп не решился его поправить, дядя бы, пожалуй, развернулся и спросил, что он о себе воображает.

— Я хотел бы поговорить с тобой, Пиппо.

Вид у Гуго все эти дни был собранно-сосредоточенный. Раньше Филипп считал его увеличенной и огрубленной копией отца, казалось, его интересуют лишь походы, вербовка да турниры. Может быть, так и было; но теперь в его угрюмом взгляде Филипп видел решимость. Как-то получилось, что он, а не Рено де Шантеклер, взялся сейчас удерживать в русле сбившееся течение жизни в Рампаре.

Филипп надеялся, что Гуго не будет задавать ему вопросов вроде: "Ты горюешь по отцу?".

Не стал.

Дядя слишком хорошо его знал.

Они все здесь хорошо друг друга знали.

— Думаю, речь пойдет об Эскарре и Мендьехе? — Филипп встал рядом с Гуго. Скрестил руки на груди, уставился в пол. — Не лучшая идея — казнить заложников, когда они подданные Сальватьерры.

— Ты многого не понимаешь, Пиппо.

Теперь Филипп заметил и другое: дядя подражал гулкому, раздельному говору герцога Лучо.

— Я понимаю, что Корвальское соглашение нам этого не позволяет. И какие аргументы вы предъявите королю? "Какое такое соглашение?" или "Били мы их под Сальгадо"?

— Ты устал, расстроен и вряд ли можешь думать здраво.

— Король все равно заговорит об этом, — сказал Филипп. — И когда он заговорит, нам придется ответить.

— Лучо и слышать об этом не желал. Твой отец не боялся Сальватьерры. Он и самого Всадника не испугался бы.

Филипп коротко взглянул на Гуго. По белесой каменной физиономии вроде и не скажешь, что горюет. Но Гуго — больший Рампар, чем любой из них.

— Испугался, не испугался — Всадник все равно за ним пришел... Короля отец послушал бы.

— Где был король год назад, когда нас всех тут едва не положили?

— В Бреазе, — сказал Филипп. — Если я усвоил хоть что-то из того, что отец в меня вбивал, мы потому и называемся Щитом. Пока мы деремся здесь, король может разбираться с делами в другом месте.

— Его Величество наверняка будет говорить о Державе, — сказал Гуго, — но это его страх и его дело. Так же, как и мир с Сальванцем, если ему угодно. А наше дело — граница. Держава далеко, в конце концов.

Филипп пожал плечами, все также смотря в пол.

— Помните Эрванна? — спросил он после паузы.

— К чему бы это? — с неприязнью спросил Гуго. Отчего-то об эльфе в замке говорили с неохотой. Вообще не любили говорить.

— Его убили черной стрелой. Оружие у этих... сделано в Державе.

Филипп подумал — жаль, что Эрванна не будет на похоронах отца. Будь эльф в живых, может, герцога и вовсе не пришлось бы хоронить.

— Просто хотел сказать, что Остланд не так уж далеко.

Умбрио удивлял здешний траур. Горе замалчивали, прятали за масками потемневших, торжественных лиц. Даже женщины не давали ему прорваться, заминали в тесто для поминальных пирогов, заглушали грохотом котлов и скалок.

В Читтальмаре, где он родился, все было бы по-другому. Женщины собрались бы во дворе и выли, ни минуты не сдавая тишине, тонкими визгливыми голосами закручивая жалобы в самое небо. Мужчины ругались бы, хватали оружие и клялись бы мстить направо и налево — и мстили бы.

Если не было такого траура по Гвидо дель Монтефьоре — не его это вина и не его семьи.

— Мамма мия, — сказал Умбрио, когда вечером Филипп заговорил с ним о совете. — Страшная женщина.

— Она всю жизнь была влюблена в отца, — фыркнул Филипп. Он сидел на широком каменном подоконнике, свесив одну ногу наружу. Оруженосец устроился под окном, спиной прислонившись к камню и обхватив колени руками. — А он перестрелял всех перепелок герцогства, а в ее сторону ни разу не взглянул. По-моему, отец ее боялся. Ей бы надо показать, что такое мужчина. Как ты понимаешь, я здесь бесполезен.

— Может быть, ей просто хотелось стать герцогиней, — пожал плечами Умбрио. — Знаете, как говорили у нас в Чезарии — commandare Х meglio di fottere... Что такое, мой сеньор? — спросил он, почувствовав на себе его странный, печальный взгляд. Восхищения в этом взгляде было больше, чем чего-либо другого.

— Ничего, — сказал Филипп.

Он пил галанское и чувствовал себя скверно. Когда ему было девять, на каком-то пиру отец заставил его осушить кубок крепленого вина. Вино было отличное, Филипп это понимал, и изо всех сил сжимал зубы, сглатывал, пытаясь прогнать судорогу в желудке. В свои девять он уже знал, как беспомощен бывает человек перед собственным телом, но вопреки всему надеялся, что пронесет, что он перетерпит.

Не пронесло. Его вывернуло наизнанку прямо там, перед всеми. Тогда Лучо в первый раз избил сына по-настоящему. До того были только оплеухи, без выбитых зубов и прочего удовольствия. С тех пор любое вино для него отдавало рвотой.

Впрочем, пить это ему не мешало.

— Ах ты! — кубок выскользнул из его руки и полетел вниз, ударяясь о камень. Филипп проводил его взглядом.

— Как бы то ни было, они теперь ваша семья, — сказал чезарец.

Они не моя семья, Умбрио, — тихо сказал Филипп. — Они семья моего отца. Все еще служат ему и всегда будут служить. И, видят боги, мне нужно им позволить. Потому что сам я и на это не способен.

Похороны осторожно превращались в праздник; в Рампаре не так уж много поводов для праздника, следует пользоваться. Филипп с облегчением узнал от Рено де Шантеклера, что не обязан участвовать в прощальном турнире: считалось, что родственники покойного слишком удручены, чтобы скакать с мечом наперевес. Филипп знал, что дерется плохо, и на турнирах обычно старался сделать так, чтоб его выбили как можно раньше. Ему куда больше нравилось комментировать. Однажды, когда Филипп был в особенном ударе, Лучо объяснил ему, что хотел бы видеть сына воином, а не шутом. Объяснил доходчиво — кулаки у герцога были тяжелые.

Лучо больше не тронет его. Но позорить отца в день его похорон Филиппу не хотелось.

Скоро приехавшие Бастиды и Де Лис плакали над погибшим герцогом и опустошали закрома его владений; а ведь будет еще король, и народу нужно заесть и запить свое горе. Слава богам, Авера по-настоящему любила своего правителя, и верная эта любовь, не в силах уже проявиться ни в чем ином, выражалась в подвозимых к столу корзинах со снедью.

Лучо де Рампар лежал в часовне, отгороженный магией от губительного времени и жары. Наконец-то его оставили в покое; в первый раз срочные дела замка не требовали его вмешательства.

Глава 3

Поднимаясь по узкой лестнице, до того крутой, что животом он едва не ложился на ступеньки, Филипп подумал, что маг однажды сломает себе шею. Мэтр Мэриадег любил уединение. Он когда-то закончил Лаганскую академию, и наверняка готовил себя к чему-то большему, чем место военного мага на границе. Он глядел поверх магических стекол с легким недоумением; в голосе слышалась тщательно спрятанная и отполированная брезгливость. Любой заходивший в лабораторию физически ощущал себя лишним; будто само заполненное склянками и книгами пространство внутренне сжималось, ожидая, пока посетитель уйдет.

Но сейчас мэтр был не один; через приоткрытую дверь слышно было, как он грызется с лекарем-саравом:

— Purgatorium medicus, если хотите знать, рекомендован! Чего вам еще надобно?

— Так нам теперь полагается рекомендацией от чумы защищаться? И куда, с вашего позволения, ее прикладывать? Мэтр, вы вблизи-то чуму видели?

— Боги моего круга, — утомленный голос мага, — чего вы хотите от меня? Я бы с удовольствием поставил здесь хоть murus protectus. Только вы подскажите, где мне для этой стены взять третью стихию — в Авере-то!

— Я же предлагаю вам выход. Ручаюсь своей честью медика...

Филипп ступил внутрь. В лаборатории суховато пахло пергаментами и свечным воском, и слегка — невыветрившейся коччей. В котле у дальней стены по-кухонному булькало какое-то зелье.

— Вуковис, при всем моем уважении, честь медика Пристенья... Ах, Ваша светлость. Я... могу быть вам полезен?

— Зачем вы обижаете почтенного целителя, мэтр? — спросил Филипп.

— Почтенный целитель, — ответил Мериадег, — желает навести на наши стены нелегальную магию.

— "Восточная" и "нелегальная" не всегда синонимы, коллега, — тихо сказал Вуковис. Он был старше мэтра Мериадега, но бороды не носил. На круглом лице проступала щетина, серую седину на голове пробивали угольно-черные пряди. Из-за вечной небритости и беспокойных черных глаз вид у него был жуликоватый.

— И что же это, — спросил Филипп, — за магия?

— Паутина Визинского, Ваша светлость, — ответил целитель.

— Вуковис, — сказал мэтр, — не утомляйте вы герцога подробностями.

Паутина, которой нужно опутать замок и земли вокруг, чтоб защититься от чумы. Значит, обычных ограждающих заклятий уже не хватает. И это при том, что реку затворили, и воду теперь приходится возить с Анчо. Филипп пригляделся: оба, и маг и лекарь, были неприятно бледными, с набрякшими веками, с рассеянностью в движениях, которая появляется после нескольких бессонных ночей,

— Я-то как раз не утомлен, — Филипп сел верхом на соломенный стул. — Визинский... То заклятие, которое описывает Велистрат? На девяти камнях?

Мэтр неверяще покачал головой. Во взгляде лекаря появилась легкая укоризна.

— Не те книги вы читаете, Ваша светлость. Да, то самое. Его давно используют в Родно, и там уже полвека нет мора.

Маг смотрел на него, поджав губы.

— А если есть, — Вуковис чуть повысил голос, — то совсем другой природы.

— И вы — что — можете это сделать?

— Мы, — Вуковис посмотрел на мага, — можем. Только вот у мэтра сомнения. Этического характера.

— Как, — желчно сказал маг, — вам даже знакомо слово "этика". Так вот purgatorium medicus...

— ...наложится на купол слежения, и мы будем наблюдать фейерверк, — сообщил целитель. — Вашим местальцам понравится.

Филипп переводил взгляд с одного на другого и давался диву. Эти двое будто препирались в коридоре какой-нибудь из Академий, на пути с одной лекции на другую. Сейчас, забывшись в споре, они наверняка где-то в таком коридоре себя и представляли, и это их странно роднило.

Ну и что. У него тоже никто не спрашивал.

— Так и ставили бы Визинского. Здесь-то вам чего бояться? Кого? Мэтр, я бы хотел поговорить с вами. Наедине.

Целитель поклонился — ниже, чем следовало, по моде, которую все не мог оставить — и вышел.

Филипп подошел к столу, густо заваленному свитками. Несколько толстых глоссариев были сгружены прямо на пол. На расчищенном пятачке лежали чертежи замка. Герцог поднял незнакомый тонкий бестиарий, полистал, положил.

— Так чего же вы от меня хотели, мессир? — спросил маг.

Филипп взял со стола череп с оттопыренной челюстью. Покрутил в руках.

— Кого-то он мне напоминает.

— Он никого не может напоминать, Ваша светлость, — быстро сказал мэтр. Может, была какая-то тайная связь между магом и окружавшими его предметами, и оттого Мериадег кривился, как от боли, когда прикасались к его вещам.

— Я не понимаю, — сказал Филипп, рассеянно покачивая череп в руке. — Я не понимаю — про отворот.

— Да, — сказал маг. — Да, я знал, что вы... Что вы придете ко мне с этим.

— А к кому мне еще идти? — развернулся к нему Филипп. — Кто мне объяснит? Отец ведь думал, что защищен. И остальные, наверное, думали.

Мэтр Мериадег шевельнул бородкой.

— Я знаю свое дело, Ваша светлость. Герцог мертв. Вы можете отослать меня или... сделать со мной все, что вам угодно. Но я клянусь всеми богами Круга, что выбрал лучшее из подобного рода заклятий. Полагаю, вы хотите, чтоб я в подробностях рассказал вам о составе?

— Мэтр, я разве с обвинениями пришел? Я просто хочу знать. Как у них могло это получиться?

— Я тоже очень хотел бы знать, — пресным голосом сказал Мериадег.— Знаете, вначале я думал, что заклятие просто не сработало. Такое случается, бесполезно искать причины — один раз из ста... из тысячи... Об этом предупреждают в Академии, и, конечно, все думают, что с ними этого не случится.

— Значит, отцу просто не повезло, — нетерпеливо сказал Филипп.

— Ваша светлость, вы бы сошли с пентаграммы, а то ударит ненароком.

Филипп поглядел под ноги, кашлянул, шагнул в сторону.

— А мог какой-нибудь местальский колдун обеспечить такое... невезение?

— Это заклятие предохраняет от всех известных видов оружия. Известных, Ваша светлость.

Филипп снова опустился на стул.

— Я не знаю, что за магия была на той стреле, мессир, — отчеканил Мериадег. — Я не знаю, что за магия может пробить отворот. И откуда такие стрелы у местальцев. Кто скажет, откуда они их берут? Вы вот мне скажете, герцог?

— Точно — вряд ли, — сказал Филипп. — Хотя догадываюсь.

— Вы позволите, — Мериадег отошел к своему котлу, засучил рукава. — Все, что я могу сказать — если такое колдовство существует, им не занимаются при свете дня. А тот, кто его навел, слишком силен, чтобы быть магиком у одного из ваших комманданте.

— Вы меня не утешили, — герцог сидел, тихо барабаня пальцами по гладкой выбеленной скуле.

— А должен был?

Филипп осторожно поставил череп на место.

— Я хотел бы, чтоб вы осведомились б этом.

Маг развернулся:

— Осведомился, мессир?

— Ну вы же понимаете, о чем я, — устало сказал Филипп.

— Вы преувеличиваете мои возможности.

— Очень надеюсь, что нет.

Пауза затянулась до полной неловкости; Филипп думал было, что маг больше ничего не скажет, но тот заговорил — глухим голосом:

— Отворот строится на крови. Мага и того, кого он защищает... Я бы отдал всю свою кровь, чтоб заклятье сработало...

— Красивая фраза, — сказал Филипп. — Вы запишите, чтоб не забыть.

Вуковис не ушел далеко. Он стоял на верхних ступенях наружной лестницы, прислонившись к перилам. Прикрыв глаза, чуть приподняв подбородок, он подставлял лицо неверному солнцу. Филипп не раз уже видел, как лекарь ловит тепло, сидя во дворе замка. В такие моменты Вуковис напоминал калеку, получившего увечье в давнем бою — их много было было в Авере, и, казалось, единственное, что их заботит — впитать в себя столько солнца, сколько смогут.

Филипп подошел, облокотился на перила рядом.

— Значит, чума?

— Не беспокойтесь об этом, — лекарь открыл глаза. — Паутиной или чем другим, но мы ее удержим.

— Вы оба светитесь от усталости. У мага руки трясутся, скоро он собственную ночную вазу не удержит. Да тут еще это. Батюшка умер весьма некстати — правда?

— Уж простите, но и вас сейчас не на монетах печатать, — хмуро сказал Вуковис. — Как ваш кашель?

— Хорошо, — сказал Филипп, — вам велел кланяться.

Лекарь вздохнул. Герцог почти ждал, что тот скажет "Не паясничай, Пиппо".

— Я, собственно, ждал вас. Хотел отдать одну вещь.

Вуковис протягивал ему небольшой кожаный мешочек. Герцог тряхнул — из мешочка в ладонь выпал, сверкнув, кулон на серебряной цепочке. Филипп несколько минут вглядывался в прожилки на свернутом осеннем листе — почти настоящем, будто кто-то ночью подобрал его с дороги и, забыв стряхнуть лунный свет, подвесил на цепочку. Филипп поднял глаза:

— Что это?

— Это эльфийский амулет, Ваша светлость.

— Вижу, — резко сказал Филипп. — Амулет Эрванна. У вас он откуда?

— Эльф перед смертью отдал его вашему отцу. Велел носить. Но покойный герцог не захотел, он считал... считал, гибель советника — на его совести.

— Глупости. Эрванн погиб из-за меня.

Вуковис вздохнул.

— В любом случае — теперь это ваше.

Филипп с непонятной злостью стиснул амулет в кулаке. Каким бы хрупким ни казался листок — сколько ни жми, не сломается.

— Ваш отец напрасно отказался его носить, — негромко сказал лекарь. — Он бережет от болезней и от темного колдовства,

— Эльфа-то не сберег, — фыркнул Филипп.

— Эрванн не сберег себя сам.

От амулета веяло застарелой и беспросветной ностальгией. Сухой лист, подхваченный ветром — вот во что превратились остатки Народа с Холмов.

Но древний город золотой

Еще стоит за вечной мглой...

— Надели б вы его и носили.

— Что, — сказал Филипп, — вы так боитесь за мое здоровье?

— Разве не это — моя обязанность?

— У меня уже есть медальон с локонами матери и отца. А теперь и амулет эльфа... Еще пара мертвецов — и я буду похож на орка. Они ведь носят ожерелья из ушей убитых врагов?

— Орки вымерли, — мягко сказал Вуковис. — Герцог, вы сами-то как?

— Я? — Филипп пожал плечами. — Я, в отличие от дорогого батюшки, жив. Вот скажите лучше — мэтр так противится "паутине", потому что ее не одобряет Совет?

— Ваша светлость, — сказал Вуковис, — зря вы об этом. Есть слова, которые вредят здоровью. Я вам как лекарь говорю. И книги есть, которые лучше не читать, ей-же богу. Вам повезло, что во Флории к этому относятся так... снисходительно. В Саравии вас бы уже повесили.

U saravskoi , — ответил Филипп, — vas bi davno da su visjeli, Branco.

Ослепительно улыбнулся и поскакал вниз по ступенькам. Сжатый в кулаке эльфийский лист впивался в ладонь острыми краями.

— Помогай вам Бог, — тихо сказал лекарь ему вслед.

Книги в Рампар если заносило, то лишь попутным ветром; в отделанных драгоценными камнями обложках, с иллюстрациями, похожими на витражи, прибывали герцогу подарки от вассалов, домов Круга, подчас и монастырей Разорванного Бога. Лучо де Рампар едва глядел на них и отсылал в немилость, на дальние полки забытого кабинета. Если книга была по охоте или стратегии, герцог мог еще соблазниться, но на эльфийском он читать не мог, а любимый добрыми братьями классический вовсе не считал за язык. Оттого, когда Филиппу нужно было убежище от отца, он выбирал библиотеку.

Умбрио отодвинул гобелен, едкая, кисловатая книжная пыль, казалось, сразу вьелась в его горло.

— Мой сеньор?

Прислушался к всезнающему, страшноватому молчанию фолиантов на полках. Прошел внутрь, в самую глубь библиотеки, к широкому низкому окну. На окне висела тяжелая штора, скрывая найденный Филиппом тайник. Окно было уже, чем казалось со стороны. Сбоку за занавесью стоял еще один шкаф с книгами, о существовании которого вряд ли кто знал, а за шкафом — маленькое пространство, куда втискивался стул.

Умбрио отодвинул портьеру и разглядел друга сквозь полки; тот сидел, листая книгу, и не сразу услышал, когда южанин позвал его.

— Мессир? Я вас повсюду ищу.

Филипп прищурил глаза:

— А что такое?

— Там Парледора. Говорит, что желает спеть для вас.

Умбрио обогнул шкафчик и из-за плеча Филиппа заглянул в книгу.

— Я хочу знать, что это была за стрела, Умбрио, — Филипп продолжал перелистывать страницы. — Хочу знать, откуда у местальцев стрелы, способные пробить отворот.

— Отчего бы вам не спросить у мэтра? — тихо сказал Умбрио.

— Спрашивал уже, — Филипп поморщился. — Мэтр ответил, мол, знай он, что это такое, он бы такого не допустил. Содержательно. У мэтра чувствительное самолюбие, боги с ним. Я нашел тут, у Велистрата, про отворот; пишет, что его сложно наложить и еще сложнее снять. У Софийских сестер ничего нет, ну это неудивительно, а Сильвестр Сальванский и вовсе утверждает... Стой, я тебе покажу...

— Мой сеньор, — Умбрио накрыл ладонью пальцы Филиппа, лихорадочно шелестящие страницами. Какое-то время оба молчали. Потом Филипп отложил книгу.

— Хорошо, — сказал он, поднимаясь. — Парледора, говоришь. Веди ее сюда.

Парледора всегда появлялась ниоткуда — естественно возникала посреди суеты во дворе замка и направлялась прямиком к герцогу. Шпионка работала на отца, сколько Филипп помнил, но даже тот не знал ее лазеек, сообщников и стукачей. Филиппу она всегда внушала страх, похожий на тот, что он испытывал, глядя на яркоперых птиц с острыми когтями. В чем-то она и была такой птицей. Услышанное в детстве "роковая красотка" навсегда в воображении Филиппа прилепилось к образу отцовской прознатчицы. Ему она казалась слишком, до ядовитости красивой, слишком ярко накрашенной, блестящей. И то неизведанное и непонятное, что привлекало отца и остальных, исходило от нее душными волнами, как запах вылитой на платье цветочной воды. Как она танцевала — как стучала каблучками прямо по сердцам слушателей, как вертелось ее платье — живое пламя. Филиппу всякий раз приходили на ум истории о полузабытом колдовстве менестрелей. Парледоре хватило бы одной песни, чтоб околдовать воинов, заковать их волю в безжалостном, сотрясающем душу ритме, повести за собой.

Библиотека фонила. Конечно, не так, как лаборатория мэтра Мериадега или каморка целителя. Однако и тех крох "чернильной магии", что хранили старые книги, хватало, чтобы защититься от чужих ушей и глаз. Если предположить, что такие в Рампаре были.

Умбрио подвинул Парледоре кресло, налил вина, скользнул к выходу.

— Постойте, юноша, — удержала его шпионка. — У меня есть новости для вас. Новости из Читтальмаре.

— Читтальмаре? — произнес тот осторожно, как произносят в первый раз незнакомое слово.

— Там сменился правитель, — сказала Парледора.

— Вот как? — ровно спросил Умбрио. — Неужели Дон Аньелли отошел от дел?

Что-то скользнуло вдруг — в его лице, в тоне; чуть понизился голос, сузились глаза

— Да, Дон Аньелли отошел, — сказала шпионка. — В мир иной.

— Бог есть, — сказал Умбрио и осенил себя знаком разрыва.

— По этому поводу в Читтальмаре поминают одно имя, — сказала Парледора. Умбрио пробормотал что-то, но Филипп не разобрал. Прознатчица тем не менее услышала и усмехнулась:

— Именно. Черроне.

— И кто теперь правит? — спросил Филипп.

— Дон Горацио Санти, — сказала шпионка. Умбрио смотрел в сторону.

— Значит, Монтефьоре больше не вне закона? — спросил Филипп. Шпионка пожала плечами:

— Новый правитель отменил большинство решений, принятых старым. Говорят, Аньелли сильно зверствовал. Санти не выносил его на дух.

— Мой отец говорил, что Санти когда-нибудь станет Доном, — сказал Умбрио с необычно сильным акцентом. — Выходит, он был прав.

Огонек стоящей на столе свечи дернулся и погас.

— Позвольте вас поблагодарить, синьорина, — поклонился оруженосец. — Сюда так редко доходят вести из Чезарии.

Филипп смотрел на друга и дивился, видит ли кто-нибудь еще ту силу, которую южанин прячет за спокойной вежливостью и угодливостью. Будто у его души было второе дно, как в шкатулке, и туда его ласковый Умбрио складывал ненависть, тоску и отчаяние, и оттуда же черпал силы, чтобы выжить. Филипп со страхом ждал момента, когда эта шкатулка раскроется, и скрытое там выплеснется наружу; но, пожалуй, не будь его, он бы так не восхищался другом.

Парледора сказала:

— Относительно Его покойной светлости...

Она замялась. Умбрио скользнул к выходу. Филипп ухватил его за плечо, вернул.

— Все в порядке. Вы можете говорить спокойно в присутствии советника Монтефьоре.

Шпионка проглотила удивление, запив вином. Умбрио раскрыл глаза на своего сеньора. Филипп едва не силком толкнул его в кресло. Повернулся к Парледоре:

— Кто?

Та развела руками.

— Песни в Месталии поют разные, но пока — ничего, кроме слухов. Все рады, что герцог ушел раньше времени, но никто не хвалится, что именно он направил коня Тихого Всадника. Ребята Гуэрра думают, что это дело рук grupo Байа, но у Байа и стрелять-то некому, вы же их всех перебили еще тогда, на Дальнем. Скорее всего, это кто-то из банды Гаиски.

— А других песен не поют? Про чудо-стрелы, например, поражающие без промаха?

— Я послушаю, — кивнула прознатчица. — Сальватьерра?

— Или Остланд. Я склоняюсь ко второму. Вы ведь сможете сказать мне точно?

Парледора посмотрела на него в упор. В глазах, жирно обведенных краской— печаль.

— Это не так просто, герцог. Мне очень жаль. Жаль вашего отца, поверьте.

Она протянула руку с острыми ноготками, дотронулась до его плеча. Филипп почти инстинктивно отшатнулся. На ее губах замаячила усмешка.

— Что, вы тоже его любили? — с досады спросил Филипп.

— Приходилось, — ответила Парледора.

Прознатчица не захотела, чтоб ее провожали; герцог был уверен,что она растворилась в воздухе, едва выйдя из библиотеки.

Умбрио сидел неподвижно, смотрел на свои колени, согнувшись, будто под тяжестью на спине. Филипп поглядел на него, отошел к столу и наполнил два кубка вином. Вернулся:

— Caro...

Тот взял кубок, но глаз не поднял.

— Давай, — сказал Филипп, — за семью Монтефьоре.

— За семью Монтефьоре, — глухо отозвался мальчик. В замке пили или сидр, или "Берега Анчо", но Филипп в библиотеке держал бутылку чикийского. Умбрио глотнул и вспомнил узкие, жаркие улочки, рыжие дома, солнце, с шумом льющееся из фонтанов.

— Пусть им спокойно пируется на том берегу.

-Спокойно? С чего бы? За них никто не отомстил, а земли до сих пор у дель Сэпиа.

— Умбрио, — сказал Филипп.

Южанин встал, подошел к открытому окну. Кто-то из богов курил коччу, и луну заволакивало серебристо-зелеными клубами дыма.

— Я прятался здесь все время, — проговорил он. — Здесь... так хорошо скрываться. Я даже собственное имя и то забыл.

— Тебе едва семнадцать, идиот, — сказал герцог. — Ты единственный остался из Монтефьоре. Погибнуть в вендетте — вот это будет глупость из глупостей.

Тесная, уютно освещенная библиотека, с поблескивающими корешками книг, кувшином темного вина на захламленном столике, казалась сейчас до скуки безопасной.

Как легко поверить в собственную ложь. Поверить, что так просто и тихо все сойдет на нет, и он так и останется в Рампаре.

В изгнании.

— Твой отец тебя не защитил, а ты собираешься за него мстить?

Умбрио резко развернулся:

— Простите?

— Сам ведь говорил мне: при Капо Дольче, когда запахло жареным, твой дед отправил сына в Галанс! Почему Гвидо не сделал того же для тебя? И для остальных? Что же он, не знал дель Сэпиа? Не понимал, на что они способны?

— Не надо, — южанин прищурился. — Не оскорбляйте его память, мессир.

— Carо, — Филипп развел руками, — у тебя стилет в рукаве. Ну ударь меня, если тебе кажется, будто я кого-то оскорбил. Так ведь делаются дела в Читтальмаре?

— Вы ничего не понимаете, — Умбрио снова отвернулся к окну.

— Я вот что понимаю, — Филиппа несло; он проклинал себя за каждое сказанное слово, но знал, что будет продолжать, пока не скажет все, что нужно. — Из-за того, что тебя вовремя не отослали, тебе в тринадцать лет пришлось изображать главу семьи. Ты вытерпел такое, чего и взрослый бы не перенес. И тебе еще хочется — подвигов?

Умбрио только слегка пожал плечами.

Филипп с самого начала знал, что проиграет. Любовь к земле в конце концов пересиливает любовь к человеку. У него были тому подтверждения — он видел серую бесконечную усталость в глазах эльфа, и такую же — в глазах целителя Вуковиса. Филипп не хотел такой усталости для Умбрио. Не хотел, чтобы тот выцвел, потерял свою яркость под скудным солнцем Аверы.

— Ты мне присягал. И я тебя не отпускаю.

— А как бы я сейчас уехал? — тихо сказал южанин.

Филипп отставил кубок, который давно опустел — а он крутил его в руках, не отдавая себе отчета. Подошел к Умбрио, осторожно запустил пальцы в темные кудри, коснулся губами шеи в открытом вороте рубашки. Ощутил — как всегда, когда оказывался так близко к нему, чувствовал жар крови, навсегда распаленной нездешним солнцем — удивленное телесное томление, смешанное с тревогой, которое, наверное, и называют любовью.

— Ну и шевелюру отрастил... Гляди, дама Грас будет завидовать, яду за обедом подсыплет...

Умбрио потянулся и быстро задернул тяжелую занавесь. Мало ли кому придет в голову взглянуть на освещенное окно.

— Я никогда не был дальше Бастид, — сказал Филипп. — А я всегда хотел увидеть море, ты знаешь... Ты ведь мне рассказывал, как оно красиво в Читтальмаре. Когда здесь все успокоится, мы поедем туда вместе. Мы... и пара моих отрядов.

— На море? -уточнил южанин.

— Ага, — сказал Филипп. — Поглядеть. Только позже. Сейчас ты нужен мне здесь... consigliere.

Умбрио вывернулся:

— Вы это не серьезно!

— Ты уже находился в слугах, — сказал Филипп. — Пока отец был жив, у нас не было выхода. Лучше было держать тебя... от лиха подальше. Теперь все изменилось.

— Ну какой из меня советник? Сами говорите — мне семнадцать.

— Ничего. Ты чезарец, у тебя это в крови.

Умбрио не стал говорить ему, что в Чезарии никому бы не пришло в голову взять в советники чужеземца. Он вспомнил, как увидел Филиппа в первый раз. Младший Рампар был тощим, болтался в доспехах, да и в обычной одежде выглядел, как деревянное пугало в рубашке с хозяйского плеча. У него часто бывал затравленный взгляд, и имел он привычку дергаться и сжиматься, когда Лучо неожиданно окликал его или глядел слишком пристально. Герцог — это только титул; случись что, титул не защитит, кому, как не Умбрио, это знать.

Ты единственный "мой" человек в Рампаре...

Сonsigliere. В семнадцать лет. Вот братья бы посмеялись.

Сдаваясь, Умбрио развел руками:

— Вы настроите весь Совет против себя.

— Пережуют и проглотят, — Филипп выпятил челюсть. — Мне нужно, чтоб они к тебе привыкли.

Проглотить оказалось не так-то просто. Филипп привел Умбрио на из последних малых советов — последний, может статься — перед приездом короля. Герцог с удивлением узнавал, как важны могут быть детали, о которых в Рампаре никогда не думали — какие блюда подавать и в каком порядке входить, как следовать за королем, как с ним заговаривать — если имеешь такое право. Филипп читал книги по этикету, но описываемое в них оставалось так же далеко от Аверы, как белоснежные единороги и превращенные в ворон прекрасные девы.

Умбрио сидел на месте Эрванна и смотрел в пол. От Филиппа разило бодростью за версту, как вином, глаза сверкали. А ведь герцог вряд ли проспал хоть час за всю ночь. Не знай его Умбрио — подумал бы, что Филипп накурился коччи.

— Знаю, что вам необычно видеть меня во главе Стола, но дражайший отец не оставил нам выхода — придется привыкать.

Улыбнулся во все зубы. Нет, это не бодрость, понял Умбрио. Это страх.

— Я попрошу вас поприветствовать советника Монтефьоре в его новой должности.

Герцог хлопнул южанина по плечу — жест вышел насквозь фальшивый. По залу прошел шепоток. Умбрио сидел, не отрывая взгляда от старой извилистой царапины на Столе.

— В Читтальмаре сменился Дон, и есть основания надеяться, что барону дель Монтефьоре скоро будут возвращены несправедливо отнятые титул и имение. Но пока я решил хотя бы частично возместить советнику его потери — с одобрения уважаемого Совета, разумеется, — герцог снова сверкнул зубами. — Я жалую ему замок Аузель с прилегающими владениями.

Умбрио прикусил губу.

Господи разорванный, это-то зачем? Зачем?

— В качестве награды за особые заслуги, разумеется, — кивнула дама Грас.

Филипп на секунду застыл, не зная, что ответить. Сейчас ввяжется в перепалку, с тоской подумал Умбрио. Только этого не хватало.

— Помнится, — сказал герцог, — именно за особые заслуги покойный отец посвятил вас в Дамы.

Дама Грас стиснула руки на коленях и больше ничего не сказала. Но Гуго, разумеется, промолчать не смог. И не собирался. Он, правда, дождался конца совета и поймал Филиппа на лестнице.

— Постыдился бы, ради Круга! Отец еще лежит в часовне, а он... — сказал в спину. — Всадник с тобой, Пиппо, не мое дело, с кем ты в спальне развлекаешься... Но сажать свою игрушку за Стол — это уж слишком.

Филипп подождал, прежде чем обернуться.

Значит, вот так. Можно сколько угодно запирать двери, следить, чтоб никто не видел, следить за каждым своим взглядом, каждым движением, даже когда знаешь, что постороннему они покажутся невинными — и все равно... Это Рампар. Никто ничего не говорит, но все все знают.

Он поднялся на несколько ступенек, оперся ладонью о каменную стену.

— Какие интересные у вас сведения, дядя, о том, как я развлекаюсь в спальне. Полагаю, получены из первых рук?

Гуго поморщился. Филипп шагнул к нему вплотную:

— Или вы сами у моей постели свечку держали? Что ж я тогда вас не видел?

— Пиппо...

Герцог несколько раз сглотнул, отгоняя подступающий к горлу кашель:

— И не стыдно вам повторять кухаркины сплетни, в вашем-то возрасте? Я знаю, вы за словом в глоссарий не полезете. Но некоторые выражения я бы очень посоветовал выбирать. Советник Монтефьоре, может, и постесняется, а я имею полное право вызвать вас на пару слов. Вероятнее всего, вы меня убъете. Не думаю, что герцогству это пойдет на пользу.

— Лучше б ты употребил свой гнев на что-нибудь стоящее, — хмуро сказал Гуго.

— Ах вот как, — развеселился Филипп, — моя честь, выходит, ничего не стоит? И честь моих подданных — тоже? А послушаешь — столько об этом разговоров... Извинитесь. Сейчас. Пока я не забыл, что вы мой родственник.

— Ладно, — сказал Гуго. — Не кипятитесь, ваша Светлость, не так я выразился. Приношу... извинения, если вам угодно. Пиппо, я понимаю — тебе нужен кто-то твоего возраста. Но неужели нельзя посадить за Стол человека... подостойнее?

Гугова бастарда, стало быть.

— Скажите-ка, дядя — кто сегодня с утра был герцог? Я надеюсь, что могу сам судить о том, кто чего достоин.

— Он ведь даже не флориец.

— Ну так что же? — Филипп задорно вздернул подбородок. — Отцовский советник был и вовсе не человек.

— А дальше что вы будете мне дарить, ваша Светлость? — спросил Умбрио вечером, когда они наконец остались одни. Усталости в голосе чезарца было больше, чем язвительности. — Наряды? Украшения?

— Да что такое, Умбрио?

— То, что мне не нужно награды за "особые заслуги", мессир, — сказал Умбрио, не глядя на Филиппа. — Премного благодарю.

Герцог покачал головой:

— Нам следует устроить турнир змеиных языков, чтобы дама Грас наконец получила трофей.

— Мне не нужен этот замок, — угрюмо сказал Умбрио. — И не нужно место за Столом. Я не за этим...

— А что мне делать? Скажи мне, советник. Если со мной что-то случится, думаешь, хоть кто-то из них подумает о тебе? Ты окажешься за воротами замка раньше, чем успеешь сказать " ciao ". Куда ты пойдешь?

— И что же с вами может случиться? — медленно проговорил Умбрио.

— Боги Круга, да что угодно! Утону в Анчо. Подавлюсь за обедом. Убьют местальцы, задерет медведь, Люк-картежник стрелой поразит, в конце концов!

Он зевнул, по-детски потер кулаками усталые глаза.

— И не надоест вам всем? Одному совет не тот, другому замок не пришелся... А мне заняться больше нечем. Вернитесь, дорогой отец, на кого вы меня оставили?

— Куда это вы собрались? — хмуро спросил Умбрио.

Герцог натянул теплый халат прямо поверх камзола.

— К отцу в кабинет. Хоть бумаги разберу, так ведь руки и не дошли...

Южанин проводил его глазами. Подумал: чтобы добраться до Филиппа, им придется переступить через его, Умбрио, труп. Наверняка это будет несложно; и все-таки это еще надо сделать.

Филипп передернул плечами от озноба. Его знобило с тех пор, как он увидел отца, лежащего в Парадной спальне. Старый слуга, кривясь, достал из тайника бутылку шушенна, неохотно поставил перед Филиппом, будто думал, что Лучо еще вернется и допьет. Герцог устроился за столом куда шире его собственного, устремил невидящий уже взгляд в бумаги, которые Лучо так и не успел убрать, а слуги постеснялись тревожить. Рука машинально нашла перо — пришлось тянуться дальше, чем обычно. — Филипп сунул кончик в рот, но спохватился. Вытащил, поставил обратно торопливо, будто боялся, что кто-то войдет. Понял, что сидит на самом краешке стула.

Верно; сейчас отец откроет двери и спросит, какого Всадника он здесь делает.

Маленький Пиппо, которому вздумалось поиграть в герцога. Ох и достанется ему.

Думал, больше не будешь отвечать передо мной? — спросил Лучо. — Обрадовался, что я умер, сынок? Знаю же, что обрадовался.

Никого не было. Умолкли даже обычно топчущиеся по замку призраки.

Вернулся бы, в самом деле; тогда не Филиппу пришлось бы объяснять королю, почему они заняли два городка в Месталии. В Сальватьерре, если называть лопату лопатой. Отец всегда говорил — мы делаем работу за Сальванца и его бастарда, пусть молчат и радуются. Шантеклер и Гуго и при короле будут отговариваться Корвальскими соглашениями. Но ведь он читал эти соглашения. У Флории не больше права занимать Эскарру и Мендьеху...

Филипп налил себе шушенна. Из кувшина крепко, сладко пахнуло солнцем. Вересковый эль здесь пили редко, слишком уж большая драгоценность — эльфийское питье.

... Не больше, чем у Цесаря — вводить войска в Чеговину.

А тогда, после Галанса, они опустошили несколько таких кувшинов. Филипп усмехнулся: "после Галанса", будто там действительно была война.

Филипп спросил бы короля о том, что там произошло на самом деле. Авере, как всегда, от разошедшихся по стране слухов достались лишь объедки. Как-то вечером мэтру Мериадегу из дворца пришла молния, после чего отец поднял на ноги весь замок и забрал людей — своих и сына — на укрепления. Там они и сидели почти месяц, проглядывая глаза в неизвестность и зная только, что Флория вот-вот вступит в войну с Остландом — если уже не вступила. На резонный вопрос Филиппа, за каким лешим они ждут врага на юго-западе, когда он, если и войдет, то с северо-востока, Лучо ответил давнишним способом. Развернулся и наотмашь ударил сына по лицу. Латной перчаткой. Филипп отер кровь со щеки и поднял брови: что ж, служу Флории. И не говорил больше ничего.

Потому что увидел — отец испуган. Герцог сам не знал, что делать, оттого и делал единственно возможное.

В конце концов прискакал гонец и сказал, что обошлось.

Все крохи сведений, что были у них, обглодали и обсосали за ужином в замке, по возвращению.

— Ладислас по доброй воле впустил их в Чеговину, — разводил руками советник Шантеклер.

— Попробовал бы не впустить, — хмыкнула Дама Грас. — Князь Джурич вон попробовал...

О Саравии здесь тоже мало что знали; слишком далеко она на восток, Саравия. Но слышали о том, как князь Джурич отказал Цесарю, который хотел использовать "братские" земли под плацдарм. Правитель слишком хорошо думал о своей стране. В Саравии начался мятеж. Цесарь, которому, по слухам, за Стеной нечем было кормить подданных, нашел чем заплатить опальному саравскому маршалу. Тот поднял войска; они выжгли пол-страны по дороге к столице и, дойдя, застрелили князя прямо на балконе дворца.

После этого Саравия сама легла перед Цесарем, задрала юбки и раздвинула ноги.

— Будто Ладислас не знает, что Остланду нет хода к западу от Ледено, — проговорил герцог.

— Боги, — Филипп уже не слишком твердой рукой потянулся за новой порцией эля, — надеюсь, остландцам кто-нибудь об этом сказал?

— Они одним копытом в Галансе стояли! — Гуго даже есть не мог, оттолкнул кубок, нож сжимал в руке, будто сейчас собрался воевать. — Да какой там мир, надо было их щучить, когда они только в Чеговину вошли! Если б наш покойный королек не вышел так споро из Восточного договора...

— То мы сейчас были бы по горлышко в войне с Остландом, — не выдержал Филипп, забыв в который раз, что язык — его враг. И торопливо посмотрел на отца, готовый принять — если уж не отразить — обычное презрение в его глазах. Но взгляд Лучо де Рампара лишь рассеянно скользнул по нему, не обжег, не облил холодом.

— Были бы, — сказал Лучо. — И вряд ли кто-то захотел бы к нам в союзники. По крайней мере, сейчас...

Кажется ему теперь, или тогда отец и в самом деле сглотнул конец фразы, не захотел договаривать?

Вересковый эль желтым шелком струился и струился по кубкам.

— А какой умник послал туда бригантину? — не мог понять Филипп. — Что она вообще там делала?

— Подбирала беженцев, вестимо, — сказал мэтр Мериадег. Связь и новости шли теперь через него: его шар, его молнии. Наконец он обрел при герцогском дворе важность, о которой мечтал.

— Беженцев? С остландского берега? И король еще говорит, что не хочет войны?

— Обычно корабли не ходят дальше Скал, — размеренно пояснил маг. — Тамошнее княжество Остланду не подчиняется.

— Пока, — вставила дама Грас.

— Как бы то ни было... Не дело Цесаря — кого мы там подбираем со Скал. Но "Жанетту" нарочно сбили с курса и посадили на мель — проклятые нофражеры!

Филипп покосился на отца. Вот, значит, чего они дожидались там, на Дальнем. Лучо был чуть мрачней, чем обычно. А у Филиппа рубашка прилипла к спине и подмышкам от запоздалого страха.

Потому что это — война. Как ни погляди, война. Бригантина с астрой на флаге в остландских водах. И цесарские полки, вставшие на границе с Галансом.

— Однако его Величество препочел сдать экипаж "Жанетты" Цесарю и поклясться, что такое не повторится, — продолжил мэтр Мэриадег. Замолчал, изящным движением поднял кубок, отпил. Выдержал нужную паузу.

— А? — Филипп подавился собственным вопросом.

— А Цесарь отвел полки из Чеговины, — кивнул маг.

— Но ведь он же перешел Ледено! — Гуго стукнул кулаком по столу так, что подливавший ему вино мальчишка отскочил. — Чего еще королю не хватает?

— Десятка тысяч солдат, чтоб уравновесить армии? — предположил повеселевший с вереска Филипп. — Остландского порошка? Стены вокруг Флории?

И герцог снова промолчал.

— Почему? — спросил Филипп у пустого кабинета.

Лучо де Рампар, уставший воевать — это невероятно. Почти так же невероятно, как мертвый Лучо де Рампар.

Глава 4.

День унимался, отходил ко сну. Свет, проникающий в окно отцовского кабинета, пожелтел, как старое масло, потом порозовел. Внизу, во дворе, уже начинали разводить костры. Суматоха приготовлений улеглась, осталось самое сложное — ждать. Рампар, казалось, снова обретал свое выскобленно-каменное, непорочное спокойствие.

Но спокойствие — перед бурей.

Две отцовские шкатулки с документами стояли, раззявив рты. Филиппу досталось перебирать то, к чему ни секретарь, ни кто другой притронуться не осмелился. На темном плиточном полу, у каминной решетки, будто прибитые ветром паруса разгромленного флота, копились скомканные письма. На столе, под столом — тонкие свитки карт, старых, с обгрызенными углами, с пометками. Огонь давился выброшенными воспоминаниями, не разбирая, пожирая с одинаковым голодом дорогую галанскую бумагу и обрывки паршивого пергамента.

Копию Корвальских соглашений Филипп отыскал в одной из шкатулок, и заодно нашел давно уж потерянные ""Размышления о произошедшем и грядущем" Жерома из Ариньяка. Никогда б он не подумал, что отец станет это читать. Книга считалась нерекомендованной — для хроник написана не по канону, а для летописи дел государевых — не хватает лести, зато с избытком ехидства. О разногласиях Жерома с Ученым советом тоже ходили слухи... хотя чему, а слухам о Совете верить не стоило.

Как и в прочих книгах, в "Размышлениях" не было сказано о Месталии ничего, чего Филипп уже не знал бы.

В те времена, когда границу между Флорией и Сальватьеррой чертили, стирали и перерисовывали заново, Джьяверру бросало из одного господства в другое. Среди призывов, что правители двух стран бросали каждый своему народу перед очередной войной, непременно было: "...и мы вернем себе Джьаверру!"

Вернули.

Уже при славном короле Гаэтане провинция была куском, плотно вставшим поперек горла, занозой в том месте, коего королю не полагается поминать. Старый замок Рампар — что был тогда с иголочки новым замком — понемногу становился границей. Те, кто не хотел больше воевать, уходили в подрастающий город, к герцогу под бок, и дальше — ближе к границе того, что на самом деле было Флорией. Мелкие местные каудильо клялись в верности герцогу и флорийской короне, и их солдаты патрулировали укрепления вместе с герцогскими отрядами, по наскоро выдуманному Праву Щита. Джьяверра разделилась — будто Разорванный Бог, надвое. Гнилая половина, где людям герцога и короля делать было нечего, осталась к югу от Месты. Впору было задуматься — стоят ли того вечные беспорядки. Стоит ли джьяверская руда — рудники в Велерне были куда богаче. Стоит ли желтая, тягучая, темнеющая тайной "гномья слеза"?

Что действительно стоило — это Местальский тракт. Хорошая дорога, построенная еще во времена Тридцатилетнего мира. Прямой и кратчайший путь из Флории в Сальватьерру. Иначе или по морю, или по чезарским землям, переплачивая каждому из Донов за проезд.

Во время Большой Сальванской — или, как позже назвали ее, Кровавой Сальванской — , каждая из сторон пыталась натравить местальцев против своих врагов; кое-кто из команданте присоединился к Сальватьерре, а отряд Горричо сражался за Флорию, но после войны вздернули и тех, и других — как лесных разбойников. От лиха подальше.

Кто победил при Сальгадо, толком и не поняли. Флория — так считали по эту сторону Месты. Но измучены и обескровлены были обе стороны, и на земле, наскоро очищенной от мертвецов и отскобленной от крови, сыграли свадьбу Рауля Славного и дочери Гаэтана — Мариг Дифеннер. Были ли они в самом деле так счастливы в браке, как поется — истина на совести Ордена Ожема. Осчастливил же их отец невесты, преподнесший новобрачным те самые территории к югу от Месты. Говорили, будто на Гаэтана нажали. Но, верней всего, король рассчитал, что таким образом поймает на одну девицу двух единорогов: сплавит зятю неудобную и неугодную землю — но и не откажется от нее вовсе, ибо герцогиней Местальской становилась Мариг.

Смотрел как в воду. Валенсиада скончался раньше времени, Мариг осталась регентом при малыше; в последующий туманно-смутный период ей было не до местальцев, и провинцию она отдала под протекторат своего брата — тогдашнего флорийского короля. Когда сын Рауля взошел на трон, он поторопился забрать у дяди Месталию, опасаясь, как бы тот по забывчивости не присоединил ее обратно к Флории. Но в памяти протекторат остался, и в исторических книгах даже получил название — "прецедент Мариг".

Когда Ройо Да Коста, бастард Раулева внука, собрал под своим началом всех несдавшихся комманданте, он объявил себя королем не Месталии — Джьяверры. Чтобы остановить его, сальванцам пришлось просить помощи у Флории. Герцог Аверский не пожалел живота своего — своего и трех старших сыновей, полегших при Корвальу — дабы доказать свою преданность королю и дружбу — властителю Сальватьерры. Да Коста был ублюдком и герильеро, он заставил вспомнить, что "Кровавой" называли войну, которую вели с перерывами на обед и послеобеденный отдых; он привел в свою страну отряды "добровольцев" из-за Стены. После победы при Корвальу два правителя прямо в шатре у поля битвы подписали соглашение. Говорилось в нем о том, что король Флории и лично герцог Аверы, доказавшие свою верную и неоценимую дружбу Сальватьерре, имеют право в любой час, если будет угроза со стороны либертадорес, бороться с ними теми средствами, которые посчитают нужными. Но сальванец не забыл о "прецеденте Мариг", и договор заканчивался так: "...когда это не будет посягательством на территорию Сальватьерры".

Любой здравый ум, как казалось Филиппу, оккупацию двух городов на соседней земле сочтет именно посягательством. Причем откровенным. Какими бы благими ни были цели.

Но с другой стороны — может быть, Рено с Гуго и правы. Хосе Эскория, правящий теперь в Месталии — еще один внебрачный сын Валенсиада, и не суеверны же они, эти сальванцы — вел себя странно. Он мирно курил коччу в Аскатасуне, не следил за Местальским трактом и вовсе не проявлял недовольства сложившимся statu quo. Валенсиада тоже молчал — то ли смотрел сквозь пальцы, то ли отпрыск ничего ему не докладывал.

Может, король и вовсе речи об этом не заведет.

И все же Филиппа точило неуютное предчувствие — как в детстве перед разговором с отцом.

Вдобавок разболелся левый бок. Не так, как тогда, на укреплениях, когда он задыхался — не столько даже от боли, сколько от ударившего вместе с болью понимания, что не выживет. Не рвущим спазмом, а упорным сильным нытьем, как ноет голова при разыгравшейся мигрени. Филипп держал левый локоть на отлете, чтоб ненароком не задеть рану. Вот только раны не было, не осталось даже тоненького шрама, на который сослаться — мол, беспокоит к перемене погоды. Эрванн просто осторожно стер ранение из его прошлого — как почти стер воспоминания о той ночи. Но боль время от времени возвращалась, и вместе с ней — странный тянущий холод, будто сквозняк с Того берега.

Рено де Шантеклер вошел, легко стуча каблуками по плитам. Аккуратный, настороженно-вежливый, изящный. Острый ум, острая шпага. Филипп видел его на турнирах — советник считался одним из лучших клинков герцогства. В детстве Пиппо пугался темной фигуры, двигающейся с потусторонней ловкостью. Он принимал Рено за Всадника.

— Вызывали, мессир? — наклонил голову советник.

Филипп смутился:

— Надеюсь, я не оторвал вас от дел.

— Ваша светлость, — сказал тот, — вы герцог. Начинайте вести себя, как герцог.

— Эти карты и в самом деле все, что у нас есть? Секретарь сказал, что других не знает, но... отцовские уже мало куда годятся. Я нашел тут одну, так на ней, прости Девятеро, весь запад Остланда еще эльфийский. И Нелюдские земли на юге.

— Боюсь, я вас огорчу, — сказал Рено. — Мы заказали новую карту братьям из приюта Ожема, но пока от них нет вестей. Может быть, Его величество привезет с собой... и оставит.

— Все-то мы живем на королевские подачки, — вздохнул Филипп. — Ничего не буду иметь против. Может, Его величество оставит еще немного золота — нам бы внутренную стену достроить... Хотя — мы бы могли это сделать на те деньги, что выкинем на прием.

— "Выкинем" — не совсем то слово, — заметил Шантеклер.

И верно.

Как-то — сейчас, когда он вспоминал, в памяти всплывало, как неудобно рука висела на перевязи — но может, это было и в другой раз — они с отцом выехали на прогулку. После сильных выплесков гнева Лучо будто бы отходил несколько дней, становился осторожным в движениях, неловко-предупредительным. Брал сына с собой — проехаться, если наследник был в состоянии сесть на лошадь. Такими поездками следовало дорожить, но теперь Филиппу вспоминалось только неясное чувство вины, тяготившее их обоих; и как он пытался дерзить, чтоб назло отцу и себе разрушить осторожный мир между ними.

Он спросил тогда:

— А вы не думаете, отец. что правы не мы, а местальцы? Джьаверра ведь принадлежала им, они нас туда не приглашали. Все что они делают — дерутся за свою землю и свою свободу. А мы их убиваем.

Он начитался Сестер-просветительниц и казался себе божественно дерзким.

— Мы их, они — нас, — качнул тяжелой головой Лучо. — Конечно, они правы, Пиппо. На войне все всегда правы. Кому надо лезть головой под меч за неправое дело? Беда в том, что выбирать можно только один раз.

"Я ничего не выбирал", — едва не сказал наследник, но это было бы уже слишком.

— Наша правда — это правда короля, — сказал Лучо. — Все просто. Кто нам дал земли, замок, герб? Его величество. Без Дифеннеров наш предок попался бы на нож чужой банде. Или кончил бы на виселице. А тут — герцог Аверы, понимаешь. И не в том дело, что мы там податей не платим, или что Величество к нам на похороны ездит, будто мы ему родственники, — запнулся отчего-то, посмотрел на Филиппа, будто что-то вспомнил. — А в том, что, если мой сын завтра поедет в столицу, ему не будут плевать вслед и обзывать разбойником. А будут говорить, вот, мол, едет герцог Щита, опора королевства.

— Так вы меня и пустили в Люмьеру, — фыркнул наследник.

— А это — другое, — жестко сказал Лучо. — Я помню, что я должен королю. И я этот долг отдаю. И ты — отдашь.

— Что же, если нас один раз подняли из грязи в князи, так мы теперь до второй Встречи должны выслуживаться?

Отец смотрел на него долго. Филипп подумал, подавив вздох, что сейчас начнется разговор о долге и чести — в устах отца эти слова отчего-то всегда звучали, как с большой буквы. Лучо сказал:

— А тебе так хочется обратно в грязь?

И пришпорил коня.

Тогда у Филиппа вскипело — и бурлило, и не успокаивалось долго — желание сбежать, податься в Орден Ожема, в бродячие артисты, в лесные братья. Пусть не называют защитником, пусть смеются за спиной, пусть бросают камни, в конце концов. Все лучше, чем видеть свою жизнь насквозь — в стенах, на стенах и за стенами в дозоре, до очередной схватки с либертадорес, которая станет последней. За медяк бы продал честь герцога Щита, только б не слышать, как собственный отец беспощадно резюмирует его будущее, будто лекарь — смертельно раненому...

Лучо, как всегда, был прав. Их правда — правда короны. Их деньги — деньги короны. И хорошо бы корона об этом вспомнила.

— Следует издать указ, чтоб в этом герцогстве прекратили умирать, — досадливо сказал Филипп. Две последние ночи он провел, разбирая счетные бумаги. — Отец со своими похоронами пустит нас всех по тракту.

Рено деликатно промолчал.

Осень и зима, надвигающиеся на Аверу, грозили серьезным голодом. Уже и и прошлую зиму люди просидели на топинамбурах, но то была плохая зима после относительно сытого лета. Теперь голод завернется вторым, куда более плотным кольцом — и кто знает, что будет дальше. По углам поднимался шепот — мол, Девятеро взъелись за что-то на Флорию. Те, кто посмелее, предполагали — за что. Верно, прошлогоднюю засуху, приди она одна, признали бы недоразумением. Но вышедшая из берегов Анчо, затопившая поля; но обвалы в Велернских горах; принесенные невесть с какого моря ураганы в Костьере; снег, прочно и мертво легший на несколько месяцев в Гвенвро и Бреазе; мор, наконец, в Альери и Гасторне — не слишком ли много горя для простого совпадения?

Знамение, шептали — и не шептали, и пели уже открыто. Птица без тени, спутница Всадника. Крик ее ночью услышать — уже не к добру. Но когда она среди бела дня, на празднике, садится королю на плечо и шипит по-змеиному, и тьма сверкает на ее крыльях — чего хорошего может ждать страна?

— Помнится, — сказал Шантеклер, — вы хотели попросить у короля гарнизон.

Филипп выдержал его взгляд :

— Помнится.

В мирные дни время в Рампаре затапливало старые стены замка и узкие, короткие улочки городка: трактир там, лавка, чьи товары обкатаны, как морские камни водой, взглядами уж какого по счету поколения — здесь, и знакомые дома, да изредка — торговцы и бродячие музыканты, а остальное — пустое, девственно чистое время. В замке оно стояло штилем, пока не накатывалась волна — и тогда неслось на гребне этой волны.

C того дня, как умер Лучо, время было непрекращающимся штормом. Замок и окрестности колотило в нервной горячке. Молодому герцогу не сиделось на месте. На Дальнем Пределе он сдерживался — это старый, от чьего голоса, казалось, содрогалась каменная стена, мог бы в сердцах орать — вот это, в душу вас Да Коста, вы называете укреплениями, да у любой одинокой вдовы в городе ворота лучше укреплены. Филипп кусал губу и молчал. На самом деле все было не так плохо — бреши заделали, башни отстроили, и мост наконец сменили: сделали новый, качающийся. И хорошо. Филипп, хоть и ездил по старому мосту, лишний раз старался на него не смотреть. Умбрио и сам отводил глаза. Но сеньор его видел укрепления чужим взглядом — взглядом заезжего гостя из Люмьеры, истекающей соком серцевины Флории. И то, что всегда казалось ему прочным и надежным, будто ветшало на глазах. Ров слишком мелкий, стены — недостаточно крепкие, чтобы прятать за них целую страну.

— Да что вы переполошились, молодой сеньор, будто барышня, — в конце концов сказал Дюрок. — Будто ваш король не знает, что войско здесь не для парада поставлено! А коли не знает, так пусть посмотрит, я своих ребят показухе учить не буду.

— П-показуха? — Филипп все-таки сорвался. — Ты думаешь, меня волнует, в какой стойке они перед королем стоять будут? Да Коста твою мать, Дюрок, за кого ты меня принимаешь?

Умбрио упреждающе положил ему руку на плечо, но Филипп не обратил внимания:

— Местальцы достали отца, а если они теперь ждут того же, что и мы? Весело будет, когда по всей Флории будут петь, как мы не уберегли короля? Весело?

Крик, как и следовало ожидать, перешел в кашель; Дюрок сунул герцогу свою фляжку, сказал примирительно:

— Да разве ж парни не знают, что делать? Не извольте, молодой сеньор, беспокоиться: сами поляжем, а их не пустим.

Но Филипп беспокоился. Лучо при жизни старательно отлаживал механизм Аверского герцогства, а сын его казался себе неумелым подмастерьем, не разбирающим тонкостей ремесла. Ночами он сидел за бумагами, а то — уходил к отцу в часовню, и наутро его приходилось выводить оттуда едва не за руку. Даже когда он делил свою лихорадку с Умбрио, южанину казалось, что Филипп не здесь, не с ним, а куда он уходит — поди узнай.

Уже было решено, что после отъезда короля Филипп переберется в герцогские покои, а Умбрио займет бывшие комнаты эльфа, где и полагается жить личному советнику. Но ему не хотелось покидать небольшую спаленку оруженосца — лишь небольшим коридором отделенную от спальни Филиппа, которую в замке до сих пор называли "детской".

Филипп сделал все, как надо. Умбрио думал об этом со смесью досады и благодарности, понимая, что изменить ничего не сможет — не найдет предлога. Замок Аузель был из "переходящих" — тех, что Лучо жаловал рыцарям на время службы. Рыцарь умер, наследников не оставил, жена перебралась к дальней семье, и Филипп никого не обделил. Аузель — на джьаверском наречии "птица", Умбрио видел замок один раз, но запомнил серовато-желтые стены, расходящиеся в две стороны, как раскинутые крылья. На отшибе, на самой границе с Велерном. Хороший подарок, однако же недостаточно хороший, чтобы разбудить зависть.

Так же, как и должность. Личный советник — не primo consigliere, он может стоять у герцога за спиной и нашептывать, подписывать не слишком значащие документы — да и все. Место это наверняка выдумали для эльфа — не вписать его в человеческую иерархию, так хоть угольком очертить. И ни крошки власти, получалось, не смел Умбрио со стола Рено де Шантеклера.

Рено подписывал бумаги за герцога, у него была "песья голова" и право, которого в Чезарии никогда бы не дали consigliere — собирать Чрезвычайный совет, на котором герцога могли осудить за преступление. В Читтальмаре, когда глава семьи преступал онесту, его могли убрать — тихо и без лишних слов. Но судить, но позорить его перед своими же...

Флорийцы. Все не как у людей.

Теперь и у него время ускользало из рук. Раньше он был тенью, незаметно следующей за Филиппом. С легкой руки нового герцога его стали замечать. Умбрио всякий раз замирал на полмига, прежде чем обернуться на "советник Монтефьоре". Да и фамилия ему больше не шла — будто проеденный молью наряд, который вздумалось вынуть из шкафа. Принимать всерьез его не стали, слишком уж хорошо Рампар был осведомлен об их с Филиппом отношениях. Однако Умбрио слышал все чаще и чаще:

— Советник Монтефьоре, а не скажете ли вы герцогу...

— Советник, я... не осмеливаюсь попросить Его светлость, может вы...

— Монтефьоре, объясни хоть ты Пиппо, тебя он слушает...

Лучше бы он остался тенью.

Она стояла в широкой нише наружной галереи и смотрела вдаль. Высокая, строгая, сохранившая стройность женщина в сиреневом траурном платье. Наверное, из-за этой стройности, и еще — из-за напряженной неподвижности, похожей на неподвижность зверя, застывшего с наставленными ушами, ему так легко и отчетливо представилась молодая девушка, вот так же замершая у окна, выглядывающая не того, кого должна бы выглядывать, надеясь на то, на что не должна бы надеяться. Легко было поверить, что она простояла так все время, и поза ее не менялась, только тяжелела, будто морской солью, пропитываясь безнадежностью.

Впрочем, ей не так много приходилось стоять у окна. Чаще она сама ездила в отряде наравне с мужчинами. Говорили, Эктор боготворил ее, прислуживал, будто паж.

Эктора де Рампар убили при Корвальу. Наверное, она чего-то ждала после этого.

А теперь ждать стало вовсе нечего.

Несмотря на ненависть к ней, давно и прочно осевшей на дне его души, Филипп ощутил жалость — чувство, совсем ей не подходящее.

— Мадам, — сказал он тихо, — мне кажется, вы устали. Я очень ценю вашу помощь, но вы вовсе не обязаны участвовать в этих... песнях и плясках, если сердце просит тишины. Может, вам прилечь у себя... а я велю прислать слугу с горячим питьем.

Она обернулась. Глаза красные, лицо каменное.

— Герцог, не мешайте остальным нести свое горе с достоинством.

Остальным; поскольку у тебя самого — ни горя, ни достоинства. Что ж...

— Не буду вам докучать.

— Подождите, мессир, — позвала она. — Относительно этого — прощального пира для люда. Почему вы не одобрили те цифры, что я вам дала? Поверьте, на хлебе можно было бы и сэкономить, а вина в погребах, напротив, хватит на несколько похорон.

"Женщина должна заниматься домом", — сказал как-то Лучо и дал ей ключи от казны. Не прогадал. Дама была не из тех, кто тратит деньги на брошки и бирюльки.

— Добрая дама Грас, — хмыкнул Филипп. — Напоить людей, конечно, дело благословенное, только...

— Что?

Филипп обхватил себя руками за плечи. И сам на себя разозлился — теперь-то он кого боится?

— То, что мне на похоронах нужен сытый и печальный народ... а не пьяный и злой. А то еще припомнят нам с королем все хорошее и сделают из этого герцогства res publica.

— Они любили вашего батюшку. И не стыдно вам бояться своих же подданных?

Они успели съездить в город — и хоть под копыта коней летели фиалки, и на лицах было только искреннее любопытство и искреннее сочувствие, и женщины вытирали растроганные слезы, когда Филипп улыбался им — герцог вернулся недовольным. Он видел на лицах еле заметную тень, синюшно-серую вуаль, что набрасывает голод и неблагополучие.

— Не стыдно, — вздохнул он. — "Есть три вещи, в которые разумный человек не должен верить: безупречное прошлое правителя, бескорыстная любовь женщины и бесконечная преданность народа"... Серхио Баррахо, мадам. Иногда не мешает читать книги.

Авера любила короля, должностной, но искренней любовью, идущей от корысти: трудно умирать за монарха, к которому равнодушен. Встречать его собрались толпой, дети дико визжали: "Едут! Едут!", пронзительными голосами, казалось, взметая пыль над дорогой раньше, чем ее касались копыта лощеных придворных коней.

— Мне жаль покойного герцога, — искренне сказал Тристан Дифеннер, милостью всех богов король Флории.

Филипп со своим отрядом встречал его на северном краю Аверы. Он видел монарха в первый раз, и разглядывал, почти не стесняясь, зная, что его оправдает репутация приграничной деревенщины.

Король вовсе не походил на волка.

На нем был дорожный плащ, простой, без меховой подбивки — та набрала бы грязи по дороге. Тонкий золотой обруч вместо короны. Тристан был невысок — Филипп возвышался над ним едва не на голову — и не слишком красив. Лицо будто вытесано нерадивым подмастерьем, который начал, да и бросил, ни одной правильной линии не доведя до конца. Но в каждом его движении, в малейшем жесте, в мимолетно отданном приказе проявлялась сила, которую Филипп все пытался определить, и о которой понял вдруг, что это и есть царственность.

— Хороший был герцог, — сказал Тристан. — Солдат. Один из тех, кто верен лишь потому, что обязан быть верным. Вы можете счесть это сомнительной похвалой, но лишь оттого, что не были королем.

Знамена с лиловой королевской астрой плясали, полоскались на подоспевшем ветру. Людей c Тристаном, слава богам, было немного — человек двадцать едва бы набралось с охраной и слугами. Торжественные лица, темные плащи, сиреневые повязки на рукавах.

Рядом с королем ехал старик, седой, кожа сморщенная, сухая и будто чуть припыленная, как шелковистые книжные страницы, усаженная коричневыми кляксами старости. И все ж — на ногах, и все ж — капитан королевской стражи, как объяснили Филиппу. Взгляд его, острый и неприятный, будто общупывал, обшаривал аверцев, искал подвох. Пока неспешно проезжали по городу, капитан щурился на крыши. Зря щурился — если кого и увидел, то лишь герцогских стрелков.

За сам Рампар краснеть не приходилось. В Старом замке, на Дальнем, где жили теперь дозорные, всего и был, что один донжон. Герцог Виктор, Филиппов прадед, построил себе новый — со огромным паласом и двумя башнями.

Пока доехали, пока расселили, пока проследили за нуждами, неумело расшаркиваясь — над Рампаром неспешно собрался вечер; пажи, возбужденно топоча и смеясь, разжигали к ужину факелы. Замок полнился чужими людьми и звуками, напоминая набитый до отказа трактир перед праздником.

— Ты скоро об короля глаза облупишь, Пиппо, — шепотом сказал Гуго перед самой трапезой.

А как тут не смотреть — если вот он, за твоим столом, человек, образ которого ты до этого составлял из обрывков слухов и легенд, из занесенных менестрелями песен, из редких новостей, что птицы доносили до Рампара? Человек, приучивший весь двор в Люмьере высчитывать полную луну; король, при котором Флория почти перестала воевать.

Ходили слухи, что король хорошо заплатил Ордену Ожема. Уж очень скоро менестрели сложили песню о Лаганском празднике, и пели ее так, что видно было — ни о чем более удивительном они не пели в жизни. Куда там древние сказания.

Король по крови был бреазцем. Первый Дифеннер прискакал в столицу из Лагана, и на герб монаршего дома пошел мех бреазского горностая. Однако после восстания Дикой Анны об этом предпочитали не вспоминать. Провинция бродила, как прокисшее вино, бунты вспыхивали то тут, то там — до Тристана с ними справлялись просто; никто не стал бы беспокоиться об этих бунтах, если б не Аргоат под боком. Тристану досталась своя доля. Со старым бароном Переком еще можно было договориться, но он умер; а сын его, едва добравшись до власти, стал искать предлог и нашел: не захотел платить "корабельные золотые". Сами строим, сами плаваем, ничего короне не должны. А потом стали приходить оттуда барды и встревоженно рассказывать, что уже не о свободных кораблях поют в Лагане, а о свободной Бреазе.

А у них флот; и аргоатцы только того и дожидаются.

Менестрели рассказывали: король собрался. Взял с собой советника. Поехал к Переку. Приехал и первым делом спросил: что ж вы Встречу так тускло празднуете? Не годится. Тристан, который и по крещению и по должности верил в Разорванного. В провинцию везли обозы с мясом и вином, сочувствовали тихонько — что ж барон вас не кормит, вот и в праздник голодные сидите, хорошо, король позаботился... В Лагане огни плясали по небу, так, что люди едва не подумали, что Девятеро вернулись. Бреазцы, наевшись досыта и упившись столичного вина, поднимали здравицы за Тристана. Какая-такая свободная Бреаза; знать не знаем.

Когда король приехал в замок молодого Перека, тому только и осталось, что отворить ворота да раскрыть объятия. В соусе к поданному кабану было слишком много горечи и кислоты, но Тристан сумел не поморщиться. И кубок с крепким бреазским сидром поднял без страха, а за ним — еще и еще, и пир длился, и барон становился все сговорчивее. Корабельные золотые вернулись в казну, а на рынках соседних провинций появилась рыба.

Интересно, что будут петь менестрели из Ордена о погребении герцога Аверского.

Пока все шло хорошо. Из провинциальной гордости на стол выставили лучшее, что было — а ведь то всего лишь легкий ужин с дороги. Филипп старался не думать о том, что после отъезда монарха такой пир они увидят нескоро. Торжественно вращалась на вертеле туша подстреленного в герцогском лесу оленя; пажи оказались на удивление расторопны, король разговаривал со всеми подряд и улыбался. Филипп мысленно выдохнул и чуть расслабился. Белокурый паж лет семи, надувшийся от сознания собственной важности, изящно наполнил их с королем кубки. Отступил с видом удовлетворенного работой мастера. Филипп взъерошил ему волосы и получил в награду щербатую улыбку мальчишки и — доверху наполненный брезгливостью взгляд дамы Грас.

Впрочем, дама вскоре отвлеклась, и какое-то время герцог с интересом наблюдал за ее попытками — как там говорил Дюрок? — "строить куры" Его величеству.

Невдалеке — по левую руку Рено де Шантеклера — сидел граф Форже с печальным видом. Ему явно не хотелось встречаться с герцогом глазами; он что-то тихо и покаянно объяснял советнику. Филиппу не нравилось, как косится на него Шантеклер; но сейчас было не до этого.

— Я не виноват, что стал королем,— сказал Тристан.

Мутными глазами он доверительно смотрел на Филиппа поверх кубка. — Кто же знал, что так выйдет.

Пусто было в обеденном зале — увидев, что ночь перевалила за половину, Тристан сказал Филиппу, что по обычаю считается, будто вид храпящих за столом радует очи короля, однако ж это не так. Да здесь и не Люмьерский двор, чтоб держаться обычаев — пусть люди отправляются спать. Свечи догорали, под потолочными балками в нехорошие тени собиралась паутина. Небо снаружи было черное, без луны. Менестрель, днем не жалевший голоса, перечисляя славные дела покойного герцога, охрип и уснул в дальнем углу зала. Во сне он прижимал к себе лютню, как ребенок — тряпичную куклу. Остальные не выдержали, разбрелись спать. Филипп остался. Если королю не спится, долг вассала — бодрствовать с ним. Если королю тоскливо, долг вассала — выслушать его.

Филипп дотянулся до кувшина, сам вылил остатки вина в кубок монарха, отставил пустой сосуд.

— Женюсь или буду повешен до конца года, — усмехнулся Тристан. — Женюсь... а вот возьму и в самом деле... А вот вы, мой друг, почему не женаты? Лет-то вам уже, слава Богу... В столице женят в четырнадцать — только так.

Он знал, что дойдет до такого вопроса.

— Я женат, сир, — сказал Филипп и кивнул на прибитый над дверью семейный герб. Вставшая на задние ноги собака на зеленом фоне. Герцогская корона. Девиз на флорийском — "Не отступаем". Он говорил отцу — пусть не на эльфийском, но хоть на классическом должен быть девиз, герб ведь, не свадебная тарелка. Лучо изрек одну из своих максим — мол, слова эти начертаны кровью, и не на буквы следует смотреть, а следить, чтоб записанное оставалось истиной.

Приблудный пес на щите, как у бастардов.

Девиз на флорийском — будто у разбойников.

Герцогство Рампар.

Король улыбнулся.

— Правду говорят, приграничники — фанатики. Но все ж таки... Дама сердца-то у вас должна быть, м-м? Или вы и сердце себе вытравили на границе? Вот у нас, знаете...

Филипп знал. И понимал, что придется сопровождать короля на ночную охоту в ближнюю деревню. Он только надеялся, что самому ему не придется участвовать. Вряд ли; дело вассала — направить соколов, загнать дичь. Здесь, в забытом Богом углу Флории, многое позволено, чего нельзя в столице. Напиться до полусмерти и проспать остаток ночи под скамьей — слова никто не скажет. Завести на сеновал хохочущую девчонку, дать себе наконец-то волю. Если принесет девчонка в подоле кареглазого щенка-оборотня — тут, в Рампаре, кому какое дело? Сплетни останутся за стенами, не угонятся за королевским кортежем.

Что же — я его жалею? — удивился Филипп. Нет — понимаю...

И теперь вот это — "не виноват".

— Разве я не слышу, что говорят? — неразборчиво бормотал Тристан. — Мор, чума, проклятие... разве я не знаю. Так ведь я не просился... Знаете, как они меня называют, Авера? "Третий король"... Второй король умер, да здравствует третий...

Филипп слышал уже историю Тристана, но только урывками. Вспоминая ее, он думал всегда о старшем сыне, который убил отца, и которому боги и двух шагов не дали пройти монархом.

Что до младшего, он не должен был стать королем: оборотни не правят. Они оба по-своему любили его, и брат, и отец, каждый в меру своих сил. И двор — если не любил, то жалел ; укус волка, казалось, навсегда освободил его от чужой зависти.

— Женщинам я нравлюсь, — сказал король. — Я единственный из монархов, кто мучается лунными днями.

Кэнтан Первый, отец Тристана, был не лучшим королем Флории, но и не худшим. Слишком много славных монархов было до него — его собственный дед, который из клубка царапающихся земель сделал Флорию; отец, первый в Пяти землях догадавшийся испугаться растущей на востоке Державы. У Кэнтана только хватило ума не испортить борозды. Свергнуть его наследник захотел лишь потому, что не дотерпел править. Когда король вывел Флорию из Восточного договора, в стране заговорили о позоре, и наследнику удалось найти союзников. Впрочем, скорее союзники нашли его — заносчивого мальчишку, считающего, что мир ему задолжал. Они знали, что народ, осиротев, не станет слишком переживать. Тристана, в одиночку ведушего битву с луной, старший брат посвящать в свои планы не стал. Может, из опасения, может — из любви.

Он сам отведал отцовскую пищу за ужином — перед тем, как в нее подсыпали яд.

Сумей наследник дождаться утра, он правил бы теперь Флорией. Но он не удержался, детское любопытство к ужасу толкнуло его среди ночи в королевскую опочивальню, посмотреть на плоды своего невозможного греха. Забытый на лестнице шут, дряхлый и пьяный в дым, заметил наследнику в спину:

— Король умер, да здравствует король!

Убийца качнулся назад, но на шута только поглядел, не заколол. Подкупленный страж распахнул перед принцем дверь.

Монарх был мертв, раздут и зелен.

Наследника вынесло из спальни прочь. Опьяневший от вина и жути, он не заметил под ногой ступени и рухнул, сломав шею.

Шут поглядел на тело, свалившееся ему под ноги, и изрек:

— Второй король умер, да здравствует третий!

Третий король спал в детской, измученный очередным превращением. Его не сразу решились разбудить. Хотели уже посылать в недалекую деревню за бастардом, о котором не знал народ, но знали те, кому следует. Не послали. Случись это в Сальватьерре или в Аргоате, там предпочли бы внебрачного сына сыну-оборотню.

Но во Флории бастардов на трон не садят.

К утру заговорщики поняли, что рассвет Флория рискует встретить вообще без короля. Тристан, которому обычно давали высыпаться всласть, удивился, что его будят так рано, заупрямился. Звал сначала отца, потом брата, и никак не мог уразуметь, почему к нему обращаются "Ваше величество"...

Из прошлого их обоих вырвал капитан Жоффре, вернувшийся со двора.

— Все спокойно, Ваше величество, — доложил он. — Ваши слуги уже спят, кроме нескольких человек. Их мучает бессоница, и они предпочли остаться на воздухе.

Филипп прикусил губы, удерживая улыбку. "Бессонница". Вежливый способ сказать, что стража не дремлет, и что герцогской охране капитан не доверяет.

Да ради Девятерых, если у старика от этого на сердце спокойнее...

— Напомню Вашему величеству, что подниматься завтра рано.

Но король его не слушал. Он морщил лоб, глядя на Филиппа, будто что-то вспоминал.

— А ведь похож, правда, — кивнул он Жоффре. — Глаза точно ее...

— Сир, — тот казался недовольным. — Вы не можете помнить, ее отослали, когда вам было года три...

— Ах, оставьте, — отмахнулся Тристан. — Кузину Роанну я и в самом деле помню плохо. А вот тетушку Брижид, напротив, хорошо... Да ведь у всех женщин семьи — эти зеленые глаза.

— Ваше величество, — капитан глядел на Тристана осуждающе-нетерпеливо; точно как Лучо, когда хотел сказать сыну "закрой рот".

— Мое величество слышит, — отозвался тот, — и ему в самом деле пора спать... Я благодарю вас за ужин и за беседу, герцог...

Поднялся — сам, твердым шагом ступил от стола, и никогда не подумаешь, что столько выпил.

— Позвольте мне проводить вас до покоев, сир, — запоздало вскочил Филипп.

Роанна. Он и не понял сразу, о ком король говорит; все, о чем вспомнил — чернильные завитушки на старой бумаге, найденной среди личных писем.

Лучо никогда не произносил ее имени.

Глава 5

Умбрио поднялся рано, когда в воздухе еще стояла ночная тишина, лишь кухня просыпалась, изгоняя девственную лунную свежесть запахом только что испеченного хлеба. Он полировал меч герцога, и напевал — почти неосознанно — старую песню, что пели когда-то в Каза Монтефьоре, и половину слов которой он уже растерял.

`Nu panaru chino chino

tutt' `e fravole `e ciardino...

Он не боялся потревожить своего сеньора; тот всегда спал тяжелым сном, и его приходилось не будить — вытягивать, будто из болота. Но в этот раз Филипп проснулся рано и теперь смотрел на своего советника сквозь ресницы. Порой он думал, что знает Умбрио наизусть, что все в нем пройдено и выучено, и даже в темных углах его души он может ориентироваться, пусть и на ощупь.

А потом он слышал, как Умбрио поет по-чезарски, и понимал, что не знает его вовсе. Филиппа это злило.

— Мele, zucchero e cannella...

te `mpastaie sta vocca bella.

— Отчего ты вспомнил это, кто это пел? — мягко спросил Филипп. На вопросы, заданные вот так, внезапно, Умбрио обычно отвечал, будто не успевал подумать, что нужно защититься. Филипп знал, что это нечестно, но удержаться сейчас не мог. Острое, неудержимое любопытство шло от неуверенности.

— Джино Талья, — сказал южанин. Голос его звучал механически. — Друг моего брата Сантино.

Он опомнился:

— Вы рано проснулись, мой сеньор.

Филипп сполз с кровати, прошлепал босыми ногами по полу; непроснувшееся солнце не успело еще обогреть обычно теплый квадрат камня под окном. Филипп посмотрел во двор, махнул рукой у рта, прогоняя зевок:

— Тяжелый день.

Потом сказал:

— Хоть отпустим старика наконец. Благо, он не истлел, пока мы вокруг него водили хороводы. И — хватит, опять ты за свое. На это есть слуги, в конце концов.

— Мне не тяжело, — Умбрио пожал плечами; но все-таки отложил зазвеневший меч, выглянул в коридор и кликнул пажа. Филипп смотрел на него от окна, в приступе полусонной лени не в силах двигаться. Умбрио в последнее время стал зачесывать волосы так, чтобы они падали на лицо с левой стороны, хоть отчасти прикрывая шрам. Лучше было оставить как есть, такое все равно ничем не прикрыть. Шрам шел через всю щеку уродливой жирной чертой, изгибаясь внизу, у самого подбородка.

Юноша увидел, что Филипп смотрит на него, и машинально поднес руку к левой щеке. Филипп покачал головой. Умбрио и до ранения не верил, что красив. Он носил в себе красоту, как зашифрованное послание, которое сам не в силах был разобрать.

"Мele, zucchero e cannella, думал герцог, все верно. Умбрио двигался медленно, будто разморенный солцем Чезарии; смуглый, с длинными темными кудрями, он привлекал своей сумрачностью, и сквозь эту сумрачность — улыбкой. Именно улыбка поразила когда-то Филиппа, как поразило бы что-то диковинное: Она была средоточием радости и лукавства, дверью, распахнутой в летний день. В Рампаре не умели так улыбаться.

Умбрио стыдился своего шрама, но Филиппу казалось, что, навсегда перечеркнув мягкую округлую красоту юноши, шрам привнес в его облик завершенность, будто выразив на лице то, что читалось на дне его взгляда.

Герцог так и не показал ему письма — того, что нашел, когда жег бумаги. Отчего-то Филиппу казалось, что письмо должно быть на чезарском. Но отец не слишком дружил с языками; а проведший детство в Галансе Гвидо дель Монтефьоре, напротив, знал флорийский в совершенстве.

"Лучо, друг мой. Я пишу эти слова, потому что отчаянно нуждаюсь в помощи, и больше мне сейчас не у кого ее попросить. Мне помочь ты уже не сможешь, но я молю тебя во имя нашей дружбы — защити мою семью..."

Рядом с письмом — перстень с печаткой. Отчего Лучо хранил его, не отдал Умбрио, у которого почти ничего не осталось от семьи? Неужто оказался настолько сентиментален?

Но и Филипп повертел перстень, согрел в руках и, сам не понимая, почему, положил обратно на кедровое дно.

Филиппа одевали долго. Темно-сиреневый, почти черный камзол, серая накидка с серебряным шитьем. Застежка в виде собачьей головы, которой паж исколол себе пальцы, пока прикрепил. Только цепи нет — ее герцогу на плечи возложит король, после присяги. Филипп притих и только посматривал время от времени в зеркало, морща брови.

Умбрио любовался Филиппом жадно и откровенно. Тот не походил на отца. В парадных одеждах и Лучо был красив — тяжелой красотой воина и властителя. Филиппа же одеяние делало похожим на принца со старинного, выписанного с ностальгической нежностью портрета. Cолнечный луч воспламенил его волосы, отразился в светлых глазах.

— Ну как?

— Bello,— севшим голосом сказал советник. — Bellissimo.

Но Филипп смотрел в зеркало, хмурился от болезненного узнавания — он видел только то, что приучился видеть.

— Посмотри на это, Умбрио. Я всего лишь его отражение. Испорченное отражение. Чего смеяться, какой из меня герцог?

— Какой есть, — сказал южанин. — Другого не будет. Они вас ждут, мессир.

"Балаган, — подумал Филипп. — Балаган и маскарад". И ступил в коридор, где уже толпилась свита.

В день, когда покойный герцог дождался наконец похоронного костра, лето кончилось. Пошла мелкая, серенькая, неприглядная морось. Под моросью вся процессия — наследник, Совет, даже король на белом жеребце — выглядела жалко. Филипп не этого ожидал. Музыка, плач, торжественность — да, но эта тоска, эта бедность, серый, неприятный туман, скрадывающий цвета и показывающий нищету самой смерти...

К этому он просто не был готов.

— Без магии, Ваша светлость, — досадливым шепотом сказал мэтр Мериадег, когда Филипп подъехал к нему с жалобой, — сейчас у нас был бы ураган.

Филиппу казалось, что ураган подошел бы как нельзя лучше.

Погребальные костры устраивались на холме недалеко от замка. В Круге.

С тех пор, как Девятеро ушли с земли на небо, людям остался только Круг близ Лагана. Серые каменные фигуры в человеческий рост в высокой траве — так, что и не сразу заметишь. Так они когда-то сели; и такими, окаменевшими, оставили свои оболочки, отправившись в вечность. Другие Круги, что люди строили для себя, должны были в точности повторять Лаганский — но, как бы скульпторов не поносили за отход от канонов, они все равно добавляли свое. Люк-картежник, положивший лук на колени и спрятавший за спину крапленую колоду, наверняка канонам не соответствовал, но Филипп знал его таким. И Данна, склонившаяся над младенцем — волосы падают на лицо, рот приоткрыт — поет колыбельную. И Ожем-поэт, подпирающий кулаком подбородок, закусивший перо, пальцы левой руки перебирают воздух, выискивая рифму...

Но теперь пришли не к ним. Пришли праздновать последнего, девятого бога — того, что не оставил каменного тела, потому что слишком много путешествует по миру, и от него в Круге — лишь тень на траве. Бога, чье имя вспоминают все реже, потому что привыкли звать его Тихим Всадником.

Маг не соврал: смерть почти не испортила старого герцога. Если от тела и исходил запах, то был он не сладковато-невыносимой гнилью — скорей, так пахнет старая мебель в заброшенном доме. Но и живого в нем было не угадать: заострившееся лицо — будто из дерева, как у расставленных по часовне Защитников.

Cолома у сложенного костра впитала в себя морось, поникла и, когда Филипп поднес к ней факел, не пожелала зажечься.

Это был плохой знак. Впрочем, Лучо, будь он способен говорить, сказал бы, что иметь такого сына — само по себе плохой знак.

Обряженные в белое добрые сестры замерли, не смея начать Последнюю песнь. Филипп про себя высказался на языке, далеком от языка Песен; попробовал снова. Солома не горела.

Все уже смотрели на него, с недоумением, с презрением, как столько раз. Филиппу стало вдруг невыносимо тоскливо, он проклял эти похороны, и солому, и лежащее в ней тело, не желающее ему помочь.

Только король глядел на него со спокойным пониманием.

Говорили, что если погребальный костер не занимается, это оттого, что мертвый не успокоился, то ли долг, то ли грех остался у него на земле такой, что тот будет оглядываться, сидя в седле за спиной Тихого Всадника. Лучо свои долги всегда отдавал; а единственный — страшный — его грех они с Филиппом делили на двоих, неизвестно, кто больше виноват.

Филипп нетерпеливо оглянулся на мэтра Мериадега; тому ничего не стоило высушить солому одним пассом.

То ли мэтр Мериадег понял его, то ли сжалился кто-то наверху, но солома наконец вспыхнула. Филипп отступил, глядя на отца через исказившийся, колышащийся воздух. Слаженный хор добрых сестер подхватил дым на восходящих волнах голоса, понес куда-то. Закружилась голова.

Умбрио стоял чуть в стороне и вспоминал, как увидел герцога в первый раз; тот возвышался над ним на своем коне, плотный, надежный, исполненный достоинства. В его спокойной позе, в открытом взгляде была непорочность, чистота камня, отмытого морской водой, и Умбрио сжался от ощущения пропасти, лежащей между таким вот рыцарем и тем, кем сам он когда-нибудь станет. Все-таки он сумел тогда выпрямиться и на вопрос герцога ответил четко:

— Я Винченцо Умбрио, младший сын барона дель Монтефьоре.

Лучо сказал ему тогда, кто он, но Умбрио уже и сам понял.

— Я знаю, синьор. Вы были другом моего отца. Благодарю вас, что приехали на помощь. Только вы опоздали. Его уже нет.

Он сказал об этом светским тоном, будто Гвидо дель Монтефьоре выехал куда-то по делам и не смог принять Лучо по всем правилам. Ему было стыдно представлять далекому гостю сожженный, покалеченный и перевернутый мир. Он оправдался:

— Мы бы непременно продержались, если бы нас не предали.

Ему было двенадцать. Лучо увез его с собой. С тех пор никто не называл его Винченцо.

Герцог не знал, куда его девать. Умбрио шугался от малейшего резкого жеста и говорил на беспощадно ломаном флорийском. В Рампаре разговаривать с ним было некому. Лучо пристроил его оруженосцем к Филиппу, к которому любая чужая речь прилипала, как зараза. Здесь жили по-свойски, "оруженосец" значило и паж, и цирюльник, и подай-принеси.

Знал бы он, подумал Умбрио.

Филипп оглянулся на своего советника. Умбрио стоял рядом с отцом Падраигом и как-то безучастно шевелил губами. Полная безответность Бога не отучила его от привычки молиться. Филипп удивился, увидев, как изломились вдруг губы Умбрио, как он спрятал лицо в широких рукавах плаща.

Слуги завозились с герцогской цепью, и не своей волей превращенный в церемонимейстера Рено де Шантеклер нетерпеливо кивнул Филиппу.

"Наигрались, и хватит", — хотел он сказать. На подкашивающихся ногах подошел к королю. Опустился на колено. Ему казалось, что он весь пропитан тяжелым, напоенным смертью дымом, что король сморщит нос, отвернется. Но тот слегка улыбнулся, дотронулся до его плеча. Такого не было в ритуале; Тристан пытался его подбодрить.

"Не тряситесь, Авера, не вы первый, не вы последний..."

И в самом деле — Филипп устыдился. Тристану не девятнадцать было, а пятнадцать, и не забытое богом герцогство, а целое королевство свалилось на голову.

Филипп протянул Тристану сложенные ладони, тот накрыл их своими, слегка сжал. Требовательно вгляделся в его лицо.

Чего он искал, что Филипп мог дать ему — сейчас? Что, кроме пахнущей древними чернилами клятвы?

Остальной мир ушел куда-то вдаль, отодвинулся, выцвел — как вокруг двух влюбленных, держащихся за руки. На ниоткуда взявшемся солнце тонким лучом вокруг головы Тристана засиял золотой обруч.

Наша правда — это правда короля.

Вот и все; судьба его — несколько нехитрых строчек, и Тристану осталось только поставить свою подпись. Бежать надо было раньше, пока отец еще жил, а теперь страх его не имеет ни воли, ни смысла; и все, что ему осталось — это умереть за корону и Флорию, потому что ведь этим всегда и кончается, верно?

Но хоть это он мог обещать своему королю.

— Отныне и до моей смерти моя земля — твоя земля, мое войско — твое войско, моя кровь — твоя кровь. Я говорю это, — он вовремя проглотил привычное "перед всем Кругом и каждым из Девяти", и сказал, как было принято теперь, — перед лицом всех богов, в которых верю.

Тристан едва заметно кивнул. И в глазах его, где раньше Филипп сторожил звериное, теперь появились непросматриваемая глубина и свет — нездешний, почти невыносимый.

Человек.

Оборотень.

Посланец богов на земле.

Руки короля поверх его собственных, и этот светлый взгляд, и окружившее их молчание — все это придавало происходящему какую-то неоспоримую правильность. На душу Филиппа легло спокойствие, — тяжелое, как герцогская цепь. Он на миг прикрыл глаза, смиряясь с неизбежным. Хоть бы отец разглядел его с Того Берега — наконец Пиппо поступает так, как хотелось старику.

— Я принимаю твою клятву, Филипп, герцог Аверский. И обещаю тебе: отныне и пока я жив, твоя забота — моя забота, твоя беда — моя беда, твоя война — моя война. Я говорю это перед всеми богами, в которых верю.

Тристан поднял его с колен, заключил в объятия. Филиппу не хотелось отводить взгляда от его лица; не лица — лика. Вот зачем все это — клятва, которая на самом деле и не нужна потомственному вассалу...

Просто, чтобы понимать, кому ты служишь.

Но стены замка издалека давили своей тяжестью, и горечь вернулась.

— Видишь, Умбрио, — сказал он, когда процессия засобиралась обратно, — я хотел Рампар — и я его получил.

И ведь говорили классики — осторожней со своими желаниями.

Нет было послушать.

За ужином менестрель чередовал песни, восхваляющие покойного герцога, с одами действующему монарху. Пока продолжались поминки, они успели послушать и "Победителя", и "Нашего славного герцога", и "Пса и медведя", и даже "Битва не закончится" — если Филипп что-то понимал в языках и музыке, то была нагло перетянутая у либертадорес "No bastara". Он стучал кружкой по столу и угрюмо думал, что, будь здесь отец, того бы давно стошнило.

Когда Филипп поднялся к себе, его мотало от усталости. В спальне было тепло. Умбрио стоял на коленях у камина и ворошил дрова, оживляя жидкий огонь. Рубашка выбилась из штанов, обнажив полоску смуглой кожи. Кажется, рубашка была ему мала. Ну да, подумал Филипп, он же еще растет. Мальчишка, совсем мальчишка.

— Я послал тебя спать, — сказал Филипп. — Хорош из меня герцог, если даже ты меня не слушаешь.

Умбрио поднялся.

— Должен же кто-то помочь вам снять все это.

Он потянулся за цепью, лежащей на груди у Филиппа; осторожно снял ее, и герцог почувствовал, как темнота вокруг становится теплой, дышащей.

— Не мешало бы соблюдать приличия, — пробормотал он. — В замке полно людей... и король к тому же...

— Хорошо, — покладисто сказал Умбрио. — Я сейчас уйду.

Он стащил с плеч герцога усыпанную драгоценными камнями накидку. Тот потянулся:

— Ох... Тяжелая, чтоб ее... Как только старик ее таскал. А ты плакал сегодня, я видел.

Умбрио кивнул.

— Ваш отец тогда забрал меня из Каза Монтефьоре. Привез сюда. Он вовсе не был обязан.

Филипп это помнил. И это одно стоило всех обид, нанесенных ему Лучо.

— Мне бы тоже не мешало пустить слезу, — сказал он. — Дама Грас, бедняжка, смотрела на меня так, будто я оскорбил ее достоинство.

— Простите его, мой сеньор, — тихо сказал Умбрио. — Простите... теперь-то уж.

Он опустился на колени и стал снимать с Филиппа сапоги.

— Он бы меня простил... — Филипп покачал головой: — Боги, я даже факел к костру не мог поднести нормально. Бедный мой отец, он не заслужил такого наследника.

Умбрио справился с сапогами и расстегивал теперь на Филиппе камзол.

— Я не должен был уезжать, — бормотал герцог, — Ведь не было ничего срочного, зачем...

— Тише, — мягко сказал южанин. Задул свечу.

— Постой...

— Я не ухожу.

Умбрио один, наверное, во всем замке догадывался, как плохо его сеньору, и как нуждается тот в утешении. И утешил его — лучшим способом, какой знал.

Король и в самом деле привез с собой новую mappa mundi, и теперь слуги старательно убирали длинный Стол, чтоб ничего лишнего не попало на карты. Суеверие, оставшееся еще со времен "чернильной магии", в Рампаре лелеяли: любая случайно упавшая на нарисованные земли крошка или пылинка была плохим знаком. Любили рассказывать, как повелитель Эйреанны пролил на свое княжество красное вино — и буквально на следующий день в Эйреанну вторгся Цесарь. Карта была новая, на желтоватой, хрустящей бумаге. Пахнущая чернилами, старанием, слегка — черствым хлебом, которым затирали неправильно нанесенные линии. Княжество Эйреанна на ней уже было остландским, и Чеговину обвели красным пунктиром, обозначая новые границы Пристенья. Речка Ледено, выведенная жирной и яркой чертой, грешила против масштаба — видно, картограф тоже испугался. А Остланд продлился еще на восток... и на север. Либо у составителей глаза оказались велики, либо Цесарь действительно заселял Замерзшие земли. Эльфийские названия городов раньше шли вперемешку с остландскими; а теперь у столицы каллиграфически выписано — "Цесареград".

Но вечный город золотой

Нас чутко ждет, укрытый мглой...

Филипп щурился, глядя на темную линию Стены, очертившую Державу. Пытался вспомнить имя того маршала, который сказал, что по сравнению с Остландом Флория выглядит плевком на карте. Видно, в тот момент ему было не до риторики; и кончил он, кажется, нехорошо.

— Вы знаете, о чем мы хотим говорить, — сказал король.

— Да, Ваше величество, — вздохнул Филипп. — Боюсь, что знаем.

— Сколько ваших людей вы держите в Месталии?

— Мы послали один отряд в Эскарру и один — в Мендьеху, — ответил за герцога Рено де Шантеклер. — Это было вынужденной мерой. Вы знаете, Ваше величество, что произошло год назад на Дальнем Пределе. Нельзя допустить, чтобы это повторилось.

— Все это мы понимаем, — кивнул монарх, — И мы вряд ли сможем когда-нибудь отблагодарить вас за мужество, которое вы проявили, защищая наши границы. Но сейчас мы должны просить вывести отряды оттуда. Как бы то ни было, это земля Сальванца. Валенсиада очень недвусмысленно намекал нам на это. К сожалению, мы не можем не считаться с ним..

— Я боюсь, — Гуго прямо посмотрел на короля, — что Ваше величество не совсем верно представляет себе, что происходило тогда на Дальнем Пределе. Мы люди пограничные, сир, мы ловим эту дрянь каждый день... Торговцы коччей — не худшее, что мы здесь видим. Они сбиваются в отряды, мы их уничтожаем. Но раньше мы просто гоняли их с тракта и из леса. А на Дальнем — там были не отряды. Там была армия, от которой мы отбились с трудом. Наши потери...

Тристан кивал очень спокойно, но Филипп, наблюдая за ним, ждал, когда в глазах прорвется волчье. Капитан держался обычной тактики — я, мол, солдат и говорю то, что думаю, а если искренность вам не нравится, то можете меня вздернуть. Но у кого же рука поднимется на старого верного Гуго?

Зря он так, думал Филипп. С отцом бы это сработало.

Но не с королем.

— Согласно Корвальским соглашениям, — мягко сказал Рено де Шантеклер, — мы можем оказывать сопротивление местальским бандитам в случае прямой угрозы границе.

— Однако вы не имеете права вторгаться на территорию Сальватьерры,— сказал Тристан. -in, Нам пора уже смириться с мыслью, что Месталия — не наша.

— Однако, Ваше величество, они форсируют наши укрепления, — сухо сказал Рено. — И они убили нашего герцога.

— Он ведь был убит, уже когда ваш гарнизон стоял в Месталии. И что же? Что за польза?

— Если уж мы должны воевать за Валенсиадова ублюдка, так, по крайней мере, мы будем делать это так, как нам нужно! Мы не собираемся их захватывать — хотя видит Боги, сейчас самое время, — но мы не можем, сир, не должны показать им нашу слабость!

— Дело не в слабости, — сказал Филипп. Гуго обернулся на него, едва не зашипев.

— Дайте уж сказать вашему герцогу, — усмехнулся король.

— Мы заняли Эскарру и Мендьеху с перепугу, Ваше величество, — проговорил Филипп. — И мы боимся до сих пор.

Король почесал бородку, кивнул.

— Я уберу наших людей из Месталии, — сказал Филипп. Гуго поперхнулся, де Шантеклер выпрямился в кресле, открыл рот. — Выведу, когда Сальванец сам будет следить за своими мятежниками. Уверен, если хоть несколько отрядов Валенсиада войдут в провинцию, мы все заживем спокойно.

— Ради Круга, г-герцог! — взвился Гуго. — Вы хотите, чтобы отряды Сальванца стояли у нас на границе? Вы понимаете, к чему это может привести?

Умбрио сидел и без слов — слов не было — дивился на герцогский совет. На людей, которые при короле вступали в перепалку с собственным герцогом. Что сказал бы Гвидо Монтефьоре, вздумай капогуардиа противоречить ему перед чужими?

Но он не помнил уже тех слов, что мог бы произнести отец. И лица его не помнил.

— Ваше Величество, — сказал де Шантеклер, — Прошу простить меня, но наш герцог еще очень... молод и придерживается несколько радикальных взглядов. Мы же, старые вояки, лучше представляем себе, как обстоят дела на границе. В прошлом году, когда нас атаковали, Валенсиадов бастард отсиживался в Акатасуне. И пришел на помошь только, когда у Предела уже были ваши войска. А теперь...

— Я ведь об этом и говорю, советник, — как можно мягче сказал Филипп. У него сильно вспотели руки, он вытер их о штаны под столом, надеясь, что король не заметит. — Ваше величество... Мы охраняем здесь границу Флории. Но Месталия уже давно сальванская, заниматься охраной еще и с той стороны, мягко говоря, нелегко. Я думаю, что наместник бережет своего отца от дурных вестей... что, разумеется, похвально, но если вести из Аcкатасуны не доходят до столицы, что Валенсиада может знать о положении дел? Мы заняли Эскарру и Мендьеху оттого, что у нас не было выхода. Но я с удовольствием отзову людей лейтенанта Дельмона, если Сальванец сам займется охраной своих земель.

— Но Сальватьерра... — снова не вытерпел Гуго, однако король оборвал его:

— Сальватьерра — дружественная страна, и нам хотелось бы, чтоб так оставалось и впредь. Оттого ваше предложение кажется нам разумным. Посланники в самое ближайшее время отправятся к нашему августейшему соседу, чтобы обсудить с ним те сроки, в которые он сможет привести собственные войска к границе — и когда ваши солдаты смогут наконец вернуться домой. Мы благодарим вас, герцог. И вас, уважаемый Совет.

Вот тебе и гарнизон, подумал Филипп. Сердце билось, как после схватки.

Вот тебе и попросил.

— Не пойму, за что так ругают Аверскую погоду, — сказал король. — Только и разговоров, что о ветрах и дождях, а на самом деле— солнце светит.

Солнце задержится ненадолго; но сообщать об этом Тристану Филипп не стал. Свою репутацию погода в герцогстве заслужила: чуть южнее, у местальцев, лето держится девять месяцев из двенадцати, а Авера, отгороженная Сальванскими и Велернскими горами, будто спрятана в каменный мешок. Зато — холодные влажные ветры с Лиранды прилетают исправно и приносят морось.

В воздухе пахло подмокшей хвоей, умирающей листвой и грибами. Королю вздумалось проехаться, и Филипп повез его в Герцогский лес, по охотничьим тропинкам.

Лучо говорил — какая охота в Герцогском лесу. То ли дело — в приграничном.

Сволочь вел себя почти мирно, и Филипп про себя радовался, что догадался подвесить на уздечку амулет Эрванна. Он удивлялся королевскому жеребцу — неужели привык носить на себе оборотня? — пока не увидел на запястье Тристана фанне — тонкий плетеный браслет. Эльфы плели такие на счастье и дарили тем, кого называли друзьями. Он гадал, от кого фанне достался Тристану — наверное, от одного из стрелков Верных Навек, которых "Жанетта" еще успела вывезти.

— Вот в Бреазе был ветер, — сказал король. — И подобных штормов я в жизни не видел. Местные говорят, сильным ураганом из моря выворачивает рыбу, а потом бывает рыбный дождь.

— После такого дождя им не придется голодать, — проговорил Филипп.

— К тому же в их проклятых замках не топят вовсе, по аргоатской моде. Мне долго пришлось внушать им, что их король — не аргоатец. Некоторые так и не поверили.

Они оторвались от остальных, и Филипп был этому рад. Король, кажется, тоже. По-крайней мере, усталость, тщательно прикрываемая маской бесконечного терпения, сейчас исчезла из его глаз. Филиппа Тристан завораживал. Озноб оставлял, когда он ехал вот так бок о бок с Его Величеством.

— Хороши бы мы были без Бреазы, если б Аргоату вздумалось сунуться. Господи, иногда я чувствую себя рукодельницей, у которой шитье трещит по всем швам: кидаешься в одном месте зашивать, а в другом разлезается... Ладно, хоть Галанс успокоился

Галленце — обычно поправлял Умбрио. Но Галленце давно уже не был чезарским, скоро и Умбрио с этим смирится и будет произносить как все...

Тристан остановил коня, замер, подняв лицо кверху, к горам. Филипп молчал рядом, слушая так хорошо сложившуюся тишину — только спокойное дыхание гор и покрикивание птиц — и думал, что, должно быть, в свои ночи король вот так же смотрит на луну.

И воет.

Тот очнулся. Сказал светски:

— Вам не очень повезло с урожаем, если я не ошибаюсь.

— Засуха, Ваше величество, — ответил Филипп, стараясь не представлять себе севшего на плечо Тристана козодоя. — И зима была... не слишком удачная. Но мы справимся. В замке есть кое-какие запасы. Если станет совсем худо, будем раздавать еду в деревнях. И Орден Данны поможет.

— Раздавать еду? — хмыкнул король. — Смотрю, эта политика входит в моду.

— Отец всегда говорил: если собака начинает лаять, ей надо бросить кусок.

"Мне хватает врагов по ту сторону границы, не хватало только бунта по эту сторону..."

— Удивительно, — проговорил Тристан. — Ваши предки создали здесь какое-то идеальное государство. Правда ли, что покойный герцог ездил по своим владениям без охраны?

Филипп кивнул.

— И народ у вас... самый разнообразный, я погляжу. Кого только нет. Бреазцы, чезарцы... этот ваш медикус, он кто? Драго?

— Сарав, — осторожно сказал Филипп.

— Будто бы есть разница... И святой отец, исповедующий моего бога... Из Аргоата?

— Из Армора, Ваше величество.

— И то легче.

— Но, сир, — Филипп выпрямился в седле, — все они здесь по Праву Щита. И верно служат Флории.

— Да не смотрите вы сычом, Авера! — отмахнулся Тристан. — Разве я у вас выдачи требовать собираюсь? Ах, оставьте. Напротив, в меня это вселяет надежду.

Филипп заоглядывался. Они отъехали слишком далеко. Но здесь не те места, вряд ли надо ждать случайной стрелы.

— А вам бы сейчас пригодился Местальский тракт, — заметил король.

Филипп только вздохнул. Раньше, если был неурожай, все возили из соседних провинций. Но из чумного Альери не повезешь ничего, а Лиранду лето высушило и спалило, тамошний герцог сам готов просить помощи.

— Мы пытались защищать и тракт, но в одиночку это трудно, — а ведь свита явно отстала не случайно.

— А с помощью сальванцев вы бы справились с защитой?

Да что ж он у меня спрашивает, беспомощно подумал Филипп. Какого лешего он не говорил об этом за Столом?

Там-то были люди, способные ответить...

— Я не знаю, — начал он, — насколько Хосе Эскория вообще настроен нам помогать.

— Возможно, после того, что Валенсиада услышит, вы не будете иметь дело с Эскорией.

Филипп пожалел, что не родился чезарцем и не умеет слушать молчание. Чего король хочет — расчищенного Местальского тракта взамен двух возвращенных Сальванцу деревень? Но согласиться на сальванские войска у своих границ; но убрать наместника, который тем и был хорош, что не мешал...

Или тонкий, рискующий прохудиться мир уже не устраивает Тристана, и ему нужен прочный союз?

— Я хотел говорить об этом с вашим отцом, — произнес король, глядя перед собой.— Но видите, как получилось...

— Мне тоже очень жаль, Ваше величество, — ровно сказал Филипп.

— А вы не дерзите королю, — обернулся к нему Тристан. — Нехорошо...

Филипп втянул воздух сквозь стиснутые зубы:

— Простите, сир, я... Да стой, Сволочь!

Монарх только поднял брови.

— Так зовут моего коня, сир, — пояснил Филипп, удерживая Сволочь, которому вздумалось испугаться вспорхнувшей из-под копыт птицы. Герцог чувствовал себя глупцом; ребенком, которому отлучившиеся родители доверили занимать гостя, а он взял и пролил на того вино.

— Когда перечисляют достоинства Аверы, — качнул головой Тристан, — отчего-то забывают упомянуть чувство юмора здешних жителей. Остановите коня, давайте пройдемся...

Он соскользнул с седла, неслышно ступил на траву. Филипп со Сволочи свалился, как всегда, мешком. Привязал обоих коней и поспешил за Тристаном, который шагал через деревья к прогалине. Король шагал неслышно — как разведчик; как животное. Под ногами Филиппа безжалостно хрустели и скрипели сухие ветки.

— Судя по тому, что мне доносят, Хосе Эскория больше интересуется доходами с продажи коччи. Оттого и закрывает глаза на либертадорес, — сказал король, когда они добрались до выбеленной солнцем лужайки. Он озирался в поисках удобного места, засмотрелся на высокий дуб с толстым замшелым стволом — Филипп догадался бросить под дерево свой плащ.

— Но Валенсиаду вдруг стала волновать судьба Месталии. А Сальванец мне сейчас нужен. Иначе я не стал бы год назад изображать дурака, когда его послы рассказывали мне о "кучке местальских бандитов", за которых его величество Валенсиада ответа не держит.

— Так и сказали? "Кучка бандитов"?

— Представьте себе, — кивнул Тристан.

— Голых, нищих и безоружных, — хмуро сказал Филипп. — А мы с ними так жестоко обошлись, просто сердце кровью обливается.

Король расхохотался, смех был абсолютно искренним, и Филипп по-детски возгордился.

— Страну им не развалить, — сказал монарх уже серьезно. — Для этого нужен по меньшей мере новый Да Коста, но сделать, чтоб мы сцепились с Сальватьеррой... Что было бы кое-кому чрезвычайно на руку...

— Ваше величество, — тихо спросил Филипп. — Мы... то есть Флория собирается воевать с Державой?

Тристан посмотрел прямо и остро:

— А как вы думаете, герцог? Вы военный человек — разве вам не кажется постыдным то, что мы не вступили в войну еще двадцать лет назад? Разве не должна Флория стоять на страже справедливости, бороться с остландской заразой? Ваш лекарь-сарав — разве не обижен на моего отца за то, что он предал их с Договором? Вам, наверное, и самому хотелось бы отправиться на восток — и покрыть себя славой?

Филипп понимал, что должен отвести глаза. Но не мог. Сейчас — не мог.

— Простите меня, сир, — сказал он. — Но нам тут вполне хватает границы. Чтобы умереть, местальской стрелы достаточно. Хотя... и здесь попадаются стрелы из Остланда. Но я молюсь всему Кругу, чтобы местальцы остались единственными, с кем нам придется воевать! И потом...

Он осекся.

— Ну, — сказал король. — Говорите. Я слушаю.

— Мы же проиграем, сир, — сказал он. И слишком поздно прикусил язык.

Тристан снял с пояса фляжку, приложился от души. Протянул Филиппу:

— Выпей...те со мной.

Ему будто протягивали парадную корону. По-простому висящая на поясе фляжка была не простой: с боков и с крышки сверкали рубины.

— Возьмите, — улыбнулся Тристан. — Не отравлено, не бойтесь. Мои пробовальщики уже проверили.

Филипп потянулся — осторожно. Отпил из горлышка, к которому за миг до этого прикасались тонкие темные губы его короля.

— Ну вот, — сказал Тристан, — теперь вы знаете, о чем я думаю. А о чем я думаю... а, герцог?

"О том, что я прав, — подумал Филипп. — Потому что иначе война бы уже шла. Началась бы еще тогда... из-за Галанса".

Но сказать он ничего не смог. Умбрио нашел бы, что ответить; а он только выдавил:

— Ваше величество...

— Я думаю, что вы правы, — сказал Тристан. — Никто не хочет понять этого, хотя мой дед их предупреждал... даже он видел, к чему дело идет. Цесарь подминает под себя все, до чего дотягивается. Я говорю им: посмотрите на Саравию, на Чеговину. Посмотрите, что они сделали с эльфами. Уж если справились с Перворожденными, с нами точно справятся. А они зовут меня трусом...

— Вы не допустили войны, сир... То есть — здесь так говорят.

— Так? — король взглянул коротко и цепко. — Мне нравится здешняя манера изъясняться. В Люмьере вот говорят, что я поджал хвост...

— Как вам это удалось, сир? — Филипп понимал, что о таком не спрашивают, и это не его дело. — Цесарь... он ведь никого не слушает.

— Цесарь потребовал "Жанетту" — и я отдал ее вместе с экипажем. И... на самом деле гораздо больше. Наши корабли теперь не будут ходить к Скалам.

— И все же он отвел войска обратно в Саравию. Я не думаю, чтоб он испугался. И я не строю иллюзий относительно того, что он ограничит свои ... аппетиты теми землями, что за Ледено. Когда-то мы думали, что он не пойдет дальше Бяла Горы.

Тристан сорвал тонкий стебелек с белым пушащимся концом, зажевал.

— Я думаю, что Цесарь ждет более подходящего момента.

"Например, когда мы сцепимся с Сальватьеррой. Слава Кругу, что я не дал Гуго казнить заложников, — подумал Филипп. — Слава Кругу..."

— Сейчас он больше занят Пристеньем, да и война в Эйреанне отнимает силы. Но когда-то... В какой-то момент Цесаря все равно придется останавливать. Однако, друг мой, я не хочу делать это в одиночестве.

Монарх замолчал, перекатывая во рту стебелек. Богам надоело играть со светом и тенью, и солнечные полосы промеж деревьев погасли. Низко и торопливо пронесся ветер, цветы беспокойно закивали головками. Скоро нужно будет уходить. Под крышу.

— Я вот смотрю на восток, — вновь заговорил Тристан. — На эти варварские племена. То у них драго режут чеговинцев, то саравов, а когда драго устают, саравы сцепляются с чеговинцами. А что Цесарь? Цесарь повязывает салфетку, берет вилку и кушает их сырыми. Пусть я буду гнить, Авера, если через пару лет он не объявит эти земли какой — нибудь Единой Драгокраиной под протекторатом Державы!

А вот чезарцы. Мошенники, разумеется, все до одного. Однако же они перестали воевать. До Капо Дольче... вы и не знаете, поди, что тогда было.

— Знаю, — сказал Филипп.

— А теперь? Ни одной войны между городами — просто Классическая эпоха. Они поняли, что золотом можно добиться того, чего не добьешься кровью. Капо... получил, что хотел. Объединил Чезарию. Хотя вряд ли он об этом думал, когда его вешали. Это ведь их пословица — "Лучше вовремя испугаться...

— ... нежели не вовремя умереть", — закончил Филипп.

— Абсолютно верно. Только бояться следует, кого нужно. Не Сальватьерру. Не Месталию. Смешно — я говорю это герцогу Аверы!

Деревья зашумели, предупреждая о дожде. Король вскочил на ноги. Подобрал плащ, отряхнул, отдал Филиппу.

— Время меняется, Авера. Эльфы не заметили смены эпохи — и где сейчас эльфы? Мы не можем больше воевать ни с Сальватьеррой, ни с Чезарией, ни даже с Аргоатом, чтоб его корриганы пожрали. Мы просто не можем себе позволить такой роскоши. Если... Когда нам придется схватиться с Цесарем, я хочу, чтоб Шесть углов нас поддержали.

На сей раз Филипп услышал и то, чего Тристан не сказал. Если Цесарь будет знать, что против него — весь Шестиугольник, возможно, им вовсе не придется воевать.

Глава 6

Он поехал к Дальнему пределу ранним утром. Поднялся на стену. Рассвет был мутным, тошнотворно-розовый мешался с серым. Внизу бряцали оружием заспанные гарды. Следовало позвать кого-то, хотя бы Дюрока. А не пробираться на укрепления, будто вор.

Впрочем, у них будут свои мертвые. А он хочет похоронить своего.

Филипп прислушался к ветру. Не хватало еще потом вычесывать прах Лучо из волос. Следовало открыть крышку и перевернуть кубок. Но он зачем-то вытряхнул немного праха на ладонь. Постоял неподвижно, пытаясь понять, как эта кучка серой пыли соотносится с его отцом. Где-то в глубине горла возникла слабая тошнота. Отторжение.

"Ну что, — сказал Филипп своему отцу, — что, теперь ты тоже считаешь, что победил? Сколько раз ты меня унижал, смешивал с грязью? А теперь я сам смешаю тебя с землей. Просто отряхну прах с ладоней и пойду дальше".

Короткий порыв ветра смел горсточку праха с его руки. Филипп запоздало сжал кулак, но там почти ничего не осталось.

Той ночью, на Дальнем, когда они боялись, что подкрепление не придет вовремя — Филипп стоял на стене, машинально поглаживая рукой прохладную поверхность камня, и думая о том, каким образом они с отцом оба умудрились остаться живы. Он знал, что к утру это уже будет неважно. Их мало; и они позволили местальцам зайти слишком далеко. Филипп услышал, как солдаты приветствуют герцога, но оборачиваться ему не хотелось.

"Он спас вас, мессир" — сказал Умбрио, шепеляво, с трудом шевеля разорванным ртом.

Тяжелые шаги приблизились, и Филипп замер.

— Пиппо, — позвал Лучо.

Филипп заставил себя глубоко вздохнуть, чуть не насильно расслабил напрягшуюся спину. Что за глупости; он не боится отца больше.

— Сынок, — сказал Лучо.

— Их много, — сказал Филипп. — Если ваши вассалы забыли о нас, то можно считать, что и боги забыли.

Герцог встал рядом, неуклюже взъерошил ему волосы, стиснул плечо.

— Пиппо. Мальчик... Если они все-таки не успеют...

Филипп вывернулся:

— Что-то вы расчувствовались, отец. Не беспокойтесь, я вас не опозорю. Я могу умереть не менее достойно, чем любой на этой стене. Если постараюсь.

И пошел прочь, не оборачиваясь.

Судорогой вдруг скрутило душу. Он вцепился изо всех сил в край стены, уставился в небо.

"Вот слабак", — откуда-то из-за его плеча сказал Лучо.

"Не дождешься".

Филипп бережным движением перевернул кубок и проследил, как темно-серым мазком кисти по воздуху — сначала резким, а потом расплывающимся — разлетается покойный герцог де Рампар. Теперь он навсегда останется охранять укрепления. Как там? "Прах наших предков бережет нас"...

— Мессир, я говорил с графом Форже за ужином. Он подавлен; сожалеет о том, что вам пришлось ехать к нему.

— Я тоже об этом сожалею. Только граф здесь ни при чем. Отец приказал мне ехать.

— Форже сказал, что вы покинули его на следующее утро; странно — мне казалось, вы провели там три дня...

— Заплутал на обратной дороге.

— Заплутали? Да где же, герцог?

— А это так важно? Мне хотелось побыть одному. Я немного поездил... по дорогам. Боги моего Круга, вы думаете, я не вернулся бы раньше, если б... Думаете, я вообще бы его послушал — если б знал?

— Простите, мессир. Разумеется, вы не могли знать. Если кто и виноват, кроме местальцев, так это мы с капитаном Рош-Ферраком. Надо было удержать его... покойный герцог все таки уже не в том возрасте — был — чтоб гоняться по лесу за либертадорес.

— Покойный герцог заткнул бы вас с Гуго за пояс, если б захотел. И удержать вы его все равно не смогли бы.

— Ну да. Ну да. Ваша светлость... Филипп, позвольте дать совет. Вам бы следовало воздержаться от высказываний вроде того, что тогда во время церемонии. "Я хотел Рампар, и я его получил". Ведь пол-Аверы слышало. Вы хоть понимаете, что эти слова можно истолковать превратно?

На ладони осталась черная дорожка. Филиппу неловко было вытирать отца о штаны. Он долго сдувал остатки пепла, глядя в посветлевшее небо, чувствуя за спиной тяжелый силуэт Старого Замка и впервые в жизни ощущая абсолютное, непробиваемое одиночество.

Когда к полудню Филипп вернулся в Рампар, он показался себе моряком, пришедшим из долгого плавания.

Тристан со свитой уехали накануне. Авера не осталась без подарка. Судя по подписанным бумагам, монаршего воспомоществования им хватит не только на внутреннюю стену, но и на прокорм для тех, кто на стенах будет караулить. И договор на поставки еды из сытой королевской провинции — может, им и придется жить на одной картошке и топинамбурах — но это лучше, чем без картошки и без топинамбуров. Филипп, которого голодная горячка страшила не меньше, чем чума, стал было благодарить, но король поднял руку:

— Ради Бога! Разве Флории нужны голодные солдаты?

Филипп начинал понимать отца. Сюзерен кормит их вместо того, чтобы собирать подати. Отдать это — пусть даже за образцовый гарнизон, который бы превратил их из Щита в мирную — более-менее — провинцию...

Но сальванские отряды будет кормить Валенсиада...

Однако он всегда привык говорить, а потом думать. За Столом ему казалось, будто он нашел решение. А теперь — король доволен, но если сальванцы не удержатся и воспользуются таким удобным соседством? Тристана это, кажется, и не заботит. Только сказал что-то про Орден Ожема. Но с помощью менестрелей войну не выиграешь. Даже если им и удастся напеть кому-то из местальцев, что Флория — хорошая, а Сальватьерра — плохая. Особенно, если Валенсиада уберет доброго дядюшку Эскорию и введет свои войска... Однако Филипп боялся представить себе, сколько это будет стоить. И откуда в казне Флории такие деньги.

Капитан Жоффре на прощание сдавил его руку костлявыми пальцами. Когда они караулили охотничью сторожку — Тристану после местного вина захотелось распробовать местную любовь — Жоффре расказывал Филиппу о покушениях на короля. О проклятии, брошенном из толпы в карету, о стреле с крыши, об отравленном мясе, которое хотели дать волку. Рассказывал обстоятельно, смакуя подробности, о которых можно было — да и нужно в разговоре с аверским герцогом — умолчать. Как превращенный Тристан с наслаждением драл горло одному из заговорщиков, а Жоффре удерживал тех, кому полагалось следить за оборотнем: не останавливайте, так проще. Старик выплевывал эти подробности наполовину беззубым ртом и не отрывал взгляда от лица герцога, выслеживая что-то — как высматривал стрелков на крыше.

Филиппу было страшно и досадно, и жаль Тристана — что за жизнь, когда в коридорах собственного дворца приходится то и дело оборачиваться?

— Но ведь тот, кто прольет королевскую кровь, будет навеки проклят!

— Будет, будет, — зло сказал капитан. — Его величество слишком хорош для них. Но они его не достанут. Не достанут.

И снова — этот хищный взгляд.

— Я бы хотел, — проговорил Тристан, — я бы хотел видеть вас в Люмьере. Это не официальное приглашение — я понимаю, что вам пришлось бы отказаться. Да вам сейчас и не до этого. Но если когда-нибудь... когда вы все уладите с Сальванцем, вам вздумается проехаться до столицы — я был бы очень рад принимать вас при дворе.

Положил ему руку на плечо. Сказал тихо:

— Выпрямитесь, Авера. Я знаю, что за груз вы несете на плечах. Но чем больше вы будете гнуть спину, тем легче им будет сесть вам на шею.

С этим и уехал.

— Да Коста! — высказался Филипп.

— Где? — спросил Умбрио.

— Не где, а в душу! Посмотри на это!

Ночь уже встала за окном надежным караулом, плотная и черная. Пажи носились по коридорам, зажигая факелы. Умбрио сидел на краю стола в герцогском кабинете и помогал своему сеньору разбирать доклады, которых скопилось уже немало. На прошении, поданном мэтром Вуковисом, чернила еще не до конца высохли.

— Отпустить его в Альери? За кого он себя принимает, за добрую сестру?

Умбрио без лишних слов соскользнул со стола, отловил одного из пажей и велел подать целителя к герцогу. Тот пришел скоро — будто ожидал, что позовут.

— Вам не о чем беспокоиться, — сказал Вуковис. — Паутина не пропустит болезнь. Осмелюсь утверждать, что чума не пойдет дальше Гасторна.

— Значит, все-таки Паутина. Убедили мэтра?

— Сослался на герцогский приказ, — пожал плечами лекарь.

— Вы садитесь, — сказал Филипп, но тот будто не услышал. — Садитесь и объясните мне, с чего вы решили уехать.

— Мессир, в Гасторне и Альери мои собратья сейчас сражаются против болезни. Позвольте мне присоединиться к ним. Там сейчас каждые руки на счету.

Герцог поднял брови:

— А нам здесь, выходит, ваши руки без надобности.

— Здесь уже давно не было стычек, — мягко проговорил Вуковис. — В конце концов, мне уже пора уступить дорогу тем, кто помоложе. И потом, у вас есть мэтр Мериадег.

— Вы же знаете местальцев: сегодня нет, завтра есть. Боги, Вуковис, я не думал, что стану вам это объяснять!

— Я давал клятву целителя, — сказал сарав, глядя в пол. — Согласно этой клятве, я должен быть там, где бушует болезнь.

— Вы ее давали в Саравии?

Целитель кивнул:

— В Восточной Академии. В Родно.

— В Родно, — сказал Филипп. — До того, как Академию разгромили, а вы еле ноги унесли из страны. До того, как мой отец дал вам убежище и поселил в замке. Вы ведь и ему клялись — нет? Ему, не мне — мне с вас спросить нечего. Если присяга, что вы принесли отцу, ничего для вас теперь не значит, отправляйтесь хоть в Альери, хоть в Месталию, хоть ко Всаднику в седло.

— Она значит для меня куда больше, чем вы полагаете, — сумрачно сказал Вуковис. Он не смотрел на герцога; покачался на носках, почесал переносицу, Филипп молчал. Ему не хотелось задавать вопрос.

— Может быть, вы по какой-то иной причине хотите уехать? — спросил он все-таки.

Сарав Бранко Вукович, хоть и жил в Рампаре уже десяток лет, так и не избавился от акцента. Акцент приглушал и округлял его слова, заставляя их звучать как-то наивно, по-детски. О нем знали мало; говорили, что он бежал из развороченной войной Саравии, увозя раненого сына. Но до Флории сына не довез, оставил где-то в Драгокраине, в холодной могиле посреди пустых полей. Лучо приютил его, хотя за Вуковисом тянулся густой черный дух нелегальной магии, которой в Пристенье никогда не стеснялись. В замке тихо удивлялись, когда герцогу пришла блажь назначить иноземца личным лекарем. Лучо нравилось нездешнее бешенство, с которым тот цеплялся за каждую жизнь, лихачество, с которым он отбрасывал все принятые во Флории правила, вытаскивал раненых с помощью одному ему ведомой магии. Нерешительным он никогда не казался; и вот теперь стоит перед Филиппом и переступает с ноги на ногу.

— Мессир, — Вуковис поднял наконец на Филиппа черные галочьи глаза. — Мессир, я всего лишь целитель.

— Ваша светлость, — тихий, смиренный голос Умбрио, — может быть, вам с мэтром Вуковисом пойти прогуляться? Сегодня такой приятный вечер, отчего вам сидеть в покоях...

Приятным вечер не был, вернувшееся было лето обернулось ветреной, несвоевременно и несправедливо холодной осенью. Филипп и не подумал о том, что кто-то захочет их подслушать, ему в голову не пришло то, что пришло семнадцатилетнему советнику. Что ж, Умбрио был родом из Чезарии, где у каждой стены — по сотне ушей.

Они стояли на мосту, глядели в замковый ров. В воде трепыхались призрачные, короткие отблески огней.

— Ну, скажите мне, целитель, что вас беспокоит, — сказал Филипп.

Вуковис хмыкнул.

— Сколько вам теперь лет, Ваша светлость? Двадцать? Когда я увидел вас в первый раз, вы были совсем маленьким... и у вас болело ухо.

— Что-нибудь у меня да болело, — вздохнул Филипп. — Если бы отец мог, он бы сбросил меня в пропасть, как делали древние. И, мнится мне, был бы прав. Двадцать — будет на день Корвальу.

— Я видел ту стрелу, — без перехода сказал Вуковис. — Когда они привезли покойного герцога... я успел забрать ее и осмотреть.

Филипп глядел в воду. Он предчувствовал, что сейчас сказано будет нечто серьезное, и не хотел этого. Всадник возьми, он недостаточно зрел для чего-то серьезного. Будто он начал игру, и остальные заигрались в нее больше, чем он сам.

— Я сомневаюсь, что это была стрела герильерос, — сказал лекарь.

— Откуда вы знаете?

— Мессир, я достаточно повытаскивал здесь местальских стрел, чтобы знать, как они выглядят.

— Наконечники у них отравленные, — вспомнил Филипп.

— Не совсем, — хмыкнул Вуковис. — Чаще всего просто нечищенные. Те стрелы, до которых они могут дотянуться, ваши местальцы используют не по разу. Что приводит к загрязнению крови, лихорадке и.., — сарав развел руками.

— Интересно, — герцог поежился. — Однако для лекции по анатомии я выбрал бы место потеплее.

— Стрела, которую я вытащил из горла Его покойной светлости, — медикус сглотнул, перебрал пальцами по деревянной ограде. Филипп с каким-то удивленным интересом подумал — что, все в этом герцогстве считают своим долгом пустить слезу по его отцу? — Та стрела... у нее был абсолютно чистый наконечник.

— И что же, вы можете точно сказать, что ее послал не месталец? — раздраженно спросил Филипп. Вода заливала ему глаза, он вытер лоб, но с волос продолжало течь.

— Нет, — ответил медикус. — Они подбирают оружие за кем попало. Но, понимаете... отворот от стрел — это дорогое и трудоемкое колдовство. Поверьте, я знаю, о чем говорю.

— И откуда только вы все знаете, — герцог становился все мрачнее. Новые и новые капли огня растворялись в черной воде. Рампар наверху расцветал. Веселился.

— Я ведь рассказывал вам, мессир, — голос у Вуковиса был спокойным. Профессионально спокойным. В Восточной Академии медицинский и магический факультеты не разделялись, как полагается. Пристенье — все не как у людей.

Значит, вот в чем дело. Вот почему Шантеклеру было так интересно, где именно Филипп плутал по дороге домой. А ведь он даже не спросил — не догадался спросить. Стрела герильерос из-за кустов — сколько раз уже бывало. Но ведь луки есть не только у местальцев.

И не он один читал у Сильвестра про отворот.

Я хотел Рампар, и я его получил.

— Ладно, — не выдержал герцог. — Я знаю, о чем вы думаете. Я скажу вам, почему вы хотите уехать.

Филипп повернулся к целителю, у того черные глаза блестели из-под капюшона, как река внизу.

— Не хотите жить в одном замке с отцеубийцей, верно? Говорят, отворот нельзя пробить, разве что тетиву натянет рука кровного родственника, это же колдовство на крови, или что там у вас... Вы думаете, я его убил. Конечно, лицом к лицу я бы его не одолел, куда там, а выстрелить из кустов — в самый раз для Пиппо? Надоело быть мальчиком на побегушках, захотелось править в замке, все проще простого, не правда ли, целитель Вуковис?

Филипп вцепился в предплечье медикуса, и собственная рука показалась ему рукой мертвеца — белая на фоне черного плаща, с длинными костлявыми пальцами. Целитель высвободился все с тем же терпением.

— Где вы прочитали эту чушь — о кровных родственниках?

— "Historia sanguinis ", Сильвестра Сальванского... Я ненавидел отца, вы же знаете. Все знают.

— Сильвестр Сальванский! Выбросите вы его в печь, мессир. А еще говорят, что в Саравии магия отстала... Вы только в одном правы: трудно найти колдовство, способное преодолеть отворот, поскольку...

— Поскольку отворот плетется не только лишь из нитей крови, но его рисунок определяется мастерством мага, создавшего его, и этот узор так же неповторим, как...

— Как узор линий на руке сотворившего, — сухо закончил Вуковис. — Велистрата читали?

— Что? И его в печь?

— Не мешало бы. Вы хоть понимаете, что подобные трактаты не предназначены для ваших глаз? Я скажу мэтру, чтобы не разбрасывал свои книги где попало.

Филипп отвернулся от Вуковиса, оперся о деревянную ограду. Смотрел на освещенный Рампар.

— Черное колдовство, — продолжил медикус. — Самое паршивое, такое даже темный маг не всегда осмелится использовать. То, что советник Эрванн называл фалль. Вам неоткуда было бы его взять.

— Фалль, — кивнул Филипп. Черные стрелы, поражающие Перворожденных. Порошок, подрывающий стены, запрещенный писаными и неписаными законами во всех шести углах. "Зло" по-эльфийски. То, что Эрванна в конце концов убило. — Остланд возит им оружие. Знать бы еще, каким путем...

— Я ведь сказал вам, Ваша светлость — стрела была чистой. Я имел уже несчастье видеть такое колдовство. Дома, в Саравии. Оно омерзительно, от него несет за версту, и кто один раз наблюдал его, ни с чем не спутает. Я бы не спутал.

— Ну и ну, — сказал Филипп. — Кто же стрелял в батюшку? Призрак Да Косты? Или сам Люк-длинные-руки? Что за чудеса?

— Кто угодно мог стрелять, хотя бы и призрак. Если отворот заблаговременно сняли.

— Не обвиняйте отца в глупости, целитель. Он долго ворчал, когда мэтр наводил чары, но не стал бы их снимать.

— А он и не смог бы. Но для того, чтобы убрать отворот, его согласие и не требовалось.

— Кто же мог его снять?

Вуковис молчал.

— Только тот, кто поставил, да? — тихо проговорил Филипп. — Вуковис, леший вас возьми, что вы мне сейчас говорите?

— Я просил вас позволить мне уехать. Вы же начали меня расспрашивать. Забудьте о том, что я сказал, мессир. Лучше мне отправиться в Альери.

— Где стрела ? Где теперь эта клятая стрела, Вуковис? Вы ее отдали Мериадегу?

Оружие, что оборвало жизнь воина, кладут на костер рядом с ним — когда удается.

Вот и ищи теперь следов...

Следов чего?

— Я отдал мэтру стрелу, — медленно проговорил лекарь. — Думаю, он не заметил, что на ней другой наконечник.

"Все саравы — хитрые лисы, хуже чезарцев". Кто это говорил? Отец, кто еще...

Филипп крепче вцепился в склизкие, холодные перила.

— Постойте. Вам стрела показалась чистой. Допустим. Но вы, при всем уважении, не магией занимаетесь, а лекарством. Могло там быть... могло быть колдовство, которого вы бы просто не заметили? Какое-то... неизвестное, новое заклятие?

Вуковис пожевал губами. Кивнул:

— В таком случае, Ваша светлость, это нечто весьма тонкое — и дорогое.

Филипп молча протянул руку. Сарав, поколебавшись, достал из кармана и положил ему в ладонь завернутый в тряпицу предмет.

— Идите в замок, мэтр, — сказал герцог, отворачиваясь. — Кажется, там уже начали пить без нас..

— Мессир...

— Идите вы к Да Косте с вашими страшными историями.

Медикус потоптался рядом, вздохнул.

— Прислать вам... советника Монтефьоре?

Филипп помотал головой. Вуковис стал подниматься к замку, оглядываясь то и дело на замершую внизу нескладную фигуру. Воздух обрел стальной привкус, и налетевший ветер был по-настоящему морозным. Погода злилась на Рампар, и в этой злости было что-то родное. Бранко Вукович вдохнул полной грудью, будто бы даже улавливая знакомый запах, и подумал с удивлением, что дождь вполне может смениться снегом. Такая пора могло всколыхнуть воспоминания. Он приучился держать их на самом дне памяти, заслоняя повседневными мыслями, не трогать то, что похоронено. Он и теперь не собирался трогать. Но чувство вины вернулось с необычной остротой.

Поднимаясь по лестнице, Филипп запнулся, едва не упал и ушиб лодыжку. В коридоре было тепло и пусто, заговорщицки подмигивали факелы на стенах.

Умбрио ждал его, сидя на ступеньках. Он стащил с герцога промокший плащ, отправил пажа за подогретым вином. Филипп с сожалением сказал:

Не стал ничего спрашивать, только сказал:

— Они вас искали, мой сеньор. Я сказал, что вы хотели остаться наедине со своим горем и велели вас не ждать...

В Рампаре ужинали по-старому, все в одной большой зале, герцог и его приближенные сидели на возвышении. Жарко и кисло пахло мясом. После отъезда короля замок вздохнул общим шумным вздохом облегчения, и люди вокруг столов отчего-то мало напоминали скорбящих. Даже острое лицо Рено де Шантеклера расплылось и раскраснелось. На желтовато-бледных щеках дамы Грас появился румянец, лиф немного сполз, и она уже не выглядела такой застывшей.

Кажется, они тоже похоронили своего мертвеца.

Они были настолько пьяны, что, когда Филипп вошел, подняли здравицу в его честь, а рыцари внизу повскакали с мест. На Филиппа напала жажда, он осушил поставленный перед ним кубок, не разобрав, что там, и туманно смотрел на яства. Он не был уверен, что голоден. По нутру расплывался странный склизкий холод.

— Хорошо, что вы побороли свое горе и смогли присоединиться к нам, — сказал Рено.

Тонкий намек: не пренебрегай обязанностями.

— Я ездил на Дальний сегодня, — вдруг сказал Филипп. — Развеял пепел отца.

Гуго открыл рот, словно хотел что-то сказать, но не сказал, только покивал многозначительно. Рено молчал. Дама Грас сделала необъяснимое: протянула руку и погладила его по волосам:

— Бедный, бедный мальчик.

Из ее лифа дохнуло потом, цветочной водой и старостью. Она стала дамой при Корвальу. Когда Эктора зарубил месталец, дама Грас, не колеблясь ни секунды, подхватила упавшее знамя и ринулась в атаку — вслед за Лучо. Некоторые, правда, объясняли ее стойкость просто — в муже она видела лишь преграду между ней и тем, кто позже посвятил ее — прямо на поле битвы.

Сколько же она выпила, чтобы называть его бедным мальчиком.

Мэтр Мериадег казался самым трезвым из всех. Сидел, откинувшись на спинку стула, и обозревал всех обычным своим взглядом, далеким, с легким любопытством, будто через затуманенный бок магического шара. Он встал, и стоя произнес тост — за покойного герцога, который теперь навсегда останется на укреплениях. Его приглаженная борода чуть покачивалась, голос был резкий и прохладный, как струя родниковой воды.

Филипп поднимал кубок за кубком. Он не ел с утра, и после какого-то глотка размазавшийся было зал вдруг обрел абсолютно четкие очертания, может быть, более четкие, чем на самом деле.

Перечислив все военные подвиги Лучо де Рампара, певец вздохнул, прокашлялся и запел о подвигах другого рода:

Герцог Рампар на охоту пошел,

Не взяв с собой соколов,

Герцог Рампар на охоту пошел

За дичью, что не для котлов...

Умбрио поглядел на потемневшего Филиппа и было поднялся, но герцог ухватил его за рукав:

— Сядь, консильери... Папаша был первым юбочником герцогства. Я это всегда знал, а им... им приятно вспомнить. Пускай.

— А птичке, что в клетке, сказал "Прости,

Такой у охотника нрав,

Без устали гнаться за той, что летит,

Забыть, едва лишь поймав"

Птичка в клетке... Филипп сидел, тихо и тупо уставившись на ополовиненный кувшин перед собой. Верно, клеткой ей и должен был казаться Рампар. Забавно, как для любого, связанного с этим замком, мир в конце концов ограничивается его каменными стенами. Но она была согласна и на клетку, лишь бы своей свободой ей заплатил Лучо.

Что доказывает: любить — не значит понимать.

Может быть, когда ветер подхватил ее и понес вниз, она чувствовала, что хоть на миг опередила Лучо в его пристрастии к свободе?

Мадам, сегодня вы так бледны,

Иль холодно в спальне у вас?

Мадам, де Рампары не будут верны,

Хотя бы и в смертный час.

— Ваша светлость?

Филипп с трудом отвел от пустоты застывший взгляд.

— Заметь, Умбрио, он никогда не пользовался правом первой ночи. Представь себе, много ли подданных пошли бы за него в бой, если б он публично опробовал их жен? А когда не публично — можно ли винить герцога? Себя нужно винить, что жену плохо запирал .

Менестрель тем временем замолк, и весь стол прислушивался к Филиппу.

— Это была хорошая смерть, правда? — звонко прозвучал его голос в притихшем зале. — Подходящая смерть.

— Что вы хотите сказать, Ваша светлость? — спросил мэтр Мэриадег.

— Боги позаботились о старике. Не дали ему медленно умереть в своей постели. Отцу бы это не понравилось.

Что-то было не так. Вроде бы ничего особенного, но что-то пошло не так. Мэтр Мериадег смотрел на него слишком пристально. Глаза у мага были ясные, прозрачные. И нехорошо прищурился за его спиной Рено де Шантеклер.

Или может... может, ему просто не нужно столько пить.

— Да вы налакались, как il cano, ваша светлость, — ласково сказал Умбрио. Он стащил герцога со стула и поволок наверх, тихонько напевая фривольную южную песенку. Он больше всех был рад, что король уехал. Герцог попытался подпеть, но неловкие слова разъезжались и разваливались на языке.

В спальне Умбрио уложил Филиппа на кровать, тихонько поцеловал в лоб, в щеку. Иногда он не мог совладать с нежностью, она изливалась будто кровь, подталкиваемая сердцем.

— Никуда не уедешь, — невнятно сказал Филипп. — Никуда не отпущу. Мне страшно, Умбрио.

Он поймал руку Умбрио, поднес к губам — естественная, хозяйская простота этого жеста говорила об их отношениях куда больше, чем все, что они делали друг с другом. Тихонько застонав, Филипп потянул его руку ниже, положил себе между ног, по-детски упрямо глядя на друга сквозь смежающиеся веки.

— Почему страшно? — тихо спросил Умбрио. Тревога заглушила в нем привычное нытье желания. Но Филипп уже спал. Он лежал на спине, откинув голову, левая рука с раскрытой ладонью свисала с кровати. Он показался Умбрио абсолютно беззащитным — с беспомощно выставленной голой шеей, приоткрытым ртом, в усталом хмельном сне доступный любому удару. Так, наверное, спал первый человек, только что созданный по Божьему подобию.

Стоя над ним в тяжелой тишине поздней ночи, Умбрио остро ощутил свою отчужденность — будто был он бумажной фигуркой, вырезанной из рисованного пейзажа и приклеенной не на свое место. Это ощущение уже заставало его в Рампаре, и, будто трезвый гость на пьяной вечеринке, Умбрио дивился, что он здесь делает.

Но теперь, глядя на Филиппа, он думал, что дивиться не стоит.

Он постоял еще, прислушиваясь к постепенно затихающему замку.Когда-то в Каза Монтефьоре, когда Фортунато отпускал его и он задерживался с поручениями за полночь, замок так же замирал, и Умбрио чувствовал себя почти в безопасности, зная, что никто не проснется и не придет за ним.

Он передернул плечами, мотнул головой, отгоняя воспоминания. Погасил свечи и, не раздеваясь, вытянулся на кровати рядом со своим сеньором. Он собирался вернуться в свои новые покои, но ему не хотелось сейчас оставлять герцога. Герцог — слово тяжелое, как накидка, вышитая драгоценными камнями, не всякие плечи выдержат. Филипп легко храпел; его дыхание сильно, но не отвратно пахло вином. "Мне страшно" — так не говорили в Рампаре, и Филипп терпел свои страхи молча, как боль. Гадая, чего боится его сеньор, Умбрио заснул.

Он проснулся резко, когда небо только начинало округляться и краснеть, и прищурил глаза, различив в светлом пятне окна темный силуэт.

— Что случилось, мессир?

Силуэт на подоконнике шевельнулся:

— Я снова тебя разбудил? Прости. Спи, ничего не случилось.

Но Умбрио вырвался из засасывающей темной пустоты, сел на кровати, зашарил в поисках огнива.

Сиплым от сквозняков и выпивки голосом Филипп сказал:

— Местальцев нет.

Южанин нашел огниво и потянулся за свечой.

— Герцог убит, король уехал — чего они ждут? Почему не нападают, ведь самое время?

Умбрио опустил огниво. Дель Сэпия столько не ждали — убив Гвидо дель Монтефьоре, они на следующий же день штурмовали его замок.

— А ведь мы ездили с тобой в поход, — сказал Филипп. — Мы же мелким гребнем лес прочесали, и там не было местальцев. Не было.

Умбрио молчал.

— А как только я уехал, откуда ни возьмись — они появились.

Филипп потянулся к кувшину с водой и долго пил.

— Наши все вернулись. Гуго вернулся. Только отец...

Темнота оказалась вдруг зловещей. Умбрио вспомнил: так бывало, когда по ночам братья пугали его страшными историями. Ему захотелось света, но для страшных историй одна декорация — потемки.

— Меня не было, и Дюрока не позвали. Дюрок любил отца больше нас всех, он никогда не позволил бы, чтоб его...— Филипп закашлялся, — убили.

Слово тяжело упало в тишину.

Умбрио так и не спросил, что Филипп делал в тот день, когда Лучо отправился охотиться за местальцами; в тот день, когда наследника давно уж ждали, а его все не было. И не стал бы спрашивать, даже если бы знал.

Герцог махнул рукой:

— Брось; ты посмотри, до чего я додумался, Умбрио! Не могли же они... Не мог же Мериадег, в самом деле, он был с отцом при Корвальу... Что за дичь; видно, я не совсем еще протрезвел.

Южанин тихо сказал:

— Помните ту песню, мессир? Вы спросили, кто ее пел. Джино Талья... у него был красивый голос. Друг Сантино. Крестник нашего отца. Мы в кальчо играли вчетвером — мы с Микеле против Джино и Санти. Он всегда ездил с братьями... и в тот день поехал тоже, и прискакал тогда в поместье, кричал, что их убили, плакал... А потом открыл ворота Дель Сэпиа. У нас знаете, как говорят: "Нет предателей, есть чересчур доверчивые люди".

Наступающее утро вспугнуло птиц, теперь они тревожно кричали, носясь низко в небе.

— Здесь не Читтальмаре, Умбрио. Здесь Рампар. То, чем я подумал... это полная чушь, разве не так?

Филипп согласился бы безоговорочно, скажи южанин, что все это ему примерещилось, что он слишком много пил и не выспался. Но Умбрио недавно сделали советником; и ответ его был ответом consigliere:

— Если это все же не чушь, вы должны быть очень осторожны, мой сеньор.

Тьма озарилась: Умбрио зажег свечу.