Женская верность

Вечер в пятиэтажке

Окна панельной пятиэтажки светили в вечерний сумрак летнего вечера неярким жёлтым светом. В кухне с голубыми панелями и полосатыми самоткаными половиками вели неспешную беседу три немолодые женщины, три вдовы: сестры Устинья и Акулина да их соседка, жившая этажом ниже, Портнягина Татьяна. Гостья сидела на стуле с высокой деревянной спинкой, прямо, ничуть не сутулясь, складки широкой чёрной юбки опустились почти до пола, строгая тёмная кофта и белый платок, закрывающий лоб, делали её образ почти зловещим. В слабо освещённой кухне она пристально присмотрелась к Устинье:

— Надолго вернулась?

В голосе Татьяны прозвучало что-то такое, отчего Устинья явно заволновалась и принялась защищаться:

— А куды ж мне его девать? Сын он мне. Понятно, с ним тяжко, а бросить душа не позволяет. Надысь чёртиков ловил и себе по карманам распихивал. — Она расправила на коленях складки платья и продолжила: — Так и то сказать: коль не Томкин фортель, може Илюшка бы не пил. На какой верхотуре работал! Он же монтажник-высотник! А так, можно сказать, сгубила баба мужика.

Правильные черты лица, голубые глаза, платок, закрывающий ещё не поседевшие русые волосы, а лицо всё испещрённое морщинами, будто каждый прожитый день оставлял чёрточку, а прошедший год глубокую борозду на душе и на лице. И только статная фигура, которую ни тяжёлый труд, ни время не смогли окончательно уничтожить, напоминала о былой юности и красоте.

Устинья уже много лет жила вместе со своей сестрой Акулиной, вначале в дощатом бараке, потом барак снесли и сёстрам на двоих дали однокомнатную квартиру. Всем полученным жизненным благам обе были несказанно рады. Особенное удовольствие доставлял балкон. "Валхон", как его называла Акулина, использовался для хранения солений и варенья, а также всяких старых вещей, выбросить которые было жаль.

Акулина — маленькая, худенькая, черноволосая женщина в синем шерстяном, хорошо отглаженном платье. Капроновый белый платок аккуратно завязан кончиками назад. Единственную свою дочь она похоронила ещё перед войной, и семья сестры давно стала её семьей.

Квартира соседки Татьяны располагалась под квартирой сестёр. А переселили её туда из того же барака. У Татьяны два сына. Оба Леониды. В документах значится, что рождены Лёньки в один и тот же день и месяц, только с разницей в восемь лет. История старая и тёмная, да и изменить уже ничего нельзя.

Это был один из многих вечеров, которые вдовы коротали вместе. Прошлое вспоминали редко. Чаще обсуждали события минувшего дня. У Устиньи от всего её потомства остались две дочери — Надежда Тихоновна и Елена Тихоновна, да сын Илюшка. О нём и зашёл разговор. Допившийся до белой горячки, жил один в двухкомнатной квартире и, чтоб мужик совсем не погиб, мать находилась при нём. Чего ей это стоило — знает одно материнское сердце.

-Уж говорено, переговорено, поберегла бы себя. А то Илюшенька — свет в окне! Он что — дитё малое, беспомощное? И не Томка ему водку в глотку льёт. Про девок и не вспоминаешь! — Акулина присела на край большого деревянного сундука, обитого кованым железом. Когда сундук отмыкали ключом с вензелями, он издавал мелодичный звон.

Темнота, сгущаясь за окном, вползая в кухню, смешивалась со слабым светом лампы, образуя причудливые тени. Постепенно разговор перешёл на стоимость мойвы, потом на соседа Николая.

-Здоровенный детина. Дом — полная чаша. Правда, детей бог не дал. А пьёт не менее мово Илюшки, — вздохнула Устинья.

— Уже неделю не просыхает! — сердито заметила Татьяна.

— Пьёт-то он пьёт, но чтоб где валялся, или при его силе драку устроил — в этом замечен не был, — заступилась за соседа Акулина.

-Вчера сижу на лавочке возле подъезда, смотрю, идёт красавчик, еле ноги переставляет. Опять, говорю, назюзюкался, а он мне: "Не пьют, баба Таня, одни телеграфные столбы. У них чашечки вверх донышками".

В квадрате окна стали проглядывать первые звёзды. А в самом уголке засветился тонкий серп луны. Гул машин, шум шагов, голоса людей на улице постепенно затихли. В вечерней тишине каждая думала о своём. Акулина перебирала в памяти знакомых и соседей. Выходило, чуть не каждый второй к бутылке прикладывался. Вон и бабоньки потянулись туда же. Мысль перебил негромкий стук в дверь. Акулина встала, посмотрелась в зеркало, которое висело прямо над сундуком и было таким старым, что амальгама с обратной стороны местами осыпалась, однако видно было ещё хорошо. Потом проверила, не помялось ли платье, поправила непослушный завиток, выбивающийся из-под платка, и только потом заспешила открывать. Будто ждала очень важного для себя человека. Но в дверях стоял ещё один сосед, в сером вязаном свитере, высокий и русоволосый:

-Фёдоровна, ну... — Не находя слов, он развёл руками.

-Проходи уж.

Устинья и Татьяна, поздоровавшись с вечерним гостем, перешли в комнату. Он же зашёл в кухню и устроился возле стола, где только что сидела Устинья.

Акулина достала яйцо, ложечку, солонку, маленькую рюмку толстого старинного стекла и поллитровую бутылку, плотно заткнутую свернутой газетой. Налила рюмку доверху, поставила перед гостем. Он аккуратно взял яйцо, ложечкой разбил верхний край, слегка подсолил и выпил его. Потом взял рюмку, перелил её содержимое в пустую скорлупку и медленно, как будто это был не крепкий самогон, а всё то же куриное яйцо, проглотил содержимое. Немного посидел, потом сказал, что жена сегодня работает во вторую смену, но он никуда не пойдёт, разве что ещё одну рюмашку пропустит.

"Вроде и не пьяница, но кто ж его знает, задавит мужика этот змей или нет?" — подумала Акулина, молча наливая самогону в ту же рюмку. Достала ещё одно яйцо и всё повторилось. Когда сосед ушёл, женщины вернулись в кухню. Вечер продолжался своим чередом.

-Не было мужика и это не мужик, — определила его качество Татьяна.

-Так где ж на всех хороших наберёшься?! — то ли спросила, то ли ответила Устинья.

-А мой, какой-никакой, лишь бы вернулся! Хучь последние годочки вместе прожить. — Акулина достала трёхлитровую банку самодельного кваса, налила Устинье.

-А тебе чаю навести? — обратилась к Татьяне. Та никогда не пила квас.

-Нет, вечерять домой пойду.

Акулина все-таки налила полстакана. Татьяна отпила глоток и поставила стакан на место.

-Сколько лет прошло, а ты знай своё... Был бы жив, приехал бы или написал. Война-то почти тридцать лет назад кончилась.

-И сколько ты жила с ним — всего ничего?! Тепереча уж о смерти пора думать, а ты всё туда же: возвернётся, возвернётся!!! — передразнила Устинья сестру. Акулина только плечами пожала:

-У каждого своя жисть. Твоя тоже не сладкая оказалась.

И продолжила уже для Татьяны:

-Перед самой войной Тихон всю свою семью: Устинью и весь их выводок, из наших подмосковных мест привез сюда, в Красноярск. А до этого, покель жили в деревне, ездил он в Москву на заработки. Грамотный был, умом бог не обидел. Приедет оттуда, смастерит Устинье брюхо и опять в Москву. А она с малыми детьми и швец, и жнец, и на дуде игрец. И огород на ней, и дом, и хозяйство, и дети мал мала меньше. Село наше Покровское Ухоловского района Рязанской области хучь от Москвы и недалеко, а бедность тогда образовалась страшная.

-Да ить покель землю наделами делили, сколько человек в семье, столько и паёв, жили неплохо. Кто не ленился, жаловаться было грех. — Вспомнив молодость, Устинья вся подобралась и даже лицо посветлело. — А за Тихона я очень выйти хотела. Из сверстников самый приглядный жених. Грамотный потому как попёнок. Волоса чёрные, вьются. Чего уж там, женщины его вниманием не обходили. А только муж он был мой, и детей его я рожала. Не он — может, нас и никого уж в живых не было.

Она говорила, а сама будто всматривалась куда-то далеко-далеко, в своё прошлое:

— Вернулся однажды, да и говорит, что был в таком месте, где хлеба мы все наедимся досыта, работа легче, а в колхозе ждать особо нечего. Что у него на уме было, не знаю, только спешил он очень. Говорил, что в деревне нас оставить не может, потому как погибнем мы без него. Я тогда не особо в его слова вслушивалась, страх брал. Шутка ли, удумал ехать в Сибирь с малыми детьми и старой матерью. Ну и опять же, Кулинка тогда встала на его сторону. — Она посмотрела на сестру и чуть улыбнулась. Лучики морщинок разбежались от глаз.

-Помнишь, как сродная сестра твово Тихона, Мария, хотела ехать вместе с вами? Да была по ту пору замужем. Вот мужик её и отговорил. Куды, говорит, ты с больной-то ногой? — кивнув в сторону Татьяны, Акулина добавила: — Мария ещё в детстве ногу в бане ошпарила, выболела нога и стала тоньше и короче другой. За энто её в деревне Колченожкой прозвали.

-Колченожка-то, Колченожка, а замуж трижды выходила, — вставила Устинья.

-Ну, уж ты напраслину не возводи. Она що ль виновата, что пришлось троих мужей похоронить?

-А её никто и не виноватит. Помнишь, как после войны Илюшка приноровился в женское общежитие захаживать да Ивану хвалился, какие девки там пригожие, а только суждено им век одиноким куковать? Да и помоложе Колченожки. Так что, хучь и отказывалась она, но всё одно пользовалась своим умением. — Устинья хотела добавить, что привораживала Мария мужиков, но Акулина перебила:

-Всё одно переехала. Пусть и после войны, и вдовая. Да и не только об себе она думала. Приёмыш-то вот вон в какого мужика вымахал.

-Приехала-то вдовой, да недолго вдовой побыла, — усмехнулась Устинья.

-Будет вам. Чего за Марию взялись? Не все же, как вы! Свои мужья — свет в окошке, хоть там давно ночь кромешная. — Татьяна чуть усмехнулась уголками губ, и только во взгляде ничего не изменилось.

-Сама-то на мужиков волком смотришь, а туда же! Ты-то чего столько лет как сыч одна?

-Будет тебе, Устишка, будет! — одёрнула сестру Акулина.

-Ладно. Пора на покой. Закрой за мной. Спокойной ночи. — И Татьяна пошла к выходу. Через тонкую дверь было слышно, как она спустилась на этаж ниже. Щёлкнул дверной замок, и в подъезде всё затихло.

АКУЛИНА

В ночной тишине, лёжа на пуховой перине, которая ещё помнила её первую ночь с Тимофеем и делила с ней долгие вдовьи годы, Акулина вспоминала прошлоё. В окно всё так же заглядывали звёзды, тихо посапывала уснувшая Устинья. А Акулина, закрыв глаза, мечтала, как раздастся негромкий стук в дверь и вдруг вернётся Тимофей. Она не представляла подробности этого момента, она переживала чувства, почти осязаемо, почти зримо... И сердце сжалось от боли, на мгновенье замерло и застучало часто-часто. Лежать стало невтерпёж.

Она встала, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить сестру, открыла скрипучую дверку шифоньера, достала картонную коробку, наполненную пузырьками с лекарствами, и, привычно выбрав корвалол, пошла на кухню. Постелила возле батареи старую плюшевую жакетку, прилегла на ней, накрывшись шерстяным платком, и закрыла глаза. Исходившее от радиатора тепло расслабляло, и острая боль ушла, уступив место привычной, с которой Акулина жила больше четверти века с того дня, когда получила казённое письмо, что её муж, Тимофей Винокуров, пропал без вести в боях под Москвой.

В годы, на которые пришлась её молодость, рязанские деревни хватили горького до слёз. Акулина была в семье самой младшей, и потому выпало ей лихо с самого детства. А началось с того, что землю стали делить не по едокам, а по душам. Душами признавались только мужчины и мальчики, если в семье рождались дочери, то один отцовский пай не мог всех прокормить, и семья обрекалась на голод. Объясняли это тем, что женщины не в силах обработать землю. И чтоб спастись от голодной смерти, оставалось одно — в Москву, на заработки. Но тут молодое советское государство организовало колхозы, куда добровольно-принудительно должны были войти все деревенские жители. Тех, кто был против колхозной жизни, отправляли во всем известные места не столь отдалённые. Паспорта колхозникам выдавать не полагалось. А без документов — куда податься? Вот и выходило: не привязан, да визжишь.

Подошёл срок Акулине готовить себе приданое: вышитую рубаху, вышитую панёву, передник, самотканый пояс, цветастый платок, душегрейку, полотенца из отбелённого льна, вышитые красными и чёрными нитками по краям и обвязанные кружевами. Всё добро складывали в сундук. Обитый полосками железа в клеточку и раскрашенный в красный и зелёный цвета, сундук издавал мелодичный звон, когда ключ с вензелями отмыкал его.

Весенние работы закончились, но дел хватало и на подворье. На рассвете, с первыми петухами надо было затопить печь, заварить свинье пойло, напоить корову, выгнать её в стадо, сварить семье прокорм на день — обычно кашу или постные щи, потому что мяса от забитой по осени скотины хватало только до половины зимы. Потом надо было натаскать воды для полива огорода и других хозяйственных нужд. Таскали воду на коромысле с реки. Своего колодца не было. И только когда вечерние сумерки спускались на деревню и вернувшееся стадо разбредалось по стойлам, когда струи молока переставали бить в подойник, а куры утихомиривались на насесте, парни и девушки направлялись за околицу.

Там Акулина встретила статного красавца Тимофея. Самые красивые деревенские девушки оказывали ему знаки внимания. Самые завидные семьи были не против такого зятя, хотя все в деревне знали, что Тимофей — сирота и на руках у него младший брат.

Невысокая, тоненькая, как тростинка, голубоглазая, с чистой белой кожей и румянцем во всю щёку, с выбивающимися из-под платка чёрными, слегка вьющимися волосами, Акулина только украдкой поглядывала на Тимофея. Лет ей было ещё мало, да и не шла она ни в какое сравнение со статными, пышногрудыми девушками, семьи которых жили куда в большем достатке. Деревенская молва уже наметила парню невесту. И Акулина бежала вечерами за околицу с замиранием сердца, всякий раз ожидая, что вот сегодня Тимофей пойдёт провожать намеченную деревней избранницу, а там и сватов пошлёт. Только он вечер за вечером уходил с посиделок один и не оказывал особого внимания ни одной из девушек.

Щёки Акулины с каждым днём горели всё сильнее, и тёплый летний вечер не мог остудить жар, который светился в её глазах. Сама того не замечая, она всё чаще и дольше смотрела на Тимофея. Акулина наблюдала веселье старших подруг и лишь изредка вступала в разговор или подпевала затянутую кем-то песню. А когда все расходились по домам, мечтала, что вот дойдут до её ворот, и все пойдут дальше, а Тимофей останется рядом с ней. От этих мыслей кружилась голова, и Акулина почти не замечала, что творится рядом.

Сумерки становились всё гуще. Темнота растекалась в ветках яблонь у домов, погружая деревню в ночную дрёму. Летние ночи коротки. Встаёт деревенский житель с рассветом и работает до заката. И молодёжь, утомлённая за день, кто парочкой, кто небольшой компанией расходилась по домам.

Акулина встала со ствола старой берёзы, когда-то поваленной ветром, отряхнула подол, проверила, не помялся ли он, пока сидела, и, поправив кончики платка на голове, направилась к дому. Пройдя сосем немного, оглянулась, поискала глазами Тимофея и не нашла. В вечерней темноте виднелись только очертания светлых девичьих нарядов. Голосов почти не было слышно. Дневная усталость давала о себе знать, но молодость, всему наперекор, всё же звучала тихим девичьим смехом.