Часть 1. Люди, нелюди и коты города Москвы

Наталия Некрасова, Екатерина Кинн

Самое Тихое Время Города

Пролог

Я люблю этот город. Я помню его с самого начала, когда он еще не был городом. Я помню его с первой рыбацкой хижины на берегу безымянной реки среди лесов. Я помню все его годы. Я видел, как он поднимался, этот город, горел и снова восставал из пепла. Я помню все его улицы и стены - и те, что были, и те, что есть, и даже те, что могли бы быть. Я помню всех, кто в нем жил, и знаю всех, кто в нем живет.

Я был раньше него и буду тогда, когда его не станет.

Часть 1. Люди, нелюди и звери города Москвы

Я вышел ночью на Ордынку.

Играла скрипка под сурдинку.

Откуда скрипка в этот час -

Далёко за полночь, далёко

От запада и от востока -

Откуда музыка у нас?

Давид Самойлов.

1. Самое тихое время года (Золотая Осень 2004)

Поздним дождливым вечером

осеннего месяца сентября

возле полуразрушенного сирого монастыря

на улице Рождественке

прямо посреди проезжей части стоял помятый бомжеватый мужик средних лет и, затравленно озираясь по сторонам, периодически хрипло взвывал:

— Армагеддон! Армагеддо-о-о-н! Аррмагеддонннн!

Прохожих и проезжих в этот промозглый не по времени вечер было на редкость мало, и вопль мужика был подобен гласу вопиющего в пустыне.

— Арррррмагеддон-н-н-н!

К кому вопиешь ты среди града суеты, человече, облаченный в обтерханный пиджак и треники с вытянутыми коленками? Тут жилых домов поблизости нет, а вечер поздний, все разбежались уже.

— Аррмагеддонннн!

— Ну? Чего орешь?

Возопиец обернулся. На тротуаре стоял молодой человек среднеинтеллигентного вида в промокшей джинсовой куртке.

— Не-а, — прищурившись, помахал пальцем мужик. — Ты не Армагеддон. Армагеддона не видел?

— Почем я знаю, — пожал плечами молодой человек. — Может, он уже подкрался незаметно?

— Как незаметно? — искренне удивился мужик. — Не, с Армагеддоном незаметно не выйдет. Тут, тля, козел в мерсе пропилил, так беднягу чуть не переехал. Я ему сказал в бампер кой-чего...

— И возымело? — бесцветно спросил молодой человек, чтобы только поддержать разговор. Видимо, ему было все равно, о чем и с кем говорить. Хотя перееханный Армагеддон — это как минимум... нестандартно.

— А как же! — довольно протянул мужик. — Колесо так и село. Будет скота неповинного давить мне, гад! Аррмагеддо-о-оннн! — снова возопил мужик, теряя интерес к собеседнику. Тот постоял немного и двинулся было своей дорогой. И тут, чуть не снеся его, откуда-то вылетел большущий черный ньюфаундленд. Зверь бросился к хозяину и, по-дворняжьи повизгивая, облизал небритую физиономию.

— Армагеддоша, — ласково просипел мужик. — Животинка ты моя дурная... Ну, домой, домой пошли. Армагеддонушка...

Мужик пошел себе куда-то в темноту извилистых улочек старой Москвы, а молодой человек только покачал головой, глядя ему вслед. И пошел своим путем.

А я стою и смотрю на них из тени. Обоих я знаю. Я всех в этом городе знаю. Этот парень пойдет к себе домой, не видя того, что вижу я. Нет, он-то как раз видит, только не понимает и не задумывается. Привык. Он не задумывается, что это за тени идут за ним следом, и почему их больше, чем надо, и почему они не такие, какие должны быть. Не задумывается, куда это нынче вечером так целеустремленно струятся кошки. Спишет красноватый отблеск в глазах встречного на свет неоновой рекламы над входом в ресторанчик. В крылатой тени увидит всего лишь крупную ворону. И граффити на кирпичной стене для него будут всего лишь граффити. И не заметит он среди потока машин странных, изгибающихся на поворотах, словно резиновые, с тонированными зрячими окнами...

А вот этот потрепанный мужик всегда тут был, сколько помню — а я все помню. Много кем он был. При Грозном - юродивым был, потом у Брюса-чернокнижника в помощниках ходил. Тогда этот пес Армагеддон при нем и появился... Сейчас диггеров стращать повадился.

Ужо, дошутишься ты у меня...

Молодого человека звали Игорь. И шатался он по Москве потому, что возвращаться в дом ему было тяжко и муторно. Дом переживал смерть старых хозяев. И не принимал хозяина нового.

Игорь вырос на улице Жолтовского — то есть, в Ермолаевском переулке. Может, оно и правильно было вернуть улице прежнее название, но Игорь-то вырос именно на Жолтовского, на улице, которой уже как бы и не было. Странно, что заметил он это только сейчас. Восемь лет изредка заскакивая гостем в старый дом на пару часов, он как-то и не замечал перемен вокруг. А теперь вдруг увидел, что родные места похожи на пошедшую пятнами фотографию — что-то еще видно, а что-то совсем поблекло. Изменились дома. Некоторых вообще не стало. Некоторые стояли, забранные в уродливые гробы рекламных щитов. Где были знакомые магазины, теперь были незнакомые клубы, агентства и рестораны. Родной школы уже не было. А маленький институтик на Поварской, в котором Игорь делал диплом, институтик, что так удачно маскировался под детский сад, исчез, расплющенный пафосным зданием Верховного суда. Так и остался на старой улице Воровского — на новой Поварской места ему не было.

Как и все жители мегаполиса, Игорь знал местность вокруг дома да местность вокруг работы, остальную Москву промахивая под землей. И теперь он был потерян в чужих краях, в которых почти бесследно растворился район его детства и юности.

Игорь свернул на Большую Садовую, неторопливо прошел мимо зала Чайковского, двух театров. Шарахнулся от кота, выскочившего из подворотни булгаковского дома. Свернул налево и по скверу вышел к родной улице Жолтовского. К чужому уже Ермолаевскому переулку. Кивнул рассеянно памятнику Крылова у Патриарших и направился прямо к забранной решеткой арке дома под косыми взглядами двух каменных львов.

Вот и двор. В груди противно затенькала когтем по нерву тоска.

Игорь открыл дверь подъезда. Лифт стоял внизу, но Игорь пошел пешком. По лестнице с отшлифованными тысячами рук деревянными перилами, мимо граффити на стенах. И кто их только рисует?

На втором этаже на коврике у дверей дремал тихий алкоголик дядя Костя, которого жена в пьяном виде домой не пускала. Тогда дядя Костя тихо писал в углу, под лестницей, а затем так же тихо поднимался к своей квартире и засыпал на коврике. Утром жена его забирала, вытирала лужу, ругалась — так начинался день.

Игорь вставил ключ в скважину. Постоял. Каждый раз входить в дом было тяжело. Но из-за двери послышалось требовательное мяуканье Вильки, и Игорь улыбнулся — хоть кто-то его здесь да хочет видеть. Он открыл дверь и вошел.

Игорева семья жила в старом центре с начала века. В самых ранних игоревых воспоминаниях сохранился деревянный дом возле музыкальной школы чуть в глубине двора. Это было на улице Чайковского, которой тоже уже не было. Теперь она снова стала Малой Дмитровкой. Ради интереса Игорь сунулся было туда по памяти. Школа еще стояла, хотя уже была пуста. А дома, конечно, не было. Не было дома. Игоря тогда разобрала такая тоска, что он чуть ли не заплакал, стоя перед уцелевшим особнячком позапрошлого века. Он совсем не изменился. Разве что еще больше обветшал, хотя на стене и висела суровая табличка — памятник архитектуры! Охраняется государством!

Если бы особнячок выпотрошили и переделали под евроофис, был бы как новенький. Но это был бы уже мертвый дом. Не дом из его детства. И Игорь стоял перед чугунной решеткой, на которую навалились старые деревья, и улыбался, смаргивая постыдные слезы. Мужик плакать не должен, так воспитывали.

Потом семья переехала на Жолтовского в новый дом, втиснутый между двумя более старыми так, что вдоль улицы образовалась сплошная крепостная стена. В этой крепости он и вырос.

Отцовы предки принадлежали к старой артистической фамилии и как-то умудрились пройти мимо всех катастроф и потрясений двадцатого века, не замаравшись. Ни героев, ни мерзавцев в роду не числилось. Обычные интеллигентные люди. Отец был довольно известным в узких кругах поэтом и еще более известным, уже в широких кругах, переводчиком. Он, можно сказать, сделал имя нескольким партийным поэтам из южных республик, переводя их, в общем-то, посредственные стихи. В переводе отца они неузнаваемо менялись, и Игорь считал их отцовскими. Отец был членом Союза писателей, почетным академиком трех республиканских академий, кунаком многих местечковых партбоссов. Потому в дом довольно часто приезжали с "борзыми щенками". В чулане копились, как в сокровищнице, роскошные национальные халаты и тюбетейки, ковры, всякие восточные мелочи. Все это постепенно раздаривалось или переезжало в Музей искусств народов Востока. А еще была сабля, подаренная во время культурного вояжа столичного гостя по коневодческим совхозам. Она до сих пор висела на стене и завораживала взгляд своим роскошным изяществом. В свое время именно эта сабля и сподвигла Игоря всерьез заняться фехтованием, но, едва дойдя до кандидата в мастера, он это дело бросил. Это вообще было в его характере: заняться чем-нибудь, чтобы доказать себе — могу, а затем интерес пропадал.

Мама была профессором университета, с европейским именем. Она работала до самых своих последних дней, и каждый день у нее бывали гости. Ее любили, несмотря на строгий и насмешливый нрав.

Отец умел брать от жизни все, как-то при этом не распихивая локтями других. Фотопортрет отца — любимый мамин — сделанный известным мастером, висел в гостиной. Отец, красавец с блестящими чуть насмешливыми карими глазами, в элегантном черном костюме и белой крахмальной рубашке сидит с нахальной полуулыбкой за столом и ест вишни из большой керамической миски.

Игорю тяжело было смотреть на этот портрет.

Отец.

Отец, который никогда не извинялся. Который не терпел телячьих нежностей. Отец, который никогда, ни разу не сказал сыну, что любит его. Игорь потом это узнавал, от матери — как отец переживал разрыв, как следил за игоревой карьерой и гордился им, как думал о сыне...

Игорь порой подолгу смотрел на портрет, чувствуя, как горло перекрывает жесткий комок, и, стиснув зубы, думал: "Почему же ты так ничего мне и не сказал? Как ты посмел умереть — и ничего мне не сказать? Почему ты не сказал, что любишь меня, почему я узнал это только потом, а? Как ты посмел умереть, не услышав, как я тебя люблю? Как ты посмел уйти, когда ты мне так нужен, папа?"

Портрет улыбался со стены.

А с противоположной стены отцу улыбалась Хозяйка Медной Горы — мама в малахитового цвета бархатном платье. Отец очень любил этот портрет.

Когда отец умер, мать сказала, что просто время их поколения прошло, и пора уходить.

Но Игорь-то знал, что отец умер, не выдержав разрыва с ним, Игорем.

Восемь лет назад Игорь ушел из дома, хлопнув дверью. В високосный год. Жизнь его с тех пор странным образом отсчитывалась по високосным годам. Восемь лет назад, в високосный год Игорь познакомился с Ларисой. Отец категорически ее не принял. Скандал был страшный. С криками, руганью, "никогдами", Ларисиными рыданиями, мамиными безуспешными попытками всех примирить...

Через четыре года — в следующий високосный год — отца не стало.

Хотя после скандала много воды утекло, Игорь считал виноватым себя. Хуже всего было то, что отец-то оказался прав. Лариса была именно такой, как сразу определил ее отец. Пиявицей ненасытной. Поначалу ее золотистая, зеленоглазая кошачья красота заслоняла и вялую леность ума, и дешевые интересы, и пиявчатость характера. Даже резкий голос не так раздражал. Как примерный муж, Игорь зарабатывал, где мог, хотя Ларисе всегда было мало.

Но однажды не то терпение иссякло, не то просто устал. Игорь хорошо запомнил тот зимний день. Лариса снова побывала у одной из успешных подружек и, конечно, вечером начался привычный пилеж. И живут-то они в бебенях, в каком-то Ясеневе, да в "панельке", когда родители жируют в роскошной квартире в центре, да почему жигуль, а не иномарка, и с подругами стыдно говорить, вот у всех мужья, а у нее, бедной, непонятно что, и детей она категорически не хочет — еще чего, нищету плодить, да и няньку не нанять, и так далее, и тому подобное.

Игорь уже не пытался ее уговаривать и рассказывать о новой, хорошей работе в программистской конторе, что скоро все будет хорошо. Не хотелось. Он просто смотрел в окно и думал о своем. Прав был отец. Пиявица. Гладкая, блестящая, с круглым ротиком-присоской, а в ротике острые зубки... И как же ему могли раньше нравиться эти присоски и мокрые поцелуи? Как бы взять и послать женушку раз и навсегда... Да вот интеллигентская совестливость не дает. Она же не работает, и квартира его, игорева, от тетки покойной осталась, у нее же ничего нет. Куда она пойдет? А может, он просто привык плыть по течению и ничего не хотел менять?

Лариса продолжала страдать, находя утешение в жалобах подругам по телефону. Игорь тихонько надел куртку — все равно она вряд ли заметит сейчас его отсутствие, и вышел на улицу. Было поздно, по блеклому городскому небу рассыпались бледные крошечки звезд. Снег здесь, на окраине, был довольно чист и чуть поскрипывал под ногами, а за дорогой возле оврага чернел Битцевский лес. Весной среди мусора в овраге весело журчал ручеек.

Игорь походил часок, решил, что можно уже и домой. Повернул к домам, не спеша, вернулся во двор. И тут возле помойки услышал какую-то напряженную возню, прерываемую злым лаем. Подошел поближе. Два дворовых пса прижали к стенке ржавого мусорного контейнера черного котенка, который отчаянно шипел и скалился, отмахиваясь лапками. Шансов у него не было.

Игорь шуганул псов, ловко схватил котенка за шкирку. Псы заливались лаем, прыгали, но не нападали. На Игоря собаки вообще никогда не нападали. Котенок зашипел еще сильнее и выпустил когтишки, зверски сверкая единственным зеленым глазом. Игорь сунул его за пазуху и, пятясь, отступил в подъезд. Лай остался за дверью. Котенок затих. Маленькое сердчишко бешено колотилось, но зверек уже не шипел и не вырывался. И почему-то Игорь вдруг ощутил в душе такое тепло, какого не помнил уже давным-давно. Он улыбался, когда вошел в квартиру. Осторожно достал котенка, опустил на пол. Зверек был неказист — маленький, с кривыми лапками, совершенно черный, как чертенок, с красной пастью и белыми острыми зубками. Левый глаз, видно, выцарапали в котячьей драке, а то и вообще уродцем родился.

— Это что за дрянь?! — раздался над ними голос Ларисы. Игорь поднял голову и встал.

— Это котенок, — ответил он, нутром тоскливо чуя скандал. Начал злиться, потому как понимал, что сейчас опять сдастся.

— Выброси! Немедленно!

Игорь попытался начать переговоры.

— Он не помешает тебе, он маленький...

— Он блохастый! У него глисты! Он тут мне всюду ссать будет, мебель подерет, шерсть всюду, выброси, выброси немедленно, или я сама его выброшу!

Игорь обычно уступал, но сегодня внутри как будто сорвало какой-то стопор. Как тогда, восемь лет назад, когда он отстаивал Ларису перед отцом. В голову ударила горячая волна, внутри что-то начало дрожать.

— Не выбросишь, — негромко сказал он, пряча взгляд.

Лариса не уловила этой опасной дрожи в его голосе. Тихих речей она вообще не понимала и не слышала. Ее можно было остановить только ором. Правда, потом начинались рыдания, а этого Игорь уже не выдерживал. И уступал.

— Я или он! — крикнула она. — Понял? Либо я, либо он!

— Он, — вдруг ответил Игорь. Слово вылетело само, гладкое, словно галечка. Он даже опешил от неожиданности.

Лариса тоже явно ожидала иного ответа.

— Что? — осеклась она.

— Он, — почти радостно повторил Игорь. Это коротенькое слово будто стронуло лавину, и все это тяжелое, лишнее, ненужное, привычно-лживое — все поползло, покатилось...

— Так, значит? — на глазах Ларисы показались слезы. Игорь смотрел, пытаясь вызвать в себе чувство вины, но оно не приходило. Ему было все равно.

— Мы будем спать в гостиной. А ты — где хочешь, — ответил Игорь.

— Я тебе... я тебя... развод! — выдала, наконец, Лариса. Красивое лицо побагровело, и Игорь внезапно с невероятной остротой ощутил, что ведь из-за этой бабы он поссорился с отцом. И отец умер. И Игорь так и не успел сказать ему... Ничего не успел сказать.

Игорь молча пошел в ванную купать котенка.

А ночью, глядя, как по потолку ползают пятна света от машинных фар, ощущая непонятную горечь от своей новообретенной свободы, все думал — как же так могло получиться? Ведь была же девчонка с золотыми волосами, которая, распахнув зеленые глазищи и приоткрыв рот, слушала песни под гитару у костра, варила в котелке макароны с тушенкой, и ничего ей не надо было, кроме Вуоксы, луны и неба? Куда она ушла? Как же он ее не удержал?

Утром все так же молча помогал Лариске паковать вещи — все, какие ей только хотелось, только бы поскорее. Лариска висела на телефоне, радостно оповещая всех подружек о сволочизме мужа, о том, что она уходит к Павлу — Игорь этому очень удивился, потому как кто такой этот Павел, и откуда он успел взяться, он понятия не имел. Потом приехал Павел. Игорь с первого взгляда понял, что Лариска нашла очередной объект для пиявленья. Полноватый мужик лет сорока, явный подкаблучник. Одет он был хорошо, пригнал грузовой "мерс". С Игорем он говорил чуть извиняющимся тоном, даже денег предлагал. Пока Лариса распоряжалась погрузкой, Павел сидел с Игорем на кухне, виновато убеждая его, что квартира им не нужна, и что он все сделает, и что вообще Игорь такой интеллигентный, так что давай, мужик, выпьем и разойдемся без обид. Игорь выпил, мысленно желая мужику терпения.

А может, они и правда нашли друг друга, и пусть Лариске будет хорошо его пиявить, а ему будет приятно от этого пиявленья... Каждому свое.

Так они с котом остались вдвоем и стали жить-поживать. После скоротечного развода о Ларисе он больше ничего не слышал. Кота окрестил Вилькой в честь кота Тэвильдо, то есть, "кота Тибальта о девяти жизнях".

Теперь Игоря дома ждал верный зверь, и было к кому возвращаться. Вилька гулял вместе с хозяином, как собака, по окрестному лесу. И потихоньку к Игорю стало возвращаться утраченное. Он изумился, как давно он уже не слушал любимой музыки, не читал книг, как давно не смотрел ничего... Как давно не звонил старым друзьям. Да стоит ли? Забыли уже давно, за восемь-то лет.

Вроде уж и Лариска ушла из его жизни, а домой Игорь так и не вернулся. Почему — трудно было сказать. Наверное, из-за саднящего ощущения собственной вины — так ведь и не сумел примириться с отцом.

После того достопамятного скандала, пока отец был жив, Игорь домой не звонил, не желая невзначай наткнуться на него. Звонила всегда мама — она стала их ангелом-посредником.

Теперь же он звонил домой часто, и сердце болезненно сжималось, когда он слышал голос отца на автоответчике. Человек умер — голос остался. Он звонил, чтобы просто послушать этот голос.

Мать это знала. И, как и прежде, звонила сама.

Даже когда мама очень хотела его видеть, она намекала как бы между прочим — "Марина приносила новую статью — очень неплохо, даже интересно. Василий Сергеевич обещал завтра зайти. Что еще? Ну, карп удачно получился. Лучше говори, как там твоя работа? Диссертацию все еще пишешь, а?" И Игорь понимал, что надо прийти, что мама ни в коем случае не скажет, что хочет его видеть. И что этот неплохой карп куплен нарочно для него. Все будет так, словно он зашел случайно. Она не упрашивала его вернуться. Она ждала, когда он придет сам. И Игорь тоже знал, что в конце концов он приедет к матери вместе с Вилькой, вот немного еще подождать, когда отпустит это ощущение вины — и вернется. Обязательно вернется.

Кто же знал, что времени им осталось совсем ничего — только до високосной ночи, ночи с февраля на март, с зимы на весну?

Никто не знал, и Игорь не знал. Он просто радовался покою и свободе, ощущая, как возвращается давнее-давнее, почти забытое состояние души. И был он этому рад, как щенок, только что не визжал и не прыгал. Взгляд и сознание постепенно отмывались, словно заляпанное грязью окно под неспешным дождичком, и он снова стал видеть то, чего не замечал и не видел уже давным-давно, и в существование чего уже перестал верить. То есть, ненормальное.

Он прекрасно сознавал, что видит то, чего нормальные люди не видят. Но психом себя не считал и комплексовать по данному поводу не собирался. Игорь имел свою личную теорию "ненормального", для него весьма удобную. А состояла она в том, что это самое "ненормальное", не укладывающееся в картину обычной материальной жизни, существовало всегда. Положим, чертики зеленые существуют на самом деле. Другое дело, что мозг не воспринимает того, к чему не подготовлен. Ведь отказывается он воспринимать или запоминать то, чего человек не хочет или не может воспринять и запомнить? Короче, чертиков видит тот, кто способен их воспринять — к примеру, человек в измененном состоянии сознания, сиречь, упившийся в зюзю. Либо верящий в существование зеленых чертей.

Однако, к чему человек готов, а к чему нет — это зависит много от чего. И сильно зависит. После Века Просвещения стало нормальным отрицать существование зеленых чертиков, ибо оные не попадают в область Разума. Рационалист в черта не верит, хоть тот на голове у него пляши. До Века Разума чертики считались вполне нормальными и существующими, хотя наличие и происхождение оных толковалось по-разному.

А нынче же народ подготовлен обилием книжек, телесенсаций, игр и, особенно, киношек, к чему угодно. Правда, вряд ли кто поверит, что зеленый чертик есть просто зеленый чертик, скорее, это для него будет зеленый человечек с какой-нибудь планеты Плюк. Или вообще сочтет, что кто-то развлекается. Но в Игореву картину мира существование зеленых чертей вполне вписывалось. Его не удивляли странные тени, шедшие по следу за прохожими. Не удивляли лишние отражения в стеклянных дверях офисов или, наоборот, недостающие отражения текущей по улицам толпы. Ничего не удивляло. Это было реально, он в этой реальности жил со своим котом Тэвильдо, и другой искать не собирался.

И, главное, снова, как в детстве, он начал спиной чувствовать странный холодок в определенных местах города. В детстве, когда они с бандой "мушкетеров" носились по старым дворам, бывало с ним такое. Тогда они играли в собственную игру — в многослойную Москву, где можно было по определенным проходам попадать из времени во время, а то и вообще в другой мир. Выдуманный мир. Где-то дома даже хранилась Страшная Мушкетерская Клятва хранить тайну. С подписями всей великолепной компании. И, в частности, его, Игоря-Портоса. Надо бы найти...

Только сначала надо было вернуться домой.

Мать умерла в ночь с 29 февраля на первое марта. В високосную ночь. Скоропостижно.

И блудный сын вернулся, только никто его уже не ждал дома, и дом тоже не ждал его. Но Игорь не хотел сдаваться. Когда-нибудь дом его примет. Принял же он Вильку? А Вилька его ждет, вон, трется у хозяйских ног, задрав хвост и зажмурив от удовольствия единственный глаз.

— Ну, что дружок, — Игорь поднял котишку на руки, — вымок твой хозяин. Как собака вымок и хочет горячего чаю с коньяком. Пошли-ка на кухню.

Он бросил куртку на рога старой стоячей вешалки.

Часы на стене показывали пол-второго ночи. Игорь поставил чайник. Внезапный порыв ветра распахнул незакрытое окно, на подоконник зло хлестнул дождь.

На улице было темно и пусто. Только пара окон горела в доме через улицу напротив, да светилась у подъезда зеленая реклама какого-то кабинета психологической помощи.

— Все десятый сон видят, — проговорил он, поглаживая запрыгнувшего на стол Вильку промеж ушей. — А мы с тобой не спим...

Мой Город видит сны.

В сотах многоквартирных домов спят люди Моего Города. А я иду по затихшим улицам, и за каждым поворотом - дорога чьих-то снов. Свернуть? Пройти мимо?

Мой Город спит.

Ночью над Москвой пролетел нездешний ветер, распахнул форточку. Женщина резко проснулась, услышала плач дочки, подошла. Девочка раскрылась во сне и замерзла. Она укрыла ее, немного посидела рядом, прижав руки к глухо колотящемуся сердцу.

Спать уже не хотелось. Совсем. Она подошла к окну. В доме напротив горели два одиноких желтых прямоугольника. Тоже кто-то не спит. Интересно, сколько народу в Москве сейчас проснулось от такого же резкого толчка, как и она? Словно кто-то позвал — только вот кто, и что было в том зове? Она не помнила.

Она пошла на кухню. И остановилась на пороге. В тени снова сидел — Тот. Тот, с оловянными глазами. С лицом Николая. Господин Ответа Нет.

— Уходи, — почти умоляюще сказала она. — Уходи же! Ты же умер! Что тебе надо?

Господин Ответа Нет сидел молча, глядя на нее глазами — оловяшками.

Она стиснула зубы и зажгла свет. Он исчез — но теперь отражался в окне. Он никуда не ушел. Никуда. Он всегда здесь, всегда стоит за плечом.

После известия о гибели мужа оставаться в этой квартире стало невыносимо. Здесь поселились шепчущиеся тени. И Господин Ответа Нет. Он приходил ночью, в часы бессонницы. Он улыбался совсем как покойный муж, и если бы не мертвые оловянные глаза...

— Господи, я же пыталась, — прошептала она. — Я же пыталась...

Дурацкое оправдание. Вышла замуж она "с налету", честно старалась полюбить мужа и, кажется, даже получилось. Родилась дочка. А потом все пошло наперекосяк...

Может, следовало все же поговорить с ним? Продраться через его раздражительность и выяснить — что с ним творится? Не успела. И не хотела, честно призналась себе она. Они были и остались чужими людьми. И все равно разошлись бы. И, как ни кощунственна эта мысль, она была даже рада, что он погиб. Все разрешилось раз и навсегда.

Но в этом доме оставаться было невозможно. Невозможно!

Она набрала номер, мимоходом глянув на часы. Три ночи. Ну, и пусть. В Сиднее сейчас не спят...

— А ну тебя, — вдруг зло выругалась она и бросила трубку, не дождавшись звонка. — И в Кельн не буду, — с каким-то злорадством сказала она кому-то неведомому. — Нужна я вам...

И набрала еще один номер. Здешний. Московский.

На том конце провода тоже не спали.

— Ольга Антоновна? Да нет, не спится... А вы что? Да, да, я тоже... Ольга Антоновна, можно, мы с Катюшей к вам переедем? Не могу я больше одна. Не могу!.. Да-да, конечно, спасибо, завтра будем!.. Спасибо...

Она положила трубку, погасила свет и уставилась в окно. Дом напротив был теперь совсем темным. Наверное, в этом городе уже все уснули. Вообще все. Кроме нее. Ночь была слепой и непроглядной. Только яркая реклама какого-то центра "Откровение" светила злорадным оранжевым глазом.

А над Моим Городом кружит золотая осень. Самое сумасшедшее время. Самое тихое время года. Самое горькое. Я вообще люблю осень. Странное время, когда душа проходит все стадии скорби - от легкой элегической грусти до катарсиса высокой трагедии. Я не знаю, когда она приходит, но всегда вижу, когда она пришла. Это время неба. Сначала становятся яснее и крупнее звезды. Они влажные и прохладные на ощупь, а если взять их в горсть, то они будут шуршать, словно морская галька. Но кто брал в руку звезды?

Я - брал.

Потом - фотографические ночи. Никогда в году не бывает такой яркой, раскаленно-белой луны, такого разделения света и тени. Обычно принято говорить о цветах дня - да, это прекрасно. Осень - это буйный бал. Первые яркие листья при первых, робких тактах, затем царственная роскошь предсмертного безумного танца, когда танцовщица одну за другой сбрасывает шали - и ветер, ветер, ветер! Ветер несет по земле клочья ярких одежд, потемневшие, никому не нужные листки летних летописей. Пляши, пляши, пей, потому, что скоро все кончится. Насовсем. И не останется на земле ничего, что притягивало бы взгляд. И тогда ты поднимаешь глаза к небу. А оно - прекрасное, безмятежно-равнодушное, как улыбка куросов юной Эллады, как улыбки богов древней Азии. Оно словно высосало из земли всю ее яркость, все ее тепло. Такое небо мог рисовать только Рерих. И еще таким оно бывает только в горах. Осенью, в горах и у Рериха.

И еще у одного художника из Моего Города. Он умеет ловить мгновения осени...

Небо и ветер. Все несется, чтобы вдруг замереть на обрыве. Бал окончен. Клочья одежд, письма - все вымел ветер. И ты стоишь на обрыве, и смотришь - а дальше ничего.

Осенью уходит все, что мешает смотреть и слышать...

И вот стоишь ты на промерзшей дороге, а ледяной ветер дует в затылок, набивает жесткой крошкой космы пожухлой травы. А по небу тупо, медленно ползут тяжелые сизые тучи, и ломаются под ударами бича, открывая по краям и на изломе бритвенно-острое серебро. А в разрывы торжественно-безмятежно смотрит несравненное осеннее небо, и когда из туч вдруг сеет дождь или сыплет снег, кажется, что небо корчит гримасы несчастной, дрожащей, умирающей земле...

Но пока над Моим Городом раскинул крылья сентябрь. То сеет дождем, предвещая тоску предзимья, то дарит теплом роскошнее летнего.

Наступает Самое Тихое Время Года...

Я люблю осень.

А вот этот парень, этот художник, что сидит на Чистопрудном и рисует Мой Город - ненавидит её.

Я давно за ним наблюдаю - он из тех, кто замечает то, на что не обращают внимания другие. Он вообще видит больше очевидного. Замечательнее всего, что когда я хожу по тропам снов, то и дело с ним сталкиваюсь, и потому когда он вдруг сталкивается со мной наяву, ему становится совсем не по себе. Потому я и стараюсь не попадаться ему на глаза.

Не всегда получается...

Ночью над Москвой пролетел нездешний ветер и принес тоску и Зов. И далекий лай призрачных псов, белых красноухих псов, лай осенней Охоты. Значит, Охотница снова пришла. Когда-нибудь она настигнет его.

Еще не сегодня, нет.

Охота еще далеко.

Он ненавидел осень — и мучительно ждал ее.

"... ненавижу осень. Да ладно, себе-то что врать — я ее просто боюсь. Осенью меня всегда настигает какая-то мистическая тоска, в груди становится пусто, и иной раз кажется, что я похож на воздушный шарик — дунет ветер посильнее, оборвется ниточка, и улечу я к едрене фене.

Моя осень — это разящая красота. Заказали бы мне нарисовать аллегорию осени, я не стал бы изображать полногрудых пейзанок с рогами изобилия или Деметру с плодами. Моя осень — это смуглая девица в чешуйчатой броне, с ясеневым копьем в руке и венке из листьев на голове. А сидит она верхом на драконе. Я несколько раз пытался ее нарисовать. Высокие скулы, слегка раскосые глаза, кошачье какое-то лицо, короткие медные волосы. Маленькая рука, крепко сжимающая древко копья. Я ее очень четко вижу, только никак не могу изобразить ее глаза. На моих рисунках они у нее черные. А на самом деле — они просто бездонные, как смерть. Моя осень приносит смерть. Вот почему я ненавижу осень.

И каждый год в сентябре я выхожу с мольбертом на бульвар или в парк и рисую, рисую, рисую, — до рези в глазах, до мучительной боли в перенапряженной кисти, чтобы успеть запечатлеть хотя бы каплю этой несказанной красы умирания, торжество жизни на краю смерти.

Я повторяю слова осени — они сами как картины. "В багрец и золото одетые леса..." Вслушайтесь, как это звучит — в багрец и золото... Багряный — это не темно-красный, не цвета запекшейся крови, не алый. Даже не багровый, как дымное зарево. Это красно-лиловый, торжественный, сумрачный и сильный цвет. Достаточно произнести это слово — баг-рец, баг-ря-ный, — и само звучание его вспыхнет красно-лиловым, королевской мантией. И золото — блеск, красота и сила, солнечный луч в бледно-голубом небе. Слово словно бы катится, как колесо, отдает чистым звоном — зо-ло-то. Еще один осенний цвет — пурпур. Это вовсе не фиолетовый, а более глубокий и сумрачный родич багрянца. Листья, что падают с клена — почти червонное золото, но некоторые именно багряные, с алыми прожилками и пурпурными подпалинами по краям. И еще темно-зеленый, почти черный — ели, такие мрачные рядом со златолиственными белоствольными березами.

А осеннее небо — высокое и прозрачное, бледно-голубое, чистое, звонкое. Когда я смотрю в него с холма, мне хочется оттолкнуться от земли и раствориться в нем. И в груди возникает ощущение пустоты, и рождается чувство полета, и делается страшно. Кажется, что стоит мне поддаться желанию взлететь, и я покину этот мир и окажусь заключен навечно в бездонную прозрачную голубизну, в которой больше ничего нет. Это не больно, но страшно..."

Утром Андрей сидел на кухне за чашкой кофе и мрачно размышлял о жизни. И было ему хреново.

"Художник. От слова худо. Нет, Андрюша, ты не художник. Ты неудавшийся архитектор, с горя взявшийся за кисть. Архитектор, который не умеет рисовать — барахло, а не архитектор. А если умеет рисовать, но не архитектор — то кто? Ты даже не дизайнер по интерьеру, хотя у тебя и визитка есть. Ну, да на заборе тоже три матерных буквы написано, а там дрова лежат..."

Работа, слава Богу, не обязывала сидеть в бюро от звонка до звонка, а три обязательных присутственных дня — это терпимо. Не сказать, чтобы Андрей зашибал большие деньги, но на жизнь хватало — а главное, оставалось время писать. Хороший он художник или плохой — он давно перестал задумываться. Понятно, что не Левитан. Так что страдать? Надо просто писать.

Сейчас в работе возник вялотекущий застой. Заказов хватало, но все они были тупые какие-то. И клепал Андрей их как на конвейере. И было ему тошно. Потому что опять наступила осень. И потому что опять приснился ему старый сон, который почему-то всегда приходил к нему осенью. Чтобы не думать о нем, он обычно хватал мольберт и отправлялся за город, в лес, или в парк, или на бульвар, и возвращался домой закоченевший, с пачкой набросков и этюдов. А потом, отогрев руки, брался снова за карандаш или кисть и как проклятый пытался изобразить свою Разящую-без-жалости, La Belle Dame sans mersi...

"Ненавижу осень!"

Очень давно, лет с пятнадцати он знал, что эта рыжая с бездонными глазами девка — его смерть. Андрей был атеистом и в приметы не верил, но эта потусторонняя сволочь снилась ему уже много лет. Снилась и жить не давала, потому что в каждой девушке он выискивал сходство с ней. В армии он чуть с ума не сошел из-за нее. Но, с другой стороны, без нее он бы там сломался. А так в ответ на малейшее поползновение просто бил в торец. Парень он был здоровый, метр восемьдесят, и карате занимался, так что если кому хотелось в чайник получить — только подходи по одному. Другое дело, что драки Андрей ненавидел.

А сегодня ему приснилась, что она в городе. Во сне он шел по Остоженке к центру, и где-то возле Лопухинского переулка чуть с ней не столкнулся. Они смотрели друг на друга минуты три, отделенные от всех прохожих стеклянной стеной, и Андрей чувствовал, как в груди растет ледяной ком. Потом он все же очнулся, протянул к ней руку, чтобы ухватить за черные на этот раз лохмы и добиться от нее ну хоть какого-нибудь ответа. А она растворилась в воздухе, и тут мимо него пронеслась целая стая котов — штук, наверное, пять, как-то уж очень целеустремленно летевших к подворотне. Коты были слишком здоровые, таких наяву не бывает. На этом Андрей проснулся. Весь мокрый, в каком-то оцепенении. И ощутил в груди пустоту — если считать, что душа именно в груди помещается, то если ее, душу, убрать, такая получится пустота.

И вот сидел он, пил кофе, и пустота постепенно уменьшалась, стягивалась, зарастала. Допив кофе, Андрей привел себя в порядок, оделся, взял рабочую сумку и вышел из дому.

Он был уверен, что углу Остоженки и Лопухинского встретится с ней лицом к лицу.

После полудня он сидел на Чистопрудном бульваре и рисовал. У этого бульвара есть одна особенность — он идет по холмику, сначала вверх, потом немного вниз. И с этого места кажется, что он спускается к Китай-городу, хотя на самом деле там начинается Покровский бульвар. Если смотреть почти от самого метро, от памятника, то кажется, что бульвар резко обрывается, как трамплин, и с него можно скользнуть прямо над китайгородской стеной, над рекой, и приземлиться даже не в Замоскворечье, а в каком-то иномирном — иномерном Заречье. А если эту перспективу еще умно использовать... Вот над этой самой многомерной перспективой Андрей и бился. Чтобы не сидеть впустую, он прихватил с собой пару небольших этюдов и пачку графики, разложил на скамейке на манер выставки — подходи, смотри, покупай. Иногда брали. Он никогда не рисовал в стиле "Москва златоглавая" или "а-ля рюсс". Андрей любил, чтобы в картине или городском пейзаже была тайна, недосказанность, нездешность. Однажды он прочитал в каком-то журнале, как один архитектор развлекается тем, что делает эскизы Москвы, какой она была бы, если бы тот дом не снесли, этот особняк не порушили, это чудище бетонное не воткнули. Идея понравилась, с тех пор некоторые свои осенние зарисовки Андрей стал именно в таком стиле и выполнять. Тем более что последнее время Москва, знакомая и привычная ему Москва исчезала с устрашающей скоростью. Даже если дома вроде и не сносили, втыкая на их место уродливые новоделы, их потрошили, набивали чем-то чужим, и стояли пустые оболочки, и сквозь их темные стекла смотрело что-то чужое... Как будто войдешь в этот дом — а выйдешь уже совсем в другой Москве, совсем чужой и страшной.

Но иногда случалось и маленькое чудо. Недавно оказавшись по делам в Гнесинке и продвигаясь потом к Новому Арбату, он вдруг замер перед двухсотлетним ясенем. Память подсказывала, что тут должен быть какой-то бетонный дом. Дома не было. Было пространство — манящее, затягивающее в незнакомую, иную Москву — живую и желанную.

Андрей ночь не спал, рисуя этот вяз и солнечное сияние улиц иной Москвы за ним.

Парня, который уже довольно давно стоял и рассматривал разложенные этюды, он заметил не сразу. Поймав взгляд Андрея, он чуть заметно улыбнулся и спросил:

— Сколько стоит вот эта картина?

Неделю назад Андрей написал маслом на холсте двадцать на сорок кленовый лист на земле. Получилось странно — вроде и хорошо, но бесполезно. Во всех подробностях прописанный желтый лист с багряными прожилками и пятнышками, по краям обожженный пурпуром, жухлая трава и проглядывающий источенный до паутины силуэт прошлогоднего истлевшего листа.

В голову ударила кровь, сердце екнуло, и он невольно поднес руку к груди. На листке четко виднелся теневой профиль La Belle Dame с разящим без промаха копьем. Она пришла. Она где-то за плечом. Он затравленно обернулся, но парень чуть переместился, его тень накрыла рисунок — и силуэт Охотницы исчез.

— Я забираю ее, — высоким мелодичным голосом с непонятной жесткой решительностью произнес парень и полез за деньгами во внутренний карман куртки.

Андрей, вырванный из оцепенения его словами, уставился на него. Может, это все осеннее наваждение, но парень был НЕ ОТСЮДА. Невысокий, довольно хрупкий, черноволосый. Движения у него были точные, грациозные и удивительно уместные, ничего лишнего. Лицо — более чем примечательное. В студенческие времена Андрей подрабатывал, рисуя мгновенные портреты, и насмотрелся на всяких. Так вот сейчас он не взялся бы определить, кто этот парень по национальности. Брови четкие, прямые, чуть приподнятые к вискам, глаза тоже какие-то раскосые, но не миндалевидные, как бывает у жителей Южной Европы. Скулы высоковатые для европейца, но никаких признаков монгольского наследства. Очень симпатичный, но будь ресницы чуть подлиннее и рот чуть поменьше — стал бы неприятно смазлив. Не слишком мужественной внешности, одним словом. Андрей не очень таких жаловал, но в этом парне было странное обаяние. И глаза чуднОго цвета — то серые, то вдруг черные, но такое впечатление, что в темноте они у него будут светиться. А сейчас они просто сияли — и не в переносном смысле, а в самом прямом. Он почувствовал пристальный, изучающий взгляд художника и посмотрел Андрею прямо в глаза.

Это было подобно удару или ослепительной вспышке света. На миг он ослеп, а затем...

Андрей ВИДЕЛ. Он воспринимал мир взглядом, незамутненным привычкой. Не было двух одинаковых мгновений и двух одинаковых вещей. Это было все равно, что смотреть старенький черно-белый телевизор с хрипящим динамиком и вдруг внезапно сменить его на современный цветной, со стереозвуком.

Парень отвел взгляд, и Андрей, наконец, вспомнил, что надо бы и дышать иногда. Он словно бы слишком быстро вынырнул с огромной глубины. Теперь он никогда больше не сможет видеть, слышать и воспринимать как прежде. Не сможет забыть. Лучше бы Охотница, чем этот... Черный Принц!

Андрей молча протянул ему картину, не глядя, засунул деньги в карман. Черный Принц постоял еще рядом, потом сказал:

— Простите, это вышло нечаянно.

В следующий миг его уже не было — как будто он разогнался по Чистопрудному, как по трамплину, взмыл в воздух, прижимая к груди картину, и приземлился в своем иномирном-иномерном Заречье — Замоскворечье.

Неподалеку гавкнула собака — не очень громко, зато басовито. Андрей вздрогнул и резко повернулся. Посреди бульвара стоял здоровенный черный лохматый пес и вилял хвостом. Потом он промчался мимо огромными скачками и скрылся из виду — тоже взлетел, наверное.

Андрей жил в Кропоткинском переулке, от Остоженки налево, если идти от станции метро "Парк культуры" к "Кропоткинской". Москва внутри Садового кольца — странное место. Старые дома, между которыми понатыканы посольства, кривые безымянные проходы между домами, старые московские дворы и новопостроенные дорогие дома с огороженной территорией.

Андрей жил в Москве с четырнадцати лет, но москвичом себя не ощущал. Родной город, которому были отданы его сны, остался далеко на юге. И вообще там уже давно другое государство. Когда отца перевели на новое место службы, Андрей заканчивал девятый класс. Там школы не было, и Андрея отправили в Москву, к отцовой тетке Полине.

Здесь он и остался. Прижился, привык к старому дому в переулке, к квартире с маленькими комнатами и высокими потолками. В самой большой и светлой, с балконом, со временем завелась мастерская. А комната тети Поли так и стояла после ее смерти закрытой. Рука не поднималась там что-то менять.

Частенько Андрей заходил в галерею на Кузнецком мосту сдавать в небольшой салончик свои холсты да любоваться на авторские украшения. Так было и в этот день, когда звук Погони, дрожавший на грани слуха, вдруг исчез, словно Черный Принц отвел ее, забрав картину вместе с тенью под нарисованным кленовым листом.

Среди развешенных по стенам картин в салончике он не увидел своей, из городской серии "Несбывшихся домов". Полгода она там уныло висела между бодреньким пейзажем с белой церковью на холме и декоративным натюрмортом, подчеркнуто классическим. Продали, ах как хорошо, и вот и деньги кстати... Андрей уже решил было прикупить красок и всякой мелочи, но тут увидел в витрине эту ВЕЩЬ.

Среди поделок, вычурных фигур, всяких безделушек она поражала простой и благородством формы. Не серебро, не мельхиор — какой-то светлый сплав. И белый оникс. К ножке была прилеплена этикетка с надписью от руки: "Кубок. Оникс. Автор — Воронов". Андрей почему-то вдруг оказался у кассы, и сообразил, что делает, только получив на руки чек.

Денег в результате осталось в обрез — только на прожитие, ну да ладно. Главное, кубок был теперь у него. Андрей взял его осторожно, как цветок — он и был чем-то похож на тюльпан, и еще на полураспустившуюся розу. Барышня за прилавком упаковала его, и Андрей едва ли не выхватил коробку у нее из рук. В его радостном воображении уже рисовался натюрморт с кубком, свечой и розой, и он знал, что напишет этот натюрморт, и будет осторожно выписывать полупрозрачное свечение благородного камня, и игру бликов, и бархатистые темно-алые лепестки розы. А розу надо будет купить самую лучшую, на длинном стебле, крупную, такую, как продают на выходе из метро, в крохотной стеклянной выгородке, похожей на аквариум.

И в таком радостном настроении Андрей двинулся к Манежу, затем по Волхонке. И вот уже возникла перед ним громада храма Христа Спасителя, и чуть не налетел он на что-то острое. Андрей остановился — как оказалось, прямо на переходе, — и какой-то мужик с руганью толкнул его, чтобы проскочить на зеленый. Был по правую руку памятник кому-то бородатому, мигающие светофоры, реклама итальянской обуви на углу напротив, выгнутый мост и белый тяжелый храм, а никаких острых предметов не наблюдалось. Наткнулся же Андрей на взгляд. Никогда бы не подумал, что можно так остро ощутить чужой взгляд. Шагах в трех на краю тротуара стоял Черный Принц.

Только теперь он был весь в черном, в высоких сапогах, прямые волосы до плеч перехвачены серебряным обручем.

Взгляд!

Андрей ощутил знакомую тонкую дрожь — порой ему казалось, что кто-то заглядывает ему через плечо, когда он погружен в работу так, что и оглянуться некогда. Тогда по спине шла именно такая дрожь, словно мимолетно касалось чье-то легкое крыло.

Андрей оглянулся — но никто не обращал внимания на эту колоритную фигуру, все торопились по своим делам, у перехода скапливалась кучка народу. Андрей снова посмотрел на Черного Принца. Тот усмехался, глядя на Андрея.

Тут зажегся зеленый, завизжали тормоза разогнавшейся иномарки, и толпа ринулась на переход. Черный Принц спокойно двинулся вперед. И Андрей, как дурак, рванул следом. Черный Принц вроде бы и не торопился, но двигался необыкновенно быстро, а Андрей почти бежал за ним, стараясь не упустить из виду стройную фигуру в черном и развевающиеся на холодном ветру волосы.

Тот сворачивал в какие-то переулки, о существовании которых Андрей, пятнадцать лет проживший в этом районе, и понятия не имел, и в конце концов они оказались у старой церквушки, до которой у Церкви еще не дошли руки. Она стояла на углу, и решетчатый забор с двух сторон впивался в старинный кирпич, прикрытый лоскутами серой штукатурки. Черный Принц взбежал на крылечко и мгновение помедлил перед тем, как потянуть на себя рассохшуюся облезлую дверь и шагнуть в темноту за ней. Андрей тоже остановился, а когда дверь мягко хлопнула, закрывшись, рванул вперед — и чуть не врезался в нее головой, споткнувшись на ступеньках. Их и было всего-то три. Когда же он выпрямился, прижимая к животу коробку с драгоценным кубком, то впору было перекреститься. Потому что двухстворчатая дверь из каких-то мерзких досок была перехлестнута массивным железным засовом и заперта на титанический амбарный замок. Второй замок висел в проушинах на стыке створок.

Андрей пялился на эту дверь, как баран на новые ворота, и только минуту спустя сообразил обойти церквушку кругом. Однако ничего не вышло из-за ржавого забора. Он только сумел разглядеть дворик, пустой, захламленный битым кирпичом, какими-то ржавыми железяками и прочим мусором, и хилое деревце — не то осинка, не то клен. Дальше по обоим переулкам стояли тесно сомкнувшиеся стены в полтора человеческих роста — тоже заборы, за которыми что-то было, судя по выкрашенным зеленой краской воротам из листового железа и будке возле них. С другой стороны высился печально старинный дом в три этажа, который медленно разрушался. На всем здесь лежала печать запустения.

Как еще не добралась до этого уголка всемосковская лихорадка новостроя? Кстати, а что это за место? Дорогу он потерял уже давно, и потому пошел наугад — уж дальше Колец не уйдешь. Ну, по крайней мере, дальше МКАДА. Но не прошло и трех минут, как он вышел к музею имени Пушкина.

Ничего себе...

Андрей немного постоял, тяжело дыша. Нервы гудели как высоковольтные провода. Подумав, он повернулся и пошел в обратную сторону. Может, там никакой церкви и нет? Но церковь была. Именно та самая. И во дворике позади нее валялся мусор, и росло чахлое деревце. Отчаявшись что-либо понять, он подошел к двери. Оба замка были на месте. Андрей осмотрел дверь сверху донизу, все эти облезлые рассохшиеся доски, и уставился на носки собственных кроссовок.

Тут за спиной послышались шаги, и Андрей торопливо обернулся. По переулку неспешно брел помятый и потрепанный мужичок средних лет с видом хитрым и лукавым, но как бы не от мира сего. Мужик приблизился, заложил руки за спину и спросил:

— Ну, как, нашел?

— То есть? — переспросил Андрей. Не любил он бомжей и алкашей.

— А что искал, — вредненько промемекал представитель похмелеонского подвида.

Андрей промолчал. Но мужик не отставал:

— Бегает он, — пробурчал он. — Бегает... шляется, значит... лезет, куда не прошено...

Он вдруг резко развернулся и рявкнул:

— Армагеддон!

В ответ на этот апокалиптический клич словно бы из воздуха соткался здоровенный черный пес. Мужик махнул ему рукой и горестно сказал:

— Пошли, Армагеддон, нечего нам здесь делать. Бегает он, видите ли... рисовальщик...

Пес вильнул хвостом и потопал за хозяином, а Андрей остался стоять с отвисшей до колен челюстью. Ощущение было такое, что мужик с псом знал о нем все — и о Черном Принце, и об Осенней Охотнице, и о кубке, который он так все и прижимал к животу.

Очнулся он уже в метро "Боровицкая". Сделал круг, значит. Больше вылезать на улицу не хотелось — а вдруг опять Черный Принц начнет "водить" и не попадет он уже домой? Нет уж. Он влез в набитый вагон — и почему это на серой линии вечно народу не протолкнуться? — и, уцепившись за поручень, за каким-то хреном поехал домой кружным путем — до "Менделеевской", через "Новослободскую" по кольцу до "Парка культуры". И всю дорогу был в ступоре. Отпустило только дома. Руки затряслись сразу же, как только он поставил коробку с кубком на подзеркальник в прихожей. Он бесцельно кружил по квартире, то садился, то снова вскакивал, не находя покоя, хватался то за одно, то за другое, пока, наконец, не вытащил из картонки кубок. На нем взгляд как-то остановился, и Андрей обрел способность размышлять и действовать целенаправленно.

Он отыскал в серванте бутылку румынского красного вина "Старый Замок", сделал пару бутербродов с ветчиной — не поленился, украсил петрушкой и маслинами, водрузил на резную деревянную доску и уселся в комнате за стол. За окном уже стемнело, и Андрей, подумав, поставил на стол подсвечник и зажег торчавшие по разным углам свечки. И сразу неприглядный бардак в мастерской превратился в творческий беспорядок, загрунтованный холст на мольберте таинственно замерцал из полумрака, небрежно брошенные кисти и тряпки перестали раздражать...

А мне все видно из полумрака зеркала. И мне нравятся свечи в этой мастерской. Свет все меняет. Не вздумайте работать цветом при электрическом освещении! Особенно если над головой у вас противно верещит проклятая газосветная трубка. В ее свете все лица кажутся трупно-фиолетовыми, а люди перестают походить на людей. И, конечно, дело ваше, можете делать карандашные наброски или марать бумагу углем под стоваттной лампочкой, а Андрей предпочитает свечи. Поэтому они и понатыканы у него по всей мастерской. Вообще-то их больше сотни, но он редко зажигает все. Обычно хватает сорока или около того.

В колеблющемся свете свечей кубок замерцал. Как будто он был доверху налит неярким светом. Андрей полюбовался и налил в кубок вина. Прозрачно-красная жидкость в перламутровом ониксе сделалась радостно-алой. Он поднес кубок к свече, по-детски радуясь, что не пожмотился, и что кубок теперь его. Огоньки свечей и кубок отражались в полированной поверхности стола, как в темном зеркале. И в зеркале тоже. В нем смутно отражался и сам Андрей. Он критически смерил себя взглядом. Но в этом освещении — вполне ничего — высокий шатен с физиономией хоть и не красивой, но приятной, в джинсах и свитере. Романтический сумрак и колеблющийся свет делали отражение похожим на старинный портрет, и даже лицо в зеркале казалось красивым и значительным.

— Прозит! — сказал он, поднимая кубок и кивая своему отражению. — Гаудеамус игитур!

Наливая вторую порцию, он снова глянул в зеркало. Из темной глубины смотрел Черный Принц с красной розой в руке. Андрей замотал головой и торопливо вылакал вино. Поднял взгляд. Выдохнул. В зеркале отражался только он сам, собственной бледной персоной, с опустевшим кубком в руке и надкушенным бутербродом в другой.

Вот только на подзеркальнике лежала красная роза на длинном стебле.

— Чертов Принц, — отрывисто смеясь и мотая головой, прошептал Андрей, ставя рюмку на подзеркальник. — Чертов Армагеддон! Чертов Похмелеон! Чертова осень...

Он стиснул розу в ладони. Шипы вошли в кожу.

Больно.

Настоящая.

Не привиделась.

А еще я умею летать. И два моих кота, мои верные спутники Ланселот и Корвин, тоже летают. Правда, эти лентяи обычно сидят у меня на шее в буквальном смысле слова, но порой удается их заставить и полетать. Если уж ты исключительно редкое животное фелисфеникс, или котофеникс, или еще проще - крылатый кот, так иногда и крылышки надо разминать.

Осенью летается хорошо. Люблю ловить ветер и скатываться по его потокам вдоль улиц, заглядывать в окна и спрыгивать на крыши, чтобы потом, разбежавшись, снова нырнуть с обрыва верхнего этажа в ущелье узкого двора или улицы.

Мне нравится прыгать с козырька над входом Иностранки. И смотреть в ее окна я тоже люблю. Порой я прихожу туда и сам - посидеть, почитать, поразмышлять. Иногда прихожу как все. А иногда просто заглядываю, пролетая мимо.

Небо снова затянуло, опять начинает накрапывать. Что делать, осень - время переменчивое. Да и поздно уже. Темнеет. И зажигаются окна, и янтарно светятся изнутри. И девушка в янтаре сидит и читает какой-то умный журнал, хотя почти все уже разошлись по домам, и Иностранка пуста.

Я знаю ее. Я знаю всех в Моем Городе - но она не отсюда.

Она вообще не ОТСЮДА.

И что она здесь делает, интересно?

Кэт помотала головой и поморгала. Глаза устали. Ну, ладно, на сегодня последний журнал.

Итак, "Сказание о принце Индракумаре".

"У государя страны Амаравати Кампенгмара Шри Сиварайи из рода Бидалапутра и супруги его Ратнавати долгое время не было детей, от чего супруги пребывали в горести и скорби, ибо дни их клонились к закату, а наследника не было. Рани Ратнавати постоянно взывала к богам о милости, и слезы не высыхали на ее очах, прекрасных, как лотос.

Однажды государь Кампенгмара Шри Сиварайя, устав от тоски и печали, отправился на охоту. Рани же Ратнавати приснился сон, будто с неба сошла молния прямо в лоно ее. Утром рассказала она о своем сне служанке, а та сказала — возрадуйся, госпожа, ибо зачала ты! Ответила рани — но как могу я зачать, если супруг мой на охоте? И ответила служанка — сам Индра стал отцом сына твоего, и потому будет ему имя Индракумара".

История была традиционной, архетипично-индоевропейской. Бездетные царь с царицей, царь на охоте, сейчас он вляпается в историю, и какой-нибудь отшельник спасет его и потребует то, чего дома не знаешь... Кэт не стала бы читать очередной вариант извечной сказки, если бы поиск в интернете не вывел ее на эту публикацию. Однако про кошек здесь пока ничего не было. Разве что родовое имя — Бидалапутра. "Потомки кошки". Стало быть, кошка была древним тотемом царской семьи...

Она потянулась и зевнула, глядя в потолок. Название темы окончательно выкристаллизовалось. "Образ кошки в индоевропейской мифологии". Именно в мифологии, а не в фольклоре, потому что иначе закопаешься в загадках-поговорках, и вообще...

Интереснее всего бывает местный колорит, в который облекается привычный сюжет. А в этой статье еще были репродукции с раннесредневекового тайского свитка. Самое любопытное, что рисунки были в стиле фресок Аджанты. Вот тут интересно проследить индийское влияние... Правда, они напоминали еще что-то, чего Кэт никак не могла припомнить. Вот вертится что-то такое в голове — а что, никак не уловить. Она еще раз внимательно посмотрела на рисунки со свитка. Ну, да, лица принца и царя довольно резко отличаются от лиц остальных людей. Родовые черты? Возможно... Тогда когда же сделаны эти рисунки? И датировка рукописи есть?

Одиннадцатый век. А обоснований нет. Сразу после текста и примечаний стоит: "La suite au prochain numero" ("Продолжение в следующем номере" — фр.). Это значит — ждать следующего выпуска, а он только в декабре. Ну почему, почему "Ревю дез этюд ориенталь" ежеквартальник?...

"И на охоте лошадь раджи вдруг испугалась змеи и понесла. И умчалась в глухой лес, и там сбросила раджу, и лежал он, стеная и страдая от боли, и готовясь умереть. Тогда воскликнул он: О, если бы кто-нибудь спас меня, я отдал бы ему что угодно! И тут вдруг из кустов появилась ракшаска, страшная видом. Была у нее крысиная голова и красные глаза, и ужасные когти и клыки. И сказала она: я вынесу тебя на своей спине из леса, раджа, но пообещай, что отдашь мне то, чего не знаешь у себя дома..."

Кэт улыбнулась. Если бы она писала диссертацию по архетипам, это был бы лишь еще один кирпичик в общую статистику этого сюжета. Так что важнее, пожалуй, не сама легенда, а иллюстрации и скульптура... А ракшаска-то с крысиной головой. Наверняка и имя ее найдется... ага... Рактакша!

"...И явилась Рактакша на свадьбу, и сказала — Индракумара, ты обещан мне твоим отцом, и ты мой! На мне ты должен жениться! На что мать принца, прекрасная рани Ратнавати воскликнула:

— Свидетель Индра, она говорит правду!

И сказал принц:

— О, мать, почему ты молчала?

— О, сын! — воскликнула рани. — Как могла я рассказать тебе об этом?

Тогда принц повернулся к ракшаске и молвил:

— Я бы исполнил обещание отца, но я уже женат, и принадлежу другой, а она тебе ничего не обещала.

Тогда ракшаска прокляла принца Индракумару, и вот каким было это проклятье: обратиться ему мерзким чудовищем и быть таким, пока не полюбит его в таком виде невинная дева! И тут же обратился принц, но не в чудовище, а в прекрасного белого кота.

И увидев это, молодая жена закричала: пошел прочь, дикая тварь! Я не желаю быть женой кота!

И сказал тогда кот — будь ты проклята, жена-предательница, да не будет у тебя детей!

С этим словами бросился он на Рактакшу, и сцепились они в бою, и так выбежали за порог. Рактакша вырвалась из когтей кота, обратившись в крысу, и бежала, крикнув — отныне вечно буду я мстить тебе, Индракумара! Погибнет всякий, кого ты полюбишь, и кто полюбит тебя!

И принц Индракумара в горе и отчаянии убежал в храм Индры, отца своего, потому, что больше некуда было ему идти. Жена отреклась от него, мать же он не мог простить.

И сказал Индра — сын мой, Индракумара! Не отчаивайся. Такова твоя карма за грехи в прежних твоих рождениях. Но придет время твоего избавления. Ты будешь победителем..."

На этом текст рукописи обрывался.

Она перевернула страницу. А вот и сам принц Индракумара. Отличная репродукция. И очень, очень реалистическое изображение.

Он был действительно хорош собой. Стройный, гибкий, смуглый, с копной светлых кудрявых волос и ярко-голубыми глазами — похоже, это условность, выделяющая сияющего сына Индры. Он смотрел не томно, как принц из Аджанты, а строго и немного печально. Кэт нахмурилась. Как-то это все нехарактерно. Слишком живые портреты. И стиль этот знакомый... какой-то неопределимый... А, может, рукопись — подделка? Да нет, вот и экспертиза, и данные по палеографии...

Кэт вздохнула, снова посмотрев на портрет принца. Сказка, конечно, но в книгах обычно нет портретов Иванов-царевичей. А этот писался явно с настоящего человека. Он не был красавцем. Нос у него был длинноват и рот уж очень, уж слишком чувственный. И эти странные, не совсем человеческие черты лица. И сколько ему тогда было лет? Люди в те времена рано женились. Тем более на югах... Лет тринадцать-пятнадцать? Совсем мальчишка... Кэт глянула на часы. Полвосьмого. За окнами темно, дождина холодный льет... Скоро домой, по такой погоде мерзостной. И плохо быть в такое время бездомным человеком. Или кошкой. Или собакой.

Рядом послышался мягкий звук прыжка. Кэт повернула голову. Прямо под лампой с зеленым абажуром сидел кот. Кремовый, с темными ушами и темной масочкой. И, точно так же, как Кэт, склонив голову, смотрел на картинку. Кэт улыбнулась, подняв брови.

— И тебе тоже любопытно, дружок? Ну, да, ты же сиамский... нет, скорее, тайский. Старосиамский то есть. Покрупнее и покруглее, и мордочка пошире, и ушки покороче. И на хвосте крючок... Интересно?

Кот понимающе посмотрел на Кэт голубыми глазами.

— Откуда же ты взялся, дружок? Худющий ты какой... Никто не накормит беднягу, да? А ты ведь породистый, откуда же ты сбежал? Или выгнали тебя?

Кэт погладила кота по голове, тот негромко заурчал и потерся щекой о ее ладонь, но сделал это с неподражаемым достоинством, не подлизываясь и не юля, как многие кошки.

Однако пора было идти. Надо было еще успеть отсканировать разворот с репродукциями. Нет, совсем не для работы. Просто... просто почему бы не поставить себе новый десктоп с портретом древнего принца Амаравати? Кэт обернула вокруг правой руки прогревшуюся под лампой серебряную змейку — она всегда снимала браслет, чтобы не мешал писать. Змейка завила хвост, поудобнее обхватывая запястье хозяйки.

За стендами послышались знакомые шаги.

— Катюша! Пора!

— Да-да, Виктория Васильевна!

Библиотекарша появилась из-за стенда.

— А, вот вы где!

— Это ваш кот?

— Да как сказать? Прибился недавно. Красивый кот, породистый. И ты посмотри — какой крупный, редкость для его породы! И что за скотина его выгнала — вон, какая погода сейчас. Я его неделю тут прикармливаю. Такой воспитанный кот, ты не поверишь! Ест аккуратно, не гадит, по своим делам выходит на улицу. Мышей всех разогнал. Сами знаете, какая у нас напасть с мышами. А недавно крысу придушил! И, знаешь, никогда я таких крысищ не видела — здоровенная, чуть ли не с него самого величиной, зубищи прямо крокодильи и глаза красные! Вот правду говорят, при нашей экологии скоро у нас по канализации мутанты бегать начнут!

Кот не сводил с нее синих глаз. По спине у Кэт прошла дрожь. Взгляд был просто физически ощутим.

— А вы ему нравитесь, Катюша, — улыбнулась библиотекарша.

— Пойду я домой, Виктория Васильевна.

— Журнал сдавать будете?

— Нет, еще подержу. У меня срок до среды, еще поработать надо, и хочу до конца статью отсканировать.

— Ну, ладно. До свидания, милочка.

Уходя, Кэт оглянулась. Кот статуэткой сидел под лампой, которую она забыла выключить.

2. Время Призраков (Закат Золотой Осени 2004)

Еще прекрасен Город мой в золотом уборе осенней листвы. Еще хрустально-прозрачен воздух и бездонной синевы полно небо. Но уже по утрам прихватывает лужицы нежный ледок. Еще не скоро дожди смоют всю эту красу, и наступит тяжелая, мучительная пора Предзимья. Но уже близко Время Ветров, и неумолимо стекает с ветвей листопад.

Скоро все будет прозрачно и тонко. Скоро настанет то краткое и странное время, когда тайнам и призракам Моего Города негде будет укрыться, и в эти недолгие дни, до Предзимья, их невзначай будут видеть и слышать даже те, кто видит только очевидное и больше ни во что не верит.

Наступает Время Призраков.

Иногда я жалею, что мне не удалось уговорить Павла Филонова остаться в Москве. Мне кажется, что только он смог бы изобразить Москву такой, какой вижу ее я - такой, какая она сейчас, такой, какой она была и такой, какой она могла бы быть. Она многомерна, она подобна кристаллу с миллиардом граней, и я вижу все ее измерения одновременно. Я вижу обитателей всех ее измерений. Я вижу те точки, где эти измерения пересекаются и переходят друг в друга, я вижу, как порой их обитатели пересекают незримую границу между реальностями и возвращаются обратно, не замечая этого. А некоторые видят за поворотом то, чего нет, но могло бы быть. Как мой художник.

Вот он идет по Садовому Кольцу, смотрит по сторонам. Замечательная улица. Она идет через Всю Москву, и все измерения Моего Города нанизаны на нее и стянуты ею воедино, и обитатели всех его измерений любят здесь гулять.

Интересно, многих ли он видит? И многие ли из них вообще замечают друг друга?

Выйдя их ЦДХ, Андрей постоял немного, поставив лицо осеннему солнцу. Последние ясные деньки, скоро зарядят дожди. Хороший день. Во всем хороший — еще одну работу купили. Графику. Тот самый вяз на Поварской и солнечный портал.

Удачный день. Красивый. Но холодный.

Андрей было уж собрался направиться на мост и потом домой, на Остоженку, когда краем глаза уловил что-то не то. Вот что это было за не то, он в первое мгновение не понял, хотя тут же насторожился, как пес. Снова внимательно обвел взглядом окрестность. Да нет, все на месте. Парк искусств на месте, Петр этот кошмарный, приплывший сюда волей Церетели... Все на месте. И все же что-то не так. Ощущение какое-то нехорошее. Нет, не Охотница, это точно...

Андрей медленно повернулся и пошел через парк к Петру. Мимо новых скульптур и старых, выселенных со своих мест памятников. Когда проходил мимо Железного Феликса, пробрала внезапная дрожь — впечатление было такое, что эти статуи собрались тут не по чьей-то воле, а сами по себе. И что-то задумывают. Что-то решают. И мысли их темны, холодны и тяжелы, как их бронза...

Андрей ускорил шаг. Холодно. Холодно так, словно на тебя смотрит потусторонний взгляд и дышит в спину ледяное дыхание.

Брось, это просто ветер...

Черт, Петр был ближе! Бронзовый парусник еле заметно, но сместился, у Андрея глаз был в этом наметан. Прошлый раз он был на какие-то сантиметры дальше, а сейчас словно пытался причалить и сойти на сушу в чужом ему городе. Почему-то это было неправильно, хотя лично к Петру — настоящему Петру — Андрей претензий не имел. Как художник даже был благодарен безбашенному царю.

Но статуи не должны двигаться...

- Кто это бьет хвостом у дверей,

Не замечая удивленья проходящих людей,

Кто курит папиросы сигарного цвета,

Щуря серебряно-карие глаза?

Андрей вздрогнул от неожиданности. Холод мгновенно ушел, словно кто-то убрал с плеч ледяные руки. На набережной пела девушка — кругленькая, теплая, как чашка шоколада в холодный день. Андрей был уверен — она из тех самых уличных музыкантов, которые появляются непонятно откуда и попадаются совершенно в разных местах, и так же стихийно и неожиданно исчезают. Иногда ему даже казалось, что они из той самой другой Москвы, которую он иногда видел и запечатлевал в рисунках. Он остановился послушать. Выудил из кармана сотню — сегодня при деньгах, как-никак — и положил в раскрытый гитарный кофр. Девушка кивнула, продолжая петь.

Кто походкой своей напоминает зверя,

Кому все так легко на свете верят,

Чья кожа отливает золотистым цветом

И кому так легко отбегать назад?

Её шаги легче сапога из лунной кожи.

Её улыбка сбивает наповал весь метрополитен.

Она шагает по бульвару и по головам прохожих,

А когда никто не смотрит - проходит мимо стен...

Андрей чуть не вскрикнул, когда под звуки этой песенки прямо у него на глазах из ограды церковки на углу Голутвинского вышла девушка в светлом пальто, с длинной русой косой. Даже не подумала воспользоваться открытыми воротами. Андрей больно ущипнул себя за руку: перейдя через переулок, она снова вошла в стену и появилась из стены, срезав угол. И пошла себе по набережной в сторону Большого Каменного моста, как ни в чем не бывало.

Андрей затравленно оглянулся — песенное наваждение? Безумие?

Она никогда не совершает неудачных ходов.

Ей приносят розы почти каждый день,

Не замечая, что у неё отсутствует тень.

И имя ей - Кицунэ Больших Городов... ("Кицунэ", муз. и текст — Хильда)

Кицунэ?!

Девушка-оборотень, девушка-призрак?

Ну и что?

Мало, что ли, призраков в Москве?

Захотелось посмотреть, что она будет делать дальше, и Андрей пошел за ней следом. До сих пор сквозь стены и запертые двери на его памяти проходил только неуловимый Черный Принц.

Девушка-проходящая-сквозь-стены отличалась от других пешеходов, и Андрей присматривался довольно долго, пока не понял, что это из-за старомодного силуэта ее пальто с пояском и берета с хвостиком. Как будто она сбежала из старого фильма, с выцветшей пленки. Она остановилась напротив "Красного Октября" и некоторое время смотрела на красные кирпичные здания. Андрей тоже посмотрел — и замотал головой. Здания колыхались, как в жарком летнем мареве, расплывались, таяли, открывая вид какой-то совсем незнакомой Москвы. Зажмурился, открыл глаза — нет, все на месте. А девушка уже снова шла. Время от времени она останавливалась, чему-то улыбаясь, смотрела внимательно на очередную лужу, оставшуюся после вчерашнего дождя, легонько топала по ней. Лужа никак не реагировала, девушка вздыхала — ну, не получается брызги устроить, потом вскидывала голову, опять улыбалась каким-то своим мыслям и шла дальше. Легко-легко шла — как плыла над тротуаром. Вдруг сбилась с шага, оглянулась, наткнулась на Андреев взгляд и замерла. Снова оглянулась — и почти побежала, вернее, полетела. В ее глазах был тот же ужас настигаемого Охотницей, что был хорошо знаком ему самому. И если упустить ее сейчас, вдруг подумал он, то никогда не отыскать ключа к своим страхам. Он бросился за ней. И ни за что бы ему ее не догнать, но тут она оступилась и неловко упала. Вскочила. Андрей настиг ее и попытался схватить за рукав. Черта с два. Рукав просвистел сквозь пальцы. Она метнулась в сторону, и Андрей отчаянно крикнул:

— Погодите, не бойтесь! Я... я шел за вами просто так!

— Так вы не из этих?.. — она вздохнула с облегчением.

— Не знаю, из каких, но не из них. Правда.

— Ох, слава Богу.

— Можно, я провожу вас немножко? — выдавил он, переводя дыхание.

— А зачем?

Андрей не мог объяснить. Как передать это мгновенное озарение — вот, все, это судьба, это грань, это порог...

— Потому что вы мне нравитесь. И я уже давно за вами иду... Можно, я пойду не за вами, а с вами?

Она внимательно посмотрела на Андрея, четко очерченные пушистые брови сошлись на миг к переносице.

— Можно, — рассмеялась она. — А не испугаетесь?

— Чего?

Она загадочно улыбнулась и промолчала.

— А вам куда?

— Мне далеко. На улицу Маршала Вершинина.

Ого!

— Вы там живете?

— Да... то есть... да, живу.

Андрей заметил, что она очень бледная. Прямо ни кровинки в лице. Ну да, она же ходит сквозь стены и боится незримых преследователей.

— Ну и славно, а я давно не гулял по Москве с красивой девушкой.

— Я очень рада, что не ошиблась, — сказала она немного высокопарно, с какой-то старомодной интонацией.

Андрей хотел было взять ее под руку, но ничего не вышло. Он засмеялся, она тоже, и они пошли. О чем болтали по дороге — да разве это так важно? Было им весело, они смеялись, но Андрея все равно пробирала мгновенная дрожь при виде того, как сквозь девушку проходят всякие предметы — заборчики, скамейки, камни и так далее. Забавно и жутковато. Впрочем, он почему-то не боялся.

— Я так рада, что вы не испугались, — вдруг сказала она. — Вы не бойтесь меня. Я вам ничего дурного сделать не могу. Просто я не такая, как вы. Я... я умерла. Очень давно. Почти семьдесят лет назад.

Чего-то такого он подсознательно ждал и удивился лишь тому, что его это не удивило. В сущности, Москва должна быть полна призраков, и по закону больших чисел хоть кто-то из миллионов горожан просто обязан время от времени сталкиваться с такими, как она.

Она грустно улыбнулась.

— Вас как зовут?

— Андрей.

— А меня Вика.

— И вы...

— Ну да, — она снова грустно улыбнулась. — Я мертвая.

Она помолчала.

— Ну ладно, можете меня больше не провожать.

Прозвучало это так печально, что Андрей порывисто воскликнул:

— Погодите, я вовсе не собираюсь вас бросать!

Она сразу расцвела.

— Вот хорошо. Иногда ближе к вечеру делается страшно.

Шли они долго. Очень долго. В основном, из-за Андрея, который не мог проходить через здания. И еще он был живой, а потому под конец устал. Вика же вовсе не уставала. Разве что там, где среди старых домов были воткнуты новые, и в районах новой застройки на месте старых кварталов она чувствовала себя неуверенно и не сразу находила путь, а иногда даже обходила удобные улицы и переулки, продвигаясь какими-то дворами, словно огибала незримые стены.

Андрей почти не знал эту часть Москвы и потерялся, когда они свернули с больших улиц где-то в районе "Беговой". Оставалось только следовать за Викой. Вика привела его к запущенному дому на Вершинина уже совсем затемно и в нерешительности остановилась.

— Спасибо, что проводили. Мне давно не было так хорошо.

И Андрей понял, что она сейчас уйдет, за ней закроется тяжелая, выкрашенная в буро-красный цвет дверь подъезда — вернее, Вика пройдет сквозь эту дверь, и он никогда больше ее не увидит, не услышит ее голоса, а он ведь даже не удосужился разглядеть, какого цвета у нее глаза! Видимо, что-то отразилось у него на лице, потому что Вика с тревогой спросила:

— Вам плохо? Что случилось?

— Ничего. Я просто подумал, что могу больше никогда вас не увидеть... Вика, — будь она живой, обыкновенной девушкой, он бы встряхнул ее за плечи, но руки прошли сквозь нее. — Вика...

Она посмотрела на Андрея — серые, серые в голубизну были у нее глаза, и светлые ресницы длинные-длинные, и выбившийся из-под берета завиток русых волос у щеки...

— Вы не боитесь, Андрей? — жалобно спросила она. — Я же...

— Ну и что? Я увидел вас, вы обернулись. Это судьба. Пусть будет, что будет. Можно, я вас еще немного провожу?

— Только вы не бойтесь, там вид... для вас не очень-то такой...

Андрей понял, что она имела в виду, как только они очутились на лестнице. Лестница была завалена известкой, кусками обвалившейся штукатурки и каменной крошкой. Окна зияли безглазыми провалами. Вика несильно толкнула дверь, вымазанную краской, и обернулась:

— Входите, пожалуйста.

То, что оказалось внутри, никак не вязалось с ужасным видом лестницы и грязной входной дверью. Они вошли в полутемный просторный коридор, из которого вели три высоченные дубовые двери. Андрей нечаянно наступил на что-то впотьмах и растерянно ойкнул — что-то оказалось Викиной ногой. Живой и вполне осязаемой.

— Простите!

— Ничего.

— Вика, ты кого привела? — ворчливо спросил кто-то из-за правой двери. — Опять живака?

Живак. Вот кто он для них. А сами они кто? Господи, это ж просто страшный сон наяву. Небось, упырье семейство какое-нибудь, и сейчас они с аппетитом его сожрут. Вот тебе, дурень, за доверчивость. И за любопытство. За последнее — в особенности.

— Мам, ну ладно тебе, — миролюбиво сказала Вика, снимая шарфик. — А где Светка? Гуляет?

— Гуляет. Уже три часа гуляет. Вы идите в столовую, я там чай приготовила, попейте чайку с пирогами.

Чай? А Вика сказала, что они не едят и чаю не пьют. А кровь человеческую?

— Извините, Вика, я пойду, наверное.

— Вот еще, никуда вы не пойдете, — Вика вцепилась в его рукав. Андрей с изумлением обнаружил, что она довольно крепко за него держится. И рука теплая, и даже щеки розовые, как с легкого морозца.

— Пойдемте, пойдемте. У нас все настоящее, вкусное, вы не бойтесь, не думайте, мы не упыри, мы просто... Мы такие, как есть. Я даже не знаю, кто мы такие...

— Вика, а почему вы обыкновенных людей называете таким страшным словом? Кто придумал?

— Живак?

— Ну да, живак.

— Ой, это Светка, сестрица моя младшая. Ей же всего одиннадцать, она такой сорванец. А что? Вам обидно?

— Да жутковатое словечко, если честно.

— Хорошо, я вас не буду называть живаком, — она очень серьезно глянула на Андрея снизу вверх. — Я вас буду называть просто по имени. Можно?

— Можно, — пробормотал он. Вика кивнула, приглашая следовать за собой. Он пошел за ней в столовую. Комната была просторной, обставленной тяжелой темной мебелью. Отличный интерьер в старинном стиле, что-то похожее он делал в прошлом году одному заказчику для "генеральской" квартиры возле "Войковской". Андрей украдкой погладил матовую поверхность резного буфета — буфет был самый что ни на есть настоящий. Это была квартира из старых фильмов, сталинских времен, как и ее пальтишко, беретик и аккуратное темно-синее платье с круглым воротничком.

— Андрей, садитесь, пожалуйста, — пригласила Вика, отодвигая стул. Андрей сел. Вика подвинула чашку, налила чаю из самовара. Красивая чашка. И пирог красивый. И самовар — красивый и настоящий.

— Андрюша, вы почему чай не пьете? Вам горячо? — к чашке приблизился прозрачный графин с холодной водой. На чайной пачке — надпись "Чаеразвесочная ф-ка N 2 им. Л.Красина".

— Спасибо, очень вкусно.

— Скажите, а вы кто?

— То есть?

— Ну... чем занимаетесь?

— А-а. Я художник.

— Настоящий художник?

Андрей растерялся.

— Н-не знаю... Я просто рисую, и у меня иногда получается.

Ему почему-то стало немного неловко от ее вопросов, и, к несчастью, Вика это заметила.

— Отчего вы так стесняетесь? Оттого, что... — она не договорила, у нее пресекся голос, Андрей поднял голову от чашки — в Викиных серо-голубых глазах стояли настоящие слезы.

— Вы нас боитесь? Да? Боитесь? Я заметила! — Вика встала, подошла к окну. Взялась обеими руками за тяжелую занавесь. Андрей поспешно поднялся от недопитой чашки:

— Вика, простите меня. Я... я сначала и правда боялся. Немножко совсем, но боялся.

— А теперь?

— Теперь не боюсь.

— А вы придете к нам еще?

— Ну конечно, конечно, приду.

В столовую вошла Викина мама, стройная дама с высокой прической, в темном платье с белым воротничком.

— Здравствуйте, — она говорила вполне вежливо и спокойно, но как-то неприветливо.

— Мама, это Андрюша. Андрюша, мою маму зовут Лидия Васильевна.

— Очень приятно, — Лидия Васильевна чуть наклонила свою аккуратную голову. — Не тревожьтесь, я не стану прогонять вас. Раз уж моя дочь привела вас сюда... Но очень прошу вас, Андрей, — она говорила не "очень", а "очен", — больше не приходить к нам и никому о нас не рассказывать. Хорошо?

— Хорошо, — прошептал Андрей, чувствуя, как снова стало пусто в груди, и запел вдалеке рог Охоты. Вика расплакалась в голос. Лидия Васильевна подошла к ней и, ловко отодвинув Андрея плечом, вклинилась между ними. Обняв Вику за плечи, она обернулась:

— Прошу вас, уходите. Оставьте нас. И не возвращайтесь.

В глазах у нее стыл тот же черный страх перед летящей по следу Охотой. В комнате сразу стало трудно дышать.

Он молча пошел в прихожую. Молча надел куртку и открыл дверь на лестницу. До него донесся крик Вики:

— Зачем, зачем ты его прогнала? Андрей, вернитесь, вернитесь, пожалуйста!

Он хлопнул дверью. На голову посыпалась штукатурка. Сходя по лестнице, он сильно поскользнулся и чуть не упал на выщербленных ступеньках. Выйдя на улицу, огляделся. Странно, когда они вошли в дом, было не так уж и поздно, а сейчас уже темно, фонари горят. Он оглянулся на дом — тот щерился обломками торчащих из окон рам, каких-то досок. Жалобно скрипела, неприкаянно мотаясь на ветру, полусорванная дверца в подвал. Откуда-то налетел ледяной порыв ветра, набил полную голову ледяной измороси, ему стало зябко и неуютно. Поймав прохожего, Андрей спросил, как добраться до ближайшего метро, которым оказалось "Октябрьское Поле".

В метро было много народу, и он быстро согрелся в толпе, а, придя домой, хлебнул коньяку. Но успокоиться окончательно не получалось. Тянуло сесть за мольберт, и он не стал бороться с этим желанием. Надо нарисовать Вику. Именно такой, какой он ее увидел — полупрозрачной, а сквозь нее светятся предметы. Или она светится сквозь предметы. Он взял карандаш и быстро сделал набросок. И получилась Вика, с длинной своей косой и серыми в голубизну глазами. Со свечой в руке. Он схватился за кисть, и стал накладывать краски. Что ж, раз нельзя больше встречаться с Викой, то ведь можно написать картину. И она останется с ним. И будет смотреть из темной глубины неясного интерьера, и нарисованная свеча будет озарять ее лицо...

Он окончательно успокоился и захотел есть и спать. Соорудил холостяцкий ужин из мороженых пельменей, глотнул еще коньяку и завалился на диван, укрывшись стареньким клетчатым пледом.

И приснился ему сон. Это был город, только темный, совсем темный и пустой. Дома полуразрушены, окна пусты или заколочены фанерой, и ветер несет вдоль улиц обрывки газет, какой-то мусор и клочья чего-то вроде комков паутины. Андрей поднял голову и посмотрел в страшное небо — клубящиеся черные тучи, озаренные снизу багровыми отблесками. Небо время от времени прорезали сполохи зловещего голубого огня и белые росчерки молний. Смотреть на это небо было жутко, а еще жутче было то, что все происходило совершенно беззвучно. Он огляделся при вспышке очередной молнии и увидел, что стоит у того самого подъезда, на улице маршала Вершинина, и дверь гостеприимно распахнута в зияющую черноту. Он отшатнулся, и тут из темноты раздался выстрел, и еще один.

За окном шумел дождь, желтый свет уличного фонаря чертил на потолке крест тенью оконного переплета.

Это были всего лишь выстрелы с Той Стороны. Эка невидаль...

И проснулся он раньше, чем пули долетели...

Призраки Моего Города. Надо сказать, что с некоторыми я даже весьма дружен. По разным причинам они застряли в смертном мире, но уж раз так вышло, то почему бы мне, Городовому, не знать тех, кто в Городе Моем живет?

В Сухаревской башне живет Якоб Брюс, знаменитый астролог и колдун. И чернокнижник, конечно. О, кто только не охотится за его Черной Книгой! А там, говорят, ответы на все вопросы. Лично я не проверял, хотя с Брюсом мы добрые приятели, и частенько я захожу к нему с гостинцами, выкурить пару трубочек доброго петровского еще табачку под мадерцу или херес.

В нижнем этаже башни собираются петровские офицеры и гардемарины на ассамблеи, пьют пунш. Поручик Орловский, напившись пьян, клянется отрубить нос актеришке Харатьяну. Остальные ловят его за руки - за ноги от греха подальше.

В кабаке на берегу Москвы-реки собираются стрельцы. С гардемаринами они не в ладах, и по пьяни грозятся начистить им, босорылым табачникам, ряхи.

А в Александровской слободе пребывают опричники. По еще большей, чем у стрельцов (по трезвому делу поостереглись бы) пьяни носятся по всей Москве, пристают к девкам и стрелецким женкам. Стрельцы тогда объединяются с гардемаринами и лупят их в хвост и в гриву. Обиженные опричники грозятся отомстить (на этой почве сговариваются со злыднями). Иногда там появляется сам Иоанн Грозный, сидит мрачно и исчезает. Говорят, если проследить, куда исчезает, можно найти и его библиотеку. Два диггера раз под старой Москвой видели сутулую черную фигуру со свечой в руке, грозный профиль опознали, но не поверили. А зря.

Ночами мимо Английского Клуба проезжает в собственном экипаже Старая Графиня — нечто вроде Пиковой Дамы. Умная и желчная, персонаж времен екатерининских. Ругает иллюминатов и якобинцев, но при том весьма вольнодумна. При ней внучка, Молодая Графиня — дама пушкинского времени. Услышав от знакомых, что на Арбате-де видели экипаж, в котором ехал Пушкин с некоей дамой, усмехается в веер и говорит: "Ах, он такой повеса!"

В Шереметьевском дворце живет Прасковья Жемчугова-Ковалева. Раз в месяц у нее театральные приемы, на которые съезжаются все ночные театралы Москвы. Иногда туда попадают и реальные театралы, но держат язык за зубами.

И почти каждый раз граф Шереметьев, глядя на останкинскую вышку, изрекает: "Экую громаду отгрохали! Все боязно — не рухнет ли?"

В Большом театре иногда дает спектакли труппа Мариуса Петипа. Наутро уборщицы и капельдинеры находят то кружевную перчатку, то жемчужную булавку, то обрывок шелковой ленты, то платок с вензелем. Сторож Егорыч, всю жизнь при Большом, нашел как-то золотой полуимпериал, заначил и никому не показал.

На Новодевичьем кладбище по ночам сидит Хрущев, грустно смотрит на свой памятник и бормочет себе под нос про абстракционистов и поганца Эрнста Неизвестного. Когда он в очередной раз заводит волынку насчет кукурузы, вылезают Буденный и кто-то еще, приносят поллитру и распивают на троих, закусывая крапивкой. Потом поют пьяными голосами "Мы красные кавалеристы...".

На Ваганьковском порой можно встретить Высоцкого под ручку с Есениным. Сидят на крылечке церкви, потом Высоцкий вытаскивает у памятника из-за спины гитару и поет песни. Один его поклонник как-то подслушал, приволок магнитофон и записал неизвестную никому песню. Высоцкий его за этим делом засек, магнитофон отобрал, велел держать язык за зубами и принести комплект хороших струн.

Хозяин гастронома Елисеев бродит с тоской по ночам по собственному магазину и ругается: "Вот они говорят, что возрождают Россию. Господа, я им поверю только тогда, когда в моем гастрономе справа от входа снова будет стоять бочка с черной икрой! Крабовые палочки! Молодой человек, у меня были живые омары в садке, свеженькие, прибегал из ресторана человек и брал дюжину на заказ. А какие были раки!"

Дом 302-бис посещают все московские литературные призраки, включая Высоцкого и Есенина. Бывает Шостакович. Появлялся и Аркадий Стругацкий. Теперь заходит и Окуджава.

Бродят по Москве метростроевцы, солдаты всех времен и войн. Французы 1812 года. Иногда в Кремле является Наполеон, стоит, скрестив руки, и смотрит на Москву. Попадаются и фрицы. Раз видели пару эсэсовцев и пару наци: один — член партии с 28 года, второй сущий гитлерюгенд.

Каждый год, в годовщину взрыва храма Христа Спасителя, несколько раз бесшумно прокручивается его взрыв.

Восьмого сентября каждого года Москву посещает воевода Боброк-Волынский.

А еще в Москве водятся злыдни. И последнее время что-то многовато их стало и вроде даже тени у них порой стали появляться. И очень мне это не нравится. Не нравятся черные лимузины, беззвучные, зрячие и словно бы резиновые.

Такой каждую ночь подъезжает к бывшему особняку Берии, медленно и беззвучно.

Иногда на Лубянке возникает тень памятника Железному Феликсу, который гуляет по Москве как Каменный Гость, стараясь не приближаться к Юрию Долгорукому. Сам Железный Феликс иногда посещает Лаврентия, каковой вытягивается перед ним на цыпочки и трясется.

Конечно, к оным злыдням примыкают душегубы всех мастей. Особенно ими богат Хитров рынок. Да и Марьина Роща тоже.

В последнее время нередко попадаются грохнутые в разборках "крутые". Ненавидят Дневную Москву за то, что она там, а они — здесь, и баксы девать некуда, и телок новых взять негде, и "мерседесы" не шестисотые.

А вот и особая категория. Сатанисты. Компания роковых женщин и юношей бледных. Периодически предпринимают попытки выкрасть у Брюса Черную Книгу. Вот тут и начинается цирк. Брюс старик веселый и ехидный, и весьма забавляется, глядя, как пытаются сии соискатели тайного знаньица проникнуть в его оплот всеми правдами и неправдами...

Игорь слишком засиделся на работе. Не рассчитал, оделся легко, а ночи уже стали холодны. Зима дышит в затылок.

Да и поздно, Вилька дома ждет, тоскует. Нет, по городу нынче прогулки не будет.

Народу на "Соколе" было немного. На "Аэропорте" в вагон неспешно и очень по-деловому вошел крупный черный с подпалинами пес, огляделся, выбрал место в тупичке и улегся, задумчиво глядя на пассажиров. Каждый раз, как объявляли станцию, пес настораживал уши. Он явно понимал, что говорят, и прекрасно знал, куда едет.

Игорь с любопытством рассматривал попутчика. Этот пес был какой-то не простой. Не совсем пес. Или вообще не пес?

Когда поезд начал характерно разгоняться перед "Маяковкой", пес встал и подошел к дверям. Поезд остановился, пес спокойно вышел. Игорь тоже. Пес оглянулся, смерил Игоря понимающим взглядом и ухмыльнулся. Прямо как Армагеддон...

Пес повернулся и пошел куда-то, целеустремленно и уверенно.

Игорь покачал головой.

Ненормально?

Возможно. Но не превышает нормальный уровень ненормальности, а, стало быть, все идет как надо. Игорь поднял воротник и вынырнул из метро. Вилька ждет.

3. Время Ветров (осень 2004)

О, Время Ветров! Пора полета.

Мне хочется плакать, замирать от благоговейного ужаса, заламывать руки и... пить горячее вино, глядя, как по окну ползут холодные дождевые струйки, а мои котофениксы лежат в кресле валетом и сладко дрыхнут.

Скоро ноябрь.

Скорее бы миновало это муторное, тяжкое время. Пусть скорее ветра унесут его, размечут, разбросают клочьями по полям...

За окном вступало в права Время Ветров, и небо то хмурилось и сеяло дождем, то сияло холодной синевой. Солнце почти не грело, разве что несколько кратких часов среди дня было тепло. А чуть удлинялись тени — и снова наползал холод. По библиотеке гуляли сквозняки, пальцы немилосердно мерзли, и отчаянно не хватало горячего и мехового кошачьего бока. Тетрадь заполнялась выписками и ссылками, папка разбухла от ксероксов статей. Страна Амаравати маячила где-то на границе изысканий — упоминанием в хронологических таблицах по истории Индокитая, туманной фразой в коряво переведенной на французский язык хронике, отдельными строками в царских генеалогиях, легендарных и не очень. Были, были браки с родом Бидалапутра, дочери индийских раджей и паганских царей выходили замуж за принцев Амаравати, обеспечивая династические союзы с потомками Индры-Громовержца. А в одиннадцатом веке кончился род, одни сказки остались — о волшебных котах, о дворце, полном змей, о гробнице царя и одиннадцати кошках, о злой ракшасихе с крысиной головой, родственнице зловредного Раваны...

Наверное, исторически это было какое-нибудь княжество, захиревшее или захваченное каким-нибудь Кришнадэвараей — очень уж Кэт нравилось это имя. Если оно было богатым, то о нем могли слагаться легенды как об Эльдорадо, в котором муиски превратились в жителей могущественного и богатого королевства.

Кэт отложила полуслепую ксерокопию из английского журнала середины 60-х, со скверным прозаическим переводом поэмы о сокрытом храме. Исследователь с двойной, но незапоминающейся фамилией атрибутировал ее как тайский нравоучительный текст о странствии внутрь себя. "Уф, как любят некоторые все сводить на психоанализ!" — сердито подумала Кэт. Она была уверена, что поэма повествует о самом что ни на есть реальном храме, а хранящееся в нем сокровище, конечно, духовное, — какое еще сокровище может ждать бесстрашного путника в сокрытом храме? В храме нес стражу священный кот Нилакарна — комментатор ограничился тут только ссылкой на обычай держать в храмах священных котов. А ведь это могло быть связано с династией царей Амаравати с их кошачьим родовым именем... Ах, скорей бы приходил из городу Парижу последний в этом году выпуск журнала с продолжением публикации "Сказания об Индракумаре", с сопровождающей статьей... Тепло, должно быть, в сказочной стране Амаравати.

На стол бесшумно вспрыгнул сиамский кот. Он всегда приходил, наблюдал, щуря глаза, как Кэт роется в кипе журналов или штудирует очередную монографию. На этот раз, однако, он не сел в позу священной кошки, обернув изящно изогнутый на конце хвост вокруг лап, а поставил лапу в черном чулочке на тетрадь.

— Ну, что?

Кэт подняла голову и встретилась с прозрачным небесно-голубым взглядом. Кот совершенно по-человечески вздохнул и уронил на исчерканную страницу серебряную змейку. Кэт ахнула и взяла ее в на ладонь:

— Скарапея!

Змейка слабо пошевелилась и попыталась свернуться браслетом.

— Глупая. Ох, глупая, холодно же! Вот включат отопление, будешь ползать. А пока иди-ка сюда...

Кэт сунула змейку за пазуху и невольно вздрогнула от холода. Кот уже сидел в обычной своей позе и смотрел в сторону.

— Послушай... — нерешительно начала Кэт. — Может, пойдешь ко мне жить? А? У меня дом теплый, двор тихий...

Мой Город пронизан жилами Путей, которые проходят во всех его измерениях. Улицы, реки, что угодно. Мне иногда кажется, что в них пульсирует незримая кровь Моего Города, кровь, питающая все, что в нем есть. Она течет и в жилах людей Моего Города. И потому их так тянет назад, в Мой Город, куда бы они ни уехали. Они могут ненавидеть его, ругать его, проклинать — и все равно будут возвращаться сюда и тосковать по Моему Городу. Так эта кровь сильна.

А я лечу в сумерках над поймой Сетуни. Как раз такая пульсирующая жилка. Она принадлежит не только Моему Городу. Если смотреть ночью с крыши дома где-нибудь в конце улицы Пырьева, то кажется, что эта темная, заросшая деревьями извилистая полоса уводит не к Москве-реке, а в какие-то совершенно нездешние места.

Так оно и есть, я это знаю.

Я помню, как однажды шел через Сетунь поздним вечером в мае. Прямо за высоким домом асфальт граничит с темными зарослями поймы. Там среди деревьев, проходит труба теплотрассы, идет через реку, на другой берег, и на этой трубе сами собой возникают странные надписи — даже я никак не могу застать тех, кто их оставляет... А тогда на границе асфальта и деревьев стояла черная машина, и горел мангал, и мужчины, пока еще негромко смеясь, жарили шашлык и пили пиво. Я шел к деревьям, следом бежали мои коты. Ночь была безлунная и пасмурная, хотя и очень теплая, и тьма обступала нас со всех сторон.

Тьма пожирала тени, и ей удалось обмануть меня на какую-то секунду, и когда они позвали меня присоединиться к их празднику, я чуть было не согласился. Меня выручили верные котофениксы — они зашипели, сверкая один — золотыми, другой — зелеными глазами. И тогда я посмотрел на лица мужчин. Их улыбки были застывшими, словно приклеенными к лицу, а глаза не мигали.

Вряд ли в лунном свете у них были бы тени.

Я не ответил на их призыв, и не попал в их власть.

Я пересек границу и ушел в заросли. Я слышал их шаги у себя за спиной, но они боялись тронуть меня.

Я перешел реку и обернулся, проведя черту поперек моста.

Они остановились там и стояли молча. А потом сквозь них прошел парень с овчаркой. Овчарка-то их увидела и стала лаять, и они ушли во тьму. А парень так и не понял, что обеспокоило его друга...

Странное место Сетунь.

Выныриваешь из леса — и оказываешься прямо у домов, и на первом этаже горит свет, и все мирно и тихо...

Хорошо пить горячий чай, когда за окном ветер и холодно. Плохо тем, кто сейчас на улице, без крыши над головой, без приюта... Кэт поставила кружку на стол, помешала варево в кастрюльке. Свет в окне первого этажа был хорошо виден с улицы, и по приделанной к лоджии лесенке уже слышался мягкий кошачий шаг. Скоро весь прайд придет кормиться. А заодно и познакомится с новым обитателем.

Новый обитатель сидел на широком подоконнике, обернув лапы хвостом, и щурил голубые глаза, глядя в заоконную темень.

В прорезанный в балконной двери кошачий лаз влезал рыжий местный бандит, драный везде и всякими способами кот по кличке Джедай. Он, вообще-то, был не простой кот. Он был митьковский. Точнее, его нарисовали митьки. Изобразили этакого бандита с татуированным брюхом. Джедай долго висел на стенке, но как-то раз во время митьковской попойки хозяин по пьяни пригласил кота слезть с листа бумаги и присоединиться. Джедай слез и присоединился. И с тех пор на бумагу больше не возвращался. Долго жил у художника, даже научился разбираться в направлениях современного искусства и пить пиво. Как он попал из Питера в Москву, никто не знал, но как-то попал ведь? Историю его Кэт знала потому, что Джедай умел говорить по-человечески, хотя лексикон у него был еще тот, да и говорил он редко и неохотно.

Рыжий обычно приходил самым первым, как авангард многочисленного кошачьего прайда. Увидев новую морду, Джедай снизу вверх воззрился на сиамца. Тот чуть наклонил голову вперед, точно так же упорно глядя в глаза рыжему бандиту. Разговор глазами длился бесконечные несколько секунд, затем Джедай чуть отвел взгляд и зевнул.

Потом в дверцу, тяжело пыхтя, протиснулась здоровенная пушистая сибирская матрона Марфа Ивановна, родоначальница чуть ли не всех местных кошек. За ней с виноватой миной на смазливой мордашке следовала ее внучка Простомария. В отличие от бабушки, Просто-Машка была небольшой гладкой и томной кисой с минимумом мозгов. Похоже было, что красотка опять пережила бурный романчик и собирается осчастливить свет очередным потомством, двумя-тремя будущими крысоловами. Матрона дернула усами, смерила взглядом новичка и внезапно мощным прыжком вознеслась на подоконник. Сиамец даже попятился. Марфа была вдвое крупнее него, хотя и прыгнула совершенно бесшумно, как меховое привидение. Сиди они не на подоконнике, а на столе, Кэт не сомневалась, что он бы задрожал — увесиста была Марфа Ивановна.

Марфа Ивановна оглядела незнакомого кота, обнюхала, немного подумала и лизнула в нос. Ее внучка тут же кокетливо вознеслась на стул, продемонстрировав новому потенциальному кавалеру изящество и гибкость.

— Машка! — строго сказала Кэт. — Ты только что с гулянки с набитым пузом, стыд-то поимей!

Кэт выросла среди кошек. Сколько она себя помнила, в мамином доме их всегда было полным-полно. Разных — от породистых аристократок, важно вышагивавших по коврам и гордо красовавшихся блестящими ошейниками, от надменных служилых сиамцев с кольцами на кончиках изогнутых хвостов до беспородных дворовых, которые заходили в дом только покормиться — поласкаться — погреться, а потом убегали на волю, по своим кошачьим делам. Их горячая мягкая упругость была, наверное, первым запомнившимся ей ощущением, а их тихий грудной рокот был для нее лучшей колыбельной. Она с детства прекрасно понимала их мяуканье, мурчанье и текучие позы. Единственное, что ей не было доступно — это безмолвный язык взглядов. Когда кошки и коты лежали часами в саду в кружочке, глядя друг на друга, Кэт знала, что между ними сейчас идет какой-то важный неторопливый разговор. Но о чем он — увы, это было для нее тайной. Отец и младший брат этот язык понимали, но кошки, приняв их в свой тайный круг, видимо, взяли с них клятву молчания, и Кэт так ничего и не узнала.

Кэт подумывала порой, что, может, ей стоило бы стать не филологом, а фелинологом. Впрочем, кто мешает получить второе образование? А пока надо заканчивать диссертацию, дальше видно будет. Хотя тема для второго исследования тоже созрела — обычаи кошек, живущих с людьми. Но в какую область это отнести — социологии или этологии?

Имя новому коту все не придумывалось. Он был какой-то не такой кот — хотя сиамские и тайские коты имеют свои обычаи и странности характера.

Он совсем не разговаривал. Не мяукал, не мурчал, не просил еды. Лоток, поставленный для него, оставался нетронутым — видимо, по своим маленьким кошачьим делам он ходил на улицу. Он никогда не позволял себя гладить — не царапался, просто уходил. Он никогда не вылизывался при Кэт, хотя был очень чистым, и явно ухаживал за собой — но никогда при ней.

Можно было бы сказать, что он не такой, как все, еще и потому, что каждый раз, как Кэт садилась поработать над диссертацией, кот немедленно устраивался так, чтобы ему был виден текст. Но Кэт это не удивляло — она слишком хорошо знала кошек и понимала, что они куда умнее и интеллектуальнее, чем считают даже самые завзятые фелинологи. Ну, интересно сиамцу сиамскую легенду почитать, что странного?

Утром в окно постучался голубь. Дремавшая в кресле Просто-Машка мгновенно сделала стойку, но Кэт строго сказала:

— Не трогай! Это от моей матушки послание.

Она взяла белую почтовую птицу в руки, сняла с тоненькой золотой цепочки легкий кожаный цилиндрик и достала письмо. Открыла дверцу висевшей в углу большой клетки, посадила туда гонца, поставила блюдечко с зерном и налила в кюветку воды — специально держала для почтальонов.

Письмо было все о том же — о делах дома, о том, как мама скучает, о том, как дела у братцев, о том, что старший подумывает свататься, и что ей самой все же неплохо бы как-то устроить свою жизнь, жениха найти... Как всегда. Хорошо, что как всегда — значит, дома тихо и мирно, и это хорошо. А насчет жениха... Да где они, женихи? Это в сказках Иваны-царевичи, а так попадаются одни Иваны-дураки. А Кэт хотелось найти своего одного-единственного, как отец у матери. А отец был мужчина статный, вальяжный, красивый, умный, ласковый и добрый, и вообще, средоточие всех мужских совершенств. Так он один такой.

Кэт припомнила тех, кто приезжал к ним свататься, чем ее пытались поразить. Один аж на печке ходячей приехал — и ладно бы сам изобрел, так просто использовал талант Щуки. Другой приперся с золотой гусыней. Ну, богатый. И что? Опять же — дураку привалило нечаянное счастье, и после этого все девки, что ли, к его ногам падать должны? Третий был какой-то заморский. Вот после него Кэт совсем озверела, потому как тот привез с собой семерых... пердунов, которые на этой волынке играли мелодии его горной родины. Говорил, что у него на родине дамам это развлечение нравится, выжрал бочку пива и задрых под столом. Ну не дурак ли? Самый настоящий Джон-дурак.

После чего Кэт заявила, что будет загадывать женихам загадки, а кто не отгадает — голову долой. Конечно, никому голову не стали бы рубить, но женихи сразу иссякли. Особенно после того, как какой-то умник попытался разгадать ее загадки с помощью колдовской книги. Запасся заранее. Ну, Кэт-то понимала в книжной премудрости больше всех в родном краю, недаром так ее и звали — Катерина Премудрая. И книга стала выдавать женишку такие варианты, что тот сам сбежал куда подальше.

А Кэт сказала маме с папой, что раз замуж ей не за кого, поедет она учиться. Авось, время пройдет, что-то и переменится.

"Матушка, — писала Кэт, — у меня все хорошо. Диссертация движется к концу, на тот год уже буду защищаться. Если найду, кого оставить присмотреть за кошками моими, то на каникулы приеду, и Новый Год встретим вместе. А про женихов... мамочка, если бы нашелся такой, ради которого легко семь хлебов каменных изглодать, семь пар железных сапог сносить — пошла бы, не раздумывая..."

Голубь улетел, Просто-Машка дрыхла в гнезде из старого пухового платка, под ее теплым слегка уже выпирающим боком пригрелась серебряная змейка Скарапея. Где-то в доме играли на пианино. Не вполне уверенные руки разучивали вальс "Осенний сон", сбиваясь на смене темпа.

"Кружатся листья в старой аллее, расстилая ковер тоски..."

Кэт включила компьютер. У нее был теперь новый десктоп, старательно сделанный из отсканированной журнальной иллюстрации. Индракумара, белокурый и синеглазый сын Индры. Она долго смотрела на портрет, и вдруг снова, как тогда в библиотеке, ощутила спиной взгляд. Обернулась.

Сиамец лежал, свернувшись в кресле, и не сводил с экрана голубых глаз. Взгляд был тоскливый-тоскливый.

— Что ты? — подошла к нему Кэт. — Грустишь? Что с тобой?

Она протянула руку погладить зверя, но тот отстранился.

— Ну, ладно. Мы еще просто не привыкли друг к другу. Но хорошо, что ты у меня есть. А то мне так одиноко, дружок ты мой синеглазый... А знаешь, я пока буду звать тебя Принцем.

А где-то далеко неумолимо-медленно уже движется на Мой Город свинцовое воинство туч. Тяжелые, угрюмые, и ветер - косматый пастух - подгоняет их свистящим бичом, и рог Осенней Охоты все ближе и ближе. Мне печально. Мой Город - как нахохлившаяся птица под дождем...

Андрей тосковал по девушке-призраку.

Сначала он пытался увидеть Вику хотя бы во сне — но каждый раз оказывался на пустой улице, под жутким небом с зарницами, перед зияющей дверью. Потом пытался ее забыть и даже задвинул куда подальше ее портрет. Но тоска не проходила, кисть валилась из рук, грифель ломался.

Настроение было — "кого б побить?" Хотелось дать кому-нибудь ногой в ухо, как в кино, самому получить пару раз по корпусу, спустить пар и расслабиться. Он сел перелистывать старую записную книжку, пытаясь найти кого-нибудь из старых знакомых по каратэ и иному рукомашеству, и тут позвонил телефон.

Звонил Витька, с которым Андрей не виделся больше года.

— Как дела? — осведомился он. — Поразмяться не хочешь?

— Хочу, — чуть помедлив, ответил не успевший опомниться от совпадения Андрей. — Ты вовремя.

— Ага, приходи завтра, дело есть. Мой зал на "Октябрьском Поле". Выход из первого ваго...

У Андрея кровь внезапно зашумела в ушах так, что пришлось переспрашивать.

Судьба...

С Витькой они были знакомы уже скоро десять лет. Познакомились они в студенческие годы, на какой-то пьянке по случаю чьего-то дня рождения. Витька учился в Бауманке и занимался у-шу. Андрей восстановился после армии в архитектурном и опять стал ходить на каратэ. Витька мечтал проектировать большое, железное и космическое. Андрей ничего на будущее не планировал и подхалтуривал моментальными портретами. В результате Витька работает по свободному графику в каком-то НИИ ради принципа и науки, а в остальное время занимается у-шу — ведет три или четыре группы. А Андрей работает дизайнером по интерьерам, а в остальное время рисует. Иногда — за деньги. Витька успел жениться и развестись, а Андрей так и остался один. Андрей у-шу и каратэ занимался время от времени, когда вступало в голову. А Витька своим у-шу занимается серьезно, вдумчиво, вот и учит уже который год.

И зачем Андрей ему понадобился?

Назавтра он приехал на Октябрьское Поле и, считая дома и повороты, точно к назначенному времени вышел к двухэтажному домику с торцовой дверью в полуподвал. Вход в зальчик освещала одинокая лампочка в сетке. Андрей спустился по выщербленным бетонным ступенькам, толкнул дверь. Зал был невелик, но отделан любовно и со знанием дела — обшит золотистым деревом, оборудован стойками для оружия вдоль стен, в нише в дальнем углу — фигурка Будды на фоне свитка с цветком и каким-то китайским изречением. По сторонам ниши стояли два обнаженных меча — слева катана, справа цзянь, а перед Буддой находилась подставочка для ароматических палочек. В зале ощущался острый аромат чайного дерева — Витька ко всему прочему практиковал на своих подопечных ароматерапию, акупунктуру и массаж.

Вместо раздевалок в зальчике имелись две выгородки за ширмами справа и слева от двери в душ и туалет. Все чистое до умопомрачения, разуваться у входа... Андрей уже почти вылез из ботинок, когда рядом возник Витька в своей китайской вытертой и застиранной куртке и таких же штанах, босиком и с боккеном в руках.

— О, хорошо, что пришел! Однако, помощник нужен.

Андрей молча поклонился — как и положено помощнику перед сэнсэем.

— Знакомься. Новая группа у меня.

Как рассказал Витька, группа эта набралась как-то сама собой, странным образом. Обычно-то он брал детей и подростков по рекомендации, группы две-три, три раза в неделю. А вот теперь образовалась четвертая. Андрей сидел на скамейке у дальней стенки и смотрел, как они собираются. Сплошь девицы.

По словам Витьки, первая позвонила ему на работу, представилась Людмилой, сослалась на Витькиного учителя и попросила встретиться. Заинтригованный Витька после работы поскакал на встречу — ему стало любопытно посмотреть на обладательницу такого своеобразного голоса, грудного и резковатого. Любопытство его и подвело, потому что раз уж пришел на встречу, то пришлось ему эту Людмилу выслушать, а потом уже неудобно было отказывать. Три девицы при ней — не так уж много, решил Витька. Пару недель их так и оставалось четверо, а потом стали появляться еще. Сейчас их было штук восемь, это почти полноразмерная группа, у Витьки больше десяти человек в группе не бывает. С детьми он бы справился, а тут зашивался. Потому что девицы оказались со странностями.

Андрей это сразу понял. Настороженные какие-то, себе на уме. Главное — невозможно было понять, к чему им боевое у-шу, почему именно у-шу, почему не столь модное нынче каратэ или, чего похуже, айкидо, а то, не дай-то Бог, кендо какое-нибудь? И почему — боевое? Кого они убивать собрались? Или не убивать? Или защищаться?

Вот та же Людмила. Можно понять, почему Витька нарушил свои правила и открыл ради нее и ее подружек новую группу, хотя никогда раньше взрослых, да еще и женщин, учить не брался. Решительность, целеустремленность, самый короткий путь — прямой. Без всякого натиска. Витькин рабочий телефон она добыла у его учителя, до которого добралась через каких-то общих знакомых. Она вообще-то до самого Михаила Степановича, их с Витькой сэнсэя, добиралась, но он уже года два не ведет учебных групп, да к тому же опять уехал в свой Китай, то ли монографию писать, то ли в каких-то архивах рыться. При рыжих, подкрашенных хной волосах у нее были орехово-зеленые глаза и черные брови. Среднего роста, плотная, с широкими бедрами. Ясно, что ей везде отказали, но Витька исповедует принцип "научить можно любого в пределах, поставленных природой". Любой на ее месте давно сдался бы, но она искала, уговаривала и вот нашла. И занималась теперь жестко, упорно, с полной выкладкой.

С собой она привела еще троих, того разряда, который меньше всего ожидаешь увидеть в додзё. Одна из них, Инна, ходила, подволакивая ногу и склонив голову набок. Когда она говорила, то лицо передергивало судорогой. ДЦП. У нее вообще никакой координации не было, и почему она таскалась в Витькин зальчик с крутой узкой лестницей на входе, преодоление которой требовало посторонней помощи или титанических усилий, а не в центр реабилитации с их космическими костюмами и тренажерами, Андрею понять было невозможно. Наверное, просто денег не хватало. Инну ему было непереносимо жалко, особенно когда она в сто двадцатый раз неправильно ставила ногу или промахивалась мимо макивары. Но она просто повторяла движение в сто двадцать первый раз, и иногда у нее получалось.

Еще двоих, Лану и Наталью, привел сам Витька. Обстоятельства знакомства были, мягко говоря, необычные. Расскажи это Витька с полгода назад — Андрей не поверил бы. Но сейчас он верил всему. Витька рассказывал, что как-то раз, прогуливаясь перед сном, он заметил следующую картину: по обочине дороги взад-вперед расхаживала девица. Ничем не примечательная девица. В очках, с жиденьким хвостиком, стянутым резинкой неопределенного цвета, в стареньких джинсиках и потертой серой ветровке. Девица расхаживала взад-вперед и время от времени всматривалась в пустое шоссе, словно чего-то ждала. Или кого-то. И дождалась-таки.

Черный лимузин возник из серой пустоты асфальта внезапно. Мгновение назад его не было — и вот он, уже несется по шоссе. Потом, вспоминая все уже дома, Витька осознал, что автомобиль двигался совершенно бесшумно. Черт его знает, как он там ехал, но мотора у него не было! Во всяком случае, не было слышно никаких звуков. Кроме взвизга девицы, которая стояла и ждала, что лимузин на дикой скорости на нее наедет. Еще раз девица взвизгнула, когда Витька оттащил ее на обочину.

— Дурак! Всю охоту мне загубил! — возмущенно заорала девица.

— А лучше, чтобы он тебя загубил? В лепешку раскатал? Дура!

— Сам дурак! Не раскатал бы! Идиот несчастный! Я этого гада специально ждала, а ты взял и все испортил! — по лицу девицы катились настоящие слезы.

Вот так Витька и познакомился с Натальей. Пошел ее провожать до метро, боясь, что эта дуреха еще во что-нибудь вляпается, потом они разговорились, и Витька пригласил на тренировки и Наталью, и ее подругу Лану, с которой вот такие приключения начались еще раньше, только машины, которые охотились за Ланой, были самые настоящие.

Лана, в отличие от подруги, была настоящая красавица — смуглая, с пышными черными волосами. Она, в отличие от Натальи, не рассказывала о своих "приключениях". Только по большей или меньшей степени мрачности, написанной на ее совершенном лице, можно было сказать — вот, было опять, или наоборот, пронесло. Кроме того, насколько понял Андрей, Лану в этой жизни доставали не только и не столько мистические приключения, сколько вещи вполне обычные, житейские. Нелюбимая работа, от которой у нее не хватало духу избавиться (кажется, она была менеджером в каком-то женском журнальчике), хворающая мать, какие-то мужики, на которых ей, при всей ее редкой красоте, ужасно не везло...

Еще три девицы набежали вслед за этими, уже при Андрее. Звали их Лиза, Леся и Лена, блондинка, рыжая и шатенка, прямо как невесты графа Дракулы, сразу и не разберешь, кто из них кто. Они одинаково экстравагантно одевались, делали почти одинаковые ошибки в тао-лу, одинаково опаздывали и одинаково щебетали на несколько тем одновременно, не путаясь в порядке ответов.

Их Витька и отдал Андрею, потому что с ними не было особых проблем. То есть в смысле тренировок не было проблем. А вот до и после... Они теряли ключи, забывали в раздевалке за ширмой футболки и книги, на них нападали в темных переулках, у них то и дело случались мелкие пакости дома и на работе. Они словно притягивали несчастья. Они видели резиновые лимузины и лишние отражения в окнах и стеклянных дверях. И это было у них в порядке вещей. А еще они мимоходом, без особых усилий всего-то за пару недель загрузили бедному Андрею голову до такой степени, что он просто перестал различать, где в их щебетании реальность, а где фантазии.

Ну как можно всерьез воспринять обсуждение истории расселения сидов, они же эльфы и альвы, от Урала до Ирландии в свете бажовских сказов? Или методику обучения полетам во сне? Причем одновременно?

И еще — неподалеку от зала была та самая улица маршала Вершинина...

И стал Андрей жить в двух измерениях. В одном была работа, серое небо над городом наяву и грозовое багровое во сне, а в другой — Вика, сны и странные Витькины девицы, "женский Шаолинь". И кубок, светившийся изнутри, и Черный Принц — его зазеркальная роза до сих пор стояла в узкой вазе-бутылке из синего стекла на окне мастерской и не собиралась засыхать, и мужик с черным псом... И оранжевый неон рекламы какого-то тренинг-центра "Откровение", то и дело попадавшейся на глаза в самых неожиданных местах...

Когда приходит Время Ветров, ясных дней становится все меньше и меньше, но потому они драгоценны, как никакие другие. Это время ожерелья, ожерелья редких светлых дней, нанизанных на серую нить дней дождливых. И как же прекрасен в эти часы затишья Мой Город! Тогда я люблю ходить по Воробьевым Горам и ловить бисерины ускользающего времени, неповторимой красоты.

Я - низатель мгновений.

Я так долго живу, я ничего не забываю - но никогда я не видел двух одинаковых дней Ветра. Они всегда разные...

— Так прозрачно, — склонив голову набок, задумчиво проговорила Кэт. После лекций она всегда возвращалась домой пешком. Ей нравились Воробьевы горы, а уж осенью — особенно.

Провожавший ее сегодня молодой человек — с виду откровенный байкер — задумчиво посмотрел за реку, где в голубоватой осенней дымке мягко светились купола Новодевичьего монастыря. Молодого человека звали не то Альберт, не то Альфред, не то вообще Ольгерт, словом, как-то не по-нашему, а потому все его называли просто Алик. Настоящее же его имя было Агловаль, и знала это, наверное, одна только Кэт.

Познакомились они на лекциях, куда Кэт ходила вольнослушателем, а Агловаль в рамках своего филологического курса, и сразу же раскусили друг друга. С тех пор между ними возникло то особое доверие, которое связывает людей, разделяющих общую тайну, или объединяет тех, кто волей судеб оказался далеко от дома.

Кэт он нравился, и она иногда подумывала, что если бы этот рыцарь к ней посватался, она, наверное, могла бы его полюбить. Но Агловаль всегда был очень учтив с ней, но не более. Он держался на расстоянии, и из-за чего это было, Кэт не понимала.

Кэт смахнула прядку с глаз, глядя на задумчивого Агловаля чуть исподлобья.

— Печальное время, — сказал Агловаль.

— Почему так? — спросила Кэт, чтобы просто поддержать разговор. От молчания и устремленного вдаль странного взгляда Агловаля ей было не по себе.

— Не знаю, — пожал плечами Агловаль. — Может, я просто соскучился по дому.

— Где ваш дом, рыцарь?

Агловаль улыбнулся.

— Я не рыцарь. Я еще не опоясан, и шпор не заслужил.

— Но меч-то у вас есть?

Агловаль засмеялся.

— Значит, от вас его не скрыть. Он заговоренный, и его видно только немногим, да еще если я хочу его показать. А так то за тубус принимают, то за зонтик. Как вы вообще меня... раскрыли?

Кэт тоже рассмеялась.

— А вы все время порывались что-то сказать и сдерживались. Особенно когда шла речь об образе Монсальвата. И о Граале.

— Но он же такую ерунду нес! Особенно о сэре Лоэнгрине! А ведь господин Вагнер все правильно изложил. Зачем же выдумывать? — Тут Агловаль осекся и спросил: — Вам кажется, я глупости говорю? Нет, что вы, я понимаю, что истинная история творится здесь, по Ту Сторону... то есть по эту.

— Кто знает, — вздохнула Кэт, поправляя очки. — А вы как меня раскусили?

— Глаза. Я посмотрел вам в глаза и заметил...

Кэт засмеялась.

— Понятно. Надо носить очки потемнее. А вы как сюда попали?

— Мои родители отправили меня в Камелот, когда мне исполнилось восемнадцать, чтобы просить у государя Артура приключения, а потом рыцарского пояса.

— Но Артур же спит в Аваллоне?

— Да, но каждый раз в день Пятидесятницы он пирует в Камелоте всю ночь до рассвета со своими рыцарями, а потом снова уходит в туманы Аваллона, чтобы заснуть до поры. И с ним прекрасная Гвиневера, и Ланселот, и Гавейн, и все они живы в эту ночь, и нет меж ними вражды, — почти нараспев проговорил Агловаль, чуть прищурившись, словно силился разглядеть в силуэте Останкинской башни шпиль со знаменем Красного Дракона Логра. — Хотите бутерброд? С ветчиной, — вдруг спросил он.

— Хочу, — удивилась сама себе Кэт и рассмеялась. — Так вы все же расскажите о своем Камелоте и о том, как вы сюда попали.

Агловаль подошел к скамейке, достал из черного кожаного рюкзака термос и большой сверток. Подождал, пока Кэт сядет, разломил багет и предложил Кэт половину. Затем сел рядом.

— Вот, — сказал он, откусывая, — я явился ко двору, и был принят, и меня усадили за пиршественный стол. Мы ждали полуночи, когда должно случиться Приключение. — Он помолчал, откусил от бутерброда кусочек. — И явилась дева... Она привела меня к кругу камней на холме. Я вошел в круг и услышал голоса в голове. Меня звали на помощь. Много разных голосов, с разных сторон. Мне хотелось броситься сразу во все стороны, но я не мог, и я впал в отчаяние, и уснул на холме. А проснулся уже здесь. В Битцевском парке. Тоже лежал на холме среди леса, а рядом сидел какой-то... виллан. Но он заговорил со мной, и я понял, что этот человек послан мне Богом, дабы стать моим проводником и наставником. Он научил меня жить здесь, раз мне послано такое испытание.

— Трудно было привыкать?

— Привык, — дернул плечом Агловаль.

— Да. В этом мире не хватает благородных рыцарей, — тихо проговорила Кэт.

Агловаль помолчал. Затем тихо заговорил каким-то трепетным, неровным голосом, словно ему хотелось плакать, но он сдерживался.

- В земле далекой, многим недоступной,

Вознесся славный замок Монсальват.

Храм, озаренный верой неотступной,

Стоит, сокрытый средь его палат.

- Внутри него, исполнен благодати,

Хранится Господом ниспосланный сосуд,

Благоговейно избранные рати

Бессменну стражу вкруг него несут.

К нему слетает голубь благовеста,

Чтоб год от года силой напоить.

Грааль чистейшей мощью благочестья

Способен воинство без меры наделить.

Кто избран жить в служении Граалю,

Тот силу дивную и стойкость обретет,

Избегнет власти злобы и печали,

Любой обман пред ним во прах падет.

Тот не лишится горней благодати

В земле безрадостной и в тягостном пути,

Пройдет незнаемый сквозь вражеские рати,

Кто избран свет его везде нести.

Грааля суть есть таинство благое,

Его не должно всуе обрести,

Лишь беззаветно чистые душою

Достойны участь в нем свою найти.

(Р.Вагнер, пер. В.Мартыненко)

Агловаль резко замолчал, опустив взгляд в землю и сцепив руки. Кэт не осмеливалась заговорить, ощущая его мучительную тоску.

— Но разве этот город — Монсальват? И разве здесь Грааль?

— Он везде. Меня звали, я не мог не откликнуться. И если я буду достоин, Грааль узрю и здесь.

"А кто достоин? Кто безгрешен? Галахад — и тот людям казался тварью бесчувственной. А ему, может быть, от этого больно было..."

— У вас есть дама? — попыталась сменить тему Кэт.

— Что? — встрепенулся Агловаль. — А. Да. — Он покраснел. Затем посмотрел на Кэт прямо и открыто, почти с вызовом. — Государь мой — Господь, Дама моя — Пресвятая Дева.

— Извините, — вздохнула Кэт. — Я вовсе не хотела лезть вам в душу, простите, пожалуйста. "Ну, вот, все и прояснилось. Порой надо просто не постесняться задать самый дурацкий вопрос".

— Да нет, что вы, — лед растаял. — Я не хотел вас обидеть, просто это... очень сложно. Мне трудно об этом говорить.

— Я больше не буду спрашивать.

— А я уже все сказал, — он снова улыбнулся. — Вам не страшно открыться. — Он секунду молчал. — А вы здесь почему?

— Ну, дернула плечом Кэт. — Куда же попасть из Тридевятого царства как не сюда? И еще я учиться хочу. Тут хорошо учиться. — Она вздохнула, зажмурилась на золотой закат, рассеченный тонкой иглой Останкинской телебашни там, на горизонте. — Мой город такой большой, такой светлый, и стены его из белого камня. Он не ввысь растет, он вширь. И купола золотые, и перезвон такой медовый, а за стеной — светлое озеро да широкая река, а за ней дремучие леса, а за ними — горы высокие, а за горами — моря широкие, а за морями — земли великие, неведомые... Домой хочу, — тихо-тихо сказала она. — А каков собой Камелот?

— О, он прекрасен. На рассвете он золотой, а на закате — медный, и ветер звенит в башнях. А ветер пахнет морем. Мне всегда хотелось полететь с ветром в далекие края... за моря, за леса. И вот — я даже дальше. Когда был дома, тосковал по странствиям и приключениям. А теперь тоскую по Камелоту. И все равно знаю — если вернусь, то недолго буду там, потому, что снова прилетит ветер, и снова я отправлюсь в Странствие.

Они молчали, глядя на город в сизой дымке, на блеск золотых куполов и изгиб реки, и на нарисованные в небе завитки ярких белых облаков.

— Извините, — послышался сзади мягкий голос — не то низкий женский, не то высокий мужской. Юноша и девушка резко обернулись. Сзади прилаживал на треногу фотоаппарат не то парень, не то угловатая девица. Нет, все-таки парень. Смуглый, с прихваченными кожаным шнуром длинными темными волосами. Еще чуть подлиннее бы ресницы да понежнее губы — и был бы отвратно смазлив, а так просто очень симпатичный парень. Не то чтобы хлипкий, просто тонкокостный — такие никогда не будут выглядеть Шварценеггерами, хоть совсем в качалке поселись. — Извините, можно я вас сниму? Очень колоритная у вас группа получается.

Кэт с Агловалем переглянулись. Пожали плечами.

— Пусть снимает? — шепнула Кэт.

— Да пусть его, — ответил Агловаль, пристально и несколько изумленно глядя на фотографа. — Пусть...

Фотограф прицелился, щелкнул раз, другой — всего снимков пять, наверное, сделал.

— Меня зовут Ли, — потом представился он. — Не китаец, такое прозвище. Вот моя визитка, — порылся он в нагрудном кармане. — Там адрес галереи. Приходите на фотовыставку! Вас бесплатно пропустят! — мелодично рассмеялся он, собрал свою аппаратуру, сунул в сумку и пошел прочь, в направлении садящегося солнца. Смотреть на низкое светило было трудно, и Агловаль не заметил, в какой момент парень исчез — словно тень или дух.

Солнце уже сползло каплей горячей меди за горизонт. Становилось холодно. Кэт решила пройти домой кружным путем — через Сетуньские проезды, а затем по мостику через Сетунь и прямо к дому. В домах возле Сетуньского Стана жили два кошачьих прайда, которых она подкармливала, хотя в последнее время их вроде прикормили при магазине. Надо было проведать. Агловаль, конечно же, вызвался сопровождать. Пока пешком дошли до нужных домов, совсем стемнело, потому как ночь была безлунная, а фонари, пусть и горели ровно и ярко, почему-то освещали в этих местах лишь малый круг возле столба. Словно тьма тут была густая и желеобразная, неподдающаяся свету. А домой Кэт надо было не через большой освещенный мост, а через другой, темный, подальше, у гаражей.

В пойме Сетуни, между Кутузовским проспектом и Мосфильмом давно ошивались стаи одичавших собак. Иногда по ночам Кэт слышала, как они лают и воют, и этот гав то удаляется, то приближается. Акустика была тут прекрасная. Иногда Кэт напарывалась на этих бездомных несчастных зверей, но с ней они дружили. Потому, что Кэт, в отличие от многих, ходящих мимо собак с палками, ходила с пакетиком собачьего корма. Собаки уже знали ее и не только не нападали, а даже виляли хвостами. Но сегодня непривычный тут слышался лай.

— Быстрее, — тревожно поторопил Агловаль.

Кэт молча кивнула. Странный гулкий лай послышался где-то слева. Лай приближался. Что-то необычное слышалось в нем. Что-то странное и пугающее. Это был какой-то согласный хор, злобный и торжествующий.

— Как будто поют, — испуганно посмотрела на Агловаля Кэт.

— Я уже слышал эту песню, — сквозь зубы процедил он, берясь за меч. — Это Гончие Ада. Белые как снег, а уши их красны как кровь...

— Сейчас октябрь, Дикой охоте еще не время! — возразила Кэт.

Тропинка вдруг куда-то исчезла. Да и вообще место сделалось каким-то незнакомым... А жуткий лай все приближался.

Кэт уже начала задыхаться, когда сзади раздался изумленный возглас Агловаля. Не удержавшись, Кэт оглянулась. Пожалуй, это было ошибкой. Такого лучше не видеть — ноги меньше заплетаться будут. Гончие уже вышли на расстояние прямой видимости — уродливые красноглазые твари, более жуткие, чем гончие Аннуна. Но Агловаль смотрел не на гончих, что плавно, не касаясь земли, но все же стремительно приближались, мерцая во тьме.

Она проследила взгляд сквайра и увидела, что же так его изумило. Картина действительно оказалась феерической — настолько феерической, что Кэт просто остолбенела. Hаперерез адской стае бодро мчался рыжий ком шерсти. В следующую секунду Кэт поняла, что это собака, и не просто собака, а чау-чау — только они носятся таким галопом, больше всего напоминающим полет детского мячика по низкой траектории. Hо этот чау не просто несся! За ним гордо реял крупный надувной шарик достаточно обтекаемой формы, веревочка от которого была прочно зажата в зубах у чау. А под шариком болтался набитый полиэтиленовый пакет. Наверное, в пакете было немало дырочек, потому что он оставлял за собой облако какой-то странной темной пыли. Вот первая Гончая влетела в полосу этой пыли... и кубарем покатилась по земле, с громким визгом колотя себя лапами по носу. За ней вторая, третья... Чау тем временем бросился в сторону беглецов. Немного не добегая до людей, чау выплюнул веревочку, расставшись с шариком, и обогнал Агловаля с Кэт, пролаяв:

— За мной!

Шарик плавно и величественно поплыл вверх — видимо, был наполнен гелием. Размышлять особенно было некогда. Если уж этот странный пес как-то умудрился задержать адскую стаю, им он, наверное, не враг. Беглецы петляли среди гаражей, складов, каких-то полуразрушенных строений. Через некоторое время чау притормозил, уселся и принялся елозить лапами по морде. Только тут Кэт осознала, что на морде у пса на манер намордника напялен банальнейший строительный респиратор.

— Чего глазеешь? — мрачно поинтересовался чау. — Помоги лучше!

Ошеломленная Кэт помогла псу снять респиратор, и не нашла ничего лучше, как спросить:

— Ты кто?

— Живу я тут. Так эти борзые недорезанные на той неделе вздумали поразмяться и за мной погонять — еле ушел. Вон — клок из штанов выдрали!

И действительно, пышная шерсть задних лап, в просторечии именуемая штанишками, в одном месте понесла изрядный ущерб.

— Они думали, им это с лап сойдет! Щазз!

— Послушай, пес, а чем ты остановил стаю? — вмешался Агловаль.

— Как — чем? "Коктейль Молотова", только в собачьей модификации. Перец молотый черный, перец молотый красный, чили, паприка. Я даже кайенский перец отыскал — расстарался! Все палатки с пряностями на нашей оптовке обошел!

— А как же ты с продавцами договаривался? — поразилась Кэт. — То есть, я ничего не хочу сказать, но... Ты же и до прилавка не достанешь...

— Во-первых, достану! А во-вторых, что ж я, больной — на рынок в собачьей шкуре ходить? Твой приятель, небось, тоже за покупками не в латах ходит.

— Так ты оборотень?

— Ну спасибо, сообразила. А еще говорят, будто это у нас, чау, тормозной путь длинный. Тебе что, так часто говорящие собаки попадаются?

Но у Агловаля еще оставались какие-то сомнения.

— Остановить Адских Гончих обычным перцем?

— А кто тебе сказал, что он обычный? Я зашел в церковь, к батюшке, и попросил освятить.

— Чтобы нечисть вошла в храм Господень?! — изумился рыцарь.

— Сам ты нечисть! — не на шутку разобиделся чау-чау. — Кто такое придумал, что порядочному оборотню уже нельзя в Господа веровать? Что за дискриминация по расовому признаку? Как сидов крестить или львам христианские мысли внушать, так, значит, можно, а если оборотень, так пшел под лавку и не высовывайся? Вот и помогай после этого людям! Шовинисты!

Смущенный Агловаль принялся сбивчиво извиняться.

— Ладно, проехали, — махнул лапой чау. — Давайте-ка лучше двигать отсюда. А вы, кстати, хороши! Нашли где шляться в новолуние! Гончие бы вас нипочем не выпустили. Я и то себе тропку заранее готовил.

— Откуда они тут все-таки взялись? — огляделся по сторонам Агловаль.

Чау взъерошился.

— Не знаю, — коротко рявкнул он. — Тут пустырь есть, — пес показал головой вверх, туда, куда уходила тропа. — Плато такое. Затерянный мир. Дурное место. Деревьев не растет, следов нет, но все же, чую — кто-то там ходит. Надо бы проверить, но мои собаки туда не суются даже днем, а один я не пойду.

Все замолчали.

— Слушай, может, ты обернешься? — нарушила молчание Кэт.

— Не, тут на четырех удобнее. Ну что, отдышались? Тогда двигаем! А респиратор давай сюда, я его в зубах понесу.

Минут через десять они вывернули на вожделенный мостик. Чау положил респиратор на асфальт, подскочил, описал в воздухе заднее сальто — и на землю встал невысокий, крепко сбитый рыжий парень в кожаной куртке и в меру потрепанных джинсах.

— Ну вот, отсюда вы уже сами доберетесь. Тут район Кобеликса — пускай он теперь за вами и присматривает, — деловито заявил парень. — Ладно, я пошел. Если вдруг будете здесь в округе, и чего стрясется — так и быть, зовите.

И с этими словами он бодро зашагал прочь.

— Эй, а кого хоть звать? — крикнула ему вслед опомнившаяся Кэт.— Как тебя зовут?

— Джек! — отозвался рыжий и исчез за углом.

4. Безвременье (Предзимье, 2004 - Новый Год)

...И вот стоишь ты на промерзшей дороге, а ледяной ветер дует в затылок, набивает жесткой крошкой космы пожухлой травы. А по небу тупо, медленно ползут тяжелые сизые тучи, и ломаются под ударами ветрового бича, открывая по краям и на изломе бритвенно-острое серебро. А в разрывы торжественно-безмятежно смотрит несравненное осеннее небо, и когда из туч вдруг сеет дождь или сыплет снег, кажется, что небо корчит гримасы подобно злому шуту...

...Кончался ноябрь, город выбелило снежной крупой, в переулке перед залом разбили фонарь, соседка Марья Николаевна опять начала по вечерам играть на виолончели, и когда Андрей не ходил на тренировки, то сидел в мастерской с очередной книжкой в руках и слушал через стену ее безыскусные экзерсисы. За кисть и карандаш он не брался уже давно. Не мог. Разве что по работе. А на тренировки ходил со все растущим энтузиазмом. Витька хвалил его успехи в переходе с карате на у-шу, и порой они оставались после тренировок выпить по чашке зеленого чая.

...Разговор был подобен мячику или воздушному шарику, летавшему по залу от одной ушуйницы к другой, подчиняясь странному рисунку. Шарик прыгал некоторое время между тремя девицами, потом вдруг перелетал к четвертой, и продолжал снова прыгать между тремя — новой и двумя прежними или совсем новыми. Так этот перемещающийся сложным образом треугольник беседы чертил по залу странные траектории, эдакие аналоги округлых фигур Лиссажу. Есть такой скринсэйвер, с точно такими же треугольниками, как раз он Андрею и мерещился — то и дело начинали мерцать перед глазами светло-зеленые, опаловые, бледно-голубые линии.

А еще в этом мысленном скринсэйвере прослеживался ритм, который заставлял двигаться всех в этом зале. Андрей с удивлением и удовольствием подчинился этому ритму. В ушах даже вроде бы зазвучала непонятная, неуловимая музыка.

А девицы просто болтали и отрабатывали уже заученные серии, колотя кто макивару, кто мегасардельку синего цвета, именуемую здесь грушей. Витька сшил ее сам из кожзама, набил обрезками губчатой резины и подвесил под потолком. Удобная вышла штука.

— А я сегодня опять летала во сне, — вроде бы, это сказала Лиза.

— А я уже давно не летала, — со вздохом отозвалась Леся.

— А у меня был большой перерыв, — сообщила Лена, — а когда недавно опять летала во сне, то оказалось, что техника улучшилась!

— А как? — осведомилась Лиза.

— Ну, понимаешь, раньше, чтобы взлететь, приходилось долго разбегаться, потом я отрывалась от земли и долго "бежала" в воздухе над самой землей, и лишь потом набирала высоту и выходила на какой-то предел, где уже никаких ограничений не было.

— А теперь как? — это снова, наверное, Леся.

— А теперь, как в стишках — и с разбега, и на месте, и двумя ногами вместе! Честное слово — как угодно!

— Завидно, — присоединилась Наталья. — Мне лучше стартовать с высоты. Из окна, с балкона, с горы — тогда сразу летишь, и все. Без препятствий.

— Провода не мешают? — осведомилась Лиза. — Мне всегда приходится уворачиваться.

— Я выше уровня проводов лечу.

— А мне обычно мешают.

— А вот я как правило летаю на чем-то, — сообщила Леся. — На подушке, на кресле...

— ...на метле, — хихикнула Наталья.

— На метле, — подтвердила Леся. — Иначе никак не выходит. Кстати, а как с маневренностью?

— Ммм, — протянула Наталья. — Как-то я обычно на такой высоте, что маневрировать особенно не приходится. Не пробовала.

— А у меня на новом уровне, — сказала Лена, — в небольшом помещении вроде все в порядке, но скорости были небольшие. Вот на больших бы попробовать...

— У меня неплохо получалось, — вступила Людмила. — Но я хреново стартую. Вообще, рассмеялась она, — если бы это все было по-настоящему, то нам можно было бы поделиться опытом. Я бы показала, как маневрировать, Ленка — свою технику взлета, Лиза — технику избегания проводов, Леська — полет на предметах, а Наташка — старт с высокой точки.

Некоторое время царило молчание, прерываемое лишь смачными концентрированными ударами по макиваре — как партия ударных в оркестре. Незримые фигуры Лиссажу продолжали вращаться в темпе ударов или даже чуть быстрее.

И тут заговорила Инна. Она всегда говорила медленно, очень выверенными словами, чтобы фраза получилась максимально короткой и емкой — иначе речь превращалась в муку для нее самой и окружающих.

— Думаю, можно наяву. — Пауза. — Если очень хотеть.

Снова молчание и удары, больше похожие на шлепки.

— Я бы попробовала, — опять Инна.

— У тебя-то, может, и получится, — тихо вступила Лана. — Ты упорная.

Инна не ответила.

— Может, мы и правда слишком многому не верим? — грустно сказала Наталья, вздергивая макивару повыше. — Нам говорят — не летается людям. Мы и не летаем.

— И почему коровы не летают? — съехидничала Людмила. — Кто не понял — корова это я.

— Ну, бомбардировщики вот летают, — успокаивающим тоном сказала Лана. — И ты полетишь.

— Утешила.

— Ох, девочки, — мечтательно протянула Наталья. — Иногда мне кажется, что если вот я дам себе волю и скажу, что и летать можно, и что есть Тридевятое Царство, и в холме дивный народ живет, то все так в конце концов и будет, и полечу я...

И тут же отлетела к стенке. Потому что Инна ударила так, как было нужно.

— А ты говоришь, не летается, — рассмеялась Леся. — Вот и полетела. Инна, еще раз!

Это прозвучало резко и хлестко, как заклинание, и очарованная Инна, развернувшись, от души врезала по груше — совершенно правильным, точным, концентрированным ударом. Раздался скрежет и глухой удар — подвеска не выдержала, груша рухнула Инне под ноги.

— Ура! — хором возгласили Леся, Лиза и Лена с разных концов зала.

Подскочившая Наталья на радостях чмокнула Инну в щеку.

По щекам Инны бежали слезы, она улыбалась, а перед мысленным взором Андрея ярко вспыхнула и застыла в воздухе невероятная золотисто-зеленая структура. Она начала постепенно таять и исчезла совсем, когда занятие закончилось и девушки, поклонившись Витьке и залу, стали одеваться. А потом они ушли и все унесли с собой, осталось только нежное ощущение света и тепла.

Андрей немного задержался, вместе с Витькой водружая грушу на место. Потом Витька остался приводить зал в порядок, а Андрей пошел домой. В дверях столкнулся с Ланой, которая по обыкновению замешкалась в раздевалке. Она была веселее, чем обычно, шутила, и они, весело болтая, пошли к метро. Она повела Андрея дворами, где он никогда не ходил, и вдруг один из мрачных сталинских домов показался ему знакомым. Так и есть, улица Маршала Вершинина, номер на табличке заляпан какой-то краской. Точно, здесь же сплошь улицы разных маршалов! Добротный сталинский дом светился уютными окнами, совершенно не походя на тот, в снах с беззвучной грозой и выстрелами... И, может быть, у одного из этих окон стоит сейчас Вика и смотрит на мелкий косой снег, влетающий под конус света от фонаря?

Андрей вздохнул и чуть не поехал по наледи. Выпрямился, взял Лану под руку, чтобы не упала. Это и спасло обоих — Андрей успел рвануть ее в сторону и назад, когда прямо на них невесть откуда вырулила на полной скорости черная машина. Инстинкт, которого Андрей не послушался бы, произойди все днем и на другой улице, могуче пнул его под зад — беги, герой, и не оглядывайся. Лану он поволок за собой, причем она бежала тоже дай Боже. Завернув за угол и спрятавшись в подъезд, который — Андрей это точно знал — имел два выхода, он прислушался.

Снаружи раздался характерный звук приближающегося автомобиля. Андрей не стал рисковать и подтолкнул Лану к черному ходу. Во двор, через обледеневшую песочницу, мимо уныло-синего круга света от одинокого фонаря, через проходной двор (здесь не центр, все дворы проходные), через дыру в заборе вокруг школы, мимо помойки откуда зло блеснули несколько пар желтых глаз и раздалось недовольное шипение, еще раз в дыру... поворот. Тут они сбавили шаг. До метро осталось всего ничего — еще один двор и вдоль дома по ярко освещенной улице с магазинами, работающими допоздна.

Андрей оглянулся — и увидел, как в дыру забора протискивается черный лимузин. Он был похож на модель ЗИСа, слепленную из пластилина для съемок в мультфильме, но веяло от него непередаваемой жутью. Лана тихо всхлипнула и вцепилась ему в руку.

Черный ЗИС поводил носом, словно принюхиваясь, и тут Андреевы нервы не выдержали.

— Чертвозьмитвоюматьнахрен! — заорал он, в очередной раз подхватил бедную Лану и задал стрекача.

Задыхаясь, они влетели в подземный переход и проскочили через стеклянные двери.

У Ланы дрожала рука, она никак не могла просунуть в щель турникета карточку.

— Я так и знала, — почти простонала Лана. — Лучше поезжайте домой. А то с вами беда случится.

— Нет, — отрезал Андрей.

— Вы не понимаете, — устало покачала она головой.

— Но я же все равно вас провожу.

Она только прикусила губу.

Лану он проводил до самого дома, тем более что жила она рядом с Киевским вокзалом — от Остоженки рукой подать на метро.

Домой она его не позвала. Встала спиной к двери квартиры, виновато улыбнулась.

— Если надо переждать... Ну, машину вызвать...

Андрей покачал головой.

Лана никогда не рассказывала о своей жизни. Вот и сейчас Андрей видел, что ей очень не хочется приоткрывать дверь, за которой жила тайна ее жизни, но оставить его на растерзание черному страшилищу для нее куда тяжелее.

— Я не боюсь, — сказал Андрей. — Доброй ночи.

Лана кивнула, и в глазах ее он заметил явное облегчение.

"И пошел суслик домой, и по дороге никого не встретил", — бормотал Андрей себе под нос, как заклинание. И никого не встретил.

Но когда он уже перешел Дорогомиловскую улицу к метро, на площадь вывернула черная машина и со свистом пронеслась по Бережковской набережной. Тот ли это был лимузин или нет, да и вообще, может, была это совсем другая машина — кто знает?

Назавтра Андрей рассказал про пластилиновую машину Витьке. Тот выслушал рассказ неожиданно серьезно, без своих обычных шуточек, даже рассказ о том, как автомобиль пролезал через дыру в заборе, не вызвал язвительного комментария насчет того, что пить надо меньше. В том, что Витька принял рассказ всерьез, Андрей убедился на следующей тренировке "женского Шаолиня".

Витька вежливо, но твердо настоял на том, чтобы проводить Лану до дому. Это повторилось и на следующей тренировке, и на послеследующей.

И, слава Богу, ничего с ними не случилось.

Так прошло еще недели две. И уже ближе к европейскому рождеству, когда повсюду вовсю гудели предпраздничные распродажи с дедами-морозами, снегом из ваты и снежинками из фольги, Лана явилась на тренировку веселая и оживленная. На тренировке она на удивление удачно отработала все тао-лу, и, видимо, в том же приступе вдохновения ухитрилась снести Андрея вместе с макиварой под общий смех.

После же тренировки Лана так же радостно сообщила, что нашла хорошую работу и завтра уезжает. Девицы слаженным хором пожелали ей удачи.

— Как устроишься, обязательно звони. Или пиши. Ладно, Свет? — попросила Наталья.

— Да уж как-нибудь...

Лана распрощалась со всеми, клятвенно пообещала Витьке, что каждый день будет делать все упражнения и ци-гун, и упорхнула.

Витька с тоской посмотрел ей вслед.

Больше они ничего о ней не слышали.

До поры.

Когда наступает зима, приходит покой. Даже призраки Моего Города становятся ленивы, и по улицам не гуляют. Зато уж балы, приемы и представления идут вовсю. Другое дело, что надо знать, где они, и уметь попасть. А это редко кому дается.

Я больше всего люблю осень. Но и зиму люблю тоже, за Рождество, Новый Год, и еще одно Рождество, и за Старый Новый Год, и Восточный Новый Год, и еще кучу разных праздников, которые напридумывали себе люди. Это время, когда они очень верят в чудо. А когда очень веришь в чудо, оно приходит. Только у него нет на пузе надписи - "Здрасьте, я ваше чудо!".

Чудеса приходят незаметно. И потому они еще более чудесны, когда вдруг осознаешь - а ведь чудо!

Миновала осень и наступила зима.

Игорь все так же упрямо старался прижиться в доме, дом все так же был недружелюбен к нему. Если в нем и был домовой, то этот домовой откровенно Игорю вредил. Иногда он являлся в виде непарного носкоеда и селился в стиральной машинке, и в результате все носки становились непарными.

То он заставлял кран на кухне капать нудно и оглушительно, на всю квартиру, не давая уснуть. Он прятал предметы и важные записи. Он пережигал лампочки на другой день после того, как Игорь их менял. Он устраивал протечки и замыкания.

Игорь, стиснув зубы, упорно боролся за дом. Было тяжело, и он стал ходить в гараж, где стояла отцовская "волга" — старой модели, голубая, с серебряным оленем на капоте. В последние годы отец хоть и редко ездил, но отреставрировал машину, заменив движок на какой-то особый, кажется, мерседесовский. Игорь свозил красавицу в мастерскую, привел в полный порядок, но ездить на ней каждый день не мог набраться отваги. Это была отцовская машина, руль и рычаг передач еще помнили его руки. Игорь снова возвращался в настороженный дом, оставляя "оленьку" дремать в темном боксе.

Прямо накануне Нового Года, вдобавок ко всем неприятностям, пропал Вилька. Бывало, кот уходил на пару дней, но тут он отсутствовал уже неделю. В квартире он, не в пример Игорю, чувствовал себя прекрасно. Игорь подозревал, что котяра уже успел договориться с местными бесплотными и невидимыми обитателями. Без Вильки Игорю стало совсем невыносимо — дома его больше никто не ждал.

Кот порой удирал во двор по водосточной трубе, но подняться сам назад не мог и ждал Игоря у подъезда. А то и у двери — соседи уже знали, что Вилька — игорев кот, и впускали его. Но кот никогда прежде не уходил из двора на улицу. Игорь повсюду развесил объявления, обещая вознаграждение. И к нему зачастили какие-то небритые и пахнущие перегаром и бомжатиной личности, пару раз являлись две сизые бабы с фонарями под глазом — у одной под левым, у другой под правым. Потому, когда днем накануне Нового Года в дверь позвонили, Игорь сразу приготовился послать подальше очередного котоносца. Открыл дверь, придав лицу самое мерзкое выражение. На лестничной клетке, освещенные ярким светом мягкого розового дня, падавшего из большого окна, стояли две женщины. Одна была в белой шубе и белой шапке с огромным помпоном, с большущими карими глазищами, хитрыми-хитрыми, и румянцем во всю щеку. Наверное, она улыбалась, но поскольку была она замотана по самые глаза в розовый шарф, определенно этого сказать было нельзя. Ей было лет шесть. В одной руке она держала пластиковую башенку, набитую, вероятно, конфетами, в другой — маму. А на мамином вытертом замшевом плече удобно и вполне удовлетворенно сидел черномордый одноглазый гад Тэвильдо.

— Извините, это не ваш? — сказала мама.

Игорю даже не надо было раскрывать рот, потому, как Вилька перепрыгнул на плечо хозяина и что-то заурчал, целенаправленно вылизывая и покусывая хозяйское ухо.

— Спасибо, — радостно и растерянно сказал Игорь. — Я уж и не надеялся.

— А я девочка Катя, — заявила младшая женщина, высовываясь из шарфа.

— Вы заходите, пожалуйста, — сказал Игорь, с ужасом осознав уже пост фактум, что красуется перед дамами в довольно потрепанном тренировочном костюме и шлепанцах, а в квартире полный бардак. Но отступать было поздно.

— Нет-нет, мы домой, — сказала мама. — Нам пора.

— Но... Вилька... понимаете, он мой друг. Я не могу просто так... Вы хоть бы чаю попили, — Игорь уже понял, что эти две женщины вознаграждения не возьмут. Но просто так, с одним "спасибо" он отпустить их никак не мог. Вилька тем временем пролетел в квартиру, и, задрав хвост, побежал к родной миске, где уже неделю лежал сухой корм. Мама неэстетично называла это "сушеными какашками".

Катина мама попыталась было протестовать, но девочка Катя деловито вошла в прихожую и сказала, что хочет писать и еще хочет чаю с конфетами.

— Вот-вот! — возмутилась мама. — Нашла повод распотрошить подарок!

Катя протопала внутрь в грязных сапогах, мама зашипела, что нельзя грязнить пол, Игорь сказал, что тут вообще-то грязно, можно в сапогах, но мама сказала, что приучает дщерь к порядку, а дщерь заныла, что сейчас описается, Игорь стал искать хоть какие-то тапки... Потом пошел на кухню, и обнаружил, что к чаю-то ничего нет, один хлеб, старое варенье — и все.

— Ничего, — практично сказала Катя, — у меня есть конфетки.

— Добилась своего, — буркнула мама.

— Ой, какая красота! — вдруг возопила Катя, увидев фарфоровых кукол, которых собирала мать Игоря.

— Нельзя! — взвизгнула мама. — Разобьешь! И вообще, почему не спрашиваешь разрешения? И почему без тапок?

Игорь рассмеялся.

— Пусть вон ту куклу возьмет.

— Это ваши?

— Да нет, мамины. Она умерла недавно.

— Извините, — сказала Катина мама.

Вилька с Катей занялись своими детско-зверскими делами, мама осталась за ними присматривать, а Игорь пошел готовить чай и переодеваться.

Чайник вскоре заливисто засвистел, и все четверо — двое женщин и двое мужчин — собрались у старого дубового стола. Попили чаю, глядя из огромного окна кухни в засыпанный снегом двор, и Игорь из болтовни девочки Кати, которую безуспешно старалась заглушить мать, узнал, что у нее на даче тоже есть три черных кота, но не совсем черных, а с белыми лапками, и что папа из Африки привезет ей сто фарфоровых кукол, что они были на елке, и что они сейчас поедут домой, а там у бабы Оли есть большая белая собака.

Потом Катя сказала, что пойдет играть с куклой, и Игорь с Катиной мамой остались на несколько минут одни. Ей было лет двадцать семь. Впрочем, может и больше. Не в игоревом вкусе — темная шатенка, довольно симпатичная, но ничего особенного. И еще какая-то жесткая. А Игорь любил женственных мягких блондинок. Правда, волосы у Катиной мамы были великолепные — густые, длинные, почти до пояса.

— Извините, я не представился. Меня зовут Игорь.

— Эвтаназия, — ответила женщина.

— Ч-что? — ошалело спросил Игорь.

Женщина недоуменно посмотрела на него.

— Анастасия. — Она делала ударение на третье "а". — Довольно распространенное русское имя. А что?

— Я ослышался, — извиняющимся тоном произнес Игорь.

— Ну, ладно, — решительно встала Дама Эвтаназия, как ее тут же мысленно окрестил Игорь. — Спасибо за чай, но нам пора.

Они вышли в большую комнату, и только тут поняли, что Катя недаром утихомирилась — она спала, свернувшись клубочком, на старом кожаном диване, а под боком у нее довольно сопел кот Тэвильдо.

— Ч-черт, — прошептала мама, — теперь до пяти продрыхнет. — Она виновато посмотрела на Игоря. — Может, я ее разбужу?

— Нет-нет, пусть спит, ничего. Мы пока посидим на кухне. Знаете, у меня давно гостей не было. Вы не смущайтесь, — усмехнулся он, — я не маньяк и не коварный обольститель. Просто вы вернули мне Вильку.

— Я и не смущаюсь. К тому же, вы не в моем вкусе. Мне блондины больше нравятся.

Игорь усмехнулся.

— У меня еще коньяк есть.

— Не надо. Хотите конфету?

— Ребенка обездоливать?

— Ради бога! Я Деда Мороза скоро оглоблей гонять буду! Понимаете, четыре подарка, куча шоколадок, она же все метет! Раз отравилась шоколадным Дед-Морозом, теперь вот диатез проявляется с пережора. Так что сделайте доброе дело, скушайте. Она не обидится. Она любит дарить подарки.

— Получать тоже, как я вижу. Папа ей всегда кукол привозит?

Анастасия ответила не сразу.

— Привозил. Папа у нас уже полгода как разбился на самолете. Мы ей не говорим. Рассказываем, что он работает в Африке и приехать не может. — Она чуть поджала губы. — Мы раньше тут поблизости жили, — сказала она. — Потом я не выдержала, переехала к свекрови, в Коньково. Я прихожу сюда иногда квартиру проверить. — Она вдруг нахмурилась, отвела взгляд в сторону. — Иногда мне кажется, что он там бывает. Не понимаю, почему такое ощущение. Но мне кажется, что он жив, но почему-то от нас прячется... Зачем? — последнее — почти шепотом, непонятно кому. Она подняла взгляд на Игоря, криво улыбнулась, смахнула со лба прядь роскошных каштановых волос. — Простите.

— Знаете, — сказал Игорь, чтобы сменить тему разговора, — вы подождите. Я сбегаю в магазин, тут рядом! Есть очень хочется, — смущенно признался он. — Вот ключ. Если будете уходить — положите под коврик. Ладно?

Анастасия еще ничего не успела сказать, как он уже вылетел из дому, едва накинув куртку. В ближайшем магазинчике отоварился колбасой и сыром, взял печенья и молока для Кати, а потом надо было еще купить вина и фруктов...

— Ты торопись, болезный, — хмыкнул кто-то рядом. — Уйдет ведь. Упустишь! Армагеддоннн!

Игорь резко оглянулся. У магазина стоял подозрительно знакомый помятый мужик с хозяйственной сумкой, в которой позвякивали явно не пустые бутылки. А рядом с мужиком ухмылялся здоровенный ньюфище, черный как душа злодея. И, непонятно почему, Игорь бегом бросился домой. Впрочем, женщины еще не ушли, хотя Катя уже проснулась и деловито сажала куклу верхом на Вильку. Кот возмущенно подмявкивал, но не сопротивлялся.

— Нам пора, — решительно заявила вместо приветствия Эвтаназия.

— А я тут принес...

— Нам пора. Катя, пошли одеваться.

Девочка с сожалением положила на диван куклу.

— Возьми себе, — вдруг сказал Игорь.

— Нет, нельзя! — снова возмутилась было мама, но Игорь покачал головой.

— Можно. Моя кукла. Имею право подарить. Бери, это на Новый Год.

Катя запрыгала и заверещала. А голосок у нее был нехилый.

— Не ори! — прикрикнула мамаша.

Одевались они долго, с пыхтением и нытьем, но все равно не больше получаса. Игорь помог Анастасии надеть видавшую виды дубленку.

— Ну, всего вам хорошего, — сказала Дама Эвтаназия, вытаскивая Катю за собой на лестницу. — Спасибо за чай.

— Жаль, что вы еще не остались. Я хотел вас угостить красиво...

— Ничего, угостите друзей, — улыбнулась она.

— Спасибо! — звонко проговорила Катя и захихикала, когда Вилька запрыгнул ей на плечо и стал тереться об щеку.

— Пора, идем, — сказала Анастасия, потянув дочку за руку.

— Подождите, — сказал Игорь и, быстро схватив с телефонного столика первую попавшуюся под руку бумажку, написал свой телефон. — Вот, возьмите. Вы мне очень помогли. Если нужна помощь, позвоните.

Анастасия помедлила, явно колеблясь, но затем бумажку взяла и засунула в карман. Кивнула. Затем они повернулись, спустились по лестнице и исчезли в зимних праздничных сумерках.

Игорь закрыл дверь и медленно пошел на кухню. По дороге мельком глянул в зеркало и тут же оглянулся — показалось, что за плечом размытым пятном мелькнуло чье-то лицо. Он смотрел, как две женщины шли по двору, оставляя на свежем снегу три цепочки следов — больших маминых, поменьше и почаще — Катиных, совсем меленькие и частые — куклы, которую Катя держала за руку. Игорь зажмурился и тряхнул головой. Нет, следов все же было две цепочки. Они прошли под фонарем, в конусе летящего снега, и исчезли в темной арке.

И вдруг Игорь ощутил на душе странную легкость — как в тот самый момент, когда сказал Лариске — я выбираю Вильку. Он не сразу понял, что произошло. А потом ощутил, что внимательная, настороженная неприязнь, так угнетавшая его в этом доме, исчезла. А вместо него — какое-то мягкое, теплое, доброе ощущение, словно кошку гладишь. Дом принял его. Игорь сел, облокотившись на стол, сцепив руки, и тихо, счастливо рассмеялся.

5 . Время Звезды (Рождество 2005)

Год завершается, солнце катится в нижнюю точку, к кратким дням и долгим ночам. На улицах слякоть, желтые огни фонарей отражаются в черных лужах, поблескивает предательская наледь, мелкий снег сыпет с низкого неба и исчезает, коснувшись асфальта. Предзимье, смутное время, когда в толпе то и дело мелькают фигуры с пустыми глазами, прячущие под элегантными одеждами вовсе не человеческую плоть и суть, и в зеркальных витринах модных магазинов на Тверской и Кузнецком отражаются — если посмотреть под определенным углом — дамы в пышных платьях и старинных шляпках, в сопровождении франтов во фраках и щеголей в мундирах с эполетами и аксельбантами, а среди дорогих машин на стоянке нет-нет да и заметишь карету с гербом.

Время, когда начинаются чудеса, возможные только на рубеже между годом и годом. Да, крестный Дроссельмайер именно сейчас мастерит чудесные игрушки для детей Штальбаумов, уже готовы колесики и рычажки, ленты и кружева, пряничные человечки и сахарный снег, и Щелкунчик улыбается во весь рот с полки...

В квартире темно. В небольшой прихожей на вешалке томится одинокая зимняя куртка. В квартире три комнаты, три белых двери выходят в прихожую. Одна, та, что возле кухни, дальняя, закрыта. В ту комнату хозяин редко заходит, там поблескивает хрусталь и фарфор за стеклянными дверками резного дубового серванта, там в шифоньере висят вещи, которые уже никто никогда не наденет, пахнет нафталином и лавандой. Две другие двери приоткрыты. В маленькой комнате, похожей на пенал, спит на низкой тахте хозяин квартиры. На стене висит пучок еловых веток, обвитых красно-серебряной ленточкой, на ветках висят маленькие елочные игрушки — несколько шариков с вишню размером. В противоположном углу стоит небольшой старинный сервант-горка, в каких обычно выставлялся напоказ хрусталь. В этой горке на единственной уцелевшей стеклянной полочке стоит кубок.

За окном идет снег. Он уже укрыл серый асфальт, сравнял выбоины, убелил крыши. Снежинки в конусе зеленоватого света кружатся, как блестки внутри стеклянного шара. Неба не видно, как будто там, в темной вышине есть только снег, и чем выше, тем он гуще.

Андрей любил Новый Год. В детстве, когда он жил с родителями в далеком южном городе у подножия гор, на Новый Год всегда падал снег. И пацаны катались в соседнем дворе с горки на санках и картонках. А потом он шел домой. Горели оранжевые, как новогодние мандарины, фонари, от черных тополей и от Андрея на снег ложились голубые тени — потом он узнал, что такое дополнительные цвета и как цветной свет дает на белом цветную же тень. Снег обычно шел вечером и ночью, а днем подтаивал под ярким горным солнцем. Зимы детства — это пушистый покров, синие тени, оранжевый свет фонарей вечером и сверкающий радужными искрами крупнозернистый наст, яркое, почти яростное солнце в прозрачном голубом небе и парящие на юге четкие бело-синие горы днем.

Здесь фонари на его улице горели зеленоватым светом.

Московские зимы показали ему значение слова "зимовать". Переживать день за днем обжигающие холода, слякотные оттепели, ледяной ветер, бесснежные морозы, бессолнечные дни. Московская зима — серый снег, тусклые унылые деревья, торопливо бегущие от метро к подъезду или входу в магазин прохожие. Серый цвет. Но иногда бывает и так, что, заснув под мерный шорох снега за окном, просыпаешься в совершенной белизне.

...И он проснулся от белизны. Был предрассветный час, когда редеет темнота. Мягкий свет уличных фонарей растворился в перламутровом сиянии свежего снега. Андрей повернулся на бок, и его взгляд остановился на предмете, который он специально поставил в эту старомодную горку с зеркальной задней стенкой, чтобы смотреть на него, засыпая и пробуждаясь. За стеклом мягко сиял кубок из оникса и серебра, которое на самом-то не было серебром, но Андрею хотелось думать, что это настоящее, старое, памятливое серебро. В заполнившей мир белизне кубок до краев был наполнен жемчужным светом и тихо мерцал.

Вот так, наверное, и должен выглядеть Грааль, — пронеслась мысль на грани грез и яви. Он должен проступать из белизны и сиять изнутри. Не странно ли, подумал Андрей, видеть мысленно темный фон и сияющий центр композиции, и не иметь ни малейшего представления о том, из чего будет эта композиция состоять? Но картина о Святом Граале, мысль о которой жила в его сердце с первого взгляда на ониксовый кубок, наконец, стала проступать в воображении, как изображение на фотобумаге в проявителе.

Андрей знал, что проявку торопить нельзя. Стоит поторопиться — и выйдет нечто невыразительное, могила для замысла. Даже подготовительные этюды рано делать. Вот когда станет ясно, что за помещение озарено сиянием Грааля и кто смотрит на свет, при котором самый светлый чертог кажется окутанным сумраком, вот тогда можно будет браться за бумагу и уголь, карандаш и кисть.

Желание написать картину о Граале сделалось таким сильным, что впору было застонать, как от боли в сердце. Как там у Гребенщикова? "Я ранен светлой стрелой..."

"Я ранен светлой стрелой... Свет-лой. Ранен светом." Андрей закрыл глаза, засыпая снова. По ту сторону был мир, укрытый белизной, без теней и резких очертаний, и город проступал голубоватыми растушевками на белом листе. И город лежал у него в ладонях, а Вика смотрела на его ладони, исчерченные паутиной улиц, и в ее русых волосах не таяли крупные снежинки.

Наступал последний день года.

Вечером будут застолья, гулянки, фейерверки, пьяный распев слабо знакомым самим поющих песен, а соседская Серая Тварь заберется, по обыкновению, на балкон, и Андрею придется вынимать ее из-под заснеженного балконного кресла и идти в такую же квартиру на третьем этаже в соседнем подъезде, сдавать пышношерстную кошку Марье Николаевне, которая будет извиняться и приглашать отведать тортика...

Он будет улыбаться, поздравлять и отвечать на поздравления, но главной частью сознания Андрей будет далеко — в темной глубине холста, на котором сияет Грааль, и проступают, высветляются рыцари, сородичи Лоэнгрина и собратья Галахада, и дева в тяжелом промокшем плаще, с русой косой и тревожными серо-голубыми глазами...

Я очень люблю Рождество. И Новый Год люблю. Хотя последний праздник зародился, если так можно сказать, неестественным путем, он все равно как-то взял да и прижился. Наверное, потому, что это зима. А зима прекрасна. Чиста и спокойна, вся в мелком серебре, яркой лазури неба и алом солнце. А еще я люблю морозные дни, подернутые дымкой. Какие они хрустящие, как пахнет свежеразрезанным арбузом воздух! О, а еще он тонко пахнет мандарином! Этот чудесный запах Нового Года, запах подарков и хороводов у елки!

Ах, как они суетятся, бегут, торопятся, роняя на подтаявший снег мандариновые шкурки...

В Рождество все немного волхвы.

В продовольственных слякоть и давка.

Из-за банки кофейной халвы

производит осаду прилавка

грудой свертков навьюченный люд:

каждый сам себе царь и верблюд.

Сетки, сумки, авоськи, кульки,

шапки, галстуки, сбитые набок.

Запах водки, хвои и трески,

мандаринов, корицы и яблок.

Хаос лиц, и не видно тропы

в Вифлеем из-за снежной крупы.

И разносчики скромных даров

в транспорт прыгают, ломятся в двери,

исчезают в провалах дворов,

даже зная, что пусто в пещере:

ни животных, ни яслей, ни Той,

над Которою — нимб золотой.

А еще я хочу большую леденцовую звезду в блестящей фольге на Рождество.

Только кто ж подарит? Опять придется самому покупать...

О-о, эта свалившаяся на Москву и Питер "предрождественская" лихорадка, завезенная из Европы! Она начинается еще в ноябре, витрины магазинов украшаются серебряной мишурой и веночками из искусственного остролиста, на выходах из центральных станций метро раздают листочки с приглашением на распродажи, обещанием скидок, "трех-по-цене-двух" и "двух-по-цене-одного"... Месяц этой суеты превращает Рождество в дату окончания очередной рекламной акции, и после 25 декабря можно вздохнуть, ожидая Нового Года — а за ним другого Рождества, Старого Рождества, и тени праздника со странным названием Старый Новый Год. Ах, какая путаница с этими зимними праздниками, еще хуже, чем с Пасхой...

В Рождество все немного волхвы — и бегут, бегут по улицам люди, нагруженные пакетами и сумками с дарами, как верблюды трех евангельских царей. Толпа, сошедшая с ума от беспричинной радости грядущего праздника, даже если он только очередной повод посидеть за столом. Ощущение чуда, которое где-то близко, и где-то свершится, пусть и не с тобой, незримо царило над городом.

Снег на улицах давно был безжалостно растоптан миллионами ног в грязную кашу. Серый день перетек в расцвеченный огнями вечер. Было не то чтобы холодно, и Кэт в который раз прокляла свою мнительность. Московское благоговение перед прогнозом погоды, будь он трижды неладен! Ведь все равно бегать от двери до двери, что ж кутаться-то? Могла бы просто куртку надеть, но побоялась замерзнуть, зима все-таки, а теперь дубленка давила на уставшие плечи. Почему-то в толпе это было особенно тяжело. Мелькали огни бегущих вывесок, меняли цвет с синего на красный неоновые трубки, складывающиеся в чужие полупонятные слова, из-под колес машин летели грязные брызги, толкались, бежали люди, сливающиеся в неразличимую, безликую толпу. Кэт остановилась у ограды парковки. Сняла помутневшие очки и принялась протирать, и вдруг замерла, вскинула голову.

Над потоком машин, над оранжевым светом и грязно-серыми валами снега сияла белая церквушка. Мягко мерцали купола-луковки, светились непорочной белизной стены, а в темном проеме колокольни поблескивала одинокая звезда. Зачем эта церковь тут, в начале Нового Арбата, бывшего Калининского проспекта, прорубленного через старинные переулки, зачем она у подножия высотного дома, на нетронутом горе-градостроителями бугорке? А вот затем, чтобы не отдрейфовал от города проспект с его каменными парусами, стеклянно-бетонными кубами, чтобы не унесло его от кружева переулков в безжизненное пространство, затем, чтобы заякорить его за Москву. Теперь, когда проспект прирос к почве и пустил корни, зацепившись за арбатские переулки, когда немыслим стал город без него, кажется, что темный каменный великан держит на ладони беленькую игрушку, бережно и с удивлением.

За это Кэт и любила город, сохранивший похожие на белые свечи церквушки среди нелепых прямоугольных громад из стекла и бетона.

Кэт спустилась в переход под Арбатской площадью. Там тоже сияли витрины с какими-то трикотажными кофточками, толпился народ, и ей вдруг стало дурно. Накипь. Мутная накипь большого города...

Кэт чуть не заплакала от тяжкой маяты, упавшей на сердце, и прислонилась к стене. И тут глаз вдруг уловил мгновенную вспышку какой-то чистой и холодной радужности. Это было подобно брызгам долгожданного дождя в пыльную жару. Кэт заозиралась. В душе всколыхнулось робкое и страстное ощущение близкого чуда, от которого хотелось и плакать, и смеяться. Неужели Рождество и правда прокралось в суетный город и бродит по улицам? "Ангел мой, ангел Катерина! — вздохнула Кэт. — Ведь это же все правда? Ведь сегодня что-то случится?"

Снова всплеск драгоценных чистых сверкающих цветов — из чуть приоткрытой двери в стене перехода. Иногда в таких бывают торговые точки, даже диагностические кабинеты — в общем, все, что угодно.

"Вот оно"!

Раскрылась дверь в кафельной стене, и брызнул из нее яркий свет, а внутри засияло радужно, как в сокровищнице индийского царя. Кэт сморгнула. Сняла очки, сунула в карман. Дверь снова распахнулась, выпуская кого-то — а внутри сияло и переливалось. Она подошла к двери — простой, деревянной, каких полно в подземных переходах и в метро, и ведут они в служебные помещения... Кэт помедлила и дернула за ручку. И решительно шагнула внутрь.

За дверью оказался ювелирно-сувенирный магазинчик. Его так и тянуло назвать лавкой. Не бутиком, не магазином — а именно лавкой. Справа и слева от входа в стеклянных высоких витринах разложены были ожерелья и браслеты, серьги и кольца из серебра явно авторской работы, и другие браслеты и ожерелья, с самоцветами и без, грубоватые и похожие на ворохи тонких нитей, развешаны были на черном бархате за прилавком, и снизки бус — из янтаря и соколиного глаза, нефрита и оникса, дымчатого хрусталя и аметиста, хризопраза и лазурита — свисают связками с крючков, на прилавке под стеклом теснятся кольца и серьги, а в особых лоточках без счету колец из обсидиана и нефрита и кулонов всяких форм из агатов и хрусталя, авантюрина и тигрового глаза. Лавка сокровищ.

Кэт закрыла дверь, оставив за ней шум и суету, и облегченно вздохнула. Перебросила сумку с уставшего плеча на другое. Наклонилась над прилавком. Под левым рукавом у нее зашевелилось, и из песцовой опушки чуть-чуть высунулась граненая змеиная головка.

— Что желаете? — спросила продавщица, черноволосая и черноглазая красавица с соболиными бровями. Была она в каком-то невообразимом платье, словно сошла с персидской миниатюры. Пахло от нее розой, сандалом и корицей. — Серебро, жемчуг речной, бирюза туркестанская, самоцветы индийские... А вот, извольте взглянуть, уральские — малахит, змеевик, лазурит, селенит...

— Уральские?

Продавщица тут же достала унизанной перстнями и браслетами дивной красоты рукой из-под стекла плоскую, обтянутую черным бархатом подставку, на которой искрились кольца, серьги и кулоны.

В лавке было тепло. Кэт расстегнула дубленку и полезла в сумку за очками, забыв, что они в кармане. На прилавок выпали патрончик с помадой, авторучка, флешка с отломанным ушком для шнурка, потом что-то металлическое. Блеснув под яркой лампой боками, медная ящерка пробежала по стеклу и юркнула на бархат. Замерла, поводя треугольной головкой с изумрудными глазками, и шнырнула в самый центр. Продавщица неодобрительно нахмурилась. А медная ящерка обхватила лапками малахитовый кулон и замерла.

— Ой, — сказала продавщица. — А смотрится-то как! Словно так и было задумано.

Кэт сняла с ткани подвеску. Овальная пластинка, с ушком для цепочки. Такие бляшки зашлифовывают тысячами, не глядя, и продают на развалах. Но нет, в этой удивительным образом текли черные в густой зелени прожилки, и проступало что-то из глубины... Кэт двумя пальцами отцепила от подвески ящерку и присмотрелась. Да. Никаких сомнений. Только глаз мастера мог разглядеть в камне узор и вышлифовать, проявить, не добавляя ничего от себя. Зажатая в пальцах ящерка сучила лапками, мотала хвостом и головой.

— Беру, — сказала Кэт и посадила медную негодницу обратно на подвеску. Та вцепилась в края растопыренными лапками, кокетливо изогнула хвост и замерла.

— Мастерицы Данилкиной это работы, вчера только привезли, — продавщица убрала подставку. — Зверушек вот тоже посмотрите.

Кэт обернулась и увидела на подставке рядом с прилавком большой стеклянный террариум. В одном отделении сидели нефритовые и бронзовые жабы, вялые по зимнему времени. А в другом под яркой лампочкой грелся целый клубок серебряных и медных змеек, дремали на плоском камне ящерицы, а перед стеклом чистил перепончатое крыло серебряный дракон в палец длиной. Хвост со стреловидным кончиком он отставил в сторону для равновесия.

— Редкий зверь, — сказала продавщица. -Желаете посмотреть?

Она надела толстую перчатку, подранную и пожженную, сунула руку в террариум и ловко ухватила дракончика за бока. Тот от неожиданности заверещал. Горка песка в углу зашевелилась и из нее высунулась еще одна драконья морда, обладатель которой был в длину не меньше ладони. Кэт перехватила серебрушку у продавщицы — умело перехватила, под передние лапы. Дракончик пыхнул огоньком, как спичка и сверкнул хрустальными глазками.

— Ой, какой ты грозный, — пропела Кэт, близоруко вглядываясь в добычу.

Дракончик изогнулся, обвил хвостом палец и вывернулся из хватки. Подумал-подумал — и обвился вокруг пальца окончательно, пристроил хвост, расправил крылышки.

— Значит, колечко... Беру.

— Выбор славный. Из страны Амаравати привезен! И ящерке вашей скучно не будет.

Вся кровь на мгновение собралась в груди и сильно толкнулась в сердце, аж в ушах зазвенело и голова пошла кругом. Кэт схватилась за прилавок.

— Амаравати? А где это?

— Далеко-далеко, сударыня. За горами, за лесами, за пустынями, там, где Солнце восходит. Зачарованная это страна и опасная. Мало кто осмеливается туда ходит, редко оттуда сокровища к нам попадают.

— А вы там бывали?

— Нет. И мало что могу поведать, — отрезала продавщица, словно заранее прекращая расспросы.

— Давайте его сюда скорее, — выдохнула Кэт, и принялась отсчитывать деньги. Это успокоило ее. — А хороша ли у вас торговля, хозяюшка?

— Не жалуемся, — степенно ответила хозяйка. — К Рождеству торговля бойчее идет, чудес-то люди ждут даже в нынешние времена.

Кэт улыбнулась. Ей стало легко и хорошо, и захотелось всем сделать много-много подарков.

— А вот нет ли у вас чего-нибудь такого, на подарки? — спросила она.

— Чего душа ваша изволит! — обвела рукой лавку хозяйка. — Цари и царевны в Святую Ночь приносят дары! Берите, отдам недорого! Только условие — все раздарить без остатка!

Кэт проследила взглядом ее жест, и с изумлением увидела, что лавка-то куда больше, и что сокровищ тут как в пещере Али-Бабы. Собственно, они и стояли в подземелье — со сводчатым, грубо высеченным потолком, и на потолке играли светлые отблески, словно где-то волны перекатывались над ярко пламенеющим золотом.

— Так, — сказала Кэт. — Только не разбрасываться. А то ведь еще и не раздаришь...

И целенаправленно двинулась в недра сокровищницы.

Выбралась она наружу, как ни странно, всего через полчаса, хотя ей показалось, что проторчала она в лавке до ночи. А в сумке лежал пакетик с подарками — золотой ошейничек для сиамца, саламандра на подвеске для Виктории Васильевны — пусть греет, когда еще не топят как следует, и еще немного всяких мелочей, которые она даже и не знала, кому будет дарить. Кэт шла к метро и дарила всякие безделушки кому придется, и люди, обычно такие недоверчивые и хмурые, принимали подарки и улыбались в ответ, и желали всего хорошего в Новом Году, и Кэт становилось все радостнее и радостнее.

В фойе метро она остановилась. Под гитару и флейту пела кругленькая кареглазая девушка в короткой шубке, и несколько человек стояли поодаль полукругом, слушали.

...Пустота. Но при мысли о ней

видишь вдруг как бы свет ниоткуда.

Знал бы Ирод, что чем он сильней,

тем верней, неизбежнее чудо.

Постоянство такого родства -

основной механизм Рождества.

То и празднуют нынче везде,

что Его приближенье, сдвигая

все столы. Не потребность в звезде

пусть еще, но уж воля благая

в человеках видна издали,

и костры пастухи разожгли.

Валит снег; не дымят, но трубят

трубы кровель. Все лица, как пятна.

Ирод пьет. Бабы прячут ребят.

Кто грядет — никому непонятно:

мы не знаем примет, и сердца

могут вдруг не признать пришлеца.

Кэт протерла запотевшие в тепле очки и бросила в раскрытый гитарный футляр последнюю хрустальную безделушку.

Но, когда на дверном сквозняке

из тумана ночного густого

возникает фигура в платке,

и Младенца, и Духа Святого

ощущаешь в себе без стыда;

смотришь в небо и видишь — звезда.

(И.Бродский)

А над городом вдруг расцвела огромная зеленая звездища.

Всего лишь фейерверк. Но почти чудо.

* * *

Ощущение праздника и долгожданного подарка не покидало Игоря всю Рождественскую неделю. Теперь у него был и дом, и кот, и привычные до незаметности домашние "зеленые человечки". И — соседи! Неплохие, кстати, люди. Да что там, просто замечательные! Прежде они казались ему все на одно лицо, вроде сереньких картинок, которых и не упомнишь. Но вот ведь какая интересная штука — как выяснилось, и он им тоже казался этакой незапоминающейся тенью. И когда с утра с ним вдруг чрезвычайно вежливо поздоровался тихий алкоголик дядя Костя, Игорь от неожиданности чуть не выронил пакет с мусором.

Дядя Костя, пятидесятилетний седой битломан и печальный бывший хиппи, был ныне опрятен и держался подчеркнуто прямо, стараясь не выдать алкогольного предрождественского состояния. Говорил интеллигентнейше и о возвышенных материях, и когда Игорь вдруг осознал, что увлеченно обсуждает Борхеса с общеизвестным алкоголиком, стоя на лестничной клетке с пакетом мусора в руке, ему стало не по себе. Такого с ним раньше не бывало. Но это было, черт возьми, приятно!

— Ну, с Рождеством? — сказал дядя Костя, с заговорщическим видом доставая из кармана вытертых джинсов фляжку коньяку. — Будете?

— С Рождеством, — улыбнулся Игорь. — Буду.

* * *

— Ну, все, — Анастасия улыбнулась искренне, как могла. — Не горюй, малыш, я приеду. Я всего на пару месяцев. Буду звонить каждый день.

Катя надулась. Покладистый ребенок. С ней можно договариваться. Но кому же нравится, когда мама уезжает?

— Папа тоже говорил, что вернется, — насупилась она.

— Ну, что ты! Что ты! — она подхватила девочку на руки. — Я же совсем недалеко, под Москву, просто сейчас много работы, потому придется все время быть там. А если получится, я буду и приезжать. Честное слово!

Девочка молча крутила локон.

— Лааадн, — протянула она, наконец. — Маммм, я тебя люблю. Ты меня не бросай, — добавила шепотом.

Мама поцеловала девочку.

— Ну, иди к бабушке. Я ненадолго.

Она еще раз помахала рукой дочке и свекрови, повернулась и пошла к черной машине с тонированными стеклами и с небольшим необычным логотипом в правом верхнем углу лобового стекла. Оранжево-зеленый узел, похожий на двух переплетающихся змей.

Конец 1 части