Женская верность

Вечер в пятиэтажке

 

Окна панельной пятиэтажки светили в вечерний сумрак летнего вечера неярким жёлтым светом. В кухне с голубыми панелями и полосатыми самоткаными половиками вели неспешную беседу три немолодые женщины, три вдовы: сестры Устинья и Акулина да их соседка, жившая этажом ниже, Портнягина Татьяна. Гостья сидела на стуле с высокой деревянной спинкой, прямо, ничуть не сутулясь, складки широкой чёрной юбки опустились почти до пола, строгая тёмная кофта и белый платок, закрывающий лоб, делали её образ почти зловещим. В слабо освещённой кухне она пристально присмотрелась к Устинье:

— Надолго вернулась?

В голосе Татьяны прозвучало что-то такое, отчего Устинья явно заволновалась и принялась защищаться:

— А куды ж мне его девать? Сын он мне. Понятно, с ним тяжко, а бросить душа не позволяет. Надысь чёртиков ловил и себе по карманам распихивал. — Она расправила на коленях складки платья и продолжила: — Так и то сказать: коль не Томкин фортель, може Илюшка бы не пил. На какой верхотуре работал! Он же монтажник-высотник! А так, можно сказать, сгубила баба мужика.

Правильные черты лица, голубые глаза, платок, закрывающий ещё не поседевшие русые волосы, а лицо всё испещрённое морщинами, будто каждый прожитый день оставлял чёрточку, а прошедший год глубокую борозду на душе и на лице. И только статная фигура, которую ни тяжёлый труд, ни время не смогли окончательно уничтожить, напоминала о былой юности и красоте.

Устинья уже много лет жила вместе со своей сестрой Акулиной, вначале в дощатом бараке, потом барак снесли и сёстрам на двоих дали однокомнатную квартиру. Всем полученным жизненным благам обе были несказанно рады. Особенное удовольствие доставлял балкон. "Валхон", как его называла Акулина, использовался для хранения солений и варенья, а также всяких старых вещей, выбросить которые было жаль.

Акулина — маленькая, худенькая, черноволосая женщина в синем шерстяном, хорошо отглаженном платье. Капроновый белый платок аккуратно завязан кончиками назад. Единственную свою дочь она похоронила ещё перед войной, и семья сестры давно стала её семьей.

Квартира соседки Татьяны располагалась под квартирой сестёр. А переселили её туда из того же барака. У Татьяны два сына. Оба Леониды. В документах значится, что рождены Лёньки в один и тот же день и месяц, только с разницей в восемь лет. История старая и тёмная, да и изменить уже ничего нельзя.

Это был один из многих вечеров, которые вдовы коротали вместе. Прошлое вспоминали редко. Чаще обсуждали события минувшего дня. У Устиньи от всего её потомства остались две дочери — Надежда Тихоновна и Елена Тихоновна, да сын Илюшка. О нём и зашёл разговор. Допившийся до белой горячки, жил один в двухкомнатной квартире и, чтоб мужик совсем не погиб, мать находилась при нём. Чего ей это стоило — знает одно материнское сердце.

-Уж говорено, переговорено, поберегла бы себя. А то Илюшенька — свет в окне! Он что — дитё малое, беспомощное? И не Томка ему водку в глотку льёт. Про девок и не вспоминаешь! — Акулина присела на край большого деревянного сундука, обитого кованым железом. Когда сундук отмыкали ключом с вензелями, он издавал мелодичный звон.

Темнота, сгущаясь за окном, вползая в кухню, смешивалась со слабым светом лампы, образуя причудливые тени. Постепенно разговор перешёл на стоимость мойвы, потом на соседа Николая.

-Здоровенный детина. Дом — полная чаша. Правда, детей бог не дал. А пьёт не менее мово Илюшки, — вздохнула Устинья.

— Уже неделю не просыхает! — сердито заметила Татьяна.

— Пьёт-то он пьёт, но чтоб где валялся, или при его силе драку устроил — в этом замечен не был, — заступилась за соседа Акулина.

-Вчера сижу на лавочке возле подъезда, смотрю, идёт красавчик, еле ноги переставляет. Опять, говорю, назюзюкался, а он мне: "Не пьют, баба Таня, одни телеграфные столбы. У них чашечки вверх донышками".

В квадрате окна стали проглядывать первые звёзды. А в самом уголке засветился тонкий серп луны. Гул машин, шум шагов, голоса людей на улице постепенно затихли. В вечерней тишине каждая думала о своём. Акулина перебирала в памяти знакомых и соседей. Выходило, чуть не каждый второй к бутылке прикладывался. Вон и бабоньки потянулись туда же. Мысль перебил негромкий стук в дверь. Акулина встала, посмотрелась в зеркало, которое висело прямо над сундуком и было таким старым, что амальгама с обратной стороны местами осыпалась, однако видно было ещё хорошо. Потом проверила, не помялось ли платье, поправила непослушный завиток, выбивающийся из-под платка, и только потом заспешила открывать. Будто ждала очень важного для себя человека. Но в дверях стоял ещё один сосед, в сером вязаном свитере, высокий и русоволосый:

-Фёдоровна, ну... — Не находя слов, он развёл руками.

-Проходи уж.

Устинья и Татьяна, поздоровавшись с вечерним гостем, перешли в комнату. Он же зашёл в кухню и устроился возле стола, где только что сидела Устинья.

Акулина достала яйцо, ложечку, солонку, маленькую рюмку толстого старинного стекла и поллитровую бутылку, плотно заткнутую свернутой газетой. Налила рюмку доверху, поставила перед гостем. Он аккуратно взял яйцо, ложечкой разбил верхний край, слегка подсолил и выпил его. Потом взял рюмку, перелил её содержимое в пустую скорлупку и медленно, как будто это был не крепкий самогон, а всё то же куриное яйцо, проглотил содержимое. Немного посидел, потом сказал, что жена сегодня работает во вторую смену, но он никуда не пойдёт, разве что ещё одну рюмашку пропустит.

"Вроде и не пьяница, но кто ж его знает, задавит мужика этот змей или нет?" — подумала Акулина, молча наливая самогону в ту же рюмку. Достала ещё одно яйцо и всё повторилось. Когда сосед ушёл, женщины вернулись в кухню. Вечер продолжался своим чередом.

-Не было мужика и это не мужик, — определила его качество Татьяна.

-Так где ж на всех хороших наберёшься?! — то ли спросила, то ли ответила Устинья.

-А мой, какой-никакой, лишь бы вернулся! Хучь последние годочки вместе прожить. — Акулина достала трёхлитровую банку самодельного кваса, налила Устинье.

-А тебе чаю навести? — обратилась к Татьяне. Та никогда не пила квас.

-Нет, вечерять домой пойду.

Акулина все-таки налила полстакана. Татьяна отпила глоток и поставила стакан на место.

-Сколько лет прошло, а ты знай своё... Был бы жив, приехал бы или написал. Война-то почти тридцать лет назад кончилась.

-И сколько ты жила с ним — всего ничего?! Тепереча уж о смерти пора думать, а ты всё туда же: возвернётся, возвернётся!!! — передразнила Устинья сестру. Акулина только плечами пожала:

-У каждого своя жисть. Твоя тоже не сладкая оказалась.

И продолжила уже для Татьяны:

-Перед самой войной Тихон всю свою семью: Устинью и весь их выводок, из наших подмосковных мест привез сюда, в Красноярск. А до этого, покель жили в деревне, ездил он в Москву на заработки. Грамотный был, умом бог не обидел. Приедет оттуда, смастерит Устинье брюхо и опять в Москву. А она с малыми детьми и швец, и жнец, и на дуде игрец. И огород на ней, и дом, и хозяйство, и дети мал мала меньше. Село наше Покровское Ухоловского района Рязанской области хучь от Москвы и недалеко, а бедность тогда образовалась страшная.

-Да ить покель землю наделами делили, сколько человек в семье, столько и паёв, жили неплохо. Кто не ленился, жаловаться было грех. — Вспомнив молодость, Устинья вся подобралась и даже лицо посветлело. — А за Тихона я очень выйти хотела. Из сверстников самый приглядный жених. Грамотный потому как попёнок. Волоса чёрные, вьются. Чего уж там, женщины его вниманием не обходили. А только муж он был мой, и детей его я рожала. Не он — может, нас и никого уж в живых не было.

Она говорила, а сама будто всматривалась куда-то далеко-далеко, в своё прошлое:

— Вернулся однажды, да и говорит, что был в таком месте, где хлеба мы все наедимся досыта, работа легче, а в колхозе ждать особо нечего. Что у него на уме было, не знаю, только спешил он очень. Говорил, что в деревне нас оставить не может, потому как погибнем мы без него. Я тогда не особо в его слова вслушивалась, страх брал. Шутка ли, удумал ехать в Сибирь с малыми детьми и старой матерью. Ну и опять же, Кулинка тогда встала на его сторону. — Она посмотрела на сестру и чуть улыбнулась. Лучики морщинок разбежались от глаз.

-Помнишь, как сродная сестра твово Тихона, Мария, хотела ехать вместе с вами? Да была по ту пору замужем. Вот мужик её и отговорил. Куды, говорит, ты с больной-то ногой? — кивнув в сторону Татьяны, Акулина добавила: — Мария ещё в детстве ногу в бане ошпарила, выболела нога и стала тоньше и короче другой. За энто её в деревне Колченожкой прозвали.

-Колченожка-то, Колченожка, а замуж трижды выходила, — вставила Устинья.

-Ну, уж ты напраслину не возводи. Она що ль виновата, что пришлось троих мужей похоронить?

-А её никто и не виноватит. Помнишь, как после войны Илюшка приноровился в женское общежитие захаживать да Ивану хвалился, какие девки там пригожие, а только суждено им век одиноким куковать? Да и помоложе Колченожки. Так что, хучь и отказывалась она, но всё одно пользовалась своим умением. — Устинья хотела добавить, что привораживала Мария мужиков, но Акулина перебила:

-Всё одно переехала. Пусть и после войны, и вдовая. Да и не только об себе она думала. Приёмыш-то вот вон в какого мужика вымахал.

-Приехала-то вдовой, да недолго вдовой побыла, — усмехнулась Устинья.

-Будет вам. Чего за Марию взялись? Не все же, как вы! Свои мужья — свет в окошке, хоть там давно ночь кромешная. — Татьяна чуть усмехнулась уголками губ, и только во взгляде ничего не изменилось.

-Сама-то на мужиков волком смотришь, а туда же! Ты-то чего столько лет как сыч одна?

-Будет тебе, Устишка, будет! — одёрнула сестру Акулина.

-Ладно. Пора на покой. Закрой за мной. Спокойной ночи. — И Татьяна пошла к выходу. Через тонкую дверь было слышно, как она спустилась на этаж ниже. Щёлкнул дверной замок, и в подъезде всё затихло.

АКУЛИНА

В ночной тишине, лёжа на пуховой перине, которая ещё помнила её первую ночь с Тимофеем и делила с ней долгие вдовьи годы, Акулина вспоминала прошлоё. В окно всё так же заглядывали звёзды, тихо посапывала уснувшая Устинья. А Акулина, закрыв глаза, мечтала, как раздастся негромкий стук в дверь и вдруг вернётся Тимофей. Она не представляла подробности этого момента, она переживала чувства, почти осязаемо, почти зримо... И сердце сжалось от боли, на мгновенье замерло и застучало часто-часто. Лежать стало невтерпёж.

Она встала, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить сестру, открыла скрипучую дверку шифоньера, достала картонную коробку, наполненную пузырьками с лекарствами, и, привычно выбрав корвалол, пошла на кухню. Постелила возле батареи старую плюшевую жакетку, прилегла на ней, накрывшись шерстяным платком, и закрыла глаза. Исходившее от радиатора тепло расслабляло, и острая боль ушла, уступив место привычной, с которой Акулина жила больше четверти века с того дня, когда получила казённое письмо, что её муж, Тимофей Винокуров, пропал без вести в боях под Москвой.

В годы, на которые пришлась её молодость, рязанские деревни хватили горького до слёз. Акулина была в семье самой младшей, и потому выпало ей лихо с самого детства. А началось с того, что землю стали делить не по едокам, а по душам. Душами признавались только мужчины и мальчики, если в семье рождались дочери, то один отцовский пай не мог всех прокормить, и семья обрекалась на голод. Объясняли это тем, что женщины не в силах обработать землю. И чтоб спастись от голодной смерти, оставалось одно — в Москву, на заработки. Но тут молодое советское государство организовало колхозы, куда добровольно-принудительно должны были войти все деревенские жители. Тех, кто был против колхозной жизни, отправляли во всем известные места не столь отдалённые. Паспорта колхозникам выдавать не полагалось. А без документов — куда податься? Вот и выходило: не привязан, да визжишь.

Подошёл срок Акулине готовить себе приданое: вышитую рубаху, вышитую панёву, передник, самотканый пояс, цветастый платок, душегрейку, полотенца из отбелённого льна, вышитые красными и чёрными нитками по краям и обвязанные кружевами. Всё добро складывали в сундук. Обитый полосками железа в клеточку и раскрашенный в красный и зелёный цвета, сундук издавал мелодичный звон, когда ключ с вензелями отмыкал его.

Весенние работы закончились, но дел хватало и на подворье. На рассвете, с первыми петухами надо было затопить печь, заварить свинье пойло, напоить корову, выгнать её в стадо, сварить семье прокорм на день — обычно кашу или постные щи, потому что мяса от забитой по осени скотины хватало только до половины зимы. Потом надо было натаскать воды для полива огорода и других хозяйственных нужд. Таскали воду на коромысле с реки. Своего колодца не было. И только когда вечерние сумерки спускались на деревню и вернувшееся стадо разбредалось по стойлам, когда струи молока переставали бить в подойник, а куры утихомиривались на насесте, парни и девушки направлялись за околицу.

Там Акулина встретила статного красавца Тимофея. Самые красивые деревенские девушки оказывали ему знаки внимания. Самые завидные семьи были не против такого зятя, хотя все в деревне знали, что Тимофей — сирота и на руках у него младший брат.

Невысокая, тоненькая, как тростинка, голубоглазая, с чистой белой кожей и румянцем во всю щёку, с выбивающимися из-под платка чёрными, слегка вьющимися волосами, Акулина только украдкой поглядывала на Тимофея. Лет ей было ещё мало, да и не шла она ни в какое сравнение со статными, пышногрудыми девушками, семьи которых жили куда в большем достатке. Деревенская молва уже наметила парню невесту. И Акулина бежала вечерами за околицу с замиранием сердца, всякий раз ожидая, что вот сегодня Тимофей пойдёт провожать намеченную деревней избранницу, а там и сватов пошлёт. Только он вечер за вечером уходил с посиделок один и не оказывал особого внимания ни одной из девушек.

Щёки Акулины с каждым днём горели всё сильнее, и тёплый летний вечер не мог остудить жар, который светился в её глазах. Сама того не замечая, она всё чаще и дольше смотрела на Тимофея. Акулина наблюдала веселье старших подруг и лишь изредка вступала в разговор или подпевала затянутую кем-то песню. А когда все расходились по домам, мечтала, что вот дойдут до её ворот, и все пойдут дальше, а Тимофей останется рядом с ней. От этих мыслей кружилась голова, и Акулина почти не замечала, что творится рядом.

Сумерки становились всё гуще. Темнота растекалась в ветках яблонь у домов, погружая деревню в ночную дрёму. Летние ночи коротки. Встаёт деревенский житель с рассветом и работает до заката. И молодёжь, утомлённая за день, кто парочкой, кто небольшой компанией расходилась по домам.

Акулина встала со ствола старой берёзы, когда-то поваленной ветром, отряхнула подол, проверила, не помялся ли он, пока сидела, и, поправив кончики платка на голове, направилась к дому. Пройдя сосем немного, оглянулась, поискала глазами Тимофея и не нашла. В вечерней темноте виднелись только очертания светлых девичьих нарядов. Голосов почти не было слышно. Дневная усталость давала о себе знать, но молодость, всему наперекор, всё же звучала тихим девичьим смехом.

Возле ворот своего дома Акулина остановилась. Девчата и парни один за другим исчезали в ночи. Она повернулась к калитке и скорее почувствовала, чем увидела: кто-то стоит в нескольких шагах от неё.

-Не пугайся, это я...

Сразу оборвалось и куда-то покатилось сердце. И не то чтобы она испугалась, а просто мечта, неожиданно превратившись в явь, сделала ворота её дома, соседский забор, и всё-всё вокруг неправдашным, ненастоящим. Ей казалось, что это не она, а кто-то другой на её месте. И виделось, и слышалось всё будто бы со стороны.

-Это я, Тимоха. — Парень решил, что она испугалась, не разглядев его в темноте, шагнул вперёд и оказался почти рядом с ней. Если бы Акулина подняла голову, то, наверное, коснулась бы своим лбом его губ. Она чувствовала его дыхание и, кажется слышала, как подол платья, отдуваемый лёгким ветерком, задевает его сапоги... И молчала, молчала секунду, минуту... Не помнит сколько...

-Ты не думай, я не в обиду и не для насмешки.

Стоять так дольше было невозможно, и Тимофей отошёл к воротам. Темнота скрывала выражение его лица и глаз. Но голос... Ноги Акулины совсем онемели. Счастье тёплой волной накрыло её с головой.

-Вставать скоро... — Она зачем-то развязала и снова завязала платок.

-Ладно... Не против, если я завтра при всех подойду и провожу тебя? — Вглядываясь в темень, Тимофей пытался разглядеть её лицо. Тишину летней ночи нарушали лишь куры, устроившиеся на насесте.

-Не согласная, значит? — Его голос дрогнул.

-Нет, я... я... — От волнения голос Акулины пропал. — Я киваю...

-Что ж, вставать и мне на заре. Тогда до завтра.

Она ещё раз кивнула и прошла мимо Тимофея в калитку.

Говорят, что Бог любит троицу. Так вот эта ночь была первой из трёх самых счастливых в её жизни. Вторая — ночь перед свадьбой. Ожидание счастья. Заботы родительского дома уже позади, а своих ещё нет. И самое большое счастье — ночь после рождения дочери. Когда после всех дневных волнений и болей они с Тимофеем, положив между собой махонький свёрток, старались затаить дыхание, чтобы не разбудить их доченьку. Как коса из трёх прядей, сплелась её жизнь из этих трёх ночей. Сплелась и завязалась в тугой узел. Но в тот летний вечер для Акулины всё только начиналось.

После свадьбы молодые жили у Тимофея. Но родительский дом он решил оставить младшему брату, а для своей семьи построить новый.

Посадили большое поле картошки. Заняли под неё весь надел и огород возле дома. Чтоб урожай был хорошим, под каждый корень во время посадки положили навозу. Всё лето Акулина таскала на коромысле воду, поливала, окучивала — и осенью накопали знатный урожай. Было чем кормить скотину и самим кормиться. Ухоженная и сытая корова давала хороший надой. Молоко почти всё продавали, собирая деньги на приобретение стройматериалов для дома.

Устинья в это время уже имела четверых детей, мал мала меньше. Жила очень голодно, и Тимофей, видя, как переживает Акулина, велел ей каждое утро кувшин молока относить сестре.

Прошла зима. Жили дружно. Брат у Тимофея был работящий, старался вовсю, зная, что, когда молодые построят себе дом, у него останется родительский. Был Тимофей старше Акулины и в первые же недели совместной жизни обсудил с ней, что дитё им пока заводить рано. Вот построят дом, тогда и родят. Акулина согласилась, видя тяжёлую, беспросветную жизнь вечно беременной старшей сестры. Однако по молодости лет и тёмному неведению молодой жены Тимофей сам оберегал её, оберегал любя...

Череду воспоминаний прервали шаги в подъезде. Кто-то из припозднившихся соседей возвращался домой.

Акулина посильнее натянула на голову шерстяной платок. Волна непонятного беспокойства пробежала по её телу. Она встала, вернулась в комнату. Устинья дышала тихо, почти бесшумно, подложив под щёку сложенные лодочкой ладони.

Взгляд Акулины упал на кровать: те же подушки, та же перина и одеяло то же. Вещи хранили память тех ночей. Она неслышно подошла к кровати, откинула угол одеяла, разгладила и поправила подушку у стены. Это место Тимофея. Сама она спала с краю, чтобы, вставая первой по хозяйству, зря не тревожить мужа. А позднее рядом расположилась люлька их маленькой дочери. Тихо-тихо прилегла на край и накрылась с головой. Ночь за окном текла медленно. Жизнь прошла быстро.

Акулина лежала и всей душой верила (и не было в мире силы, которая могла бы её разуверить), что Тимофей вернётся.

А воспоминания наплывали и наплывали, хотя за все эти годы не было ни одного дня, часа, минуты или секунды, чтобы она его не помнила. Так и жила в вечном ожидании. И кто знает, было это её болью или спасеньем от боли?

Осенью картошку продавать не стали, а, перебрав и просушив, спустили в подпол, рассчитывая весной продать дороже. Так оно и вышло. Ещё и Устинье не одно ведро унесли. На деньги, собранные от продажи молока и картошки, закупили необходимый материал и летом начали строительство. Вывели стены, поставили стропила, закрыли крышу. Но досок, чтобы настелить пол, не хватило, и деньги тоже кончились. Поэтому пол остался земляной. И всё равно Акулина была несказанно счастлива. Оба мечтали, что подкопят денег и достроят свой дом! В это время выяснилось, что Акулина понесла. Свою беременную жену Тимофей старательно оберегал, и всё было нормально. Они планировали, что на будущий год достроят дом и переедут туда жить.

Подошёл срок, и у них родилась дочь. Миновала третья счастливая ночь Акулины. Девочка росла розовощёкой и весёлой. Вот уже и детские волосики можно собрать в небольшие косички, и Акулина вплетает в них атласные ленты. Однако человек предполагает, а Бог располагает. Тимофея призвали на срочную службу. Часть их стояла недалеко, и, выспросив разрешение, он изредка, отмахав не одну версту, прибегал в деревню, чтобы помочь Акулине. Нравы в деревне строгие, и, чтобы не жить в одном доме с молодым и холостым деверем и не наделать по деревне разговоров, она перешла жить в недостроенный дом.

Непокрытый ли земляной пол виной или так на роду написано, только девочка заболела.

С рассветом Акулина стояла у крыльца правления. Наконец появился председатель.

— Егор Савыч, дите болеет, мне бы подводу али лошаденку. В райцентр к доктору надо. Помоги, не откажи солдатке.

Председатель снял картуз, почесал голову:

-Ты свою сопливую самодельшену катать по райцентру будешь. А тут в хозяйстве дел невпроворот. Нет подводы и лошади нет.

-Егор Савыч, горит ребёнок, боюсь не сдюжит.

Председатель поднялся на крыльцо правления, глянул сверху на Акулину:

-И не стой над душой. Сказано, нет, значит — нет!

Оставив дочку на Устинью, Акулина, сбивая ноги в кровь, пешком бежала в райцентр. Там был медпункт. Условившись, что врач приедет на попутной подводе, не отдыхая, тем же ходом бросилась назад. Врач приехал на следующий день, выписал лекарства. Сказал, что дело серьёзное, и он на днях наведается с какой-нибудь попуткой. Акулина собрала все свои сбережения и вместе с врачом вернулась в райцентр. Купила выписанные лекарства и опять пешком бежала домой. Третий, четвёртый, пятый день... Жар не спадал. Потное, малиновое от высокой температуры личико дочери таяло на глазах. Приехавший врач выписал другие лекарства и сказал, что достать их, наверное, она не сможет. Но Акулина всё-таки купила эти таблетки!

Тимофей получил письмо жены, написанное печатными буквами. Акулина окончила только два класса приходской школы. Жена писала, что дочь болеет, лекарства не помогают: "Как быть? Присоветуй!" И столько было боли в каждой неровной букве, в каждой кривой строчке! Но командир и слушать не стал. Не мужичье это дело с детскими соплями валандаться. Только не было для Тимофея такой мировой проблемы, которая бы стала ему дороже этих двух людей — жены и маленькой дочки. На попутке, на подводе, пешком, добравшись до райцентра, побежал в медпункт. Врач сказал, что теперь как Бог даст.

-Где взяла твоя Акулина таблетки, которые я выписал без всякой надежды, что их можно достать, не знаю...

Не дослушав врача, Тимофей выскочил во двор. Поняв, что надеяться на попутный транспорт не приходится, зашагал по просёлку, прося об одном: "Спаси и помилуй". Еды у него с собой никакой не было, денег тоже и, чувствуя, что шаг его становится всё мельче, Тимофей поднял лицо к небу: "Господи, попутку бы али подводу..."

Пыльная просёлочная дорога бесконечной лентой уходила к горизонту. Тимофей всё шагал и шагал. И когда добрая половина пути была уже позади, а солнце перевалило за полдень, за спиной послышался скрип деревянных колёс и стук лошадиных копыт об утрамбованный просёлок. Не веря своим ушам, не оглядываясь на приближающиеся звуки, Тимофей посторонился на обочину. Телега, запряжённая тощей клячей, обогнала его и, проехав несколько метров, остановилась.

-Тимоха, що ли?

Тимофей смотрел в знакомое лицо деревенского соседа и не верил своим глазам.

-Садись, що ли!

Мужик поёрзал на подводе, будто стараясь уступить ему место. Тимофей устроился с краю, и конские копыта опять застучали о просёлок. Какое-то время ехали молча.

-Тебя отпустили али как? — к Тимофею повернулось загорелое до черноты, всё изрезанное морщинами лицо возницы.

-Али как. — Тимофей посмотрел на мужика и вдруг понял, что ничего он у него про своих не спросит. И вообще, ему самое главное успеть добраться, а там он их защитит. Он им поможет. Да, конечно, одна Кулинка, а уж вместе-то они справятся. От чего защитит, с чем справится, до чего добраться — он и сам не знал.

-Я третьего дня из деревни, ну тады у вас по хозяйству Устишка справлялась. Знать, твоя неотлучно при девке. Да, ты особливо не убивайся. Может, ещё обойдётся. Ну, а ежели воля божья, то ваше дело молодое, так что и не будешь знать, куды от энтих детишек деваться.

Тимофей не отвечал. Он мысленно погонял лошадь: "Пошла, милая, пошла-а-а..."

Начинало вечереть, когда, громыхая на ухабах и колдобинах, телега въехала в деревню. Тимофей соскочил на онемевшие ноги, натянул поглубже пилотку, кивнул вознице и почти бегом направился к своему дому.

Во дворе никого не было. Стадо ещё не вернулось, и загон для коровы был пуст. Две курицы, ухватив одного червяка, тащили его в разные стороны. Ноги подкосились. Тяжёлое предчувствие навалилось на плечи чёрным мохнатым комом. Он медленно опустился на ступеньки крыльца, прислушиваясь в тщетной надежде услышать детский топоток или смех, или хотя бы плач, но в доме стояла тишина.

Тимофей поднялся, одёрнул гимнастёрку, двумя руками поправил пилотку и открыл дверь.

В переднем углу, возле иконы горела лампада. На дощатом столе стоял гранёный стакан воды, прикрытый ломтиком хлеба. Легкий запах ладана кружил в избе, выбиваясь наружу. Этот едва уловимый запах и придавил его к ступеням крыльца.

Рядом со столом, на табурете сидела маленькая, сгорбленная фигура. На скрипнувшую дверь она повернулась, подняла голову, и Тимофей увидел бледное, без единой кровинки лицо. В сумраке комнаты глаза казались синими до черноты. Чёрная юбка складками стекала на земляной пол, тёмный платок, обрамлявший это лицо, завершал картину. Лицо дрогнуло, исказилось и слёзы одна за другой покатились по щекам, догоняя друг друга и солёными каплями падая с подбородка.

Тимофей гладил её голову, плечи и чувствовал, как бьётся под руками в беззвучных рыданиях самое дорогое и теперь единственное существо. Ком сдавил горло.

Разделённое горе легче. Оно никуда не делось, но жизнь продолжалась. Окинув мужа взглядом, Акулина увидела покрытое слоем дорожной пыли лицо. Значит, пешком не один десяток вёрст отмахал. Да и котомки за плечами не было.

-Счас, печь затоплю, воды в чугуне согрею — умоешься. А уж баню завтра истопим. Тебе назад-то когда?

-Я свою пайку старшине отдал. Так он меня на эти дни прикрыл. Будто у него на работах я. Так что с рассветом назад. Только... — Язык не поворачивался сказать, что вот только на могилку к дочери сходит.

-Ну, что ж, с утра и сходим. Может, что по-своему поправишь.

Акулина смотрела на мужа и понимала, что ни вчера, ни сегодня маковой росинки у него во рту не было. Пайку отдал старшине, а деньги откуда у солдата? И этот покрытый дорожной пылью, пропахший солдатским потом, голодный и предельно уставший человек — её защита, её надежда, её жизнь и любовь.

Она засуетилась у стола. Поставила чугунок с картошкой в мундире, в чашку положила квашеной капусты, солёных огурцов, развернула белёное холстяное полотенце, вышитое по краям красным и чёрным крестом, отрезала от каравая пласт хлеба.

От одного вида еды у Тимофея в животе громко заурчало. Голод с новой силой напомнил о себе. Однако он поднялся с лавки и попросил: "Слей на руки".

Акулина перекинула через плечо полотенце, опустила в ведро ковш, и они вышли во двор. Холодная вода смывала дорожную пыль, принося облегчение душе и телу. Боль утраты смешивалась с ощущением домашнего тепла и заботы.

Акулина собрала его вещи.

-На-ко вот портки чистые, казённую одёжу в порядок произведу. Больно грязна. А то до завтра не успеет высохнуть.

-Ты-то вечерять будешь? — Тимофею жаль было терять каждую минуту. И Акулина так же дорожила этим временем.

-Я в доме простирну, покель ты ешь.

Вернулось стадо. Акулина подоила корову, поставила перед Тимофеем крынку тёплого парного молока. Не переливая в кружку, Тимофей пил, Акулина стояла рядом, и он ощущал возле своего плеча её дыхание и хотел только одного — чтоб мгновенье это продолжалось вечно.

Ночь наступила тёмная, безветренная. На небе ни звёздочки. Всё тучами заволокло. Дождя тоже не было. Тучи тянулись от горизонта до горизонта, чёрные, высокие. Намаявшись за последние дни, прижавшись друг к другу так, что и водой не разольёшь, оба уснули.

Акулина проснулась первая. Перевернула другой стороной одежду Тимофея, сушившуюся на натопленной печи. Напоила корову и выгнала в стадо. Когда вернулась в дом, Тимофей стоял уже одетый.

-Пора, а то признают дезертиром.

-С кладбища-то зайдём ещё домой? — всё понимая, Акулина всей душой ещё пыталась отдалить минуту расставания.

-Нет, вишь солнце уже высоко, а идти сама знаешь сколько.

Акулина подошла к висевшему на стене зеркалу в прямоугольной деревянной рамке, сняла прикрывающую его тряпицу. Провела гребёнкой по волосам, повязала на голову вчерашний платок, и они вышли из дома. Шли рядом, прикасаясь друг к другу руками.

На маленьком холмике ещё не просохла утренняя роса, и суглинок казался розоватым в лучах восходящего солнца. Акулина стояла, скрестив на груди руки, и не мигая смотрела на мужа, склонившегося над могилкой дочери, на соседние кресты и могильные холмики, так, будто старалась запомнить на всю жизнь и это место, и это утро. Взгляд заволокла пелена, и сквозь эту пелену она увидела, как Тимофей развязал собранную ею котомку, достал нож, отойдя немного в сторону, нарезал пласты дерна, аккуратно обложив им могилку дочери. Потом одёрнул гимнастёрку, снял пилотку, перекрестился: "Прости отца своего, не смог тебя уберечь". Акулина моргнула, пелена солёными каплями покатилась по щекам. Тимофей развернулся и зашагал прочь, стараясь скрыть от жены нахлынувшие слёзы.

Акулина шла следом. За погостом они сравнялись.

-Я тебя провожу чуток.

На развилке, между дорогами на погост и деревенскую околицу, Тимофей остановился, взял её за плечи, поцёловал в щёку, лоб, нос (платок давно сбился), крепко прижал к своей груди.

-Иди назад, я вслед погляжу. А то буду душой болеть, как ты дошла. И жди, я скоро вернусь. Уж к половине срока подходит. Дослужу и вернусь.

Это была весна сорокового года.

Акулина вернулась домой. Постояла немного на крыльце и пошла к Устинье.

-Устишка, пусти ко мне Лёнку пожить. И тебе на один рот менее, и мне легше. А с Илюшкой водиться она к тебе будет прибегать. Да когда и ко мне его заберёт ничего особого.

Когда Устинья родила свою первую дочь — по-рязански Лёнку, потом по паспорту Елену Тихоновну, Акулина была ещё не замужем и Лёнку вынянчила она. Привязанность между ними была особая.

-Ну, що ж. Приданое её не велико. Бог с вами.

Устинья понимала, как тяжело Акулине одной в осиротевшем доме. Да и с дочерью она не расставалась. Дома стояли рядом.

Каждое утро, как только Акулина, подоив корову и процедив молоко, выгоняла её в стадо, Лёнка с крынкой молока бежала домой. А там её уже ждали: Наська — позже по паспорту Анастасия, по жизни Надежда Тихоновна, Ванька и самый маленький — Илюшка. Был Илюшка непоседлив и шкодлив. Отличался не только неспокойным нравом, но и зелёными, как омут, и прозрачными, как чистая вода, глазами. А ещё был он вихраст и кривоног. Ему, как самому малому, выделялась самая большая доля молока. Остальное делилось между Наськой и Ванькой поровну. Своя тёлка была ещё молода и молока не давала.

Жилось семье голодно и холодно. Устинья с раннего утра уходила на работы в колхоз. Как она потом говорила, работала за "палочки". Тихону, хоть и выписали паспорт, но с тем условием, что Устинья отработает положенные ему трудодни. Определялся объём работы, который засчитывался за один трудодень, и в ведомости напротив фамилии ставилась палочка. После сбора урожая подсчитывали, у кого сколько трудодней, потом правление колхоза определяло, сколько и чего будут на них выдавать. Поэтому работала Устинья от зари до зари, думая, чем будет кормить свой "выводок" зимой. Акулине надо было работать только за себя, потому что Тимофей был призван на срочную службу в Красную Армию. Добросовестная и трудолюбивая, к осени она заработала даже больше трудодней, чем ей полагалось.

Местная ребятня, та, что постарше, помогала родителям по хозяйству. Таскали воду для полива, пололи, окучивали... Но деревенское детство и деревенское лето без речки не бывает. И детвора в жаркий полдень плескалась в водных струях до посинения и грелась на горячем песке у разведённого костерка.

Как умудрился непоседливый Илюшка поранить свой зелёный глаз, не видел никто. И теперь уже Устинья шагала в райцентр, неся на плечах своего младшенького.

В больницу его не положили. Работников лечить негде. Но лекарства прописали. И Акулина, и Устинья, и даже маленькая Лёнка старались, как могли. Постепенно острая боль прошла, но глаз стал уменьшаться и вовсе закрылся. Врачи Устинье объяснили, что, может быть, и можно было что-то сделать, но надо было сразу ехать в Москву и там проходить курс лечения. Устинья погоревала, да только куда бы она остальных дела, уехав с Ильёй в Москву? Да и на какие деньги в Москву-то ехать? Так и остался у Илюшки один прозрачный, как родниковая вода, и зелёный, как омут, глаз.

Вскоре вернулся в деревню из дальней поездки Тихон Васильевич. Стал рассказывать, что был в Сибири и люди там живут не в пример лучше. В городе в магазине можно покупать хлеб и белый, и чёрный. На стройке платят зарплату. И денег хватает, чтоб есть досыта, так что берут всё больше белый хлеб, а он — что наши булки.

Как-то вечером, уже затемно, когда корова сонно пережёвывала в стойле сено, а куры угомонились на насесте, в дом Акулины прибежала встревоженная Устинья.

— Мой-то совсем ополоумел! Говорит — сторговался с председателем. Выдаст он на меня ему документ. Собирай, говорит, табор, едем. А куда ж я?! Четверо малых, да мать совсем обезножела. Зрение — на вытянутую руку не видит. Опять же дом, какой-никакой огород бросить, тёлку зарезать. Страх. Боюсь, поперемрём все по дороге али там на чужбине. Помнишь, когда раскулачивали, наших деревенских в Сибирь ссылали? В хорошее место на верную погибель не пошлют. А Тихон туда всех нас волоком волочит. О... о...ой! — запричитала Устинья.

Акулина смотрела на Устинью, на её большой живот от того, что ест она почитай одну траву. То постные щи из крапивы, то огурец, то ещё какую зелень. Чтоб насытить утробу, такой пищи надо много съесть. Работа тяжёлая, а толку от такой еды мало. Худые ноги с потрескавшимися в кровь пятками и такие же худые натруженные руки. Хоть и взяла Акулина Лёнку к себе, но одна она всю их семью не спасёт.

— Не знаю, что тебе присоветовать. Дом покель не продавай. Уж ежели хужей, чем тут, будет — ворочайся. Тишка же твой приехал. Значит, и вы не пропадёте в дороге. За домом я присмотрю. Всё одно ты его не переспоришь.

Акулина замолчала. А Устинья, как-то враз успокоившись, рассудила:

-Да уж хужей-то навряд ли будет. Вишь, говорит, хлеба сколь хочешь и не чета нашему.

-Мать оставьте покель на меня. Куды тебе с такой оравой...

-Ну, що ж? Советуешь сбираться?

-Да уж не тяни, покель пачпорт дают. Тишка твой, хучь и баламут, а пачпорт на тебя выспросил. Виданное ли дело? Как энто он председателя уговорил?

-Да ить деньгами. Сколь привёз, на дорогу оставил, а остальное ввалил.

-Сбирайся. Да не тяни, покель председатель не передумал. А то и деньги пропьёт, и пачпорт не даст. Да как до места доберётесь — отпиши. Я тебе конвертов с адрестом дам. Для Тимохи готовила, ему пишу. Тебе адрест напишу, а обратный и письмо, кого попросишь. В городе люди грамотные.

В своё время Устинья проучилась в церковноприходской школе чуть более двух месяцев. Так что теперь буквы помнила, да не все.

Сказать, что испытывала Устинья, она и сама не могла. Тут она родилась, выросла. Тут был её дом, и ничего другого она не знала. Но тут была и тяжёлая работа с рассвета до заката, полуголодное существование. И ждала её здесь, если повезёт дожить, безрадостная старость.

Была Устинья среднего роста, русоволоса и голубоглаза. Черты лица правильные — хоть картину пиши. Терпеливая и сильная душой и телом. В тревоге и раздумье смотрела она на свою младшую сестру:

-Картошка посажена. И свой, и наш огород — куды тебе!

-Может кого найму. Картошкой и рассчитаюсь. Всё лучшей, чем под снег уйдёт.

-Страх берёт — еду незнамо куда. Детей с собой тащу. Мать, почитай беспомощную, покидаю. Тебя закабаляю — не каждый мужик выдюжит. — Устинья сидела за столом прямо, положив перед собой натруженные руки.

-Чего воду в ступе толочь? Не рви душу ни себе, ни мне. — Акулина аккуратно вороньим крылом обмела припечек и повернулась к сестре. — Хучь и мне боязно, но ты подумай, что акромя тяжёлой работы впроголодь и тебя, и детей тут ждёт? А Тихон твой вернулся — с лица сытый, да и денег привёз.

Хлопнула калитка, и по крыльцу прошлёпали босые ноги. В приоткрывшуюся дверь просунулась русая голова крепыша Ивана.

-Мамань, за тобой послали.

-Заходи, не стой в дверях. — Акулина отрезала ломоть хлеба, налила кружку молока. — Садись, повечеряй.

Иван чинно, как будто не был всегда готов выпить хоть целую крынку молока, подошёл к столу, сел на лавку рядом с матерью и принялся есть. И хлеб, и молоко исчезли в мгновенье ока. Иван посмотрел на мать: всё ли так?

-Пойдём, малой. И вправду заждались теперь.

Устинья встала, повернулась к образам, привычным жестом перекрестилась и направилась к выходу. У дверей остановилась:

-Дай тебе Бог счастья, доли и доброго здоровья, — окинула взглядом сестру, немудрёное убранство горницы, поджала губы и, поправив платок на голове, вышла, пропустив вперёд Ивана.

Устинья шла домой и вдруг неожиданно для себя почувствовала, как шёлком стелется трава под её босыми ступнями, как тянет лёгкий запах берёзового дыма от топившихся бань, подняла голову и увидела какое бескрайнее небо над головой, каким пожаром горит закат!

За суетой и волнением, в подготовке к отъезду пролетела неделя. Мать переселили к Акулине и устроили на печи — там теплее. Днём Акулина помогала ей перебираться на завалинку, а если было пасмурно, то на лавку к окну. Тёлку прирезали и продали. Соседи смотрели на них, как на ополоумевших. Середь лета, когда скотина на вольной траве бока наедает, семья, которая перебивается с хлеба на квас, вдруг зарезала тёлку.

Настал день отъезда. Утро выдалось туманное. Во дворе дома Устиньи громоздились тюки, в которые упаковали подушки, тёплую одёжу, какая была, чугуны и весь остальной домашний скарб. Мальчишки, умытые и одетые во всё чистое, устроились на завалинке, как воробьи на насесте. Лёнка и Наська на правах старших помогали матери. Акулина вынесла табуретку и поставила у ворот, посадив на неё Прасковью. Она сидела, поставив перед собой выструганный из талины костыль, опираясь на него узловатыми, тёмно-коричневыми от загара руками, и тихо про себя молилась, иногда тяжело вздыхая и произнося вслух отдельные слова. И невозможно было понять: печалится она или надеется на лучшую долю для дочери и внуков.

Тихон подогнал ко двору испрошенную накануне у председателя подводу. Началась погрузка. Сам он укладывал тюки, а Устинья с дочерьми, бестолково суетясь, то что-то поправляли на подводе, то пытались помочь Тихону. Наконец, всё уложили. Тихон присел на корточки рядом с тёщей:

-Не тревожься, мать! Пройдёт каких две-три недели и получишь от нас весточку. А там устроимся и за тобой приеду. Ещё поживём!

-Бог в помощь! Детей берегите пуще глаза свово. А я що ж, я подожду. Только бы не очень долго, а то кабы не помереть. — Прасковья зажала между колен костыль, обхватила ладонями голову зятя и поцеловала в кудрявую макушку.

-Присядем на дорожку. — Тихон устроился рядом с сыновьями. Акулина тем временем обошла дом, надворные постройки и тоже присела рядом. Устинья с дочерьми устроились на краю телеги, лицом ко всем.

-Пора! — Тихон помог Илюшке забраться на самый верх тюков, и семья Родкиных тронулась в дальний путь.

Прасковья попыталась встать, но ноги подкосились, и она опустилась назад. Акулина стояла рядом и смотрела в след громыхающей телеге долго, пока та не скрылась из вида. Потом помогла матери подняться и тихонько повела её в свой дом.

Сибирь

Поняв, что даже в общем вагоне он свою семью не увезёт, Тихон с кем-то договорился, и их заперли в товарный вагон. С такими тюками и такими деньгами надеяться больше не на что. Было в вагоне то холодно, то невыносимо жарко. Семейство, привыкшее пусть к полуголодной, но вольной деревенской жизни, дорогу переносило тяжело. Тихон, чтобы хоть как-то облегчить им этот долгий путь, когда на какой-нибудь станции открывалась дверь, бегал за кипятком. Но как он ни старался, от трясучего состояния, от непривычного замкнутого пространства, когда и по нужде деться некуда, все измучились и ослабли.

Рассчитывали, что ехать придётся дней семь. Но это Тихон ехал пассажирским поездом семь дней от Москвы до Красноярска, а грузовой вагон долгими часами и днями стоял то на каких-то маленьких станциях, то в тупиках незнакомых городов. В углу, на охапке соломы, подложив под голову мешок с одеждой, расстелив добытый из другого мешка зипун, устроилась Устинья. Справа от неё спали Лёнка и Наська, слева — Иван и Илюшка. Тихон сидел возле дощатой стены и сквозь щель вдыхал прохладный ночной воздух. Стараясь не потревожить спящих, Устинья вытащила из-под мальчишек прижатый подол юбки, и на четвереньках, чтобы не упасть (поезд громыхал и мотался на стыках), подползла к Тихону.

-Маленько уж осталось. Сдюжим. — Тихон обнял её за плечи, погладил по голове.

-Понесла я, Тихон. — Тяжёлая усталость, беременность и голодный желудок, неопределённость и неизвестность будущего, измученные дети — всё было против неё.

Тихон молчал. Устинья смотрела сухими глазами в темноту ночи. Да и откуда было взяться слезам, когда поезд, бог весть почему, уже вторые сутки то медленно полз, то мчался без остановки не пойми куда? Когда вода кончилась, то особо не беспокоились, ожидая очередной станции. Тогда все, притихнув, прятались в тёмном углу, пока Тихон бегал за кипятком. Но уже переехали Урал. Станции тут были редко, а поезд, как говорил Тихон, нагонял расписание.

Устинья, не дождавшись ответа (что тут скажешь?), поползла назад. Ни злости, ни обиды у неё не было. Жена она его. Вышла по доброй воле. Доля её женская такая. От голода и тряски тошнота подкатила к горлу. Устинья прикрыла разметавшихся во сне мальчишек, натянула на колени юбку и, обхватив их руками, потеряла счёт времени. Потрескавшиеся губы беззвучно шептали: "Господи, дай мне силы".

Всё когда-нибудь кончается. Наконец, отгромыхав по стрелкам, надёргавшись и накатавшись взад-вперёд, вагон остановился. Громкий, эхом разносящийся в утреннем тумане голос командовал: тридцать четвёртому перейти на пятый, а машинисту Фёдорову подойти к станционному диспетчеру. Голос то замолкал, то вновь куда-то посылал вагоны, составы, машинистов...

Устинья в щёлку между вагонными переборками рассматривала кусочек новой жизни.

Тихон тряпицей отёр с лица дорожную пыль, пучком соломы почистил сапоги. Устинья, достав из волос гребёнку, причесала его кудрявую шевелюру. Чуть отодвинули в сторону тяжёлую дверину, и через образовавшийся проём Тихон спрыгнул на землю. Огляделся. Раннее утро. Народу — никого. Наказав Устинье с детьми "сидеть и никуды", пошёл искать подводу. Ехать от станции надо было далече. В городе на Енисее строили завод, который из леса, коему здесь нет числа, будет делать на всю страну бумагу. Посёлок строителей так и назывался — Бумстрой. Тихону обещали комнату в строящемся бараке. Вокзал, куда прибыла семья Родкиных, расположился на левом берегу Енисея, а посёлок Бумстрой — на правом. Соединялись оба берега понтонным мостом. Добежав до центрального вокзала, Тихон, к своей радости, увидел даже не подводу, а грузовик, на подножке которого стоял вихрастый рыжеватый здоровяк.

-Далеко ль отсель?

-А вот счас ящики погрузят и на Бумстрой. Тебе-то чего? — здоровяк улыбнулся весело и добродушно.

-Туда же мне.

-Дык чего? Счас вагон разгрузят. Помогай. Быстрей уедем.

-Семья при мне. Мальцов четверо и жена. Я заплачу. Подбрось.

-На стройку?

-Туды.

В это время к машине подбежал невысокий, кругленький человек и, размахивая какими-то бумажками, закричал: "Чего тут валандаешься? Давай к подтоварнику на грузовую!"

-Бу сделано!

Здоровяк шутливо козырнул и кивнул Тихону: "Садись. Твои-то где?"

-Надо быть в том вагоне, где твои ящики.

-Зовут-то как?

-Тихон. Тихон Васильевич Родкин.

— Иван Пронин. — И он протянул Тихону сильную, цепкую руку.

Подъехали к вагону. Следом подошли четверо мужиков. Влезли в вагон, оглядели груз и велели Ивану, откинув задний борт, подъехать как можно ближе. Перебросили из вагона на машину доски, и выгрузка началась.

Всё это время Устинья стояла в стороне. Остальное семейство располагалось рядом с ней. Тихон с удивлением, словно в первый раз, увидел в редеющем утреннем тумане за спиной уставшей и измученной жены двух девушек-подростков, стоявших чуть отстранившись друг от друга. На тёмном фоне вагона чётко проступал контур уже сформировавшихся линий Елены и ещё детские очертания Анастасии. Обе русоволосы, голубоглазы и кудрявы. "Кудрями в меня",— подумал Тихон. Иван, сидя на корточках, что-то рассматривал на земле, а вездесущий Илюшка крутился под ногами у мужиков и мешал разгрузке.

Наконец, всё было перегружено в машину. И только в углу вагона на соломе остались тюки приехавшего семейства.

Шофёр, легко перемахнув через борт полуторки, кивнул Тихону: "Подавай".

Устинья засуетилась помогать, но Тихон, глянув ей в лицо, легонько отстранил: "Садись в кабину да малого забери", — кивнул на Илью. Тюки перебросили в кузов и уложили в свободном от ящиков углу. Тихон с дочерьми и Иваном устроились поверх. И только шебутной Илья никак не хотел лезть в кабину. Упирался и ревел так, что все невольно рассмеялись над его страхами.

-Що ж! Лёнка с Наськой пусть садятся в кабину, а мы с тобой, — кивнула на пацанов Устинья.

Илья в тот же момент оказался рядом с отцом и, вцепившись тонкими загорелыми ручонками в отцову штанину, примолк. Иван устроился между родителями, и полуторка тронулась.

Солнце к этому времени поднялось, туман рассеялся, и Устинья могла рассмотреть деревянные и кирпичные дома, мимо которых они проезжали, людей, спешащих по своим делам и одетых совсем не так, как у них в Покровском. Проехали магазин, на ступенях которого стояла баба, держа в руках сетку, битком набитую продуктами. Баба щурилась на солнце и незлобно с кем-то переругивалась. Машина проехала. А Устинья всё думала: да ежели бы ей такую сетку, разве бы она стояла? Опрометью бы домой бежала.

Машина подъехала к реке. У Устиньи захватило дух. Такая мощь плескалась и перекатывалась гребешками волн! Город и река находились в котловине, склоны которой покрывал лес. Дуновение ветерка приносило то дурманящий, напоенный травами, то незнакомый, тревожный и совсем не лесной запах.

Иван и Илья, крепко держась за отца, хлопая слезящимися от встречного ветра глазами, смотрели по сторонам.

Устинье было страшно и радостно одновременно. Любовь к мужу горячей, непобедимой волной захлестнула её.

-Тиша...

Он открыл глаза, прижал ближе сидевшего между ними Ивана, протянул руку и обнял её за плечи.

Машина встала в очереди на понтонный мост. Все задремали в ожидании. Но вот что-то лязгнуло, и машина медленно поехала. Ехать было боязно. Устинья чувствовала, как от страха ёкает сердце, глянула на Тихона — а в его глазах искрились смешинки. Совсем как в молодости. Ох, не зря она пошла за него, не зря! Вона, где они теперь. И Тихон всё знает и ничего-то не боится. Устинья гордилась своим мужем. Страх за будущее и детей отступил. Новые впечатления на время оттеснили мысли о матери, доме и Акулине.

А машина, переехав мост, запетляла по незнакомым улицам. И не упомнить промелькнувших мимо домов и поворотов той дороги! Наконец остановились. Поднявшись на ноги, Устинья из кузова машины осмотрелась: среди бескрайнего песчаного поля ровными линейками стояли новенькие бараки. Тот, возле которого они остановились, был ещё не закончен. На краю крыши сидели мужики и стучали топорами. Метрах в десяти от входа в барак расположился небольшой дощатый белённый извёсткой сарайчик, имеющий два раздельных входа. Устинья поняла — это по нужде. Но вот зачем рядом новенький, такой же белёный ящик с крышкой, Устинья узнала много позже.

Шофёр высунулся из кабины:

-Скидывай, Тихон, вещички. Тут ещё не заселённые комнаты есть. Пусть жена с детьми тут подождут, а я тебя до кадров доброшу, да под разгрузку.

Вещи сгрузили, Тихон пересел в кабину, и машина, фыркнув, уехала.

Устинья сидела на тюках. Лёнка и Наська спрятались в тени постройки, присев на завалинку. Иван, степенно ступая и осторожно выглядывая из-за косяка, пошёл исследовать коридор постройки. И только непоседливый Илюшка уже успел обежать вокруг барака и с криком: "Маманя, тут насквозь диря!" — зашлёпал босыми ногами, обгоняя Ивана.

Ждать пришлось долго. Девчонки прикорнули на узлах. Иван устроился в тени на завалинке, и только Илюшка то и дело прибегал с очередной новостью: "Мамань, там такая труба железная с ручкой, но не колодез. Вода из неё холодная бежить и вкусная, страсть!"

В руках Илюшка держал за крышку распечатанную консервную банку, полную холодной и, правда, очень вкусной воды.

Развязав мешок, Устинья достала два ведра и отправила девчонок по воду. Когда Тихон вернулся, семья, умытая и причёсанная Устиньиной гребёнкой, сидела на завалинке.

-Наша двадцать третья! — Голос его звучал уверенно, а в глазах блестел тот же огонёк, что и у Илюшки, когда он принёс банку с водой.

Замка на двери не было, но с обратной стороны двери был прибит жёлезный крючок. С этим крючком, без замка семья Родкиных пережила в этом бараке много разных — счастливых и страшных дней.

Измученные долгой дорогой и неизвестностью, все были рады обретённому пристанищу.

Утро следующего дня началось со странного гудящего звука.

-Это заводской гудок, — пояснил Тихон, — пора на работу.

Он умылся, съел сваренную с вечера картошку в мундирах и вышел. Устинья, провожая мужа, направилась следом. Часов ни у кого не было, и этот гудок одновременно поднимал весь рабочий люд Бумстроя.

-О-о-о!!! Да тут никак три, а может, и все пять таких, как наша, деревень! — Столько народу шло и шло мимо неё. — Куды же столь?

-На работу, тётка. Не боись, обвыкнешь. — Незнакомый мужик ответил на её невольный вопрос.

Весь день Устинья разбирала привезённый скарб. Ребятишки насобирали деревянных обломков от ящиков, каких-то палок и просто щепок — истопили печь, сварили картоху, накипятили воды.

Лёнка и Наська превратились в Елену и Надежду. Почему Надежду? Та только плечами пожала.

-Ты же Анастасия по докУментам.

-Мамань, ну то ж в Рязани, а тут пусть так зовут, — определилась младшая.

-Школа рядом. Учатся все. Так что с сентября Иван и Илюшка в школу, а мы в ремесленное — учиться какому-нибудь делу. Там одёжу дают бесплатно. Кормят. А потом и на работу направляют. Мы с Надькой уже записались. — Елена поставила на печь утюг. За деревянную ручку подняла его крышку и насыпала нагребённых из печи углей. Достала своё единственное, сшитое Акулиной платье и на одеяле, разостланном на полу, принялась его гладить.

Устинья днём выяснила, что воду из колонки берут бесплатно, и сколько хочешь. Знай, таскай домой вёдрами. А большой деревянный дом через дорогу — это магазин. Товару там прорва. Всё продают за деньги и сколько хочешь. А люди ничего не хватают, так что к закрытию хлеб остаётся нераспроданным.

Вечером, когда Тихон вернулся, дома был полный порядок. Кровать собрана и заправлена. На стене прибита вешалка, на ней развешаны зимние одёжки и сверху прикрыты натянутой на верёвку цветастой занавеской. Для детей из оставшихся вещей сложена аккуратная лежанка, прикрытая сверху стёганым лоскутным одеялом. У стены возвышались привезённые подушки. Новый крашеный пол намыт до блеска. На истопленной печи укутан чугунок с картошкой.

— Накось! — Тихон протянул Устинье зелёную денежную бумажку. — Аванс. Бери, да иди в магазин за хлебом. Да соли прихвати. Я покель умоюсь. Как придёшь, вечерять будем. А завтра, я договорился, стол и табуретки на всех справим. С получки рассчитаюсь.

Слов у Устиньи не было. Она молча взяла деньги и пошла в тот самый магазин. Там долго прикидывала: взять только чёрный хлеб или ещё и булку белого прихватить? Наконец, взяла три булки чёрного хлеба и одну белого — с кипятком попьют.

В этот вечер впервые за много лет семья ела досыта хлеба, а потом пили кипяток, вприкуску с белым хлебом.

Засыпая, Устинья шептала: "Надо Кулинке с матерью завтра отписать".

-Отпишем, отпишем. Приду вечером с работы и отпишем.

ПОКРОВСКОЕ

Раннее деревенское утро ещё только наступало. Сквозь ночные облака проглядывало светлеющее небо. А на востоке вспыхнул алый мазок восхода. Воздух был прохладен, и даже роса ещё не выпала. Но Акулина уже проснулась. В доме стоял серый предрассветный сумрак. Мать спала тихо, как ребёнок. Отсыпалась за всю свою трудную жизнь.

Наступила пора окучивать картошку. Письма от Устиньи ещё не было. Тимофей же отписал, что до части добрался благополучно и сильно по дому скучает, и вспоминает её каждый вечер перед сном. И снится она ему каждую ночь, и рад он этому очень. Ещё Тимофей просил продать его выходные портки и нанять работника, потому как столько картохи выкопать ей будет не под силу, а уж в подпол спустить — тяжельше некуда. А весной к посадке, може, на недельку помочь он и обернётся, ежели часть никуда не угонят. А осенью заканчивается срок его службы, и на тот год картоху он сам выкопает.

В деревне Покровское в алых рассветах и закатах догорало лето сорокового года.

Акулина справилась по хозяйству. Выгнала корову. Поставила на стол кринку молока для матери, взяла тяпку и направилась к Устиньиному дому. Решила начать с её огорода. С собой у неё было приготовлено три варёных картофелины, огурец да молоко в бутылке зелёного стекла, заткнутое тряпицей. Работала Акулина не разгибаясь. Так тоска меньше душу ела, да и всяким мыслям отбой был. Ну и работы, в самом деле, успевай поворачиваться! Когда задеревеневшую спину невозможно стало разогнуть, а старая кофта намокла от пота, хоть выжимай, а солнце разошлось вовсю и пекло нещадно, Акулина присела на крыльцо Устиньиного дома, развязала свою котомку и приготовилась есть. Но от жары и усталости есть не хотелось. Казалось, конца-краю этой картошке не будет. Но если не поесть, то и сил на работу не хватит. Помощи ждать не откель. Рассиживаться долго тоже нельзя. И маленькая тоненькая женская фигурка встала к очередному картофельному ряду.

Когда солнце поднялось в зенит, Акулина закинула тяпку на плечо и пошла к своему дому. Надо было проведать мать да натаскать воды для полива огорода.

Прасковья сидела на завалинке, не отрываясь глядя на дорогу. Видела она плохо, поэтому добиралась до места на ощупь, так что больше прислушивалась, но всё равно взгляд её был направлен на деревенский просёлок.

-Ты хучь поела? Сколь раз тебе говорить, что они только добрались! А там покель устроятся, покель назад письмо дойдёт. Чего ты себе душу рвёшь? Ослабнешь, куды я тебя потащу?

Никуда Акулина её тащить не собиралась. Сама переживала не меньше за Устинью и ребятишек. Тоска по дочери, разлука с Тимофеем заставляли её сердце то комом встревать в горле, то биться так, что дух перехватывало. Но мать было жаль. Нельзя было показать вид, что тоже переживает. Вот она и придумала, что, как Тихон обещал, Прасковью скоро заберут с собой, а на дальнюю дорогу нужны силы. На самом же деле Акулина для себя решила, что дух вон, а уж хотя бы картохой она запасётся. Ежели Устинья со своим выводком вернутся, то хоть с голоду не помрут. Ну, а ежели Бог даст, устроятся на новом месте, то вот Тимоха из армии придёт и будут решать, как там дальше жить. Тут оставаться али к Устишке ехать.

Наконец, долгожданное письмо было получено. Акулина, прочитав его первый раз, от волнения ничего толком не поняла. Прасковья, вытирая слёзы ладошками, просила:

-Сызнова читай. Старая я — ничего-то не понимаю.

И Акулина читала ещё раз и ещё раз...

Письмо было написано рукой Тихона и говорилось в нём, что обустроились хорошо, все живы-здоровы, но сильно о них беспокоятся. Ещё Тихон советовал продать всё, хоть бы и подешевле, но побыстрее и ехать к ним. Что жизнь тут не в пример легче.

Акулина как-то сразу успокоилась:

-Ему что? Хучь бы всё побросай. Вот ужо картоху выкопаем, весной продадим, Тимоха возвернётся, а там жисть покажет.

Но одному Богу было известно, что покажет жизнь.

Лето прошло в трудах и заботах о двух домах и старой матери. Кроме двух дочерей, вырастила Прасковья сына, который ещё до отъезда Устиньи в Сибирь отправился в Москву на заработки, да так и пропал. Не было от него ни слуху ни духу. Родственники, которые сумели ещё раньше перебраться в столицу от голодной деревенской жизни, в ответ на письмо Акулины отписал и, что однажды случайно видели его, но сам он к ним не приезжал и где он, и что с ним, не знают. Мать плакала и молилась о сыне.

Брата Прасковьи — Георгия судьба занесла на Украину, в город Сталино. Писал он редко, однако родню свою не забывал и в каждом письме советовал ехать к нему. Писал, что город, в котором он обосновался, шахтёрский. За работу платят хорошие деньги, а ещё уважение и почёт, которого в деревне, сколь ни трудись, не заработаешь. Теперь Георгию стали приходить письма не только из родной деревни Покровское, но и из далекого сибирского города Красноярска.

Наступила осень. Пришла пора копать картошку. Лишних рук в это время в деревне нет. И Акулина с рассвета до заката одна копала её, родимую. Вилами подкапывала корень, обирала клубни в ведро и ссыпала в кучи, которые потом перетаскивала под навес. Картоху следовало просушить, перебрать и только потом опустить в подпол. К концу дня спина болела так, что Акулина, не разгибаясь, добиралась до бани, воду в которую натаскивала с утра, подтапливала её и тем спасалась, смывая солёный пот и разгибая спину в водяном пару.

Эх, спина-спинушка! Наверно, и ты память имеешь. Как-то через много лет в городской бане, где вода течёт, не переставая, и парная всегда наготове, зашла Акулина попариться, а спина-то и напомнила ей картофельное поле в Покровском. Никогда по жизни спина её не мучила, но и в парную она более не ходила.

Той осенью в Покровском уже приближались заморозки. А картофельному полю всё не было конца. Ежели продолжать копать, то можно поморозить уже вырытую, потому что хоть и лежит она под навесом, прикрытая кулями, но в подпол не опущена. А чуть прихватит — будет гнить и сластить, куда такую весной? Поэтому решила Акулина опустить картошку в подпол, а там как Бог даст. Будет на то его воля, продолжит копать, нет — спасёт, что сможет. Только вот как это сделать маленькой, тоненькой женщине? Обычная работа: один картошку в ведро насыпает и на верёвке опускает в подпол, второй внизу ведро принимает и высыпает. Потом всё повторяется снова. Но если Акулина ведро насыпает, то кто его в подполе принимает? Если она внизу, кто сверху нагрузит? Попробовала найти в деревне помощника — у всех осенью своих забот полон рот. Так и пришлось: насыпать, опускать, самой слезать, высыпать, вылезать... и всё опять.

Тимофею служить оставалось год. Акулина получала солдатские письма, долго и старательно выводила ответ печатными буквами и ждала, ждала, ждала...

С первым снегом пришла новая напасть. Каждый месяц в определённые дни Акулину скручивала нестерпимая боль в низу живота. Тимофей в письме отписал, чтобы она какие есть скопленные деньги взяла и ехала к врачам в Москву. Акулина понимала, что, потеряв дочь, Тимофей вдвойне болеет душой за неё и переживает, что не может ей ничем помочь. Любовь, Любовь... Когда двое любят друг друга, и эти двое муж и жена — роднее людей не бывает. Письма Тимофея Акулина хранила всю жизнь. А пока, голубоглазая и черноволосая, с непослушными кудряшками, выбивающимися из-под платка, тоненькая женщина с мешком картохи на плечах шагала в райцентр, на приём к врачу. Мать оставила на соседку, расплатившись той же картохой. В больнице дали направление на анализы, велели сдать и через десять дней приходить на приём. Но и через десять дней ей ничего не сказали. Мол, иди и не отлынивай от колхозной работы. Все анализы у тебя в норме. Мать советовала своё. Ни одного ребёнка она не рожала в больнице. У всех женщин в деревне роды принимала повитуха Наталья.

-Ну, що те лекари понимают? Наталья-то по женской части не одну бабу спасла, — убеждала Прасковья дочь.

Пришло письмо от Тимофея, где он писал, что если письмо придёт, когда она будет в Москве на лечении, то пусть сразу по возвращении отпишет, как и что, чтоб душой ему не болеть, а то каждую ночь снится она ему и снится.

Акулина посчитала деньги и рассудила, что в случае чего оставит полуослепшую мать одну и без копейки. А боли становились всё сильнее. Уже и в простые дни ни ведро воды поднять, ни что другое. И Акулина решилась: "Схожу к Наталье, а уж там на край видать будет".

Наталья велела приходить вечером: "Баньку истоплю, не пужайся, худого не сделаю. Смогу — помогу, нет — поезжай в Москву".

Вечером в тёплой бане за неспешным разговором, вроде как о жизни да деревенской работе, Наталья, уложив Акулину на полок, спокойно и внимательно ощупала живот.

-Ну что, девка, загиб матки у тебя. Шибко тяжело и много поднимала. Я так из нашего с тобой разговора скумекала, да и руки мои мне тоже говорят. Лечение я тебе скажу. Будешь соблюдать — обойдётся, нет — боль, может, и отойдёт через какое-то время, а детей тогда тебе не видать. Каждый вечер и каждое утро ложишься ровнёхонько на лавку, подгибаешь колени и начинаешь руками низ живота отводить вверх. Я тебе сейчас покажу, ну и на первых порах, покель сама не научишься, ко мне походишь. Да тяжести пока не подымай, а там, глядишь, и всё образуется.

Целую неделю Акулина утром и вечером бегала к Наталье. Боли мало-помалу стали отступать, и Наталья, убедившись, что Акулина сама знает, что и как, велела ей лечение продолжить самой.

-А когда пройдёт, но придётся что непосильное тащить, помни: ложись ровнёхонько и руками отводи живот снизу вверх.

Расчёт деньгами Наталья не взяла. Отнесла ей Акулина два десятка куриных яиц.

Житьё городское

Первое городское лето для семьи Родкиных пролетело, как один день. Иван, крепко сбитый, немногословный, хоть и было ему мало лет, прибавив себе немного годков, устроился на стройку. Вихрастый, задиристый Илюшка определился в ФЗУ, а специальность выбрал такую, что сам себе завидовал — монтажник-высотник. Правда, на пути к этой мечте пришлось ему преодолеть два препятствия. Одно миновало само собой: лет ему было мало, но к окончанию ФЗУ он уже мог работать, хоть и неполный рабочий день. А там и восемнадцать не за горами. А вот как он справился со вторым препятствием, Илья никогда никому не рассказывал, и вообще не любил говорить на эту тему. При поступлении надо было проходить медицинскую комиссию, направили его к врачу, название которого Устинья так и не научилась выговаривать, окулисту. После этих походов появился у Илюшки новый глаз. Стеклянный протез выглядел точь-в-точь, как живой. Вся семья была рада. Однако с таким зрением на этой специальности учиться было нельзя, но Бог весть как это ему удалось, только Илья учился. А ещё его сильно привлекали чудесные огни сварки. И он после занятий наладился бегать на строительство комбината, а там и понятия не имели, что этот ловкий и сметливый мальчишка одноглазый. И до того там примелькался, что постепенно ему стали позволять то что-нибудь поддержать, то поднести. А к Новому году он уже сам держал электроды в руках. Со временем Илья вырос в прекрасного специалиста. Проводил сварочные работы на большой высоте. И не то чтобы начальство не знало о его проблеме. Но по документам Илья был здоров. Инвалидом по зрению не числился. И пенсию, как положено одноглазому, не получал. А раз по бумажкам всё в порядке, и работник отличный, так о чём разговор?

Была у Ильи ещё одна страсть, кроме работы: он очень любил читать. Записался в библиотеку, приносил домой книги, а вот читать в одной комнате, когда все в одно время ложатся спать и выключают свет, было негде. И Илья приспособился читать под одеялом с фонариком. Как такую нагрузку выдерживал его единственный глаз, кто знает? Но читал он много, всю жизнь и даже очков не имел. Наверное, сильное желание и стремление могут победить многое. Устинья говорила, что это у него из вредности всё получается. Задиристый, стремительный, резкий. Страшно и больно поломала его жизнь.

В свободные от работы вечера Иван и Илья прогуливались между бараками Бумстроя. Строились бараки быстро. Поднимались два ряда досок, между которыми засыпался шлак или то, что в момент строительства находилось под рукой, оставлялись проёмы для окон и дверей. Потом готовое помещение внутри разгораживалось на отдельные комнаты разной величины, которые выделялись строителям и работникам комбината.

В каждой комнате была печка и подпол. Числились насыпные бараки временным жильём. Идея для нового места — хорошая. Всё-таки не землянка, да и материал доступный, а люди всё прибывают — стройка. Но кто не знает, что нет ничего более постоянного, чем временное? Бараки эти снесли, а людей переселили в благоустроенное жильё только к началу семидесятых годов. То есть простояли они почти четверть века. Однако специфический быт этого жилья оставил свой отпечаток на всех, кто с ним соприкоснулся. Не только взрослые люди, но и дети, даже те, кто приезжал туда в гости ненадолго, заражались на всю жизнь царившей там атмосферой коллективизма и взаимопомощи. Белые, красные, судимые, не судимые, татары, русские, пьющие и не пьющие — образовали стойкий конгломерат. Общий быт и невозможность сохранить хоть что-нибудь в тайне научили людей принимать друг друга такими, какими они были. Хорошо это или плохо? Когда смотришь на чужую жизнь со стороны — то и видишь всё со своей точки зрения. А для того чтобы понять, надо самому почувствовать. Ну, не дано нам выбирать время своего рождения. И когда бы ни родился человек, он все равно стремится жить в радости, а не в горести.

Дощатые перегородки в комнатах обивали сухой штукатуркой. Поэтому, если стукнуть кулаком в стену, привлекая внимание, то можно прокричать всё, что хочешь сказать соседке. Приезжали на стройку самые разные люди. Но охотников "за туманом и за запахом тайги" в бараках не находилось. Люди жили повидавшие жизнь, многое пережившие, а потому каждый барак превращался в своеобразный клан, где никого не осуждали, всё про всех знали и помогали последним рублём, молчанием и кулаком, если надо.

Устинья со своим выводком поселилась в двадцать третьей комнате. По правую сторону жила семья Таврызовых. Высокая статная татарка с когда-то красивым лицом и маленький, щуплый, черноволосый и всегда пьяный её муж. Дети их уже выросли и, обзаведясь семьями, получили комнаты в других бараках.

По левую сторону жила одинокая женщина Татьяна Портнягина, а при ней два сына. Оба Леониды. Напротив жил тот самый шофер, который привез их с вокзала. Жена его, красавица Людмила, работала кондуктором в автобусе. Было у Людмилы голубое шифоновое платье с рисунком из бело-розовых веток сирени. Покрашенные в белый цвет волосы завиты в мелкую кудряшку — перманент. Не каждой такая причёска была по карману. Только причёска её зависти у дочерей Устиньи не вызывала, потому что и Елена, и Надежда от природы были русоволосы и кудрявы. А вот как умела ходить Людмила, как разговаривала, как держалась — на зависть!

Время двигалось к осени. Но вечера были ещё светлыми и тёплыми. Над трубами барака вился дымок. Топили печи. Электроплитки редко кто имел. Да и что сваришь на одной слабенькой конфорке на большую семью! Поэтому вечерами даже летом подтапливали дровами печи, разогревали ужин и готовили еду на завтра.

Семья Устиньи собралась на ужин. Дощатый прямоугольный стол, покрашенный коричневой краской, чисто вымыт и уже накрыт. Посреди стола стояла большая алюминиевая чаша, до краёв наполненная бордовыми от свеклы, помидоров и красного перца наваристыми щами. По краям стола лежали шесть ложек, две из которых деревянные, остальные алюминиевые.

Во главе стола сидел Тихон. Слева Иван и Илья, справа Лена и Надя. С другого конца стола сидела Устинья. Ужинали всегда вместе, примерно в одно и то же время, когда вся семья была в сборе. Устинья и Тихон ели деревянными ложками. У Тихона была своя — расписная, а Устинья никак не могла привыкнуть к алюминиевым ложкам, обжигалась, да и что зачерпнёшь в такую мелкую? Ели все из одной чашки, черпая каждый своей ложкой и подставляя кусочек хлеба, чтоб не капало. После щей пили чай с хлебом и сахаром. В гранёные стеклянные стаканы наливали заварку, доливали кипятка. Тихон брал кусок сахара, клал на ладонь и рукояткой ножа раскалывал на мелкие кусочки, деля на всех. Поужинав, он поворачивался к образам, которые висели на вышитом красным и чёрным крестиком полотенце в переднем углу, крестился, благодарил господа. Семья в это время тоже вставала и ждала, когда отец повернётся и кивнёт. Это значило — ужин окончен, можно расходиться. Молодёжь, перешучиваясь между собой, спешила на волю. Устинья собирала со стола, мыла посуду, вытаскивала ведро на помойку, которая вместе с уборной располагалась прямо напротив входа в барак. По другую сторону этого санитарно-гигиенического комплекса располагался другой барак. Тем временем на одном конце барака собирались мужики: играли в карты, рассуждали за жизнь, доставали потайные заначки и бежали за самогоночкой или техническим спиртом. По тихой распивали, крякали, занюхивая одним на всех огурцом или коркой хлеба, и уже громче вели свои нескончаемые разговоры. Чуть позже, окончив домашние дела, на другом конце барака собирались женщины. Надев чистое платье и повязав на голову свежий платок, рассаживались на завалинке, негромко переговаривались, оглядывая молодёжь, расходившуюся кто на танцы, кто в кино, а кто просто пофорсить.

В этот день соседка Людка, красавица-кондукторша, работала в утреннею смену и, значит, давно должна была вернуться домой. Но её все не было. И Иван уже дважды выглядывал на крыльцо в надежде, что она подошла да и заговорилась с бабами. Женщины, видя настроение Ивана, негромко обсуждали, что ждёт Людку. И хотя боязно было за неё, все решили, что поделом. Какой мужик — работящий, видный, непьющий, а она вертихвостка! Весь барак, кроме Ивана, знал или догадывался, что она гуляет с шоферами. Но до сих пор ей как-то удавалось выкручиваться перед ним. Однако сегодня, когда смена уже четыре часа как кончилась, все с тревогой ждали её возвращения. Только странное дело, жалели не обманутого Ивана, а Людку, которой, знамо дело, быть битой. Уже почти совсем стемнело, когда, тряхнув белокурыми кудрями и бросив всем "Здасте", Людка впорхнула в тускло освещённый коридор барака. На завалинке воцарилась тишина.

Устинья же в отличие от других прислушивалась не к звукам ожидаемого скандала, а к уличным шагам и возгласам. Лёнка с Наськой где-то гуляют. Девки, кабы чего не стряслось! Иван с Илюшкой — те редкий вечер без приключений обходились. Мелкий, по сравнению с Иваном, Илюшка при поддержке брата умудрялся почти каждый вечер найти повод для драки. Даже собственный способ имел. Назывался он на Бумстрое "на калган". То есть бил своей головой противника снизу в челюсть резко, иногда с разбега. Устоять было невозможно, ну а тех, кто всё же устоял, укладывал Иван. Куды ж деться, брат — надоть подмогнуть!

Женщины на завалинке сидели, молча ожидая, когда начнётся скандал. И только кто-то из них проговорил: "Вот умудряется", как по длинному барачному коридору послышалось торопливое постукивание каблучков. Из полумрака коридора выскочила Людка и, повернув ко всем обиженное лицо с ярко подкрашенными и сложенными капризным бантиком губками, передёрнула плечами: "Гадости, одни гадости в голове... Я работаю день и ночь... Валька заболела, на работу не вышла, я вторую смену трясусь, а он... Да чтоб я объяснялась, будто виноватая какая — ни за что!" Говорить она начала не сразу, а только услыхав, как за спиной резко хлопнула дверь и по коридору заухали тяжёлые Ивановы шаги. Каждое слово выговаривала громко, обиженно, со слезой в голосе. Тряхнула кудрями и направилась за угол барака. В дверях показался Иван. Он просто не мог не слышать её тираду. Сунул руки в карманы. Постоял немного на крыльце. Кто-то из баб, глядя на его несчастное лицо, окликнул: "Вань, ну ить работала баба. Чего скандалить? Куда ж она, на ночь глядя?"

-Знамо дело, работала. Переволновался я. Вот хвоста бабе и подкрутил.

-Вам бы только баб забижать. Иди уж, покель недалеко ушла. А то темнеет, какой дурак наскочит. Вон за угол повернула.

Ободрённый Иван, и сам поверивший во весь этот спектакль, кинулся следом.

Женщины только переглянулись: "Это ж надо...". И стали подниматься с завалинки. Пора на отдых. Ещё не успели разойтись, как показался Иван. Обняв Люду за плечи, он что-то тихонько говорил ей в ухо. Наступившая темень скрыла выражение их лиц. Ещё некоторое время слышалось хлопанье дверей, негромкие голоса и другие ночные шорохи. Потом всё стихло. В бараке готовились ко сну.

Устинья, закрыв глаза, прислушивалась к наступившей тишине, дожидалась, когда вернётся её "выводок". Тихон тоже не спал. И тихонько положив руку ей на живот, спросил: "Как думаешь — девка али парень?" Устинья повернулась лицом к мужу. Провела ладонью по кудрявым волосам, по щеке: "А кто ж разберёт? Ежели б сказать мог... Дитё наше".

В коридоре раздались торопливые шаги. В дверь тихонько поскреблись. На ночь изнутри закрывались на крючок. Устинья встала: "Ты, щоль, Лёнка?"

-Мы, мамань, мы...

Устинья откинула крючок, и в дверь вошли сначала Лёнка с Наськой, а следом Иван и Илья.

-Покель не загонишь, сами не воротятся, — пробасил Иван.

Через полчаса все спали. Утром ждал новый рабочий день.

Осень прошла незаметно. Семья жила дружно. Все вместе и каждый по-своему были счастливы. Беременность Устиньи уже стала заметной. Но она, привыкшая к тяжёлой деревенской работе, таскала воду с колонки, рано утром или поздно вечером ходила на работу — мыть в конторе полы. Жили очень скромно, экономя каждую копейку, рассчитывая перевезти к себе бабушку Прасковью и Акулину с Тимофеем. Но Акулина писала, что пока Тимофей не отслужит, она с места не тронется. Всё-таки у них дом новый, и осталось-то только полы положить. Вот вернётся он домой, пусть сам решает: ехать им или оставаться в Покровском. А она — как он решит. А ещё писала, что скучает по ним очень, особливо вечерами. А перед сном ведут с матерью долгие разговоры, вспоминая Лёнку, Наську, Ивана, Илюшку, Устинью и Тихона. И Устинья, перебирая перед сном в памяти строчки письма сестры, прижавшись лицом к мужниной спине, затаив дыхание бесшумно глотала слёзы от того, что не в силах помочь сестре и матери, от того, что скучала по ним очень. Оставалось только ждать...

-Устинья, может, мне Тимохе написать? — Тихон потрогал руками мокрые щёки жены.

-Да ить, пиши не пиши — куда Акулине с вещами и слепой матерью, да с деньгами от продажи домов и картошки? А дорога-то не близкая. Пущай уж ждут, пока Тимоха возвернётся. Лишь бы Бог дал матери дожить. Хучь бы мне её белым хлебом с повидлом, что ребята берут, перед смертью досыта накормить. Какой у нас там хлеб — и сам знаешь, а повидлов и в глаза не видывали, — говорила Устинья полушёпотом. Только в одной комнате всё одно было слышно всем.

-Мамань, мы для бабушки Прасковьи стул со спинкой приглядели. На табуретке-то ей уж поди не усидеть будет. — Иван зашевелился, поворачиваясь с боку на бок.

-Куды одеяло-то поволок? Куды? — заругался Илюшка.

-Спите, раскудахтались. — Тихон теплее укрыл жену. — Тоже спи. — Обнял её, устроился поудобнее и засопел ровным сонным дыханием.

А утром за окном выпал снег. Первый в их жизни сибирский снег. Подходил к концу 1940 год.

В конце декабря весь барак засуетился приятными хлопотами. Кто-то собирался в дружные компании. Обсуждали у кого комната поболее, где Новый год будут встречать? С кого солёная капуста, с кого картошка, сколько булок хлеба покупать и бутылок казённой водки? Тихон и Устинья встречали Новый год дома со всей семьёй. Так было у них заведено. Решили, что купят кусок мяса и натушат картошку и капусту, а казённую водку покупать не будут, потому как, хоть Иван и Илья уже работали, но позволить сыновьям в своём присутствии пить горькую Тихон не мог. Это как бы послабление им от него. Поэтому Устинья купила дрожжей, сахара, вскипятила воды, остудила её в ведре, добавила туда сахар, дрожжи и поставила бродить. А как-то покупая хлеб, увидела за стеклом витрины сушёные вишни. Посчитала в кармане монетки, подумала-подумала, да и купила сто граммов. Дома их сполоснула, распарила в кипятке и высыпала в бражку.

Перед самым Новым годом сосед Иван, Людкин муж, привёз и выгрузил возле барака десяток ёлочек — налетай народ! Себе занёс отдельную красавицу. Устроил её на табуретке, против окна, а Людка из конфетных фантиков навешала на неё бантики да бумажные снежинки вырезала, и ещё повесила на неё свои бусы, а на макушку Иван повесил картонную красную звезду.

Родкины тоже взяли ёлочку. Но ни конфетных фантиков, ни бус у них не было, а нарядить ох как хотелось! Выход нашёл Илюшка. Купили в аптеке немного ваты, набросали на ветки — будто снег. В бараке понравилось всем.

И только соседка Татьяна оставалась безучастной ко всей этой суете. В комнате её было по-прежнему тихо и чисто. Старший сын ходил в школу, младший был при ней. Весь день Татьяна была дома. Редко куда отлучалась, и то по крайней надобности. Вечером уходила на работу — наводить порядок в кабинетах начальства. И хотя была она грамотная, никакой другой работы не искала. Говорила, что одна-одинешенька и детей оставить не с кем, хотя ни в ясли, ни в сад устроить младшего даже не пыталась. Да и если выходила вечером на завалинку возле барака, то больше молчала. В бараке её недолюбливали, но принимали такой, как есть.

Как Устинья поладила со своей странной соседкой — знали только они. Но было между ними понимание без слов. Иногда долгими зимними вечерами Татьяна приходила в комнату Родкиных и, опершись на костыль, с которым не расставалась, хотя не хромала, молча сидела возле печи, лишь изредка бросая отдельные негромкие фразы. Как-то само собой сложилось так, что Татьяну и её сыновей здесь стали воспринимать как членов семьи. Хотя ребята были ещё более нелюдимы, чем мать. А потом и вовсе она, как вдова, устроила их в интернат. Но каждый выходной, а иногда и на неделе мальчишки ночевали дома. Татьяна обстирывала, штопала их одежду. Даже когда мальчишки находились дома, в этой маленькой комнатке неизменно сохранялась чистота и тишина. Это обстоятельство часто становилось в укор Илюшке и Ивану. А ещё было у Татьяны умение лечить людей. И видеть каждого насквозь. Мало кто мог спокойно вынести взгляд её зеленовато-серых глаз из-под опущенного низко на лоб платка. Глянет на человека — и как рентгеном прошьёт. Усмехнётся одними губами, а глаза всё такие же жёсткие, спокойные и внимательные. Без лукавинки, без улыбки, без злости, без зависти — просто всё видящие глаза. Но никогда лишку она не говорила.

В конце января Устинья родила дочь. Пробыв на больничном положенные две недели, снова вышла на работу. На то время, когда Устинья уходила мыть полы, с ребёнком оставались либо Елена, либо Надежда.

Зима с лютыми морозами и длинными вечерами подходила к концу. По письмам выходило, Тимофей не против переехать в Сибирь, но согласен с Акулиной, что следует дождаться, пока он дослужит. Осталось каких-то полгода. Вернётся в деревню, выправит паспорта Акулине и Прасковье, продаст дома, распродаст хозяйство, а по осени, не дожидаясь морозов, перевезёт Акулину и тёщу в Красноярск. На том и порешили.

Жизнь текла своим чередом. За зимой пришла весна. Елена и Иван работали, Надежда и Илья учились. И казалось, ничто не предвещает беды. Этой весной Надежда окончила школу и всё думала, как жить дальше: то ли продолжить учиться, то ли пойти работать? Работать было предпочтительнее. Во-первых, потому что сразу начала бы зарабатывать деньги. Можно купить новое платье, а можно фетровые полусапожки. О-о-о! Полусапожки! Они оказались тем аргументом, который и решил всю дальнейшую судьбу Надежды. Дело в том, что в морозные и снежные сибирские зимы в туфельках не походишь. А полусапожки, элегантные по форме, сделанные и белого фетра, из нутрии с полым каблуком, то есть можно обувать прямо на туфли. Войдёшь в помещение, разуешься и щеголяй в туфельках. Да и по улице не в валенках, а на каблучках бежишь! Вещь не дешёвая. Так что — работать! Оставалось решить, кем и где.

Прибавивший себе годков Иван уже работал и деньги приносил в семью.

Беда пришла, откуда не ждали. Война! А у Устиньи муж, два сына, деверь — Акулинин муж в армии служит, да невесть где обретающийся брат.

Тихона вместе с другими мужиками забрали на третий день. А ещё через месяц пришла повестка Ивану. Устинья ревела в голос. Падала сыну в ноги, умоляя отнести в военкомат метрики, где указано, что лет ему только семнадцать. Но Иван, силой поднимая мать с пола, только тряс русой головой: "Не, маманя, не могу. Пойми же, не могу... Вон, Васёк, скелет скелетом, ну хучь и старее меня, а по силе разве он мне ровня? Не рви мне душу. Всё одно пойду".

В стену постучала Татьяна:

-Устишка, что орёшь?

-Ваньку в армию беру-у-уть!

Татьяна вошла в комнату Родкиных. Устинья сидела на краю кровати. На руках у неё плакала маленькая дочь. Иван стоял у порога, навалившись на косяк.

Татьяна обошла Ивана, встала напротив. Спокойным, чуть недовольным голосом попросила: "Глянь на меня, руку дай".

Положила его ладонь на свою, прикрыла сверху другой ладонью, как-то сгорбилась, ссутулилась, будто какую тяжесть поднимала. Несколько мгновений смотрела на него, молча, исподлобья. Потом закрыла глаза, отпустила его руку, ещё ниже на лоб надвинула платок, постояла немного и повернулась к Устинье. Ребёнок плакать перестал, мирно посапывая у материнской груди.

— Не вой, как по покойнику. Вернётся живым и телом не повреждён. Лучше об ней пекись, — и указала пальцем на спящую девочку.

— Да ить четверых вырастила. Даст Бог, и эту подыму.

-На Бога надейся, да сама не плошай. У меня Леонид уходит. Уже и котомку собрала. Второму пока повестки нет, годами молод, — и повернула голову к Ивану, который так и стоял на прежнем месте: — Дурь-то молодецкую из головы повыкинь. Тогда и врагу навредишь, и себя сбережёшь. Да матери, хоть коротенькие писульки, чаще отсылай. Потому как ей тут тяжелее, чем тебе там придётся".

С тем и шагнула за порог.

Проводы решили устроить совместные: Ивану и Леониду. Когда посчитали всех гостей: Таврыз с Таврызихой, что жили справа от Родкиных, Пронины Иван и Людка, что жили напротив, Прокоп с Прокопихой, с другого конца барака, да самих восемь человек, стало ясно — за один стол, что приобрёл Тихон, все не поместятся. Принесли ещё один от Татьяны и попытались расставить собранные по соседству табуретки, места всё равно не хватало. Выход нашла Людка. Велела принести две широкие доски, из которых по обе стороны столов соорудили лавочки.

Высокая статная татарка — Таврызиха надела удивительной красоты монисто, собранное из мелких монеток, в каждой из которых было отверстие. Все эти монетки мелодично позвякивали у неё на груди. Низкорослый, кривоногий, с тонкими раздувающимися ноздрями Таврыз, вопреки своему обычному состоянию, пил мало и оставался весь вечер трезвый. Только выражение глаз у него становилось всё злее и злее. С "белым билетом" его в армию не брали. Болезнь свою он тщательно скрывал, но когда подослал в военкоматовскую комиссию знакомого мужика, чтобы тот прошёл вместо него, то ничего не вышло. За столом, накрытым белой простынёй, сидел участковый врач, который знал и Таврыза в лицо, и болезнь его. Таврызиха всё грустнела, с нескрываемой тревогой ожидая очередных вечерних побоев мужа.

Людка жалась к своему Ивану, украдкой заглядывая в глаза. Ему пока дали отсрочку. Хоть стройку и приостановили, но сделанное следовало законсервировать, а кое-что и продолжать строить. Ну-ка, Иван возьмёт паспорт и рванёт на фронт. С него станется. А тут такой пример! Родкин-то Ванька малолетка, а туда же!

Прокоп особенно не расстраивался. Они с молодой женой даже детишками ещё не обзавелись. И если в ближайшее время война не закончится, думал он, то и на его век хватит. Да и не особенно-то он туда стремился! Стрелок он был отменный и знал, как мгновенно обрывается жизнь. Прокоп и его жена походили друг на друга, как брат с сестрой. Оба маленькие, полненькие, черноволосые, узкоглазые. А еще он замечательно играла гармошке. Да так по вечерам брал всех за душу, что вездесущий Илюшка стал у него потихоньку учиться.

Елена, взяв младшую сестрёнку на руки, ушла в комнату Прониных. Подошло время укладывать спать ребёнка.

И только Надежда, превратившаяся из нескладной девочки в юную девушку: пышногрудую, голубоглазую, с копной русых кудрей на голове, всё пыталась растормошить застолье.

Устинья, сложив на коленях руки, мучительно пыталась удержать застрявшие комом в горле слёзы — ни вздохнуть, ни выдохнуть. Непьющая совсем, на этот раз проглотила несколько глотков красного вина, но и это не помогло. Душа замерла и никак отходить не хотела. Думала о сыне, который идёт на страшное побоище, о муже, которого и проводить-то толком не успела. Забрали срочно, почитай прямо с работы. Отпустили только за документами домой, переодели прямо в военкомате. На том вокзале, куда привёз их Тихон, погрузили в товарные вагоны и в тот же день, сформировав состав, отправили на фронт.

Татьяна дважды выходила из-за стола, зачем-то ходила к себе в комнату. Сидела на самом краю лавки, и невозможно было понять, что у неё на душе. Только ещё ниже опустила платок на глаза.

Иван и Леонид явно тяготились своим положением и особым вниманием. Поэтому когда Илья сказал: "Мамань, ребятам бы к друзьям, хоть на чуток...", — никто не возразил.

На следующий день в таком же товарном вагоне, что и Тихон, Иван и Леонид отправились на фронт.

А через неделю получила Устинья два письма от мужа. Письма пришли одно за другим. Первое Тихон отправил с какой-то станции, пока добирался до места назначения, а второе уже из части по месту прибытия.

-Теперь бы Ванюшка весточку черканул, — мечтала вслух Устинья.

— Дело военное, не на танцульках, знать возможности нет, — как мог успокаивал мать Илюшка.

Наконец почтальон принёс сразу два письма!!!

-Ах, батюшки! Энто ж надо! Два письма, а я и прочесть не могу! Хучь бы кто из девок быстрее явился! — волновалась Устинья. — Одно, никак от Кулинки. Буквы её рукой выведены, а вот второе уж и не признаю. Должно быть, Ванюшкино.

Наконец в дверях показалась Надюшка:

— Никак случилось что?

-Да вот, на-кось, читай, — и подала дочери два конверта.

И точно, одно письмо было от Акулины. Другое из города Сталино, от Георгия, где он писал, что без толку обивает военкоматские пороги. У шахтёров бронь, их не призывают. Остаётся одно, "копать" уголёк так, чтобы в нём не было недостатка, а фрицу жарко стало, и чтоб жарился он на том угле.

-Кулинкино-то, Кулинкино — читай, не тяни за душу, — торопила Устинья дочь.

Акулина сообщала, что всех бездетных мобилизовали на трудовой фронт. Деться некуда. Придётся мать оставлять одну. И она решилась просить помощи у соседки, чтоб та приглядывала за ней да за коровой, которая ходила стельная первым телком, да курей кормила. В расчёт договорились, что будет забирать куриные яйца и молоко, после как корова отелится.

Ни от мужа, ни от сына писем Устинья не получила. И поздним осенним вечером одна тысяча девятьсот сорок первого года, стоя на коленях, долго молилась перед старыми образами о спасении сына и мужа да просила весточку от них, чтоб хоть чуть унять наболевшую душу.

Солдаты трудового фронта

Утренний туман белыми пластами стлался над деревенской улицей, заползал во дворы, клочьями повисал на ветках яблонь. Акулина оглянулась на спящую мать. Молоко для неё оставлено в кринке на столе. Пойло корове сварено. В общем, всё, что можно предусмотреть и сделать перед уходом, она по возможности предусмотрела и сделала.

Мать, которая, пока луна из окна не ушла, всё ворочалась и норовила о чём-нибудь спросить, теперь спала чутким тревожным сном.

В стойле ворохнулась корова. Стадо ещё не выгоняли. Еле слышный шорох на крыльце и тяжёлая поступь босых ног в сенях заставили Акулину бесшумной тенью метнуться к дверям. На пороге стояла соседка. Женщина грузная, тяжёлая. Ноги её, похожие на две синюшные бесформенные чурки, с потрескавшимися в кровь пятками и чёрными то ли от грязи, то ли от запекшейся крови ногтями тяжело переступали по половицам.

Акулина прикрыла ладонью свой рот и жестом показала во двор. Соседка кивнула, и так же грузно, переваливаясь с ноги на ногу, стала спускаться с крыльца. Долее тянуть было некуда. Перекрестившись на образа, ещё раз глянула на мать, поправила на столе угол полотенца, под которым был оставлен для неё хлеб, хотела вздохнуть, но сама себя оборвала: "Чегой-то я? Как на вовсе прощаюсь. Итить пора". И, стараясь не шуметь (пусть мать поспит), вышла во двор.

-Ты, Наталья, хучь из утра, когда корову выгонять, да вечером, как подоишь, приглядывай за ней, — кивнула в сторону дома Акулина.

-Энто уж как говорено было. Не сумлевайся. А днём когда и малой забежит посмотреть, как она.

Наталья грузно переступила с ноги на ногу:

— Хучь и тяжело тебе, Кулинка, а моя жисть знай тяжельше. Этой ночью Антип опять дома не ночевал. А ить пятерых мне настрогал. Да, похоже, ещё один прибавится. А он знай, своё, по бабам шастает.

-Тю-ю! Какие "бабы"? У нас такая на всю деревню одна. Все деревенские мужики к ней шастають! Не один твой. Глядь, один огородами сигает, а другой уже на приступке. Ты особливо душой не болей. Кому он нужон при таком-то выводке? Думай о детях. В них вся твоя дальнейшая жисть. Ну и покель оставайся тут, а мне пора...

Акулина повернулась к дому, перекрестилась, поправила на голове платок и открыла калитку. Прямо перед ней переминался с ноги на ногу щуплый русоволосый мужичок, в мятой ситцевой рубахе до колен, которую он старательно разглаживал на груди заскорузлыми пальцами.

— Пришёл домой с рыбалки, а дома одни мальцы. Дак итить твою в кандибобер, куды бы, думаю, Наталье моей уйтить? Може, у тебя? Хучь и рань ещё, да ить ты вроде как сегодня собиралась уходить...

— Не мово ума это дело, но ужо и прекратил бы ты, Антип, энту рыбку ловить. — Акулина вышла за ворота, оставив Антипа и Наталью самих решать склизкие рыбьи вопросы.

— Чего энто ты, Наталья, подбоченилась-то? Чего? Там на крыльце окуньки. Вот ушицу сварганим.

Мужичок вошёл в ограду, обошёл Наталью, принявшую воинственную позу, и, не дав ей слова сказать, обхватил со спины.

— Намёрзся за ночь — страсть. Погрела б мужа-то свово.

— У-у-у, горюшко моё! — Наталья боднула мужа головой, вздохнула, и оба, о чём-то негромко переговариваясь, направились к своему дому.

Вдоль деревни навстречу им двигалось деревенское стадо.

— Ой, вихром тебя скати, корову-то Кулинкину не выгнали!

— Ты иди, Наталья, иди, я щас, я мигом...

Наталья с подозрением посмотрела на мужа.

— Да ты чего, чего... Корову Кулинкину выгоню и догоню тебя. Иди, знай себе иди...

Антип шустрым живчиком кинулся назад.

Всё тем же тяжёлым шагом Наталья шла к своему дому: " А вдруг и впрямь окуньки на крыльце? Чего бы зря болобонил? Ить дойду и увижу".

Уже подходя к дому, через редкие жерди старой ограды Наталья, вытянув шею, старалась разглядеть окуньков.

— Ни окуньков, ни мокрого места от них, — сама себе вслух пожаловалась, вошла в дом и принялась шуровать почти прогоревшую печь, которую затопила перед уходом к Кулинке.

В чугунке уже успела свариться картоха, когда Антип вернулся домой. Как ни в чём не бывало погремел рукомойником и уселся за стол: "Ну, мать, чем Бог послал..."

— Окуньки-то твои где? Окуньки?

-Да ить на крыльце... Куды ж ты их дела?

— Не видала я никаких окуньков. Не было их и не было...

По щекам Натальи катились мелкие слезинки. Она размазывала их ладонью, но те упрямо продолжали катиться одна за другой.

— Вот ить напасть, котов на деревне развелось, что комарья по лесу. Куды ж им, окунькам, было деться? Могёт, сама забыла, куда подевала, положила и забыла, а потом найдёшь и будешь себя костерить: вот дура я, дура! Ну, а уж ежели какой кот изловчился, то тогда поминай как звали тех окуньков. Энто ж надо — ночь из-за них мытарился, мытарился, а ты нет, чтобы убрать, дак оставила котам на прокорм. Где ж теперь их сыщещь?

Наталья от такого поворота и сама не знала, как уж и лучше: притвориться, что поверила, али уж решиться на что другое?

"Куды ж я с этим выводком, куды? Да и ноги мои страх!" — мысли её как-то незаметно, сами собой стали выискивать в словах Антипа что-нибудь такое, чтоб самой поверилось.

А деревенский день уже разгорался. И в сельсовете Антипа уже ждала повестка. Хоть и был он признан ограниченно годным (однако это не помешало его жене рожать каждый год по ребёнку), подошла нужда и нём.

Что ждало Наталью с пятерыми мал мала меньше, да шестым, которому ещё предстояло родиться, никому не было ведомо. И слава Богу.

К закату того же дня Акулина добралась до места назначения. Предписано было явиться со своей лопатой и запасом продовольствия на неделю. Дорога шла через Фёдоровку, через Выселки, а собирали всех в Михайловке. Акулина направилась к сельсовету, в окнах которого виднелся огонёк. У крыльца остановилась. Приглядевшись, в темноте нашла щепку, соскребла с обуви налипшую за дорогу грязь, для лучшего вида потёрла пучком травы, одёрнула юбку, поправила на голове платок и осторожно, стараясь не шуметь, приоткрыла дверь.

В полутёмной комнате на сбитых наспех нарах спали женщины, а двое так и вовсе в простенке на полу на охапке соломы. К окну был придвинут, судя по виду, бывший председательский стол. На нём еле теплилась керосиновая лампа, на слабый свет которой и пришла Акулина.

— Не топчись зазря. Подымут затемно. Устраивайся, как сможешь, да узелок под голову положи. А там, кто завтра уйдёт домой на побывку, тебе место будет.

Крупная рыжеволосая женщина, заправив под платок выбившиеся пряди, вздохнув, пожевала губами, устроилась поудобнее и уже в следующую минуту спала так, будто и не говорила ничего.

И тут Акулина под общее посапывание и причмокивание поняла, что нет сил не то что соломки подстелить, а хоть падай, где стоишь. Села на пол с краю, возле спящих на соломе. Разулась, поверх обувки положила узелок вместо подушки, скрутилась в маленький комочек и, прижавшись спиной к одной из спящих, попыталась уснуть. Голова казалась непомерно тяжёлой, гудели натруженные ноги, а сон всё не брал. Перед глазами всплывали картины прошедшего дня. Но самое главное, что не давало покоя её душе, — это мысль о том, что где-то совсем недалеко воюет её Тимофей. "Може, Бог даст свидеться". С этой мыслью сон, наконец, накрыл маленькую фигурку. Ночь продолжалась, солдаты трудового фронта спали.

Ещё деревенские петухи не прокричали, и над речкой серой ватой стлался туман, когда в комнату, чуть скрипнув дверью, вошёл сержант.

-Девоньки, подъём! — было в этих коротких, негромко сказанных словах что-то такое, что женщины на нарах зашевелились и, перебрасываясь редкими словами, будто и не спали тяжёлым усталым сном, стали торопливо одеваться.

— Собирайтесь. Новенькая, подь сюда!

Акулина, уже успевшая обуться, подошла к столу, возле которого на единственном стуле сидел сержант.

— Дай-ка гляну твою обувку.

— Да ты не стесняйся! Он нам тут и за отца родного, и за начальство строгое, и за попа, токмо вот мужа никому заместить не желает, — всё та же рыжая баба легонько подтолкнула Акулину к столу.

— Балаболка ты, Марья. Однако баба справная, — говоря всё это, сержант, наклонившись, внимательно рассматривал обувку Акулины.

— У нас тут сухие, да нестёртые ноги — самое главное. С кровавыми мозолями — много траншею не нароешь. Да и с простудой свалишься — тоже не работник.

Удовлетворившись осмотром обувки Акулины, поднял глаза: "С лопатой?"

— Как председатель велел. — Акулина протянула перед собой черенок лопаты, которую на ночь оставляла у дверной притолоки.

Сержант поводил натруженной ладонью по черенку: "Годится".

Отполированный за картофельную копку черенок хорошо запомнил Акулинины руки.

— Идёшь в ряд вместо убывшей. На месте всё сама увидишь.

-Становись!

Акулина вздрогнула и не сразу поняла, в чём дело. Но женщины быстро выстроились, как потом выяснилось, в том порядке, как работали. Одна из них потянула её за рукав: "Сюды тебе".

Сержант молча, серьёзно оглядывая каждую, обошёл строй.

Предупреждаю — немец рядом. Так что кому по нужде приспичит — никакого самовольства. Бегать, куда указано. Обед сегодня будет. Обещали солдатскую кухню прислать.

Женщины, негромко переговариваясь, направились к выходу.

Сразу за оградой последнего деревенского дома Акулина увидела извилистую траншею, которая одним концом упиралась в берёзовый колок, а другим вплотную подходила к какой-то старой деревянной сараюшке. Перед траншеей возвышался земляной вал. Подойдя ближе, Акулина увидела, что траншея местами совсем мелкая, а местами её с головой скроет. Вдруг сквозь серое марево тумана на мокрую землю траншеи упал луч восходящего солнца. В берёзовом колке звонко защебетала какая-то птаха. И тут же, перекрывая звуки раннего утра, что-то жутко ухнуло, потом ещё, ещё...

Кто-то громко взвизгнул. Двое кинулись к сержанту: "Убьют тута, как бог свят, убьют!" Остальные молча спрыгнули в траншею.

-Поясняю для новеньких, — сержант сделал паузу, пережидая взрыв, — сюда снаряды не долетают. Но на случай какого шального сидеть в окопе и не высовываться во всё время обстрела. Ясно?

Акулина стояла как вкопанная. Где-то там, под этими страшными взрывами, под пулями, в такой же холодной и мокрой траншее был сейчас её Тимофей.

— Господи, спаси и помилуй раба твоего Тимофея, Господи спаси и помилуй...

Акулина молча спустилась в траншею и начала копать. Мокрая земля тяжелыми комьями липла к лопате.

"Землица! Сколько её Тимофей перепахал! Она должна помочь, спасти его в страшную минуту". — Мысли Акулины постепенно стали успокаиваться, и она, продолжая выкидывать на бруствер тяжелые комья мокрой земли, повернула голову к соседке: "В рост надо рыть. Може, наших мужиков спасаем. Да хучь и чужих. Може, и наших кто побережёт".

Но соседка не очень-то махала лопатой.

— Не жалься, Мотька! Не вернутся мужики живыми, от святого духа родишь?

Соседка по другую руку от Акулины воткнула лопату в землю и, отдыхая, облокотилась на черенок подбородком.

— Бабоньки, бабоньки, перекур объявлю всем. Вместях отдыхать будем, — сержант стоял крайним и вместе со всеми орудовал лопатой. И только тут Акулина заметила, что у него в том месте на галифе, где должно быть колено, расползалось бурое пятно. Она распрямилась, выгнула занемевшие шею и плечи, глубоко вздохнула и, как у себя на картошке, продолжала копать. Пот заливал глаза. Спины она уже не чувствовала. А сержант всё не объявлял перекур.

-Иван Фёдорович, очумел що ли? Побойся бога.

-Бабоньки, рядом долбють! Слышь — автоматные очереди доносятся? Негде будут мужикам зацепиться. Войдут немцы в деревню. Попробуй их оттуль выкурить!

Какое-то время все копали молча. Потом услыхали какое-то чавканье по просёлку.

-Перекур! Девоньки, милые, кухня солдатская, и запах, чуете, каша — в ней вся сила наша. Женщины выбрались из траншеи, кто головным платком, кто подолом вытирая потное лицо.

Возница, пожилой солдат, по форме которого ни одна разведка мира не определила бы, к какому роду войск он принадлежит — таким разнокалиберным было его обмундирование, остановил лошадь и прокричал: "Подходить со своей посудой и по одному разу".

Все засуетились, доставая из котомок чашки да ложки. Акулина тоже встала в очередь. Есть хотелось так, что, казалось, живот к спине подвело.

Раздав всем по черпаку каши, возница собрался уезжать.

-Бабы, а начальство-то наше где? Не емши останется. В рощу-то ему бежать не с чего вроде, — Акулина посмотрела по сторонам.

-Есть чего ему в роще делать! Раненый он, щоб повязку поправить, надо портки сымать. Вот он от нас и хоронится.

Мотька облизала ложку. Положила в чашку. Подошла к вознице: "На двоих".

-Кому ж энто? Не слепой покель. Всех отоварил, — возница стал пристраивать черпак, собираясь уехать.

— Не слепой, да глупый. Солдат тут нами командует. Раненый он. Ложь, говорю, на двоих.

— Так бы и сказали! — в чашку шлёпнулись две порции каши. И по дорожной грязи опять зачавкали колёса полевой кухни.

К исходу дня все копали молча. Сил не было ни на что.

-Всё, бабоньки, айда домой.

-Счас бы в баньку, — Акулина помнила, как после копки картошки банька её спасала.

— Кто ж нам её приготовил?

— Нас вон какая орава. Уж по ведру воды принесём. Баня парит, баня правит, — Акулина шла, заложив руку за спину, чуть ссутулившись. Да и другим товаркам было не лучше.

Как-то все засуетились. Сами не заметили, как и воду натаскали, и дров добыли, и натопили. И, как положено, берёзовый веничек в ушате замочен был.

— Так, бабоньки, первым идёт Иван Фёдорович, — хоть никто и думал возражать, но Марья воинственно окинула всех взглядом.

— Покель он в бане, портки бы его простирнуть, на печь сушить положить, а то от крови да мокрой земли совсем заскорузли, — Акулина достала сменную рубаху, примерилась и оторвала подол. — Боязно мне, но, може, кто посмелее — повязку ему поменяет, а я покель портки на речке простирну, — и Акулина протянула оторванный подол.

— Давай, ужо, — Мотька вздохнула, глянула на дверь баньки и, немного приоткрыв, крикнула в дверь:

— Иван Фёдорович, ты, как помоешься, сразу не одевайся, а так накинься чем. Взойду, рану перевяжу.

— Да ежели есть какая тряпица, то я сам...

— Не тяни, сам всех до свету подымишь. Мне сподручней.

В эту ночь уснули не сразу. И негромкий шелест женских разговоров висел в бывшем правлении до тех пор, пока все не помылись. Но усталость взяла своё. Ещё луна не успела подняться над деревней, как сонное дыхание заполнило комнату.

Утро следующего дня было таким же серым и туманным, как и все предыдущие. Накрапывал дождь. К будущим окопам подошли молча. Было видно, что работа в этом месте подходит к концу.

— Девоньки, могёт, докопаем, да хучь на денёк-другой домой отпустят? — молодая, красивая девка Настасья с тоской смотрела на свои ноги в остатках размокшей старой пары ботинок.

-Чегой-то тихо. — Мотька покрутила головой, будто стараясь чего-то услышать. Все уже привыкли к близкой канонаде, начинавшейся с рассветом каждое утро.

-Всё, бабоньки, заканчиваем здесь и передислокация.

— Никак опять отступаем?

— Нет, забавы ради убиваемся тут!

— Разговорчики, живо все в траншею!

Акулина привычно махала лопатой, стараясь размять спину, руки и ноги. Краем глаза, распрямляясь, поглядывала на товарок. Но что-то в привычной картине было не так. Акулина распрямилась, окинула всех взглядом и увидела: новенькая, только вчера пришедшая молодая женщина машет почти пустой лопатой. Подхватит небольшой комок земли, не спеша выбросит наверх и опять тоже.

-Это що же? Никак самая хитрая выискалась? — Марья уже пробиралась по траншее к новенькой.

-А чего пупы надрывать? Всё одно немцы тута будуть! — взвизгнула новенькая.

-Опреж немцев нашим мужикам тута биться! Може, мужей да братьев своих от смерти спасаем. Дура! — Марья со злости плюнула.

— А нету у меня ни мужа, ни брата. А тапереча, думаю, апосля такой работы уже и дитёв не видать, — и, бросив лопату, вылезла на бруствер.

— Дура и есть дурра. Под суд захотела? Мобилизованная ты. И значит, судить тебя будут по законам военного времени, — Иван Фёдорович говорил спокойно.

— А мне всё одно, кака власть. Никуды не пойду. Коровам хвосты крутить да дитёв рожать, хучь при какой власти — бабья участь.

— Да у немцев в Германии своих баб пруд пруди. А тебя, дуру, используют да опосля пристрелят. Не ты первая, плохо, что и не последняя, выискалась. Думаешь, умнее других? Накось — выкусь! — и Мотька сунула ей в лицо фигу.

-Прекратить разговорчики! Уходить нам отселя до обеда, ежели хотите солдатской кухней попользоваться. Потому как ждать нас она будет за Выселками сразу после полудня. Там и новую дислокацию получим, — говоря всё это, Иван Фёдорович продолжал орудовать лопатой.

К ночи этого же дня уставшие и вымотавшиеся до предела, промокшие и продрогшие женщины добрались до нового места дислокации.

Разместились в пустом, видать, давно заброшенном доме. Но рады были и старой развалюхе с печкой.

— Всем разуваться и сушить обувь. А то тут к утру форменный лазарет будет, — Иван Фёдорович сидел на корточках у входа. И было видно, что не уйдёт, пока все обувку на просушку не поставят. Опасался он не зря — женщины просто валились с ног от усталости.

— Ты глянь-ка, глянь, а матушки мои... — Марья стояла возле новенькой и, не понять — то ли с сочувствием, то ли с раздражением, рассматривала её ноги. Зрелище и впрямь было аховым. Не ступни, а сплошная кровавая мозоль.

Та сидела на полу, молча обхватив руками колени.

-У-у -у! И за что ж меня бог покарал вами — бабами... — Иван Фёдорович присел рядом с ней.

— И чего ты молчала? За время-то до того не допустили бы.

— Скажешь вам чего! Токмо и слышишь: дура, да пристрелють. Всё одно сочли бы, нарочно, мол.

— Ну, энтого уже не переделаешь. Значит, завтра остаёшься за хозяйку. Баня, порядок в хате, кипяток. Опять же, ежели картохи у местных раздобудешь — сваришь. Всё. Отбой, бабоньки.

Дни, как вода из горсти, утекали одинаково тяжёлые. Шли медленно, а проходили быстро. Траншеи, окопы, землянки... Сколько их выкопала Акулина, давно уже считать перестала.

Между жизнью и смертью

В сентябре тысяча девятьсот сорок первого года в Красноярске население в большинстве своём состояло из женщин. Мужчин, за редким исключением, забрали на фронт. Но уже по первому снегу, к середине октября, стали прибывать составы с укреплёнными на платформах станками и другим оборудованием эвакуированных с запада заводов. Их сопровождали специалисты, имеющие бронь, а с ними их семьи. Холодной и промозглой сибирской осенью вопрос с жильём стоял, что называется, ребром. И без того плотно заселённые коммунальные квартиры уплотнили, да никто и не возражал. Потеснились, как смогли. Те, кто не устроился на квартиру, выкопали себе землянки. И на берегу Енисея вырос "Копай-городок". Постепенно землянки стали обрастать верхними надстройками, хлипкими и холодными, но кто-то рассчитывал сразу после войны вернуться в родные места, кто-то надеялся получить жильё тут. Однако просуществовал этот "Копай-городок" более десятка лет.

Прибывающие составы разгружали и прямо с колёс, под открытым небом начинался монтаж оборудования на площадках, которым со временем предстояло стать мощными заводами. Крышу и стены возводили потом, вокруг уже работающих станков. Росли и расширялись действующие заводы. Так, завод "Красмаш", ориентированный на выпуск драг, паровых котлов и экскаваторов для золотых приисков, уже в ноябре отправил на фронт первый эшелон пушек. К этому времени в этот завод вот таким "походным" способом влились эвакуированные из западных районов страны Коломенский завод ?4 им. К.Е. Ворошилова, частично ленинградские заводы "Арсенал" и "Большевик", калужские и сталинградские заводы. И это теперь писать красиво и браво, а тогда... Завод "Красмаш" коренные красноярцы ещё более тридцати лет после окончания войны называли "Ворошиловским".

...А тогда девчонок из ФЗУ (фабрично-заводского училища) срочно направили на вновь прибывший завод, где им ускоренными темпами пришлось освоить профессию станочниц.

-Эй, малец, ты чего?! Что ты делаешь? Стой, тебе говорю!

— И не "малец" я, Надежда. Надежда Родкина, — перед Надеждой стоял крупный усатый мужчина в ватнике и верхонках. Он с сомнением осмотрел её и, не скрывая раздражения, спросил:

-И откуда ты такая взялась? Ребятня, понимаешь, порядка никакого! Территория военного объекта... без забора! Вот и результат!

-Из училища я... мы, — и она кивнула в сторону. А там возле токарного станка, стоя на цыпочках, работала точно такая же фигурка.

-Эй, парень!

-Сестра это моя, не парень, никакая мы не ребятня! Мы тут работаем! А вы кто?

-Дед Пыхто... — уже менее сердито проговорил незнакомец. — С сегодняшнего дня я ваш мастер, Петр Андреевич. Сказали, что ребята работают дисциплинированные, хо-ро-шие! Вот же, шутники. Эх!

— И чем же это мы плохи? — сердито спросила вторая фигура, наконец остановив станок.

"Совсем девчонка", — подумал старый мастер, рассматривая льняные кудряшки, выбивающиеся из-под косынки.

-Так. Во-первых, волоса убрать! Чтоб никаких кудряшек! Станок — это вам ни финтифлюшки! Это... станок... Тебя-то как зовут?

Ну, куда тут деться? Эти девчонки точили детали к прицелам пушек 61-К на станках, установленных под открытым небом. Прямо над их головами сварщики варили каркас будущего цеха. Фронту нужно было оружие сегодня, сейчас, нет — ещё вчера. Он прищурился, посмотрел вверх, на мигающие огоньки сварки.

-Елена меня зовут. Надька — сестра моя. А там, — она показала пальцем наверх, будто хотела на Господа Бога указать, — а там, — ещё раз повторила она, явно нервничая, — наш брат, Илюшка, крышу для этого цеха варит! А батя и старший брат — на фронте. Им пушки нужны. Понял?!

Пётр Андреевич опустился на корточки, примерился взглядом к станкам, к девчонкам. Ему было не до сантиментов. Ко всем его заботам добавилась ещё одна, не менее важная. Он прикидывал, какой высоты надо сделать ящики, чтобы работницы не вытягивались на цыпочках у работающего станка. И уже к концу рабочего дня принёс сколоченные из досок два небольших ящичка, стоя на которых Лёнка и Наська ещё не один год точили детали к прицелам знаменитых теперь "Катюш".

Как-то после очередного рабочего дня Устинья зашла в ясли за младшей дочкой. Передавая завёрнутую в толстое стёганое одеяло девочку, нянечка сказала, что она сегодня плохо кушала, а к вечеру ей показалось, что у неё начинается жар. Сердце Устиньи ёкнуло так, что она присела прямо с ребёнком на руках.

-Ну что вы, мамочка. Утром вызовите врача. У вас, поди, не первый, — как-то между делом заметила нянечка и направилась за другим ребёнком. Но сердце Устиньи заныло тягучей нехорошей болью.

Дома развернула ребёнка. Прислонилась губами к детскому лобику:

-Горячая девонька моя, — постучала в стену, — Татьяна! — никого. Татьяна была на работе.

Елена и Надежда вернулись после окончания второй смены, около часу ночи. Уставшие и промёрзшие, обе прижались к истопленной печи. Устинья молча ходила по комнате, баюкая на руках младшенькую.

— Мам, давай я покачаю, а ты вздремни. Утром Надька сбегает, врача на дом вызовет, а я с ней останусь.

Устинья передала свёрток старшей дочери. Но даже навалившаяся за день усталость не заставила уснуть.

-Ложись. Всё одно не сплю.

Всю ночь Устинья то ложилась на кровать, укладывая рядом заболевшего ребёнка, то расхаживала по комнате, качая на руках плачущую дочку. А утром, раным-ранёхонько, чтобы не опоздать на работу, побежала в поликлинику. Входная дверь была ещё заперта, в ожидании, пока подойдут врачи, пытаясь согреться, Устинья притопывала на крыльце. И тут дверная створка чуть приоткрылась, в образовавшуюся щель высунулась седая борода сторожа:

-Ты чего, птица ранняя?

-Дитё заболело. Врача надо вызвать. Да на работу не опоздать. Сам знаешь, не поздоровится, — и захлопала себя по бокам для сугрева.

-Заходи. Всё одно открывать. Счас уже подходить зачнут. Доктора загодя приходят. А регистраторша, женщина одинокая, та и приходит рано, и уходит позже некуда.

Увидев первую входившую женщину, Устинья бросилась к ней: "Дохтур, милая, за ради Христа, ребёночек у меня всю ночь горит. Помоги".

-Успокойтесь, женщина. У всех либо жар, либо что другое. Вот подойдёт регистратор, заполнит карту. Вы первая. К вам первым и пойду на вызов.

Хлопнула входная дверь.

-Вот и она.

Сторож подтолкнул Устинью к только что вошедшей женщине.

Та, расстегнув пальто и скинув на плечи шаль, кивнула: "Говорите".

Устинья продиктовала адрес. Сказала, что с младшей дочерью её старшая сестра, но после обеда она постарается сама отпроситься.

-Всё, мамаша, идите, не волнуйтесь, врач придёт.

На работе Устинья бросилась к начальнику смены: "Миленький, родименький, отпусти с обеда. Дитё малое грудное горить всё. Оставила со старшей дочерью. Да той самой со второй смены итить. Врача вызвала. Може, за лекарством в аптеку сбегать. Али больничный выпишет".

-Отпусти, Семёныч, — вступилась сменщица. — Я за неё эту смену отработаю.

— Ох уж мне эти бабоньки! То понос, то золотуха! Беда с вами. Ладно уж! Иди. Но чтоб завтра как штык. Сама знаешь, время военное.

Устинья мотнула головой: "Завтрева, завтрева..."

На третьи сутки участковый врач после очередного обхода сказала Устинье, что если в течение следующих суток температура не спадёт, то придётся ребёнка в больницу положить.

Вернувшаяся поздно вечером Татьяна принесла травяной отвар и наговоренной воды.

-На-ка вот, чайной ложечкой губки ей смачивай. А счас давай умоем.

В жарко натопленной комнате девочку распеленали. Татьяна, склонившись над малышкой и положив свою руку ей на лоб, шептала одной ей ведомые слова заговора. Окончив, окропила принесённой водицей лоб, ручки и ножки ребёнка. Казалось, девочке стало легче. Она успокоилась и вроде задремала. Татьяна надвинула ещё ниже свой платок и взглядом показала Елене: выйди.

— Устишка, пошла я. Нужно, так стукнешь.

— Ты-то куды? — увидев, что Елена накинула душегрейку, спросила Устинья.

-На двор я, мам. Уж заодно с тёткой Таней выйду, чтоб тепло не выпускать.

На крыльце остановились.

— Не жилец она. Ты, Елена, присматривай. Мать не пугай. Всё в руках Божьих. Может, Бог даст, я ошиблась.

И Татьяна, как-то ссутулившись, что совсем не было похоже на неё, пошла вокруг барака.

Казалось, девочке стало легче, и она дремала в забытьи. Устинья тоже прикорнула рядом. Илья был на работе. Надежда тоже работала.

Утром, ещё затемно, Устинья встала.

— Ты тут приглядывай, а я схожу водицы принесу да дров нарублю. Надо печь подтопить. А то кабы не охолонула наша девка.

Елена молча кивнула и стала расчёсывать волосы. Устинья, накинув фуфайку, тихонько, чтоб не звякнуть дужкой, взяла ведро и вышла за дверь. Елена присела на край родительской кровати, где на подушке, казалось, дремала младшая сестра.

"Может, тётка Таня ошиблась. Сама сказала, всё в руках Божьих. Поспит, проснётся, да пойдёт на поправку", — придерживая дыхание, чтоб не потревожить сестрёнку, Елена склонилась над ней. Капельки пота на детском личике высохли. И даже жар на щеках поблек. Дыхание перестало быть прерывистым. Казалось, болезнь отступает. Тихонько скрипнула дверь. Устинья принесла воды. Елена приложила палец к губам. Мол, всё в порядке, тише, спит. Устинья кивнула и жестом показала, что пошла рубить дрова. Дверь снова чуть слышно скрипнула, закрываясь. Елена сидела рядом с сестрой. Вдруг неожиданно и резко защемило сердце, в какую-то долю секунды ей показалось, что оно куда-то провалилось, дыхание перехватило. Елена, хватая воздух ртом, кинулась к двери позвать мать, но уже в следующее мгновение сердце тяжело и гулко забухало в груди. Елена метнулась назад, к сестре. Детские щёчки уже не горели. Елена прикоснулась к маленькой ручке — та была тёплой и безвольной. Дыхание девочки стало чуть заметным. Елена, которая и сама не знала, верит ли в Бога, кинулась к образам. Все молитвы, которым учили её с детства, вылетели из головы.

-Господи, спаси мою сестру, Господи, Господи...

Она снова вернулась к девочке. Щёчки ребёнка бледнели на глазах. Что-то неуловимо изменилось в детском личике. Ребёнок умер. Елена сползла с края кровати на пол и, стоя на коленях, не в силах была поверить в случившееся.

В длинном барачном коридоре послышались шаги. Устинья возвращалась с дровами. Переступив порог, тихо, стараясь не шуметь, опустила дрова у печи. Повернулась к Елене: "Що?" Медленно сделала несколько шагов, отделявших её от кровати, где лежала дочка. Наклонилась над ребёнком. Поняла всё сразу. Но материнская душа не хотела верить: "Жар спал, уснула...". Устинья кинулась назад к печи, припала холодными руками к горячей кастрюле, чтоб согреть их. Сбросила с себя на пол фуфайку. Вернулась к кровати, бережно развернула бездыханное тельце.

-Матерь Божья, дай мне силы перенести то, что не пожелаю самому злому врагу, — пережить смерть дитя свово.

Стоя на коленях у кровати, Устинья то ли тихонько выла от душевной боли, то ли молилась за новопреставленную дочь свою. Елена, размазывая слёзы по щекам, запеленала сестру, будто опасаясь, что та замёрзнет.

-Врач обещалась сегодня после обеда зайти. Может, мне сейчас в поликлинику сходить? — Елена посмотрела на мать.

-Ну що ж, иди. — Устинья сидела рядом с ребёнком, не в силах принять случившееся, но предстоящие заботы требовали внимания...

Четвертинку бумаги врач выписала, не выходя из комнаты. Передала Елене.

-Печать в регистратуре поставишь. По этой справке место на кладбище выделят. Там сторож. Больничный закрою завтрашним днём. Больше не могу.

День стоял морозный. Снежные сугробы искрились и переливались блестящими искорками. Кладбище находилось на горе, которую местные называли Лысой. Да и в самом деле, не было на ней ни одного кустика, зато летом у подножия буйно цвела черёмуха.

Пока добрели туда по снегу, Устинья и Елена взмокли от пота. Сторож, выпивший мужик, и бумажку смотреть не стал.

-Готовых могил нет. Рыть их седни некому. Земля промёрзла — сами не осилите. — И пошёл вперёд.

Устинья и Елена пошли следом. Поднявшись на пригорок, сторож указал место: "Вот здеся. Решайтесь, как там. А я в сторожку". И поковылял назад.

-Думай, не думай, надо долбить. Взад — назад ходить у нас силов не хватит. Да и кто нам в помочь? — Устинья ногой разгребла снег.

-Да ведь нет ни лопат, ни кирки.

-Спросим у сторожа, должны быть. А уж потом ему помянуть поднесём.

Под снежным покрывалом земля ещё не успела окончательно промёрзнуть. Но копать всё равно было невозможно. Долбили, откалывая комья, до самого вечера. Уже стало смеркаться, а могилка была всё ещё мелковата.

-Надо возвращаться. Уж какая есть. И так затемно придём. А Наське и Илюшке в ночь на работу. Заканчивай, — и Устинья осмотрелась по сторонам.

Начинала мести позёмка, снег колючими иглами бил в лицо, сыпался за воротник. Белое, метущееся поле окружал мрак. Стемнело так быстро, что обе не заметили как. Месяц ещё не взошёл. И только далеко внизу мерцали огоньки Бумстроя. Подхватив лопату и кирку, осмотрелись. Но сторожка просто исчезла в этой бело-чёрной круговерти. Страх холодной струйкой пробежал между лопаток.

-Клади инстрУмент в могилку. Завтрева отдадим. Куды им тут деться! Да пошли отсель. Не место живым ночью среди мёртвых.

-Куда идти-то?

-Всё одно дорогу замело. На свет и пойдём. С Божьей помощью доберёмся.

И они побрели по снегу.

В дверях барака столкнулись с Илюшкой.

-Куды ты? — замёрзшие губы слушались плохо.

-Искать вас. Ночь, темень. Мороз.

В комнате, кроме Надежды, возле маленького гробика, установленного на двух табуретках, сидела Татьяна. Увидев вошедших, она встала: "Надька, стукни Прониным. Пусть Людка Елену к себе заберёт, а то кабы ещё беды не нажить. А ты, Устишька, пошли ко мне".

Людмила развесила покрытую ледяной коркой одежду Елены над только что протопившейся печкой, напоила её горячим чаем в прикуску с сахаром, дала свои тёплые вязаные носки. В комнате Родкиных печку не топили.

Татьяна, развесив на просушку одежду Устиньи, напоила её отваром трав. Допив приготовленное питьё, Устинья направилась к дверям.

-Послезавтрева мне на работу. Завтра и похороним.

-Не рви себе душу. Думай об живых. Тебе ещё троих сберечь надо, да двоих дождаться.

-Дитё моё, малое... — Голос Устиньи прервался.

-Пойдём, на крыльце постоим, — и, накинув плюшевую жакетку, Татьяна открыла дверь.

Морозный воздух ударил в лицо. Дышать стало легче. Устинья подняла глаза к небу: "Царь небесный, Господь-Батюшка, прими дитё моё, уготовь ей светлое место и вечный покой, душе безвинной".

Илья и Надежда ушли на работу. Елену подменила подруга, и она спала на родительской кровати прерывистым, тревожным сном. Устинья так и просидела всю ночь рядом с детским гробиком. Лишь под самое утро сон ненадолго сморил её. За полночь ушла к себе Татьяна. Ей тоже с утра на работу.

На следующий день, дождавшись возвращения Надежды и Ильи, решили, что Надежда останется дома, а Илья, Устинья и Елена пойдут на кладбище. Поочерёдно подошли к гробу, попрощались с маленькой покойницей... и Илья заколотил крышку. Лёгонький гробик Устинья на руках вынесла из барака, поставила на санки. Илья обвязал его верёвкой, и они направились к Лысой горе. Ветер становился всё сильнее, забивая снежным крошевом глаза. Двигались медленно, согнувшись почти пополам, иногда поворачиваясь спиной к ветру, чтобы перевести дыхание. И казалось, эта жуткая холодная круговерть поглотила и их самих, и весь свет. И идти им так до скончания дней.

Время шло. Надежда, как это принято, следом вымыла пол. Принесла дров. Растопила печь. Холодная, выстывшая комната стала наполняться теплом. Сварила кастрюлю картошки. Обжарила на сале лук и заправила её. В комнате запахло едой, стало тепло и уютно. В другой кастрюле поставила воду для киселя. На стене мерно тикали ходики. По Надеждиным прикидкам, уже давно бы пора матери, Ленке и Илюшке вернуться. Она заварила кисель и отставила кастрюлю на край плиты. Часы тикали и тикали, но никто не возвращался. За окном стемнело. Порывы ветра хлестали так, что жалобно вздрагивали оконные стёкла. Прижавшись лицом к оконному стеклу, Надежда звала: "Мама, Леночка, Илюшенька, ну где же вы? Ма-ма-а-а...". Слёзы катились из глаз, мелкие, частые, как капли пара осевшие на холодном стекле.

На гору уже не заходили, а заползали. Увидев странную процессию, сторож пошёл им навстречу.

-Покойный-то где?

-Вот. — Устинья ближе подтянула санки. Сняла перекинутую через плечо котомку, достала магазинную пол литру и завёрнутое в белую тряпицу сало с хлебом.

-Помяни, чем Бог послал, дочь мою.

-Опосля. Это уж как положено, — сторож распихал по карманам бутылку, сало и хлеб.

-Идём, а то сами-то уже не найдёте. Замело здесь всё.

Засыпали могилку смёрзшимися комьями.

-Весной растает, придёте и всё поправите. Тогда уж и крест поставите. А пока вот запоминайте место. — И сторож обвёл рукой в верхонке мятущееся снежное марево.

Дорога назад ничуть не отличалась от вчерашней. Только у Ильи сильно мёрз стеклянный глаз, и он изловчился надеть шапку так, чтобы она закрывала стынувшую стекляшку.

У входа в барак навстречу кинулась Надежда:

-Мамочка, мама...

-Настыли мы. Пойдём скорее! — Илья подтолкнул вперёд мать, сестёр и, гремя заледеневшей одеждой, пошёл следом.

В комнате разделись, накрыли на стол, Устинья стукнула в стену.

-Татьяна!

-Иду.

Помянули, выпив по стакану киселя. Посидели молча. Хотелось только одного, чтобы этот тяжёлый день быстрее кончился.

-Пойду я. — Татьяна перекрестилась на образа и вышла.

-Давайте спать. Из утра на работу. — Устинья, чтобы дольше сохранить тепло от натопленной печи, наполовину прикрыла печную вьюшку.

-Мамань, може, в баню завтра? — Илюшка выжидательно замолчал.

Жизнь с повседневными заботами брала своё.

Один за другим, одинаковые, как две капли воды, проходили дни. Утром на работу — затемно. Вечером с работы — затемно. Или наоборот.

Письма от Ивана приходили не часто и не особо длинные. Читали их по многу раз и помнили наизусть.

"Здравствуйте, маманя, сёстры Елена и Анастасия, а также брат Илья. Письмо ваше получил. Илья, береги мать, не давай тосковать. Из нашей части едет в командировку специалист. Пока он тут был, его завод переехал к вам. Я дал ему адрес и мыло, и две банки тушенки. Будет возможность, занесёт.

Остаюсь ваш сын и брат Иван".

Иногда писем не было очень долго. Иногда приходили по два сразу, хоть и написанные в разное время, содержанием мало отличаясь друг от друга.

"Здравствуйте, маманя, сёстры Елена и Анастасия, а также брат Илья. Я жив, покель не ранен. Здоров. Чего и вам желаю. Остаюсь вашим сын и брат Иван".

От Тихона последнее письмо Устинья получила из-под Москвы. В нём он писал, что благодарит Бога, что успел перевезти семью подалее от этих мест. Насмотрелся всякого. Чтоб Кулинка при первой же возможности бросала всё и ехала к ним. Жизнь сохранить, а там как-нибудь обживутся. Писал, что часть их теперь переформируют, и потому пока писать ему некуда. На днях получит новый номер полевой почты и сразу отпишет им. Ещё писал, чтоб дочери не ленились, а подробнее писали всё, что мать им диктует.

Только обещанного письма с новым номером полевой почты Устинья так и не дождалась. Отписали по старому адресу. Пришёл ответ, что часть расформировали и более подробную информацию по данному запросу представить не могут.

Ожидание становилось невыносимым. Устинья всё чаще вставала по утрам с опухшими от слёз глазами.

-Мамань, заживо-то не хорони, — сердился Илья.

-Знамо дело. Вдруг ранен али контужен, где по госпиталям, как безродный. — И слёзы уже нескрываемые катились одна задругой.

-Если ранен, оклемается и отпишет.

-Знать бы где? Я б туда дошла, долетела...

-Ага. Долетела!

-Мир не без добрых людей, где на попутке, где пешком. Кабы только знать, куды мне.

-Я завтра со второй. Из утра пойдём в военкомат. Обскажем. Тогда уж и будем думать, как быть дальше.

Утром, проснувшись, Илья увидел мать причесанную и одетую в выходную одёжу.

-Ты чего, мамань?

-Буде дрыхнуть. Обещался, в военкомат пойдём.

-Успеем.

-Вставай уже, не тирань мне душу.

Окончательно проснувшись, Илья умылся, как смог, причесал кудрявые вихры. Устинья налила в кружку кипятка, отрезала ломоть хлеба, отколола кусок сахара.

-Семой час уже. Покель дойдём, все восемь будут.

Илья глянул на мать. Сна ни в одном глазу. Спала ль этой ночью?

В военкомате, несмотря на ранний час, все были на работе, как и не уходили.

-Вы по какому вопросу?

Высокая одетая в военную форму девушка смотрела доброжелательно.

-Муж у меня. Адрест изменился. А куды писать, новый не дають. — Устинья, волнуясь, путалась в словах.

-Полевая почта у бати изменилась. А нам отписали — военная тайна, сообщить не можем. Маманя убивается. Как бы о Родкине Тихоне Васильевиче весточку получить? — Илья чуть выступил вперёд матери.

-Наталья, кто там? — громыхнуло из-за кабинетной двери.

-Да вот семья солдата...

-Чего там держишь? Входите!

Илья показал военкому два последних отцовских письма. Тот что-то записал себе. Сказал: "Угу". Кивнул головой, попросил их координаты. Илья назвал свой адрес. Военком записал, поёрзал на стуле.

— Самого-то тебя где найти?

Илья назвал цех, фамилию начальника.

-Ладно. Найду.

Когда возвращались, Устинья втолковывала Илье: "Ежели бы погибший, они бы знали. А раз у них энтих сведениев нет, стало быть — жив".

Илья молчал. Уж коли с батей беда, пусть мать об этом подольше не узнает. Но с другой стороны, вдруг и впрямь где в госпитале без ног али рук? С бати станется. Мать права. Надо искать.

Ответ пришёл даже раньше, чем ожидали.

Илья сидел на будущей заводской крыше и через стекло сварочного щитка следил, как под его электродом ложится сварочный шов.

-Родкин! Родкин!!! Спускайся с небес! К начальнику в кабинет.

Отгороженный от цеха дощатой переборкой кабинет был завален чертежами и папками с технической документацией.

-Ты проходи, проходи... Ну вот, садись, значит.

Такое поведение вечно спешащего начальника было удивительным. Илья сделал два шага и сел на невесть как попавший сюда венский стул.

-Такое дело, бумага тут из военкомата.

Илья почувствовал, как засосало под ложечкой. Неужели повестка? Призывают?! Наконец-то!!!

-Мне бы в одну часть с Иваном. Брат это мой. Уж сколь пороги обиваю.

-Не тараторь, слышь. Повестки домой присылают. А тут такое дело: военком сам мне позвонил, а бумагу с рассыльным прислал.

Начальник сел за стол и протянул Илье четвертинку бумажки и конверт.

-Читай.

На желтоватой, слегка помятой бумажке было написано, что рядовой Родкин Тихон Васильевич пал смертью храбрых в боях под Москвой.

Илья почувствовал, как рука с конвертом налилась свинцом, отяжелела — не поднять... "Батя, ну как же так, батя?!" — он смотрел на начальника, и из одного его зелёного глаза катилась крупная слеза, а другой сухо и спокойно блестел под светом лампы.

-Это ошибка... его перевели в другую часть! Мы будем искать! Мы ходили к военкому...

Начальник встал из-за стола, отошел немного в сторону, не в силах смотреть на эту мальчишескую боль:

-Вот оно что. А я-то думаю, с чего бы тебе, а не матери, да ещё на работу. Так-то и похоронки на дом обычной почтой шлют. Там тебе ещё письмо...

В письме было написано, что он, Андрей Ухолов, воевал вместе с Тихоном Васильевичем, бок о бок в одном окопе. Затем Андрей писал, что Тихон погиб у него на глазах и похоронен в братской могиле. Далее следовало описание, как её найти.

Илья, сложив обе бумажки, убрал их во внутренний карман.

-Ладно, иди уж сегодня домой. Какой из тебя сейчас работник?

-Матери как скажу? Не, я на работу.

-На верхотуру пока не лезь. Внизу тоже дело есть.

Время шло. Илья совсем перебрался жить на работу. Домой появлялся, чтоб в баню сходить да одежду сменить. Кроме сварщика, освоил ещё одну специальность. И отработав смену на высоте, собирал прицелы к пушкам. Внешне изменился до неузнаваемости. Из мальчишки-подростка превратился в молодого парня. Свои буйные вихры сбрил наголо — не намоешься. Изменился и характер. Стал злым, часто просто несдержанным. Тайна отцовской похоронки, не разделённая ни с кем боль, выжигала душу и сердце.

Устинья тоже переживала. И уже не в силах скрывать своей тревоги, как-то вечером, когда все были дома, сказала: "Ну, що? Надо сызнова в военкомат итить. Видать, им не до нас. А у меня уже всё сердце выболело. Невмочь более терпеть".

-Ну... На днях и сходим.

Илья лёг и то ли сделал вид, что уснул, то ли впрямь усталость сморила. Ну не мог он отдать похоронку матери. Всё откладывал день ото дня.

Устинье послышалось в словах сына раздражение, и сердце резанула обида. Она накинула на плечи фуфайку, толкнула дверь.

-Мамань, ты куда?

-На двор. Спи. Вишь, девки уж спят,— и Устинья вышла.

В дверях барака остановилась, подняла глаза. На чёрном бархате неба отыскала серп луны, а чуть в стороне яркую звезду. Мельком бросила взгляд на небесную звёздную россыпь, все остальные звёзды — неважны, а эта... Названия её Устинья не знала, но когда ещё жили в Покровском и были молодыми, договорились с Тихоном, который в ту пору часто уезжал, то в Москву, то ещё куда на заработки, что ежели затоскуют друг о друге, а весточки не будет, надо посмотреть на эту звезду, и она, как мостик, свяжет их. Сквозь слёзы звезда двоилась, троилась и разлеталась разноцветными иглами.

В комнате, когда Устинья вернулась, никто не спал. Илья сидел у приоткрытой печной дверки. Лицо его чуть освещалось пламенем догоравших дров. Елена и Надежда, прижавшись друг к другу, сидели на кровати.

-Мам, не надо нам в военкомат идти... — Илья провёл рукой по стриженой голове, будто приглаживал бывшие вихры.

На стене чётко тикали ходики. И на нарисованной на них кошачьей мордочке, в такт ходу маятника, двигались кошачьи глаза.

На какое-то время Устинье показалось, что она видит всё происходящее со стороны.

-Мамань, ты чего? Мам!

Ноги Устиньи подкосились, и она грузно осела на пол.

-Бумагу покажите. — Где-то в душе бился лучик: может, без рук, без ног, но живой? А они, дети, что с них возьмёшь?

Включили свет. Илья достал газетный свёрток, развернул, на стол выпали две бумажки.

Елена читала, а голос дрожал, как от мороза.

С этого вечера походка Устиньи изменилась. Как она сама говорила: "Шлёпаю".

По вечерам, когда все укладывались спать, часто вспоминали свою деревенскую жизнь. И не было в тех воспоминаниях ни горечи, ни боли.

Теперь Илья появлялся дома чаще. Забегал между сменами. Колол про запас дрова, таскал воду. Научился подшивать валенки.

А Устинья, выходя вечерами на улицу, смотрела на далёкую звезду и пересказывала своему Тихону, как да что у них в семье. Ведь звезда-то теперь к нему ближе стала.

Всё чаще в разговорах возвращались к тому, что бабушке Прасковье и Акулине надо к ним перебираться. Тем более что Тимофей не против. А как войне конец придёт, сам сюда приедет. Вот Акулину отпустят с трудового фронта — и пущай едут. Мечтали, как будут встречать их, да как те будут удивляться. Планировали, кого куда поместить в комнате. Стул, ещё до войны приобретённый Тихоном специально для Прасковьи, стоял у окна, как бы всем своим видом подтверждая, что всё так и будет.

А война шла, шла, шла...

Не поле перейти

Всему когда-нибудь приходит конец. И хорошему, и даже плохому. Теперь уже наши наступали, и окопы рыть не надо было. Понарыли столько, что и через полвека не заросли. Рассекают эти военные шрамы земли поля и перелески, сердца и души людские. Проходят сквозь судьбы непреодолимыми границами между жизнью и смертью. Воронками от снарядов, да окопами этими чуть не каждую подмосковную деревню опоясало.

Взвод, в котором вместе с другими мобилизованными женщинами копала окопы Акулина, распустили по домам, выдав демобилизационные документы. Расходились, сдержанно прощались. Как сказала Мотя: "Встретились без радости — разойдёмся без печали". Почти у каждой впереди маячила невесёлая перспектива. У кого за время отсутствия порушилось хозяйство, у кого и вовсе дом сгорел. А кто просто места жительства лишился, поскольку от того места одни печные трубы остались. У Марьи умерла старая мать. Ещё у одной — сразу двое младшеньких братишек погибли. Как отписали родственники, подорвались на найденном снаряде. Кто-то совсем не получал писем и, надеясь на "Бог даст, обойдётся", — с замиранием сердца направлялся в родные места.

Письма от Устиньи Акулина получала, хоть и не очень часто, но была в курсе всего, что происходило с их семьёй. Узнав о смерти племянницы и гибели Тихона, по ночам, молясь о спасении Тимофея, молилась и за Ивана. О матери своей ничего не знала, потому что ни одного письма из деревни не получила. Мысли лезли в голову всякие: и страшные, и обнадёживающие. Перестали приходить письма от Тимофея. На запрос, составленный с помощью Ивана Фёдоровича, пришёл ответ, что часть, в которой служил Тимофей, с боями выходила из окружения, и поэтому сведений по многим бойцам, в том числе и по Тимофею Винокурову, на данный момент нет.

Иван Федорович, распустив свой женский взвод, снабдив всех документами и сухим пайком на дорогу, остался не у дел. В армию он не годился. Нога после ранения срослась криво и перестала гнуться. От деревеньки, из которой он призывался, не осталось ни одного двора. Только бурьян на обгорелых деревяшках раскачивался по ветру. И узнать хоть что-нибудь о своей семье было не у кого. И тогда солдат решил, что будет пешком обходить все населённые пункты, расположенные поблизости от его деревни. Может, так и своих найдёт, али уж узнает, что с ними сталось.

Где на попутках, где на подводах, а где и пешком, Акулина возвращалась домой. И не было на её пути деревни, которую бы война обошла стороной. Вот и соседняя Михайловка. Снаряд угодил в церковную стену. Церковь чудом устояла, но начавшийся пожар уничтожил большую ее часть. От сельсовета остались одни головёшки. Деревенские сказали, что немцы в нём штаб устроили, вот партизаны и сожгли вместе с немецким начальством.

И только дорога к Покровскому оставалась прежней. Будто только вчера провожала по ней Тимофея. Перекинув через плечо лопату с привязанным к черенку узелком, Акулина возвращалась домой.

Вот и калитка. Несколько шагов по ступеням крыльца. Акулина распахнула дверь: на лавке у печи, опираясь на костыль, сидела мать. Вид у неё был воинственный. На земляном полу играли в какую-то игру пятеро Натальиных ребятишек. Услышав дверной скрип, Прасковья выставила костыль, отгораживая выход: "Ужо я вам набегаю! Только и знай, тепло выпущають". И осеклась. Глаза её различили в дверном проёме неясную фигуру: "Ты, що ли, Наталья?" Но голос дрогнул. Мелковата фигура для Натальи.

-Мам, не пужайся. Это я, Кулинка.

Прасковья дёрнулась, пытаясь встать, вытянула вперёд руки: "Дитятко моё-ё-ё..." Акулина опустила лопату с плеча, положила на стол узелок.

-Ну, будет, будет. Как вы тут? Ни строчки. Душой изболелась. — Акулина прижала к себе материнскую голову и вдыхала, вдыхала с детства знакомый, такой родной и любимый запах.

-Да ить некому отписать. Наталья неграмотная. Мужика её на войну забрали, да там он, бедолага, и остался. Я слепа и тоже неграмотна. А что всех тут собрала, ты уж не ругайся. Чем две избы топить, да бегать из одной в другую с её-то ногами, мы порешили, что уж вместях лучшей.

Такого поворота дел Акулина не ожидала и была рада, что всё обошлось.

Вечером все сидели за одним столом и ели из большой алюминиевой чашки перловую кашу, сваренную из сухого пайка Акулины.

-Благодарна я тебе, Наталья, не знамо как, за то, что мать спасла и дом сохранила.

-Ой, Кулинка, мы ить курей твоих зимой не уберегли. Как воинские части проходили по деревне, то мы курей и недосчитались. Исчезали одна по одной. А уж последнюю долго дома хранили, покель вся моя куча зимой не заболела. Вот мы понемногу и добавляли, щоб детишек поддержать. — Немного помолчала и добавила: — Слава Богу, хоть немца у нас не было. Чуток не дошёл.

Акулина только решилась спросить, где же Антип, как Наталья, тяжело вздохнув и поддёрнув рукава старенького платья, заговорила сама:

-Ну, а я теперь не вдовая и не замужняя. Пропал мой Антип без вести. И никак я в толк не возьму, как это человек может невесть куда деться? И мечтаю, что Бог дасть, объявится мой Антипушка. Ведь ежели погиб, то похоронка пришла бы. Почитай в каждый дом в нашей деревне принесли такую бумажку. А мне нет. Вот я и думаю...

-Про мово Тимофея тоже отписали, что, где он, не знают и ответить покель не могут.

Долго ещё в этот вечер три женщины судили да рядили, что было, что будет и только сердце ни у одной из них не могло найти покоя, замирая в тяжёлом предчувствии.

А на следующий день Наталья натопила свою избу и перевела свой выводок домой.

Акулина по новой написала в часть, где служил Тимофей, и стала ждать ответа. Тем временем побелила закоптившуюся печь у себя и в доме Устиньи. Вычистила, выскребла каждый закуток не только в домах, но и во дворах. От Устиньи пришло подряд два письма, в которых Акулину и Прасковью настойчиво уговаривали переезжать к ним и побыстрее. Но Акулина не могла решиться. Вдруг Тимофей раненый али как ещё приедет в деревню, а её не будет? И она ответила, что вот когда придёт конец войне и пройдёт полная демобилизация, то тогда и видать будет. А пока тут ей сподручнее искать Тимофея. И она надеется, что отыщет.

Но время шло, а Акулина получала только всякие отписки и никаких сведений о Тимофее. И тут вернулся по ранению сосед. От обеих рук у него остались только култышки. Приехал пьяный и поселился у себя в курятнике. На все уговоры жены отвечал, что ежели бы его медсестра сюда не доставила, то уж лучше бы он в доме инвалидов проживался.

-Я теперь всякого достоинства лишён. По нужде и то срамота одна. Не трожьте меня. А то, как Бог свят, утоплюсь! — обросший и грязный орал он во весь двор на своё семейство.

Это был первый вернувшийся с войны победитель. И его жена, Ульяна, первые дни по его приезду со смешанным чувством счастья и горя металась по домашним делам. С одной стороны — с такого побоища живой вернулся, а с другой — боль за увечье мужа. Но странное дело, жалея мужа (куда хуже в крестьянском хозяйстве без рук!), Ульяна летала, как на крыльях. Мог и погибнуть при таком увечье. Медсестра, которая привезла его, рассказывала, что ежели бы санитары во время жгуты не наложили, кровью бы истёк. И при одной этой мысли Ульяна бежала в курятник: "Трофимушка, може тебе баньку истопить?" Но пьяный Трофим только мычал. Отчаявшаяся Ульяна пошла по деревенским дворам. Говорила везде одно и то же:

— Бабоньки, миленькие, не давайте моему самогона. Сгинет мужик. От немца получил страшное увечье, да, слава Богу, жив остался. А тапереча дома с пьянки сгинет.

Отвечали ей во всех дворах также примерно одно и то же: "Ишь ты, умница, у неё мужик. Дак уж и не смей ему чарку поднесть. А если он один на всю нашу деревню, чего ж его и не побаловать?"

-Одичал он с пьянки. Боюсь, кабы чего худого не случилось!

Толку от её походов — никакого.

Акулина всё ждала, когда Трофим протрезвеет, чтоб поговорить. Может, что дельное посоветует, как ей Тимофея разыскать. Но, не дождавшись, все жданки съела и пошла к Ульяне на двор.

Во дворе Ульяниного дома, прямо на земле, уткнув голову в култышки, сидел и мучился с жуткого похмелья Трофим. Из приоткрытой двери дома выглядывали трое его подросших за войну сыновей. Ульяна стояла у ворот. И было ясно, что Трофиму не терпится опохмелиться.

— Чего пришла? Чужому горю любоваться? — обрюзгшая, немытая морда уставилась на Акулину белесыми глазами.

— Я те счас полюбуюсь!

На стене висело коромысло. Акулина схватила его и, не помня себя, стала охаживать Трофима по спине, по култышкам, которые он выставлял, по мягкому месту... Как потом сама говорила: "Где ни попадя".

-Дура баба! Дура!!! А!А!А!А!А!

Трофим в мгновенье ока подскочил и кинулся в свой курятник, захлопнув за собой дверь.

-Да мой хучь бы какой, лишь бы живой. А ты, гад, тебе Бог жизнь спас, щёб ты самогон жрал?! Над семьей измывался?! Па-ра-зит! Придут другие мужики с фронта, что они тебе на энтот позор рода мужского скажут? Ты рожу свою в зеркале видел? Глянься! Она страшнее твоих култышек. Тьфу! — и Акулина отдала коромысло растерявшейся Ульяне. — А ты, Ульяна, чего на него, как на писаную икону, молишься? А по деревне завтрева надо предупредить: ежели какая поднесёт ему чарку, на неделю к ней на постой определим.

-Ты що, Кулинка? Ополоумела? Мой это мужик! Трудно ему счас. Ишь кака умная — на постой! Тока потом его и видали!

-Да кому он такой нужон?! От него же воняет хужей, чем от старого козла. Ты пойми, помощь ему нужна. Никто не спорится. Но ведь он от пьянки образ человеческий потерял, и ежели ты счас спустишь — не видать ни тебе, ни ему, а самое главное — детям вашим — добра.

Акулина уже собралась выходить со двора, когда в щелку приоткрытой двери курятника высунулся Трофим: "А заходила-то чего?"

Она остановилась. Поправила платок на голове, потеребила фартук и совсем другим тоном спросила: "Дак ить я по делу к тебе, Трофим Митрич. Можно али как?"

-Ну, коли по делу, проходь пока в дом. Вишь, по хозяйству занят. Счас ослобанюсь и как штык. Ульяна, пошли мальца с ведром воды, мне тута по хозяйству одному несподручно.

-Да уж сама я, сама.

-Неча, к тебе соседка. Покель какие свои там бабьи дела обговори. А у нас покель мужики в доме не перевелись, поднесут отцу водицы.

Но даже умытый Трофим вид имел страшнОй. Однако вошёл в дом и чинно сел у стола.

-Дак о чём ты?

-Тимофей Винокуров, муж мой...

-Ну-ть не за тридевять земель. Знаю, что твой мужик. Стряслось-то что?

И Акулина пересказала всё, что в ответ на её запросы пишут армейские писари.

-Ну, щё тут скажешь, бабонька? Война штука горькая и злая. Може, где в плену мыкается. Видел я такие немецкие лагеря смерти... — он крякнул, помолчал немного, потом посмотрел Акулине в лицо и добавил: — не зря так называются. Морят людей голодом да тяжёлой работой, гибнут там солдатики как мухи. Письма оттуль не жди. Може, в другом плену. Знал и таких. Пристроятся к одинокой бабёнке, а там приживутся. Жизнь во многих местах куда лучше нашей. Да так приживаются, что уж и домой ворочаться не хотят. А ежели так, то опять же что писать-то? А может, попал снаряд в твово Тимофея — поминай как звали. Даже хоронить нечего. Вот и пропал солдат без вести, ежели никто не видел. Всякие случаи на войне быть могут. Только, Кулинка, я вашу семью с первого дня знаю. И тебя, и Тимоху. Скажу одно — худого о своём мужике не думай. Уж ежели погиб, не иначе как по геройски, а ежели гибели не видел никто, а тело не найдено, али так солдата "разукрасило", что и не распознать человека, так и не узнают никогда его родные о солдатском подвиге. Знаю и такие случаи. По куску мяса, хоть и человечьего, адрес не определишь.

— Трофим, — перебила Ульяна, видя, как мёртвенная бледность заливает щёки Акулины, — будет тебе страсти рассказывать! По делу говори.

— По делу и говорю. Должна ты, Акулина, в душе знать, что твой солдат — герой! Вот! И вся недолга! — и Трофим повесив на култышку ведро, крякнул: — Ладно, пойду хозяйствовать...

-Успокоил.

-Ну, ежели душа говорит, что жив — стало быть, жди.

Вечерние сумерки разлились по Покровскому, и Акулина, стоя во дворе, вдруг почувствовала лёгкое дуновение, принёсшее знакомый запах берёзовых дров и распаренного веника.

-Никак кто баньку затопил? Ладно, завтра из утра водицы наношу, да тоже с матерью баньку истопим. Заодно и Натальин выводок помоем, — и Акулина вошла в дом. Уже собиралась укладываться, когда на крыльце послышались тяжёлые Натальины шаги.

-Кулинка? Прасковья? Спите, що ль? Открывайте, энто я, Наталья!

Акулина отодвинула задвижку, прилаженную к двери вместо замка.

-Що стряслось? — встревоженные женщины уставились на темнеющий дверной проём. Но даже в темноте было видно, что новость у Натальи не из печальных. Она как наседка крыльями хлопала себя по бёдрам руками, переминалась с ноги на ногу, торопясь и захлёбываясь словами, рассказывала:

— Стою энто я седни на крыльце. Смотрю, вечереет. И чую, банькой пахнет, веничком, значит, распаренным, да дровишками берёзовыми. Огляделась, над тем местом, где Ульянина баня должна стоять, дымок вьётся. А время-то вечернее. Ребятню свою она по субботним дням моет. С чего бы, думаю? Дай-ка гляну. Ну и огородами, огородами, потихоньку добралась...

Тут Акулина представила, как грузная, неуклюжая Наталья "потихоньку" подбирается к Ульяниной баньке, и смех, первый за последние годы, усадил её на лавку.

-Энто как так ты сумела, что Ульяна тебя не услышала?

-Ой! Да ты далее-то, далее слухай... Спряталась я в бурьяне. Жду, значит, что будет. А бурьян тама вперемешку с крапивой растёть. Сижу. Уж занемела вся. Но ведь не просто так баньку на ночь глядя топють?! Терплю. Лишний раз шелохнуться боязно. А крапива исхитрилась, незнамо как, под подолом как жальнёть! Ну, хучь волком вой — чешется! Но я знай — терплю. И тут вижу: Ульяна с Трофимом, прижавшись друг к дружке, по тропинке идуть. А тропинка узкая. За войну заросла. Да им ни бурьян, ни крапива нипочём — идуть . Трофим чегой-то говорит ей. Потихоньку так щебечет, не расслышала что, а сам своей культёй понижей талии её обнимает. А Ульяна банный узелок в руках несёт да знай посмеивается. А по виду, ежели они хучь шаг с тропинки оступятся, то бедная моя головушка — снесёт её Трофимушка, как Бог свят, снесёт. И страшно стало — жуть! И жгучую крапиву под подолом терпеть уж невмочь. А почесаться нельзя! Но и посмотреть, что далее-то будет, страсть как охота!

Вошли они энто в баньку. Свечку затеплили. К оконцу банному я уж подбираться не стала. Мужняя жена! Виданное ли дело — за ними в бане подсматривать?! Но на своём прежнем месте осталась. А они дверь в баню притворили не вплотную. Видать, сильный жар собрался. Да не так уж долго я и ждала. Вдруг дверь как распахнётся, из бани Ульяна голышом и бегом вокруг неё по крапиве и бурьяну, следом Трофим и тоже в чём мать родила. Да оба хохочут! Изловил он её — и далее я уж вытерпеть не могла, ломанулась бечь назад. Так и убегла. Отдышалась дома. А сердце так и ухает в груди. И туда же, Антип мой из головы не выходит. Деток-то своих тоже не в капусте нашли.

-Кваску хошь? — Акулина наполнила кружку шипучим, резким напитком.

Посидели, помолчали.

-Ладно, давай по домам, да спать. Даст Бог, и наши вернутся живыми.

На следующий день Акулина таскала воду на коромысле, да приглядывалась, не видать ли Ульяну. Как увидела, чуть замешкалась, а дождавшись, пошла рядом.

-Ты, Ульяна, обиды за вчерашнее не держи... — Акулина замялась. И вроде неудобно говорить, да Наталья, уходя от них вечером, очень сокрушалась: чегой-то она, дурёха, понаделала!

-А что вчера такого особого случилось? — Ульяна даже остановилась.

-А вчера ввечеру ты ничего особого не приметила? — в свою очередь удивилась Акулина.

-А чего примечать-то должна была?

-Там по огороду али возле бани никто у вас не шастал?

Ульяна так и прыснула со смеху.

-Так вот это что за собака была! Идём мы вечером в баньку с Трофимом, а темнота уже загустела. Ну покель истопили, да детвору спать уложили, направились значит к баньке. Я смотрю, а в бурьяне да крапиве на обочине вроде кто есть. Трофим говорит, что, мол, какая бездомная собака на ночлег устроилась. Мне ещё подумалось, уж больно великовата для собаки-то. Да не до неё тогда стало. А как охолонуть, значит (жар там сильный скопился), вышли мы, то собака та как кинется бечь в сторону Натальиного дома, а величиною прямо не собака, а с цельную корову!

-Корова и была. Дурная только.

-Дыть я так и подумала. Да побоялась за Трофима. Мало ли что. И точно, говорю, собака.

Прошло лето, за ним осень. Вот уже и зима клубами холода врывается в избу, только приоткрой дверь! Война теперь бушевала далече. Вернулся в деревню кое-кто из мужиков. А жизнь, как была беспросветно тяжёлой, такой и оставалась. После очередного Устишкиного письма мать завела разговор о том, что вот и глазом моргнуть не успеют, а уж весна придёт, да посадки начнутся. Устишкин огород уже чертополох забил. Не справиться Акулине одной. А помощи ждать неоткуда. Только на свой горб рассчитывать приходится. Как она стосковалась по своим внукам! Натальиных вона пестовала, а хучь перед смертью своих бы увидеть.

И Акулина решилась переезжать. Пошла в сельсовет за паспортом. А председатель ни в какую. Отписала Акулина письмо Устинье, что никак не может выходить документ. А без паспорта куды?

Не прошло и месяца, как в ответ получила сразу два конверта. В одном письмо от Устиньи, а в другом — вызов на строительство завода. Пошла снова к председателю уже с казённой бумагой.

-Ну что, Акулина Фёдоровна, задерживать вас в таком разе я права не имею. Только должен упредить, что выдача такого документа дело сурьёзное, а значит не быстрое. Быстро, оно сама знаешь, только воробьи, потому и мелкие...

-Да ить у меня от трудового фронта все бумаги есть. Вот на их основании и выдайте мне паспорт.

-Есть-то они у тебя есть. Только фамилия в них у тебя написана — Винокурова. А вот ежели ты подтвердишь энто документально, то паспорт в какую неделю выдам.

-Да ты что, совсем ополоумел? Винокурова я и есть. Поди сам нашу свадьбу помнишь!

-Мало ли что я помню. Да энто "помню" к делу не пришью.

-Что ж я по-твоему, без фамилии вообче? — изумилась Акулина.

-Отчего же, вон в церковных книгах запись есть о твоём рождении, там и фамилия прописана — Тюрютикова. А вот бумаги, что ты мужняя жена Тимофея Винокурова, у меня нет.

-А где ж её взять-то мне?

-А где регистрация была, там и возьми.

-Венчались мы тута.

-При советской власти церковный брак не действителен. Мне бумага казённая нужна.

Дома Акулина обдумала председателевы слова и поняла, что нашёл он придирку, чтоб её не отпускать. Но делать нечего, надо такую справку добывать. И Акулина направилась в Михайловку, где в райсовете хранились все регистрационные книги. Ожидало там Акулину страшное разочарование. Ещё возвращаясь с трудового фронта, видела, что райсовет сгорел, да не думала, как ей это отзовётся. Отозвалось. Оказалось, что все хранившиеся там документы, как ей их назвали в новом райсовете, — книги регистрации Актов гражданского состояния — сгорели. Ведь знал председатель, знал! Впервые за все трудные военные годы горькая обида и злость разрывали её сердце. Какой раз бежала она этим просёлком в свою деревню. А вернувшись, кинулась в контору: "Энто що, меня супротив моёй воли развели с моим мужем?! Да такого даже при царе не было!"

-Бог с тобой, Акулина Фёдоровна! Это ж не власть виной, а немцы. Из-за них проклятых все документы и энти книги погорели. Ты одна пострадала што ль? Глянь, сколь людей маются. У тебя хучь дата рождения сохранилась. А другим-то каково?

Неделю Акулина мучилась, заливаясь по ночам слезами. Это ж теперь она по документам, ежели их получать, — Тюрютикова будет. С любимым мужем развели. Дочь на погосте, тоже Винокурова.

— Дура ты, дура! Энто председатель нашёл чем тебя закабалить. Весна придёт — рабочих рук не хватает. А тут ты уезжать собралась. Возвернётся Тимофей, распишитесь по новой — и вся недолга, — рассудила Прасковья. — Я с твоим отцом без всяких регистрациев жисть прожила. Так его женой и помру. Потому, перед Богом венчаны. С тебя церковного брака тоже никто не сымал. Как была, так и есть перед Богом и людьми жена Тимофея.

Председатель уж было успокоился. Хоть одни руки, а к весне сохранил. Не решится Акулина вернуться в девичью фамилию. Но прошла неделя, другая — и она снова появилась на пороге.

— Выписывай какой ни есть пачпорт. Некому за солдатку заступиться.

Ещё целый месяц мытарилась Акулина, пока оформляла все документы на себя и на мать.

Потом распродала имущество, оставив из громоздкого только сундук, с которым выходила замуж. И тем же путём, предварительно отписав Устинье в письме, когда выезжает, отправилась в Сибирь. Прасковья, к удивлению Акулины, не особо переживала, что покидает родные места.

Привыкнув жить в большой семье, сильно тосковала по внукам и Устинье, и поэтому переезд воспринимала, как благо когда-то ей обещанное и вот теперь свершающееся.

Уже были загружены в багажный вагон тюки, мешки и сундук. Акулину с матерью ждал общий вагон. До отхода поезда оставалось ещё более двух часов. По перрону мимо Прасковьи сновали люди, а она сидела на мешке, в котором были собраны необходимые в дороге вещи и провизия, ожидая, когда же объявят посадку. Акулина стояла рядом.

— Ай, красивая, не пожалей, позолоти ручку. Всю правду скажу.

— Чем золотить-то? Сама гол как сокол.

— Ой, погоди, дай-ка ладонь...

Цыганка внимательно посмотрела на Акулину:

-Дорога у тебя дальняя.

-Ясное дело. На вокзале стоим.

-Душа твоя болит. Позолоти ручку, много не прошу. Детей кормить надо.

-Подмогнуть не в силах. Потому права ты, дорога дальняя, со мной мать престарелая. Но чем смогу... — И Акулина достала из мешка, завязанного по углам и тем превращенного в дорожную котомку, каравай деревенского хлеба. Примерилась и отрезала хороший ломоть.

-Держи. Да детей береги пуще глаза свово.

Цыганка взяла хлеб. Понюхала. Спрятала краюху за пазуху.

-Давай руку. — Обхватила натруженную ладонь горячими пальцами. Качала головой, что-то говорила скороговоркой, потом подняла на Акулину огромные чёрные гдаза:

-Смотри на меня внимательно и запоминай: постигли тебя потери. Постой, постой, ой, родная, одна безвозвратная. Но ты не печалься, душа эта возле Божьего престола стоит. Придёт твой час — свидишься. А ещё скажу тебе — мужика ты потеряла. Но только жив он. Потому как любовь его возле тебя вижу, а смерть его нет. Много, ох, много времени утечёт, и когда останется до конца твоего жизненного пути два, а, может, и меньше года, услышишь стук в дверь — возвернётся он, возвернётся. А жизнь твоя будет долгой. И детей ты вынянчишь. Вижу их любовь к тебе, да дети не твои.

Цыганка отпустила руку. В горле Акулины встрял ком.

— Объявляется посадка на поезд номер 252. — Привокзальное эхо вторило сказанному.

Постепенно все пассажиры распределились кто где. Прасковья до самой темноты сидела у окна. Потом Акулина забралась на самую верхнюю, третью багажную полку, а на нижней остались Прасковья и ещё одна женщина. Проводник притушил свет, и Прасковья с соседкой как-то умостились подремать. Скоро под мерный стук колёс в вагоне установилось сонное царство.

Сквозь чуткий дорожный сон Акулина услышала приглушенный разговор. Сонная тишина доносила обрывки слов. Говорили за перегородкой, в соседнем отделении. Акулина поближе придвинулась к стенке. Слышно стало лучше. А уже через несколько услышанных фраз она буквально прижалась к ней, стараясь не упустить ни одного слова, хотя, понятное дело, видеть говоривших не могла, но по голосам определила: говорили двое мужчин, похоже, ровесники её Тимохи.

-Я же тебе говорил, что уж и помню её лицо смутно. Только женился, не успел толком обвыкнуть к семейной жизни, как подошёл срок служить. Она мне тихонько, помню, шепчет, беременная, мол. Я туда, сюда, а мне начальник цеха говорит: вот тебе комната. Пусть твоя семья живёт. Отслужишь — вернёшься на завод работать. Дитё родится — в ясли определим.

Рады мы были оба. Мои-то родители в деревне жили, да там и без нас — шесть ртов. Не стал я её туда отправлять. В городе, да при своей комнате ей легшее будет. Да и сам, думаю, вернусь, а жизнь уже устроена. Живи да радуйся.

-Ага, ежели дождётся, при квартире-то...

-Не, ты напраслину-то не гони. Жисть так повернулась, что впору мне на своей голове волосы рвать.

-Дак, ты сколь дома-то не был?

-Дома, эх, дома!!! В том-то и дело, что из дома я.

-Не пойму чтой-то...

-Слухай. Человек ты мне чужой, незнакомый. Бог даст, не свидимся более. Обскажу всё, може, хучь на душе полегшеет.

Первое время писали друг другу часто. Потом она отписала, что дочь родила. И по этому поводу отпустили меня на две недели в отпуск. Побывал дома, будто во сне. До сих пор помню, как маленькая дочка молочком пахла, да руки, тело жинки забыть не могут. Прямо в голове кружение делается. Уехал дослуживать, а немного погодя получил письмо, где она сообщает, что уехать-то я уехал, а потомство своё приумножил. Ну, опять беременная, значит. Мужики в части посмеялись, поздравили. Мол, не зря ездил. А тут через недолгое время война. Я ей отписал, чтоб к родителям моим в деревню ехала. Нас такую ораву подняли и её с внуками до мово возвращения не бросят. Да только немец наступал быстрее, чем наша почта ходила. Хотя оно вышло, что это как раз к лучшему. Деревня, где родители жили, оказалась оккупированной, а город, где мы жили, — в тылу. Вторая тоже дочь родилась. А война тем временем шла. И я, как заговорённый, шёл из боя в бой и, веришь, ни одной царапины. Ну, думаю, не иначе как три женских души за меня перед Царицей небесной молятся: мать, значит, жена и дочь старшая. Младшая-то ещё несмышлёныш была.

-Може, перекурим пойдём? А?

Послышался негромкий шорох. Оба собеседника спрыгнули со своих полок и направились в тамбур. Однако пошли в другую сторону, так что Акулина не увидела говоривших. Сон пропал, и она, нетерпеливо ворочаясь, ждала, когда ж мужики вернутся.

Курили они, правда, недолго. В холодном тамбуре долго не настоишь.

-Иногда самому страшно становилось. Кругом беда: у кого с детьми, у кого с родителями, кого самого искалечило али вовсе убило. А меня Бог миловал. И приснился мне однажды сон. Стою я на крыльце незнакомого мне дома, а в руках держу здоровенный кусок мяса. А оно красное, да жирное такое. Перевернул посмотреть, а с обратной стороны на нём растёт ноготь от мово большого пальца с ноги, да здоровая чёрная волосина. И так мне противно и страшно стало, глядь, а рядом какая-то бабка стоит и говорит: "Я бы мясо-то себе взяла". "Бери", — говорю. И мясо это ей передал. Так с этими мыслями в бой и пошёл. В атаку рванули дружно. Выскочил на бруствер и как в воздух взлетел. Чувствую, земля встала дыбом, а сам я лечу. И легко мне так и в то же время тревожно. Потом вдруг с той высоты, куда взлетел, как ударюсь оземь и боль такая...

Рассказчик заворочался, то ли устраиваясь поудобнее, то ли не зная, как ту боль описать.

-Чувствую сквозь боль, что ни вдохнуть, ни выдохнуть и глаза не открываются. Кое-как дотянулся рукой, да разлепил один. Не сразу разумел. Люди кругом, солдаты, и все вповалку, многие на мне, оттого и тяжесть. Слышу голос бабий: "Божечки, да там один живой!" Тут я сообразил, это ж меня хоронят. Хотел закричать, а губы спеклись, и только смог, что прохрипеть. Дёрнулся, чтоб заметили, не похоронили, и от боли вновь в беспамятство впал.

Сколь прошло времени и как что было, узнал потом. А было так.

Очнулся я, смотрю, кругом всё белое, чистое и красивое. Понятно, что не в госпитале. Думаю, может, помер? И тут боль почувствовал, но не ту страшную, от которой в беспамятство впал, а вроде как маленький щенок скулит, но терпеть можно. Сколь так лежал, не знаю. Потом дверь слышу, приоткрывается. Я глаза прикрыл, жду, что будет. А сам сквозь щёлки подсматриваю. Вошла молодая женщина. Положила мне на лоб руку. Потом маленькой ложечкой губы смочила. Сам не знаю, как вдруг глаза-то и открыл. А она улыбнулась: "Вот и хорошо. Теперь начнёте силы набирать". " Где я? — говорю, как дурак. А она: "Вы пока спите, потом я вам покушать принесу и всё расскажу. Да вы не беспокойтесь. Немцы далеко отступили. Опасности никакой".

А голос такой ласковый да спокойный. Я и вправду уснул.

Когда окончательно в себя пришёл, то ужас меня обуял. Я даже разобъяснить не могу какой. Жить не хотелось, и всё тут. Одной ноги нет. Да ноги до самой половинки... потрогать — страсть. Вырвало так, что всего сустава как не было. Однако от потери крови не помер, потому что, Марта говорит, нога на сухожильях повисла, и крупные сосуды с кровью не повредились. Когда она меня из могилы вытащила, то полевой хирург оперировать не хотел. Сказал, что на такую грязь никакого антисептика не хватит. Да и вообще шансов — никаких. Притащила она меня к себе домой полумёртвого, собрала всё, что ценного было, да к знакомому врачу. А он старый как пень. Сам потом видел. Но согласился. Только, говорит, сил уж нет, и придётся ему помогать. Так и отрезали они мне ногу. Похоронила её Марта возле дома. Ходил потом смотреть на это место. А меня выхаживала долго.

Но и это бы ещё пережил. Да выяснилось, что когда меня хоронить собрались, то документы похоронная команда, как положено, забрала и солдатский медальончик тоже. Значит, по всем правилам похоронку отправили. Так что меня вроде и нет на свете. Отписал сначала родителям, что, мол, так и так, ошибка вышла — жив ваш сын. А мне так скоро ответ приходит, что похоронили их вместе с другими жителями деревни, так как расстреляли немцы всех из-за партизан.

Я к этому времени уже себе деревянную ногу соорудил. Смотреть срамно, да всё в хозяйстве не в обузу. А тут как такое узнал, запил, хоть был до этого непьющий совсем. Как-то пьяный свалился с этой самодельной ноги, лежу на земле, смотрю в небо и думаю, что ж это оно не хочет солдата принимать? За что мне муки такие? А Марта нашла меня и волоком, как куль с дерьмом, так до самого дома и дотащила. А у крыльца как заорёт на меня: "За что ты меня так, за что? Да неужели, — говорит, — я самая поганая баба?" Эту ночь мы впервые провели вместе. И веришь ли, но никакого дефекта я у себя как у мужика не обнаружил.

-Повезло тебе, однако. Ногу оторвало вона до кель, а хозяйство сохранилось. Видать, и впрямь Бог планировал, что жисть твоя ещё продолжится. — Сосед нервно хохотнул. Ему явно было не по себе от услышанного. Но прерывать рассказчика всё-таки не захотел.

-Время шло. Сразу жене написать о таком своём виде не насмелился. А тут как-то вечером смотрю, Марту прямо наизнанку выворачивает. Чего, спрашиваю, никак отравилась чем? "Отравилась, — говорит, — отравилась". — А сама смеётся.

Так и появилась у меня третья дочь. Ну, думаю, она меня с того света достала. Не могу её с грудным дитём в это тяжёлое время бросить. Вот подмогну немного дитё подрастить и домой. Дома-то похоронка на меня, значит, и пенсию получают. А эта как тут? К этому времени документы мне Марта выправила, одной ей ведомыми путями. Только звался я теперь Йорганом. А фамилия её, Мартина, значит. Но всё лучше числиться живым, чем ходить покойником. Прошёл год. Дочка наша ходить начала. А меня по ночам совесть и тоска стали так допекать, что жить со мной стало невозможно. Много слёз Марта вылила. Сколь раз себе клялся, собирайся да уходи, не тирань бабу. А как подумаю, что приеду и всё разобъяснять буду, не могу. Тем временем Марта ещё дочь родила. Как-то тихо так, само собой. "Я, — говорит, — женщина замужняя, и это всё естественно".

Ладно, думаю, эту вот подращу, а там... Уж теперь и сам не знаю, как быть. Письма жене ни одного не писал, а то с них пенсию за потерю кормильца сымут. А горе она уж давно пережила.

-Ну, а счас-то ты куда направился?

-В деревню, где родители жили. Может, что узнаю... Али уж могиле поклонюсь.

Мужики ещё немного поговорили о том, о сём и затихли. Только рассказчик за вагонной перегородкой всё ворочался и ворочался. То ли отрезанная нога болела, то ли душа, от которой ничего отрезать нельзя.

Акулина лежала и, растревоженная услышанным, молилась:

-Господи, если выпадет испытание рабу твоему Тимофею не на жизнь, а на смерть, помоги, отведи, помилуй. Пошли ему помощь, как послал этому человеку. — И долго потом, закрыв глаза, ждала спасительного сна, а он всё не шёл да не шёл.

Жизнь и смерть подпольного белогвардейца

Состав звякнул, зашипел и стал медленно подкрадываться к перрону. Акулина и Прасковья прилипли к окну. Поезд полз вдоль каких-то построек.

-Устишку видишь, що ли?

-Покель не вижу. Вон парень вроде на нашего Илюшку всхож.

-Одного-то Илюшку Устишка не отправила бы нас встречать.

-Погоди. Вот сойдём, вещи получим. А там видать будет. Може, они письмо не получили.

-Ты ж ещё и телеграмму посылала?!

-Ну що ж? Не дошла покель.

А поезд тем временем запыхтел и остановился. Хоть и станция была конечная, пассажиры почему-то торопились выйти, взгромоздив в проходе свои тюки и баулы. Наконец брякнула дверь тамбура и тут же послышались крики и ругань проводницы.

-Никак случилось що?

Акулина, выглянув из-за полки, увидела пробирающегося по чужим вещам вихрастого парня. Извиняясь направо и налево, он заглядывал в каждое отделение, вспотевший и взволнованный.

-Тётя Лина! Бабушка Прасковья?! — ничуть не смущаясь, кричал вихрастый.

— Никак Илюшка? — И уже уверенно: — Тута мы, тута!

-Ну, наконец-то! Второй поезд с энтим номером встречать приходится! — Илья плюхнулся на сиденье. — Нечего спешить. Дальше всё одно не увезут. Вот люди сойдут, а там и мы. Бабушку на вокзале посидеть устроим, а сами пойдём вещи получать. А там машина на завод погрузку закончит, да нас сверху подберёт. — Илья говорил, а сам украдкой всматривался в лицо Акулины. И вроде та же кудрявая прядь выбивается из под-платка, и тот же чистый высокий лоб, а вот глаза... глаза...

-Будет тараторить. Чегой-то про поезд говорил? — Нет, бабушка Прасковья ничуть не изменилась. Просто не осталось места на её исписанном морщинами лице, где бы годы войны могли добавить своих отметин. Илья тряхнул головой, стараясь отогнать наваждение этой встречи. Однако говорить тихо и спокойно был не в состоянии. Радость распирала его изнутри! Сколько их ждали, вечерами мечтали, и вот наконец-то приехали!!!

-Дак тётка Кулинка в письме номер поезда отписала, номер вагона указала, а дату отправки — нет. А такой поезд приходит раз в неделю. Вот мы как письмо получили, кинулись первый же поезд встречать. А телеграмма ваша только потом пришла. Да сегодня мать и девчонки на работе, а я во вторую.

К этому времени вагон опустел. Акулина, Прасковья и Илья с тюком вышли на перрон.

День ото дня жизнь семьи входила в привычную колею.

Акулина устроилась работать на строительство жилых домов. Рабочих рук не хватало. Война окончилась. Многие работники стали возвращаться на прежнее место жительства. Выросшим за годы войны крупным заводам остро не хватало рабочих рук, а работникам — жилья. Не хватало больниц, детских садов, школ. Половина из тех, кого знала Устинья и кто ушёл на фронт вместе с Тихоном и Иваном, не вернулись. Многие возвращались калеками.

По осени 1945 года на строительство привезли японских военнопленных.

Высокий, крепкий, из красного кирпича дом глядел в сибирское небо пока не покрытой крышей. В фуфайке и толстых стеганых штанах невысокая щуплая Акулина почти не отличалась от своего напарника. В такой же фуфайке и таких же штанах японец всегда брал носилки с кирпичом и раствором с самой неудобной стороны, чтобы ей, Акулине, хоть чуточку было легче. А таскать их приходилось на четвёртый этаж. И Акулина знала цену такой трудовой заботе. Старалась подкармливать своего напарника. То принесёт картошки, то хлеба с салом. От тяжёлой работы и непривычного холодного климата японцы болели и умирали. Но Акулина думала, что тяжелее всего им было от тоски по дому и родным.

В этот день, как обычно, погрузили на носилки кирпичи и уже донесли до третьего этажа, когда напарник тихонько охнул и присел, изо всех сил стараясь не выпустить носилки из рук. Его узкие тёмные глаза пытались улыбаться, но по щекам медленно катились слёзы.

Вечером на домашнем совете было решено, что Акулине надо уходить с такой работы, где и мужикам не под силу. Надорвётся. И через некоторое время она нашла место в столовой. Хотя водрузить двадцатилитровую кастрюлю на плиту тоже не особенно легко.

А по вечерам после окончания рабочего дня жильцы барака собирались на лавочке возле входа и играли в карты, чаще в дурака. Проигравший должен был лезть под стол и там трижды кричать "кукареку". Играли и на деньги. По копеечке. Копейки эти игровые хранились в банке из-под конфет "Монпансье", и тот из игроков, кто уходил последним, забирал с собой банку с игровым "капиталом" до следующего раза.

Среди новых знакомых ближе всех Акулина сошлась с соседкой Татьяной Портнягиной. Иногда они подолгу сидели вдвоём на завалинке барака, неторопливо и негромко переговариваясь.

— Зря ты, Татьяна, переживаешь. Не враг я тебе, как и ты мне. А всё об чём мы говорим, меж нами и останется. А люди смотрят, так любой бабе есть на что пожалиться. Жисть больше горечи дает, а сладкого какую минуту не успеешь и распробовать.

— Я к тому, чтобы всё, о чём услышала, никому не слова... — Акулина было хотела обидеться, но на мгновенье задумалась, поправила кончики платка:

-Вот те крест. — И перекрестила своё лицо.

-Тише, тише, мало кто что подумает. — И обе надолго замолчали. Но сидели они в стороне от стола, на котором вовсю шла азартная игра в подкидного дурачка. И значит, никого их разговор особо не интересовал.

-Познакомились мы с Николаем на балу. Это теперь я злая да страшная, а тогда весёлая и красивая была. — Татьяна поджала губы, привычным жестом поправила платок на голове. — Платье голубое с белыми кружевами и декольте. Это вырез на платье, почти всю грудь видно. Плечи голые, блестят под светом люстр.

-У нас понёва — юбка такая, сами ткали из шерсти, понизу вышитая, кофта белая с длинными рукавами, красными нитками крестом вышитая, фартук поверх, внизу оборка и ленты пристрочены. И пояс... Ох и красивый у меня пояс. Хошь покажу, в сундуке храню. Приданое моё.

-А моим приданым уж и не знаю кто теперь пользуется. Когда красные пришли, пришлось мне в кухаркину одежду переодеться, да и выдать себя за неё. Из большого города, где все соседи нас знали, уехали в небольшой городок, в котором у Николая по наследству доставшийся дом пустовал. Мы к тому времени с ним повенчаны были, и старший Леонид успел народиться.

-Эй, бабоньки, хватит зубы мыть. Шли бы к нам, за компанию, — раздалось из-за стола.

-Пойду я. — Татьяна, вздрогнув от неожиданности, встала, попрощалась с игроками кивком головы и скрылась в дверях барака. Акулине тоже не особо хотелось играть. Она думала о том, что не только её жизнь не сахар, но вот и Татьяну скрутила так, что дальше некуда. А ведь живёт, детей растит, и ведь никому не пожалуешься. Со всех сторон без вины виноватая выйдет. Акулина ещё немного постояла на крыльце, послушала нехитрые шутки игроков и тоже отправилась спать.

Всю последнюю неделю Татьяна почти не выходила, разве что мимоходом с ведром воды или булкой хлеба, не глядя, кивала игрокам: "Вечер добрый". И даже через тонкие перегородки межкомнатных стен до соседей не доносилось ни звука. Будто бесшумная тень передвигалась по комнате, а не женщина.

А на дворе уже стояла поздняя осень. Вечерами темнело рано. И ветер тоскливо завывал в печной трубе. В один из таких вечеров Татьяна стукнула в стену. Они уже давно наловчились разговаривать через тонкую перегородку.

-Кулинка, ты дома?

-Дома, дома...

-Зайди ко мне.

Акулина поджала губы, взглянула на Устинью:

-Никуда покель не выходи, слышь?

-Да слышу, слышу. Иди уж.

Акулина накинула на голову и плечи коричневый в крупную клетку платок с кистями и вышла.

Татьяна сидела на краю своей кровати. Ладони рук сжаты между колен. На голове белый в серую крапинку платок до самых глаз. Она повернула лицо к Акулине, и то ли свет лампы из-под потолка отразился в них, то ли что другое сверкнуло, но Акулину так и обдало холодом. Татьяна попыталась встать, но ноги подкосились, и она тихо, как во сне, опустилась на пол. Обхватила голову руками и, в таком же безмолвии раскачиваясь, стала беззвучно причитать, размазывая по лицу катящиеся слёзы. У Акулины холодок пробежал по спине от увиденной боли.

-Устишка, слышь? — стукнула в стену.

-Слышу, слышу!

-Там у меня пузырёк на окне. Сердечные капли. Неси.

-Несу.

Кое-как заставили Татьяну сделать несколько глотков. Но, кажется, лучше ей не стало.

-Пошли к нам. Придешь в себя. Там видать будет, что к чему.

-Пусть Устинья идёт домой. Я уже ничего. Теперь стерплю.

Устинья краем глаза осмотрела комнату: может, случилась беда с сыновьями? Хоть война и кончилась, но парни ещё дослуживали, и домой пока не вернулись. Идеальный порядок в комнате ничем не был нарушен. Ни письма, ни конверта, ни какой записки нигде не было видно.

-Иди. Скоро девки вернутся. Ежели что, стукну, — и Акулина взглядом показала Устинье, что так будет лучше.

Подождав, пока уйдёт Устинья, Татьяна, всё так же сидя на краю кровати и тихонько покачиваясь, чуть слышно, почти шёпотом заговорила:

-Помер муж мой Николай. Пока жив был, и я этот крест несла, то вроде облегчения себе хотела, а теперь сердце заходится, и виновной в том себя чувствую.

-Всё в руках Божьих. А ты сейчас не об себе, о сыновьях подумай. Потому как, ежели не возьмёшь сейчас себя в руки, много бед и забот выпадет им. Пройдёт время, боль обтерпится, кабы вот новую не нажить.

Татьяна слушала Акулину, и лицо её постепенно приобретало прежнее выражение, и только в глазах замерла боль, спрятать которую она была не в силах. Когда Акулина замолчала, Татьяна с тем же выражением лица, и с невидящим взглядом, так же глухо заговорила:

— Кроме тебя никому этого не рассказывала. Никто на белом свете кроме меня и сыновей не знает, что почти тридцать лет был мой муж заживо похоронен. Пока жив был, его в этой беде винила, а теперь... ежели была бы власть другая, то и жизнь бы наша не была горше полыни. — Татьяна немного помолчала и продолжила: — Сразу после гражданской войны всё в нашем доме пошло наперекосяк. Красные ворвались, всех белых расстреляли, а он спрятался. Впопыхах его тогда не нашли. Мы думали, пройдёт время, отсидится. Как-нибудь документы выправим. Только ничего у меня с документами не получалось. Были мы не бедные и поставили к нам на постой красного командира. Тут уж куда высунуться — смерть. Так и пришлось мужу моему в своём собственном доме почти три года просидеть в подполье. А тут другая беда. Забеременела я. Красный-то начальник всё допытывался, кто из его подчинённых меня обманул. Говорил, расстреляет гада. Ведь между нами-то ничего не было. А тут такое. Разговоры всякие пошли. Я в их партийную ячейку ходила. Клятвенно уверяла, что ребёнок не командирский, и назвала солдата, который, знала, недавно погиб. На том и отстали от меня.

-Может, надо было обратиться за помочью к тому командиру? — Татьяна усмехнулась краем губ.

— Ненавидел он белых, аж зубами скрипел. Не говорил за что, но, видно было по всему, дело серьёзное. Да и Николай не менее ненавидел красных. Так что горела между двух огней. Днём надо было обходиться с командиром так, чтобы он чего не заподозрил, а потом перед мужем оправдываться и без вины виноватой быть.

Татьяна замолчала, облизнув пересохшие губы. Акулина зачерпнула из ведра кружку воды, подала Татьяне, та сделала глоток и поставила на край стола.

-Николай всё допытывался, как там, наверху. Да попрекал меня, что, мол, дура я, а коммунистам скоро каюк придёт. Вот тогда он героем подымится. А какой из него герой? К тому времени кожа у него стала белёсая, волосы сделались тонкими, серыми. Болеть стал часто. Сильно нервничал. Из подпола в дом вовсе выходить перестал. День за днём, неделя за неделей, втянулась я в такую жизнь. Попривыкла. Да и подпол понемногу обустроили. Отверстие проделали под кроватью, чтоб свет и воздух проходили. — Татьяна перевела дыхание, будто несла тяжёлую ношу и продолжила рассказ:

— К этому времени сын Леонид подрос и стал примечать, что вроде у нас кто-то в доме посторонний бывает. А однажды говорит мне: мол, позорно ему, что он нагулянный, а я опять за старое взялась, и опять какой-то мужик у нас в доме бывает. А я и ответить ничего не могу. Как-то ночью только хотела в подпол к Николаю спуститься, а Лёнька тут как тут. "Ага, — кричит, — вот я вас и поймал, голубчиков! Полюбовника своего в доме прячешь!" Чего уж тут? Вылез Николай, теперь в точности не помню как, но говорит: не надо свет зажигать. Сын ты мой, Леонид Николаевич Портнягин. А я, говорит, белый офицер. И что ждёт его наверху расстрел, вот и приходится прятаться все эти годы. Я тогда обмерла вся. Лёнька-то ещё совсем ребёнок. Какой с него спрос? Смотрю, а Леонид весь подобрался, щёки румянцем покрылись, смотрит на отца и ни слезинки на глазах, только блестят как-то, вроде даже радостно.

-А теперь и тебе, сын, придётся эту тайну хранить. — Эти слова доподлинно помню, хоть и стояла ни жива ни мертва.

-Ничего, отец. Я теперь понимаю, почему раньше мне про это не рассказали. Мал был, опасались, что нечаянно проболтаюсь где-нибудь.

С тех пор, с одной стороны, в доме жить стало легче, а с другой — боюсь, кабы Лёнька не сказал где чего лишнего. Ребятня-то его так и продолжала дразнить нагулянным. А тут опять напасть — снова беременная. Порешили тогда, что рожу и уедем мы в такое место, где все люди приезжие и друг друга не знают. Николаю Леонид радиоприёмник раздобыл, чтобы известия слушать, и определить, куда лучше ехать. Решили, что поедем в Сибирь, на большую стройку.

Только ехать не скоро получилось. Никак не могли придумать, как Николая перевозить. Он уж совсем отчаялся, думал идти и во всём покаяться. Я и боялась, и хотела, чтоб пошёл. Потому как не жизнь это, а ад кромешный. Но Николай хорохориться-то хорохорился, а поняла я, никуда он не пойдёт. Кругом врагов народа ищут, а он сам придёт... скорее всего, на верную смерть. И вот однажды прибежал домой Леонид, одежда порвана, лицо в крови.

-Не могу, — говорит, — более терпеть. Тебя соседские мальчишки гулящей зовут. И ещё говорят, что ты мужиков по ночам принимаешь.

Как услышал всё это Николай, стал не просто белый, а серый. Смотреть страшно!

— Всё, — говорит, — далее тянуть опасно. Едем.

Акулина слушала Татьяну, а мысли невольно оборачивались к мёртвому Николаю. Ведь не оставлять же его в подполье? А Татьяну будто прорвало:

— В этот же вечер погрузили мы с Леонидом вещи на подводу да оставили во дворе. Мол, раным-ранёхонько поезд, вот и изготовились заранее. А на самом деле ночью под домашний скарб и тряпьё Николай зарылся. Так под барахлом и приехал на вокзал. Дом бросать до слёз было жалко. Хороший, добротный дом. Повесила замок, заколотила окна крест на крест. Что теперь с ним? — и такая грусть и боль прозвучали в её голосе, будто поверх нового горя старая тоска выплеснулась.

-На вокзале Бог миловал, никто даже внимания не обратил, как Николай нырнул в багажный вагон. А еда и вода были заранее припасены и в скарбе попрятаны. Доехали нормально. Выгружались, почтовый работник его увидел, головой покачал: "Куда такой болезный на стройку?" Более никто ничего не спрашивал. Обошлось. А Николая страх обуял. Влез опять под тряпьё и давай скулить, что мы его погибели хотим. Добрались до барака, он прямиком в подпол нырнул. А подпол тут сырой и маленький. Настоящая могила. А тут ещё документы у меня только на старшего из сыновей. Деться некуда. Показала справку о рождении старшего, а с собой взяла младшего. Ошиблись, говорю, при выдаче. А я сразу не заметила. Сами видите, какой у ребёнка возраст. Посмеялись в поликлинике, да карточку на него и завели. Оттуда документы сами собой в школу передали, а когда отучился, то уж настоящий документ получил. Так и вышло, что имя у них одно на двоих — оба Леониды. Мальчишки думают, назвал так отец — его воля, а днём рождения в один день и месяц, лишь годами разница, ещё и хвастают перед знакомыми да друзьями. А мне уж, лучше и не рассказывать им о своих мытарствах. И так нелегкая доля на их детство выпала — ни поиграть, ни посмеяться, ни знакомым мальчишкам к нам зайти. Не любил Николай шум, а уж смех или не дай Бог веселье — злился, да так, что мы себе места не находили. Мол, это мы над ним измываемся. Вот я тогда и определила сыновей в интернат, чтоб хоть чуть их жизнь облегчить.

Татьяна замолчала, впервые за долгие годы выговорившись до конца. За окном, занавешенным старым детским одеялом, давно затихли людские голоса, и ночь вступила в свои права.

— Ладно. Для разговоров ещё будет время. Чего делать-то думаешь?

Татьяна поднялась с кровати, подошла к подполу, попыталась открыть хорошо притёртую крышку, но от пережитого волнения руки не слушались, сил не хватало. Акулина молча взялась за железное кольцо, потянула, и в образовавшемся проёме стало видно мужчину среднего роста, худощавого, светлые волосы аккуратно зачёсаны назад. Он лежал на деревянной лежанке, застланной чистым белым бельём. Такая же белая, свежая рубашка и серые, хорошо отглаженные брюки, на ногах кожаные коричневые тапочки, казалось, он прилёг отдохнуть, если бы не свеча, горевшая в сложенных на груди руках. Пахло ладаном, мокрой землёй и картошкой.

Акулина подняла глаза:

-Как хоронить думаешь?

-Придётся тут в подполе закопать.

-Нет, энто не дело. Сверху печь. Земля всегда тёплая и рыхлая. Смрад пойдёт на весь барак. Всё и откроется. Как потом оправдываться будешь? Сочтут убивцей. А сыновьям каково будет? — Акулина осторожно закрыла крышку погреба.

Сели возле стола.

-Может, на кладбище как?

-Как, щёб в бараке не узнали его через весь коридор протащить?

Обе повернулись к окну.

-Счас уже ночь. Греметь не след. А завтра днём гвоздочки из рамы повытаскивай, будто моешь. А ночью, когда все заснут, раму выставим и Николая твово вытащим. Землица ещё мягкая. Супротив вашего окна могилку и выроем. Только придётся всё Устишке рассказать. Вдвоём не осилим.

Акулина накапала в алюминиевую кружку капель от сердца, подала Татьяне.

-Я к нему. Посижу рядом последнюю нашу ночь. А ты крышку сверху не закрывай, а замок на дверь повесь. Утром на работу пойдёшь, откроешь. Ну, куда деваться? Говори Устишке. Там уж сама смотри, кабы не хуже.

На следующую ночь, дождавшись, когда вернутся домой последние загулявшие забулдыги, утихнут вечерние шорохи и шумы, а в комнатах потухнет свет и наступит сонная тишина, три женщины выставили оконную раму. В полуметре от окна вырыли могилку. Рыли по очереди. Двое копают, одна караулит. Вдруг кто припозднившийся будет возвращаться. Луна будто специально им в помощь спряталась за тучи. Темень стояла такая, хоть глаз коли. Тело Татьяна сама завернула в стёганое ватное одеяло, поверх укрыла синим тканым покрывалом.

Зарыли быстро. Но даже полная темнота не скрывала свежевырытой земли.

-Ладно, из утра встану, всё рядом вскопаю. Мол, огород решились хоть малый завесть. Душа требует. Чай, деревенские мы. А счас пошли по домам. Хватит шарабориться. Перебудим всех.

Рано утром, когда жители барака только стали просыпаться, Устинья вскопала маленький клочок земли под своим окном заодно с Татьяниным. И никого это не удивило. А через неделю соседи с другого края барака для будущего цветника тоже огородили под своим окном клочок земли. Вскоре вдоль барачных окон вырос самодельный заборчик. И все последующие годы весной и летом там полыхали цветы, росла редиска и морковь. И только Татьяна ничего не сажала на своём клочке. Как-то незаметно для людей она обложила его дёрном, а ближе к окну посадила тополь. Зная нелюдимый характер Татьяны, соседи особенно не удивлялись такому её отношению к общему увлечению. Вольному воля.

А вскоре почти одновременно демобилизовались из армии оба Леонида.

Как-то перед вечером Илья возвращался домой с работы. Настроение было прекрасное. Впереди светили танцы с последующим походом в женское общежитие. И уже почти прошёл палисадник под окном, когда заметил, там, на завалинке барака, возле окна тётки Тани сидит военный.

-Никак Лёнька старший?! Вернулся?! — Илья открыл небольшую калитку, подошёл ближе, протянул руку:

— Привет победителям!

В ответ Лёнька как-то грустно улыбнулся:

— Здорово, Илья.

-Ну и как тебе мирная жизнь? Что-то смотрю, не особо рад.

-Да, понимаешь, столько лет дома не был. Привыкаю.

-Ясно, — и Илья протянул цепкую рабочую руку. — Привыкай, ну и ежели что — всё как прежде, — и по-свойски тепло улыбнулся, — стукни в стену.

Илья ушел, а Леонид остался сидеть на завалинке под окном материнской комнаты, возле молодого тополя. Он глядел на обложенный дерном холмик — могилку своего отца и безмолвно рассказывал ему про войну, про себя, про то, что до последнего не знал о его смерти. Ведь все письма проверяла военная цензура, и мать не могла написать ему о случившимся. А ещё говорил о том, что добыл для него документы...

Вечерний сумрак медленно окутывал Бумстрой. Леонид услышал, как за оконным стеклом звякнула дужка ведра, мать собиралась по воду.

— Мам, я сам. — И заторопился домой. Надо принести водицы, дров. Ну и завтра искать работу. Вон, какие заводы за войну выросли. Жизнь продолжается. И живое должно думать о живом.

Тайная история

На душе у Прасковьи воцарился мир. Жила она в тепле, сытости и покое. И хоть комната была одна, но хлопотать другую для неё и Кулинки попробовали только раз. Однако начальство пояснило, что нет у Акулины Федоровны документов, подтверждающих, что она солдатская вдова. Детей у неё тоже нет. Так что могут поставить на очередь, но вон сколько рабочих основных специальностей с малыми детьми по чужим углам ютятся. А трудовой фронт — ну так и никто за войну не прохлаждался. Что поделаешь? Война виновата. Но все были рады, что снова вместе.

Иван вернулся без телеграммы и предупреждения. Как-то днём, когда дома были только Прасковья и Надежда, в дверь постучали, и следом же она отворилась. Прасковья ойкнула: "Кто энто?" А Надежда, поправлявшая свою пышную шевелюру перед настенным зеркалом, присела и кинулась к дверям: "Ваня! Ванечка! Ваня!!!" И повисла на шее у брата.

В дверях стоял статный военный, в белом полушубке и армейской шапке со звездой.

-Здрасте. Вот, вернулся. Где все-то?

-Иван? — И глаза Прасковьи затянула пелена слёз.

-Ну что ты, бабушка Прасковья? Будет, не плачь. Жив, не ранен. И подарочек тебе припас, — говоря всё это, Иван разделся, повесил полушубок на вешалку у дверей, сунул руку в котомку и достал банку сгущёнки. — Вот, молоко, только густое и сладкое. — Сноровисто открыл банку ножом с красивой ручкой: — Ты кушай, а я, пока наши на работе, в баньку схожу.

— Счас, Ванечка, соберу тебя. Портки да рубаху исподнюю батины положу. В свои прежние-то не поместишься. — И Надежда с сомнением осмотрела брата.

На мгновенье сердце Ивана замерло: "Батя, никогда уж не свидимся, батя".

— Собирай. — И радость возвращения смешалась с болью потери.

— Полушубок-то оставь. В баню лучше в Илюшкиной фуфайке.

— Ладно. Раскомандовалась. — И он послушно натянул маловатый ватник.

Вечером перед ужином Иван раздавал подарки. Матери он привёз тёплую вязаную шаль, которая долгие годы согревала тело и душу Устиньи. Сёстрам по тоненькому, прозрачному, как воздух, платку. Акулине достался отрез материала. Много лет он хранился в её сундуке, потом было сшито из него красивое платье, которое долго висело не надёванным в гардеробе, одним своим видом даря Акулине надежду, что вот, вернётся Тимофей, тогда уж она и нарядится!

— Ну, Илья, принимай! — Иван поставил на стол чемодан не чемодан — чёрный, со скошенной стороной, украшенный перламутровым узором. Привязанным прямо к ручке маленьким ключиком открыл его, и все замерли. Внутри оказался настоящий немецкий аккордеон. О таком Илья даже мечтать не мог.

И тут Иван вспомнил, что приготовленный для бабушки Прасковьи подарок, банка сгущенного молока, отдан ещё днём.

— А это вам. — И он протянул Прасковье пачку печенья из своего сухого пайка. Немного замешкался, опустив руку в солдатскую котомку: "Мам, приготовил ещё в начале войны. Вот. — Иван протянул Устинье квадратную серебряную коробочку: — Портсигар это. Для бати. Убери".

В возникшей тишине Устинья открыла ящик комода, купленного Тихоном ещё до войны, и аккуратно положила подарок туда, где лежало бельё мужа. В этом портсигаре все остальные годы хранились от получки до получки все семейные сбережения.

За ужином выяснилось, что самый лучший подарок — сгущенное молоко. Прасковья отламывала кусочек белого хлеба, макала его в сладкую белую жижу и с видимым удовольствием ела.

На следующий день Иван пошёл в отдел кадров и уже через день вышел на работу.

А с первой получки, помня, как Прасковья радовалась сгущёнке, он купил пол-литровую банку абрикосового повидла. Повидло понравилось даже больше сгущенки.

-Устишка, энто у нас и яблоки, и ягода в Покровском растуть, а мы повидлов не видали.

-Яблоки-то растуть, да сахар кусается. Потому и не делали. А тут сахар купить можем, да яблоки кусаются.

-Бабушка, ты ни об чём не думай. Знай себе отдыхай, да чай пей. Вон у нас в столовой стали сладкие булочки печь. Ежели седни напекут, принесу тебе. — И Илья, нахлобучив ушанку, отправился на работу.

Между Ильей и Иваном образовалось настоящее соревнование. Каждый хотел удивить Прасковью чем-нибудь новым и вкусным. А та радовалась, как ребёнок, от чего оба внука ещё пуще старались.

Как-то утром Прасковья не смогла встать.

-Занеможилось мне, Устишка. Встать мочи нет.

Устинья как раз сбиралась на работу:

-Отдыхай, мама. И ни об чём не беспокойся. Я вот тебе сладкой водицы наведу, да рядом поставлю, ежели пить захочешь.

С этого утра Прасковья всё чаще проводила целые дни в постели. Слабела на глазах. Устинья вызвала врача на дом.

Впервые за всю жизнь Прасковью прослушали и выписали специально для неё лекарства. А вечером зашла медсестра и взяла на анализ кровь. Ободрённая таким не виданным за всю свою жизнь вниманием умных и грамотных людей, Прасковья приободрилась и утверждала, что уж теперь-то она точно на ноги встанет.

В назначенное время Устинья пошла к врачу, узнать результат обследования матери. Врач посмотрела анализы, сделанные при осмотре записи:

-Ну, что тут можно сказать? Для её возраста анализы и состояние самые обычные. Тоны сердца, правда, очень слабые. Покой, хорошее питание, да смотрите, чтобы пролежней не было, — и врач закрыла амбулаторную карту.

-Може, какие таблетки али уколы? На глазах слабеет.

-Витамины могу назначить, только вряд ли это поможет.

-Сколь долго ей отпущено?

-Я не Господь Бог. Не знаю, кому сколько отпущено. Но судя по годам и моим наблюдениям, может так и несколько лет протянуть, а может и несколько дней. Сердце у неё совсем изношено.

И уже не решались оставлять Прасковью одну. Дежурили по очереди, сменяя друг друга в зависимости от графика работы, чтобы постоянно кто-нибудь находился при ней. А за окном тянулась морозная сибирская зима. Прасковья вздыхала: "Дал бы Боженька до тёплых дней дотянуть. Листочки ещё разок увидать. Да и вам мёрзлую землю долбить несподручно. А вот оттает землица, тоды бы и убраться, раз уж срок мой пришёл".

Снег ещё лежал серыми языками в тени бараков и сараев, но солнце уже вовсю пригревало спину через рабочие ватники и плюшевые жакетки. Устинья сидела возле матери и вспоминала, как они мечтали наесться досыта белого хлеба. А ещё думала о том, что дал Бог ей исполнить эту мечту и мать в последние годы жила в тепле и сытости. И о том, как боялась ехать в Сибирь, о том, как Тихон спас всю их семью. И ежели бы не он...

-Устишка, слышь ли? — Прасковья приоткрыла глаза. — Привиделось що ли? Девонька малая совсем. Ещё не ходок. Сидит супротив меня. А кто такая — не видела, не знаю. Головка в русых кудряшках, а щёчки так и горят.

-На-кося, водицы испей. — Устинья чайной ложечкой смочила матери губы. А у самой так и побежали мурашки по спине.

-Устишка, що за ребёночек? А то вон отец мой и мать в ряд стоят, а мне говорят, что её не знают. — Голос Прасковьи слабый, прерывистый, чтобы расслышать, Устинья наклонилась ближе.

-Внучка это твоя. Я её тут родила. Тут она и померла, младенцем. — Устинью била нервная дрожь.

-Ну вот, а то среди своих, как чужая. А энто они за мной приходили. Помру я, Устинья, седнишний день.

-Мама, врач сказала, ещё сколь годков можешь протянуть.

-Не сбивай меня. Сказать тебе следоват, да сил уж мало. Не успеть боюсь. Слухай. — Прасковья перевела дыхание и чуть слышно, почти шёпотом, продолжила: — Тихон твой не зря за тобой жениться гонялся. Отец его поп грамотный был. Многие годы в Москве при столичной церкви служил. Потом к рюмке стал прикладываться. За то и попал в наш приход. Да на то время и наш приход не бедным был. А ещё слыхала я, что выбрал он приход сам, потому что в старинных церковных родовых книгах вычитал... — голос Прасковьи прервался, казалось, силы оставляют её. Устинья вновь смочила чайной ложечкой её губы. — Погоди, отдохну чуток. — Дыханье матери было еле уловимым, но ровным и спокойным.

Устинья встала, разминая затекшие ноги. Подошла к печи, взяла чайник, подлила в кружку воды, всыпала немного сахара, размешала. Всё не одной водой поить мать. Вновь присела рядом. Надо бы дров принесть. Ребята заранее нарубили, да припасённые у печи закончились. А идти в стайку Устинья не решалась. Боязно мать в таком состоянии оставить. Так и сидела рядом. Глянула на часы. Скоро уж Лёнка вернётся с работы, посидит тут, а Устинья пойдёт мыть полы в заводоуправлении, заодно и дров принесёт.

-Устишка...

-Тут я, мама, тут. — Устинья поправила тёплое ватное одеяло, укрывавшее мать.

-Слухай. Свёкор твой, отец Тихона, Василий, мне сказывал, что прописано в тех книгах, будто прабабка моя боярского рода. Имя её — Федосья, отца Прокопом звали. В каком колене не упомню теперь. Да сильно она царю насолила. Про то, чем насолила, толком не знаю. Но говорил Василий, что видал он картину, где едет в санях боярыня, обличьем очень схожая на ту, что он видел на рисунках в старых книгах, которые читал, пока в Москве служил. А когда тебя в деревне увидал, то про то своё знание Тихону-то и рассказал. Очень ты своим обличьем на прабабку всхожа. — Прасковья немного помолчала, набираясь сил. — То ли веры она другой была, то ли что похуже. Попав в опалу к царю, спрятала дитё своё от его немилости. Отправила сына в деревню с нянькой, откуда та была родом. Думала на недолго. Чтоб в бедности не мыкался, добра на церковный приход прислала, и на словах приказ мальца беречь, пока она за ним не явится. И чтоб всё по чести было. Строго за дитё спросит. Только вышло не по её. Казнил её царь. А дитё осталось. Тут уж церковникам и самим боязно сознаться стало, чьёго отпрыска хранят. Но и зло на царя затаили. Чтоб не затерялся совсем род, так в церковных книгах и записали: Родкин. От него наш род и ведётся. — Устинья зачерпнула маленькую ложечку сладкой воды, Прасковья проглотила, чуть слышно вздохнула и продолжила: — Сладилось у вас с Тихоном всё хорошо, и отец Василий радовался нашему родству, но пока решался рассказать не рассказать, красные пришли. Тут сама знаешь, в таком родстве сознаться, беду на всю семью накликать. Вот он и молчал. А перед смертью вызвал меня, велел всем выйти, да и рассказал. — Сил у Прасковьи совсем не осталось. Она и сама это чувствовала. И, переведя дух, заторопилась: — Только, говорит, до времени никому не сказывай. А то погубишь род, веками сберегаемый. А помирать будешь, кто самый разумный в роду будет, тому и скажешь. Ещё, говорит, Тихон знает. В бытность поповичем помогал те книги читать.

Несколько раз Устинье думалось, что более не услышит она материнского голоса, но Прасковья, переведя дыхание, еле уловимо шептала скрытую от всех историю их рода, будто неведомая сила отмеряла ей время для этой цели. Устинья слушала и молчала, ловя каждое дыхание, каждое слово умирающей матери. Сил разуметь услышанное не было. Сердце замерло в ожидании неизбежной потери.

Но вот лицо Прасковьи разгладилось. Сделалось белым, чуть тронутым румянцем. Устинья смотрела на мать и не узнавала. Та будто помолодела. Только странная неподвижность сковала родные черты.

— Морозовы мы, слышь, Устишка, Морозовы...

Дыханье Прасковьи прервалось, и чуть погодя легкий хрип вырвался из побелевших губ.

Ни двинуться с места, ни заплакать Устинья не могла. Сидела, как окаменевшая, сжав обе руки в один кулак. И не вдохнуть, не выдохнуть. Ком встрял в горле. Дотянулась до материнской кружки. Сделала глоток, а он сквозь горло не проходит. Так и сидела, то ли воздух, то ли воду глотая.

В последний путь Прасковью проводили по всем правилам. Иван с Ильёй расстарались, оркестр добыли. Блестели медные трубы. Пятеро музыкантов вынимали душу не только у Устиньи, а у всего барака. Похоронили её в одной могилке с внучкой, которую при жизни ей увидеть не удалось. Рассудив, что вместе им лучше будет.

Колган трава

Жила семья дружно. Деньги держали вместе. Вместе и решали, кому что купить. А поскольку излишков не было, то и покупали тому, у кого что поизносилось вовсе.

Но как-то вечером, после ужина Акулина заговорила о том, что дом у неё в Покровском не продан и придётся туда ехать. Не бросать же. Да и неизвестно, как дело обстоит с Тимофеем. Вдруг откуда из госпиталя везти, а денег за душой ни копья.

-Об чём речь? Нас вон какая сила! А ты одна, а все заработанные деньги в семью отдаёшь. Вы уж с матерью определитесь сами, сколь тебе в общий пай ложить. А остальное — сама хозяйка. Как, мамань, считаешь? — Иван обвёл всех взглядом.

-Я — "за", — и Илья допил сладкий чай из кружки.

Елена с Надеждой слушали вполуха, явно желая выскочить из-за стола по каким-то своим делам.

-Тоже думала. Кулинка всю свою жизнь на нас тянется. А копейку, какую-никакую скопить надо. Да с вами скопишь! То на Илюшке обутки сгорели, то Надька слезами исходит — пальтушка мала, не застёгивается. Права она, — Устинья встала из-за стола и принялась мыть посуду.

Со следующей получки Акулина стала отдавать часть денег в семью, а остаток складывала в тот самый сундук, который был её приданым, заворачивая в холстяное самотканое полотенце, вышитое по краям красным и чёрным крестом. Когда скопилась небольшая сумма, а ехать ещё никакой возможности не было, Акулина, посоветовавшись с Устиньей, которая ничего отложить не могла, купила швейную машинку. К оставшейся части денег добавили немного от получки Ивана и Ильи и купили два отреза на платья Елене и Надежде. Елене — белое с голубыми колокольчиками, Надежде голубое с белыми ромашками. Шила Акулина сама. Когда платья были готовы, то решили пойти в выходной все вместе в кино. Однако Илья с Иваном идти наотрез отказались. Пообещали, что встретят мать, сестёр и тётю Лину у выхода, после окончания сеанса.

Устинья, как и Акулина, в кино была впервые. Изволновались и изнервничались так, что, выходя, с удивлением смотрели на солнечный день. От клуба к бараку шли всей семьёй. Выходной выдался тёплым и солнечным. И, наверное, впервые за последние годы семья была счастлива. Но и этот счастливый день подошёл к концу. Наконец все улеглись спать. Однако от множества новых ярких впечатлений сон не шёл. И Акулина сама не заметила, как стала представлять: вот они с Тимофеем вместе идут в кино. Высокий, статный Тимофей, в новенькой военной форме, при наградах, ну чуть прихрамывая (с войны же!), поддерживает её под руку, а она в нарядном платье, какого у неё пока не было, идут по Бумстрою, и все с ними здороваются.

-Акулина Фёдоровна, уж не супруг ли ваш вернулся?

-Дал Бог — вернулся.

-И куда же вы направляетесь? Разрешите узнать?

-В кино идём.

Тут мечтанья Акулины прервались. Послышалось, что ли? Она прислушалась. Нет, так и есть. Уткнувшись носом в подушку, плакала Устинья.

-Устишка, ты що? — и не дождалась ответа.

-Чего молчишь-то? Аль что стряслось?

-Никогда мне в энто кино с Тихоном не пойти! И не свидимся мы более.

-Мне не легшее твово. Только сопли размазывать не след. Тебе Тихон четверых оставил за себя. А им из утра на работу. Да не пряники собирать. Так что ты прекрати энто дело. Перебудишь всех.

-Душа болить.

-У тебя душа, а у меня барабан натянутый.

-Мамань, тёть Лина, давайте уж спать.

Устинья вздохнула, протянула руку за кружкой воды, приготовленной с вечера и поставленной рядом с кроватью, отпила немного и притихла.

Ничего больше не сказала и Акулина, но ещё долго обе ворочались, всё никак не могли устроиться спать.

Второй год Акулина работала поваром в столовой. Вставала в четыре утра, чтобы к половине пятого быть на работе. Срубленная из толстых брёвен, столовая походила на большой деревенский дом. Готовили на печи, которая топилась дровами и углём. Воду на видавшей виды коричневой кляче возил ещё не старый возница. Иван Фёдорович — мужик аккуратный, непьющий, тоже из деревенских, потерявший за войну всю семью. На работу приходил затемно, рубил дрова, подтапливал печь, чистил конюшню, поил и кормил лошадь, потом ехал по воду. А наполнив столовские котлы, мог бы и идти на отдых. Да только никто нигде его не ждал. И не считал Иван Фёдорович за труд помочь женщинам перетащить котлы с горячим борщом с печи на раздачу.

— Акулина Фёдоровна, если ты не заметила, то мы с тобой почти родственники, — Иван Фёдорович, крякнув, поставил на плиту кастрюлю, наполненную водой для будущего борща.

— С чего бы? Ты откуль сам-то будешь? — Акулина аккуратно и быстро управлялась с луком, слегка отворачивая голову в сторону, чтоб слезу не вышибало. В белой куртке, в белом фартуке, в белой косынке, из-под которой упрямо выбивалась чёрная кудрявая прядь, невысокая тонкая женщина, работала споро, ни на что никогда не жалуясь.

— Да, ить я к тому, что ты Фёдоровна и я — Фёдорович. А там, где я жил, — одни печные трубы стоят, да и те не все уцелели. Прямой наводкой по нашей избе. Моя с мальцами в подполе хоронилась, да завалило их. А сверху заполыхало. Выбраться не смогли...

Иван Фёдорович вытер ладонью лицо, не то непрошеную слезу пряча, не то страшное видение отгоняя.

— Ну, що ж теперь? Судьба нам, Фёдорович, такая выпала. Терпи, пока мочь есть. А невмочь, так всё одно, куды деться-то? Терпи. Мало кого жисть помиловала. А то всё больше горе да боль людская.

— Я, Акулина Фёдоровна, давно к вам присматриваюсь. Ежели можно мне вас спросить, какое ваше семейное положение?

— Оно вам к чему?

— Да как ваша смена, мне на душе вроде как облегченье наступает. Вот и решил узнать: может, возможно какое общение с вашей стороны? Вы не подумайте ни об чем плохом. Замаялся в одиночестве. А боль моя, она кому нужна? У людей теперь своей хоть отбавляй.

— Не буду тебе, Фёдорович, душу травить. Мужик мой на войне пропал без вести. И хучь отписали мне, что видали его возможную гибель, только есть у меня надёжа, что хоть перед смертью свижусь я с ним. Так что общаться, ну що ж? Выговоришься, може, и полегчает. А уж более не рассчитывай.

Отработав смену, Акулина не спеша переодевалась в раздевалке, когда за приоткрытой дверкой соседней кабинки услышала шмыганье носом и вроде кто плачет.

-Аннушка, ты що?

-Уйди отсюда, — ревела, уткнувшись носом в полотенце повариха, готовившая вторые блюда.

-Ну, будет, будет. Весь день как человек работала, а тут на тебе, — Акулина присела рядом.

-Уйди, Кулинка! На тебе ж ни кожи, ни рожи, ни украсть, ни покараулить! А глянь, Иван Фёдоровича присушила! Уйди, видеть тебя не хочу!

-Дура ты, дура. Никаких особых дел меж нами нет. Беда у человека. Тут с пониманием надо подойтить, а не хвостом крутить. Да и мне, хучь золотой будь, чужой мужик не нужен. Я свово дождусь, — и направилась менять грязную спецовку.

-Погодь. Ты, похоже, правду говоришь. Неужто с Фёдоровичем ни-ни?

-Тьфу на тебя! Дура ты и есть дурра! Слухать тебя не хочу. И более ко мне с такой дурью не приставай!

Она уже оделась и собралась уходить, когда к ней снова подошла Анна.

-Акулина Фёдоровна, ты уж зла не держи. Лет мне скоро тридцать. Ни дитя, ни семьи. Что такое бабье счастье, только понаслышке знаю. А тут одинокий, непьющий. Ещё не старый. Кто хошь на моём месте волком взвоет.

-Ты тоже языку лишку не давай. И напраслину на меня не возводи. Пойдём, що ли?

А жизнь между тем текла своим чередом. Наступила осень. Короткие дни в золоте осенних листьев пролетали быстро, долгие тёмные ночи — у каждого по-своему. Счастливым — всё одно коротки, для больной души — длинные и муторные. Вот и пойми тут, что такое "время"? Вроде для всех в бараке солнце одновременно ушло за горизонт и одновременно вышло. Ан, нет!

-Мамань, никак уже утро? — Илья, пришедший за полночь, пятернёй расчесав вновь отросшие волосы, схватив с вешалки у порога рабочую тужурку, только и успел сказать: "Я на работу. Буду поздно. Если что — не теряйте. Я у друга переночую". — И, не дождавшись ответа, выскочил в коридор.

-Совсем от рук отбился. Ты бы, Иван, посмотрел. Кабы сдуру куда не встрял.

-Ну, мамань, дело-то молодое. Да знаю я его "друга". К девкам в общагу повадился.

-Да вы оба глаза-то разуйте! Аккордеон-то где? Уж какой день "у друга на сеновале"? — Акулина заступала в ночную смену, поэтому утром была дома.

Устинья так и присела от удивления, только сейчас заметив, что дорогого Иванова подарка на месте нет.

-Ах, вихром его скати, куды он его подевал?

-Мамань, тётка Лина, вы уж не очень-то убивайтесь. Как есть, всё узнаю, — как мог, успокоил Иван и ушёл на работу.

Вечерние сумерки накрыли Бумстрой. В длинном коридоре барака то и дело хлопали двери. Жильцы возвращались с работы. Устинья глянула на ходики:

-Що ж ни Ванюшки, ни Ильюшки?

В этот же момент дверь распахнулась, и на пороге показался Иван с аккордеоном, а следом за ним Илья:

-Будет уже мной командовать! Чай я не мальчонка! Перед людьми стыдно.

-Ладно, "перед людьми", — передразнил Иван брата, — никуда твои девки не денутся! — и Иван водрузил аккордеон на его обычное место — самый верх гардероба. — Хучь бы о матери подумал. Ему "гуленьки", а мать не спи, болей душой.

-Что ж мне до сорока годов от материного подола не отходить?

-Да кто ж тебя неволит? Но упреждать же надо!

-Ну, дома бы и сказал! А то пол общаги собралось посмотреть, как Иван брата домой сопровождает!

-Возле тебя как мёдом помазано. Завтра пуще прежнего набегут. Там ить на десять девок — один ты, — как-то грустно пошутил Иван.

С этого вечера воспитанный Иваном Илья всё чаще "упреждал", что ночевать домой не придёт. А через некоторое время и Иван предупредил, что, однако, после первой смены придётся остаться во вторую.

Дети выросли, и большие перемены ожидали семью.

Как-то днём, когда до конца рабочего дня ещё оставалось время, Акулина вдруг вернулась домой. Боли в желудке скрутили её неожиданно, резко, да так, что она места не могла найти. Пришедшая Татьяна сказала только одно: "С утра в больницу. И не тяни". С вечера отправили Надьку к Кулинкиной сменщице, чтоб та подменила её утром. А не спавшая всю ночь Акулина чуть свет пошла на приём. Чтоб очередь занять и быть первой.

Терапевт выслушала её, осмотрела и... дала направление к гинекологу.

-Да що ж мне там делать, когда муж мой с войны не вернулся? — от обиды и удивления Акулина встала и уставилась на врача.

-Женщина, по-вашему, что, беременность только от мужей бывает?

-По мне так без мужа — ежели только от святого духа! Мужика-то возле меня сколь годов нет!

-Не морочьте голову! Какая беременность, вам специалист объяснит. А я вам скажу, что много женщин погибает от криминальных абортов. Так что не рискуйте. Идите к гинекологу. Становитесь на учёт, рожайте и не задерживайте очередь!

С тем и вернулась Акулина домой. К этому времени боль немного отпустила. Вечером, когда вся семья собралась после работы, рассказала о своём походе к врачу. В разговоре выяснилось, что по Бумстрою ходят слухи, будто в технической больнице работает хирург золотые руки, но больно пьющий. Говорят, многие жизни спас, а вот собственную жену не смог. Померла у него на операционном столе. С тех пор и запил. А пока суд да дело, Татьяна предложила настоять на водке траву — колган и пить маленькой рюмкой натощак, да ничего не есть потом часа два — три. Но боль приходила вновь и вновь; резко, мучительно. А работа не могла ждать.

Однажды рассчитав, что с раннего утра этот хирург может ещё тверёзый будет, Акулина направилась в больницу. Чётырёхэтажный кирпичный корпус стационара располагался напротив строящегося целлюлозно-бумажного комбината, почти в технической зоне. Поэтому так и назывался — техническая больница. Нашла хирурга. Но в стационаре приёма нет. И выслушав её, он велел прийти к нему на приём в поликлинику, прямо сегодня.

В два часа дня исхудавшая и измученная Акулина сидела у дверей хирургического кабинета. Осмотр закончился одной бумажкой:

— Вот вам направление, идите прямо сейчас в стационар. Я позвоню. Сегодня же начнём обследование. А с утра завтра я сам буду.

Результат обследования был страшным — рак желудка.

— Если оперировать не откладывая, может, ещё и можно на что-то надеяться. Но случай запущенный. Говорю вам сразу.

— Доктор, а если без операции? Сколь ещё протяну?

— Только богу ведомо.

— Говорят, вы врач хороший, значит, тоже не без божьей помощи?

— Дети есть?

— Нет.

— Муж?

— С войны не вернулся.

— Одинокая?

— Нет. Семейная.

— Это как?

-Сестра вдовая, да четверо при ней. И я с ними.

— Может, год, может, три. Не знаю. Думай. Решать тебе.

Холодный сырой ветер бил в лицо. Люди, отворачиваясь от резких порывов, шли по своим делам. Каждый сам по себе. Вот так же будут идти через год, а может... три. Какой-то человек в длинном чёрном пальто, подняв воротник и повернувшись спиной к ветру, стоял посреди тротуара. Порыв ударил с новой силой, Акулина повернулась в пол-оборота, уткнулась в воротник, а когда вновь подняла голову — человека в пальто нигде не было. Она огляделась по сторонам. Как сквозь землю провалился. На мгновенье ей показалось, что промозглый холод залез в самую душу. Помирать страшно? Дак ить все помрут. Всем страшно. А ежели на операцию решиться? Сделают, а потом уход... Комната одна. Устишка, конечно, всё сдюжит, даже виду не покажет. А ребята, девчонки? Намучаются все. А жить всё одно не более трёх лет. Только жисть тогда — одни муки. А ежели не делать? Тогда на одну муку меньше получается. С такими мыслями Акулина возвращалась домой.

Перешагнула порог. Обвела комнату взглядом:

-Никак што стряслось?

-Щи-то наливать? — засуетилась у плиты Устинья.

-Никак не ели?

-Тётя Лина, не трави душу ни матери, ни нам. Поизвелись уж все. Не до ужина, — Иван встал со стула.

-Все в сборе. Меня, що ли, ждали?

-Кого ж ещё? — удивился Илья.

-Давайте ужинать, а потом уж как есть расскажу.

Поели, собрали со стола. Но никто не встал и не ушёл. И Акулина, вытирая слёзы, вздыхая и шмыгая носом, выложила все свои сомнения.

-Если решишься на операцию, то нас девок в семье двое — выходим. Даже об этом не переживай, — Елена пнула под столом Надежду, готовую вот-вот заплакать

-Ты чего? Страшно же.

-Сколь времени есть, чтоб обдумать? — Иван отодвинул стул от стола и упёрся руками в колени.

-Нисколь. Уже поздно. Энто так, чтоб подолее протянуть.

-Тётя Лина, самое главное — ты знай, хучь какое решение примешь, мы все готовы руки тебе подставить. И худыми мыслями голову себе не забивай. Тогда болезнь точно верх возьмёт, — Илья, уж было приготовившийся "упредить", что ночевать не вернётся, стал раздеваться.

Улеглись спать. В ночной тишине Акулина услышала, как Устинья хлюпает носом.

-Устишка, ты що?

-Энто за що же мне такое горе? Али грешна в чём?

-Мамань, не рви душу, прекрати. Кому легшей, чем тебе? — полушёпот Ильи был даже не недовольным, злым.

-Никак вы меня хоронить собрались? Мне цыганка долгую жизнь нагадала. А перед смертью встречу с Тимохой. Так что помирать я покель не собираюсь.

-Ну, слава Богу, умные слова завсегда приятно слышать. А тапереча всем спать, — и Иван с хрустом устроился поудобнее.

-Мам, можно с тобой?

-Надька, здоровая девка. Да ладно, ложись.

На удивление себе Акулина заснула глубоким спокойным сном. Утром ей надо было идти либо в больницу, либо на работу. Но последнее, что подумала Акулина засыпая: "Робу чистую не получила. Буду завтра в заскорузлом фартуке".

Утром, встав ещё до рассвета, стараясь никого не разбудить, Акулина налила в гранёную старинного стекла рюмку настоя колгана на водке, выпила. Бог его знает, прихватит на работе, а посередь смены — куды деваться?

-За косточками-то подходить? — сонный Надькин голос заставил улыбнуться.

-Сёдни не знаю, варили компот али нет. Ежели що, сама принесу. Спи.

Иногда в столовой варили компот из сухофруктов. И тогда на дне бочка оставались косточки от урюка. От чернослива тоже были, но они горькие, а вот косточки от урюка, то есть сушёных абрикосов, Акулина собирала со дна котла, сушила и складывала в трёхлитровую банку. К концу дня подходили или Надька, или Ленка и забирали эту банку. В последнее время почти всегда приходила Надька. Елена, как старшая, стала стесняться.

Устинья наловчилась бить косточки гранёным стаканом, поскольку молоток был один и им бил кто-нибудь из ребят. Обхватывала стакан ладонью так, чтобы верхняя кромка плотно прилегала к ладони и резким ударом середины дна стакана разбивала косточку. По вкусу они были чуть сладкими с лёгкой приятной горчинкой.

А болезнь не отступала. Она затаилась и давала о себе знать. Выписали Акулине и таблетки, она их пила, чутко прислушиваясь к своему состоянию. Постепенно от некоторых вовсе отказалась. Другие пила при определённом самочувствии. Неизменным оставался только настой колгана, для которого гнали на печке самогонку, считая, что своё-то не только дешевле, но и лучше будет. В дни, когда боль в желудке особо давала о себе знать, не ела вообще. Постепенно выработалась своеобразная диета. Акулина не пила и не ела ничего горячего. Не пила чай. Обходилась квасом и водой. Основу питания составляла капуста тушёная, в щах, солёная с растительным маслом и луком. И отварная рыба. Жареного она тоже ничего есть не могла. Не ела сладкого, мучного. Делала исключение только слегка зачерствелому белому хлебу.

И тут у Татьяны закончились запасы травы. Нигде в здешних местах Акулина найти такую не могла. Положив в конверт засушенную травинку, отправила письмо в Москву родственникам, когда-то тоже уехавшим из Покровского и жившим теперь в Серебряно-Хорошевском Бору. Может, где в их краях сыщется? В ответ пришла посылка. Посылки эти с колган-травой приходили потом каждый год в течение следующих сорока лет. А страшная болезнь то отступала немного, давая передохнуть, то вновь брала верх. Однако Акулина, на удивление врачам, и не думала сдаваться. Первоначальный страх прошёл, а потом пошли заботы каждого трудового дня. Перестать работать Акулине даже в голову не пришло. Она то пила траву, то, как говорила, давала себе передохнуть. На повторном осмотре диагноз подтвердился. Но врач только плечами пожала, когда в кабинет вошла не скрюченная болью пациентка, а возмущённая женщина:

-Я возле вашего кабинета родить могу. Вы же меня в тот раз к гинекологу на учёт становиться послали, так что теперь самый раз по времени. Цельный час сижу под дверями, карточку с историей болезни найтить не могут. А мне на работу пора.

-Женщина, ну что вы возмущаетесь? Карточку направили главному врачу, чтоб на комиссию ВТК подготовить, для назначения пенсии. Кто ж думал, что вы продолжаете работать?

-Да какая уж работа?! Родить пора!

-Женщина, вы понимаете своё состояние?

-Я понимаю, что если вы болесть желудка от беременности отличить не можете, то уж лучше определите меня к другому врачу, чтобы нервы нам друг дружке не трепать. И лучше к тому хирургу, который в технической больнице работает и у вас тут приём ведёт.

-Я ваш участковый врач. У каждого врача свой участок и свои больные. И вам положено не ругаться, а у меня лечиться.

-Ежели вы меня от беременности лечить собрались, так вы не гинеколог. А другой болести вы у меня не нашли. Так что все мы здесь свои — советские, ну и придётся итить к главврачу, пусть он решает, потому как жисть моя мне дорога, — направилась к дверям Акулина.

-Куда же вы? Погодите. Хорошо, я переговорю с Валерием Николаевичем. Если он не против, то передам ему вашу историю болезни. Посидите немного. Я сейчас, — и не дожидаясь ответа, вышла из кабинета.

Вернулась очень быстро. Вместе с ней в кабинет вошёл тот самый хирург.

-Пойдёмте. Карточку вашу я потом заберу.

Как улыбается судьба

Была у Тихона сродная сестра — Мария. Значит, мать Тихона и мать Марии — родные сёстры. Невысокая, полная, русоволосая и сероглазая. Сильно прихрамывала на правую ногу, ещё в малолетстве в бане ошпарила, нога выболела, перестала гнуться, стала короче другой. Разные ходили в Покровском про неё слухи. Говорили, что не иначе приворожила она к себе молодого, да красивого парня так, что тот не посмотрел ни на хромоту, ни на скромное приданое — женился. Ну и дыма без огня не бывает. Что там правда, что там нет, только доподлинно знала Устинья, что могла её золовка людей лечить, знала заговоры на разные случаи жизни. Сама Мария этого не отрицала, но и особенно не хвастала.

-На жисть зарабатывать — больно хлеб тяжёл. Да и взять могу токмо на пропитание. За ради денег не могу. Грех потому, так что себя губить не буду, — объясняла она своё нежелание пользоваться даром.

Вот только Бог детей не давал. А тут война. Муж ушёл на фронт, да там и сгинул. Получив похоронку, Мария написала письмо Устинье, что одной в деревне вести хозяйство тяжело, а бедность ещё хуже, чем до войны. Мужиков вернулось мало. Те, что вернулись, все при семьях — так что по всему тут ей век вдовой вековать.

Устинья и Акулина посоветовались между собой, поговорили с ребятами и решили отписать тётке Марии: пусть приезжает. Пока у них поживёт. Хоть и самих шестеро в комнате, ну в тесноте да не в обиде. А там, на работу устроится — хоть маленькую комнатушку в бараке, а дадут.

На этот момент строительство бараков шло полным ходом. И бараки стали строить не насыпные, в каком они жили, а из брёвен. Куда теплее и основательнее.

Мария недолго собиралась. Распродала хозяйство, дом, и, связав в узлы оставшиеся вещи, приехала к Родкиным. Освоилась она на новом месте быстро. Несмотря на хромоту, устроилась работать на основное производство. Не прошло и трёх месяцев, как ей дали комнату в новом бараке, двенадцатиметровку, как одиночке.

Через недолгих полгода, в один из выходных дней, Мария, придя, по обыкновению в гости к Родкиным, немного помявшись, сказала, что у неё есть новость.

-Работает вместе со мной мужчина. Самостоятельный, видный, непьющий. Звать Павел. Предлагает сойтись с ним. Уж и не знаю, как быть? То ли сразу расписаться, то ли пожить, посмотреть, что из него выйдет?

Такой поворот дел никого не удивил. Одно слово — Мария!

-Семья, дети есть? — только и спросила Акулина.

-Нет, и женат не был.

-Энто как же ты такого выискала? Счас и молодым девкам не за кого замуж итить, — удивилась и насторожилась Устинья.

-Бог послал. Что ж мне тапереча в пользу девок отказаться?

-Чего тебе терять? Сойдитесь, раз такая охота пришла, поживите. А там видно будет. Уживётесь, так и распишитесь, — рассудила Акулина. — А живёт-то где?

— Где все парни — в общежитии.

-И сколько ж лет твому соколу? — спросила Устинья.

-Ну чего взялись душу мою трепать? Не старей меня. Трухлявый-то пень мне ни к чему!

-Твово ума дело. Гляди сама. Уж не девка. А серчать чего? Ты сама по себе. Мы сами по себе. Чем могли — помогли. А совет наш тебе нужен как для одного места дверка! Сама себя успокоить пришла. Поступай, как знаешь, — Акулина поправила кончики головного платка.

-Хоть Тихона и нет в живых, да вы мне все одно сродственники. Как там будет далее, жисть покажет. А не посоветоваться не могу, сердце не позволяет, — Мария встала: — Пойду уж.

-Пошли, провожу до дороги, — следом поднялась Акулина.

На выходе из барака столкнулись с Еленой. Рядом с нею шёл высокий стройный моряк. Елена ему даже до плеча не доставала.

-Здрасте, тётя Мария, — Елена и моряк остановились.

-Вот, это моя тётя Лина, а это тётя Мария, — поочерёдно представила Елена.

-Пётр Сафонов, — картинно вытянулся моряк. Видно было, что и сам себе нравится.

-Ну, що ж, идите домой. Устишка там одна. Я счас провожу тётку Машу и вернусь.

Когда Акулина вернулась, Пётр и Устинья сидели возле стола. Елена, стоя возле кровати, теребила оборку платья, готовая вот-вот слезу пустить.

-Вот, свататься пришёл. Али теперь Советская власть по-иному энто дело делает? — Устинья нервничала. И ни красавец моряк, ни его "сурьёзные" намерения не могли её успокоить. Уж слишком неожиданно свалился он на её голову.

-Я в отпуске. Еду домой к матери. Живёт она в Алтайском крае, в городе Бийске. Одна. Отец от болезни помер, я ещё маленький был. Отпуску две недели. Да неделю добавили в Красноярск на завод документы доставить. Даже командировку выписали. Я уже вторую неделю тут. Прошу разрешите с Еленой расписаться. А то она без вашего согласия не согласна.

-Какой документ есть? — спросила Акулина.

-Вот, — моряк протянул военный билет с вложенным в него командировочным удостоверением.

Акулина взяла красную книжицу, посмотрела на фотографию, на моряка:

-Ну, що ж, давайте не будем в спешке энто дело решать. Оно на всю жисть вам обоим.

-Как это не будем?! Нам ещё расписаться надо успеть. И билеты купить, а то мне как холостому военный комендант только один даёт!

-Какие такие билеты? — от неожиданности и удивления глаза у Устиньи стали круглыми, как у птицы.

-А мы решили, что как распишемся, я Елену к матери отвезу. А то она одна там. Мне-то на подлодку возвращаться — дослуживать два года. Так что надо хоть недельку с матерью побыть.

-Лёнка! Да ты никак ополоумела? Тебя ж с работы не отпустят! Ни слова, ни полслова. На-кося, матерь — думай что хошь!

-Утро вечера мудренее. Враз мы ничего не решим, а дров може и наломаем. Заходи-ка ты, Петро, завтра, а мы тут пока покумекаем, что да как. Счас уж и Иван с Ильёй подойдут.

-Ой, уж лучше их не дожидаться. Пойдём, Петя, провожу.

-Почему это? Ничего плохого я не предлагаю. Сами-то они тоже монашествовать не собираются, наверно? А я человек военный, вернуться должен, когда приказано. Так что ж теперь холостяком вековать?

На том и порешили, что вечером всей семьёй обсудят "энтот вопрос", а из утра он придёт — всё будет ясно.

Весь вечер семья судила и рядила так и этак. Елена, сидя на полатях, уливалась слезами.

-Не отпустите — всё одно сбегу.

-Ноги вырву, — буркнул Иван.

-С вами так и останешься девкой-вековухой. С танцев под конвоем домой. В кино — днём. Вечером где-нигде найдёте и опять домой. У-у-у ... — шмыгала распухшим и покрасневшим от слёз носом Елена.

-Ой, мамочка, а какой он красавчик! Таких-то кавалеров ни у одной девки из наших бараков нет! Как я тебе завидую! Да пусть хоть на цепь посадят, я б за таким и без спросов убегла! — Надька мечтательно глянула в зеркало, взбила свою роскошную причёску, поправила высокую грудь и зажмурилась.

-А и убегу, если по-хорошему не пустите.

-Мамань, энто ж Надька всё знала и молчала. У-у-у, лахудра! — и Иван сделал вид, что хочет шлёпнуть Надежду по мягкому месту.

-Не трожь! Всех кавалеров отобьёшь. Ну, примета такая, — объяснила Надька.

-Примета, примета! Вон, полная общага девок. А замуж выйти не могут! Потому как война сильно мужиков повыкосила, выходить не за кого! А Ленке судьба улыбнулась. Пусть идёт. Только всё чтоб всерьёз. Ну, что уедет — жаль. Плохо будет — вернётся, есть куда. Завсегда подмогнём, — заключил Илья, и стал готовиться ко сну.

-А и правда, вам со второй смены, а мы с Илюшкой из утра идём. Давайте спать. Брось реветь. Замуж выходишь, а не помираешь. Глянь-кось на себя в зеркало — куды такая завтра невеста? — Иван тоже устроился поудобнее.

-Ой, девка, я тоже тебе не враг. Но как тебя отпущать одну? Боязно, — Устинья растерянно гнездилась на кровати.

-Не одну, а с мужем. Поранее встану, твоё белое платье в колокольчик поутюжу, — Акулина приготовила на ночь кружку воды, чтоб если пить захочется, то никого не тревожить.

Утром, раным-ранёхонько, когда ещё Иван и Илья были дома, в дверь постучали.

-Кого это в такую рань? — удивилась Устинья, откидывая дверной крючок. — Вот и жених... — Растерянность и слёзы дрожали в её голосе.

-Слазь с полатей, невеста! — Иван уже одетый стоял у дверей.

-Ой, девка, куды же ты в таком виде? — Устинья так и села на край кровати при виде припухших от вечерних слёз глаз дочери.

-Ничего, сейчас холодной водичкой умоется, да причешется, как следует, а там пока по улице пройдут, всё и будет в порядке, — вздохнула Надежда: — Давай уж, не тяни, собирайся.

-Да, Ленушка, давай. Нам сейчас в ЗАГС, чтобы расписали, а то я вчера узнал, так не уволят и билет по воинскому удостоверению не дадут. Из ЗАГСа к тебе на работу, чтоб уволили, потом к коменданту на вокзал, за билетом. — Пётр был чисто выбрит, наглажен, будто не спал ночь.

В ЗАГСе, подавая документы, он объяснил, что находится проездом в командировке. Вот надо оформить жену по закону, а то с работы не отпускают.

Регистраторша посмотрела на щеголеватого моряка, на кудрявую девушку в платье с голубыми колокольчиками:

-Подождите в фойе. Вас пригласят.

Ждали недолго. Вошли, присели к письменному столу, подписали по очереди, где было указано.

-Поздравляю. Именем Российской Советской Федеративной Республики объявляю вас мужем и женой. Целуйтесь уж.

Елена встала на цыпочки, Пётр наклонился, и брак был заключён.

Из ЗАГСа направились на работу к Елене.

-Ну уж нет! Нет! Нет! И нет!!! — Начальник цеха даже привстал из-за стола: — Ишь, удумала! Уволить её по собственному желанию! В крайнем случае, отработать по закону положено!

-Уезжаю я сегодня.

-Никак белены объелась? Это невозможно! Некого мне за тебя к станку поставить. Понимаешь?

-Я замуж вышла. Вот муж меня и увозит.

-Ой, никак я с ума сошёл? Вчера вечером уходила с работы холостая, а утром замужняя вернулась? Документик есть?

-Петя, тут начальство документы требует, — высунулась из-за кабинетной двери Елена.

-Вот. Пожалуйста, — Пётр протянул начальнику свидетельство о браке.

-Так это же другое дело! Была хорошая работница, а теперь ещё и работник добавится! Мы вас, Пётр Ефимович, на руководящую должность определим. С жильём вопрос решим. Не пожалеете.

-Вот отслужу и обязательно вернусь к вам. Благодарю за радушный приём. А пока я в краткосрочном отпуске и через десять дней он кончается. А мне ещё надо жену к матери в другой город отвезти, — он выложил на стол краснофлотскую книжку и отпускное свидетельство. — Свидетельство о браке вы уже видели. Так что прошу в виду чрезвычайных обстоятельств уволить жену краснофлотца без отработки для переезда по месту жительства мужа.

-Не может быть... Вчера вас ещё не было. Елена была холостая. Сегодня вы тут и она замужем. И всё за одну ночь?

-Нам ещё билеты на поезд надо успеть взять.

-В самом деле правда. Так. Всё равно не уволю. Отслужишь, вернёшься и к нам на работу. А мы тут пока вам комнату в благоустроенном доме подыщем.

-Ну что ж? Придётся идти в партком. Не желаете идти навстречу моряку. Хотите разбить молодую семью?

-Боже мой! Кого ж мне за тебя в смену ставить? — он немного помолчал, потом встал, вышел из-за стола: — Забирай, моряк, свою жену. Совет вам да любовь, — и пожал Петру руку.

Вечерний поезд увозил семью Сафоновых в город Бийск. На перроне остались мама, тётя Лина, братья, сестра и кусок жизни.

Мама Мария

Осенний вечер холодными порывами ветра бросал в лицо мелкую водяную пыль. Ну и что из того? Вот вернётся в свою комнату, растопит печь, разогреет кашу, а после ужина укроется тёплым одеялом и будет мечтать, как они будут жить с Павлом, пока сон не сморит. И во сне в тёплой уютной комнате ей будет сниться Павел. Ну и что, что только со свидания? Вот сойдутся и будут жить вместе. Родным она уже рассказала о Павле, так что это беспокойство тоже отпало, и теперь тихая радость заливала её душу. А холодная водяная пыль не шла ни в какое сравнение с растопленной печью и тёплым одеялом.

На столбе у входа в барак единственная уцелевшая лампочка под железным колпаком, качнувшись на ветру, выхватила из темноты дверной проём. Мария перешагнула порог и сразу у входа, возле вторых дверей, поставленных для утепления коридора, увидела маленькую скрюченную фигурку.

-Кто тут?

-Не пугайтесь, тётенька. Это я, ваш сосед из крайней комнаты.

-И чего-то ты в такой час тут делаешь? Поди родители заждались.

-Не... Они это, ну, не ждут, они. Да я немного тут, а то на улице уж больно холодно.

Голос мальчишки дрожал и прерывался. Сам он был маленький, худенький, в рваном пальтишке, без шапки и в каких-то старых огромных чёботах.

-Пойдём, отведу тебя домой. Пропадёшь тут.

-Да я бы и сам ушёл. Да они уже полбутылки самогона выдули — вот и кобенятся. А бате в таком разе лучше под руку не попадать. Тяжёлая она у него. Нет, вы не думайте, он так мужик хороший. Протрезвеет, жалеть будет.

-Ел чего?

-Не-а.

-Пошли. Каша у меня пшенная, на молоке. Хлеба белого цельная булка, чай с сахаром.

-Да, оно конечно, кишка кишке давно протокол пишет. Только неудобно как-то...

-Ладно. Я тоже и устала, и замёрзла. Так что пошли уж, — Мария подтолкнула пацана вперёд себя.

В чистой комнатке в переднем углу возле иконы мерцала лампадка. Пахло домашним теплом и ладаном.

-Счас в тазик воды солью. Лицо и руки умоешь. А я покель печь подтоплю да кашу согрею.

-Что вы, тётенька, сам я печь-то разожгу, а то вроде как нахлебник.

-Мал ты ещё для нахлебника. Дитё ты. Тебя кормить и одевать родителям полагается. А мне не в тягость. Ты ничего не бойся и не переживай. Давай, а то есть и мне страсть как охота.

Мальчишка умылся, причесал пятернёй голову и чинно сел за стол.

-А каша-то, каша-то с маслом. М-м-м! — облизал он ложку. Мария и присесть к столу не успела, как его тарелка опустела.

-Давай-ка, ещё добавлю.

-Оно, конечно, можно. Так вы-то завтра как же?

-Тебя как звать?

-Колька.

-Ешь, Николай, да сходим до твоих родителев. А то скажут — ребёнка украла.

-Не-е-е. Им счас не до меня. Да и не достучимся мы. Только весь барак перебудим.

-Поглядим там.

-Не надо, тётенька, не надо. Я уж лучше один пойду, — лицо Николая стало пунцовым.

-Никак чего боишься?

Мальчишка, не поднимая глаз, накинул пальтишко, сунул ноги в чёботы.

Но сколь ни скреблись и ни стучались они в обшарпанную дверь Николаевой комнаты, никто им не открыл.

-И взаправду всех перебудим. Пошли спать. Утро вечера мудренее.

Всю ночь Мария тревожно ворочалась и отчего-то очень хотела, чтобы и утром Коленька остался. Поднялась с рассветом. Затопила печь. Сварила картошки. Обжарила сало с луком, заправила картошку. И тут заметила, Николай спит, да одним глазом подсматривает.

-Никак проснулся?

-Дух такой, что сердце заходится. Вкуснотища!

-Рано ещё. Я счас на работу пойду. Кастрюлю на печи потеплее укрою. А ты как встанешь, поешь. Только вот как с ключом быть?

-А вы меня тут закройте, если можно, конечно. Я бы, если чего скажите, всё сделал.

-Чего ж ты сделаешь? Сёдни отсыпайся и отъедайся. А я с работы нигде не задержусь. В четыре буду дома.

На лице мальчишки против его воли расплылась улыбка.

-Я немного ем. Чуть картохи отъем и вам оставлю.

Ни в этот вечер, ни через неделю Колю никто не искал. И Мария уже стала привыкать к своему жильцу, когда однажды ночью, вернувшись после второй смены, не застала мальчика дома. Всё было на месте. И даже щи в кастрюле не тронуты. Проворочавшись до утра, Мария пошла к его родителям, решив, что ребёнок заскучал и вернулся домой.

-А-а-а, соседка. Проходь, проходь. Эй, жена, наливай стопарь. У нас гости.

-Не пью я.

-Не пьют только телеграфные столбы. У них чашечки кверху дном перевёрнуты.

Неопрятная женщина, со свалявшимися волосами, в калошах, зачем-то вытерев о грязный подол гранёный стакан, неуверенно раскачиваясь, плеснула в него мутную жидкость.

-Не ломайся. Давай! За знакомство!

-Вы лучше скажите, где ваш сын Николай?

-А-а-а, поганец! Встретил его вчерась возле барака. Говорю: одна нога здесь, другая там, сбегай-ка родителю за самогонкой. А он мне перечить вздумал! Мал ещё, поганец, родителя учить! Приложил его чуток, для острастки, так с тех пор не видал, куда запропастился, — пьяный мужик попытался встать на ноги, но покачнулся и рухнул на пол.

-Матерь ты али нет? Може, какая беда с дитём приключилась? Где он, голодный, холодный скитается?

Поняв, что эти люди не собираются искать ребёнка, да и не очень-то о нём помнят, Мария пошла прочь. Возле барака играли ребятишки, но никто из них Кольку не видел. Холодный ветер бил в лицо зарядами колючей мелкой снежной крупы. В Колькиной одежи, да в такую погоду! Мария обошла стайки, два соседних барака. Коленьку никто не видел. Искалеченная нога уже через полчаса поисков заныла нестерпимой болью. Пришлось вернуться домой. Всю ночь она прислушивалась к шагам в коридоре. Кое-как дождавшись утра, опять пошла в знакомую квартиру. На этот раз дверь была не заперта. В тряпье на кровати у стены спал мужчина. С краю, пытаясь прикрыть грязным одеялом голый зад, скрючилась Колькина мать.

-А, черти окаянные! Чтоб вы провалились с глаз людских! — в сердцах выкрикнула Мария, и, прихрамывая, направилась в милицию.

-Знаем такого. Не раз сбегал от родителей. Да от таких и не мудрено. Находили на вокзале. Говорит, проезжие подкармливают, опять же тепло и тятька не колотит. Ну, тогда вернули домой. А вы ему кто?

Мария заволновалась. Подумают, раз чужая тётка, то и искать не надо.

-Сродственница я... ему.

-Пишите заявление.

А ещё через сутки участковый привёл Николая к Марии.

-Вот, заявление от вас поступало? Принимайте, — отведя Марию в сторону, тихонько добавил: — Нельзя ему домой. Уж ежели и вам он не нужен, будем в детский дом определять.

-Я же писала, сродственница ему. Только вот как с родителями быть? Живут рядом. Спасу пацану не будет.

-Ну, как могу, остерегу. А самое лучшее — пусть не попадается на глаза своему батюшке. Парень башковитый, понимать должен.

-Спасибо, дяденька. Это я ещё как понимаю!

Так появился у Марии жилец — соседский мальчишка, Мариин сын. Сын? Сын, как показало время.

Зима уже вовсю мела метелями и стучала в окна морозами. А Колькины родители, будто ничего не замечали, всё так же пили самогон, иногда пытаясь разжиться за счёт сына. Но не робкая Мария, да и строгий участковый, отбивали им охоту доставать пацана.

А весной Павел сказал, что надоело столовские щи хлебать, да и сколько можно встречаться украдкой, как нашкодившим котятам? Пора семью образовывать.

-Я супротив ничего не имею. Но только я уж теперь не одна.

-Да!

-Ох, не об том ты подумал. Что поделать? Не даёт Бог деток. Но дитё у меня появилось.

-Ты про Кольку?

-Про кого ж ещё?

-Я ничего против него не имею. Будет нам заместо сына. Вот только хотелось бы мне, чтоб он мою фамилию носил.

-Покель, я думаю, и мы с тобой на разных фамилиях поживём годок-другой. Уживёмся — распишемся. А нет — так и суда нет.

-Это что я, на птичьих правах? От людей позорно.

-А мы свадьбу справим, как положено. Сродственников пригласим. Посидим. А что не расписались — неча и говорить.

Вечером Мария никак не могла уснуть, всё ворочалась и пыталась придумать, как бы сообщить Николаю про предстоящую перемену в их жизни.

-Мам Маша, — прервал её беспокойные думы Николай, — ты уж не ворочайся. Говори. Вижу чтой-то стряслось. Только не пойму, худо нет ли?

-Да, вот как ты посмотришь, если дядя Паша будет жить вместе с нами?

-А я што? Я не хозяин. Воля ваша.

-Паша тебя заместо сына признает.

-Есть у меня батя. Худой ли какой, а есть. Вы не волнуйтесь. Я домой вернусь.

-Очумел, що ли? — Мария помолчала: — Ладно, раз на то пошло, буду век вековухой вековать.

В ночной темноте воцарилась тишина.

-Мам Маша? Мамань? Энто вы из-за меня замуж не пойдёте?

-Из-за кого ж ещё? С меня тебя одного хватает. Вон в этом году надо в школу собирать. И так на год опоздал. Будешь в классе самый старый.

Прошло несколько дней. Мария больше к этому разговору не возвращалась. А сама и вправду не знала, как быть.

А как-то вечером, шуруя печку, Колька оглянулся на неё, читавшую за столом псалтырь:

-Мам Маша, чего уж там! Я хоть и маленький, а понимаю, молодая вы, а всех дел, что по вечерам божественные книжки читаете. Тоскливо вам. Но вы всё одно обо мне подумали. И я должен об вас заботиться. Хучь и не хочу, чтоб с нами кто-никто жил, а только всё равно согласен — выходите замуж. Чего уж! Я про Павла твово у пацанов поспрашал. Говорят, не пьёт и не злой.

Мария обняла мальчишку:

-Никому в обиду не дам. Понял?

Иногда по выходным дням Мария, Павел и Коленька ходили в кино. А каждую субботу обязательно в баню. Мария в женское отделение, а Павел и Николай в мужское. После бани дома пили чай. И все бы хорошо, да вот однажды Коля забежал в комнату сам не свой:

-Бати уже какие сутки дома нет. Мать тверёзая, совсем тверёзая. С похмелья сильно мучается. Смотреть жаль. Поправиться бы ей. Да я не об энтом. Где бате столь долго быть? Меня ж милиция нашла. Може, и его найдут? Али взрослых не ищут?

В сердцах Мария чуть не сказала: "Да провались он!" Но язык прилип к нёбу. Такое не поддельное горе прозвучало в голосе мальчишки. Родная кровь. И сердце защемило тонкой, пронзительной болью. Будет ли он когда о ней в плохую ли, хорошую минуту так душой болеть?

-Завтра из утра, до работы пойдём с твоей матерью в милицию. Напишем заявление. Тебя, мальца, нашли, а его, взрослого мужика, и подавно найдут.

Но отца Николая так и не нашли. Ни живым, ни мёртвым. А через несколько месяцев в траншее, залитой дождевой водой, нашли Колькину мать. Как шла с бутылкой самогона, так и угодила в эту канаву, выбраться из которой уже не смогла. Были ли ещё у Кольки родственники, он не знал. Так и остался жить с Марией и Павлом.

Постепенно на Бумстрое забыли Колькину историю. У всех своих забот полон рот. И только сам Колька, ничем не обделённый по сравнению с другими послевоенными мальчишками, всю жизнь помнил своего отца и ждал, авось вернётся. Ведь мёртвым-то его никто не видел. Да вместе с мамой Машей ходил в родительский день на кладбище, красил свежей краской деревянный крест да подправлял края могилки своей матери, её ждать уж не приходилось.

Золотая моя, золотаюшка

Осень шелестела на деревьях тонким листовым золотом. Месяц прятался за дождевые тучи, фонарей на Бумстрое раз-два и обчёлся. Да и что фонари, когда вторая смена заканчивается в полночь? Так что Надюшку, когда ей выпадали эти смены, с работы встречали то Илья, то Иван. Кому на следующий день во вторую смену, и значит утром рано не вставать, тот из братьев и шёл к заводской проходной. В тот раз Надежда шла с Иваном.

-Никак кто-то крадётся за нами? — Иван пропустил Надежду вперёд и попытался оглядеться по сторонам. Однако ближайший фонарный столб со слабо светящей жёлтым светом лампой стоял в стороне от их пути, и только когда ветер раскачивал лампочку, пятно света выхватывало небольшие куски дорожки.

-Мамочки, мне страшно.

-Тише. Иди впереди. Я у тебя за спиной. Да, ежли что, не визжи, беги домой за Илюшкой. Враз тягу давай. Ясно? — Иван приложил ладонь к губам: — Т-с-с!

В этот момент послышался шорох шагов по осыпающейся листве. Иван шагнул в сторону и растворился в темноте. Толкнул Надежду в спину: "Беги!" В следующее мгновенье она услышала звуки удара и падающего тела.

-А, чтоб тебя! Надька, слышь? Далеко, что ль, убежала?

-Не-е-е. Туточки я. У забора.

-Не беги. Подмогни мне. У, чертяка. Вот дурак! Энто ж Петька Попов. Вроде как не велика птица, а тяжёлый. В темноте-то я его не узнал, думал, бандит какой. Ну и врезал промеж глаз. А он скопытился.

-Эй, — Иван потрепал Петра по лицу, — очухивайся давай! Сколь тут разлёживаться будешь? Слышь, паря?

-Чего? Чего вы? — Петро осоловелым взглядом оглядел Ивана, увидел Надежду: — Сдурел? Чего хлещешь, кого ни попадя? — отряхнул новенькую вельветовую куртку, наглаженные брюки.

-Извини. Не узнал. Темень. Встретил сестру с работы. А тут кто-то сзади крадётся. Я и перестраховался, — Иван только теперь разглядел, что из-под вельветовой куртки у Петра выглядывает белоснежный воротничок рубашки: — Куда ж энто ты середь ночи вырядился? Прямо как на танцы.

-Что ж теперь, только в робе и ходить? — недовольно, на правах обиженного, он пристроился между Иваном и Надеждой: — В принципе, если Надя согласна, то я бы каждую смену её встречал и провожал. И вам с Илюшкой вечерами свободней.

-Ага, так энто вот чего ты вырядился! Так подошёл бы у проходной-то.

-Да, я подумал, вдруг одна пойдёт, а тут ты. Ну а потом уж неудобно как-то, так и шёл сзади. Тьфу! Дать бы тебе сдачи!

-Ладно, не суетись. Я ненароком. Сказал же, за бандита принял. А по поводу встрену — провожу, так это днём. А ночью жену будешь встречать и провожать. А незамужней девке неча по ночам с холостыми парнями разгуливать. Уяснил?

-Понял, не дурак.

С тех пор Надежду встречали и провожали в ночную смену кто-нибудь из братьев и Петро.

Продолжалось так всю зиму. А весной, как положено, с гармошкой и лентой через плечо пришли сваты. Получилось торжественно и красиво. Сватали при открытых дверях, потому что в комнате все желающие посмотреть не помещались.

В бараке это была первая по всем правилам сыгранная свадьба. На невесте фата, мечта всех бумстроевских девчонок; тонкая, белая, сделанная из кружевной накидки, и венок из белых цветов на кудрявой русой голове!

После свадьбы молодые устроились жить у свекрови. Она занимала отдельную квартиру: две комнаты и кухню. Хоромы! Проживали в этих "хоромах" кроме Петра и его матери Евдокии его сестра Валентина и два брата. Всего братьев было четверо. Про четвёртого брата говорили, будто его посадили, а потом и расстреляли за убийство. Но Устинья крепко-накрепко запретила Надежде расспрашивать об этом: "Жисть сама всё, что тебе знать надо, окажет". Соседи подшучивали: "Гляди-ко, двух дочерей подряд в замуж выдала и оба зятя тёзки — Пётр Павлович и Пётр Ефимович. Специально по именам подбирала".

В этот же год Пётр Павлович ожидал своего первенца. От счастья был сам не свой. Берёг жену как хрустальную вазу. Пришёл срок. И рано утром Надежду отвезли в роддом. От волнения Пётр бегом почти вровень со "скорой" туда прибежал. Метался по приёмному покою и шептал: "Золотая моя, золотаюшка..." — так он звал Надежду.

Но на улице уже потемнело, и было видно, как светится до половины закрашенное окно операционной, а дежурная в приёмном покое только качала головой: "Нет. Пока — нет". Петро то бегал заглянуть в окно операционной: светится или погасло? То сидел на стуле, уткнувшись себе в колени. Вконец измучившись, кинулся к зачем-то вышедшей нянечке: "Женщина, будь добра, узнай, как там Попова Надежда? Сходи, не посчитай за труд, а я тут за тебя подежурю".

— К вам и вышла. Вот халат и тапочки.

-Что? Что? — он трясущимися руками никак не мог попасть в рукава халата.

-Я вас к врачу проведу. Он вам всё и скажет.

На ватных ногах, уже понимая, что-то пошло не так, вошёл в кабинет:

-Люба, накапай ему валерьянки. Спасти можем либо мать, либо ребёнка. Вам решать и время не ждёт, — крупный седой мужчина в белом халате и докторском колпачке устало смотрел на Петра.

-Обоих!!!

-Тише! Будет жива мать, дети ещё могут быть. Хотя ей надо ходить и рожать только под наблюдением очень хороших медиков. Стандартная схема невозможна. Ну, так кого?

Сердце Петра ухнуло и полетело вниз:

-Жену.

Маленькое, почти невесомое тельце сына Петро похоронил в той же могилке, где лежала Прасковья и Устиньина младшая дочь. Куда мальца одного? Вот при бабке правнук и правнучка. И впервые в жизни напился так, что, войдя в квартиру, свалился у порога. Кто его раздел и уложил в постель, он так и не вспомнил потом. А очнувшись, хотел только одного: снова впасть в пьяное беспамятство, чтобы забыть, чтобы не помнить...

-На-ка вот, — мать протянула ему кружку капустного рассола. — Приведи себя в порядок. Думаешь, ей там легче? Мужик ты, ай нет?! Тебе сын, а ей — кощёнок? Ты подумал, каково ей там теперь?

Петра будто кипятком обварило. Горячо и больно стало так, что он точно узнал, где душа находится.

А ещё через полтора года Петро похоронил в той же могилке и второго своего сына. Только на этот раз никто у него не спрашивал, кого спасать. Жизнь Надежды висела на волоске. И неверующий Петр, сидя на корточках под окнами операционной, молился. Тогда и решил для себя, что станет таким незаменимым специалистом, что о его семье будут заботиться самые лучшие врачи в городе. Он, было, попытался предложить Надежде взять в дети ребёнка-сироту, но Надежда категорически отказалась.

-Матерью быть хочу. Буду рожать. Ты не бойся. Я сдюжу.

Узнав, что на Ворошиловском заводе набирают станочников, для работы на сложных и точных станках, Петро устроился туда учеником. Начальник цеха недоумевал: "Женатый мужик, учеником? Какая зарплата?" Но Петро учился кропотливо, старательно, так что все только диву давались. И уже вскоре сложность и точность выполняемых им работ стала такой, что дали ему личное клеймо. Ну и заказы к нему поступали особо срочные и секретные. Вскорости и комнату получил в двухкомнатной квартире нового благоустроенного дома. Соседями по квартире стала семья Скоморохова, главного инженера завода.

А Надежда снова ждала ребёнка. На этот раз в больницу положили заблаговременно, да не в какую-нибудь, а в военный госпиталь. И тяжёлые роды завершились счастливым концом.

Назвали девочку Галиной.

Пути-дороги

Старинный городок Бийск расположился на обрывистом речном берегу полноводной реки Бии. Деревянные тротуары вели к центру городка. Добротно срубленные дома, одно— и двухэтажные, с массивными воротами и утопающими в зелени палисадниками, блестели на солнце намытыми стёклами и свежевыкрашенными ставнями. За каждым забором качали крупными цветками тёмно-бордовые, нежно-розовые, белые и даже ярко-жёлтые, как солнце, георгины. Георгины — любимые цветы местных жителей.

Все тротуары стремились к единственной мощенной камнем улице Льва Толстого. Правда, большинство жителей по старой, дореволюционной привычке называли её Лесозаводской. Улица брала своё начало у ворот лесозавода и упиралась в белое кирпичное здание магазина на центральной площади города. До войны кроме лесозавода был в Бийске хлебозавод, пёк хлеб на весь город, но уже через год после начала войны переехали прифронтовые заводы, и образовались Котельный завод, гормолзавод, обувная фабрика.

Домик Анастасии Сафоновой расположился на небольшой окраинной улочке Кузнецкой. Кузницу, правда, только старожилы помнили, потому что после революции лошадей на подворьях не стало и кузнец, оставшись безработы, куда-то съехал. Единственный сын Анастасии Петро служил во флоте на подводной лодке. С одной стороны, мать очень переживала за опасную службу сына, а с другой — гордилась перед соседями и родственниками. Оставшись вдовой ещё в молодые годы, замуж больше и не пошла, вырастила сына и теперь ждала от него весточки.

На чистых оконных стёклах играли солнечные зайчики. Анастасия глянула в окно и удивилась: "Надо же, два голубка к нам в комнату заглядывают! И так и этак присматриваются. Весть какую-то принесли. Может, сыночка Петеньку домой в отпуск хоть на недельку отпустят? Пятый год по морям и океанам, — вздыхала Анастасия Петровна. — Опять же голубка два. К чему бы это?" А уже на следующий день получила письмо от сына. Он писал, что едет домой в отпуск, но по делам службы пришлось заехать в Красноярск. И возможно приедет с молодой женой.

"Вот тебе и голубки", — приговаривала Петровна, суетясь по дому. Судя по письму, вроде в этот день должен приехать. Однако телеграммы не прислал, и точно, когда, каким поездом, она не знала, поэтому то выглядывала в окошко, то подходила к воротам. Подбила тесто на пирожки, не перекисло бы! И вдруг что-то щёлкнуло по стеклу, камешек? Она глянула в окно — ну наконец-то! Сквозь стекло толком не разглядеть! Кинулась во двор, к воротам и остановилась, распахнув их. Статный моряк, её Петенька, у его ног какой-то узел, в руках небольшой чемоданчик, а за спиной невысокая, русоволосая девушка, кудрявая, в белом платье с голубыми колокольчиками.

Жизнь в небольшом домике забила ключом. Шкворчало масло на сковороде, вкусно пахло пирожками. Без конца хлопала дверь: родственники и соседи один за другим заходили поздороваться. Во дворе, напротив кухонного окна, Петро в окружении друзей, тех, кто, отвоевав, вернулись домой. А сверстников его, рождения 1922 года, осталось на Кузнецкой улице — по пальцам пересчитать можно.

Неделя пролетела, как один день. Петро вернулся дослуживать. А Елена осталась со свекровью, в городе Бийске. И уже через неделю устроилась работать на обувную фабрику. Анастасия работала на хлебозаводе. Общие переживания о том, как служится Петру, сблизили и объединили женщин. Елена, выросшая в большой семье, привыкла трудиться и заботиться о ближних с самого детства. Анастасия, уставшая от одиночества и нашедшая благодарную собеседницу в бесконечных разговорах о Петре, как-то незаметно привязалась к невестке, хотя покладистым и робким человеком не была. А тут и того пуще. Не прошло и года, как местная газета-многотиражка напечатала статью о передовой работнице обувной фабрике Елене Сафоновой, и опять на Кузнецкой улице заговорили о семье Сафоновых, читали небольшую статейку, заходили к Петровне на чай, присматривались к её невестке. Ведь и своих девок надо замуж отдавать, а тут привёз со стороны! Но постепенно всё само собой улеглось, жизнь вошла в привычную колею. А Елена, вырезав из газеты статью, послала её в Красноярск, матери.

Миновали лето и осень. Наступила зима. Белый, пушистый снег крупными хлопьями падал и падал на крылечки, палисадники, мощёные дорожки и дворы домов. Хозяева прокапывали ходы от дверей домов до коровников, свинарников и других домашних построек.

За окном ещё было темно. И только снег, засыпавший двор, искрился под светом уличного фонаря, когда Петровна проснулась от натужного хрипа Елены.

-Лена, Ленушка! Что с тобой? — теребила она невестку не в силах понять происходящее, и вдруг заметила на шее два красных пятка, будто чья-то рука держала её за горло и только что отпустила: — Лена!!! — не своим голосом закричала Петровна, с ужасом оглядываясь вокруг. Но в комнате они были одни!

-Мама, мамочка! — откашливаясь и хватаясь рукой за горло, Елена плакала навзрыд: — Страх-то какой! Он маленький, лохматенький и ужасть какой сильный. Он меня душил! — она перевела дыхание и уже чуть слышно, добавила: — Я знаю, это домовой. Он меня выживает.

-Ну что ты говоришь? Тебе приснился страшный сон. Я же была рядом и никакого домового, — но тут Петровна поперхнулась и почти шёпотом закончила, — не видела.

Елена встала, умылась. Они попили чаю. Но ощущение скованности и страха охватило теперь обеих.

-Напротив тётя Варя живёт. Заговорами и травами лечит. Ну и так много чего знает и умеет. Давай сходим? — неуверенно предложила Петровна.

-Ой, стыдно. Скажет, молодая, а в сказки веришь!

Петровна убрала со стола, подошла к окну, через тюль посмотрела на противоположный дом. И уже уверенней произнесла:

-А мы скажем, что страшный сон приснился, такой, что во сне испугалась. Пусть полечит. Ну и может так оно и есть, — и опять осеклась.

Тётя Варя, женщина средних лет, смуглая, опрятная, попросила Анастасию подержать кружку с водой над головой Елены и стала выливать на воск. Получившуюся плавающую фигурку долго рассматривала, подняла глаза, посмотрела на невестку, на свекровь:

-Ох, Настасья, скорее всего домовой это. Маленький, горбатенький, лохматый. Не спросив его, нежданно-негаданно поселили Елену в доме. А он в нём да-а-авно живёт. Вот и рассердился, и показывает свою силу. Выживает её. Надо его задобрить. Сердит, шибко сердит, — качала головой тётя Варя.

По дороге домой Елена только плечами пожала:

-Там капельки воска слиплись. Я посмотрела. Что угодно можно напридумывать.

Анастасия только вздохнула в ответ.

А через три дня история повторилась. Пригласили батюшку освятить дом. Но Елена всё равно боялась оставаться одна. А как-то Анастасия заметила, что в сумерках, Елена ставит у печи в укромный уголок блюдце с молоком и что-то шепчет, вроде просит простить, что поселилась в доме, не спросив хозяина. История эта хотя и напугала Елену, но она же сделала её из приезжей чужачки своим человеком на улице Кузнецкой. Ведь на этой патриархальной улочке из новых жильцов только новорожденные появлялись, а приезжих никто и не припомнит. Однако в это мало кто может поверить, но этот маленький, горбатенький, лохматый домовой, так или как по-другому назвать, не знаю, но он ещё вернётся в жизнь Елены через много лет. А тогда Анастасия поменялась на работе с напарницами сменами так, чтобы они совпали с Елениными, чтобы вместе уходить и вместе возвращаться.

Пока ждали Петра, казалось, время тянется, а когда матросские клеша показались у ворот, то двух лет, как и не бывало, будто в один день пролетели. Но не прошло и недели после возвращения Петра, как соскучившаяся по своим родным Елена стала его уговаривать съездить в Красноярск. Да и особенно-то уговаривать не пришлось. Кипящий, многолюдный Красноярск привлекал его масштабом строительства, перспективами, а тихая дрёма родного городка теперь навевала скуку. Вначале решили съездить посмотреть, как и что, а там уж и решать.

И вот уже мимо окна вагона медленно проплывают знакомые очертания Красноярского вокзала. Высунувшись из окна, Елена с нетерпением всматривалась в стоящих на перроне людей:

-Мама-а-а!!! Тётя Лина! Илюшка! Тут мы, слышь?!

Планировали пожить в гостях недельку-другую, а прожили целый месяц. Петру предложили хорошую должность, в Бийске о такой даже мечтать не приходилось. А ещё пообещали вскорости выделить благоустроенное жильё.

Когда вернулись в Бийск, Пётр сразу почувствовал, что тихая, монотонная жизнь родного городка стала его тяготить. Елена и тем более стремилась в Красноярск, к своим родным.

И всё решив для себя, Пётр подошёл к матери:

-Мам, ну как ты, насчет переехать?

-Ну, куда иголка — туда и нитка, — поняв, что спорить бесполезно, только и сказала Анастасия.

-Тогда так, мы сейчас съездим, устроимся, а как жильё получим, я за тобой приеду.

На том и порешили.

Первое время Елена и Петро жили со всеми вместе, в той же комнате, которую получил Тихон. И хоть ночью пустого места в ней не оставалось, жили дружно. Порядок и чистота соблюдались неукоснительно. Пол в комнате мыли дважды в день: перед обедом и перед сном. Обед и ужин всегда в одно и то же время: все вместе за одним столом. Если кто был на работе, ему оставляли причитающуюся порцию. Пётр поступил на работу в отдел снабжения нового строящегося завода искусственного волокна. И действительно, ему очень быстро дали отдельную однокомнатную квартиру в только что построенном двухэтажном кирпичном доме. Елена тоже работала, но уже собиралась в декретный отпуск. Отдельная квартира с центральным отоплением и водой — чего ещё желать? Петро написал матери, чтобы продавала дом и собиралась, да не тянула, учитывая Еленино положение. Она и не тянула.

Счастье казалось бесконечным. Чисто намытые стёкла блестели на солнце. Накрахмаленные салфетки вышитыми уголками спускались с полок этажерки. Взбитые подушки на двуспальной кровати закинуты тюлевой накидкой. На кровати Анастасии из-под голубого покрывала аккуратно выглядывали сплетённые ею кружева. А рядом детская кроватка, подготовленная по всем правилам. Анастасия не могла нарадоваться. Казалось, сама помолодела. Хотя и было-то ей в ту пору только сорок пять! Был бы жив Ефимушка, была бы ягодка опять.

Елена родила мальчика. Принесли домой, распеленали — и сердце Анастасии замерло, будто молодость вернулась, настолько внук был похож на сына. Уже через месяц Елене надо было выходить на работу. Отдавать Валерика в ясли Пётр наотрез отказался. И Анастасия осталась за домохозяйку, и нянчить внука.

Подходил новогодний праздник. Ёлку нарядили настоящими игрушками. Вот балерина из ваты и тонкой бумаги сверкает прозрачными блёстками, а вот стеклянные часы показывают без пяти двенадцать. А на самой верхушке из золотых бусин пятиконечная звезда. Запах домашней выпечки и свежей хвои и вот оно — праздничное настроение!

Сразу после новогодней ночи Валерик заболел. Ребёнок плакал, метался от матери к бабушке. Отец беспомощно кидался от одной к другой, пытаясь подставить свои руки. Вызвали "скорую помощь", и сына увезли в больницу. Елену не взяли, не положено. Так и дежурили под окнами больницы посменно: Елена всё свободное от работы время, она на работу, Пётр под окно. А в пересменке между ними Анастасия, иногда вместе с кем-нибудь из них. Состояние мальчика не улучшалось. Прошло трое суток, и Петро пошёл к главврачу:

-Ну что вы, папаша? Так впору мамашам да бабушкам беспокоиться. Вы же мужчина. Подождите. Пока ничего определённого сказать не могу.

-Я заберу его домой. Пусть участковый врач приходит и лечит. Или положите с ним жену, или бабушку.

-Это невозможно. Ваш ребёнок не единственный больной. Он лежит в палате вместе с другими детьми, и мест для матерей там по нормативам не предусмотрено. Чем ваш ребёнок лучше других? Успокойтесь. Поставим точный диагноз, назначим курс лечения. Пройдёт острый период, и заберёте своего сына. Не оставим же мы его себе! А сейчас, извините, меня ждут больные дети, в том числе и ваш сын.

А ещё через неделю Валерика выписали домой. Пояснив при выписке, что всё, что было возможно, сделали, и теперь дело за природой. Остаётся только ждать и надеяться. Загруженный лекарствами, ребёнок почти ни на что не реагировал. Посоветовавшись между собой, женщины решили, что Устинья и Анастасия потихоньку, чтобы люди не знали, сходят в церковь и поставят свечку о здравии, закажут молебен батюшке о здравии младенца. Идти следовало втайне, "религиозный дурман" совсем не приветствовался властями, и поход в церковь матери и тёщи мог серьёзно навредить Петру.

Единственная на весь город церковь находилась на противоположном, левом берегу Енисея. Но зима стояла лютая, и ледяной покров прочно сковал берега великой реки. Решили, что напрямки, через протоку идти будет ближе и быстрее. Вышли ещё затемно. Над головами простиралось чёрное небо, сплошь усыпанное звездами, а под подошвами валенок скрипел и искрился в лунном свете снег. Пока дошли до берега, ночь сменилась предутренним сумраком. На таком морозе, да в полутьме, не мудрено и заблудиться! Но оказалось, что вниз с крутого правого берега ведёт почти заметённая тропинка. Наступающим утром они шли по ней первыми. Вдоль Енисея тянул пронизывающий насквозь хиус. И в этой ледяной мгле две женщины, согнувшись пополам, шли через Великую Сибирскую реку к Богу просить о помощи младенцу.

Когда дошли до церкви, уже совсем рассвело. Люди, в большинстве своём пожилые, стараясь быть незаметными, чёрными тенями проскальзывали в церковные двери. Отстояв заутреннюю службу и выполнив задуманное, Устинья с Анастасией направились домой. С собой у них были санки, так как Петру ранний уход матери из дома объяснили тем, что она пошла к сватье за картошкой. Поэтому из церкви направились к Устинье. Достали из подполья ведро картошки, закутали в ватное старое одеяло, привязали к саням, чтоб по дороге не свалилась, и, немного отогревшись, Петровна уж было собралась домой, как в дверь вошла Мария. Перекрестилась на образа, по-прежнему смотревшие на входящих из переднего угла, поздоровалась.

-Мария, ты бы посмотрела. Може, чем поможешь? — Устинья придвинула ей табурет. Анастасия остановилась в ожидании у порога.

-Не знаю. Зря обещать не буду. Но, погоди, Петровна, всё-таки схожу с тобой. Только ходок-то то я, сама видишь какой. Так что рассчитывай, придём к вам не скоро. Если не смогу помочь, то хучь участь младенца облегчу. Да и Устишка знает, тяжело мне лечить сродственников, с кем одной крови. Болею потом сильно. Ну да об чём разговор? — оборвала сама себя Мария. — Пошли, чего тянуть?

Вышли на улицу. Анастасия перекинула через грудь верёвку от санок с картошкой и пошла по заснеженной дорожке, за ней прихрамывая шагала Мария. До квартиры добрались только к обеду. В тёплой комнате мерно тикали ходики. Елена сидела возле сына. Увидев вошедших, встала навстречу. Во мраморно-белом лице, будто не осталось ни кровинки. В глазах стояла такая боль, что, только глянув на Елену, Мария опустила голову, прошла на кухню, сполоснула тёплой водой руки и подошла к кроватке:

-Дай-ка посмотрю...

Потрогала лоб, ручки, провела ладонями вдоль тела ребёнка. На щеках Марии начал проявляться румянец. Не тот, что был, когда пришли с мороза, а какой-то больной, ярко очерченный.

-Святая вода есть? — спросила у Анастасии.

-С прошлого крещенья берегу.

Мария вышла на кухню, Елена следом.

-Ты, девка, иди, побудь с дитём. Сами мы тут.

Елена вернулась к сыну. Всю сегодняшнюю ночь, чуть дремота смежевала веки, Елене виделась её младшая, умершая сестра, и она в страхе склонялась над сыном. Когда из кухни с кружкой наговоренной воды вышла Мария, руки её онемели так, что перестали слушаться.

-Петровна, помоги, вишь, девка не в силах.

Анастасия пошла к кроватке, сняла с внука тёплое одеялко.

— Отойдите покель, — Мария, низко наклонившись, стала что-то шептать и умывать ребёнка. Поза её становилась всё более напряжённой. Иногда она поворачивалась и неестественно судорожно зевала. Окончив, без сил опустилась на стул у кроватки, сжав под подбородком в кулак руки, какое-то время сидела неподвижно. Потом встала, наклонилась над кроваткой, погладила мальчика по головке.

-Садись, Елена. А мы с тобой, — кивнула на Анастасию, — пойдём на кухню. Водицы попью.

Вышли на кухню. Мария открыла кран, ополоснула холодной водой лицо, налила в кружку, сделала несколько глотков.

-Трудно пока что определённое сказать. Но ежели будет плакать и метаться, значит, организм борется с болезнью. Тогда как хотите, доставьте меня к вам. Пешим ходом ещё раз такой путь мне не одолеть. Ежели успокоится и ручка биться перестанет — не жилец. Нет у него сил одолеть болезнь. Тут уж воля Божья. Более я ничем не помогу.

Подняв глаза, Мария и Анастасия увидели, что Елена стоит, держась за кухонный косяк. И из немигающих глаз катятся и катятся слёзы.

К ночи ручка ребёнка биться перестала, а на рассвете он умер.

Рядом с могилкой бабушки Прасковьи, где вместе с ней были похоронены её внучка и два правнука, Петро похоронил своего первенца. Где он достал дубовых досок в Сибири, никто не знал, да никто и не спрашивал, не до того было. Сам сделал настил, поставил на него детский гробик, и перекрыл таким же настилом.

— Не сгниют. И чтоб земля на моего сына не давила.

Мария внимательно следила за Петром. Делал он всё основательно. Не проронил ни слезинки. Выдавали только неровные, отрывистые движения, да голос, совсем не похожий на него.

-Кулинка, Лёнку, конечно, жаль. Но вы за Петром последите. Не нравится он мне, — Мария говорила тихо, а сама смотрела, как он аккуратно устанавливает на могиле сына узорчатую оградку. — Не в себе мужик. Скажи Петровне, кабы чего худого не случилось. По виду он с сыном как с живым обращается, — и Мария пошла к Елене.

-Держись, уж не воротишь. Бог никогда не даёт человеку такое испытание, которое тот не может выдержать. А уж человек сам распределяет свои силы. Погляди, кроме могилки Валерика, тут младенцев: Надюшкиных двое сыновей, да твоя сестра покоятся. И мать твоя и Надежда перенесли это горе, — так, говоря ровным спокойным голосом, Мария потихоньку вела Елену с кладбища.

Подошла к концу зима. На пригорках, под солнечными лучами стал подтаивать снег. И Петро зачастил к тёще на обед. Вначале Устинья не придала этому особого значенья. Но потом удивилась. Дома его ждала мать, наготовив специально для него, а он к тёще. Потом стала замечать, что обувь у Петра в глине. Откуда бы, когда кругом песок?

К этому времени Пётр получил хорошее повышение по должности и за ним закрепили служебную машину. Устинья стала внимательнее приглядываться к зятю. Иногда ей казалось, что он навеселе. Но ведь середина рабочего дня... Быть не может! И Устинья решила поговорить с водителем, пожилым молчаливым мужчиной. Водитель долго мялся, отмалчивался, а в один из дней...

-Устинья Фёдоровна! Помнишь, насчёт твоих вопросов?

-Ну как же? Как же?

-Так вот, не след мне не в свои дела нос совать. Да уж дело такое скажу. Только как хошь, а уж я тебе ничего не говорил. Сама как-нибудь выкручивайся. — Они присели на лавочке возле барака, ожидая пока Пётр пообедает. — Пёрт Ефимович почитай каждый день заезжает на кладбище к сыночку, значит. Говорить мне об энтом настрого заказано, да последнее время стал он к водочке прикладываться. У меня в машине и прячет. Придёт с могилки, сам не свой. Я, говорит виноват. Забрал бы тогда сына из больницы, он бы жил. Сам своего сына сгубил. Выпьет мензурку, стаканчик у него там граммов на сто, остальное спрячет, и к вам на обед. Дома-то опасается, что заметят. Только, Устинья Фёдоровна, как сказал, ни-ни, что от меня узнала, — и водитель направился к машине.

А вечером Устинья и Акулина, присев возле печи, одна на маленькую скамеечку, другая рядом на сундук, судили и рядили, как же теперь быть. Решили рассказать Анастасии.

-Да мы уж с Еленой и сами замечаем. Токмо что делать, не знаем, — вздыхала та. И уже втроём решили обратиться к Татьяне Портнягиной.

Та их выслушала и сказала, что от водки спасти не может, а от тоски остудный заговор знает. Велела подождать и ушла к себе домой. Вернулась со стаканом воды. Предупредила, как зять попросит напиться, пусть подадут. Тоска по сыну, что ест его душу, сойдёт. А вот будет он пить или нет — тут она не помощница.

И правда, ездить на кладбище, то ли Татьянина вода помогла, то ли так время пришло, Пётр перестал. А пить — нет.

Однажды Елена прибежала к матери вся в слезах.

-Пришёл вчера тёмной ночью. Сытый, довольный и спать улёгся. А от самого одеколоном "Кармен" пахнет, — старалась удержать слёзы Елена.

-Не трави себе душу, девка. Твой отец тоже, когда в отлучке был, вряд ли монахом жил. Да жена его — я. Вот и ты — жена свово мужа. Дитё родить надо.

-Думаю, что уже понесла. А говорить, нет ли — не знаю. Свекровь всё примечает, наверное, догадывается.

-Куды ж тебе деваться? Сказывай. Може, остепенится. Ну а ежели совсем худо станет — ты не одна. На произвол судьбы не кинем. Не сумлевайся, — Акулина накапала в рюмку из толстого старинного стекла сердечных капель, разбавила водой:

-На-кось. Ты думай про дитё. Переживай поменее. Оно всё вместях с тобой переносит.

Узнав о беременности жены, Пётр, казалось, стал прежним. Домой приезжал пораньше, уставший, голодный, строил планы на будущее. Рассказывал, какой здесь будет огромный город. Ведь это сколько народу потребуется, чтоб на таком заводище работать! Только в тех планах будущим ребёнком был обязательно сын.

-Петенька, а если дочь родится?

-Сын у нас будет! И не болтай всякую глупость! — голос прозвучал резко и зло.

-Ну почему глупость? Не дано нам знать заведомо: дочь ли сын, всё одно это наша кровинушка. — Елена старалась говорить спокойно, но голос предательски дрожал.

-Ну, вот и глаза на мокром месте. И так должна понимать, что каждый мужик хочет, чтоб сын родился. Я одного не уберёг. Так что ж теперь мне уж и не ждать?!

-Я же не сказала, что обязательно девочка родится, но ведь это от меня не зависит, — постаралась сгладить раздражение мужа Елена.

-Не зависит?! А от кого зависит? И прекрати реветь!

-Петя, хватит. Успокойся. Нельзя Елене сейчас волноваться, — Анастасия вышла из кухни, пытаясь погасить бессмысленную ссору, постаралась поменять тему:

-Я вот что спросить хотела: завести на завтра тесто или утром блинчики испечь?

И хотя было видно, что настроение Петра не изменилось, ссора погасла.

С этого дня Петр опять стал возвращаться домой на подпитии. И от его одежды всё чаще пахло чужими духами. На вопросы жены только отмахивался: "Каких только чудачеств у беременных не бывает? Духами ей пахнет! Общаться-то приходится с разными людьми. И не только с мужиками. Так что ж мне — кричать, чтоб ко мне не подходили, а то жена ревнует?"

Анастасия по возможности оберегала Елену. Жили они дружно, так что соседи решили, что они мать и дочь, а Петр — зять.

Как-то в конце лета Пётр заехал к тёще на обед. Машина, скрипнув тормозами, остановилась у барака. Сидевшая на лавочке Акулина встала и уж было направилась в комнату накрывать на стол. Как вдруг в кабине рядом с шофёром увидела незнакомую женщину.

-Энто кто будет, Пётр Ефимович?

-По работе. Иди, тётушка, накрывай на стол, а то видишь — меня ждут.

-Устишка дома. Она и накроет. Раз торопишься, нечего рассусоливать, иди, — смахнув невидимую пылинку, Акулина вновь уселась на лавку.

Только Пётр скрылся в дверях барака, дверца кабины открылась и из машины высунулась женская ножка в туфельке на каблуке и в фельтикосовом чулке. Потом показался синий крепдешиновый подол, и наконец, владелица всего этого богатства спустилась на землю.

-А вы, извиняюсь, Петру Ефимовичу кто будете? — ярко-накрашенные губки сложились модным бантиком.

-Сродственница я ему. А вы по работе али как?

-Ну-у, скорее, как вы говорите: "али как". Я, знаете ли, женщина одинокая и вашему родственнику очень даже полезная, — губки-бантики чуть усмехнулись. — Я бы не советовала вам портить со мной отношения, мало ли, может, вы и мне со временем "сродственницей" окажетесь, — уже открыто усмехнулась приезжая.

-Энто вряд ли. Слухай, ты, одинокая женщина, должна быть в курсе, что человек он женатый и жена у него в положении. Так что понять должна, а не лезть, куда не след.

-Вот и хорошо. Какое ж удовольствие Петру Ефимовичу, коли она с пузом? Да и вам-то что? Родня вы его, а не её. А я разве в какое сравнение с беременной бабой пойду? Да и уж не мешали бы, а я вас подарочком отблагодарю. И потом, гляньте, какая мы пара! — она опёрлась о крыло машины, отставив в сторону ногу в дорогом чулке.

-Пара? Смотрю, ног у тебя пара и одна штука лишняя! — Акулина схватила эту тонкую ногу в шёлковом чулке и, не помня себя от захлестнувшей обиды, дёрнула что было сил! Женщина взвизгнула и растянулась на песке. Акулина отряхнула ладони.

-Будешь возле чужих мужиков околачиваться — обе ноги повыдёргиваю!!!

-Аллочка, что случилось? — Петр как раз выходил из барака.

-Ой, так ногу отсидела, так отсидела... Прямо подвихнулась вся! — и промурлыкала в сторону Акулины, как ни в чём не бывало: — До свиданьица вам.

-Прощевай, да помни!

Закончилось лето. Золото осенней листвы освещали тёплые лучи солнца. Ветерком невесть откуда доносило тонкие паутинки. Елена дохаживала последнюю неделю. Анастасия старалась быть рядом с невесткой.

В эту ночь Елена спала тревожным сном. Снилась ей речка в Покровском и как они, босоногие, ловят рыбу, а вода в реке студёная да прозрачная. Поднялась утром, проводила Петра на работу.

-Ленушка, ты уж без мамы никуда не ходи. Я там телефон на бумажке написал. На кухне под сахарницей. Это диспетчерская, мне сообщат. Мам, вон магазин напротив, оттуда позвонишь, если что...

Елена подошла к окну. Поправила на плечах тёплый платок, потянулась прикрыть форточку...

-Ой, что-то в спину вступило. Ой! — и согнувшись, пошла к кровати.

-Полежи, Ленушка, полежи. Я счас, счас, — наматывая на голову старую шаль и засовывая на ходу в карман бумажку с телефоном, Анастасия кинулась вызывать "скорую" да Петру позвонить.

В диспетчерскую Пётр попал только к обеду.

-Пётр Ефимович, тут вам телефонограмма.

На половинке табельного бланка было написано: "Вызываю "скорую" для Елены. Мама".

-Мария Ивановна, вагон с кирпичом загнали не в тот тупик, а тут "скорую" вызывают! Жена родить должна! А тут "скорая"!

-Пётр Ефимович, да что с вами? Не пожарную же на роды вызывать? Ясное дело — "скорую".

Пётр присел на стул: "Ну, да. Конечно. "Скорую".

Кирпичное двухэтажное здание на седьмом строительном участке было построено одним из первых. Семьи приезжали молодые. Родильный дом — первая необходимость.

-Тут Елена Сафонова поступить должна.

-Да, есть такая, лежит в предродовой палате.

-Её же ещё утром увезли!

-Успокойтесь, папаша. Роды дело не быстрое. У вас что — впервые?

-Нет. Но, может, ей что надо, или какую записку напишет...

-Да что вы, в самом деле, не до записков ей сейчас!

Пётр обошел строение. Некоторые окна до половины закрашены белой краской, другие просто занавешены. Он подпрыгнул. Нет, так ничего не успеешь разглядеть. Отошёл подальше, на пригорок. Бесполезно. Присел напротив и стал ждать. Просидел так недолго. Ноги затекли, сам замёрз. Осень. И направился в приёмный покой. Там, на откидном деревянном стуле, ждал, ждал и вспоминал хоть какую-нибудь молитву. Ведь учила в детстве мать. Даже в войну на подлодке на себя да на ребят надеялся, а тут надо же... Не дождавшись, направился к выходу: "На работе время быстрее пройдёт".

Рабочий день остался позади. И Петро, заскочив в управление, опять направился в родильный дом.

-Зря волновались, папаша. Всё у вас нормально. Дочь, три килограмма семьсот граммов.

Волнение спало. Но, но ведь он ждал сына! Сына, а не дочь! Но тёще всё одно надо сообщить. И он поехал на Бумстрой.

На высказывание Петра Акулина ответила резко:

-Никак мужик ополоумел?! Ты хучь соображалкой своей кумекай! Твоё единокровное дитё! Вырастет, внуков тебе народит. Хозяйка-то она. Ей родить, а не парням. Уразумел? — и она с силой толкнула Петра в загривок.

Тут с работы вернулись Иван и Илья.

-Ну, Ленка, ну молодец! Мать, передачу-то собрала? Её же теперь за двоих кормить надо, — Иван достал из шифоньера выходной костюм. — Чего смотришь, собирайся, дядька! — уже повернувшись в Илюшкину сторону.

-Куды ж вы такой толпой? — Устинья заворачивала в полотенце, чтоб не остыло, передачу.

-Куды, куды, чай не каждый день в нашем роду прибывает! Мужики на работе говорили — в окно могут показать!

Всеобщая суета захватила и Петра.

-Так передачу-то мать теперь уже и приготовила, наверное, и унесла.

-Ну, ты даёшь, паря! Домой-то што ль не заезжал?

-Нет, пока.

-И машину отпустил.

-Тут, у входа.

-Тогда катись. Мы тут сами.

-Я до матери. Если вперёд успеете, скажите, сейчас подъедем, — и почти побежал по коридору.

Подошло время выписки. В наглаженных брюках-клешах, при галстуке, пахнущий одеколоном "Шипр", Пётр вместе с матерью приехал забирать дочь. Долго ждали в приёмном покое. Наконец медсестра вынесла перевязанный розовой лентой свёрток:

-Вы Сафонов?

-Я, — голос почему-то сел.

-Держите, папаша. Берите на руку. Вот так, правильно, головкой на локоть... Папаша, папаша! Куда же вы? Мамашу забыли! — медсестра в растерянности глядела на стоявшую в стороне Елену и пожилую женщину. А Петр, взяв дочь на руки, откинул кружевной уголок. Дочка спала, чуть посапывая носиком-кнопкой.

-Знает, на руках у отца, вот и спит спокойно, — он повернулся, подставил локоть жене и тихо, чтоб не разбудить дочь, сказал: "Мам, дверь открой, да придержи, чтоб не хлопнула за нами".

Как назвать ребёнка, спорили целый месяц. Устинья настаивала, чтоб в честь прабабки -Прасковьей. Акулина возражала: по теперешней жисти надо имя выбирать, щоб потом девка свово имени не стеснялась. Иван и Илья тоже давали советы, выбирали, штоб звучало покрасивше. Свекровь считала, что поскольку это её единственный сын, то и выбирать имя его ребёнку должна она. Удивленные таким неожиданно пристальным вниманием к имени дочери Пётр и Елена даже растерялись. Но откладывать дальше было некуда, следовало ехать получать свидетельство о рождении дочери, и тут как раз в город приехала балетная труппа. О красавице балерине, о её прекрасных танцах только глухой в городе не слышал. Звали её — Татьяна. Это имя устроило всех.

По железной дороге чуть не каждый день приходили платформы с надежно укреплённым на них новым заводским оборудованием. А будущий завод под номером 522 строился невиданными темпами. Огромные заводские корпуса из красного кирпича росли на глазах. События развивались бурно, захватывая в свой водоворот каждого, кто к ним прикасался! Пётр Сафонов оказался в самой гуще этих событий.

Прямо напротив строящейся заводской проходной государственная комиссия принимала огромный дом, с аркой в центре. Широкие лестничные пролёты рассчитаны на установку лифтов. Но как показало будущее, лифты так и не появились. На каждом из пяти этажей располагалось по две квартиры. Каждая с просторным коридором, большой кухней, ванной с горячей и холодной водой, туалетом и тремя жилыми комнатами. Каждой семье выделялось по одной комнате.

Как-то вечером Пётр пришел домой необычно возбужденный и стал с восторгом рассказывать, какой это прекрасный дом! Как много в нём будет жить людей! А весь первый этаж займут магазины с огромными стеклянными витринами и колоннами у каждого входа! Карточную систему отменили. Так что товаров там будет всяких! И если их однокомнатную квартиру сдать, а попросить комнату, то ему обязательно дадут! И тогда они будут жить в центре событий!

Анастасия никогда не возражала сыну. Привёз молодую жену — приняла как родную. Решил переехать в другой город — переехала вместе с ним, продав собственный дом. Однако жить без соседей, хоть и поглуше, всё-таки лучше. Но мало ли, может, ещё обойдётся. Елена попробовала убедить Петра не менять жильё, но он привёл весомый, по его мнению, довод. Каменный квартал строится. Соседей он уже подобрал из руководящего звена, так что они постепенно получат квартиры, а их семья останется в той, куда переедет. Ну, конечно, на это уйдёт какое-то время, зато другой такой возможности уже не будет! Большая, трёхкомнатная, в хорошем доме и хорошем месте, стоит потерпеть!

Убедившись, что спорить бесполезно, мать и жена стали готовиться к переезду. В назначенный день Елена и Анастасия поднимались по широким лестницам нового дома. Им досталась комната на третьем этаже. Просторная — двадцать два квадратных метра, с большим окном, выходившим на солнечную сторону. Особенно радовало, что на первом этаже дома действительно располагались магазины. Машины с поступающим товаром видны прямо из окна. И хоть карточки уже отменили, купить тюль, ковровую дорожку, колбасу или мясо было непросто. Надо было не только очередь отстоять, но и знать, когда и где эту очередь занимать, а тут всё как на ладони! Сколько километров этих очередей отстоит Петровна? Для своей семьи, для соседей по квартире, с Танюшкой на руках — на двоих купить можно!

В первый же день переселения познакомились с соседями. Оказалось, одну комнату заняли Соловьёвы Иван и Анна. Он — широкоплечий русоволосый мужчина. Она — тоже русая, с косой, собранной на затылке, тоненькая, синеглазая. Вторая семейная пара — крепкий черноволосый мужчина, темноволосая кудрявая и кареглазая жена и дети, Зина — маленькая копия мамы, Миша — соответственно папина копия, и маленький Юра — в пелёнках, ровесник их Танюшки. Это была семья Давыдовых.

Приходило в эту коммуналку горе, прилетала радость, но только не было между её жителями раздоров и скандалов. Помогали друг другу, понимали друг друга и принимали такими как были. Оттого всю оставшуюся жизнь чувствовали себя будто родственники. Но кто поверит? Принято ругать тот быт. Но было, как было. И как всё и хорошее, и плохое — быльем поросло.

Иван да Марья

Жить с Устиньей и Акулиной остались только Иван да Илья. Но по выходным в их барачной комнате собиралось всё многочисленное семейство. Елена с Петром и Танюшкой, Надежда со своим Петром и Галиной. Иногда приходили Мария с Павлом. Накрывался стол, и через некоторое время зазвучавшие песни служили соседям сигналом, что можно присоединяться. Первыми появлялись Таврыз с Таврызихой, поскольку жили через стенку, иногда приходил Прокоп с женой. Петь любили все. Русские, татарские, про удалого Хасбулата, про славное море, священный Байкал, и про то, что "... располна, полна моя коробушка, есть и ситец и парча...". И никому в голову не приходило выяснять, у кого какой слух или национальность песни. Уставшего гармониста Прокопа сменял Илья, научившийся по слуху играть на подаренном Иваном трофейном аккордеоне. Тем временем Устинья и Акулина водились с внучками, украдкой вздыхая каждая о своём. Устинья жалела, что не может Тихон увидеть взрослых детей своих и народившихся внучек. Акулина мечтала, чтобы вот в такой момент вдруг объявился Тимофей. Эх, как бы они сплясали! Ну, если бы он не мог, то всё равно, какое бы это было счастье! И от одной этой мысли сердце Акулины начинало биться чаще, так будто это чудо должно вот-вот случиться! К щекам приливал румянец, в глазах появлялся блеск.

-Тётушка, ты и стопки не выпила, а любого из нас за пояс заткнёшь, — смеялся Пётр Сафонов.

Расходились затемно. Сонных внучек Устинья просила не тревожить и оставить ночевать у неё.

В этом же бараке жила Ульяна с дочерью Марией. Ходили слухи, что мать умеет делать любовный приворот. Только ни Устинью, ни Акулину до поры до времени это не интересовало. До тех пор, пока однажды вдоль длинного барачного коридора не послышались шаркающие шаги и в дверь не постучали.

-Хто?

-Устинья Фёдоровна, это я, Ульяна.

Устинья, которая собралась было переодеться и потому закрыла дверь на крючок, так и замерла с юбкой в руках. С чего бы Ульяне идти к ним?

-Погоди, я счас, — она накинула юбку, причесала голову гребёнкой, которую всегда носила в волосах, и открыла дверь.

-Здравствуйте вашему дому, — Ульяна медленно и неловко перешагнула порог.

-Проходи. Садись, — Устинья взглядом указала на табурет.

Ульяна чуть замешкалась, но потом всё-таки прошла и села. В комнате повисло напряжённое молчание. Видно было, что Ульяна не решается начать, и Устинья спросила:

-Ты так? Али случилось що?

-Уж и не знаю, как тебе сказать, — от волнения голос Ульяны звучал тихо, прерывисто.

-Не тяни за душу. Говори, с чем пришла.

-Знаю, про меня и Марью разное болтают. Да я не покаяться пришла. Из того, что говорят, не всё правда, хоть и не всё ложь, — перевела дыхание и продолжила: — Прежде чем говорить, зачем пришла, хочу тебе как на духу признаться — вины моей тут нет. — Ульяна попыталась встать, но тяжело опустилась на прежнее место.

-Говори, що ль! Сколь можно вокруг да около ходить! — заволновалась Устинья.

-Беременная моя Марья от вашего Ивана.

-Ишь чего удумала! Женить захотела! А ты об том подумала, каково по принудиловке-то им жить будет?! Мово сына в могилу сведёшь и своей девке окромя тумаков ничего не сыщешь!

— Погоди. Обдумай слова мои. А потом, как Бог на душу положит. Не делала я никого приворота. И не стала бы. Потому как дочери своей не враг. Да Марья меня не спросила, а Иван тебя. Родит — безотцовщина. Настаивать не буду. Марья за Ивана с охотой бы пошла. Да дело её такое: не возьмёт — и вся недолга. А внук или внучка родится, говорю ж тебе, при живом отце, да рядом жить и безотцовщиной? Душа горит. И думается мне, судьбой только это дитё мне в продолжение нашего рода отпущено. Потому не буду Марью принуждать избавиться от ребёнка. И тебе тоже нелегко будет родную кровь видеть, да не мочь приветить. Кровь в том ребёнке не только моей дочери, но и твоего сына течёт. Уже течёт. Обдумайся. Не спеши, — Ульяна поднялась, повернулась к образам:

-Богом клянусь, Ванькин ребёнок.

С тем и ушла.

Устинья подошла к окну, прислонилась лбом к холодному стеклу. Не такой невестки ожидала она от степенного и рассудительного Ивана. Как же теперь людям в глаза смотреть? Ведь по слухам, с кем только Марья не крутила. А может, и не крутила. Напраслину возвести недолго. С другой стороны — дыма без огня не бывает. Кабы точно знать, что дитё наше. А так... Откажись Иван, всю жизнь будет душа гореть, вдруг свово бросили? И Устинье представилась картина, будто малец в детской рубашонке до пят плачет и тянет ручонки, а личико всё в грязи измазано. Рядом Марья с каким-то кавалером, внимание на дитё совсем не оборачивает. Ребёнок слезами исходит!

-Свят, свят!!! — Устинья упала перед образами: — Господи, прости душу мою грешную. Да пущай лучше чужого на ноги поднимем, чем своего на поругание кинем!

Кое-как дождалась Акулину. Та выслушала, помолчала и, казалось, даже не удивилась.

-А чего тут диву даваться? Марья девка из видных видная. Но не блюдёт себя. Вот Иван и не прошёл мимо. Да и, может, не знаем чего. Ну и хучь бы его дитё, за руку всё одно не поведёшь.

-Уж пусть бы кусала собака, да незнамая. А то рядом живём, Марью как облупленную знаем. Всё бы гуляла да веселилась. Опять же выпимши видали не раз, — Устинья не находила себе места, а Ивана всё не было.

— Ну, я тоже считаю, что нет у Марьи стремления к семейной жизни. Дитё, конечно, жаль. Да кабы так не получилось, что и ребёнку та жисть не в радость будет, и Иван с такой женой намыкается.

Пришёл Иван поздно. Хмурый. И Устинье с Акулиной показалось, что спиртным пахнуло. Постели уже были постелены, и даже всегда шумный Илюшка тихонько юркнул под одеяло.

"Лучше в другой раз поговорю", — решила Устинья, но не вытерпела и спросила:

-Вань, али что стряслось?

-Спать я, мамань, хочу.

-Ты б лучше нам сказал, с какого такого праздника приложился?

-Да тверёзый я, тёть Лина. Ну, уж ежели совсем чуток.

-Ну, коли тверёзвый, то уж знай, Ульяна к нам приходила. Догадываешься, об каком деле говорила? — забыла о своём решении Устинья. Свет к комнате был уже погашен. И лица Ивана никто не видел.

— Чего ж теперь?

-Как чего? Дитё-то твоё що ль?

-Думаю, моё.

-А когда делал то дитё, об чём думал? — вставила своё Акулина.

-Ну, тёть Лина, будто не знаешь, что в таком разе думают мужики? — хихикнул Илюшка.

-Цыц! Погодь, дойдёт очередь и до тебя! — но голос у Ивана был совсем не сердитый.

-Ваня, девки возле тебя роем вьются, а Марья, сам знаешь, чего уж тут?

-Роем вьются, да в руки не даются, — опять влез Илья.

-Да кабы в одни руки, и разговору бы не было. Только как подумаю, вдруг, и правда, наш? Будет безотцовщиной горе мыкать, — тихонько шмыгнула носом Устинья.

-А вдруг нет?

-Илюшка, чего тебе неймётся?

-А чего я? Чего? Вань, девки, они знаешь какие?!

Дружный смех раздался в ночной тишине и тут же погас. Слышимость в бараке была та ещё. А Татьяне и Таврызовым утром на работу.

-Ладно. Чего уж теперь? Как сам-то решаешь? — Устинья глянула в окно. Но с её места виднелся только лунный серп, а звезда их с Тихоном где-то скрылась. Что бы он сейчас сказал сыну? — Кулинка, энто мы с тобой ставни закрыть забыли? Слышь?

-Мамань, я мигом, фуфайку накину, выскочу и закрою. И, мамань, я, ежели вы не против, то это... ну... Оженюсь.

-А вдруг не твой?

-Сказал тебе, цыц!

-Чей бы бычок не прыгал, а телёночек теперь его, — Устинья не знала, стало ли ей легче от этого разговора, но уж хоть как-то определилось.

-Всё, давайте спать. Из утра всем на работу, — только Акулина завернулась в стёганое одеяло, под которым спала даже летом, как раздался обиженный голос Ильи:

-Мамань, вон Ваньку-то почитай принудительно оженили, а обо мне уж и речи нет?

— Я тебе оженюсь! Как возьму полено возле печи, да как оженю тебя!

-Чем же я-то хуже?

-Сказано, спи!

-Давай местами поменяемся, — отозвался Иван.

-Ага, нашёл дурака!

-Доколе будете языками чесать? Спите.

Иван негромко завозился, одеваясь в темноте. Осторожно прикрыл за собой дверь. Не прошло и минуты, как комнату наполнила непроницаемая темнота. Это Иван закрыл ставни. Потом вернулся, разделся, крякнул с холоду и юркнул под одеяло. И буквально следом послышалось его ровное, сонное дыхание.

Только Илья ещё долго крутился, вздыхал, вставал водицы попить...

На следующий день Иван привёл Марью домой, знакомиться. Марья сидела, скромно потупив глаза, говорила мало. Черноволосая, кареглазая, статная, с ярко накрашенными и красиво очерченными губами, одетая в дорогое платье, словно диковинная птица, она иногда поднимала длинные чёрные ресницы и тут же гасила блеск своих глаз.

При ближайшем рассмотрении Марья понравилась и Устинье, и Акулине. Не какая-нибудь, девка видная на зависть. Про таких редкий случай, чтобы зубы не мыли. Но теперь главное, чтоб в семейной жизни толк был. Чтобы руки откуда надо росли. Сварить, убрать, детей и мужа обиходить. Однако этого не угадать. Только время покажет. А пока решили, что Иван да Марья проедут по родственникам с приглашением на свадьбу. А в выходной день и накроют стол. С Марьиной стороны родственников — одна Ульяна. На том и разошлись.

Вечером (только отужинали) Иван, вместо того, чтобы пойти к Марье (уж и прятаться не надо), остался дома.

-Мамань, а где Надькина фата?

-Да она из неё кружевной уголок для Галины сшила. Вот тебе и вся фата.

-Мне-то фата, как корове седло, а вот хотелось бы, чтоб и Марья моя в фате за столом сидела.

-Иван, Марья дитё под сердцем носит. А фату только девки одевают. То ли не знаешь?

-Знаю, но дитё моё и жена моя. Значит, месяц назад ей фату можно было надеть, а теперь нельзя?

-Выходит, так, — Устинья присела на стул. — Она просила?

-Нет. Она молчит. А я хочу, чтоб у меня всё по-людски было.

— Может, лучше венок из белых цветов. И видать, что невеста, и когда ребёнок родится, никто пальцем не укажет, — предложила Акулина.

-Где их взять-то? — Ивану понравился такой выход.

-Вон, в ателье, где платья шьют, там их и делают. Да она сама сообразит, где взять.

Свадьба получилась весёлая и шумная. Илья играл на аккордеоне, а рядом с ним сидела пышногрудая красавица — хохлушка Тамара.

-Ой, Кулинка, чует моё сердце, вскоре ещё одну свадьбу играть.

-Дети твои, Устишка, выросли. Пора им своими обзаводиться. А нам с тобой внуками. Всё в жизни идёт своим чередом. Может, и мой черёд наступит. Уж сколь лет жду.

Устинья не одобрительно глянула на Акулину. Сколько можно? Всё ждёт свово Тимоху.

-Мам, мам, чегой-то Надьке плохо. Вон, Петро возле неё хлопочет, — Илья говорил возле самого уха. Мало ли, чтоб никто не слышал.

-Никак тебе худо, дочка?

-Всё в порядке. Надюша беременная. Вот тошнит немного, — Пётр с соленым огурчиком на вилочке и мокрым платочком в руках склонился над женой.

-Это ничего. Это пройдёт. Бог даст всё обойдется.

-Ну вот, ещё двое внуков на подходе. Нам с тобой, Устинья, надо молиться о здравии внуков и их родителей. Какого ж ещё людям счастья ждать? Чтоб все были живы-здоровы, жили в сытости и достатке, любили да уважали друг дружку, да чтоб дети родились. Вот и счастлив человек.

-Предлагаю тост за нашу тётю Лину! — Илья, с опаской косясь на мать, налил себе полстакана настойки.

Шум за столом прекратился. Все встали.

Акулина поправила кончики красивого головного платка, попыталась убрать со лба непослушный тёмный завиток:

-Будет вам, уж спели бы али сплясали.

-Славное море, священный Байкал... — зазвучал красивый сильный голос. Всё оглянулись — пела Тамара.

-Эй, баргузин, пошевеливай вал, — подхватил Пётр Сафонов. Да так потом много лет на семейных праздниках Пётр и Тамара пели. Их слушали и не мешали.

А ещё через полгода после этого события у кареглазой и черноволосой Марьи родился мальчик — голубоглазый, русоволосый Серёжка. Точная копия Ивана.

А Ивану как фронтовику и хорошему работнику вскорости дали комнату в коммунальной квартире. Вроде бы можно жить да радоваться. Только радоваться не получалось.

Почти одновременно с Марьей Надежда тоже родила сына, назвали мальчика Владимиром. На этот раз Надежду задолго до родов положили в больницу под наблюдение врачей, сделали операцию и всё обошлось благополучно. Сын — сколько счастья в этом слове! Когда Надежду и ребёнка привезли домой, то первый месяц, по совету Татьяны, никому не показывали, чтоб не сглазили. Пётр летал, как на крыльях. Работал за семерых. И всё ему казалось легко, и всё у него получалось. Мебель тогда была в дефиците. Покупали её чаще на базаре у редких умельцев. Пётр сам научился делать гардеробы, стулья, столы и даже диваны. А какой он себе буфет сделал! С тонкой резьбой по дереву, со стеклянными вставками! Буфет стоял в квартире много лет. Жив и до сих пор.

Исполнился Володьке месяц. И решили его крестить. Однако сделать это надо было тайно. Всё-таки Пётр передовик производства, кандидат в члены КПСС. Решили, сделали. Раненько утром, чуть свет, отправились в церковь. Крёстной матерью выбрали Елену, а крёстным отцом — Леонида, Володькиного дядьку по отцу. Высокий, статный, кудрявый, любимец женщин, шутник и балагур, Леонид с крещения принёс байку.

-Знаешь, тётушка, спрашивает меня батюшка, отрекаюсь ли я от прелюбодейства с кумой? Ну я и ответил: не зарекаюсь!

Правда то было или очередная его выдумка, Елена, которая была кумой, только улыбалась и ничего не говорила. Скорее всего, это была шутка, потому что к крестинам все относились очень серьёзно.

Раз в неделю всех внуков привозили к Устинье.

-Серёже у вас как мёдом помазано, — сетовала Ульяна.

-Ему у нас веселее. Вон их тут какая сила: Танюшка, Галина, Володька. Одному-то у тебя сидеть радости мало.

Как-то вечером Илья пришёл домой нахохленный, явно готовый к разговору.

-Никак случилось що? — Устинья чистила картошку у печи.

-Можно дождаться, что и случится.

-Это ты об чём?

-Вы, мамань, как маленькая. Будто уж не понимаете. Сколько мы с Тамарой можем под луной встречаться? Чай, не дети. Тут в пятьдесят четвёртом бараке комната освобождается. Начальство говорит: ежели женишься — тебе отдадим. А холостому не положено.

-Не морочил бы уж голову мне, а так и сказал: решили с Тамарой сойтись. Я не против. Жисть ваша. Вам решать. Давно ли вас нянчила, а теперь уж остарела, вы повырастали, — Устинья села на сундук, швыргнула носом, краем фартука вытерла покрасневшие глаза, и только Илья решил было пожалеть мать, как Устинья улыбнулась и тут же горько вздохнула:

-Не дожил Тихон до этого счастья. Видеть детей своих взрослыми, внуков нянчить, жить в тепле и сытости.

-Ну что, тёте Лине сама скажешь? — волновался Илья.

-А сам-то що?

-Ну, кто ж её знает? Лучше вы, мамань. Побегу я, а то Тамара меня в общежитии ждёт. Скажу ей.

Устинья продолжила было чистить картошку. Но пальцы не слушались. Острый нож скользнул по мизинцу. В воду закапали алые капли. Она достала из комода чистую тряпицу, перевязала палец. Да так и осталась сидеть у чашки с недочищенной картошкой, пока не пришла Акулина.

-Ты никак ещё ужин не варила? — удивилась Акулина. — Глянь и печь-то прогорела.

Устинья засуетилась, бросила картошку и бестолково кинулась по-новой растапливать печь.

-Али случилось что? Говори, не вымай душу.

-Илюшка жениться вздумал.

-Тю-ю-ю! Дурёха! Я уж не знаю что подумать, как увидела тебя в таком расстройстве. Ты думала, он до старости у твоей юбки сидеть будет? Того и гляди нагуляют с Томкой. Уж лучше пусть вовремя женятся. Да и что хорошего парню без семьи болтаться?

-Да я не против. Не о том я. Жисть-то уж почитай прошла. У детей свои семьи. А я как былинка на ветру — одна без мово Тихона Васильевича. И порадоваться-то ему не привелось на своих внуков. И меня он на старости одну ки-и-нул...

-У тебя дети и внуки. А у меня ни детей, ни внуков. Всю жизнь на твоих положила. Ты не подумай, я не в упрёк. На моих руках выросли. Душой к ним прикипела. Только Тимоха мой люб мне до сих пор. И хошь смейся, хошь нет, но нет того дня и той минуты, когда бы я его не помнила. Так что тебе от Бога грех, от людей стыдно на свою судьбу жалиться. А трудности, так из одних сладостей жизни ни у кого не бывает.

На печи закипела картошка.

-Лук в капусту ещё не крошила?

-Вон чищеный, да маслица влей. Теперь уж Илюшка должен вернуться. Время к ужину.

-Ну, немного обождём. Може и задержится. Так потеплее завернём да на печи оставим.

А через месяц Илья и Тамара расписались. Им и вправду дали маленькую комнатку, через барак от родительского. Только молодые по необъяснимой причине не спешили переезжать, продолжая жить с Устиньей и Акулиной. Уходили на день, на два, а то только на ночь, и вновь возвращались. Не прошло и года, как у Илья родилась дочь — Наталья. Теперь возле Устиньи кружил целый выводок внучат.

Как-то вечером зашёл Иван как бы в гости. Но время шло, а он всё не уходил.

-Иван, Марья поди заждалась. Гляжу, домой вроде и не собираешься?

-Давай, маманя ужинать, да стели. У вас ночевать останусь.

-Устишка, накрывай на стол, соловья баснями не кормят, — Акулина повязала на голову старенький домашний платок и стала резать хлеб.

После ужина напряжение немного спало. Улеглись по своим местам. Выключили свет.

-Прямо не знаю с чего начать. Правы были вы, маманя, когда не советовали на Марье жениться.

-Ну, зима не без мороза. Поругались, помиритесь. Куды ж вам теперь деться? Дитё у вас.

-Да я всё понимаю. Только сам того не ожидал. Не очень-то Марья о Серёге беспокоится. Тёща Серёжку обихаживает да Марью прикрывает. Однако дело такое, никаким гарниром не прикроешь! — Иван засопел, заворочался.

— Я тут у печки покурю? — присел на маленькую скамеечку, приоткрыл печную дверку, чиркнул спичкой. Ещё какое-то время молчал, успокаиваясь.

-К бутылочке Марья прикладывается. Прихожу домой с работы, а там весёлая жена. Первое время тёща прибегала. Уберёт, наварит, за Серёжкой присмотрит, а к моему возвращению уйдёт. Будто это не её, а Марьиных рук дело. Да я-то не слепой! И день ото дня всё более в раж входит, — Иван замолчал. В комнате повисла гнетущая тишина.

-Може, приструнить её как? — Акулина подумала, если Иван уйдёт от Марьи, что ждёт Серёжку? Может, Иван преувеличивает? С чего Марье в такую беду пускаться?

-Поругал бы. Пристыдил.

-И ругал. И стыдил. Вчера видели, Серёжка у тёщи был?

-Ну, был. Он и у нас был. Вместе с Наташкой лыву под окном измеряли. Устишка ведро воды извела, покель отмыла.

-Ну, так я вчера Марью в комнате замкнул. Воду, еду, ведро по нужде оставил и замкнул. А Серёгу ещё с вечера к тёще отвёз. Вечером домой возвращаюсь, а она на кровати валяется, ни тяти ни мамы. Пьяная. Видать, где-то заначку спрятала. С такой без толку разговаривать. А утром встал пораньше, на неё смотреть жаль. Клянётся, что в рот более эту дрянь не возьмёт.

-Може и воздержится. Дите у вас.

-Ага. Сегодня домой с работы пришёл — на столе грязь, Серёжка немытый, теребит её, а она... Хотел вмазать, да тут тёща пришла. Хлопнул я дверью да ушёл, — Иван докурил, бросил окурок в печь, прикрыл дверцу. Но сон у всех троих как рукой сняло.

-Вань, ты только рук не распускай. Кулак у тебя тяжёлый. До беды недалеко, — голос Устиньи на удивление был спокоен.

-Видели очи, что брали к ночи, повылезайте, да ешьте. Пробуй, може, возьмёт себя в руки, — Акулина плотнее закуталась в одеяло. Видела она несчастных женщин-пьяниц. Никто из них эту беду не превозмог. Так и мыкались по жизни. Но то чужие, а тут своя. И самое больное — Серёжка!

-Душа винтом пошла. Боюсь, не сдержусь. А рука и в самом деле тяжёлая!

-Кому хужей-то сделаешь? Себе да своему дитю. И мыслив таких не держи. По крайности развестись можно. Времена теперь не прежние, — Устинья подумала, что на худой конец и Иван, и она Серёжку не бросят. Пусть уж и отдельно, но при живом отце не пропадёт. Не война, чай. А про себя решила, что завтра пойдёт к Ульяне, может, что и придумают. С тем и уснули.

Прямо под окнами барака, где жили Устинья и Акулина, образовалась большая, не высыхающая даже в жаркую погоду лужа. Как называла её Акулина — "море разливанное". Дно у лужи было песчаным. Стеклянные бутылки туда никто не бросал, потому что стоили они по двенадцать копеек каждая, а булка хлеба — восемнадцать копеек, пробросаешься. И осколки стекла были редкостью. А значит, завязав подол узлом, чтоб не намочить (лужа доходила глубиной до детских коленок), можно было по ней бродить, как по морю. А можно было выстругать из кусочка коры или доски лодку, укрепить на неё бумажный парус и дуть в него, изображая ветер, пускать эту лодку в плавание.

Следом за лужей располагался овощной магазин — бревенчатый рубленый дом, почерневший от дождей, пропахший черносливом и какими-то восточными пряностями. Две стеклянные витрины разделялись прилавком с весами из двух алюминиевых тарелок, из-за которых виднелся целый набор гирь. От самой маленькой (можно купить сто граммов семечек или грецких орехов) до большой — килограммовой. А сразу у входа прямо на полу стояли огромные весы. На них взвешивали кули с картошкой и луком. Правда, пользовались ими очень редко, потому как весь Бумстрой сажал картошку на Лысой горе, рядом с кладбищем. Самым притягательным местом для ребятни был базар. Начинался он прямо от магазина и представлял собой большой песчаный пятак с рядами длинных деревянных столов, вдоль которых располагались лавки. Там же, в маленьком домике за небольшую плату выдавали чашечные весы, гирьки и квитки за оплату торгового места. А ещё был на базаре большой магазин "Уценённые товары", в котором продавали подмокшие картонные коробки с пудрой, плетеные нитки бус из чёрного, белого и цветного бисера, выцветшие куски ткани с витрин, были там даже целые рулоны материи, выбракованной на заводе. Иногда Акулина водила туда детей. Прилавок находился на уровне глаз, и, чтобы увидеть, что лежит на витрине, надо было взяться за поручень, ограждающий её, встать на цыпочки, немного подтянуться, и тогда можно было разглядывать всю представленную красоту. Иногда покупались разноцветные бусы, иногда материал — каждой внучке в отдельности на платье. С мальчишками было сложнее, но и для них находились покупки. Соломенный картуз или пластмассовая машинка, а то и что посерьёзнее, например, детские кирзовые сапоги или небольшой чуть поржавевший складник. Чёрные бисерные бусы, купленные тогда, живут теперь в старинной вазе зелёного стекла, как память о светлых и добрых днях.

Тени от базарного забора удлинились, и торговцы салом, редиской, луком, вязаными носками, старыми, но ещё пригодными к носке вещами, самодельными комодами, табуретами и другим необходимым добром потихоньку расходились. Летний день догорал. Сквозь дыру в дощатом заборе Володька наблюдал, когда все разойдутся, и сторож, сделав свой обход, уйдёт в сторожку. Позади Володьки топтались его сёстры Галина, Наталья и Татьяна.

-Ну, долго ещё? — Наталье явно не терпелось.

-Подожди! — отмахнулся Володька. — Сторож ещё и до середины не дошёл.

Наконец все четверо пролезли через дыру в заборе. На плотно утрамбованной сотнями ног базарной площадке, Наталья и Володька направились в одну сторону, Галина и Татьяна — в другую. В пыли и песке возле опустевших прилавков можно было при внимательном поиске найти мелкие монетки, нечаянно оброненные покупателями или торговцами.

-Вот! — на Володькиной ладошке красовалась двадцатикопеечная монетка. Редкая удача. А вообще-то ему везло больше всех. Он чаще сестёр находил монетки и, как правило, мог похвастаться самыми крупными находками.

Ещё нашли пяти — и трёхкопеечные монеты.

-Давайте положим в копилку, — предложила Галина.

-Не-е-ет! Пойдём и купим какао, — возразил Володька.

-Конфет подушечки, — высказалась Наталья.

-Лучше черносливу в овощном, — настаивала Татьяна.

Однако спор был недолгим.

-Больше всех нашёл денег Вовочка. Значит, как он хочет, так мы и сделаем, — определила Наталья. У них с Володькой вкусы совпадали чаще. Татьяна и Галина обычно имели другое мнение. Однако широта интересов не препятствовала монолитности коллектива. Разногласия, возникая, решались как-то сами собой, а в особо сложных случаях приходилось бежать к бабе Устинье или бабе Лине. На этот раз, поскольку решение было принято, направились в магазин. Тот самый, сложенный из бруса, в котором Устинья покупала хлеб в первый день своего приезда в Красноярск, на три рубля аванса, полученного Тихоном.

Кубик спрессованного какао с сухим молоком и сахаром стоил семь коппек, а такой же кофе — восемь. Если покупать какао, хватало всем по одному. Но Татьяна и Галина были категорически против, и им отдали их долю — четырнадцать копеек. Хватило на серу. Была такая натуральная жвачка, которую продавала бабушка, сидя на табуретке и разложив свой товар на застеленном клеёнкой ящике в тарелочке с водой, чтоб не липла. Довольные все вернулись в барак.

Вечером после работы за ними должны были зайти родители и увести свои чада по домам. Но расходиться не хотелось. Четвёрка прекрасно ладила. Устинья с Акулиной тоже не спешили вернуть внуков родителям. Привыкшие к большой семье, они чувствовали себя сиротливо в тихой и свободной комнате, когда оставались одни. Правда, случалось это нечасто. Иногда к четвёрке прибавлялся Серёжка, но был он ещё мал, и за ним следила ещё одна бабушка — Ульяна. Поэтому такой воли, как этой четвёрке, младшему внуку не давалось.

Как-то вечером, когда всю ребятню родители разобрали по домам, по коридору прошаркали знакомые шаги и в обитую снаружи остатками старого пальто дверь вежливо постучали. Акулина откинула крючок:

— Входи, Ульяна, входи, — посторонившись, придвинула ей табурет. — Садись, в ногах правды нет. Ты так али дело какое? — спросила Акулина, хотя и так чувствовала, неспроста Ульяна припозднилась. Не было меж ними особой дружбы.

-Шла и всё думала: как начать разговор? Ну а уж коли сами спрашиваете, то и не буду мудрствовать. Обскажу, как есть, — Ульяна села, облокотившись о край стола.

-Позавчера вечером Марья должна была за Серёжкой прийти. Не пришла, я забеспокоилась. Утром, помните, привела его к вам, мол, мне по делам надо. А сама до них. Ключ от их комнаты у меня есть. Да только Марья не на работе, а дома была, — от волнения дыхание Ульяны перехватило, и она замолчала.

-Никак заболела? — спросила молчавшая доселе Устинья.

-Не то слово. Под глазом синяк. Величиной с грушу. В подушку уткнулась и плачет. Я спрашиваю, что да как? Может, хулиган какой? А она: "Ваниных рук это дело".

-Ну ить не на пустом же месте. Значит, что-то промеж них произошло? — только особо гадать о причине случившегося не приходилось.

-А хоть что! Рукам волю пусть не даёт. Я предупредить хочу. Плоха моя дочь — пусть уходит. Дитё помогу вырастить. Претензиев не имеем.

-Ты, Ульяна, всё ли знаешь? А если всё, зачем утаиваешь? Ежели за правдой пришла, то правду и говори, а не крутись, как уж на сковородке. Потому как ежели какую другую цель выкручиваешь, то ить разговор об родных детях идёт. И мы тоже кое-что знаем, — Устинья обошла вокруг стола, наклонилась к десятилитровому бидону с квасом, зачерпнула кружку:

-Хошь?

-Налей чуток. В горле пересохло, — щёки Ульяны покрылись пятнами: — Уж — змея. Я — человек. И по-человечески, добром прошу, чтоб Иван руки не распускал! Ну не без греха. Так, где бы поругался, где как. А так случаем искалечит или того хуже. Тут не только мне горе, но и Ивану — тюрьма.

-А знаешь ли, в чём грех-то?

-Ну, бывает, выпивает Марья. Я думала, замуж выйдет, ребёнка родит — отступится от зелья. Но ни мои уговоры, ни отвары трав, ничто не помогает. Держится какое-то время и всё сызнова.

-Раскудахтались две наседки. Вы подумали об том, что это их дело? — Акулина говорила тихо и внятно.

-Вы поймите, одна она у меня. Я её без мужа вырастила, кровиночку мою.

-Знаешь, Ульяна, вот у меня на руке пять пальцев, а какой не порежь, одинаково больно. Так и дети. Хучь один, хучь четверо, всё едино за каждого больно. Кулинка права, как дальше дело будет, не нам решать. Но бывала бы ты у них почаще, може, где не дашь ей лишний раз приложиться.

-Ну что ж? Вот и поговорили. Хоть и горько мне, и стыдно, а всё одно, своё дитё в обиду не дам.

Тяжело ступая и придерживаясь за косяк, Ульяна вышла из комнаты.

-Кулинка, ты никак спать наладилась?

-Уснёшь тут с вами! Желудок расходился, сил воли нет, — Акулина встала, достала настойку колгана, выпила рюмку, подумала, выпила ещё граммов двадцать.

-Не война сейчас. Дитё Иван не бросит. Будет помогать. Да и куды на такую мать бросать? — Акулина пыталась улечься поудобнее, в надежде утихомирить боль, но та как назло разыгралась вовсю. — Опять же мы покель живы, от свово внука не откажемся.

-Ну что ж мне, Ваньке советовать разойтись?

-Разойтись, не разойтись, а руки пущай и в самом деле не распущает. Ульяна права — до греха не далеко. Да и дитё перепугают с такой жистью.

Устинья уснула, а Акулина так и продолжала ворочаться от нестерпимой боли. Только под утро немного полегчало, и она задремала. Да сон был недолгим, пришла пора вставать на работу.

С этого времени Иван всё чаще стал ночевать на Бумстрое. Устинья лишних вопросов не задавала. Как-то вечером Иван и Илья чистили погреб в построенной рядом с бараком стайке. Тамара и Акулина кроили для Наташки платье. Устинья была занята у печи. За окном уже стемнело, когда вернулся Илья.

-Иван-то що? Даже не умылся, домой уехал? — спросила Устинья.

-Да он тута. Счас придёт.

Иван действительно скоро вернулся. Но обычное в последнее время подавленное настроение у него исчезло. Он с аппетитом поужинал, посмотрелся в зеркало:

-А давно я в баньке не был! Схожу-ка завтра. Есть у меня тут что из одёжи?

-Как же не быть? И портки, и кальсоны, всё твоё воинское обмундирование постирано.Рубаху хошь отцову дам, хошь Илюшкину. А чего в баню-то наладился? Дома-то ванная есть.

-Косточки попарю. С мужиками языком почешу. Душа устала. Отдыха просит.

-Ну и ладно. В баню так в баню. Худого в том ничего нет.

Однако судьба распорядилась иначе. На следующий день вечером пришла Марья, красивая, улыбаясь как ни в чём ни бывало:

-Ванечка, будет тебе у матери-то ночевать. Пошли домой. Каких я тебе пирогов напекла! В полотенце да Серёжкино одеяло укутала, чтоб не остыли.

Не очень охотно, скорее растерянно Иван кивнул:

-Ладно, мам, я в другой раз в баньку схожу.

Но не прошло и недели, как Иван вновь появился, только теперь уже с узелком.

-Ну вот, взял смену белья. А то как в баню-то итить?

Вечером, когда все улеглись спать и погасили свет, Акулина спросила:

-Иван, ты никак совсем от дома отбился?

-Серёгу жаль. А то бы и отбился. Хотя, сами видите, он всё больше у тёщи. Не могу я его с Марьей оставить. Мал ещё. Ему уход нужен. А Марья навеселе — обычное дело.

Ни Устинья, ни Акулина ничего не сказали. Что тут скажешь? Теперь в дни получки Иван большую часть денег относил Марье, оставшуюся отдавал Устинье. Вся одежда оставалась у Марьи. И потому считалось, что дом его как бы там. На самом же деле Иван жил на своём прежнем месте.

Как-то вечером, перемыв полы в заводоуправлении, Устинья возвращалась домой. Возле соседнего барака у палисадника о чём-то тихо разговаривала парочка. Устинья пригляделась. Ванюшка! Рядом стояла его давняя знакомая Анна. Устинья знала, что до знакомства с Марьей Иван какое-то время встречался с ней, потом пути их разошлись, и он женился на Марье. Устинья решила сделать вид, что не заметила их, но только миновала парочку, как услышала:

-Мамань! Погоди! — торопливые шаги нагоняли её. — Домой? — поравнялся с ней Иван.

-Куды ж ещё?

-Встретил сейчас Анну. Замужем. Ждёт ребёнка. Живёт с мужем на закрытой территории.

-Ну и слава Богу, что у неё всё хорошо.

-Что-то не заметил я особого счастья.

-У всех свои заботы.

-Да какая-то она как потерянная.

-У тебя своя "как потерянная". Вот и думай об себе, а не о чужих жёнах.

-Да уж всю голову сломал думавши. Пока вместе не жили, даже интересно было, позволит Марья иной раз чуток — да я особого значенья не придавал. Теперь думаю, что позволяла она и чаще и больше, да Ульяна энто дело умело скрывала. А теперь уже месяц, как не более дома не был. Да и есть ли у меня энтот дом? — голос Ивана звучал прерывисто, глухо.

-Вань, ну ить не об Марье речь. Баба она взрослая, здоровая, видная. Жить по-человечески захочет — не пропадёт. А как с Серёжкой быть?

-То-то и оно. Вся душа изболелась, — Иван замолчал.

Так и шли молча до самого входа в барак. У дверей остановились:

-Сергей-то больше с бабой Ульяной. Деньгами я, сама знаешь, не обижаю. Да и квартиру — тоже для него. А там видно будет. Жизни у нас с Марьей не получилось. Ты, мамань, ещё не всё знаешь. А рассказывать, уж не обижайся, не буду. Потому как я тоже живой человек и своё самолюбие имею, — они вошли в барак и разговор оборвался.

Анна, Иван и Андрей Иванович

Куст черёмухи размахивал веткой возле самого оконного стекла. Через открытую форточку слышалось чириканье воробьёв, и утренняя прохлада вливалась в комнату, делая эти ранние утренние часы сна такими сладкими, неповторимыми.

Уснула Анна перед рассветом. Всю ночь ворочалась и так и этак, обдумывая, как бы рассказать матери про свою нескладывающуюся семейную жизнь. Вчера-то только и решилась сообщить, что скоро Марфа станет бабушкой. А уж всё остальное... Теперь, проснувшись, прислушивалась, как мать, стараясь не разбудить её, тихонько хлопочет по хозяйству. На душе стало тепло и уютно. Вспомнилась вечерняя встреча с Иваном. Анна глубоко вздохнула и потянулась.

-Никак не спишь? Успевай. Вот родишь, не скоро выспишься. Уж, какая ты рёва была, не приведи Господи! До трёх лет я только и мечтала, что наступит пора, когда и я высплюсь. Потом вроде полегчало. Да ненадолго. Маленькие детки — маленькие бедки, а подрастаете, греха не оберешься. Вот уже и сама друга. И, Бог даст, внука или внучку увижу. А сердце также болит, потому как вы что большие, что малые — всё одно для матери дети, — говоря всё это, заправила постель, и уж было хотела о чём-то спросить Анну, но та вновь уснула под ровный звук родного с детства голоса, тихим, безмятежным сном, как можно спать только рядом с мамой.

Анна, решив, что всё равно теперь изменить ничего нельзя, отложила разговор с матерью на потом. И уехала, пообещав выправить пропуск для въезда в городок, там строилось секретное предприятие и въезд был только по пропускам.

Времени до того, как дочери придёт пора родить, ещё хватало, и Марфа решила, что соберёт денег и купит ей пуховую шаль, а уж потом будет готовить приданое будущему внуку или внучке.

Время шло. Наконец-то пришло письмо от Анны, что пропуск готов и можно ехать в гости. Было это письмо каким-то неровным. Ничего в нём толком не говорилось ни о здоровье, ни о семье. Лето уже закончилось. А сибирская осень, известное дело, дожди, холода да ранние заморозки. А там и глазом моргнуть не успеешь — ляжет снег. Поэтому, получив письмо, Марфа долго не раздумывала. Собрала самоё необходимое, захватила с собой купленную для дочери пуховую шаль, гостинцы зятю и направилась в путь. Благо ехать по сибирским меркам всего ничего, чуть более часа на автобусе, так что телеграмму давать не стала. Автобус приходит вечером, значит, и дочь и зять уже придут с работы.

Доехала быстро, без приключений. Осмотрелась. Городок небольшой, чистенький. По улицам горят фонари, светятся витрины магазинов. Только зайти в них Марфа не могла, уж больно нагрузилась котомками да узлами. Однако видела, как из дверей этих магазинов то и дело выходили люди, в сетках которых виднелись банки тушёнки, сгущёнки, палки колбасы. Это ж такие товары свободно продавали! Марфа порадовалась, что дочь устроилась жить в таком хорошем месте, и, подхватив свои котомки, двинулась в гости. Анна ещё в свой приезд подробно описала матери, как добраться от автобусной остановки до их дома.

Дверь открыла дочь. В полинявшем байковом халате и старой шалью на плечах, с большим животом, в старых стоптанных мужских тапочках.

-Мама? — голос дрогнул жалобно и растерянно.

Марфа протащила через дверь свой багаж, бережно отстранила Анну от входа и прикрыла за собой дверь. Просквозит.

Блёклые жёлтые обои, местами затёртые прежними владельцами, тусклая лампочка без абажура под потолком. Железная кровать с тонким матрасом и старым одеялом поверх вместо покрывала. Круглый стол покрыт клеёнкой с весёлыми розовыми цветочками, как не отсюда. Окно без тюля.

-Твой-то где?

-На работе задерживается. А ты что ж не предупредила, что приезжаешь? Я бы встретила.

-А чего предупреждать, когда пропуск пришёл? Ну, приехала и приехала. Давай котомки разбирать, — с одного взгляда Марье стало ясно, как тяжело живётся её дочери в этом хорошем месте. Только пока понять не могла почему? То ли в какую беду попал её муж, то ли она на свою беду замуж попала. Решила пока дочь не волновать. Всё и так станет ясно, раз уж она здесь.

Ещё не успели разобрать всё привезённое Марфой, как в дверь тяжело ухнуло. Анна метнулась открывать. Только щёлкнул замок, как дверь сама распахнулась, и через порог ввалился здоровенный мужик. Присел на корточки и промычал: "Не видишь, муж твой пришёл. Выпимши с устатку". И безвольно рухнул на пол тут же у порога. Анна пыталась раздеть его. Мужик храпел, сопел и матерился.

-Слышь, дочка, подложи ему что-ничто под голову и не тревожь боле. Тебе ли в твоём положении такие тяжести поднимать? Очухается малость, сам разденется.

За несколько прожитых у дочери дней Марфа поняла, что муж её горький пьяница. Не понимала только одного: как угораздило её дочь выйти за такого? А поскольку теперь уже пользы от упрёков и выяснений не было, Марфа не стала тревожить дочь, ей и так достаётся. Лучше помочь, чем сможет. А уж что да как, будет время — наговорятся. Одежды у Анны к зиме — никакой. Старая, с девичьих времён не годилась теперь на располневшую перед родами фигуру. Хорошо хоть шаль привезла. До родов оставалось всего ничего, а ни пеленок, ни распашонок.

Разговор с зятем ничего хорошего не дал. Тот высказался напрямик: как муж может жену содержать, так пусть и живёт. А что пропивает всё до копейки, так пусть найдет себе другого, непьющего, и он ей будет разносолы приносить. И вообще, ежели он Анне не пара, так его любая баба с радостью приветит. И обогреет, и накормит, и напоит(!), и... что самое главное, упрекать не будет. Счас мужики в цене. А то в дом ему, как тёща приехала, хоть не ходи!

Припасённые Марфой деньги кончились. И она решила, что съездит домой. Может, что продаст или как подработает и вернётся. Так и договорились с Анной.

Марфа торопилась. Душа её болела и ныла. Собрав самоё необходимое, поехала назад, к дочери. Автобус пришёл также вечером. Но Анны дома не было. Не зная, куда идти, Марфа села у порога на привезённых узлах. Через недолгое время подъездная дверь хлопнула, по лестнице раздались шаги, и напротив неё остановилась женщина:

-Вы, наверное, Анина мама?

-Мама, — эхом ответила Марфа.

-Вы не пугайтесь. С Анной всё нормально. Вчера вечером я ей "скорую" вызвала. У неё роды начались, а мужа дома нет. Сейчас вот после работы заходила узнать, как там моя соседка. Сказали, всё нормально. Родился мальчик. Внук у вас! — И тут же заторопилась: — Ой, да что же это мы в подъезде-то стоим? Пойдёмте пока к нам, — в дверь уже выглядывал розовощекий мальчуган:

-Мам, скоро вы? Мы с папкой ужасть как есть хотим! — он оглядел Марфу, котомки: — Бабушка, вы к нам?

-К нам, к нам. Скажи отцу, пусть плитку включает, — повернулась к Марфе: — Да вы не стесняйтесь, проходите. Сейчас ужинать будем.

-Нет, спасибо. Мне только вот на пока вещи оставить. Я бы до роддома. Как мне дойти? Будьте добры, подскажите.

Из кухни вышел лысый, в полосатой пижаме мужчина, с полотенцем через плечо.

-Нет уж. Ничего у вас не получится. Простите, не представился — Николай Аронович.

-Да. Только мне к дочери надо.

-Приём передач до семи вечера, а сейчас начало восьмого. Так что поход к внуку придётся отложить до завтра. А пока проходите. Вот вернётся с работы ваш зять, тогда вас и отпустим.

Ошарашенная бескорыстным вниманием и заботой, Марфа в растерянности продолжала топтаться у порога.

-Да вы не волнуйтесь. У соседей на следующем этаже служебный телефон. Вот сейчас поднимемся и позвоним. И вы всё сами услышите.

-Ань, Аня? — в чёрной трубке что-то шуршало и щёлкало: — Аня? Это ты? — Марфа знала про телефон и даже как-то видела, но чтоб самой говорить?! Ну да сейчас ей было не до этого. — Аня, как ты? Чего? Звоню откуль? Да я не знаю. Вот твои соседи звонят, а я разговариваю. Чего? Внук? Слышу, слышу. Анечка, седни меня уж к тебе не пустят, а из утра я с передачей приду. Хорошо, говоришь, кормят? Ладно, ладно. Нет, не волнуюсь. Нет, не плачу, насморк это. Радая я, Анечка. Внук у меня! А? Аня? Аня? — и растерянно посмотрела в трубку: — Гудки тама...

-Значит, разговор окончен. Вы и вправду не волнуйтесь. Всё хорошо.

Уже и ужин был окончен. И не зная, куда себя деть от стыда в чужой квартире, Марфа тихонько сидела на кухне за столом и делала вид, что пьёт чай, когда услышала шаги по лестнице и звук отмыкаемой двери. Увидев зятя пьяным и грязным, даже не удивилась, просто молча перенесла привезённые сумки в квартиру дочери. В какой-то полудрёме, сидя на стуле и положив голову на подоконник, дождалась утра. А утром Иван, так звали зятя, с трудом встав, плеснул себе в лицо холодной водой и, глядя на неё мутными глазами, спросил: "Чего надо? Или ты не уезжала? Или опять тебя черти принесли?"

-Ты хоть знаешь, что жена родила?

-Наше дело не рожать. Сунул...

Договорить у него не получилось:

-Ах ты, гад проклятущий! Да чтоб я своё дитё на такую муку покинула! — Марфа с размаха толкнула Ивана в грудь. Не ожидавший такого и так еле державшийся на ногах зять полетел назад, ударился спиной в дверь. Тонкая фанера лопнула, щёлкнул выскочивший из гнезда язык замка и здоровенный, лохматый мужик вылетел на лестничную клетку.

-Дура!!! Кому твоя дочь с дитём нужна? Дитё-то моё! Катись отсюда! А то я твою Анку брошу! Пусть одна ребёнка подымает! — подъездное эхо вторило: "... мает, мает, мает..."

-Иди отсюда, кобель проклятый. И в пьяном виде чтоб не ворочался!

Сгребая в кучу какие-то свалившиеся с него тряпки, Иван поднялся:

-Ну ладно! Посмотрим, как ещё твоя доченька за мной побегает! Попью я вашей кровушки! Попомнит она матушкино обращенье с зятем.

Оступаясь на ступеньках и неловко цепляясь за поручни, он стал спускаться вниз. Марфа захлопнула дверь. Прошлась по комнате. Мысли никак не приходили в порядок. Ну, уж там, когда Анна выпишется, разберутся. А пока надо как-то дверь закрыть. Хоть и нечего здесь воровать, а всё одно негоже. И Марфа постучалась к единственно знакомым здесь людям — соседям.

-Вы уж извините меня, только более спросить мне не у кого: где бы мне найти кого, кто бы мог дверь починить?

Соседка, видимо, уже собралась уходить на работу, потому что открыла дверь в пальто и шляпке.

-А никого искать не надо. Пойдите в ЖКО, скажите адрес — вам слесаря пришлют. Правда, придётся ему рубль дать, а то весь день будут волокитить. То одного нет, то другого, да так ничего толком и не сделают. А за рублёвку — быстренько.

-Спасибо. Только где оно?

Выяснив, как найти ЖКО, Марфа для себя решила, что сначала сходит за слесарем, а потом уж, пока ждёт его, наведёт в комнате порядок.

ЖКО располагался в соседнем доме. Так что вскорости пришёл слесарь, очень похожий на её зятя. Да и перегаром от него несло точно так же. Однако время поджимало, надо было дверь отремонтировать и к Анне в роддом поспеть. И Марфа выложила рублёвку, предупредив, если дверь починит быстро да замок поменяет, даст ещё одну. Мужик крякнул, почесал за ухом грязной пятернёй:

-Это мы махом!

Действительно, прошло чуть более часа, как дверь была в порядке, а новенький замок укреплён блестящей металлической полоской, на всякий случай.

За то время, пока шёл ремонт двери, Марфа начистила и отварила картошки, обжарила сало с луком (всё с собой привезла), нашла стеклянную банку, плотно уложила в неё картошку, укутала полотенцем. Завернула в газетку пару солёных огурцов, решив, что по пути в роддом зайдёт в магазин и купит бутылку молока.

Принимая передачу, пожилая нянечка, улыбаясь, говорила: "Ну что вы беспокоитесь? Мы мамочек хорошо кормим. Еда у нас отменная. Вот седни на завтрак каша на молоке, хлеб с маслом и сладкий чай. А на обед и первое, и второе, и третье. Да ещё до ужина полдник бывает. Дополнительное питание, ведь они у нас кормящие!" На душе у Марфы немного потеплело. Ничего, главное, чтоб дочь и внук здоровы были, а там всё образуется. Чай, не безрукие! Дождавшись возвращения нянечки, спросила: "Как там?"

-Внук у вас, скажу вам, красавчик. Счас кормление, так он при ней. Вы здание обойдите, а там от угла второе окно, крикните. Может, в окно покажет.

Марфа кивнула, поблагодарила и заспешила, сама не зная почему. Разглядеть в окно крошечный свёрток было невозможно, но в груди поднялась такая волна радости и счастья, что она и улыбалась, и плакала, и притопывала на месте одновременно.

-Ань, я вечером ещё приду. Чего принесть?

-Мама, ничего не надо. Всё есть.

-Ладно. Сама посмотрю. Да у окна, у окна-то не стой, простынешь!

Вернувшись в квартиру, принялась мыть и чистить, занялась так, что хватилась — пора уж к Анне бежать. По дороге зашла в магазин, купила сметаны и булочку. Возвращалась не спеша. Жизнь странным образом наполнилась счастливыми заботами. Вроде и те же, что из утра, ан нет! И воздух свежий, и люди улыбаются. И фонари вон как светят! Квартира есть. Анна грамотная, институт закончила. Внук, Бог дал, здоров. А гада этого на порог не пустит! Замок-то она сменила. Поднимаясь по лестнице, увидела Ивана. Он сидел на ступеньках, такой же грязный, но похоже, трезвый.

-Чего это? Я уж и к себе домой попасть не могу! Ишь раскомандовалась тута!

Она остановилась.

-Квартира эта моей дочери, как специалисту, после института дадена. А издеваться над ней и моим внуком не позволю!

-Чего на весь подъезд раскудахталась? Дома и разберёмся.

-Ежели опять скандал учинишь али с пьяной мордой придёшь, сдам в милицию. Попомни моё слово. А там, как Аннушка решит, так тому и быть, — отомкнула дверь: — Разувайся у порога.

Весь вечер зять пытался мыться, чистить обувку. Но было видно, что давно уж потерял человеческий облик, и навряд ли он к нему вернётся. Марфа смотрела, вздыхала и никак не могла понять: как её умная, грамотная Анна могла сойтись с таким человеком?

-Каким же боком ты к моей Аннушке подкатился?

-А летом дело было. Поход, река, гитара. Там все девки от зависти позеленели.

-Ой-иии...

-Ну, я тогда самую малость прикладывался. Пообещал — брошу.

-Дак бросай!

-Ага, вот счас, возьму и всё брошу!

-Тоды: вот Бог и вот тебе порог!

-А это не вам решать! Я её муж! И деться ей некуда! Кто её с моим дитём кормить будет да одевать?

-Это ты-то кормишь да одеваешь? — Марфа распахнула створки старого, скрипучего шифоньера: на трёх вешалках болталось старое, ещё девичье пальто Анны, тёмно-зелёная вытертая мужская тужурка и отдельно висел чистый ситцевый халат.

-Тебя спрашиваю, где одёжа-то, где? Это одёжа, это?!

Больше там ничего не было. Марфа осмотрелась по сторонам. В комнате просто негде было спрятать что-нибудь из одежды. Под кроватью стоял старый, обитый дерматином чемодан. Она резко выдвинула его, откинула крышку, но кроме старенького поношенного нижнего белья, да приготовленных, тоже, видно, из старой простыни, детских пелёнок, там ничего не было.

-А шаль, шаль-то, что я в тот приезд привезла, где?

-Больно нужно мне в вашем бабьем тряпье копаться! Может, она ту шаль, пока я был выпимши, куда прогульбанила...

-Это с пузом-то прогульбанила?! Обдумайся, что болтаешь.

-Все бабы одинаковы. Чем твоя Анька лучше? Переспала со мной ещё до регистрации. Вот теперь и думай, прогульбанила она шаль или кто украл?

-Значит так, ежели хоть раз придёшь выпимши — вызову участкового. А жить буду у вас. Понял?!

-Чего добьёшься? Девок счас — как грязи. А парни все наперечёт. Меня любая пригреть за счастье сочтёт.

-Вот и осчастливь какую другую. А нас оставь в покое!

-А видал я вас... — он схватил шапку, накинул на плечи куртку и выскочил за двери.

"Видать, более невтерпёж тверезому находиться", — подумала Марфа, но, замкнувшись, поняла, что рада его уходу, потому что опасалась с пьяным ночевать. Долбанёт кулаком, а много ли ей надо?

Выписали Анну из роддома к обеду. Забирала её Марфа одна. Квартирка сияла чистотой. Натёртые газетной бумагой стёкла блестели солнечными зайчиками. Запах наваристого борща выбивался даже на лестничную клетку.

Ни в больнице, когда Марфа пришла за ней одна, ни по дороге домой Анна ничего не спросила про мужа. И только дома, распеленав сынишку на пахнувшей чистотой постели, тихо спросила:

-Мам, а что Иван? Был дома?

-Анечка, доченька моя, можешь не слухать меня старую, да только всё одно это не жисть, а наказание господне. А тебе теперь не только об себе, но и про дитё думать надо.

-Мам, да я не о том. Ну, надо же знать, как же дальше-то?

-А что дальше? Чай, ты уж нажилась с таким мужем? Хужей горькой редьки такая жисть!

-Ну... хватила горького до слёз. — Марфа почувствовала скорее не горечь, а облегчение в голосе дочери.

-Потерявши голову, по волосам не плачут. У меня пенсия. Небольшая, а всё кусок хлеба. Да и с ребёночком буду водиться. Ты грамотная, без работы не останешься. Так что не пропадём.

-Не того я боюсь. А вдруг придёт да скандал устроит. Ему пьяному море по колено.

-Оно, конечно, можно и в Красноярск уехать, пока в декрете. Да только тут с ребёнком сподручнее. Всё-таки вода горячая и холодная, тепло, топить не надо. А там, сама знаешь — барак. — Марфа выключила плитку, на которой гремел крышкой чайник, и рассудила: — Так-то оно так, с пьяным мужиком нам не управиться. Да живём-то не в диком лесу. Я схожу, уговорюсь с соседями. Если что — шумну, пусть милицию вызывают. А ты не бойся. Я тебя с внуком не кину. А уж вдвоём мы как-нибудь одолеем паразита.

На следующий день, ближе к вечеру в дверь постучали:

-Кто там?

-Открывай, тёща. Свои.

Анна и Марфа так и замерли. Стоило Ивану переступить порог, комната наполнилась удушливым запахом перегара. Анна накрыла стол. Накормив мужа, отошла к сыну.

-Как-то не по-людски. Перед мужиками на работе стыдно. Говорят, зажался. Надо бы обмыть сына. — Отодвинув опустевшую тарелку, он так и сидел у стола.

-Ты бы хоть на сына взглянул, папаша! — Марфа, вытирая передником мокрые руки, стояла в дверях кухни.

-Цыц, старая дура! Муж с женой говорит, тебя не касаемо.

-Так, Ваня, денег нет. На мамины и живём. Зачем же ты так?! — от волнения голос Анны охрип. — У тебя же получка должна быть.

-Домой хоть не приходи. Только зашёл, одно слышишь — денег дай! Нет, чтобы спросить — мне, может, хоть в петлю. А я всё ж таки отец твоему пацану, а не хрен собачий!

-Потому и спрашиваю, что отец. Ребёнку питание нужно. Да и я без пальто на зиму осталась.

-Во придумала! Не знает уж как денег выманить! Ребёнку две недели от роду, а она ему деньги на питание требует. Титьки-то у тебя на что? Корми. Ты мать.

-Вань, да ведь мне, чтоб молоко было, тоже есть надо!

-А ты нахлебниц повыгоняй, вот и будешь жить поэкономней, — Иван кивнул в сторону Марфы.

-Это кто "нахлебница"? — не вытерпела Марфа.

-Вот змея подколодная! Чашкой щей упрекнула! Да подавитесь вы! — Он схватил кастрюлю с остатками щей и швырнул на пол. От грохота ребёнок проснулся и заплакал.

-Цыц, сказал! Ещё ты вопить будешь! — Иван заметался по комнате. Анна в страхе замерла. Испугавшись за внука и дочь, Марфа выскочила в коридор:

-Помогите, люди добрые!!! — Забарабанила в соседскую дверь и тут же услышала, как за спиной ухнули тяжелые шаги, она от страха вжалась спиной в соседскую дверь. Мимо неё, держа в руках свою единственную фуфайку, прогромыхал Иван.

-Провалитесь вы все пропадом! Ноги моей тут больше не будет! — и кинулся вниз, пошатываясь и цепляясь за перила.

Марфа вернулась в комнату. Дочь стояла у окна, прижимая к груди махонький сверток. Марфа щёлкнула замком, отошла от двери, вернулась, проверила, точно ли замкнула, а то кто ж его знает! Взяла тряпку, ведро, собрала разлитые по полу щи, набрала чистой воды и начисто вымыла пол, как за покойником.

-Аня? — Марфа вдруг заволновалась: — Может, зря я так? Может, и правду лезу в вашу жисть?

-Мама, мамочка! Устала я бояться. Ждать вечерами пьяного да грязного. Терпеть скандалы да слушать маты. А ведь как мне все однокурсницы завидовали, когда мы сошлись! — Анна осторожно уложила сынишку на подушку.

-Ань, может, чайку? Глянь, хлебушек мяконький, покупала ещё тёплым.

Чайное тепло разливалось по телу, снимая нервное напряжение.

-Мама, надо же нам имя выбрать твоему внуку.

Уже давно был выпит чай и убрана посуда со стола, уже и месяц с интересом всматривался в окно: "Ну что, решили? Выбрали? Кто родился?"

-Есть такая книжка, называется "Война и мир", так там князь Андрей, прекрасный человек! — Анна приподнялась на локте, слабый свет ночника наполнял комнату.

-Хороший, говоришь, человек тот Андрей был?

-Мам?

-Вот и ладно. Пусть и у нас князь Андрей растёт хорошим человеком.

Время шло. Кончился декретный отпуск. Анна вышла на работу. Андрюшка научился сидеть, улыбался миру голубыми глазами и тянул губы трубочкой.

-Ой, мама, смотри, смотри, он уже разговаривать пытается!

-Да что ты дочка! Рано ещё. Это он так, балуется.

Поскольку комната в бараке оставалась без присмотра, приходилось ездить проведать, всё ли там в порядке. Чаще ездила Марфа, иногда по выходным Анна.

В этот раз приехала Анна. В комнате было влажно и прохладно. "Надо бы печь протопить", — решила Анна и направилась в стайку за дровами.

-Аня?

Она остановилась, оглянулась. Иван Родкин. Как только вышла, приметила, что он идёт навстречу. Но хвастаться нечем, а жаловаться стыдно. Да и вообще, какое-то стеснительное чувство не давало поднять на него глаза. Выросли-то они в одном бараке, совсем молоденькими даже встречались, бегали к друг другу на свидания. А теперь, она знала, он женат. У него сын, жена-красавица. А она? А у неё всё наперекосяк.

-Аня? Спешишь куда?

-За дровами. Здравствуй.

-А чего муж не помогает?

-Был муж, да весь вышел. Одна я. Ладно, иди, а то жена не похвалит.

-Некому меня хвалить. Давно уж больше холостякую. Живу с матерью, как в прежние времена. И направился впереди Анны в стайку.

Огонь в печи шуршал сухими полешками. Анна аккуратно накрывала на стол, даже не спросив Ивана, будет ли есть? Ясное дело, человек с работы пришёл. Потом она мыла посуду и, изредка вытирая тыльной стороной мокрой руки слёзы, рассказывала историю своего замужества.

-Так что растёт у меня Андрей Иванович без отца.

Иван молча курил у приоткрытой печной дверки. Было уже далеко за полночь, когда он собрался уходить.

-А у меня Сергей Иванович. И рад бы быть при нём, да не выходит. Ладно. Мать не спит, ждёт. И так я припозднился. — И он, стараясь не скрипнуть старой дверью, тихонько прикрыл её за собой.

С этого вечера Анна чаще стала ездить проведать комнату в бараке, а Иван предупреждал Устинью, чтоб не ждала, ложилась спать.

В один из вечеров Иван зашёл к Анне и увидел упакованные рулоны обоев.

-Никак ремонт затеяла?

-Надо. А то на стены смотреть страшно.

-Ну, к следующему выходному оформляй пропуск, подмогну вам.

-Да как-то неудобно...

-Неудобно одной обои клеить. Оформляй.

Уютный и чистенький городок встретил Ивана приветливым утренним солнцем и открытыми дверями магазинов, на полках которых свободно лежали такие товары, которые в Красноярске только по блату можно купить, да и то не всегда. А тут люди не спеша выбирали продукты, про запас не хватали, и не торопясь направлялись по домам. Многие друг друга знали, здоровались, разговаривали. Иван даже растерялся, как такое может быть? И откуда столько колбасы, тушёнки, сгущенки да и всякой другой всячины взялось? Однако эти мысли мелькнули и выветрились. Хоть и напросился сам в помощники, а чувствовал себя неловко. Зашёл в магазин, купил два больших красных яблока и банку сгущёнки. Гостинец Андрею... Ивановичу. Покачал головой и более не задерживаясь, направился к нужному дому.

Дверь ему открыла Анна. Марфа держала на руках русоволосого, голубоглазого мальчонку.

"Точно, как мой Сергей, — жалобно ёкнуло сердце. — Тоже Иванович и без отца!"

Мальчишка заулыбался и спрятался у бабушки на груди.

-Ну-ка, ну-ка, мужик, иди сюда, — Иван протянул к ребёнку руки. Почувствовал, как тёплые детские ручки обхватили его за шею, и нос-пуговка прислонился к колючей щеке.

-Баба Марфа, нам бы яблочко помыть, — кивнул на принесённый пакет.

Потом, заварив муки, кроили и клеили обои. Старые-то Анна с Марфой ободрали ещё раньше, готовясь к ремонту. Андрюшка сидел на кровати и держал в руках большое красное яблоко, старательно пытаясь укусить его. Баба Марфа смеялась: "Кусачки ещё не выросли!" Но яблоко выскользнуло из рук ребёнка и бухнулось на пол.

— А-а-а!!! — как мог высказывал своё недовольство потерей Андрей. Марфа подняла яблоко:

— Аня, Ваня, гляньте, гляньте... — морщинки лучиками разбежались от её глаз. — У него же первый зуб прорезался!

На яблоке чётко виднелась белая полоска. Все смеялись, радовались, а Андрей сидел на Ивановой шее и, обхватив его голову руками, прижимался к ней щекой.

Обои клеились легко и ровно. Решили, что не худо было бы ещё окно и пол покрасить, поэтому решили отправить к следующему выходному Марфу с Андреем в Красноярск, а Иван и Анна тем временем займутся покраской.

Как-то вечером, когда ужин был уже окончен, и Устинья убирала со стола, Иван начал разговор:

-Мам, Анна ремонт делает. А всего-то времени — выходной день. Не успеть. А если подолее растянуть, то Андрюшку надо к бабе Марфе на неделю переселять.

-Ну, так щё ж?

-Малой он ещё совсем. Вдруг бабе Марфе куда пойти придётся. А его с собой взять ей не под силу и одного не оставишь.

-Дитё он и есть дитё. Пусть кипят заодно.

Как-то так, само собой, Иван переехал жить к Анне, устроившись работать на то же предприятие, где и она работала.

Вопреки ожиданию развод для Ивана оказался делом недолгим. Марья слова против не сказала. С темными кругами под глазами, в роскошном крепдешиновом платье, с кое-как уложенной копной черных вьющихся волос, казалось, торопилась по каким-то своим делам и ненароком заскочила в суд.

-Ну, ты уж как хочешь жизнь свою строй, а я через нашего Серёжку твоим родственникам теперь не чужая. — И ушла из судебного коридора, нетвёрдо держась на красивых ногах. Иван, молча проводив её взглядом, сел на откидной деревянный стул и не знал, радоваться ему или плакать. Эх, кабы не Серёжка, так и думать бы забыл!

А вот Анна намучилась. Чтобы вручить повестку в суд, Андрюшкиного отца ещё надо было найти. Это оказалось непросто. Ждала ни один вечер возле дома его родителей. И дождалась:

-Что, сука, пришла, приползла к мужу своему! А я вот и шагу в твою сторону не сделаю. Нагульбанилась... — маты вперемешку с пьяным иканием неслись на всю улицу. Пришлось сторожить утром, перед уходом на работу, пока напиться не успел.

Увидев выходящего из подъезда Ивана, Анна первым делом решила успокоить его:

-Ты не волнуйся, Андрюшка здоров, с ним...

-Не видишь, тяжко. А ты трещишь, как сор — эк, сор-о-ка! Что, ума не хватило с собой принесть?

Анна растерялась. Похмелить? Как? И что потом с пьяным делать? Но если...

-Пошли, похмелю, — и направилась к магазину, с замиранием сердца не спеша двигалась вперёд, прислушиваясь, идёт ли следом. А то потом, кто знает, сколько ещё караулить придётся?

В магазине купила бутылку "Жигулёвского" пива.

-Вот, распишись тут, потом пиво.

-Что это?

-А это развод, Ваня. Свобода твоя.

-Ага, дурака нашла. Так пожелаю и приду к жене и сыну. А так и ходу не будет.

-Тогда на алименты подам.

-Ха-ха-ха!!! Ну числюсь я тут в одном месте, так с той зарплаты тебе алиментов — как с того места шерсти! Разинай рот шире!

-Так это не мне, а твоему сыну... — и поняла, что разговор бесполезен. — Ладно, это же только повестка в суд, а не сам развод. Подписывай, "Столичную" ставлю.

Удивительное дело, но на суд он все-таки явился.

-А вот, как вы думаете, товарищ судья, на какие такие деньги она сама кормилась и Андрея, сына моего, одевала, обувала? Я и содержу семью. Ну не без греха, где и выпью, так с кем не бывает?

-Вы и вчера не воздержались от выпивки, даже заранее зная, что вам предстоит идти в суд.

-Да, виноват! Судите меня за это! Как представил, что сына своего кровного лишусь... но и не сдержался.

-Неправда всё это! Неправда! Содержала меня и сына, пока я на работу не вышла, моя мама. А он Андрюшку даже в глаза не видел!

-А как же я его увижу, когда тёща в моей семейной хате без ведома моего замок поменяла? И внесла раздор в нашу семейную ячейку.

Кончилось судебное заседание тем, что дали им шесть месяцев на примирение, и уж если они своего намерения о расторжении брака не изменят, то будет принято соответствующее решение.

-Ну вы только подумайте, товарищ судья, ей муж гульбанить мешает, так она решилась со мной развестись, а об ребёнке не думает! Не до него ей! Иди! — и указал хозяйским жестом Анне на выход из зала. На этом судебное заседание и было закончено.

Оставалось только ждать. Да ждать-то приходилось не только окончательного решения суда. Анна ждала каждый день, ждала и боялась, боялась, что пожалует бывший муженёк в её дом, и какой будет встреча двух Иванов? А однажды, когда она вечером купала Андрюшку, а Иван подбивал новые набойки на её туфли, в дверь несколько раз бухнули кулаком. Анна накинула на Андрюшку полотенце и замерла с ним на руках, уж очень знаком был ей этот стук. Иван отложил молоток и тяжёлую металлическую лапу в сторону, не спеша положил туфлю на табурет и шагнул к двери:

-Кто?

-Хозяин!

Иван оглянулся на замершую Анну:

-Ну что ты? Не бойся. Разве я вас в обиду дам? — Повернулся к двери: — Иди отсель, сам не позорься и ребёнка не пугай.

-Люди, это ж я свою бабу с любовником застукал, ишь, открыть бояться, — злой и пьяный хохот покатился по подъезду.

И тут Анна увидела лицо Ивана, ставшее почти неузнаваемым. На скулах заходили желваки, голубые глаза мгновенно высветлились до металлического серого цвета. Она сильнее прижала к себе ребенка. Иван неторопливо открыл дверцу гардероба, достал свой солдатский ремень, захлестнул его петлёй на руке:

-Отойди, не мешай. — Анна метнулась в комнату, села на кровать, громко заплакал Андрюшка. Потом она увидела, как Иван резко распахнул дверь:

-Хошь живым остаться, убирайся, не доводи до греха! — Анна не могла узнать мягкий тёплый баритон Ивана, такого голоса она представить не могла.

-Ишь чего захотел! Он тут с моей женушкой лобзается, а я уж...

Следующее движение Ивана Анна не уловила, но пьяная морда в дверном проёме исчезла и входная дверь захлопнулась. Теперь оба Ивана были на лестнице.

-А-а-а! Ты чего, спятил! Дурак! Да бери, пользуйся, я своё поимел! А-а-а! У-ё ...

Через некоторое время возня в подъезде сменилась воплями и матами, она положила сына на кровать и выглянула за дверь. На лестнице прижатый к ступенькам барахтался бывший муж, Иван, устроившись сверху, охаживал его мягкое место широким солдатским ремнём с пряжкой.

-А-а-а! У-ё..

-Запомни, и чтоб в суде как штык, и без фокусов. Попадешь ещё раз ко мне в руки... шкуру спущу. — Иван, тяжело дыша, расслабил хватку.

-Да зае... вы в доску! — и, подхватывая на ходу портки, на которых отлетели, или, может, их там и не было, пуговицы, здоровенный грязный мужик, оступаясь на лестнице, матерясь и чертыхаясь, загремел вниз.

Суд. Опять суд. Анна шла, едва передвигая ноги. Стыд и позор. Выставил её гулящей пьяницей, а она только оправдывалась, будто виноватая.

В коридоре, возле больших двухстворчатых дверей — никого. Не пришёл. Да когда же это кончится? Когда, наконец, можно будет вздохнуть с облегчением? Через пыльное оконное стекло у входа едва пробивались солнечные лучи. Анна присела в ожидании. Да что там, всё равно отложат. Из-за дверей выглянула секретарь суда, вежливо кивнула:

-Проходите.

Она вошла, оглянулась, ну формальность, куда деться.

-Вы не передумали?

-Нет, нет! Что вы? Что вы?

-Ваш муж заходил и оставил заявление о согласии на развод. Так что если вы не передумали... смотрите, всё-таки сына придётся без отца растить?

-Нет, нет! Я не передумала!

Солнечный свет в коридоре, пробиваясь через оконное стекло, весело играл пылинками. Анна вышла на улицу. Господи, какое небо голубое. А воробьи-то, воробьи чирикают, и норовят ухватить у бабульки семечки из мешка. Надо же, а она сюда шла и не заметила ни воробьёв, ни бабульки и даже куль семечек не приметила. Анна улыбнулась и зашагала домой. Всё. Теперь всё будет только хорошо! Обязательно. Она так верила, что всё плохое позади, и ни беда, ни горе никогда больше не коснутся её своим чёрным крылом. По дороге домой зашла в галантерею, купила два пакетика хны и уже к вечеру волосы её сияли ярким рыжим цветом.

Вернувшийся с работы Иван только посмеялся: "Солнышко ты моё!"

День был выходной. Устинья суетилась у плиты, ожидая, что вот-вот начнут подходить дети с внуками. Обычное дело по выходным. Акулина тоже принарядилась и уже наладилась в магазин за хлебом, когда на пороге показался Иван в наглаженной белой рубашке, Анна... с вдруг порыжевшими волосами и Андрюшка, который уже вполне мог передвигаться самостоятельно.

— Мам, мы тут с новостью, — Иван кашлянул, подхватил Андрюшку, усадил на диван, — мы с Анной расписались. Так что она теперь Родкина.

-Ну и правильно. Вот уж все соберутся, тогда и перездравим.

-Устишка, може по такому случаю акромя хлеба...

-Тётя Лина, мы тут... вот, — и Анна стала выкладывать на стол стряпню, даже готовые и укутанные в полотенце, чтоб не остыли, котлеты, — хотелось бы отметить.

Время шло. Рос Андрюшка. И настала пора переводить его из яслей в детский сад.

-Мамаш, что ж это у вас и у сына фамилии разные? Ну, с отцом разные бывают, это понятно, а тут? — и директриса удивлённо развела руками. Анна растерялась, пролепетала что-то вроде про регистрацию брака после рождения ребёнка.

-Ну, надо же, пока не прижмёшь, не женятся! — услышала в ответ.

О том, что она с сыном на разных фамилиях, и сама не раз задумывалась, но как сказать об этом Ивану? Вдруг ему это не по нраву придётся. Всё-таки чужой ребёнок. Дома по вечерам в заботах и хлопотах думать об этом не хотелось. Душа радовалась покою и теплу, царившими в семье. А днём, на работе, как только выпадало свободное время, опять всё та же мысль донимала её. А начнёт подрастать, пойдёт в школу, а тут разные фамилии... Как не родные.

Вечер был тёплым. И бабы уже собирались на лавочке возле барака. Акулина и Татьяна по обыкновению сидели чуть в стороне на завалинке и негромко переговаривались.

-Знаешь ли, о чём бабы в бараке про вашего Ивана болтают?

-Да пущай, раз более дела не найдуть! — Акулина даже плечами передёрнула, мол, и слушать сплетни не хочу.

-Если и до меня дошло, а со мной они не особо делятся, то кроме вас, весь Бумстрой знает.

-И чего ж энто такого они знают, чего нам самим про себя неизвестно.

-Может, это тебе неизвестно, — усмехнулась Татьяна, — хотя я не особо верю в эти разговоры, но думаю, сказать тебе надо. А уж там сама решай, что к чему.

-Ладно ходить вокруг да около, говори, не трави мне душу.

-Ты обратила внимание, что Андрей-то у Анны голубоглаз и русоволос, в точности как ваш Иван?

-Ну и что?

-Что, что! Говорят, Иван с Анной нагуляли Андрюшку, вот у Анны и не заладилась жизнь с мужем, потому как жёнушка с "приданым" оказалась.

-Тю... тогда, значит, жениться отказался, так чего вдруг теперь решился? Болтают что ни попадя! И ты туда же! Напраслину на Ивана... — и вдруг осеклась, болтают оно, конечно, болтают, но если подумать...

В следующий приезд Ивана и Анны Акулина и так и этак пыталась приступить к разговору, пока не лопнуло Устиньино терпенье:

-Малый, тут весь Бумстрой невесть что про тебя болтает.

-Мамань, я на Бумстрое дальше вашей комнаты не бываю. Даже интересно, чего ж такого можно про меня "болтать"?

-А будто Андрюшку вы с Анной нагуляли, вот её муж за то и бросил. Мол, Андрюшка-то твой сын. Вон и глаза голубые, и волоса русые... — Акулина говорила, а Иван, стоявший у стола, так и сел на край кровати.

-Да вы что, ополоумели обе? Мамань, тётушка? То ли не знаете, как дело было?

-А мы со свечкой не стояли!

-Так головой подумайте, неужто бы я свово дитя кинул?! — голос Ивана сорвался на крик. — Вы! Вы! Эх!!! — и он выскочил за дверь.

-Ну вот, я ж тебе говорила, не мог Ванька такое дело сотворить.

-Энто почему? Не способен що ли?

-Потому как душа его такого не позволит.

-Ладно, таперя-то что?

-Пробегается да вернётся. Поди к Марфе побёг, Анна-то с Андрюшкой там.

Не было Ивана больше часа. Вернулись вдвоём с Анной.

-Мама, тётушка, — Анна от волнения то брала в руки кружку с водой, то, так и не отпив, ставила её на прежнее место, — Андрей не Иванов сын. Но его родного отца тоже Иваном зовут, и отчество у Андрюшки в свидетельстве Иванович...

-Мамань, малёц с пелёнок при мне... мы тут подумали, ты не мешай... пусть болтают. Я уж и так думал, надо бы усыновить, но как при живом-то отце? Хоть его с собаками не сыщешь, а всё одно его согласие требуется. — Иван посмотрел на Анну и удивился, так как-то вся съёжилась, сморщилась: — Чего ты?

-Да как подумаю ещё раз эту морду видеть... Не могу я. И не знаю, как себя заставить. Да и где его теперь искать?

-А може и не надо его искать. — Акулина присела напротив Ивана: — Отчество у Андрея — Иванович. А фамилия у Анны Родкина, пусть перепишет парня на свою фамилию, а ежли не получится, тогда и сыр-бор разводить.

Не прошло и месяца, как Иван и Анна опять приехали навестить Устинью и Марфу.

-Ну, бабушка, примай Андрея Ивановича Родкина! — Андрюшка держал Ивана за палец и улыбался чему-то одному ему известному.

На дворе стоял конец сентября. Была суббота, и внуков, по заведённому порядку и обоюдному желанию всех сторон, оставили ночевать у бабушек Устиньи и Акулины. Никого не удивляло, что бабушек две. Так было всегда, сколько себя помнили отпрыски рода Родкиных. А поскольку бабушек две, то и процедура вечернего мытья внуков шла быстро и споро.

-Кулинка, воду-то согрела?

-Вон, в ведре на печи и в тазике на табуретке. Давай сначала девок перемоем, а уж потом ребят.

-Ага, я чистый. Не буду в тазике мыться, — пряча за спиной грязные ладошки, Володька явно пытался избежать мытья.

-И я, как Вовочка, тоже не буду в тазике мыться. Нас мама в ванной под краном купает, — подержала брата Галина. Она была самой чистой из всех.

-Так, первая Татьяна, — взялась умывать старшую внучку Акулина. — На, — передала Устинье. Та вытерла ребёнка и посадила на кровать.

-Ага, меня вымыли, свою Наташечку нет, — высказала та своё недовольство.

Андрей с Наташкой, пыхтя и фыркая, мылись сами.

После всеобщего помытия пришла пора укладываться спать. Татьяна, как-то так само получилось, всегда спала с Акулиной. А возле Устиньи шёл делёж, кому где лечь.

-Устишка, ложись поперёк кровати, да под ноги себе табуретку подставь. С одной стороны лягут девки, с другой парни, а то мы так до утра всему бараку спать не дадим, — Акулина устроилась поудобнее, пытаясь заснуть.

-Ну, куды ж деваться? — раскинув руки, поперёк кровати устроилась Устинья. Слева легли Наталья и Галина, справа Володька и Андрей. Ещё какое-то время слышались возня и сопение, но буквально через пятнадцать — двадцать минут ровное детское дыхание заполнило комнату.

Распластавшись поперёк кровати, Устинья, сморённая дневной усталостью, уж было начала засыпать, как в этой полудрёме ей показалось, что кровать покачивается. Да нет, это уже не кровать. Это товарный вагон поезда. И на одной руке у неё спят Лёнка и Наська, а на другой Илюшка и Иван. Вон и Тихон у щёлки в вагонной стене всматривается в мелькавшие придорожные фонари. Ощущение было таким ярким, что Устинья невольно застонала, просыпаясь.

-Никак отлежали руки-то? Ложись уж на диван, не мучайся, — дремотно проговорила Акулина.

-Я счас. — Устинья встала, накинула на плечи старую Иванову фуфайку. — До ветру. — И шлёпая обутыми на босу ногу туфлями, вышла из комнаты.

А небо, как назло, всё затянуло тучами, и их с Тихоном звезды не было видно. Устинья подняла глаза к небу, руки сами собой сложились на груди крестом. Она разговаривала с мужем так, будто он где-то рядом и всё слышит. Только ответить не может.

Прямо на выходе с базара, того самого, что располагался рядом с Устиньиным бараком, стоял синий деревянный киоск, мечта всей окружной ребятни. Сверху белой краской по голубой фанере было выведено: "МОРОЖЕНОЕ". Если встать на приступочек и заглянуть в его тёмное нутро, то можно увидеть алюминиевые бидоны со льдом, внутри которых хранилось мороженое.

В дни получки или в праздничные дни ребятне везло — всем покупали по мороженому. Молочное — семь копеек, шоколадное — восемь копеек, а сливочное в глазури — одиннадцать копеек.

Рядом с киоском на деревянном ящике сидела полная, опрятная пожилая женщина. Напротив неё на таком же ящике, но застеленном чистой газетой, в блюдечке с водой плавали столбики серы, жевать которую любили не только дети, но и взрослые. Маленький кусочек — пять копеек, побольше — десять, но можно и совсем маленький за три копейки. А ещё иногда рядом с блюдечком серы располагались "петушки", варенные из сахара конфеты на палочке красного, жёлтого и даже зелёного цвета.

Это был воскресный день. Зима только начиналась, и поэтому днём снег смешивался с песком и дорожной грязью, отчего всё кругом казалось серым и пасмурным. Ребятишки то бегали на улице, то возвращались домой погреться. Устинья, приготовив ужин, собралась пойти за хлебом. Достала старый коричневый кошелёк на защёлке — пусто. Придётся доставать из отложенных. Открыла ящик комода, достала заветный портсигар. Щёлк... Пересчитала деньги раз, ещё раз... Среди нескольких трёхрублёвых бумажек не хватало одной самой крупной купюры — пятирублевой. В комнату вошла Акулина.

-Ты щё растележилась? Хучь ящик закрой.

-Кулинка, не знамо как, но пятирублёвка пропала.

-Хорошо глянь. Куды ей деться?

Акулина подошла к комоду, собственноручно проверив всё, хоть и понимала, что не могла бумажная пятирублёвка никуда завалиться, но и представить, куда бы она могла деться, тоже не могла.

-У нас кто был сегодня?

-Илюшка из утра забегал. Сгрёб из-под порога старые сапоги. Говорит, на работе требуются, и убёг. В комнату-то и не проходил. В обедах Иван был. Поел и ушёл. Я как раз выходила, а в комнате Танька с Галкой оставались.

-Неужто Иван? — Акулина даже села от такой неожиданности. За всю их жизнь, и бедную, и трудную, никогда ничего не пропадало. Решили дождаться Ивана. Вдруг у него какая срочная надобность, а дома никого. Где хранятся деньги, знала вся семья.

Иван забежал и, торопливо выкладывая на стол мелкие сапожные гвозди, говорил на ходу: — Илюшке передайте. Какой день обещаю. А мне пора, на автобус опаздываю. — И только тут обратил внимание: — Вы чего, как в воду опущенные?

-Ваня, ты случаем денег из портсигара не брал?

-Каких денег? Мамань, говори уж. Времени нет. Не тяни.

Услышав, что случилось, предположил: — Если бы кто посторонний, то все бы забрал. Это свой. А кто — ума не дам. Так, на вечерний автобус уже не попаду, — и уселся на табурет возле порога. — Вы никак на меня подумали? — растерянность и обида звучали в его голосе.

Время приближалось к вечеру, но на улице ещё было светло. Елена ехала почти в пустом автобусе забрать домой гостившую у бабушки дочь. Вот и остановка, дверки со скрипом стали складываться по сторонам, и Елена, ещё не успев сойти со ступеней, увидела свою дочь. Танюшка шла рядом с Галиной. Обе прижимали к груди по целой охапке мороженого. И направлялись в сторону кинотеатра. Холодный ветер дул девчонкам прямо в лицо. Сгорбившись, чтобы не растерять свою ношу, они не сразу заметили Елену.

-Это куда вы направляетесь?

-В клуб! — почти хором ответили сёстры.

-Что же вы там делать собрались?

-Мороженое есть. На улице-то холодно. — Татьяна смотрела на мать, продолжая прижимать к себе завернутые в вощёную бумагу мороженки.

-А где денег взяли?

-Дядя Ваня дал, — опустила глаза Галина.

-Что ж это вы тогда в клуб идёте, а не домой? Пойдем-ка, — подтолкнула девчонок в сторону барака.

Когда вся процессия нарисовалась на пороге комнаты, всё стало понятно без слов.

-Давайте сюда сдачу и мороженое. — Пересчитав деньги, Акулина собрала мороженое в сумку: — Сколь времени сейчас? Пошли, а то через пятнадцать минут киоск закроется, а до завтрева мороженое растает.

С продавщицей мороженого разговор был коротким.

— Не понимаешь, что у детей таких денег быть не может?

— Моё-то какое дело? Мне заплатили, я продала. Мороженое в основном дети и берут.

— Совесть иметь надо. И головой думать! На то она тебе и дадена, а не чтоб шапку носить. Забирай, — Акулина вывалила на прилавок мороженки.

— Три штуки назад не приму. Потаенные.

— Ладно. Бери остальные.

Назад не шли, а плелись. Акулина то и дело поторапливала сестёр.

— Ветер насквозь продувает, давайте скорее.

Дома Иван так и сидел у порога на табурете. Теперь ему можно было не торопиться, следующий автобус не скоро.

-Что мороженого очень хотелось, понять могу. Но вы же меня вором выставили. Ведь знали, что кроме вас и меня никого дома не было, — звучала в его голосе такая обида, что девчонки не знали, куда бы деться. Если бы их стали ругать, наказали как-нибудь... ну виноваты, вот и наказали, а тут...

-Это значит, на меня можно подумать, что у матери последнюю копейку краду? — Иван, не поднимая головы, стал собираться. — Ладно, пойду, а то и на последний автобус опоздаю.

-Ванюша, Вань, провожу тебя, — засуетилась Устинья.

-Холод там и темень уже. Лучше я Ленку провожу. А вам урок, — кивнул на сестёр. — Видите, как тяжко без вины виноватым быть?

-Мам, можно я тут останусь ночевать? — Елена посмотрела на замершую дочь, на Галку, перевела взгляд на Ивана:

-Ладно. Пошли, Ваня.

Растаявшее мороженое Акулина поделила на всех, кроме себя. Ей желудок не позволял.

Девчонки грустно слизывали сладкую жижу с блюдечек и мечтали, чтобы скорее потушили свет да спать лечь.

-Сами видите, и вкуса никакого, и стыдоба одна получилась. Наперёд запомните, от ворованного добра и радости не ждите.

Запомнили. На всю жизнь.

Если стоя возле самого барака поднять голову вверх, то увидишь, как в небо, до самых облаков уходят столбы серого дыма из новых высоченных труб КрасТЭЦ. А ещё с теплоэлектростанции вытекала речка, вода в которой была тёплой круглый год. И даже мелкая рыбёшка в этой речке водилась. Её так и называли: Теплая речка. И все женщины, жившие в бараках, ходили на эту речку стирать бельё, а ребятишки — купаться. Чтобы попасть на речку, надо было миновать парк. В парке среди нетронутых рукой человека зарослей молодого подлеска и высоченных старых деревьев велись неширокие, но асфальтированные и всегда чисто выметенные дорожки. По обочинам дорожек прятались за пышной зелёной листвой гипсовые статуи. Но самым замечательным в парке была карусель. Иногда, по выходным дням, Акулина собирала весь "выводок" Родкиных внучат и вела на ней кататься. Деревянные креслица, подвешенные на цепях, лихо кружили всех купивших билеты. Летишь по воздуху, а под тобой мелькают ветки кустов, знакомые и незнакомые люди. Разве разглядеть с такой высоты и при такой-то скорости?! Но в этот раз день был рабочим и карусель пустовала. Акулина направлялась с тазиком на плече простирнуть на вольной воде бельё. День стоял солнечный, жаркий. До парка предстояло идти по широкой песчаной тропинке, на которой то и дело встречались знакомые женщины. Кто так же, как она, только шёл на речку, а кто уже возвращался.

-Ульяна, здравствуй!

-Здравствуй, Акулина.

-Давно тебя не вижу. Серёжка тоже у нас не бывает.

-Да живу у Марьи. Алименты Ивановы по почте приходят. Так что считай и не бываю у себя-то.

-Ты бы хоть иногда Серёжку к нам проводила. А то он своих братьев и сестёр совсем не видит.

-Не ближний свет. Да и Марью одну оставлять опасаюсь. Сама пойми. Ваньку вашего за то, что бросил её, не виню, не думай. На вас тоже зла держать не за что. — И уже было собрались расходиться, как Ульяна окликнула Акулину:

-Погодь, сватья. У вас, я знаю, Мария может людей лечить. Только редко берётся за это дело.

Акулина поставила тазик на песок:

-Уж не случилось ли чего?

-Хочу попросить вашу Марию мою Марью полечить.

-Сама-то что?

-Да я и травами поила, и отворотную воду наговаривала, и стыдила. Да толку нет. Чуть потерпит и опять за своё. А Мария ваша, я слыхала, многое умеет. Только ты не думай, что у Серёжки мать совсем никудышная, — заволновалась Ульяна. — Пока я жива, как-никак с это бедой справляемся. Да и Иван сына свово проведает. То сгущенки занесёт, то ещё чего, то что-нибудь починит. На днях замок поменял... — Ульяна перевела дыхание, но больше говорить ничего не стала, только молча смотрела на Акулину.

-За Марию решать не могу. Ты заходи на неделе вечером, сходим к ней. Сами и договаривайтесь. Думается мне, если в её силах, тебе не откажет.

С тем и разошлись.

И уже на следующий вечер Акулина и Ульяна сидели в чистенькой, пропахшей ладаном комнате Марии.

Мария слушала, внимательно, не перебивая. Потом встала, разминая больную ногу, подошла к окну, минуту-другую молчала, глядя сквозь тюлевую занавеску, наконец, повернулась к столу, за которым сидели Акулина и Ульяна:

-Труден будет путь твой, Ульяна, да и дочери твоей потерпеть придётся.

-Мы на всё согласные. Я же ей сказала, куда и зачем направляюсь.

-Во-первых, найдите квартиру, чтобы была далеко от прежнего места. Не жалей, поменяйся. Чтобы после лечения товарок своих пьющих она не встречала. Да и люди бы об её худом прошлом не знали. Заново начать ей ещё можно, а на том же месте из этой пропасти она не выберется. Как подберёшь место, сразу не меняйся, чтобы она на новом месте не успела ту же историю начать.

— А что же делать?

-Дам я тебе воск церковный, и в то время, когда она будет пить и закусывать, подсунь ей тот воск в рот, чтоб она его куснула. Принесёшь его ко мне, сделаю я на него заговор. Зашьешь ей этот воск в одёжу. Вот в тот же день переезжайте. Ещё неплохо бы в церковь сходить, да молебен заказать о здравии.

Так и уговорились.

Вот моя деревня, вот мой дом родной

В этот вечер Илья и Тамара, забрав с собой Наташку, ушли ночевать к себе. Акулина и Устинья остались вдвоём. Закрыли ставни, погасили свет. Чуть прикрыли печную вьюшку, чтобы сохранить побольше тепла до утра. И только слабый отсвет из открытого поддувала разбавлял ночную темень.

-Устишка, спишь що ли?

-Какой спишь? Щой-то деревня наша привиделась, а я почитай, и глаз сомкнуть не успела. И так душа затосковала... — Устинья заворочалась в темноте, будто пытаясь поудобнее уложить заболевшую душу.

-Вот и мне нет более сил воли терпеть. Твой дом продан. Тихон Васильевич тёплой рукой распорядился. А мой дом так и стоит брошенкой, не продан, а так... в люди отдан.

-Ну ить сама говорила, вдруг Тимоха вернётся...

-В том письме, от сослуживца его, прописано, что будто видел он гибель Тимофея, и где можно могилку его поискать. Хоть и не сообщал в точности, отдельно или в братской могиле, — Акулина протянула руку, взяла приготовленную с вечера кружку с водой, отпила несколько глотков, перевела дыхание. — Я письмо то сохранила. Ну и опять же, взрыв видел, а мёртвым мово Тимоху не видал! Кто его знает...

— Война-то уже сколь как кончилась. Там теперь все могилки, кои безродные, травой да бурьяном заросли.

— Вот и я об том же. Как подумаю, что може и мово Тимохи могилка как безродного заброшена и неухожена и дом наш покинут на произвол судьбы!

-Никак удумала что?

-Хочу съездить в Покровское, посмотреть, что да как. Домом распорядиться. Може, могилку найтить.

-С домом оно конечно. Дом-то оставлен сиротой — не дело. Ну а могилку... это как Бог даст.

-Ты не против такого дела?

-Я не против. Только деньгами помочь не могу. Сама знаешь, весь наш достаток общий.

-Так я после того разговора, когда решили, что буду откладывать на поездку, подкопила чуток. Деньги небольшие, но на дорогу и пропитание хватит, да и отпускные получу.

Они ещё немного поворочались, и дневная усталость взяла верх.

Наконец вопрос с поездкой был окончательно решён и даже куплены билеты. Наташка ехала вместе с Акулиной.

Готовились к поездке тщательно. Прежде всего написали письма родственникам в Покровское и Москву, чтобы сообщить о своём приезде. В Москве собирались пробыть всего несколько дней, так чтобы успеть своих повидать, Наташке столицу показать, ну и если Бог даст, может, что о пропавшем брате узнать. Может, кто что слышал или видел.

Приехать хотелось не абы как. Поэтому Акулина накупила всем подарков, коих набрался целый чемодан: одеколон, платок, чулки... вроде мелочи, но когда полдеревни родственники, никого нельзя обидеть. Заказала себе в ателье новое платье, купила белые босоножки, а Наташке коричневые сандалии. Платье Наташке шили вместе с Тамарой по вечерам.

Вот билеты в плацкартный вагон отданы проводнице, и поезд медленно отходит от перрона. Впереди Москва!

Четверо суток дороги Акулина пребывала в ожидании встреч с родственниками, а по ночам, когда под потолком включался синий ночной свет, вспоминала свой дом, деревню и чувствовала, как сладко и больно от тех воспоминаний замирает сердце. Наташка смотрела в окно, ела борщ из блестящей кастрюльки, которые разносили официантки из вагона-ресторана, и донимала Акулину расспросами про Москву и про деревню. А на станциях Акулина покупала малосольные огурчики и ещё тёплую варёную картошку. Этот товар в укутанных кастрюльках прямо к дверям вагона подносили опрятные старушки.

На утро пятых суток мимо окон вагона поползли пригородные дома и домишки, поезд замедлил ход, проводница забрала постельное бельё, Акулина достала из-под полки вещи, и они с Наташкой прилипли к окну.

Вокзал наплывал медленно вместе с людским гомоном и суетой. Наконец лязгнули буфера и поезд остановился.

-Как же мы с тобой, девка, тут разберёмся? — Акулина смотрела на многолюдный поток. От волнения онемели ноги. Казалось, совсем недавно уезжала с этого перрона. А теперь и перрон не узнать, и молодость позади. — Ну, с Богом! — и она подхватила чемодан.

Однако всё оказалось проще, чем ожидала. Пригородный автобус вёз их по той же пыльной просёлочной дороге, по которой она уезжала много лет назад. Сердце щемило, на глаза наворачивались непрошеные слёзы. Будто не в автобусе ехала, а время бежало вспять. Ничего на неухоженных полях не изменилось. Ничего.

Съехав на пыльную обочину, автобус остановился. В нескольких метрах от вытоптанного за многие годы пятачка автобусной остановки зигзагами уходила вдаль просёлочная дорога. Ежели случайный возница не подвернётся, значит, придётся добираться пешком. Духота стояла такая, что даже дорожная пыль из-под ног не оседала, а прилипала к мокрому от пота лицу. Набитый подарками чемодан Акулина сноровисто поставила себе на плечо и, придерживая его руками, зашагала по той самой дороге, по которой последний раз провожала Тимофея.

-Всё. Не хочу в твою деревню. Поедем назад в Москву! Там газировка холодная. И мороженое есть, — ныла Наташка, волочась следом.

-Нечего теперь стонать. Надо итить. Може, какой возница поедет, подвезёт.

Наташка с тоской оглядела дорогу.

-Ага, жди! — и села в пыль.

Акулина продолжала шагать ровным шагом.

-А-а-а-а-а... А-а-а-а...

Акулина всё так же шла вперёд, поднимая пыль.

-Я устала. Не видишь, что ли? — поднявшись и догоняя её, ныл ребёнок.

-Вижу. Но тебя унести я не в силах. И или ты останешься тут, или иди немного в стороне, чтобы пыль дыхание не забивала. Уж не так много осталось.

И Наталья, поняв всю тщетность своих слёз, поплелась следом.

Вот то место, где Акулина последний раз прощалась с Тимофеем. Она поставила чемодан на обочину. Наклонилась, провела ладонью по земле. И пережитые чувства с новой силой вспыхнули в ней. Закрыв глаза, медленно сделала несколько шагов, чуть повернулась и вновь почувствовала прикосновение губ, рук и такой знакомый и родной запах... От неожиданной реальности этих ощущений Акулина зажмурилась, тряхнула головой, но ощущение не исчезло, ей показалось, будто она задела плечо Тимофея.

-Тимоха, Тимоха, я пришла, слышь? Пришла.

-Баб, баба?! Ты чего? Ну, чего ты? — Наталья теребила её за юбку, явно не понимая происходящего.

Акулина нехотя стряхнула с себя наваждение. Если б могла, она бы упала на этой дороге, скрутилась в клубок, и пусть бы этот сон продолжался ещё долго-долго.

-Баб, пошли. Ну, пошли, — в голосе Наташки слышалась явная тревога.

-Идём! — Акулина окинула взглядом место, будто ещё надеясь кого-то увидеть. Подняла чемодан на плечо, и они пошли дальше. Идти, и правда, оставалось немного.

Наконец показался заброшенный яблоневый сад и старый пустующий дом под одичавшими яблонями. Околица ничуть не изменилась. Всё так же вилась пустая пыльная дорога, по которой вновь шагала Акулина. Наталья, с опаской оглядываясь вокруг, жалась как кутёнок к её ноге.

-Не крутись под ногами. Иди рядом. Наступлю ненароком.

Вот её дом. Краска на ставнях облупилась. И лишь чудом уцелели в покосившихся окнах стёкла.

-Ну, будет, будет брехать-то! Кого там принесло?

На лай собаки из дома вышла хозяйка. Брякнула щеколда.

-Уж и не признаю. Вы к кому?

Акулина сняла с головы платок, вытерла им с лица дорожную пыль, размазав ручейки слёз.

-Не узнаёшь що ли?

-Кулинка! Кулинка! Васёк, Верка!!! Слыште?! — хлопая себя руками, как наседка крыльями, Наталья смотрела на Акулину и плакала, плакала... Забыв пригласить в дом, обо всём забыв...

Хлопнула дверь, и на крыльце показалась здоровенная деваха, по внешнему обличью сильно напоминавшая саму Наталью в молодости. Аккуратно отстранив её плечом, вышел мужичок.

-Чего стоим-то?! Чего стоим? Ты чай в свой дом приехала! Проходи. Прямо уж и не знаю, как сказать: гостья дорогая али хозяйка?

Акулина молча подняла чемодан, подтолкнула вперёд себя Наташку и, медленно ступая, поднялась на крыльцо. Прижала ладонь к толстым дверным доскам, на минуту закрыла глаза и... вдруг услышала, как босые детские ножки шлёпают за дверями. Она рванула дверь, мгновенно задохнувшись от спазма, резко и неожиданно сдавившего горло. Привалилась к косяку. В сумраке неосвещённой комнаты на земляном полу бегала, гоняясь за котом, маленькая девочка.

-Кулинка, ты що?

-Устала я, Наталья. Дорога дальняя. — Радуясь, что в этом полумраке её лицо почти не различимо, она прошла к печи и опустилась на лавку.

-Вижу, жисть без изменений.

-Да уж, хучь бы хужей не было. И то рады. С тобой-то кто?

-Устишкина внучка. Илюшкина дочь.

-Ну, а это моя Верка. Поди, ещё совсем дитём помнишь? Муж её Василий и девка их. Остальные-то отдельно живут. Двоих в своём доме оставила. А уж думаю, что твой зря пустовать будет? Вот и притулились.

Оглядев убогую обстановку и пол, так и оставшийся непокрытым, Акулина благодарила Бога, Тихона, Устинью, что довелось ей отсюда уехать. Не выжить бы ей здесь. Давно бы уж рядом с дочерью покоилась. Отсюда до Москвы и двухсот километров нет. По сибирским меркам не так и далеко. А глушь и нищета такая, будто время тут остановилось.

Ужин привёл Наташку и Акулину в уныние. Варёная картошка да капуста. По случаю приезда гостей — молоко. А так всё молочко на продажу. Ведь надо на что-то одёжу и обувку покупать. Дров на зиму. Да мало ли нужд? Копейка в доме всегда требуется. Вон пол так и не застелили. И не потому, что дом Акулинин. Уж привыкли за столько-то лет, как к своему. А копейки лишней нет.

Выпив кружку молока, Наташка, свернувшись клубком, уснула прямо на лавке.

-Ох, давно ли сами такими были? — Наталья старшая смотрела на приезжую гостью со странной смесью грусти и зависти. Вот, поди ж ты, тоже Наталья. А и сравнивать нечего. Не увёз бы дед Тихон её отца отсюда, чем бы её жисть отличалась?

Акулина осталась без ужина. Больной желудок требовал очень осторожного обращения. И если остаться без ужина она ещё могла, то такая еда ничего хорошего ей не сулила. Надо было подумать о пропитании.

-Може, где магазин поблизости есть?

-Как не быть? Вон к Марье стукнем — откроет. Так-то она там не сидит. Что ей — глазами торговать?

-Москва недалече. Там товару всякого — чего только душа пожелает.

-Энто в Москве. А у нас кроме "дунькиной радости" да тройного одеколона, може, что и есть, да я не припомню. Давно была.

На следующее утро Акулина принесла из местного магазина килограмм затвердевшей карамели и кулёк галет, не менее твёрдых. Оставив всё это на столе и наказав Наташке никуда со двора не уходить, направилась на другой конец деревни.

Всё так же, как много лет назад, струился утренний туман. Где-то звякнули пустым ведром, промычала корова, которую хозяйка почему-то не выгнала в стадо. Казалось, ничего вокруг не изменилось. По спине Акулины пробежали мурашки. Она перекрестилась: "Господи, помилуй". И направилась в конец улицы. Вот последний дом. Ещё немного. Акулина остановилась, осмотрелась. Поросшая травой трухлявая валежина — всё, что осталось от поваленной когда-то старой берёзы, на которой она, молодая и влюблённая, сидела на вечерних посиделках. А тут с деревенскими парнями стоял Тимофей. Акулина присела на остатки берёзы, закрыла глаза, глубоко вдохнула такой родной и знакомый запах травы, леса, печного дымка, доносившегося из деревни, и почувствовала, как сладко замерло сердце и как больно душе от нахлынувших воспоминаний. Её любовь, живая и невредимая, всё ещё горела в её душе, заставляя сердце сильнее биться и замирать от счастья и боли одновременно.

Вернувшись, Акулина застала суетящуюся Наталью:

-Энто ж надо! Нам тебя и угостить особливо нечем.

-Я счас в Москву за продуктами съезжу. Наташку у вас оставлю. На реку её не пущай. Девка городская. Не дай Бог не убережём!

-Ой, какая река? Ты що? Там давно воробью по колено.

Акулина слушала подругу своей юности и вспоминала, как уезжала на трудовой фронт, как оставляла на неё полуослепшую мать, ну и Антипа с окуньками...

-Наталья, ты окуньков-то помнишь? — в глазах Акулины блеснула лёгкая лукавинка.

-Так дура я, дура! Може, и правда я тогда тех окуньков куда задевала? Мне б теперь мово Антипа хоть одним глазком увидать... А только бумажка пришла, что пропал он без вести. Так что пенсии за него детям не положено. А глядишь, была б похоронка, всё легшее было бы.

-Мне вот тоже отписали, что Тимоха мой без вести пропал. Да получила я письмо от сослуживца его. Прописал, будто попал снаряд аккурат в то место, где Тимоха был. И где могилку искать указал, но сам похорон не видел, так что... — Акулина поправила непослушный завиток на лбу, упрятав его под платок, — так что...

-Энто ты такую даль к своему Тимохе приехала? — Наталья опустилась на приступок крыльца.

-Надёжу имею — жив он. Ну, коли нет, хочу могилку его найти, в порядок произвести и поклониться.

-Могил-то тут, какие бои-то были...

-Ну, що ж? Завтра в Москву. Продуктов вам привезу, да пусть моя Наташка у вас побудет, а я поищу...

-А не найдёшь?

-Не найду, далее ждать буду. Значит, есть надёжа.

-Сколь лет прошло после войны, помнишь ли?

-По-твоему дура, що ль? Я из утра на автобус. — Акулина немного помолчала и уже деловитым тоном спросила: — С кем бы договориться, що бы, когда вернусь, к автобусной остановке на подводе подъехал, да меня с сумками забрал.

-А утром и пообещаем Ваньке-соседу, что чекушку "Московской" привезёшь, он и встренит.

Из Москвы Акулина привезла три набитых продуктами сетки. Босая и грязная Наташка, нагостившаяся досыта, ревмя ревела, требуя ворочаться домой. Кое-как уговорив её погостить ещё немного и пообещав, что сходят с ней в Москве в "Детский мир", Акулина направилась на деревенское кладбище. Уж какой день тут, а дочь не попроведала.

Старое деревенское кладбище заросло так, что не то что могильных холмиков, а и крестов из травы не видно. Искала долго. Вначале нашла могилку своей бабушки, матери Прасковьи. Выдрала траву, заранее заготовленной лопатой обровняла могилку. И только потом, по тёмно-зелёному островку травы среди разросшихся белых соцветий, нашла могилку дочери. Это Тимофей обложил её тогда дерном, так и растёт трава, рукой отца уложенная.

Акулина приводила в порядок могилку дочери и потихоньку разговаривала, разговаривала... Будто хотела выговориться за все прожитые годы, сказать недосказанные ласковые слова... Потом расстелила рядом с могилкой тряпицу, присела на землю:

-Не с кем мне посоветоваться. Ты младенцем померла. Отца твово тоже нет рядом. И кто знает, может более не доведётся побывать в этих местах. Годы мои немолодые, болесть одолевает. И вот, не могу решиться, как поступить с домом? Там пол твои шаги помнит, стены руками твоего отца сложены, в нём моя молодость осталась. Умом понимаю, что на каждое брёвнышко трудом копеечку зарабатывали, да и Тимоха писал, что возвернётся и продаст... а решиться не могу, как отрезать от себя что живое, — Акулина вздохнула, что-то поправила на могилке. Потом положила ладонь на холмик и продолжила свой совет: — Може, и не продавать вовсе? Пусть живут люди. Да и где им деньги взять? Бедность-то как поселилась тут, так и давит удавкой. От такой продажи я не побогатею, а их совсем в нищету вгоню. — И замолчала, глядя затуманенными от слёз глазами на прибранную могилку, на покосившиеся от времени кресты старого деревенского погоста. Потом встала, аккуратно отряхнув подол, поправила непослушную прядь:

-Може, ещё объявится отец твой. Попроведуем тебя вместе. Так что пущай дом дожидается хозяина свово. — Она и верила, и не верила, что именно так и будет. Ведь на следующее утро собиралась ехать с попутной возницей в сторону той деревни, где по описанию находилось место гибели Тимофея и, возможно, найти его могилку.

Акулина уже сбилась со счёта, обходя и объезжая на попутках одиночные и братские могилы. Особенно тщательно присматривалась к местам захоронения неизвестных солдат. Вдруг Тимоха? Сравнивала окрестность с указанными в письме приметами. Но ничего похожего не находила. И этот обелиск ничем не отличался от предыдущих. Цементная пирамидка со звездой наверху, облупившаяся белая краска, да камешками обложенный холмик. На обелиске плита с выбитыми в алфавитном порядке фамилиями. Но и тут фамилии Винокурова не значилось. Однако была надпись "неизвестный". Акулина достала из сумки изрядно потрёпанный листок, письмо от очевидца гибели мужа. Но прошло столько времени... И Акулине то виделись указанные в письме приметы, то казалось всё не так. Припасённой тряпицей отёрла пыль с плиты, выполола рядом сорняки, посыпала пшена, положила карамельки и печенье, точно так же, как и на всех предыдущих захоронениях. Одна из тысяч послевоенных вдов присела рядом с памятником павшим солдатам, на сухую прошлогоднюю траву:

-Ты уж прости меня, Тимоха, не в силах я найти тебя. Сколь могил прошла. Но ежели нет тебя среди живых, то пусть земля тебе будет пухом. Ну а ежели суждено нам ещё свидеться на этом свете, то ждать я тебя буду до самого последнего своего часа. — Она сидела и разговаривала так, будто он мог её услышать. Слёз не было. От многих отмеренных пешком километров пути гудели ноги. Но вместо боли пришла спасительная мысль: если не нашла среди мёртвых, значит, больше надежды на то, что жив. И может быть... Ведь всё, что нагадала цыганка, сбылось, и значит... — Далее Акулина не позволила себе рассуждать. Пора возвращаться.

В деревню Акулина вернулась через трое суток, уставшая, пыльная и задумчивая.

-Сколь могилок просмотрела. Есть где безымянные, но они под описание, где Тимоху последний раз видали, не подходят. Да и документы у него при себе были. С чего он безымянный?

-Мово Антипушки нигде фамилии не встречала?

-Нет, и твово нет.

Билет на обратную дорогу был куплен заранее. Однако из деревни выехали с таким расчётом, чтобы пару дней в Москве побыть, родственников повидать, столицу посмотреть. Письмо о своём приезде Акулина отписала им ещё из Красноярска.

Москва встретила шумом и сливочным мороженым. Наташка доскакала на одной ножке до ближайшей тележки с газированной водой:

-Баб, пить хочу, пить...

Акулина достала трёхкопеечную монету.

-Мне с двойным сиропом, и стакана два, нет, три...

-Лопнешь, отвечай потом перед твоими родителями.

Наташка выдула все три стакана.

Светило солнце. Чемодан был наполовину легче. Подарки в деревне розданы, а их место заняла трава колган, которой Акулина лечилась от своей страшной болезни. Траву ей в деревне заготовили заранее, когда получили письмо, что она приедет в гости. Поэтому, чтобы не таскать чемодан зря, Акулина достала из него два оставшихся не подаренными платка, мужской одеколон и пару носков — это подарки для московской родни. Переложила всё это в сумку, а чемодан сдала в камеру хранения.

Несмотря на раннее утро, на вокзале жизнь кипела. А город только просыпался. Шли огромные машины, поливая асфальт водой, шаркали метлами дворники, над московскими высотками поднималось солнце.

Акулина подумала и решила, что поскольку с утра вся родня на работе, а руки у них свободные, чемодан-то в камере хранения, то день этот потратят на то, чтобы город посмотреть, а уж к вечеру поедут в гости.

-"Детский мир" работает с десяти, — убеждала Наташку Акулина, — так что давай пока на Красную площадь сходим.

И они, выбрав нужный автобус, направились к мавзолею. Но оказалось, чтобы попасть в него, надо отстоять длиннющую очередь, хвост которой начинался в сквере и тянулся через всю площадь. Купив Наташке пирожок, Акулина привычно встала в очередную цепочку. Медленно, шаг за шагом, двигались люди. Казалось, очередь бесконечна и пол-России выстроилось в ней, а вторая половина всё подходит и подходит.

Деться было некуда, и Наташка терпела, мечтая попасть, наконец, в "Детский мир". Приходилось слышать ей, что там продают говорящие куклы или даже ходячие.

Время подходило к обеду, когда они, наконец, стали спускаться в какое-то прохладное, чёрное подземелье. Чёрный блестящий камень стен, музыка, от которой у неё по спине побежали мурашки, отсвет красных знамён. Но более всего её удивило, что там лежал не только дедушка Ленин, про которого ей ещё дома рассказывали, но и ещё один усатый человек. Только она подергала бабу Лину за рукав, чтобы спросить, кто это, как та приложила палец к губам и сердито нахмурилась, молчи, мол. Вышли и солнце заставило Наташку забыть и про усатого незнакомца, и про чёрные стены, а все люди сразу же разошлись кто куда из так надоевшей очереди. Наташка закружилась и запрыгала по каменной мостовой: "В магазин! В магазин! В магазин!!!"

"Детский мир" — это же целая страна! Вот юла, которая, когда кружится, играет музыку и сверкает огоньками. Вот маленькие волчки с ключиками, заводишь и они кружатся, кружатся... А тут под стеклом витрины расположились красивые коробки, затянутые прозрачной плёнкой. Под ней настоящая мебель, только маленькая, кукольная. Вот наборы посудки: кастрюльки, ложки, тарелки! У Наташки дух перехватило.

В результате всех переживаний, волнений и восторгов купили три игрушки, на коробках которых было написано: "Шагетки. Дюймовочка". Нажимаешь на пружинку, и начинает крутиться цветок, потом он раскрывается, а внутри сидит маленькая девочка-дюймовочка. Ещё Наталье достался набор посудки, а Володьке, Серёжке и Андрюшке купили по пистолету и пачке патронов. Вкладываешь бумажную ленту и "щёлк", "щёлк", настоящие хлопки выстрелов! Ну как бы они из Москвы без подарков вернулись?

Всё. День подходил к концу, и пора было ехать к родственникам. Наташка так уходилась, что была совсем не против.

Ближе других городов к селу Покровское располагалась Москва, поэтому и переехало туда полсела, все, кто правдами и неправдами смог выхлопотать себе паспорт. Ну а коли из одной деревни, то, как поищешь, и точно — родственники.

Кирпичный барак в Серебряно-Хорошевском бору стоял в одном ряду с другими такими же. И занимала там родня одну комнату, под окном которой покосившийся забор огораживал небольшой клочок земли, заросший малиной. Вспоминали село, молодость, пели песни, свои старинные, протяжные. Уже за одну эту встречу следовало ехать за все эти тыщи километров! И тут выяснилось, что они тоже запасли траву для Акулины. Специально для этого дядя Ваня брал отпуск и ездил в Покровское на сборы. Не могла такая трава не помочь! Не могла! Многое может одолеть сила бескорыстной любви, доброты и тепла, вложенная в сухие травинки, собранные на родине. И одолела. Пила Акулина своё лекарство ещё почти тридцать лет.

Вечер подошёл к концу. Про брата ничего узнать не удалось. Вроде видели как-то похожего человека, в автобус садился. Окликнули, но то ли не он был, то ли не услышал, так и уехал. Постелили постели, улеглись спать. Уже и свет выключили, а наговориться всё не могли. Ведь завтра Акулина уедет в далёкий Красноярск, который теперь казался не таким уж и страшным.

-Слышь, Акулина, поезд у вас только вечером. Цельный день впереди. Сходили бы с Наташкой в Третьяковскую галерею. Там картины всякие, страсть красивые. Наши, кто был, говорят, есть там одна — боярыня Морозова на санях едет, а вокруг люди: кто шапкой машет, кто что. Я-то покель не была, но говорят, уж очень та боярыня на Устишку всхожа.

Акулина почувствовала, как по спине и рукам побежали холодные мурашки. Вспомнился рассказ Устиньи о том, как мать, умирая, рассказала ей, что настоящая их фамилия Морозовы. Посудили они тогда с Устиньей, порядили, и решили, что лучше всё сказанное матерью на смертном одре при себе держать. А то кабы потомству своему таким родством не навредить. Вон Портнягин так и сгинул заживо. А тут... Да и какие "бояре" — крестьяне они! Сызмальства к земельному труду приучены. На том тогда и успокоились. И опасаясь сама толком не понимая чего, всё-таки не могла не посмотреть на эту картину, а уж Наташке показать обязательно надо. Кто знает, как жисть обернётся.

-Хошь с утра и сходим? Наташку сводим. Всё лучше, чем в четырёх стенах сидеть. Да и я на красоту погляжу, а то в Москве живу, а почитай нигде и не была. Знай, только успеваю с работы на работу, да семейство обихаживать.

Утро выдалось серым. С неба накрапывал мелкий дождик. Наташка, покапризничав немного со сна, теперь с интересом смотрела по сторонам.

— А вот я вас ещё и на метро прокачу! Там лестницы сами вниз-вверх ходют. Ты стоишь, а тебя везут. Станцию новую открыли, прямо так и называется "Третьяковская галерея"!

Наташка с недоверием посмотрела на тётю, но промолчала. Где ж это видано, чтобы лестницы ездили? Зато сколько было восторга, когда эскалатор и вправду понёс их в подземные дворцы. Попав в метро, Акулина подумала, что такими красивыми и богатыми могут быть только царские палаты. Выходить не хотелось. И они немного покатались, переходя с поезда на поезд, осматривая всё новые станции, тем более что и платить за это не надо. Хватило одного билета, взятого при входе в метро. Наташка вообще прошла даром, детей до семи лет пропускают без билета!

Наконец оказались возле входа в галерею. Опасались, что опять придётся в очереди стоять. Но народ хоть и был, однако стояли недолго. В музее им выдали мягкие тапочки, которые следовало надевать прямо поверх обуви, и они пошли смотреть картины. Ходили бы и ещё, да Наташка устала и начала хныкать. И уже было приспособилась сесть прямо на пол, как Акулина увидела ту самую картину. Была картина огромной. Люди на ней как живые: старуха-нищенка, юродивый, а в самом центре, на санях, вся в чёрном — боярыня!

-Слышь, Кулинка, правду люди говорят, правду! Всхожа эта боярыня на нашу Устишку лицом! Ох как всхожа!

-Не болтай лишку! — осекла родственницу Акулина. — Устишка из деревни никуда не выезжала. Да и когда та картина нарисована была?

-А я и не говорю, что это Устишка, только...

-Хватит тебе. Поехали назад. Видишь, ребёнок извёлся? Да и на поезд кабы не опоздать.

Поезд Москва — Красноярск отбивал равномерный такт на стыках рельс. Наташка спала на верхней полке, зажав в руке заветную "шагетку". За окном мелькали станции и полустанки. Акулина всматривалась в зеркальную черноту вагонного окна, на мелькающие изредка огни полустанков и думала о том, рассказывать ли Устинье про ту картину. Решила, что придётся. Родня приехать в гости обещалась, всё одно расскажут. В вагоне погасили дневное освещение. Под мерное покачивание и ночной полумрак мысли Акулины постепенно переходили в привычное русло. Наташке в этом году в школу. Устишка там одна со своей "оравой", теперь ждёт не дождётся. И возвращаясь потихоньку в свою теперешнюю жизнь, вдруг подумала, что правду нагадала ей цыганка. И детей вырастить довелось. И любит она их. Да и самой грех на них жаловаться. Дети не её? Так и есть — не её. Так у них с Устишкой всё едино — кровь одна. Ну а уж ежели так всё совпало, и Тимохину могилку не нашла, а ведь как искала! Значит, должно сбыться и последнее предсказание цыганки! Вернётся её Тимоха, хоть перед самой смертью, а вернётся!

Есть, как оно есть

Случилось невероятное. Никому и в голову прийти не могло. Кто б подумал, что так бывает?! Ну, может, где и бывает, только не с нашим Илюшкой.

А приключилось следующее. Как-то вечером Илья вернулся домой и положил на стол цветную бумажку.

-Вот, мотоцикл купил.

— Это на какие же деньги? — Устинья беззлобно пожурила сына, не обратив особого внимания на эту бумажонку.

-На обедешные. Ты мне на обед в столовой семьдесят копеек давала? Так вот я купил порцию щей и четыре куска хлеба с чаем, а на оставшиеся тридцать копеек — лотерейный билет. Говорю же тебе — мотоцикл выиграю.

-Ладно, балабол. Вот через три дня твоя Тамара от своей матери возвращается, ты бы хоть сходил, комнату проверил.

-А чего её проверять? Стоит, где стояла. Барак, я шёл — видал, никуда покель не переехал.

Устинья убрала цветную бумажку в комод. Слыхала, люди по рублю, а то и по три выигрывали. Но чтоб мотоцикл — это вряд ли!

Прошло полтора месяца. И как-то вечером Илья пришёл к матери с газетой.

-Вот, розыгрыш прошёл. Уже и таблицу пропечатали. Давай-ка, мать, билет — проверю, как там мой мотоциклет?

-Какой ещё билет? — Устинья совсем забыла про купленную сыном лотерейку.

-Мамань, неужто потеряла?

-Энто та бумажка, которую ты вместо обеда купил? — Устинья потопталась на месте, потом открыла один ящик комода — нет, другой — нет. — Тьфу! Я ж его в портсигар положила! — Среди трёхрублёвок и даже одной пятирублёвой купюры свёрнутый пополам лежал тот самый билет.

С работы вернулась Тамара. С улицы прибежали дети. Номеров в газете целая страница. Если совпадёт номер, но не совпадёт серия, то выигрыш — рубль. Все ждали.

-Так, так... Хм... Номер совпал.

-Не суетись. Смотри серию, — Акулина подошла ближе.

-Совпала...

-Смеётся, поди, — отмахнулась Тома.

-Вот бы рублей двадцать пять выиграть, — вздохнула Устинья.

-Мотоцикл "Урал", — выдохнул Илья. И заплясал на месте.

От волнения не услышали, как в комнату вошел Иван. Недоверчиво глянул на Илюшку: — Дай-ка гляну. — Проверил ещё раз, посмотрел на присмиревшую детвору:

-Чего не радуетесь? Чай, покатаетесь!

-Ну, это ещё когда будет, — протянул Володька, — а вот если бы рубль, то мороженое сегодня.

-По такому поводу — мороженое всем, сегодня! — И Илья достал из кармана три рубля.

-Тётя Лина, тебе с детворой за мороженым идти!

Это был первый личный транспорт на Бумстрое. Чтобы было, где поставить мотоцикл, Иван и Илья построили что-то среднее между стайкой и гаражом.

Как с одним глазом Илья получил права — его тайна. Но ходили слухи, что рябой мужик, которым Устинья пугала не желающих укладываться спать внуков, прошёл окулиста за Илью, поскольку фотографии на справке не было.

Середина сибирского лета баловала теплыми солнечными днями. Но даже летнее солнце не могло высушить великолепную лужу возле барака. И задрав подолы ситцевых платьев, три сестры: Татьяна, Галина и Наталья — мерили лужу. Было примерно до колена. Из дверей барака вышел босоногий, в трусах и майке мальчишка. В руках кусок хлеба, отрезанный через всю булку, намазан маслом и сверху посыпан сахаром.

-Вовочка, на улице не едят, — сделала замечание брату Галина.

-Не хочешь — не ешь! — и, зажмурив от удовольствия глаза, откусил кусок. Все находящиеся в луже и рядом зрители проглотили слюнки. С особым вниманием всматривался тощий рыжий пацан, лет трёх-четырёх от роду, которого окружали ещё пятеро таких же сорванцов, причём отличить мальчишек от девочек среди этой пятёрки можно было разве что по причёске. Девочки имели тонкие рыжие косички, а мальчишки коротко стрижены явно домашними ножницами. Форма одежды у тех и других имела примерно одинаковый вид: у мальчишек ситцевые трусы и синяя хлопчатобумажная майка, у девчонок такая же майка и ситцевая юбчонка на резинке, подобранная, чтоб не намочить в луже, так, что мало отличалась от трусов мальчишек.

Вся эта рыжая неунывающая братия представляла семейство Ёскиных. Шестеро младших, мал мала меньше и самая старшая, девчонка лет одиннадцати или двенадцати — Вера. Была Вера своим братьям и сёстрам за отца и за мать. Поскольку мать сбивалась с ног, не успевая мыть, варить и стирать. А вечно пьяный отец пропил последние портки и, оставшись в чёрных сатиновых трусах до колен и синей майке, редко выходил на улицу.

Не успел Володька глаз открыть, как соблазнительный кусок из его рук был выхвачен и покусан одним из младших представителей семейства Ёскиных.

Последовавшая драка сопровождалась сопением обидчика и обиженного, а также дружными криками наблюдателей. На крики выбежала Вера и баба Лина. Дерущихся развели в стороны. Промер глубин в луже временно приостановили. И обе стороны уже бы и рады помириться, да были разведены по своим баракам для помывки и кормления.

А сибирское лето махнуло зелёными ветками тополей, мелькнуло яркими солнечными денёчками и потянуло на небо тучки с дождичком. Пришла пора копать картошку. Посаженная на Лысой горе напротив кладбища, уродилась она на славу. Копали, ссыпали в кули, ставили один к одному, потом ждали возницу, чтоб поочерёдно на подводе перевезти урожай домой. И только Родкины никого не ждали. Иван грузил кули на коляску мотоцикла и Илья увозил их домой.

Этой осенью Наташка собиралась в первый класс. Вот и новенький портфель уже купили. Коричневое шерстяное платье и два фартука. Белый и чёрный. Белый с крылышками и тонкой кружевной каймой по краям. Два огромных белых банта дожидались своей очереди, прикреплённые к углам зеркала. А ещё Наташка ждала братика или сестрёнку. А поскольку ждать оставалось совсем немного, она ночевала у бабы Устиньи.

Как-то утром Илья забежал взволнованный: "Мам, отправил Тамару в роддом. Как думаешь, счас бежать или к обеду?"

-Думаю, иди на работу, а я в роддом. Прогуливать не след. Семья-то подрастает.

-Оно конечно. Только что-то у меня душа не на месте. Будто кто часы внутри завёл.

-Теперь ты не помощник. Всё в руках Божьих.

В тот же день Тамара родила мальчика. С этой вестью, украдкой вытирая непрошеные слёзы, Илья пришёл к матери.

-Сын мой, говорят, помереть может. Только свет белый увидел, а уже сердце больное. Может, врачи ошибаются?

Умер Илюшкин сын на третий день. Роды у Тамары были тяжёлыми, и её ещё не выписали из больницы. И Илья один пришёл утром к матери со свёртком на руках. Ребёнок был запеленат так, будто был жив. Аккуратно и бережно нёс Илья своего сына. Похоронили мальчика возле Елениного сына, двух Надеждиных сыновей и Устиньиной дочери, рядом с бабушкой Прасковьей.

Смотря по тому, хорошо нам или плохо, время бежит или тянется. Но, так или иначе, день меняет ночь, на смену осени приходит зима, потом весна, лето, и вот ещё один год позади. Наташка окончила первый класс. И уже сама пыталась учить писать буквы Устинью. И даже немножко научила. Теперь Устинья вместо крестика, когда надо было где-нибудь расписаться, старательно выводила: Родкина. Но начались летние каникулы и обучение Устиньи закончилось. Однако она очень гордилась, что теперь умеет выводить свою фамилию собственноручно.

Прошло ещё полтора года, и Тамара родила Илье ещё одну дочь. Назвали девочку Еленой. Подрастая, она превращалась в настоящую красавицу, какие бывают, наверное, только в сказках. Большие зелёно-синие глаза, голубые белки, длинные чёрные ресницы и роскошная русая копна волос. Матовая кожа светилась как лучший воск.

Как раз к этому времени подошла очередь, и Илье дали двухкомнатную квартиру в новом панельном доме. И сразу стало видно, что имущества никакого нет. Кровать с панцирной сеткой, старый шифоньер, тумбочка, да две детские кроватки.

Зарабатывал Илья хорошо. И как-то в один из выходных дней, когда вся родня собралась у Устиньи, кому-то пришла в голову мысль: съездить в Москву. И столицу повидать, и заодно телевизор Илье купить. Решили, что поедут Петр с Еленой, возьмут с собой Татьяну, а Тамара возьмёт с собой Устинью, потому что Наталья Москву уже видала, когда ездила с Акулиной. Илью с работы не отпустили.

И вот уже колеса отбивают нехитрый такт. За окном меняют друг друга поля, перелески, станции, города... Устинья смотрит в вагонное окно, незаметно для себя уплывая воспоминаниями в прошлое. И будто только вчера громыхал на стыках товарный вагон, и... Тихон сидел у щёки в стене. Да весь этот мягкий купейный уют отдала бы она за одно вернувшееся мгновенье той трясучей дороги.

Как определить, что счастье, а что несчастье? Потом, оглядываясь из далёкого будущего в прошлое? Не дано нам сиюминутным ощущением познать истинную цену переживаемых событий. Не знала и Устинья, трясясь много лет назад в товарнике, что пройдёт время, и будет она с тоской и болью вспоминать эти тяжёлые и одновременно счастливые километры пути.

-Мам, а вдруг Валентина письмо не получила? — Елена пересела поближе к Устинье.

-Ну що ж? Мне Надька её адрес и как проехать до её дома на всякий случай написала на бумажке.

Жить собирались у Валентины Солдатовой. Это сестра Петра Попова, мужа Надежды, Устиньиного зятя и значит — родня. Ну и выходит — родственники Солдатовых. Валентина вышла замуж за служившего в Красноярске москвича Алексея Солдатова. А когда срок его службы вышел, Алексей, забрав с собой молодую жену, вернулся к родителям в Москву. Очень скоро свёкор и свекровь выяснили, что имела Валентина много родственников, в число которых входили родственники родственников по линии троих братьев Валентины, а также по линии жён братьев. Вначале свёкор и свекровь возмущались, потом удивлялись, откуда столько? Потом привыкли к частым гостям из Красноярска, со всеми перезнакомились и подружились. Валентина с Алексеем иногда сами приезжали в гости в Красноярск, навестить Евдокию, мать Валентины, а заодно и остальных родственников, причём полагалось обязательно сходить ко всем в гости, иначе обиды не оберешься. Москва-то не рядом, когда ещё потом свидишься? Так и общались к взаимному удовольствию, считая друг друга близкой роднёй. И теперь пятеро родственников, написав предварительно письмо, ехали именно к Солдатовым.

Встречал родственников Алексей. Когда приехали домой, оставил им ключ, объяснив, что отпросился с работы, чтобы их встретить, и теперь пора назад. В общем, всё было нормально. И замелькали московские дни.

Чем будут заниматься в Москве, обдумали загодя. Каждый день был расписан с раннего утра до позднего вечера.

В первый же день пошли на выставку народного хозяйства — ВДНХ.

-Мам, глянь, яблоки прямо над головой. Руку протяни и достанешь.

-Тамара, не зарься, они кислые, не видишь що ль, дичка? — убеждала Устинья. Но Тамара, встав на цыпочки, сорвала яблоко, вытерла его о платье и откусила...

-Ой, жаль, нет фотоаппарата! — глядя на Тамарино лицо, смеялся Пётр.

К концу дня ноги гудели от усталости, и Устинья хотела только одного — дать им отдыху. Но вразумить остальных было не так-то просто.

-Мам, мам, ну вот ещё в этот магазин зайдём и домой. А? — рассматривала сквозь стеклянные двери блестящую внутренность магазина Тамара. Вошли и растерялись, оказавшись в царстве невиданных яств и огромных стеклянных витрин.

-Ой, мама, ягоды... чёрные и крупные какие, — не унималась Тамара. — А тут ещё и зелёные, похожие на балаболки, которые на картошке завязываются, когда отцветёт. Или на неспелые, не-доросшие помидоры.

-Это маслины. Не будете вы их есть. Они солёные, — объяснила Елена.

-Они же ягоды. И не на помидоры, а на зелёный виноград похожи,— уточнила Татьяна. — А ягоды не солят!

-Вы уж или берите, или пойдёмте, — закруглил дискуссию Пётр.

-Мне двести, — Тамара обвела взглядом родственников, — нет, триста граммов, — и кивнула как раз подошедшей продавщице.

-Томка, сдурела що ль? Цену-то глянь!

-Мама, надо же всем попробовать!

Только кулёк с чудо-ягодами оказался в руках Тамары, она тут же прямо в магазине ловко бросила несколько штук в рот.

-М-м-м... — и кинулась к выходу. Все остальные следом.

Отплевываясь возле мусорницы, возмущалась:

-Это же надо?! Ягоды солёные! Хуже неспелых помидор. А ещё такие деньги дерут!

-Тебе же говорили, — не удержалась Устинья.

-Деть-то теперь их куда? Дорогие, не выбросишь, — сокрушалась Тома.

— Бросай в мусорницу и пошли. Сколько можно стоять тут?! — распорядился Пётр.

Обедали в чудо-кафе. По стенам небольшого помещения за стеклом на блестящих металлических полочках лежали бутерброды с сыром, с колбасой и даже с красной икрой! У входа кассир продавала жетоны, стоимостью в тот или иной бутерброд. Чай и кофе тоже наливались автоматически. Здорово!

На следующий день купили телевизор. Суеты вокруг них в магазине было много. Ясно, такая покупка даже для москвичей не дешевая, а значит редкая. Ещё полдня потратили покупая подарки оставшимся дома родственникам. На этом походы по магазинам прекратили. Хотелось посмотреть так много, а в каждый музей очередь, поэтому из дома выезжали ранним утром. Сходили и в мавзолей. А в последний перед отъездом день отправились в Третьяковскую галерею. Помня о своём разговоре с Акулиной, будто там есть картина, на которой нарисована похожая на неё боярыня, Устинья переживала, невольно связывая это с рассказом матери о боярском сыне, о фамилии Морозовы.

Когда же наконец попала в залы галереи, то подумала, что может и не найдут среди такого множества картин ту самую и даже немного успокоилась, но, походив немного, поняла, что она за тем и ехала в Москву, чтоб увидеть её воочию. Но как же её здесь найти? Как?! И Устинья уже насмелилась обратиться к женщине, караулившей зал, как вдруг замерла на месте. Прямо перед ней неслись сани, а в них сидела её прабабка, только помоложе той, что помнила Устинья с детства. В Покровском всегда удивлялись, так похожа была обличьем Устинья на свою прабабку. Устинья вздрогнула. Рука её непроизвольно поднялась ко лбу, перекреститься. Нет, быть такого не может. И креститься здесь нельзя.

-Лена, глянь-ка, — Петр неотрывно смотрел на картину.

-Мама, видите, — зашептала Тамара.

-Умолкни, — жёстко и чуть слышно одернула её Устинья. Устинья старалась рассмотреть остальных людей на картине, но слёзы застилали глаза так, что, казалось, и сани тронулись и понеслись по снегу, а снег скрипит, и люди, люди кричат! Устинья дёрнулась, протянула руку и... отдёрнула, будто от горячего. Уши заложило от неожиданно исчезнувшего снежного скрипа и крика людей, от вернувшейся тишины зала.

-Мама, пошли, — Елена настойчиво тянула Устинью под руку.

Сдали мягкие тапочки, вышли на улицу. И остановились.

-Мама... — но договорить Елене Устинья не дала.

-Будет рассусоливать. Ноги покою просят. Домой пора.

-Но ведь уж больно похожа... — попыталась продолжить разговор Тамара.

-Мало ли всхожих лицом людей? Да и не на меня она похожа, а на прабабку, царствие ей небесное. Так что разговоры энти прекратить и язык более не высовывать. Об чём другом говорите.

Не ожидавший такого жёсткого поведения от своей всегда доброй и общительной тёщи, Петр только головой покачал:

-Поехали, пора в дорогу собираться. — Потоптался немного и как-то неуверенно предположил: — Ну, случайно выбрал художник похожую модель... — посмотрел на Устинью и осёкся. Лицо её подобралось, губы чуть тронула странная улыбка, голубые глаза смотрели куда-то вдаль с невероятной грустью или болью. Кто знает?

— Ну, чего непонятного мать сказала?! Поехали, что ли?! — и первым направился к остановке.

Миновал последний день пребывания в Москве. Ранним утром следующего дня поезд уносил гостей назад в Красноярск. Второй раз в своей жизни покидала Устинья этот вокзал. Перрон плавно проплывал мимо окна. В приоткрытое стекло врывался людской говор и гудки поездов. Устинья опёрлась руками о столик и выглянула наружу. Почувствовала запах вокзала, и везде-то вокзалы пахнут одинаково, вдохнула этот запах, прощаясь с Москвой, со своим прошлым, и подняла глаза к выцветшему летнему небу с клочками белых барашков облаков: "А и небо-то тут с овчинку..."

-Мам, ну что вы?! Это же Москва! — с заметной горечью от расставания вздохнула Тамара.

-Кому Москва и жисть в радость, а кому Покровское и не жисть, а тоска да голод.

-Ну, могли бы в Москву переехать, — не унималась Тамара.

-Могли бы... только ехало не везло, — усмехнулась Устинья. — Спасибо Тихону, в Красноярск перевёз, а то бы не дожить мне до этих лет.

-Так в Мосвке-то лучше!

-Тамара, ты головой-то думай! Ну, где в Москве отец такую ораву жить определил бы и на какие шиши? — Елена сердито смотрела на раскрасневшуюся от одних только воспоминаний о Москве Тамару. — И чем тебе Красноярск плох?

-Ну, хоть уши затыкай! Шли бы лучше постельное бельё получать, — Пётр уже снял с верхней полки матрац.

Под мерный перестук колёс и покачивание вагона Елена дремала, и не сразу уловила материнский шёпот:

-Лёнка, спишь що ль?

-Угу...

-Слышь-ка, покель все спят, ты пересядь ближей ко мне.

-Мам, ... ну что случилось? — сладкая дрёма неохотно отпускала её из своих объятий. Она села, закутав ноги одеялом: — Мам?

-Вот, одолела меня думка. Решилась тебе пересказать. А то оно думается всё рано, да рано, а как бы поздно не стало. — Говорила Устинья шёпотом, но в ночной тишине и он казался громким. Елена взяла одеяло и пересела к матери.

-Чщ... перебудим всех.

-Ага, перебудишь. Слышь, как Храповицкого давят?

Непроглядный ночной мрак в вагонном окне иногда взрывался грохотом встречных поездов и мельканием жёлтых огней полустанков.

-Девичья-то моя фамилия Тюрютикова.

-Да что я, бабушкину фамилию не знаю?

-Ты слухай, не перебивай. Помню маленькая ещё была, отец молодой, деревенские его берендеем кликали. Значит, шёл он от рода берендеев. Уж и не знаю, в кои давние времена объявилось в наших местах племя тюрков. А коли были они пришлыми, то и прозвали их бродниками, али берендеями. Часть тюрков ушла за моря, лучших мест искать. Слыхала, есть такая страна тюрция...

-Турция, мама.

-Всё одно, думаю, это они дошли до тех мест и поселились там. А те, что остались, под начало князя Святослава встали. Дед твой батюшка Василий вычитал, будучи ещё в Московском приходе, в каких-то старинных родовых книгах, в церковных записях, что род боярыни Морозовой из наших же мест ведётся, да больно та боярыня своенравна да свободолюбива была. И не потрафил ей царь новой верой. Не покорилась она ни царю, ни патриа́рху Ни́кону.

-Мамань, Ленушка, вам что, дня не хватило наговориться? — Пётр недовольно натянул одеяло на голову.

Устинья ближе прижалась к Елене и зашептала почти в самое ухо:

-Поняла боярыня, что сживёт её царь со свету, а Никон только поможет ему в энтом деле, и значит, надобно своего единственного сына схоронить так, чтоб никакие царские приспешники не нашли. — Устинья взяла со стола стакан с остывшим чаем, сделала глоток, немного помолчала, собираясь с мыслями, и продолжила:

— Для этой цели были у неё загодя причислены к простолюдинам верные ей люди. Поселились они в нашей глухомани, и вроде Москва недалече, и звука лишнего нет. Отправила она своего сына к ним. Да жить велела, ничем от местных не отличаясь. А на случай своей погибели, чтобы род не затерялся, велела кликать его потомком тюрков, так и в церковных книгах прописать, Тюрютиков был бы тапереча по пачпорту. Вот от него и ведётся наш род. А потом батюшка Василий, свёкор мой и твой дед, значит, тоже в церковных книгах вычитал, что испугались церковные служители цегой-то, и далее линию рода велено было записывать как Родкины. Вот он взял себе эту фамилию, когда был отправлен в наш приход. Ну а там и меня своему сыну Тихону сосватал.

-Ой, ну все уши прожужжали. В самом деле, сколько можно? — Тамара сонно пробормотала ещё что-то и тут же ровно засопела, будто не просыпалась.

-Мам, может и правда, выйдем в коридор?

-Нет, щой-то у меня душа зашлась. Хватит, пока я помирать не собираюсь. Будет время — доскажу, ну али Кулинка.

Вагон все так же мерно покачивался, сонное дыхание заполняло купе. Немного поворочавшись, уснула и Устинья. Не спала только Елена, пытаясь уложить в голове и принять душой всё услышанное от матери.

Жить по-другому

Илья слез с мотоцикла, протёр тряпочкой фару, поправил тент над сиденьем коляски. Вот и транспорт свой, и квартира благоустроенная двухкомнатная, а теперь вот из Москвы телевизор приедет. Настроение взлетело к небесам! До прихода поезда ещё оставалось время, и Илья с удовольствием ловил на себе завистливые взгляды мужиков. "Урал" — мотоцикл большой и тяжёлый, сорок пять лошадей в упряжке! Он ещё раз обошёл своего любимца и прислушался к вокзальному эху. Ага, прибывает поезд из Москвы! Представил, как радостная Томка усядется на высокое заднее сиденье и держаться будет не за ручку, а обхватит его руками, хмыкнул и направился к перрону.

Надёжно упакованный телевизор со всеми предосторожностями поместили в коляску. Туда же положили связку книг, которые Петр купил для Ильи.

-Надька думала своего Петра отправить вас встречать, всё-таки на машине сподручнее, но он на работе, срочный заказ, — волновался Илья, не зная, как распределить приехавших.

-Да ладно, забирай свою жёнушку, и езжайте. Главное, телевизор доставь в целости, — улыбнулся Пётр, которому порядком надоела и московская суета, и дорожная теснота.

Тамара огляделась вокруг. Вокзал маленький, не то что в Москве. Да и ехать на заднем сиденье мотоцикла не очень-то хотелось. Надька как барыня, на машине! А разве она хуже? Вон, в Москве, аж Пётр заметил, так мужики на улицах на неё поглядывали! А Илюшка, Илюшка-то чего раскукарекался?

-Томка, ну чего ты? Давай подгребай к мотоциклу! А я помогу нашим чемоданы до остановки донести да в автобус посажу. А то неудобно, мы как баре, а им тащись...

-Да иду я, иду! — запрокинув голову, Тамара шагнула к мотоциклу.

Илья с удивлением взглянул на жену, но в руках у него был тяжёлый чемодан, и он поспешил догонять родственников.

В один из дней, прикинув, что после отпуска Тамары и покупки телевизора с деньгами у Илюшки туго, Акулина, прихватив с собой сумку с продуктами: картошка, квашеная капуста, кусочек сала да кулёк конфет для девчонок, направилась в гости, заодно посмотреть как телевизор показывает. Старалась подгадать так, чтобы все были дома. Но застала только Илью. Он то пытался читать книгу, то ходил от одного окна к другому. Вслед за Акулиной пришла из школы Наташка.

-Слышь, малый, Тамара, видать, на работе задерживается. Леночку-то из садика кто заберёт?

-Садик под окном. Сейчас схожу.

-Пап, я сбегаю.

-Давай, я в окно посмотрю.

Наталья привела Леночку. За окном стало темнеть, а Тамара всё не возвращалась. И тут уж не до телевизора. Акулина из принесённых продуктов приготовила ужин, накормила детей. Илья есть отказался.

-Ладно, пора мне. Устишка из утра придёт, Наташку в школу соберёт, Леночку в садик.

-Угу. Давай, тётушка.

Выйдя из подъезда и оглядевшись по сторонам, Акулина заметила, как на противоположном углу дома остановилось такси. А из такси вышла Тамара. Только из отпуска, денег ни копейки...

-Здравствуй, тётушка. Ты от нас?

-Откуль ещё?

-Как там мой? Поди бесится?

-Ну ить переживает. Да и девчонки нервничают.

-Вот и на работе задержаться нельзя! Я же там не в игрушки играю! — она вздёрнула голову, поправила причёску.

-Ну что ж? Работа и есть работа. Ладно, пойду я, вставать мне рано. Да и твои тебя заждались.

С этого дня Тамара всё чаще задерживалась на работе. На ужин — то, что приготовит Устинья, она приходила рано утром, когда Илья и Тамара ещё были дома, чтобы собрать и отправить в школу Наташку, которая училась со второй смены, а вечером забрать из садика Леночку. Как-то сами собой из дома исчезли уют и покой. Обычным делом стали вечерние перебранки, а потом и Илья стал приходить сначала слегка навеселе, а потом всё пьянее и пьянее.

Как-то утром, когда Илья уже ушёл на работу, а Тамара ещё возилась у выхода, Устинья не вытерпела:

-Тамара, меж вами будто чёрная кошка пробежала. Никак случилось що?

-Да ничего не случилось. — Тамара распрямилась, застегнув на ноге сапог: — Сами видите, то пьяный, то всем на свете недоволен.

-Тома, так ведь ты домой-то почитай только ночевать приходишь.

-Ну, бывает, задерживаюсь на работе. Так я и повышение получила, и премии постоянно выписывают.

-А дети? Ты об них подумала?

-Подумала. Две девчонки. Их одевать надо и вообще... хочу, чтоб лучше меня жили.

-Твоя-то жисть чем плоха?

-А что в ней хорошего? Пальто третий год ношу. Сапоги старые. Ни одного путёвого платья нет! А я молодая, мне и в театр, и в ресторан сходить хочется. А тут только пьяная Илюшкина рожа. Ладно, мама, опаздываю уже, — и выскочила за дверь.

От такого разговора на душе Устиньи остался нехороший осадок.

Вечер был тёмный, холодный. "Волга", уже не в первый раз подвозившая Тамару, остановилась за углом её дома. Захлопнув дверку, осмотрелась по сторонам. Домой идти не хотелось. Очередной скандал не обещал ничего хорошего. Топтаться на улице холодно и глупо. Она брела к своему подъезду и чувствовала, как отвратителен ей их грязный тёмный подъезд, зелёные кухонные панели дома и пьяная Илюшкина рожа. А запах? Водочный перегар и квашеная капуста с луком. Однако дома девчонки. Да и куда идти? Подъездная дверь, подхлёстнутая ветром, больно ударила её по спине. В полумраке подъезда, аккуратно ступая по замусоренным ступеням, не спеша поднималась домой с заранее заготовленным объяснением, где была. Стучать не хотелось, но в замке с внутренней стороны был вставлен ключ. Закрыла на мгновенье глаза, глубоко вздохнула, расправила плечи. Но ведь, если бы не Николай Фёдорович, она могла бы и в самом деле корпеть по вечерам на работе, так что это не совсем уж и враньё, да и... В этот момент ключ с внутренней стороны двери тихонько повернулся: "Мам, проходи". Тамара вошла и удивлённо прислушалась к тишине.

-Папа пьяный спит. Бабушка уехала. А я тебя жду. Слышу, кто-то у двери шебуршится, подумала ты. Тамара разулась и сапог, выскользнув из рук, ударил каблуком об пол.

-Тише, папа сильно злой. И сильно пьяный. Леночка спит, — Наталья забралась под одеяло.

Тамара разделась и тихонько прошмыгнула в детскую комнату. Ночь провела рядом с Леночкой. Дремала на короткой и узкой детской кроватке, чутко прислушиваясь к пьяному Илюшкиному сопению и бормотанию. Наконец рассвело. Она встала, вышла на кухню, включила чайник, присела у стола. В утренней тишине звонко скрипнули пружины панцирной сетки, послышались шлепки босых ног. Натолкнувшись на дверной косяк, Илья чертыхнулся. Тамара сжалась. Внутри кипела обида, злость и страх.

-Что, сука, явилась! — прохрипел Илья. Откашлялся и, наклонившись к крану, стал пить воду. Маленькая кухня заполнилась водочным перегаром. Напившись, с трудом распрямился. Рывком сбросил со стола посуду.

-Убью-ю-ю суку! — он шагнул к ней сжав кулак, под ногами хрустнул осколок разбитой посуды.

— У, стерва!

Тамара зажмурилась и в тот же миг почувствовала сильный удар по лицу, затылком ударилась о стену. В глазах потемнело. Она попыталась вскочить, но сильный толчок бросил её обратно.

-Папа, папочка, не надо, не надо! — босая, с растрепавшимися косичками, Наташка стояла в дверях кухни.

-Спи иди. Мы... мы... м... марш! — ещё не протрезвев, Илья с трудом ворочал языком.

-Не надо! Леночка боится! Мама всю ночь рядом со мной спала. Папа, папочка!

-У... — он, видимо, хотел что-то ещё сказать, но посмотрел на пол, увидел растекающуюся из-под ноги красную лужу. — Тьфу! — плюнул, и, оставляя на полу кровавые следы, пошёл в комнату.

Схватив пальто, Тамара выскочила на лестницу. Голова кружилась и гудела, но оставаться дома она боялась. Холодный ветер, завывая где-то на чердаке, долетал до самого низа и хлопал разбитой входной дверью. Щёлкнул дверной замок. Уйти? Уехать? Дома остались дети. Тамара плотнее запахнула пальто и присела на корточки у двери, чутко прислушиваясь к происходящему за ней. В квартире было тихо. Оставалось ждать, пока придёт Устинья. Этажом выше хлопнула дверь. Тамара поднялась и сделала вид, будто замыкает дверь. По лестнице заухали тяжёлые, неровные шаги.

-Здорово, соседка!

Но ответить она не успела. Подъездное эхо подхватило раздирающий кашель мужчины. Опухшее лицо, мятая одежда и всё тот же отвратительный запах перегара. Уже не обращая внимания на продолжавшего кашлять соседа, Тамара закрыла лицо руками. Ей хотелось бежать, бежать без оглядки. Туда, где трезвые мужчины не воняют перегаром и (пальцы пробежали по распухшему глазу) не бьют женщин.

-Чегой-то ты, девка? — Устинья кое-как поднялась по лестнице и уже решила отдышаться, как увидела свернувшуюся в комок под дверями невестку.

Тамара отняла руки от лица и поднялась.

-Матерь Божья! Ну-ка, отойди в сторонку, а то кабы сдуру ещё не добавил. — Устинья поняла всё без слов.

Тамара шагнула в сторону. Обиды на Илью не было. Была злость на себя. Чего ждала? Надо о себе и детях думать. А она...

В этот момент на стук Устиньи Илья открыл дверь. Он немного пришёл в себя.

-Хватит, мать, на неё работать. Пусть сама дом и хозяйство ведёт. Чтоб знала, почём фунт лиха.

-Ой, малый. Хучь ты и сын мне, а скажу тебе, что счас не ты, а водка в тебе говорит. Проспись, а там как решите, так и будет, — говоря всё это, Устинья тихонько оттеснила Илью в комнату. Тамара быстро оделась, плеснула в лицо холодной водой.

-Наташа, я возле подъезда буду ждать, собирай Алёнку.

Утро только начиналось, один за другим из подъезда выходили жильцы, и Тамара крутилась то так, то эдак, пытаясь скрыть распухшее от слёз и удара лицо. Куда деться самой? Как быть дальше? Она ещё не знала. Наконец дочери вышли.

-Мам, бабушка велела передать, что Леночку из садика заберёт. Днём у нас будет. Папа на работу собирается. Мам, пойдём, а то он сейчас выйдет, — поёжилась Наташка.

-Пошли. — Тамара приподняла воротник, будто прикрываясь от холода, и направилась к садику. Подождала, пока Наташка отвела Леночку в садик, потом проводила её в школу. Что теперь? Идти на работу в таком виде невозможно. Не идти тоже невозможно. И вообще идти некуда. Стало жалко себя, своих детей и почему-то Илью.

Но ведь о чём-то она думала, когда в первый раз как бы невзначай очень близко наклонилась возле Николая Фёдоровича. О чём думала? Думала, что ничего не получится. А что должно было получиться, и сама не знала. Вот и получилось, как будто само собой. Позвонить? Конечно, позвонить! Позвонить на работу и сказать, что болеет. От этой мысли стало легче. Хоть один вопрос решила.

Возле телефонной будки никого не было. Гудок, второй...

-Ало? — Она и хотела, чтобы Николай Фёдорович взял трубку, и не надеялась, рано, до начала рабочего дня ещё почти полчаса. — Ало? Говорите, вас не слышно!

-Это... это я... — голос предательски задрожал. Нет, ничего просить и плакать она не будет. Что она, побирушка? Слёзы и сопли капали на воротник. Она шмыгнула носом.

-Тома? Тамара! Ты где? Ты меня слышишь?

-Слышу. Коль, Николай Фёдорович, я заболела. — Сопли опять предательски текли вместе со слезами. Платка с собой не было, и она опять шмыгнула носом. — Можно, я сегодня на работу не выйду? — Провела рукой по глазам: — И завтра...

-Ты где? Слышь? Где? Я сейчас машину пришлю.

-Ой, нет. Нет! — Терпеть больше не было сил. Она заплакала горько, навзрыд.

-Где тебя искать? Томочка, где?

-У "Баджея" в телефонной будке. Только машину не надо.

-Я сам, слышишь, сам подъеду. Только никуда не уходи. Слышишь? Не уходи!

В трубке раздались гудки. Она огляделась вокруг. Желающих звонить не было. Лучше тут постоять. Надо как-то привести себя в порядок. Заплывшие от слёз глаза. Нос натёрла. Косматая. Кому такая нужна? Хоть бы маленькое зеркальце и платочек. Руками пригладила волосы. Постаралась перестать плакать. Глубоко вздохнула. Но ведь она и не собиралась ничего для себя выпрашивать! Теперь уж будь что будет! Потерявши голову, по волосам не плачут.

У обочины дороги остановилась служебная "Волга". Тамара сжалась. Сейчас выйдет водитель. Срам! Но из машины торопливо выскочил сам Николай Фёдорович. Без пальто, в одном костюме. Огляделся вокруг. Пошёл в одну сторону, в другую... "Уедет", — испугалась Тамара.

-Я тут, — приоткрыла дверцу телефонной будки.

Усадив её на заднее сиденье, достал платок, попытался вытереть ей нос...

-Сейчас отвезу тебя в служебную гостиницу. Мы туда командированное начальство селим. Как только освобожусь — подъеду.

Она кивнула. На душе сразу стало легче. В машине тепло. Холодный ветер не лезет за воротник.

Николай Фёдорович пересел за руль. Машина рыкнула и тронулась.

Гостиница представляла собой небольшое строение, сразу за входом в которое находился коридор с несколькими дверями и красной ковровой дорожкой на полу. Их встретила ухоженная, полная, приветливая женщина.

-Нина Ивановна, вот у человека сложные жизненные обстоятельства. Моя личная огромная просьба к вам: накормите, обогрейте. Я чуть позже подъеду. — Он отвёл женщину в сторону и то ли дал денег, то ли что-то сказал. Тамара не разобрала.

-Хорошо, хорошо. Не волнуйтесь. Всё будет в порядке.

-Коль, Николай Фёдорович?

-Я быстро. Ну, сама знаешь, дела.

-Я не о том. Там девчонки мои...

-Они сейчас где?

-В школе и садике.

-Значит, время есть. Я вернусь, и мы всё обсудим. Не волнуйся. Всё будет хорошо. Я тебе обещаю. Веришь?

Она кивнула. Но и вправду верила.

Ванна была тёплой, с пушистой пеной. Пахло цветами и чем-то незнакомым. Белый кафель на стенах сверкал чистотой, не то что дома — тёмно-зелёные стены и унитаз рядом с ванной.

-Я тут вам махровый халат принесла. Можно?

-Да, да. Спасибо. Я сама.

-Ну что вы! Это моя работа. Самый маленький выбрала. Мужские все, да и размеры не на худеньких, — улыбнулась Нина Ивановна, вешая халат на блестящий золотистый крючок. Дома гнутый гвоздь в стене. А халат — старый, рваный, ситцевый.

-Вы пока отдыхайте, а я в аптеку, за бодягой сбегаю. Сыновья у меня. Так что к вечеру будете в лучшем виде. Да и кое-что из продуктов купить надо. А то уморю вас голодом, вот будет мне от Николая Фёдоровича.

-Я... Нет, мне ничего не надо.

-Да вы не волнуйтесь. Во-первых, в холодильнике представительские продукты пропадают, а во-вторых, Николай Фёдорович велел вас ни в чём не стеснять. Так что деньги есть. Ну, я пошла?

Тамара ещё некоторое время нежилась в ванной, но сумбур в душе от полной неопределённости будущего мучил и терзал. Ей бы только Наталью и Леночку сюда. И пусть бы тогда такая жизнь не кончалась! Чтобы не вывешивать за окно дефицитное мясо. Морозилки-то в их "Кузбассе" нет. Чтобы не видеть убогой обстановки в квартире и пьяной Илюшкиной рожи, чтобы не тянуть копейки от получки до зарплаты, выслушивая, как хорошо твой муж зарабатывает, да что другие-то и этого не видят. Ну да, не видят. Но она-то тут причём? Квартиру дали, телевизор купили... Обзавидуешься! Тьфу! Теперь-то она знает, что можно жить по-другому. Есть другая жизнь! Есть! И она будет бороться за такую жизнь для себя и своих детей.

Уже лёжа на диване с примочкой на глазу, Тамара услышала, как хлопнула входная дверь.

-Лежи, лежи. У меня есть полтора часа. Так что давай подумаем, как быть дальше.

Тут вся жизнь наперекосяк. А у него — полтора часа. Слёзы опять покатились из глаз. Так, а на что надеялась? Радуйся, что у "Баджея" утром не оставил. Нет, слезами да истериками свою жизнь лучше не сделаешь. И она взяла себя в руки.

-Да, Коленька. Мне так не хочется тебя утруждать. При твоей-то занятости. Прости дуру, — Тамара слегка поморщилась, приложив руку к компрессу.

-Болит?

-Ой, Коленька, душа-то хуже болит. Не хочу я ни твоей семье вредить, ни работе. Я всё понимаю. Только... Только... — перешла на шепот, — я жить без тебя не могу.

А про себя подумала: "Не могу и не хочу". От этой мысли слёзы ещё сильнее покатились из глаз.

-Я страшная, я некрасивая сейчас. Не хочу, чтоб ты меня такую видел.

-М... да, возвращаться сегодня тебе домой нельзя. Надо подождать пока всё уляжется. А ты пока с мыслями соберись. Я оформлю, будто ты в командировке. За детьми, думаю, пока свекровь присмотрит. Как?

Сердце у Тамары так и оборвалось. Вот так... А с другой стороны: не бросил, приехал, да и ему рубить с плеча нельзя. Нажалуется жена в партком, при его должности по головке не погладят. А потом, с чего она взяла, что он оставит свою семью? Столько лет прожито... Нет, так она ничего не добьётся. Нельзя становиться для него обузой.

-Я так тебе благодарна. Только, я уж как-нибудь сама. А к тебе у меня только одна просьба...

-Томочка!

-Не бросай меня, не бросай, — давясь слезами от обиды на свою жизнь, почти прошептала она.

-Боже мой, Тамара, у меня вся рубашка мятая. Надо же как мы неосторожно. Как домой покажусь?

-Мелочь. Утюг тут есть?

-Нина Ивановна!

-Ой, что ты?

-Ладно. Она и так всё поняла. Надо же нам где-то встречаться?

-Коленька!

Тамара целовала пахнущую хорошим одеколоном макушку, гладила покатые плечи, трогала губами мочки ушей.

-Томочка, опоздал уже. Тома! — он сердился довольным, покровительственным тоном.

-Ну, хоть брюки-то, надеюсь, не будешь гладить?

-Не буду, если ты их будешь аккуратно вешать, а не бросать как мальчишка у постели.

Такое сравнение привело его в прекрасное расположение духа.

-Всё, всё, я пошёл. Машина сейчас вернётся. Ты собирайся. Обговори всё со свекровью. Скажи, в командировку едешь. Дай денег, мол, премию выписали. Хотя нет, лучше скажи — командировочные дали. Чтобы дети не нуждались. А там, ты женщина умная. Я думаю, всё наладится. — И, уходя, чмокнул её в нос. — Пока. Я вечерком после работы забегу.

Договориться с Устиньей Тамаре не составило труда. Нехорошие подозрения у Устиньи были. Но говорят, по себе погонишься — не ошибешься. Вот и Устинья, ни разу за свою жизнь не изменившая мужу, ни до его гибели, ни после, погналась по себе. Ну, работает невестка, иногда допоздна задерживается. Вот в командировку едет. Хочет жить лучше. Старается копейку в дом заработать. А Илья не понимает этого. И через это одни неприятности. Попивать стал. Пьяный-то он сильно нехороший. А кто пьяный хороший? Даст Бог, перебесятся. Тамаре бы тоже пыл умерить. Илья, как ни крутись, неплохо зарабатывает. Да и дети малые. Ну, разойдутся? Кому они нужны?

-Мам, командировку заранее планировали. Ну как я откажусь? Что сказать? Муж не пускает? Это же работа моя. Вот и командировочные выплатили. Но мне и половины хватит. Это вам, на детей. Очень вас прошу, поживите пока у нас. Может, Илюшка проспится да образумится. Вон у Надежды машина. Мы-то чем хуже? Вот и стараюсь заработать.

-Не судья я теперешней жизни. Только думается мне, что пусть бы Илюшка на ту машину зарабатывал. А ты больше об детях думала. Он в работе, да твоей заботе, может, и не пил бы вообче. А детей не кину, коли всё одно едешь.

-Вы скажите Илье, что была я... Ну сами там. Уж не знаю, как его убедить.

-Не буду я меж вами встревать. Я вас не сводила и разводить не буду. Чтоб руки окоротил, поговорю. Да, думаю, мало толку. Ежели что в голову себе вбил, то хоть вдоль, хоть поперёк, ему всё едино.

Вечером Устинья, забрав из садика Леночку, сидела на лавочке возле подъезда, Наташка рядом прыгала в классики. С работы возвращались соседи. Подошёл и Илья. В руках у него была сетка, из которой торчал завернутый в бумагу рыбий хвост и бутылка кефира.

-Мамань, никак домой собралась?

-Нет, сёдни у вас ночевать останусь.

-Ну и ладно. Моя-то дома?

-Велено передать тебе, что отправили Тамару в командировку. И даже командировочные выдали. Она часть денег дома оставила, а часть с собой взяла. Говорит, ей хватит.

-В какую командировку? Куда?

-Это она не сказала.

На лице у Ильи набухли желваки.

-Значит, опять домой ночевать не вернётся?! — Он с размаху бросил сетку на лавку и зашагал прочь.

-Малый, Илья?! Ты куда? Слышь, постой!

В ответ он только повернулся вполоборота и махнул рукой.

Вечер в осиротевшей квартире тянулся медленно, как смола. На одной кровати, прижавшись друг к другу, уснули девчонки. В наступившей темноте за окном жалобно скрипела раскачиваемая ветром на столбе металлическая тарелка. Жёлтая лампочка в ней выхватывала то один, то другой кусок улицы. Устинья сидела возле окна в тщетной надежде разглядеть, не идёт ли Илья. И то ли от нервного напряжения, то ли от долгого неподвижного сидения её ноги налились свинцовой тяжестью. Слух улавливал каждый звук в подъезде, а в голову лезли мысли одна страшнее другой.

Когда уже не было никаких сил волноваться, она придумала, что будто Илья опоздал на последний автобус и теперь идёт откуда-то пешком. Потом пришла мысль, что, может, вот вдруг сейчас тихонько постучат в дверь и придут вместе Илья и Тамара. Далеко за полночь Устинья прилегла на диван и недолгий, тревожный сон сморил её.

Утром, отправив Наталью в школу, Леночку в садик, поехала к старшей дочери на работу, чтобы решить, где искать Илью.

-Мам, эка невидаль: муж с женой поругались. Вечером объявится. Надо же умыться и переодеться.

-Душа болит. Кабы какое худо не приключилось.

-Ладно. Пойду, отпрошусь да съезжу к Илюшке на работу. Накручу ему хвоста, чтобы своей дурью тебе сердце не рвал.

-Думается мне, не его это вина, — вздохнула Устинья.

Не было Елены долго. Наконец вернулась, села напротив:

-Мам... мы по телефону позвонили на работу ему. Илья сегодня не вышел. Говорят — прогул, мол, впервые, такого за ним не водится.

-Мать Пресвятая Богородица, лишь бы жив был!

-Мама, ну что ты такое говоришь? Может, он уже дома. Ты езжай назад, а то Наталья из школы придет, а дома замок. Я после работы к Наде забегу, потом к вам. Если к тому времени не объявится... вот тогда и будем думать, как и где искать.

Устинья возвращалась назад с одной мыслью: лишь бы жив был!

Возле дома на лавочке сидела Наталья и болтала ногами:

-А я тебя жду. Одного урока не было, вот нас и отпустили пораньше, — и она запрыгала по нарисованным на асфальте классикам.

-Пошли, — кивнула на подъезд Устинья.

Ещё не дойдя до своего этажа, услышали, что кто-то возится на их лестничной клетке. Пьяный и грязный Илья пытался устроиться спать под дверью. В замочной скважине торчал ключ. На лице Натальи отразилось смешанное чувство страха и недовольства.

-Слава Богу, цел! — Устинья толкнула дверь, протащила его в квартиру. Но волочь дальше коридора сил не хватало. Она разула сына, подложила под голову старую фуфайку, прикрыла сверху кожаным пальто. Ей казалось, что всё, сил больше нет, а надо ещё привести из садика Леночку. Поднявшись ещё раз по лестнице, Устинья поняла, что невмочь даже по квартире передвигаться. Прилегла на диван, подумала, что вот всю ночь не спалось, а теперь... Мысль оборвалась на полпути, она уснула. Наталья щёлкнула переключателем телевизора и устроилась рядом с бабушкой, по экрану бежала серебристая рябь, превращаясь в сонную сказку.

Утро только чуть забрезжило за окном, Устинья поднялась. Устроила поудобнее Наталью, поправила одеяло на Леночке. Прошла на кухню. Поставила варить кашу для девчонок. Достала трёхлитровую банку солёных огурцов, нацедила кружку рассола. Вышла в коридор. Илья лежал в той же позе. Присесть на корточки не позволяли больные ноги. Она села рядом с сыном прямо на пол. Положила свою ладонь ему на плечо и тихонько погладила. Илья тягуче вздохнул, попытался открыть глаза, но разлепить смог только один.

-Мам, воды...

-Счас, счас... — Устинья кое-как поднялась на ноги, принесла из кухни кружку воды и кружку приготовленного рассола. Илья, неуклюже хватаясь руками за стену, сел, вытянув ноги через весь коридор.

-На-кось...

Кружку с водой он выпил залпом. Немного посидел, закрыв глаза, взял кружку с рассолом и стал пить его медленно, с перерывами. Устинья опять села на пол. Илья допил рассол, посмотрел на мать.

-Что, страшен?

-Вечером Ленка и Надькой были. Мы уж было кинулись искать тебя.

-Нужен-то я вам...

-У-у -у -у! Дурак, он и есть дурак! Кабы не нужен, так и речи об тебе не велось бы. Давай-ка вставай, покель девки спят, умывайся, да на работу. Детей-то твоих кто кормить, обувать, одевать будет?

-Ладно. Всё одно голова деревянная. Ничего не соображает, — Илья, шатаясь и стукаясь об углы, направился в ванну.

-На-ка вот, кашки поешь.

-Ещё не хватало, детскую кашку есть.

-Детская, не детская, а для желудка пользительна. Так что не кочевряжься, а садись и ешь как след.

Он проглотил пару ложек:

-Не могу. Душа не принимает. Пойду на работу.

-Рано ещё.

— Я пешком. Пока дойду — чуток проветрюсь. Моя-то куда подевалась?

— По работе её послали в командировку. Она мне всё обсказала. Часть командировочных денег девчонкам оставила.

— Сказала, куда послали и когда вернётся?

— На сколь не сказала. Куда, я не спросила.

— Ладно, — один глаз Ильи из зелёного стал серым. И только стеклянный оставался зелёным и прозрачным. — Пошёл я.

Прошла неделя. Почти каждый день Илья приходил домой навеселе. Всегда находился какой-нибудь повод. Молча ужинал и устраивался на диване с книгой. Читал он много. Мемуары, исторические романы. За неделю перечитал всё, что привёз ему Пётр из Москвы.

А в субботу из командировки вернулась Тамара. Устинья, увидев невестку, обрадовалась. Муж да жена — одна сатана. Сами разберутся. И решив, что лучше не мешать молодым и не встревать в их дело, уехала домой.

Тамара ходила по квартире, берясь то за одно, то за другое. Решила ужин приготовить... Набор привычных продуктов поверг в уныние. На плите в кастрюле, заботливо укутанной полотенцем, чтоб не остыла, картошка с кусочками мяса, которые пересчитать можно. В уродливом "Кузбассе" банка солёных огурцов, капуста, томатная паста да маргарин. На кухонном столе алюминиевая кружка, тоже не хрустальный стакан. Тамара вздохнула, провела пальцем по пыльному подоконнику. Нет, Илья неплохой. И не то, чтобы она без любви замуж выходила. Но, приехав из деревни, что знала и видела в жизни? Подошла к зеркалу. Молодая, черноволосая, кареглазая, с тонкой талией и высокой грудью, в старых стоптанных тапочках и полинялом ситцевом халате, с десятью рублями в поношенной сумочке, которая висит на гвозде у дверей. А её девчонки? Та же солёная капуста, липкая кухонная тряпка, стоптанные туфли и постоянная забота, что на ужин сварить. Ночью три минуты любви, когда не то что любви, а от усталости и давящих забот вообще ничего не хочется. Быстрее бы уснуть, да нельзя. Муж! Но ведь есть тонкий пеньюар, благоуханный аромат, белоснежные простыни, и руки не трясутся от усталости и душа не болит, чем завтра за садик платить. Пусть, пусть она плохая! Но она хочет, очень хочет жить той, другой, подсмотренной жизнью. Да она за возможность такой жизни для себя и своих дочерей будет верной, как собака. Она всё вытерпит. Пусть плохая, но счастливая, чем хорошая и несчастная! Разве это жизнь? Это обман. И обманываешь сама себя. Тебе плохо, а ты себя убеждаешь — хорошо! Хуже нет самой себя обманывать! Илья не инвалид. Молодой, здоровый мужик. Столько вокруг одиноких женщин! Детей с собой заберёт... Надо как-то перебраться в эту другую жизнь. И путь для неё только один — через Николая Фёдоровича.

Хоть бы сегодня Илья домой не пришёл. Загулял бы где-нибудь с друзьями. Надо найти в себе силы вырваться из привычного и общепринятого круга сложившейся жизни. Ох, как это трудно и страшно. Ведь никто её не ждёт. А девчонок двое. И всё равно... нет сил, даже представить, что завтра, послезавтра и через месяц и через год ей приходить сюда. Тамару передёрнуло.

У дверей что-то бухнуло. Из детской выскочила в ночной сорочке Наталья:

-Мам, это, наверное, папа пьяный. Он, пока ты в командировке была, часто такой приходил.

Под дверями кто-то шараборился, пытаясь попасть ключом в скважину. Стало страшно. Скандал? Побои? Чего ждать?

-Иди, доченька, спи. Я открою.

Наталья юркнула в детскую и притаилась. Тамара повернула ключ в замке. Дверь открылась, и Илья, с трудом держась за дверной косяк, ввалился домой.

-Явилась, сука. Эк — эк — эк! Тьфу! — он размашисто пролетел в зал, ударился о гардероб и как был, грязный и одетый, рухнул на кровать. Поднял голову:

-Зарежу, суку... — попытался встать, упал на пол. Мыча что-то невнятное, ещё раз попытался подняться, грубо выматерился и захрапел.

Тамара смотрела, прижав к груди руки. Страх, жалость и отвращение боролись в ней. Это её муж. Это отец её детей. Это она ему изменила. Это она виновата. Это она плохая, а он хороший. Пьяный Илья дрыгал обутыми в грязные ботинки ногами и храпел. Сопли и слюни булькали у него в горле. Она — плохая, а он — хороший, хороший!!! Она смотрела на него, и ей становилось легче. Она плохая. И она уйдёт от него, хорошего. Заберёт детей. Даже квартиру ему оставит. Надо собрать вещи. Какие там вещи? Но первое время надо хоть во что-то одеваться. Да как знать, что ждёт впереди? Только она знала — хуже не будет. Некуда.

На рассвете, пока Илья ещё не пришёл в себя, а первые автобусы уже пошли, она тихонько собрала детей и вышла из дома. Денег хватило на один взрослый билет в общий вагон и один детский. Леночка ехала "зайцем". Тамара везла детей в деревню к матери.

Седина в бороду

Утро рабочего дня цепляло один вопрос за другой. И вроде всё как всегда. Но Николай Фёдорович вдруг вспомнил, что не выяснил на планёрке у начальника техотдела некий вопрос. Ничего, зайдёт сам в отдел и выяснит. Он задавал начальнику отдела вопросы, а сам смотрел на Тамарин стол. Странно, но на рабочем месте её не было. Может, вышла на минутку. Он тянул время, задавал незначительные вопросы, не решаясь спросить прямо про Тамару. Когда же очередной раз непроизвольно взглянул на её рабочий стол, начальник отдела понял это по-своему:

-Ах да, Родкиной сегодня на работе нет. Она звонила, предупредила, что повезла детей в деревню к матери и просила оформить неделю без содержания.

Николай Фёдорович кивнул головой и направился к выходу. У дверей остановился:

-Это до какого числа без содержания?

-На неделю, начиная с сегодняшнего дня, значит... Да вы не беспокойтесь. Я всё оформлю. Работник она грамотный и старательный. Не какая-нибудь прогульщица. — Он растерянно поправил на носу очки с толстыми линзами, глянул через начальственное плечо на Марью Ивановну, которая выразительно крутила пальцем у виска.

Николай Фёдорович шёл по коридору. Подтянутый, строгий, в тщательно отутюженном чёрном костюме, оставляя за собой шлейф дорогого мужского аромата. Знакомый подарил. Ездил во Францию в командировку, а что из Франции привезти? Вот и привёз презент. Ну, ладно. Дети есть дети. К бабушке, так к бабушке. Подходя к служебному кабинету, он уже был захвачен мыслями о работе. Хотя, войдя в кабинет, всё-таки перелистал на столе календарь и на седьмой страничке поставил красный восклицательный знак.

Вечер был обычным. Чёрная служебная "Волга" мягко затормозила у подъезда. Жена встретила в дверях.

-Надо же, в кои-то веки ты вовремя домой. Прямо не знаю, где и записать. На потолке, что ли? — располневшая, уже немолодая женщина, с проблесками седины в густых тёмных волосах, с перекинутым через плечо кухонным полотенцем подала ему комнатные тапочки.

-Ладно. В самом деле, выдался свободный вечерок, так и тот с упрёков начинается. Видеть не хочешь? Так и скажи. Надоел, мол, катись к чёртовой бабушке на свою работу.

-Коля, что происходит? С тобой последнее время просто невозможно разговаривать.

-Какие уж тут разговоры? Так за день умотался, душа покоя просит. А тут ты со своей болтовней!

Она поправила волосы, провела кончиками пальцев по своей щеке, губам... Как-то неопределённо кивнула, будто что-то хотела сказать, но отвернулась и пошла на кухню. Стоя в дверях оглянулась:

-Там письмо от сына. Я его тебе на стол положила. Пишет, что, может, в отпуск приедет.

Ужинал он с удовольствием. За многие годы совместной жизни стали похожими вкусы и любимые блюда, а готовила жена чудо как хорошо. Сытый желудок и спокойная привычная атмосфера настроили на благодушный лад. Ну и... в конце концов Тамара в деревню к матери уехала, а не на южный курорт. И он удобно устроился возле телевизора.

Всю неделю в семье царил мир и покой. Казалось, жизнь опять вошла в привычную, накатанную за многие годы колею. Николай не задерживался на работе. "Волга" в положенное время останавливалась возле подъезда, и он степенно поднимался домой. Войдя, первым делом интересовался: нет ли письма от сына, ужинал и дремал у телевизора или играл в шахматы, перезваниваясь с давнишним партнёром. Иногда брал книгу, читал и засыпал, прикрывшись ею.

Тамара вышла на работу в понедельник. Первым делом пришла в профком и попросила пристроить её временно в общежитие. Объяснив, что расходится с мужем и поэтому жить ей пока негде. А после развода и размена квартиры сразу освободит представленное место. В профкоме поохали, поахали, но слухами земля полнится, и решили, что найдут хорошему работнику место. Ну, в самом деле, не ночевать же ведущему специалисту техотдела на улице?

Подготовили бумагу и после обеда принесли на подпись к начальнику.

Николай Фёдорович прочитал, посмотрел поверх очков на секретаршу, но та с невозмутимым видом ждала дальнейших распоряжений. И он распорядился пригласить в кабинет Родкину.

-Надо заботиться о кадрах, — назидательно покачал он головой.

Красивая, молодая, с призывным блеском в глазах и напускной официальностью, от чего ещё более желанная, Тамара робко вошла в кабинет.

-Ну, путешественница, что стряслось?

-Всё в порядке. Мне очень неудобно... я не хотела вас беспокоить. Подумала, профком сам...

-Тамара, ты о чём? — перебил он.

— Я понимаю, что неровня вам. И двое детей, и вообще... Глупая женщина. Закружилась голова, да так что и... Ну, потихоньку всё образуется. Детей я отвезла к маме в деревню. Просто пока мне ночевать негде. Вот и прошу койку в общежитии. — И она тихонько пододвинула листок заявления на подпись, будто нечаянно коснувшись его руки.

-Какую койку? У вас ведь есть квартира. Разменялись бы.

-Пока суд да дело, а на кулаки пьяного мужа страшно нарываться. Я понимаю, что мест не хватает, но я потом... освобожу. — Последние слова выговаривала почти шёпотом. Так стало жалко самой себя, что слёзы крупными хрусталиками покатились из её красивых чёрных глаз.

-Ну вот что. До конца рабочего дня ещё два часа. Встретимся в той кафешке. Помнишь? Я что-нибудь придумаю. Ну, хватит, хватит, — ласковым баритоном строжился начальник, — а то подумают, что я своих подчинённых до слёз довожу, — и протянул ей свой носовой платок.

С этого дня Тамара жила в скромном гостиничном номере, обшарпанная мебель и влажные простыни которого совсем не походили на красивую жизнь. Зато Коленька, Николай Фёдорович то есть, мог приходить каждый вечер. И домой возвращался всё позднее и позднее, сытый и отстранённый от домашних забот и волнений. Жена плакала, пыталась выяснить, что происходит, однако её слёзы и вопросы вызывали откровенное раздражение. Старательно приготовленные любимые блюда лишь неохотно ковырял вилкой:

-Ну что вот опять: где ем, где ем? Будто не знаешь! То встречи, то переговоры. Не на лавочке же сидим! А придёшь домой вечером — никакого отдыха, так и зудишь, как осенняя муха! — и засыпал на диване.

Однако гостиничная жизнь долго продолжаться не могла. Кроме чисто бытовых неудобств, ещё и дорого. Поэтому решили, что лучше Тамаре поселиться на квартире. И уже через несколько дней чёрная служебная "Волга" увозила Тамару с небольшим чемоданчиком и хозяйственной сумкой в маленькую однокомнатную квартирку, снятую у пожилой женщины, которая переехала жить к дочери, а квартиру берегла внучке на вырост.

Теперь уже не только по вечерам, но и утром служебная "Волга" всё чаще и чаще подъезжала к этой квартирке. Но приближался сентябрь, начинался учебный год. Тамара была даже рада, что это вот такая необходимость, проще объяснить Николаю, что надо ехать и забирать детей от бабушки. Только как он отнесётся, когда по вечерам в их маленьком уютном гнёздышке появятся двое детей? Вдруг начнёт отдаляться и перестанет приходить? Тамара всё сильнее нервничала. Николай Фёдорович всё чаще замечал по вечерам в её бездонных тёмных глазах тоску и тревогу.

-Томочка, ну что с тобой? Хочешь, в выходной на природу закатимся, с шашлычком и коньячком? Или билеты в театр возьмём?

-Коленька, вся душа изболелась. Прямо не знаю, как тебе сказать. Но мне без сильного мужского плеча не выдержать.

-Ну, а я кто, по-твоему? Или плечо ослабло? Или брошу свою любушку без помощи?

-Девчонки мои... Скучаю, душа изболелась. Да и Наташу в школу пора собирать. Забрать бы их?

-Так. Так, так... С работы тебя сейчас отпустить не могу. Сама знаешь, какая ситуация. — Он задумавшись ходил по комнате. А сердце Тамары билось так, что звук ударов отдавался в её ушах. Своих детей она ни на какую жизнь не променяет. Но столько было порушено, пережито... и теперь остаться у "разбитого корыта"... Она ждала.

-Да... Будет так. Вышлешь матери телеграфом денег.

-Коль, не в деньгах дело, — голос её сел. Оно, конечно, кому нужны чужие дети?

-Хм, понятно, что счастье не в деньгах, а в их количестве. — Он кашлянул. — Ну не могу я тебя сейчас отпустить с работы! Ведь с детьми ничего плохого не случилось?! А о нас и так уже до парткома дошло. Сама понимать должна!

Тамара молча плакала.

-Ну что плохого, если твоя мама сама привезёт сюда девчонок?! Не понимаю!!! В конце концов со мной тоже надо считаться! Да, какое-то время пожили девочки в деревне у бабушки. Это лучше, чем наблюдать семейные сцены и пьяные дебоши!

-Коля, Коленька... — Тамара уже не плакала, рыдала, уткнувшись носом ему в плечо.

-Смотри... ну вот! Мне уже выходить пора! — на рубашке образовалось мокрое пятно.

-Ой, прости, я сейчас, сейчас... — она подала ему свежую рубашку, улыбаясь сквозь слёзы.

-Ладно. А ревела-то чего?

-Я подумала, скажешь, пусть девчонки там живут.

— Эх, дурочка ты моя! А то я не знал, что у тебя двое детей? — Он гладил её чёрные как смоль волосы, вдыхал их аромат, и сердце билось гулко и сладко. Таким мудрым и сильным, таким счастливым он себя давно не чувствовал.

-Коль, что скажем-то им?

-Всё, некогда мне. Пусть сначала приедут. Будем решать вопросы по мере поступления. — За окном прошуршали колеса и пискнули тормоза "Волги".

А через неделю обе дочери Тамары недоверчиво заглядывали в углы чужой, незнакомой квартиры. Оставляя их, бабушка только и сказала маме: "Ну, дочка, дай Бог, чтоб ты знала, что делаешь". И в тот же день уехала назад в деревню к корове, курам и свинье.

Бабушка уехала, однако детей ещё предстояло устроить, а дома одних не оставишь. Малы ещё.

Рассудив, что от Устиньи кроме добра она ничего не видела, Тамара решила попросить её поводиться с девчонками, пока не устроит Леночку в садик, а Наташку в школу.

-Коля, тут такое дело... Может, я пока с садиком для Леночки не определюсь, да учёба у Натальи не начнётся, отвезу их к Устинье... она же...

-Тома, она их родная бабушка и вынянчила что ту, что другую. Мы права не имеем лишать их общенья.

-Ты, правда, не против?

-Я бы не хотел, чтобы ты Илье на глаза попадалась... по двум причинам. Во-первых, это не безопасно для тебя, судя по тому, что я знаю. А во-вторых, мне это... неприятно. Ты должна понять. А против бабушки я ничего не имею.

Устинья была рада видеть девчонок. И хоть совсем не одобряла такой фортель невестки, настраивать детей против матери не собиралась. Тем более что запил к этому времени Илья по-чёрному. И хоть Устинья считала виновной в этой беде невестку, однако другого выхода теперь уж не видела. Девчонок надо одевать, обувать, учить...

Как-то сразу после планёрки Николаю Фёдоровичу позвонили из райкома партии. Вежливый голос секретарши предложил прийти к пяти часам вечера.

Точно в назначенное время Николай Фёдорович вошёл в приёмную, было видно, что секретарша уже ждала:

-Проходите.

Лёгкая прохлада и тишина заполняли кабинет.

-Садись, — хозяин кабинета, выйдя из-за стола, отодвинул стул у длинного приставного стола. Когда-то они вместе после института пришли в один цех. Скрипнула дверь, секретарша принесла чай:

-Что-нибудь ещё?

-Нет, нет. Всё, спасибо. Мы тут сами.

Какое-то время молчали.

-Догадываешься, наверное, зачем пригласил?

-Да понял, понял. Не дурак.

-Ну, слава Богу, что не дурак! Дурак бы не понял.

-Всё не то и не так... Понимаешь, скоро сын из армии приходит. Как ему сказать, что развожусь с его матерью? Да и с другого краю — девчонок двое. Как с ними поладить?

-Да... да ты что?! Ты в своём уме?! Седина в бороду... Охолони!

-Да сам понимаю, что не молоденький.

-Нет, похоже мы на разных языках говорим. Моя твоя не понимай!!! — Секретарь райкома партии выскочил из-за стола, куда было опять сел, и принялся мерить шагами кабинет. — Ты хоть понимаешь, что на следующую ступеньку своей карьерной лестницы нагадить решил? А та ступенечка высокая. И шёл ты к ней два десятка лет! Не знал бы тебя столько лет, не таким бы был разговор.

-Не может быть, чтоб жена приходила жаловаться... — неуверенно пожал плечами Николай Фёдорович.

-Не-е-т! Слава Богу, пока до этого дело не дошло! Радуйся! И разруливай быстрее всю эту... — секретарь поморщился, — чертовщину.

-Я же тебе сказал, не могу пока. На развод подам, когда сын из армии вернётся.

Секретарь перестал ходить. Сел напротив:

-Ты серьёзно?

-Серьёзней некуда.

— Ладно. Ты хоть понимаешь, что вместо повышения полетишь вниз? А про партийную дисциплину напомнить? Забываетесь, дорогой товарищ! Семья — ячейка... это, это ж надо?! Ты какой пример подчинённым подаёшь?!

-Я что, гуляка? Да я за всю семейную жизнь ни разу жене не изменил! И агитировать меня не надо. "Сагитированный". А в голове, сколько жил, столько кроме работы ничего и не было! Как сын вырос, не видел. Оглянулся, жена уже седая. И тут вдруг... Смотрю, листья на тополях зелёные и пахнут, воробьи в лужах купаются... Ну не хочу я жить, как жил! Не хочу! Даже думать не хочу, что мог бы таким чурбаном всю жизнь и прокорпеть, ходить мимо чудес, а ничего не видеть и не слышать, только о работе думать! Ты прав, седой уже! Ещё бы чуть и всё!

-Разговорился! Экий романтик! А заплёванную лестницу в "Задрючинске" вместо квартиры в центре и коровьих лепёх вместо асфальта увидеть не желаешь? Да, и спроси у молодой пассии, спроси про это... про "Задрючинск". А то, как бы вам на пару у разбитого корыта не оказаться.

Тягостное молчание повисло в кабинете. Оба знали, о чём речь.

-Значит, так. Пока официально наверх дело не дошло, завязывай с листочками и... воробышком. А я позабочусь. Мы её в другое управление переведём, — посмотрел на Николая Фёдоровича, — с повышением. Раз специалист... хороший. — Подождал, что скажет Николай Фёдорович, но тот молчал. — От греха подальше переведём.

Вечер дома тянулся долго и тягостно. Поболтал ложкой в тарелке, отхлебнул остывшего чаю, буркнул: "Спасибо". И сел у телевизора.

-Коля, уж и не знаю с чего начать. Но и терпеть больше сил нет. Коля, я же вижу, что не спишь.

-Ты о чём? — говорить не хотелось. Потом, когда-нибудь...

-Я же не дура! Всё вижу и понимаю. Молодую облюбовал?

Он встал и молча вышел в другую комнату. Не включая свет, подошёл к окну. Поливальная машина медленно ползла по проспекту. По подоконнику метались тени тополиных веток. Ветер на улице, Тамара форточку не закроет, прямо в голову надует. Тьфу! О чём это он?

Скрипнула половица, жена вошла и остановилась в шаге от него.

— Не молоденький, по девчонкам бегать. Срам сплошной! Перед людьми стыдно!

-Люди-то тут причём? Дело только нас с тобой касается.

-В самом деле, столько лет прожили вместе, что ж теперь? Коту под хвост?

-Ты права, четверть века вместе. Прожил я с тобой свои молодые годы, сына ты мне родила. И всё у нас было в любви и согласии. Жаловаться грех.

-Вот, вот, сам понимаешь. А каково мне переживать всё это? Ты обо мне подумал? Правду говорят, седина в бороду, а бес в ребро. Ну, покуролесил и будет. Давай уж как прежде жить, тихо да мирно. Ты не думай, упрекать не буду...

-Да понял я, понял. Сердце о тихой да мирной жизни изболелось, только не обо мне!

-А я замуж по любви и по доброй воле выходила. И клялась тебе быть верной и клятву свою соблюла! Не то, что некоторые, при живом муже чужих уводят.

-Ты о чём?

-Ладно, ладно! Не защищал бы! Замужем, при детях, а туда же! Что скажешь, хорошо?

-Ничего я говорить не буду. Но и ты меру знай.

Уже лёжа в постели и пытаясь уснуть, почувствовал, как мелко вздрагивает под ним матрац, как сдавленно и неровно дыхание жены. Представились её заплаканные глаза, тёплые мягкие руки...

-Ну что ты, что? Вот он я, дома. Рядом с тобой. Хоть пощупай, — пытался пошутить...

Она повернулась к нему, обняла так, как много-много лет назад.

-Я же люблю тебя. Люблю. Сильней чем раньше. Раньше просто любила, а теперь ты мне родной за столько лет стал. — Дыхание её прерывалось. Вытирая слёзы о пододеяльник, она целовала его лицо, уши, шею...

Почти месяц он исправно возвращался домой, стараясь гнать всякие мысли о Тамаре. Но жалость к жене постепенно перерастала в раздражение. Раздражало всё. И то, как она делает вид, что ничего не произошло, и то, как улыбается, как журчит на кухне вода! Он старался лечь первым. Закрывал глаза и ощущал прикосновение Тамариных губ, иногда казалось, чувствует запах её волос. Он даже потихоньку разговаривал с ней, когда принимал вечером ванну и специально оставлял приоткрытым кран. Как-то мок в ванне и понял, какой же он гад! Ну, дело-то даже не в постели! Тамара ушла от мужа с двумя детьми на руках! И теперь живёт на съемной квартире. За квартиру надо платить, двух девчонок обувать, одевать. На помощь от мужа ей рассчитывать не приходится. А ведь у неё был налаженный быт. Она всё порушила из-за него! Из-за него! Она никогда не навязывалась. Вот и сейчас ни слуху ни духу. Он старше, он мужчина, должен был предвидеть и предусмотреть. А он? И теперь бросил в таком... в таком положении! Нет, он просто обязан помочь!

В этот раз из ванны он вылез в благодушном настроении.

К этому времени приказом из главка Тамару перевели на другое место работы "в связи с производственной необходимостью", предложив должность повыше и оклад побольше.

В один из тёплых, ласковых вечеров, нагрузив сумки дефицитными продуктами, он, молча, кивнул шофёру. Ехал и волновался, что вот постучит (звонка там не было), а дверь откроют чужие люди. Когда подъехали, вышел из машины и почти подошёл к подъезду, вдруг вспомнил: сумки! Оглянулся, водитель уже доставал их из багажника.

-Вы идите, я занесу.

-Погоди немного. Вдруг съехали?

-Нет. Вон детская мордочка в окошке. Видите?

Спать ему пришлось на полу. Утром отвёз Леночку в садик, Тамару на работу и кое-как сам успел к началу планёрки. В этот день у него всё получалось, всё само собой клеилось. В конце дня позвонила Тамара, сказала, что хлеба и молока в обед купила, а вот картошку ей не дотащить. Он сказал: "Угу". И ворчливо добавил: " В другой раз на бумажке пиши с вечера, чтоб я знал, что покупать".

На следующий день Тамара ещё издали приметила у ворот детского садика, куда водили Леночку, женщину. Немолодая, хорошо одетая и какая-то нервная, что ли... Тамара подходила к садику и всё больше волновалась.

-Это вы Родкина Тамара Васильевна?

-Да. Что вы хотели?

-Я от вас ничего не хочу. А вот что вы от моего мужа хотите?

-Вы кто?

-Что, не знает кот, чьё мясо съел?

-Пропустите. Нам не о чем разговаривать.

-Ну да, подстелилась под моего мужа, а со мной уж и разговаривать не о чем! Что молчишь? Бесстыжими глазами водишь? Оставь моего мужа в покое. Добром прошу!

-Не любит он вас.

-Ага, столько лет любил, а как ты прилипла, так разлюбил? Не отдам его тебе. Не надейся! Сыну напишу в армию, чем его отец тут занимается, пока он служит. Тьфу! — она плюнула в Тамарину сторону.

-Ты пожила? Дай мне пожить! Я тоже за свою любовь буду бороться. Поняла?! Больше меня не встречай, на пути не попадайся. Ты в одном права: я молодая и сильная. Будешь под ногами путаться, все космы выдеру! — внутри у Тамары всё тряслось. Отстранив женщину, она на негнущихся ногах вошла в садик.

Дальше всё закрутилось, как в кино. Партийные собрания, разбирательства. И когда казалось, что хуже уже быть не может, пришло письмо от сына. Николай перечитывал и перечитывал строчки: "... если отец уйдёт от нас, то я не знаю, что с собой сделаю. Автомат всегда со мной. Прости меня, мама. Не плачь. Не твоя в этом будет вина..." Сознание рисовало картины одна страшнее другой. В заплаканных глазах жены уже не было мольбы, была горечь обиды и, наверное, злость.

Ответ писали вместе, сидя за школьным столом сына, в его комнате. Он сидел на его стуле, жена принесла стул из кухни. Писали по очереди, стараясь не прикасаться друг к другу. Что, мол, поссорились два старых дурака. Прости, сынок. Вот, видишь, сидим рядом и по очереди тебе письмо пишем, чтобы ты чего плохого не подумал. Запечатав письмо, Николай Фёдорович забрал конверт, кивнул жене: "Ну, я пошёл. Звони. Держи в курсе. Да головой думай, что солдату в армию писать".

-Придёт, всё равно узнает.

-Он дома будет. Да и я с тобой расхожусь, а не со своим сыном. Его бросать не собираюсь. Да и ты зла на меня не держи. Ещё не старая. Наладишь свою жизнь. Ну и я чем могу — помогу.

-Ничего мне от тебя не надо. Только ты сам. Уйдёшь — обратной дороги не будет. Ну а сын, пусть всё узнает, когда вернётся.

-Прощай. — Он оглядел прихожку. Боль в душе свернулась в тугой комок. Резко открыл дверь и торопливо зашагал по лестнице.

На работе тоже было несладко. Из партии, правда, не выгнали, только выговор объявили. Зато в должности понизили. Перевели в захудалый филиал управления в маленьком и грязном городишке, чтобы другим неповадно было. Но все эти передряги странным образом не сказались на их отношениях с Тамарой. Забот с двумя детьми хватало. Но тепла и любви в их доме меньше не становилось. "Откуда это?" — удивлялся он. "Любовь — это дар Божий. А мы только люди. Не дано нам знать — откуда. Кому сочтёт нужным, тому и подарит", — отвечала она.

Как-то ночью она долго возилась у него под боком, то подушку поправляла, то одеяло сползало.

-Том, ну угомонись, что ли?

-Вот как скажу, так посмотрю, как ты угомонишься.

-Ну, скажи, скажи... — в полудрёме пробормотал он.

-Беременная я, — чуть слышно прошептала ему в ухо.

Он всхрапнул. Прошла секунда, другая...

-Том, мне тут такое приснилось...

-Какое?

-М...м...м... ты что-нибудь говорила?

-Говорила. Не приснилось тебе.

-Проверься.

-Ты что?!

-Ох, да боюсь я сглазить! Лет-то мне сколько?

-Ладно. Не прибедняйся.

-Всё равно. Завтра к врачу. И полный список продуктов на стол. Чтоб никаких сумок! Поняла? — немного помолчал и сам завозился под одеялом:

-Том? Слышишь, Том?!

-Угомонись. Ну, чего возишься? — и оба тихонько смеялись, сидя на кровати.

-Сын у меня есть. За тобой дочь. Вон, каких красавиц родила. Давай третью.

-Нет уж. Сын нужен. У меня две дочери. Им братик нужен.

-Никто мне не нужен. И не думайте. Водиться не буду! Вот! — в дверях вырисовывался Наташкин силуэт.

-Ты чего не спишь, подслушиваешь?

-Поспишь с вами. Пошла в туалет, слышу, хихикаете. Думала что смешное, а вы... И не мечтайте! — и она зашлёпала босыми ногами.

Время шло. Беременность стала очевидной. Девчонки, которые вначале не желали ни сестры, ни братика, постепенно нашли в сложившейся ситуации положительные моменты. Леночка, не любившая детский сад, сообразила, что раз мама будет дома, то ей не надо будет туда ходить. Наталья, будучи постарше, смирилась с неизбежным. Даже на работе у Николая Фёдоровича закончилась опала. И он с новой семьёй вернулся на прежнее место. Квартира ему по должности была положена, а семейство уже было немаленьким. Тамара родила третью дочь — Татьяну. Вопреки опасеньям Тамары Леночка и Наталья Танюшку любили и по-своему оберегали.

Как-то вечером Тамара купала Танюшку. Наталья на правах старшей стояла рядом, помогала. После купания Наталья присела на край кровати:

-Мам, пока ты постелю стелешь, можно Танюшку подержу?

Тамара хотела отказать, больно мал ребёнок, но, глянув Наталье в глаза, протянула крошечный свёрток: "Держи". Поправляла простынку в детской кроватке, а сама краем глаза следила за Натальей. Лицо её не то улыбалось, не то просто светилось теплом и добром. Поняв, что младшенькая спит, шепнула: "Давай, положу". Наталья подняла большие зелёно-голубые глаза: "Нет, пусть спит. Я ещё подержу".

Всё вроде слава Богу. Дом — полная чаша. Муж, лучше не пожелаешь. В семье мир. На удивление хорошо ладили девчонки с Николаем Фёдоровичем. Тамара старалась воспитывать их в строгости, а Николай утверждал, что строгости они в жизни ещё наглядятся. И кто как не родители могут их побаловать.

-Вот ты от шоколадки или от билета в цирк будешь счастлива? А-а-а... — он наклонил голову и чуть улыбаясь, продолжил: — В детстве человек умеет радоваться каждому дню, каждой, на наш взгляд, малости в этом дне. Кто знает, что ждёт их впереди? Пусть, коли есть возможность, будут счастливы сейчас. Да и не балую я их. Вон, Наталья всю посуду перемыла, а Леночка, глянь, все свои игрушки по местам разложила.

Казалось, мечта сбылась. И красивые платья, и туфли, и махровый халат в ванной с белым кафелем по стенам. И муж — серьёзный, умный. Идёшь рядом, и понимаешь: встречные женщины от зависти мрут. Если и был у неё вначале корыстный расчёт, то теперь любовь и гордость переполняли её душу.

Этот вечер вначале ничем не отличался от предыдущего. Тамара приготовила ужин, торопилась, чтоб успеть до прихода Николая. Но время шло, а его всё не было. Телефон в кабинете не отвечал. Она ходила от окна к окну и молилась про себя: "Господи, пусть быстрее вернётся". Дети уже спали. Ужин в который раз остыл. Наконец коротко дзинькнул дверной звонок. Тамара бросилась открывать, запнулась за собственные тапочки:

-Ой, слава Богу! Я уж извелась.

Он устало и как-то вяло прошёл в прихожку, и стал, не глядя на неё, разуваться.

-Коля? — она присела рядом.

-На следующей неделе сын из армии возвращается. Он ничего не знает. Надо как-то помягче. Не могу я с плеча рубануть.

-Ты... там был? — спросила шёпотом.

-Да. Не ел весь день и есть не хочу. Давай хоть чаю попьём. А то что-то нехорошо мне.

Тамара наливала чай, а руки слушались плохо. С той женщиной он почти четверть века прожил. Вон, сын из армии возвращается.

-Ты пойми, он хоть и взрослый, но всё равно не могу я его в первый же день так оглоушить.

-Что же теперь будет?

-Пока придётся несколько дней пожить там. Это когда он приедет. А потом выберу момент, расскажу, ну... другого выхода не вижу. Том, ты что?

Она смотрела на него и слёзы одна за другой катились по щекам.

-Куда ж я денусь от вас? Не мальчишка, бегать туда-сюда. Мне, думаешь, легко обманывать родного сына? С души воротит. Да и перед тобой каяться... а вся вина моя в том, что люблю тебя, хоть и не по возрасту мне это.

Ах, ночь была! Какая ночь была! До рассвета не хватило времени.

-Том, ты мне котомку-то как на войну не собирай. Там же кое-что из старой одежды осталось. Пока обойдусь.

Тамара стояла в спальне, вполуха слушая Николая. Взгляд остановился на ящичке, где хранились носовые платки. Она достала не новый, но чистый, старательно отутюженный платок, капнула на него своими духами (этот запах так ему нравится): "Коля, но хоть носовой платок свежий возьми". Подошла к нему, чёрные волосы рассыпаны по плечам, тонкая ночная сорочка сползла с плеча. Прижалась, вдыхая его запах, подняла на него блестящие чёрные глаза: "Платочек-то вот", — и положила его в карман костюма.

-Ладно. Машина ждёт. Вечером, значит, чтобы позвонила в кабинет. Ну, пока.

Оставшись одна, Тамара подошла к кухонному окну. Было видно, как он вышел из подъезда, подошёл к дверце "Волги", открыл...

"Если посмотрит на окна, то вернётся", — загадала про себя. Он придержал дверцу, наклонился, поставил на сиденье портфель. Сердце Тамары билось гулко, дыханье в груди перехватило: "Нужна-то я ему". — Оконное стекло холодило разгорячённый лоб. Всё так же придерживая дверцу, он распрямился, поднял голову и стал приглядываться к блеску оконных стёкол. Поднял руку, чуть махнул, сделал вид, что кашлянул, и сел в машину.

Тамара сидела возле батареи. Её трясло то ли от оконного холода, то ли душа не в силах была выдержать напряжение.

-Мам, мама? Дядя Коля мне ещё вчера вечером велел, чтобы я тебе если что, то сказала...

-Наташенька, что? Что "если что"?

-Ну, я думаю, вот сейчас и есть "если что". Он сказал, что возвращаться не будет.

Сердце у Тамары оборвалось.

-...потому что никуда не уходит. Ну, как ты не понимаешь? Должен же он сына встретить.

Слёзы текли так, что никаких сил остановить их у Тамары не было. Она собирала Леночку в садик, а в голове крутилось: "Одна, одинёшенька, одна, одинёшенька".

В детской раздался плач.

-Мам, вы бы с Леночкой поменьше шумели, а то Танюшку разбудили. Теперь пока ты Леночку в садик отводишь, мне тут с ней хоть караул кричи.

"Ничего себе "одинёшенька", — Тамара усмехнулась, глядя в зеркало. Подкрасила припухшие губы, на минуту заглянула в спальню: — Баюшки, баюшки.

-Мам, шли бы вы уж. Она скоро совсем проснётся.

День прошёл привычно в суете и заботе о детях. А вечером... А вечером звонить ему она не стала. Насильно мил не будешь. Кормила Танюшку и вглядывалась в её личико. И до чего ж она похожа на своих сестёр! Будто и не было у них разных отцов.

-Мам, мама, телефон. Не слышишь, что ли? — возле кровати стояла Леночка и теребила Тамару.

Громкость звонка и вправду была убавлена, чтобы не тревожить Танюшку поздними служебными звонками.

Взяла трубку:

-Алло?

-Тома, как вы? Тома, это ты?

-Я.

-Почему не позвонила? Мне тут выкручивайся!

-Вот, не успела...

-Тома, ты мне перестань. Я тоже не железный! Совесть имей! Чем Танюшку кормила? Да понимаю — молоком. Я про грудь. А то без меня наделаешь дел. Приучишь к соске. Дай Наталье трубку. Наталью, говорю, позови.

-Алё?

-Наташа, как там мама? Рядом стоит? Ладно. Я буду говорить, а ты молчи, если правильно. Если не правильно, говори "нет". Поняла? Чего молчишь? Тьфу!

-Наташа, ты почему молчишь?

-Я не молчу. Мы разговариваем.

Дима снял солдатский китель и с удовольствием оглядел родные стены. Будто никуда и не уезжал. И не было ни тяжелого казарменного быта, ни солдатской работы, ни ноющей тоски по дому. Ну, ладно. Всё позади. Он опять дома! С кухни тянет таким запахом, что ноги сами туда несут. В родительской спальне приоткрыта дверь, он заглянул... Вешалка с рабочим отцовым костюмом висела на дверке гардероба, а не внутри, как обычно. Странно. Батя такой аккуратист. От костюма пахло любимым одеколоном отца. Вроде всё как всегда. Но что-то не давало покоя, что? Батя не командует на кухне? Ну, да... обычно он чистит рыбу, лук, картошку. Открывает банки и выдаёт матери "ценные указания", а сегодня: как-то неуверенно потоптался на кухне и... вышел на балкон.

-Пап, что случилось?

-С чего ты взял?

-Да ты же сам не свой.

-Сегодня у нас праздник. Всё потом.

-Что "всё"? — насторожился Дмитрий.

В этот момент кто-то из гостей позвонил в дверь.

-Иди, Дмитрий Николаевич, открывай гостям, — как-то натянуто улыбнулся отец.

В суете и толчее давно знакомых людей вечер постепенно разделился на два ручейка. Взрослые пели песни, выходили покурить на балкон. А трое Димкиных закадычных друзей, посидев немного для приличия, собрались на улицу.

-Дима, долго не гуляйте. Праздник-то в честь тебя, — остановила его в дверях мать.

Вернулись они, когда гости стали расходиться. В прихожке, натягивая на ноги сапоги, тётя Маша прижалась к Димкиному уху: "Слава Богу, похоже, отец твой образумился. Вернулся в семью. Видать, правда, седина в бороду, бес в ребро". — Сыто икнула и, дотянувшись, погладила замершего Димку по голове.

Выпить при родителях он постеснялся. Только первый тост пригубил. Но тут в голове зашумело, как от вина. И странное материно письмо, и необычное поведение отца... Ну, мало ли, может поругались, да пока толком не помирились. Бывает. А в душе заскребли кошки.

Кое-как дождался, пока все разошлись. В спальне вроде говорили родители, прислушался:

-Пижаму-то мою старую ещё не выбросила?

Скрипнула дверка шкафа:

-Старая жена, старая пижама. В другом-то месте пижама новая и...

-Ну, будет! Не время пока.

Больше терпеть Димка не мог. Рывком открыл дверь:

-Хватит с меня загадок. — Усадил мать на кровать: — Поругались, что ли?

В комнате повисла напряжённая тишина.

-Прямо дети малые! Уж так ли важно, кто прав, кто виноват? Столько лет вместе прожили, а туда же!

-Я виноват. — Отец положил на стул так и не одетую пижаму.

-Мама, — холодок прокатился в душе, — не молчите, пожалуйста...

-Димочка, папа ушёл от нас. Это он тебя встретить, а так... — не в силах более сдерживать слёзы, размазывала их кухонным полотенцем.

-Ку-у-уда? — слово застряло в горле.

-Сын, так получилось. Я не бросаю твою мать. Я ей сколько раз говорил: помогать и содержать как прежде буду.

-И что, под старость лет будешь бездомным жить?

-Почему же бездомным? У него теперь другой дом и другая семья. И какая старость? Это я старуха. А он, он... У тебя сестрёнка есть.

-Батя, я не понял — ты бросил маму и ушёл к какой-то бляди?!

-Молчать! Как ты смеешь? Ты человека не знаешь!

-Не ори! Ишь, кино тут разыграл! Стыдно от людей, вот и прячешься!

-Я не вор. Ни от кого не прячусь. А поступил честно, как мужик! Люблю другую. И она меня тоже. Сестра у тебя — Татьяна. А мать твою не обманывал — всё честно сказал.

Дмитрий стоял у окна. В голове крутились образы смазливых девчонок в коротеньких юбочках. Вот на одну из таких отец и променял его мать.

-Уходи. Я тебя видеть не хочу. Он мать содержать обещал! Ха! Моя мать не содержанка. Понял? И без тебя не пропадём!

-Сынок, так нельзя. Чтобы не случилось, он твой отец.

-Если он останется, сейчас уйду я. — Дмитрий заметался по комнате.

-Сынок, не надо! Сынок, зачем ты так?!

-Как ты не понимаешь, мама? Он нас бросил, променял на... на... А мне в армию всё врал, вот и вся его честность!

-Сопляк! Ты мой сын! Как ты можешь со мной так говорить? Ты такого права не имеешь!

-Это ты теперь тут никого права не имеешь! — Дмитрий прямо поверх праздничной рубахи накинул солдатский китель и выскочил в коридор.

Николай Фёдорович почувствовал, как вдруг заныла мышца на груди, потом боль поползла под лопатку. Ноги ослабли, и он, боясь упасть, схватился руками за угол шкафа. Но предательский скользкий угол выползал из рук.

-Отдышусь. Сейчас отдышусь...

-Дмитрий! Дима!!! Помоги!

-Ничего. Вернётся...

"Скорая" приехала на удивление быстро. И потому, как молоденькая фельдшерица сама бросилась звонить к соседям, чтобы помогли носилки спустить, стало ясно — плохо, очень плохо.

-Не надо волноваться. Сейчас срочно в кардиологию и... и всё обойдётся, — уговаривала она то ли себя, то ли пациента.

В реанимационную палату Тамару не пустили.

-Вот немного оклемается, переведут в кардиологию. — Немолодая санитарка с сочувствием посмотрела на заплаканное лицо Тамары: — Опять же, куда вас с таким лицом?

-А что с ним?

-Зарёванная вы. Увидит — одно расстройство. А ему сейчас волноваться опасно.

-Я завтра утречком приду. Всё как следует будет.

-Ой, я уж и не знаю... Дежурство моё в восемь заканчивается.

-Я в семь прибегу. Мне к восьми дочь в садик вести.

-Ничего не обещаю. Слышь? Ничего!

Холодные компрессы и валерьянка сделали своё дело. Ещё не было и семи, а Тамара уже стояла у служебного входа. Боясь кого-нибудь обеспокоить, тихонько постучала кончиками пальцев. Немного подождала. Никого. Уж было собралась повторить, как дверь приоткрылась. Вчерашняя знакомая, выглянув, критически осмотрела её:

-Я у врача ещё вчера разрешение спросила. Так что две-три минуты, не более. И чтоб никаких "ещё минуточку"!

-Да, да...

И она вошла в больничную палату. Хотя на палату это мало походило. Кровати стояли далеко друг от друга, рядом с каждой какие-то приборы и небольшая ширма. Сама-то Тома только в родильном доме лежала, а там по две кровати кряду. К одной руке Николая была подключена капельница, к другой — какой-то прибор.

-Коль, меня только на две минуты пустили. Ты молчи. А то выгонят и пока в общую палату тебя не переведут, меня не пустят. Врач сказал — самое страшное позади. — Наклонилась и коротко шепнула в ухо: — Люблю тебя.

Он улыбнулся краешком губ.

-Всё, всё. Успеете наговориться, если сейчас поостережётесь. — Санитарка подтолкнула её к выходу. Тамара наклонилась и коснулась губами его губ:

-Я как-нибудь ещё проберусь. Или вечером, или рано утром.

-Ладно. — И он снова улыбнулся.

Через неделю его переводили в общую палату. Врач предупредила, что для него приготовлена персональная отдельная палата.

-Нет. Я ж один там с тоски помру. Да и вообще, на миру и смерть красна.

-Зачем же вы так? Тем не менее, обширный инфаркт миокарда бесследно не проходит. Ну и ... интимные контакты в ближайшее время придётся ограничить, а лучше пока прекратить. Впрочем, до выписки ещё далеко. Так что подробную инструкцию отложим на потом. — Она улыбнулась, Николай заметил ямочки на щеках.

"Старый, больной хрен, — он вдруг увидел своё положение с неожиданной стороны: — ямочки усмотрел? — в груди похолодело: — И на хрена ты теперь нужен красивой, молодой женщине? Нянькой при себе Тамару сделать? Нет! Этого он не допустит! А что допустит?" — Множество разных мыслей кружились в его голове. Вот ведь, одно мгновенье — и ничего не надо! Он лежал, смотрел в больничный потолок и постепенно понимал, что с ним происходит не только физическая перемена, что-то поменялось в душе. Но помирать он не собирался. А про смерть на миру — это так, к слову пришлось. Да и вообще, он столько лет трудился на благо своей семьи, да и жена уже немолодая...

В общую палату, куда его наконец-то перевели, соседу принесли видик и "кино". Боевики, фантастику и... не только. И "не только" всё сердечники смотрели по ночам и без звука.

-Так, это что такое... такое... такое тут творится? — медсестру угораздило зайти, когда не ждали.

-Энергостимуляция больных сердец, — сосед по палате ожидал серьёзной операции, но умудрялся всех остальных поддерживать своим оптимизмом.

-Так, поскольку больным положено спать, то этот... телевизор забираю. Не волнуйтесь, не волнуйтесь... вам вредно. К утру принесу. — И утащила видик так, будто это лёгкая дамская сумочка!

Николай Фёдорович готовился к разговору с женой. Что скажет он, что ответит она. Ему казалось, за столько вместе прожитых лет он даже знает, какими словами будет отвечать жена. Она приходила, стараясь не встречаться с Тамарой, а он выбирал момент. В этот день ему впервые разрешили прогуляться по рекреации, и он решил, что время настало.

-Ну, здравствуй. — Жена поближе пододвинула хромоногий стул, аккуратно присела, поставила на колени сумку, из которой достала укутанную в полотенце стеклянную банку — Тут пельмешки, как ты любишь. — Немного помолчала и добавила: — Наверное, в последний раз навещаю. Теперь уж неудобно как-то. Да и Димка сердится.

-Сам-то ни разу не зашёл. — Хотел добавить что-то ещё, выплёскивая обиду, но жена перебила:

-Первые-то сутки он так в приёмном покое и просидел. А теперь и вправду не хочет идти.

Неожиданно для самого себя Николай Фёдорович, забыв все заранее приготовленные слова, спросил: "Ну что, домой-то заберёшь?" Хотел добавить "Инвалида", да слово это застряло в горле.

-Коль, тебе ещё сколько лежать? Если уход нужен, так я всегда тут. Но врач говорит, что после больницы будут рекомендовать специализированный санаторий. Жизнь-то на этом не кончается.

-Так значит, отказываешься?

-Давай об этом потом поговорим. Рано тебе ещё нервничать.

-М-да. Коли жизнь не кончается, то и нервничать ещё много придётся. А только я думал, вы с Димкой рады будете, что всё как прежде.

-Прежнего уже не будет. И болезнь твоя тут не причём. Разлюбил ты меня. Что ж это будет за жизнь такая через силу и по необходимости?

Он было хотел сказать что-то про никому не нужного инвалида, про пенсию... Но внутри словно что-то перевернулось. Да не пропадёт он! И дочь свою младшую на произвол судьбы не кинет. А женщины, ну что ж, это вопрос второй. Поживём, увидим.

-Вот и поговорили, — усмехнулся он.

-Коля, ну зачем ты так?

-Посетители, пожалуйте на выход. Влажная уборка! — санитарка, громыхнув ведром, широким жестом показала на дверь.

-Я потом, потом ещё приду. — Она наклонилась и поцеловала его в щёку, прижалась своей к его лбу: — Зла на тебя не держу. И ты не обессудь. А что будет дальше, жизнь покажет, — вышла, оставив на тумбочке тёплую стеклянную банку с домашними пельменями.

После обеда из ординаторской он позвонил старому другу, должность которого позволяла решать многие вопросы, и попросил, чтобы к выписке ему комнату организовали. Понимающий баритон в трубке, кашлянув, приободрил: "Ладно. Мы с тобой ещё попьём коньячку. Тебе он теперь вроде как лекарство".

Тамара забегала по два раза в день. Утром отводила Леночку в садик и прибегала к нему, буквально на минуту. А вечером они сидели в рекреации, как здесь называли четырёхугольный закуток с продавленным диваном и старым фикусом у окна. Она рассказывала о прошедшем дне, о детях. Обычно он слушал внимательно, уж больно однообразна больничная жизнь. Но в этот раз суть разговора ускользала от него. Надо было как-то сказать ей про комнату, да и вообще...

-Тома...

— Коль, а врач говорит, что скоро домой выпишет. Но, говорит, что прямо из больницы — в санаторий для сердечников. А я говорю, что пусть сначала немного дома оклемается. Дома-то и стены помогают. А там, конечно, санаторий дело хорошее. С режимом, с приёмом лекарств ну и вообще... мне врач всё объяснила. Ну, это потом, дома всё тебе и расскажу.

-Тома, — он опять попытался завести разговор.

-Ой, Коля, прости, чтоб не забыть. Тут твой водитель приезжал. Велел спросить, ту комнату, что ты просил, на тебя или сразу на сына ордер выписывать? Так я и говорю, чего тут спрашивать? Вон у нас какие хоромы! Конечно, на сына. Коля, ты не думай. Я всё понимаю. Он твой ребёнок. Потихоньку всё как-нибудь образуется. Может, ещё и в гости к нам приходить будет. — И она деловито засобиралась. — Ты-то что сказать хотел?

"Хорошо, что говорила долго, а то вот бы высказался! Ах, дурак, дурак!" — В груди стало тепло и спокойно.

Родная кровь

Акулина посмотрела в зеркало. Потускневшее от времени, теперь оно отражало угол печи и стену с ходиками. Она ещё раз глянула, и уж было решила отойти, как что-то будто остановило её. Акулина присмотрелась, и сердце замерло от страха. В зеркале было ясно видно, что на диване сидит седая женщина, это... это Анастасия, мать Петра Сафонова. Но, во-первых, Анастасия ещё не старая, черноволосая женщина, а во-вторых, зеркало висит так, что диван в нём никак не может отражаться. Акулина смотрела как завороженная. Анастасия горько рыдала и что-то говорила, но слов Акулина не слышала.

-Свят, свят, свят! — Акулина усилием воли перевела взгляд на диван. Никого. Да и быть не могло. Одна она дома. Комната в бараке на Бумстрое опустела. Иван вместе с Анной живёт в закрытом городке. Илья, разведясь с Тамарой, беспробудно пьёт в своей новой двухкомнатной квартире. Устинья присматривает за ним, как за малым дитём. И лишь раз — другой в неделю приезжает домой. Привыкшая к большой, дружной семье, Акулина тяготилась одиночеством. И решила, что примерещилось ей всё это в зеркале.

Возле барака по вечерам по-прежнему играли в карты. Вместе с другими коротала там своё время и Акулина. В один из таких вечеров, громыхнув деревянными бортами, напротив лавочки остановилась полуторка.

-Акулина Фёдоровна?! — окликнул знакомый голос. Следом хлопнула дверка и, оглянувшись, Акулина увидела Тамару. Она стояла возле подножки кабины в синем с красными розами платье. Туфли на высоком каблуке, в руках маленькая сумочка. — Здравствуйте, — поздоровалась с остальными игроками.

-Здравствуй. — Акулина смущённо кашлянула. — В комнату-то пойдём?

-Конечно. Я, правда, ненадолго. Девчонки одни дома.

Вошли в комнату. Тамара присела на край такого знакомого дивана. Огляделась. Всё здесь было по-прежнему. Однако ни тоски, ни угрызений совести она не почувствовала. Да и задерживаться тут ей вовсе не хотелось.

-Тётя Лина, я приехала сказать, что и вам, и свекрови своей Устинье Фёдоровне благодарна. Ничего худого от вас не видела. И не хочу, чтобы вы зло на меня держали, — от волнения дыхание у неё перехватило.

-Кваску? — Акулина взяла кружку.

-Спасибо. Резкий! — Тамара выпила кружку залпом.

-Пить некому. Раньше-то настояться не успевал, — вздохнула Акулина. — Я в вашу жизнь не вмешиваюсь. Одно только: что я, что Устишка, скучаем о девчонках. Сама знаешь, Наташка на наших руках выросла. Как тут душе не болеть? Да и опять же родная кровь...

-Я затем и приехала, — как-то даже с облегчением вздохнула Тамара. — Николай не против. Он говорит, что вы их родные бабушки, так что приезжайте в любое время, как пожелаете. Вот. — Тамара вытащила из сумки и положила на край стола заранее приготовленный листок бумаги с адресом и телефоном. Потом встала, посмотрела на Акулину: "Прости, тётушка, если что не так". И вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Оставшись одна, Акулина убрала бумажку в ящик комода и на минуту замерла, подумав, что Тамара даже не обмолвилась об Илье. "Видать, и помнить не хочет", — решила про себя.

Устинья приехала на второй день. Сходила в баню. Ну что это за мытьё в "корытце"? Это она про ванну. А потом далеко за полночь и так и этак судили да рядили, как же быть? И по девчонкам соскучились, да и не хорошо это — не видеться, вроде как бабушки про своих внучек забыли, могут и обидеться.

-А с другой стороны, — вслух рассуждала Устинья, — кабы только девчонки там жили, а то и Томкин хахаль. Как Илюшка на энто дело посмотрит?

-Какой же он "хахаль"? Теперь всё у них по-людски. Зарегистрировались и третью девчонку он на себя записал.

-Так она его и есть.

-Вот и я говорю, всё по-людски. Томка приехала, как картинка. А на Илюшку самим смотреть не хочется, не то что людям показать. Ну и... то Томка. А девчонки как?

-Может, он бы так и не пил, если бы не Томкин фортель.

-Она ему и квартиру оставила, и на алименты не подала. Найди себе кого хошь и живи! Она не помеха. А он пьёт без просыпу. Кому такой нужен?

-Может, Томка ему весь свет застит. Оттого и пьёт, что хучь золотая, а другая ему не нужна, — вздохнула Устинья. Помолчала немного и добавила: — Ты езжай. Подарки отвези, чтобы помнили, что не безродные. Ну и своими глазами увидишь, как там да что. Потом мне расскажешь.

На том и порешили.

Настал день, когда Акулина надела новое шерстяное платье тёмно-зелёного цвета, сшитое в ателье по её заказу. Берегла, ни разу не надевала. Так про себя мысль таила: вдруг Тимоха объявится, вот тогда бы она это платье... ну да ладно, ещё сошьёт. Сумка с подарками стояла наготове. Отрез на платье, для Наташки. Тамара хорошо шьёт, будет обновка. Бумажный кулёк с конфетами, две банки сгущенного молока и пачка печенья. На дорожку присели.

Тамара жила в центре города, в новом девятиэтажном доме. А от этого дома до Енисея рукой подать. А там речной вокзал. Красуется на самом берегу дворец с высоким шпилем, огромными окнами, с колоннами на входе. Между ним и рекой асфальт и пристань. Акулина постояла немного на этой пристани, всё всматривалась в противоположный берег. Но видно только полоску в голубом воздушном мареве, да далёкие тёмно-зелёные сопки. Вода в реке прозрачная, что твоя слеза. Тёмно-синяя, если вдаль смотреть, а так, с пристани вниз, цветные камешки в лучах солнца, что через воду до дна доходят, покачиваются. Красота. А если чуть правее глянуть, то посреди Енисея остров, на котором всю их деревню можно свободно разместить, ещё и выпас для скота останется. Акулина перевела взгляд на воду и даже качнулась, такая силища катит! Она стряхнула наваждение и достала бумажку с адресом. Ну, так и есть, сошла не на той остановке. Можно было ближе, идти бы меньше пришлось. Но Акулина не жалела. Она представила, как они с Тимохой будут гулять по тому острову посреди огромной реки, а кругом всё будет зелено, и трава будет виться у ног...

Дверь открыла Тамара. И сразу засуетилась. "Не ожидала", — поняла Акулина. Зато все были дома. Наташка, долго не раздумывая, пристроилась с ложкой к банке сгущенки. Леночка вежливо поздоровалась и вышла заниматься своими делами. Младшая Танюшка сидела в своей кроватке.

-Ну, здравствуй, Фёдоровна! — Красивый статный мужчина в белой рубашке и наглаженных брюках вышел из спальни. — Выходит, по отчеству мы с тобой тёзки?! Ничего, что я на "ты"? Всё-таки не совсем уж и чужие, — кивнул на девчонок. — Сёстры родные, — и улыбнулся так спокойно и добродушно, что волна смущения, накатившая было на неё, растаяла. За стол Акулина села, но от угощения отказалась, напомнив Тамаре о своей болезни. Слово за слово, разговор тёк сам собой. Потом Николай Фёдорович взял гармонь, положил на край голову, и пальцы тихонько пробежали по кнопкам.

Возвращалась Акулина затемно. Автобус натужно гудел и медленно полз по городским улицам. Акулина смотрела через стекло на свет чужих окон, на залитый электрическим светом проспект Красноярский рабочий. Говорят, он двенадцать километров длиной. Это же когда она до дому доберётся? И думала о том, как сказать Устинье, что Тамара живёт хорошо. И о Николае Фёдоровиче ничего плохого не скажешь. Дома чистота, покой, достаток, какой при Илюшке ни Тамаре, ни детям и не приснился бы. Да и между собой, видно по всему, у них лад. Но Устишке-то Илюшка сын родной. И с какого боку не подходи, его жальче. И ясное дело, Тамару виноватит, хоть и молчит. За длинную дорогу рассудив и так и этак, решила своего мнения не высказывать, а просто пересказать всё как есть, а там пусть сама думает, как сочтёт нужным.

Андрюшкино горе

В этот выходной обещали приехать Иван и Анна. Устинья поднялась пораньше, затопила печь, принялась готовить. Приедут не ранее как к обеду. Так что успеет и щи сварить, любимоё Иваново блюдо, и картошечки потушить. В воскресный день ранним утром барак ещё отсыпался, за всю трудовую неделю. Устинья чистила картошку и думала о том, что, слава Богу, Иван с войны пришёл невредим, а теперь и семейная жисть наладилась, только живи да радуйся. Неожиданно в коридоре послышались торопливые женские шаги. Устинья насторожилась, а шаги замерли у двери.

-Мам, мама?! Это я, Анна, — в дверь тихонько постучали.

От нехорошего предчувствия она выронила нож, а ноги, онемев, не хотели передвигаться. Кое-как справившись с собой, Устинья шагнула к дверям, откинула крючок. Акулина чуть свет ушла на работу, а Устинья ещё не выходила на улицу.

-Никак случилось что?

Анна раскрывала рот, но ничего ответить не могла, спазм сдавил горло.

-На-кось, — Устинья зачерпнула из ведра кружку воды и подала Анне.

-Иван заболел. Увезли прямо с работы. — Она села на диван, закрыла лицо руками и заплакала громко, навзрыд.

-Да ты що, девка? У Ванюшки косая сажень в плечах. А тут город, врачи, сама говоришь, в больницу увезли, — Устинья говорила, а голос становился всё тише, всё неуверенней.

-У него болезнь от работы. Думаю, облучился он. А такое... не лечится.

Какое-то время в комнате стояла тишина.

Дежурили возле Ивана по очереди. У Елены был неиспользованный отпуск, Акулина подменялась на работе, Анне выписали бюллетень. Устинья могла только навещать сына, ноги совсем плохо слушались свою хозяйку. Иногда Устинья оставалась с Галкой и Володькой и тогда Надежда могла съездить к брату. Приезжал и Илья, как-то протрезвев, и всё не верил, что Ванька да не оклемается...

По желанию Устиньи похоронили Ивана на шинном кладбище в Красноярске. Там уже целый семейный клан образовался. Пережив потерю сына, Устинья, как она говорила, "совсем обезножела". Ходила, шлёпая ступнями, с большим трудом. Однако засидеться не давал Илья, постепенно превращаясь в беспробудного пьяницу. Только материнский уход помогал поддерживать ему человеческий вид.

Но тяжелее всех перенёс потерю Андрей, выросший за прошедшие годы из малыша, у которого прорезался первый зуб, в высокого вихрастого подростка. В доме все вещи оказались связанными памятью с отцом. То откроет шифоньер, а там отцовский военный китель, то в кухонном столе отвертки на глаза попадутся, то вечером в подъезде вдруг послышатся мужские шаги и будто к ним в квартиру. Отвлекай, не отвлекай, всё без толку. Мальчишка только глубже уходил в себя. О том, что Иван не родной отец, он не знал.

Как-то вечером бабушка Марфа вернулась домой, неся в руках подмётку от своего ботинка.

-Андрюша, глянь-ка. Жаль выкидывать. Ещё послужат.

В своё время Иван научил сына и подмётки прибивать, и разным другим ремонтным работам. Андрей взял "лапу" — тяжёлую железяку, специально приспособленную для ремонта обуви, зажал её между колен, приспособил бабушкин ботинок и принялся за ремонт. Марфа занималась своими делами, изредка поглядывая на внука. Вот молоток уже не стучит, а он всё продолжает сидеть, согнувшись над железной "лапой". Она опустилась на колени рядом с внуком. Увидела, как по заднику ботинка расползаются мокрые капли. И решилась на крайний шаг.

-Ты, внучок, не плачь. Раз такое дело, расскажу тебе всю правду. — И набираясь решимости, глубоко вздохнула.

-А я и не плачу. С чего ты взяла? — Он аккуратно отставил "лапу" в сторону и отвернулся к окну.

-Не след тебе так убиваться. Ведь Иван-то Родкин не родной тебе отец.

-Это ты чтоб меня успокоить?

-Вот те крест, — Марфа перекрестилась.

— Врешь ты всё! Врёшь! Я помню, помню я маленький, а лампочка близко! Это батя меня на плечах держит! А ты, а ты... Эх, ты! — и выскочил, хлопнув дверью.

Проклиная всё на свете и собственную дурость, Марфа кое-как дождалась возвращения с работы Анны.

-Мама, ну как ты до такого додумалась? Было у Андрюши одно горе, и оно общее со мной и с родственниками. А теперь? Ни отца, ни родни. И горе при нём. Ведь тоски-то по Ивану от этой новости у него не убавилось!

Анна обошла всех друзей и соседей. Обежали все лавочки и подворотни в округе. Вернулась, когда уже стало темнеть. Дома умывалась слезами Марфа:

-Ну что, казни теперь меня, старую дуру!

Свет ночью не гасили. Вдруг где возле дома будет, так пусть видит, что ждут его. А утром с первым автобусом Анна поехала в Красноярск к Устинье. Подумала, мог поехать спросить, правда ли это.

Ставни на окне Устиньиной комнаты были закрыты. Спят ещё? Осторожно постучала в дверь.

-Кто? Кого нужда в такую рань пригнала?

-Это я, мама, Анна.

Брякнул дверной крючок. Сердце Анны застучало часто-часто: "Хоть бы был тут, хоть бы был тут..." — крутилось голове. Она перешагнула порог, тёплый домашний воздух охватил её. Из приоткрытой печной дверки блики падали на старый диван. На нём, укутавшись в одеяло и прижавшись к дерматиновой стенке, сидел Андрей.

-Сынок, — только и смогла выговорить Анна. Присела на край дивана, обняла сына.

-А мы уж решились с первым автобусом не ехать, чтоб с тобой не разминуться. Ну, а ежели не приедешь, то обедешним поехали бы к вам. Тут, вот, — Устинья взяла с комода тряпицу, развернула, в слабом свете единственной лампочки тускло блеснуло серебро портсигара, — Иван с войны своему отцу в подарок привёз, да Тихон с той войны не вернулся. Теперь твоя очередь, — она протянула портсигар Андрею, — вырастишь, родишь сына, передашь ему, по наследству, значит.

О чём говорили Устинья с Андреем той ночью, Анна так и не решилась спросить ни у него, ни у неё.

А горе, если его с тобой кто-то делит, всегда нести легче. Забыть его невозможно и привыкнуть нельзя, однако жизнь продолжается и... живое должно думать о живом.

Роман не окончен. Это первая его часть. Вторая пока в набросках. Но я её обязательно напишу.

Благодарю читателей, уделивших время чтению романа, совсем не развлекательного. Но у меня не было цели "выдавить слезу". Я просто не погрешила против истины. Всё было именно так. И, казалось бы, тяжелые нищие и военные годы позади, но жизнь сложилась так, что ни легче, ни слаще не стало.

С благодарностью отношусь к каждому читателю, пожелавшему узнать, как жили и умирали наши деды и бабки, те из них, кто не сидел в высоких кабинетах. Это рабочие люди. Простой народ с непростой судьбой и сложным характером.

С уважением к читателям романа, Татьяна Буденкова.