Часть 1. Люди, нелюди и коты города Москвы

Наталия Некрасова, Екатерина Кинн

Самое Тихое Время Города

Пролог

Я люблю этот город. Я помню его с самого начала, когда он еще не был городом. Я помню его с первой рыбацкой хижины на берегу безымянной реки среди лесов. Я помню все его годы. Я видел, как он поднимался, этот город, горел и снова восставал из пепла. Я помню все его улицы и стены - и те, что были, и те, что есть, и даже те, что могли бы быть. Я помню всех, кто в нем жил, и знаю всех, кто в нем живет.

Я был раньше него и буду тогда, когда его не станет.

Часть 1. Люди, нелюди и звери города Москвы

Я вышел ночью на Ордынку.

Играла скрипка под сурдинку.

Откуда скрипка в этот час -

Далёко за полночь, далёко

От запада и от востока -

Откуда музыка у нас?

Давид Самойлов.

1. Самое тихое время года (Золотая Осень 2004)

Поздним дождливым вечером

осеннего месяца сентября

возле полуразрушенного сирого монастыря

на улице Рождественке

прямо посреди проезжей части стоял помятый бомжеватый мужик средних лет и, затравленно озираясь по сторонам, периодически хрипло взвывал:

— Армагеддон! Армагеддо-о-о-н! Аррмагеддонннн!

Прохожих и проезжих в этот промозглый не по времени вечер было на редкость мало, и вопль мужика был подобен гласу вопиющего в пустыне.

— Арррррмагеддон-н-н-н!

К кому вопиешь ты среди града суеты, человече, облаченный в обтерханный пиджак и треники с вытянутыми коленками? Тут жилых домов поблизости нет, а вечер поздний, все разбежались уже.

— Аррмагеддонннн!

— Ну? Чего орешь?

Возопиец обернулся. На тротуаре стоял молодой человек среднеинтеллигентного вида в промокшей джинсовой куртке.

— Не-а, — прищурившись, помахал пальцем мужик. — Ты не Армагеддон. Армагеддона не видел?

— Почем я знаю, — пожал плечами молодой человек. — Может, он уже подкрался незаметно?

— Как незаметно? — искренне удивился мужик. — Не, с Армагеддоном незаметно не выйдет. Тут, тля, козел в мерсе пропилил, так беднягу чуть не переехал. Я ему сказал в бампер кой-чего...

— И возымело? — бесцветно спросил молодой человек, чтобы только поддержать разговор. Видимо, ему было все равно, о чем и с кем говорить. Хотя перееханный Армагеддон — это как минимум... нестандартно.

— А как же! — довольно протянул мужик. — Колесо так и село. Будет скота неповинного давить мне, гад! Аррмагеддо-о-оннн! — снова возопил мужик, теряя интерес к собеседнику. Тот постоял немного и двинулся было своей дорогой. И тут, чуть не снеся его, откуда-то вылетел большущий черный ньюфаундленд. Зверь бросился к хозяину и, по-дворняжьи повизгивая, облизал небритую физиономию.

— Армагеддоша, — ласково просипел мужик. — Животинка ты моя дурная... Ну, домой, домой пошли. Армагеддонушка...

Мужик пошел себе куда-то в темноту извилистых улочек старой Москвы, а молодой человек только покачал головой, глядя ему вслед. И пошел своим путем.

А я стою и смотрю на них из тени. Обоих я знаю. Я всех в этом городе знаю. Этот парень пойдет к себе домой, не видя того, что вижу я. Нет, он-то как раз видит, только не понимает и не задумывается. Привык. Он не задумывается, что это за тени идут за ним следом, и почему их больше, чем надо, и почему они не такие, какие должны быть. Не задумывается, куда это нынче вечером так целеустремленно струятся кошки. Спишет красноватый отблеск в глазах встречного на свет неоновой рекламы над входом в ресторанчик. В крылатой тени увидит всего лишь крупную ворону. И граффити на кирпичной стене для него будут всего лишь граффити. И не заметит он среди потока машин странных, изгибающихся на поворотах, словно резиновые, с тонированными зрячими окнами...

А вот этот потрепанный мужик всегда тут был, сколько помню — а я все помню. Много кем он был. При Грозном - юродивым был, потом у Брюса-чернокнижника в помощниках ходил. Тогда этот пес Армагеддон при нем и появился... Сейчас диггеров стращать повадился.

Ужо, дошутишься ты у меня...

Молодого человека звали Игорь. И шатался он по Москве потому, что возвращаться в дом ему было тяжко и муторно. Дом переживал смерть старых хозяев. И не принимал хозяина нового.

Игорь вырос на улице Жолтовского — то есть, в Ермолаевском переулке. Может, оно и правильно было вернуть улице прежнее название, но Игорь-то вырос именно на Жолтовского, на улице, которой уже как бы и не было. Странно, что заметил он это только сейчас. Восемь лет изредка заскакивая гостем в старый дом на пару часов, он как-то и не замечал перемен вокруг. А теперь вдруг увидел, что родные места похожи на пошедшую пятнами фотографию — что-то еще видно, а что-то совсем поблекло. Изменились дома. Некоторых вообще не стало. Некоторые стояли, забранные в уродливые гробы рекламных щитов. Где были знакомые магазины, теперь были незнакомые клубы, агентства и рестораны. Родной школы уже не было. А маленький институтик на Поварской, в котором Игорь делал диплом, институтик, что так удачно маскировался под детский сад, исчез, расплющенный пафосным зданием Верховного суда. Так и остался на старой улице Воровского — на новой Поварской места ему не было.

Как и все жители мегаполиса, Игорь знал местность вокруг дома да местность вокруг работы, остальную Москву промахивая под землей. И теперь он был потерян в чужих краях, в которых почти бесследно растворился район его детства и юности.

Игорь свернул на Большую Садовую, неторопливо прошел мимо зала Чайковского, двух театров. Шарахнулся от кота, выскочившего из подворотни булгаковского дома. Свернул налево и по скверу вышел к родной улице Жолтовского. К чужому уже Ермолаевскому переулку. Кивнул рассеянно памятнику Крылова у Патриарших и направился прямо к забранной решеткой арке дома под косыми взглядами двух каменных львов.

Вот и двор. В груди противно затенькала когтем по нерву тоска.

Игорь открыл дверь подъезда. Лифт стоял внизу, но Игорь пошел пешком. По лестнице с отшлифованными тысячами рук деревянными перилами, мимо граффити на стенах. И кто их только рисует?

На втором этаже на коврике у дверей дремал тихий алкоголик дядя Костя, которого жена в пьяном виде домой не пускала. Тогда дядя Костя тихо писал в углу, под лестницей, а затем так же тихо поднимался к своей квартире и засыпал на коврике. Утром жена его забирала, вытирала лужу, ругалась — так начинался день.

Игорь вставил ключ в скважину. Постоял. Каждый раз входить в дом было тяжело. Но из-за двери послышалось требовательное мяуканье Вильки, и Игорь улыбнулся — хоть кто-то его здесь да хочет видеть. Он открыл дверь и вошел.

Игорева семья жила в старом центре с начала века. В самых ранних игоревых воспоминаниях сохранился деревянный дом возле музыкальной школы чуть в глубине двора. Это было на улице Чайковского, которой тоже уже не было. Теперь она снова стала Малой Дмитровкой. Ради интереса Игорь сунулся было туда по памяти. Школа еще стояла, хотя уже была пуста. А дома, конечно, не было. Не было дома. Игоря тогда разобрала такая тоска, что он чуть ли не заплакал, стоя перед уцелевшим особнячком позапрошлого века. Он совсем не изменился. Разве что еще больше обветшал, хотя на стене и висела суровая табличка — памятник архитектуры! Охраняется государством!

Если бы особнячок выпотрошили и переделали под евроофис, был бы как новенький. Но это был бы уже мертвый дом. Не дом из его детства. И Игорь стоял перед чугунной решеткой, на которую навалились старые деревья, и улыбался, смаргивая постыдные слезы. Мужик плакать не должен, так воспитывали.

Потом семья переехала на Жолтовского в новый дом, втиснутый между двумя более старыми так, что вдоль улицы образовалась сплошная крепостная стена. В этой крепости он и вырос.

Отцовы предки принадлежали к старой артистической фамилии и как-то умудрились пройти мимо всех катастроф и потрясений двадцатого века, не замаравшись. Ни героев, ни мерзавцев в роду не числилось. Обычные интеллигентные люди. Отец был довольно известным в узких кругах поэтом и еще более известным, уже в широких кругах, переводчиком. Он, можно сказать, сделал имя нескольким партийным поэтам из южных республик, переводя их, в общем-то, посредственные стихи. В переводе отца они неузнаваемо менялись, и Игорь считал их отцовскими. Отец был членом Союза писателей, почетным академиком трех республиканских академий, кунаком многих местечковых партбоссов. Потому в дом довольно часто приезжали с "борзыми щенками". В чулане копились, как в сокровищнице, роскошные национальные халаты и тюбетейки, ковры, всякие восточные мелочи. Все это постепенно раздаривалось или переезжало в Музей искусств народов Востока. А еще была сабля, подаренная во время культурного вояжа столичного гостя по коневодческим совхозам. Она до сих пор висела на стене и завораживала взгляд своим роскошным изяществом. В свое время именно эта сабля и сподвигла Игоря всерьез заняться фехтованием, но, едва дойдя до кандидата в мастера, он это дело бросил. Это вообще было в его характере: заняться чем-нибудь, чтобы доказать себе — могу, а затем интерес пропадал.

Мама была профессором университета, с европейским именем. Она работала до самых своих последних дней, и каждый день у нее бывали гости. Ее любили, несмотря на строгий и насмешливый нрав.

Отец умел брать от жизни все, как-то при этом не распихивая локтями других. Фотопортрет отца — любимый мамин — сделанный известным мастером, висел в гостиной. Отец, красавец с блестящими чуть насмешливыми карими глазами, в элегантном черном костюме и белой крахмальной рубашке сидит с нахальной полуулыбкой за столом и ест вишни из большой керамической миски.

Игорю тяжело было смотреть на этот портрет.

Отец.

Отец, который никогда не извинялся. Который не терпел телячьих нежностей. Отец, который никогда, ни разу не сказал сыну, что любит его. Игорь потом это узнавал, от матери — как отец переживал разрыв, как следил за игоревой карьерой и гордился им, как думал о сыне...

Игорь порой подолгу смотрел на портрет, чувствуя, как горло перекрывает жесткий комок, и, стиснув зубы, думал: "Почему же ты так ничего мне и не сказал? Как ты посмел умереть — и ничего мне не сказать? Почему ты не сказал, что любишь меня, почему я узнал это только потом, а? Как ты посмел умереть, не услышав, как я тебя люблю? Как ты посмел уйти, когда ты мне так нужен, папа?"

Портрет улыбался со стены.

А с противоположной стены отцу улыбалась Хозяйка Медной Горы — мама в малахитового цвета бархатном платье. Отец очень любил этот портрет.

Когда отец умер, мать сказала, что просто время их поколения прошло, и пора уходить.

Но Игорь-то знал, что отец умер, не выдержав разрыва с ним, Игорем.

Восемь лет назад Игорь ушел из дома, хлопнув дверью. В високосный год. Жизнь его с тех пор странным образом отсчитывалась по високосным годам. Восемь лет назад, в високосный год Игорь познакомился с Ларисой. Отец категорически ее не принял. Скандал был страшный. С криками, руганью, "никогдами", Ларисиными рыданиями, мамиными безуспешными попытками всех примирить...

Через четыре года — в следующий високосный год — отца не стало.

Хотя после скандала много воды утекло, Игорь считал виноватым себя. Хуже всего было то, что отец-то оказался прав. Лариса была именно такой, как сразу определил ее отец. Пиявицей ненасытной. Поначалу ее золотистая, зеленоглазая кошачья красота заслоняла и вялую леность ума, и дешевые интересы, и пиявчатость характера. Даже резкий голос не так раздражал. Как примерный муж, Игорь зарабатывал, где мог, хотя Ларисе всегда было мало.

Но однажды не то терпение иссякло, не то просто устал. Игорь хорошо запомнил тот зимний день. Лариса снова побывала у одной из успешных подружек и, конечно, вечером начался привычный пилеж. И живут-то они в бебенях, в каком-то Ясеневе, да в "панельке", когда родители жируют в роскошной квартире в центре, да почему жигуль, а не иномарка, и с подругами стыдно говорить, вот у всех мужья, а у нее, бедной, непонятно что, и детей она категорически не хочет — еще чего, нищету плодить, да и няньку не нанять, и так далее, и тому подобное.

Игорь уже не пытался ее уговаривать и рассказывать о новой, хорошей работе в программистской конторе, что скоро все будет хорошо. Не хотелось. Он просто смотрел в окно и думал о своем. Прав был отец. Пиявица. Гладкая, блестящая, с круглым ротиком-присоской, а в ротике острые зубки... И как же ему могли раньше нравиться эти присоски и мокрые поцелуи? Как бы взять и послать женушку раз и навсегда... Да вот интеллигентская совестливость не дает. Она же не работает, и квартира его, игорева, от тетки покойной осталась, у нее же ничего нет. Куда она пойдет? А может, он просто привык плыть по течению и ничего не хотел менять?

Лариса продолжала страдать, находя утешение в жалобах подругам по телефону. Игорь тихонько надел куртку — все равно она вряд ли заметит сейчас его отсутствие, и вышел на улицу. Было поздно, по блеклому городскому небу рассыпались бледные крошечки звезд. Снег здесь, на окраине, был довольно чист и чуть поскрипывал под ногами, а за дорогой возле оврага чернел Битцевский лес. Весной среди мусора в овраге весело журчал ручеек.

Игорь походил часок, решил, что можно уже и домой. Повернул к домам, не спеша, вернулся во двор. И тут возле помойки услышал какую-то напряженную возню, прерываемую злым лаем. Подошел поближе. Два дворовых пса прижали к стенке ржавого мусорного контейнера черного котенка, который отчаянно шипел и скалился, отмахиваясь лапками. Шансов у него не было.

Игорь шуганул псов, ловко схватил котенка за шкирку. Псы заливались лаем, прыгали, но не нападали. На Игоря собаки вообще никогда не нападали. Котенок зашипел еще сильнее и выпустил когтишки, зверски сверкая единственным зеленым глазом. Игорь сунул его за пазуху и, пятясь, отступил в подъезд. Лай остался за дверью. Котенок затих. Маленькое сердчишко бешено колотилось, но зверек уже не шипел и не вырывался. И почему-то Игорь вдруг ощутил в душе такое тепло, какого не помнил уже давным-давно. Он улыбался, когда вошел в квартиру. Осторожно достал котенка, опустил на пол. Зверек был неказист — маленький, с кривыми лапками, совершенно черный, как чертенок, с красной пастью и белыми острыми зубками. Левый глаз, видно, выцарапали в котячьей драке, а то и вообще уродцем родился.

— Это что за дрянь?! — раздался над ними голос Ларисы. Игорь поднял голову и встал.

— Это котенок, — ответил он, нутром тоскливо чуя скандал. Начал злиться, потому как понимал, что сейчас опять сдастся.