1. Белый пепел снегов

Домовой и так знахарю достался своенравный, несговорчивый, а теперь совсем от него не стало никакого житья: шуршал по углам, скрёбся в подполе, громыхал чугунами и чашками. Возьмётся посреди ночи топотать — будто сыпанул кто на пол пригоршню сушёного гороху, какой тут сон?

Знахарь еле ночь перетерпел, намаялся, другую и вовсе глаз не сомкнул. Уж и просил, и уговаривал, и каждое утро клал на окно горбушку хлеба, щедро посыпанную солью, не ленился по сугробам ходить в становище, за свежим куском. По вечерам ставил чашку со сливками в угол, за ухваты, а домовой ерепенился, подношение не брал и всё буянил.

— Да что ж ты творишь, окаянный! — в конце концов осерчал знахарь. — Из дому выживаешь! Ну и что ты по матице бегаешь, обвалить удумал?

Однако перед Хозяином не пристало вести такие речи, он обидчивый, отомстит. И только знахарь хотел ввернуть к своей речи добавку про недосып, уже и рот открыл, как ему с лежанки, прямо на голову свалилась дохлая мышь. Знахарь от бешенства взревел — довёл ведь, довёл! — и чтоб не наговорить ещё больше крепких слов, сунул ноги в валенки, сдёрнул с гвоздя тулуп, шапку — и за дверь.

На крыльце глотнул морозу, разок, другой, грудину продрало холодом, а гнев не остудило. Тогда знахарь нахлобучил шапку, кое-как подвязал тулуп кушаком и, схватив топор и лопату, ринулся в лес, к дальнему роднику.

По правде говоря, чистить его было не к спеху, но уж лучше лопатой махать, чем бестолку чесать языком. А ноги больные, и тропинки не видать, всю укрыло сугробами, пока через них продрался — семь потов сошло, знахарь взъярился того больше, на себя, на свою глупость и крутой нрав. Вспахал снег до ручья, а там — батюшки! — Годархи со Стигвичами, злые соседи, из-за реки пожаловали! Двое, он их сразу признал, росту низкого и юркие, а третий с ними — выше и могучее, не ихний, сам рыжий, в ухе золотое кольцо блестит. Вот они скопом добивают в снегу то ли человека, то ли зверя какого, не разобрать, весь перевалянный, в крови. А кого тут они могут добивать, на Соколиной-то стороне, кроме Сокола?

Знахарь при другом раскладе непременно бы струхнул, не полез бы на рожон против мечей и ножей, но тут, видать, с перепугу взыграла смелость, ах вы окаянные, сворой на одного!

— А ну пошли! — заорал на них, размахивая лопатой, как будто ворон отгонял. — Прочь, прочь! Ишь повадились в Соколиные земли, супостаты!

Эти трое сперва опешили, неужто на дозор нарвались? Но потом глядят: не воин — человечишка, оружия никакого да один. Они к нему, с ножами, а знахарь вскинул руку и начертил перед собой знак. Руну. Стигвич с Годархом разом отпрянули — и дёру, они всегда так делали, если опасность была велика. А третий, что с ними, не побежал, попятился спиной и, прежде чем скрыться в осиннике, злобно выплюнул:

— Берегись, волшба, не тем ты дорожку перешёл.

— Ступай, ступай, — знахарь для виду замахнулся на него, сам едва на ногах держась, — убирайся восвояси, не твоя тут земля.

Потом лопату бросил и, загребая валенками изрытый снег, прихромал к мертвяку. Злости как не бывало, осталось горькое горе, ещё одному Соколу крылья подрезали... И без того невеликое племя, а нет, не оставят в покое жадные Стигвичи с Годархами, так и ловят по одному. Всё земли им подавай, своей — хоть боком катись, а соседская краше, богаче, надо силой взять. Знахарь, растирая по лицу солёный пот напополам со слезами, тяжело опустился на колени, взялся как смог, перевернул тело и остолбенел:

Живой. И не Сокол.

Сперва так и сидел истуканом, не мог рукой пошевелить, а сердце заполошно билось и мысли метались, как вороны, что граяли над головой. Кто это? Кого они тут убивали? За что? И куда его теперь? Бросить? Да как же бросишь, если живой? Знахарь отмер, отёр чужаку лицо, снег с волос — лицо чужое, не Соколиное, Соколы светлые, а этот темней, и волосы чёрные, вот как у того, что с золотым кольцом в ухе, что грозился, уходя. Крови кругом сильно много, и на теле, и на снегу, одёжа промокла.

Знахарь вскочил, заозирался, кинулся по своим следам — топор искать. Нашёл, срубил пару молодых осин, связал кушаком, перекатил чужака на волокушу, а тот в беспамятстве, того и гляди сейчас помрёт. Снял тулуп, укрыл его сверху, самому не надобен, и без того упарился. Собрал все силы, стронул волокушу, а дальше пошло кое как, потащил по сугробам к избе.

Одолел половину пути, спину ломило, руки-ноги отнимались, уже не дышал — хрипел, и вдруг его окатило, точно кипятком: а ежели эти лиходеи вернутся за ним, за этим чужаком? Ведь сунулись они в чужие земли, чтобы его порешить, вон как далеко зашли, аж к Соколам! Знахарь остановился, хватая ртом морозный воздух, обернулся на чужака — тот лежит мертвяком, след за ним кровавый тянется, найдут! Изба на отшибе, свои защитить не успеют, да ну бросить его и дело с концом! А всё домовой, чтоб ему, с избы выгнал! Теперь сидел бы у теплой печи, горя не знал, не нашёл бы на свою голову этого упокойника... Знахарь, обессиленный, измученный, даже заплакал. Ну не бросить ему чужака, нельзя, он знахарь, он лечить поставлен. Как потом других на ноги подымать, если одного взял и убил? Нельзя бросать. Знахарь стиснул зубы, утёр едкий пот, заливающий глаза, снова впрягся в волокушу. Пусть попробуют лиходеи сунуться, сдюжит. Зря, что ли, в учениках у эриля ходил...

А те и сунулись. Тем же вечером.

...Бегут ручьи алые, солёные, с ручьями теми жизнь утекает прочь... — шуршали по избе слова старого безотказного заговора, курились терпким дымком над железной жаровней, густой тенью копились в углах и под матицей.

Живая вода в мёртвую воротится,

Тело молодое, крепкое

В долгую дорогу собирается.

А дорога та дальняя,

Дальняя да невозвратная.

На той дороге брошу я

Травку малую, неприметную,

Неприметную, да полезную.

Домовой притих, больше не изводил, он ведь не просто так выгонял из дому — чуял беду и хотел упредить. Это знахарь понял уже потом. Теперь вот хлопотал над болящим, только напевные шептания всё чаще перемежались у него щедрыми ругательствами:

— ...ты прорастай, моя травка, корешки пускай-пораспускай, ручьи алые, солёные, останавливай... Да что ж ты будешь делать, растудыть твою через коромысло! А ну не вздумай помирать! На кой тебя у лиходеев отбил? — сокрушался, накладывая припарки, присыпая раны пахучими порошками. Лечение приживалось плохо, смерть кругами ходила, всё ближе, а ему не отогнать — и рук не хватает, и устал донельзя.

На полу, на собольих шкурах, кое-где поеденных зловредной молью, бездвижно лежал тот, кого знахарь пытался вернуть к жизни: парень, сильно порубленный, покрытый многими ранами, одни из которых уже затянулись коркой, другие сочились бурой сукровицей, а иные не хотели закрываться, кровоточили чистой кровью.

— В лесу, в снегах не замёрз, а в теплой избе концы отдать? До чего же упрямец-то, доколе возиться с тобой... — знахарь тихонько бормотал, а сам всё прислушивался, как воет вьюга за окном, как шуршит домовой в подполе, и по сторонам оглядывался, будто смотрел кто за ним из тёмных углов да из-за печной заслонки.

Имени болящего знахарь не знал и звал его просто 'парень' или 'чужак'. Минуло три дня, как он появился в избе, и за эти три дня лишь единожды открыл глаза, когда Вяжгир — так звали знахаря — извлекал наконечник стрелы у него из ноги, повыше колена. Вынув, тщательно обмыл рану настойкой ирного корня в вине, потом не менее тщательно обмыл и сам наконечник, завернул в тряпицу и бережно упрятал за притолоку.

Какой был из себя знахарь? Обыкновенный, хоть и не совсем. Росту в нём не хватало и силы было маловато, поэтому для работы в поле, будь то ратном или хлебном, он не годился. Сызмальства имел увечье: лицо и руки огнём опалило так, что смотреть страшно, ноги ходили плохо, а кормиться-то надо. Вот он и подался в ученье, после перебрался жить на отшиб и теперь лечил хворых. Многие, кого обделила судьба, так делали, потому среди целителей и попадались на каждом шагу хромые, слепые да горбатые. Другое дело эрили и ведуны, так про них и разговор другой.

Знахарь ходил за больным с утра до глубокого вечера, а начала за окном сгущаться зимняя темень — оставил его, принялся кружить по избе, творя защитные заклинания, и делал это намного усердней вчерашнего, и уж совсем не сравнить, как делал это обычно. Обходил каждый угол, чётками перебирал слова-обереги, бросал под ноги листья осины, и длинная его тень металась по избе вместе с ним.

Раздался негромкий стук в дверь. Знахарь вздрогнул и ещё быстрее зашептал заветные слова. Стук повторился, а следом за ним послышался приглушённый голос:

— Отворяй, Вяжгир! Это я.

— Кто? — спросил знахарь, припав ухом к двери, а сам на окна поглядывает.

— Ян, — был ответ.

— Ян третьего дня в дозор ушёл. Чем докажешь?

За дверью повисло молчание. Знахарь на цыпочках отошёл, быстрыми бесшумными движениями стал раскладывать над косяком сухие гроздья рябины — охрану от чужих чар, — когда услыхал:

— Я вернулся, Вяжгир, отворяй, а не то отведаешь моего кулака! Я уже закоченел весь!

Тогда знахарь усмехнулся и отодвинул засов, на котором позавчера самолично вырезал охранные руны.

В избу вместе с облаком пара ввалился залепленный снегом высокий человек.

— Ты что это удумал, колдун? Не пускать меня? — из воротника тулупа высунулось молодое безусое лицо, гневно сверкнули синие глаза. — Ты знаешь, какой нынче холод? Птицы на лету мёрзнут!

— Ну-ну, стало быть, великий холод, раз ты не боишься дерзить мне, Ян Серебряк, — хмыкнул знахарь, за усмешкой скрывая радость, что молодой Сокол вернулся живым.

Тот сразу поостыл, чувствуя, за какую черту нельзя переступать. Знахарь-то был много ниже его ростом, однако чаще всего казалось, что это он, Ян, смотрит на него снизу вверх. Добавить сюда неприглядный, если не сказать уродливый облик, тайные колдовские знания, станет понятно, почему Сокол сразу пошёл на попятную:

— Я тебе дичи принёс, в сенях оставил. Ты ж, небось, пока меня не было, оголодал совсем?

— Ну, не сказать что оголодал, а мясо кончилось, — махнул рукой знахарь. — Когда вернулся-то?

— А только что. Домой не заворачивал, сразу к тебе. Дело у меня, не пустяшное.

— Ранен? — обеспокоился знахарь.

— Тьфу-тьфу, пронесло, — ответил Ян и тут увидал чужака. — А кто это у тебя? — шагнул он к нему и наклонился.

Парень лежал без движения, и только по тому, как еле заметно подымалась и опускалась грудь, можно было понять, что он ещё живой.

— Сам не знаю, — отозвался знахарь, торопливо занавешивая маленькие оконца вытертыми куничьими шкурами. — Третьего дня нашёл его в лесу у крутояра. Думал, мёртвый, бросить хотел, а тронул — тёплый. Вот и притащил сюда.

— Не голого же ты его притащил, — сказал Ян. — Одёжа-то где?

— Да вон, под лавкой валяется, — кивнул знахарь. — Я её сжечь собирался.

— Погоди жечь. Поглядеть надо.

Ян достал из-под лавки то, что некогда было одеждой, а теперь стало ворохом дурно пахнущего тряпья.

Меховая куртка была изрублена на куски, целым остался лишь ворот, нательную рубаху, как и исподнее Ян даже развернуть не смог, до того всё пропиталось кровью, а потом засохло. Штаны из шкуры выдры были поцелей, если не считать трёх поперечных разрезов на правой штанине и дырки от стрелы на левой.

— По этой одежде много не определишь, — Ян покачал головой. — Кроме того разве, что этот чужак с кем-то сильно не поладил. Оружие при нём было? Или кармак? — Ян подсел к раненому и принялся внимательно его разглядывать.

— Не глупи, Ян Серебряк, — ответствовал знахарь. — Будь у него волосы кармаком стянуты, я бы уже давно знал, кто он и откуда, по родовым печатям-то.

— Верно, для того и носим, — согласился Ян. — Надо Орлов и Туров поспрошать, может, кто из них, темноволосый. Однако я замечаю, что ты всё по окнам смотришь и будто прислушиваешься. Ждёшь кого?

— Жду, — подтвердил знахарь. — Но предугадываю: тот, кого я не жду, придёт раньше.

— Брось загадками-то говорить, — недовольно посмотрел на него Ян, но тревога быстро передалась и ему.

— Скоро поймёшь. Молчи.

Ян притих.

Сначала он только слышал, как гудит огонь в печи, потрескивает зажжённая лучина да скребётся мышь в углу. А потом вдруг снаружи, около двери, заскрипел снег под чьими-то осторожными шагами, будто крался кто-то, и сразу — под окном: скрип, скрип... скрип... скрип-скрип...

Яну стало страшно. Какие такие силы по ночам призывает колдун к своему дому? Что за гостей принимает он втайне от других?

Но знахарь, похоже, обеспокоился не меньше. Он вновь закружил по избе, изгибаясь, ударяя в ладоши, шепча бессвязные, непонятные постороннему уху слова и бросая в жаровню всякие травы, отчего к потолку пополз сизый дым.

А под окном раздался не то грустный смех, не то плач, тонкий такой, жалобный, а потом женский голос тоскливо позвал:

— Ингерд!.. Поди сюда, Ингерд!..

И что при этом приключилось с раненым, который безвольно лежал на собольих шкурах и дышал через раз! Он дёрнулся так, будто в него вонзили нож по самую рукоять, дёрнулся раз, другой и третий, заскрежетал зубами, захрипел, посинел весь.

А снаружи снег скрипел и скрипел, и будто брошенное дитя плакало, и разные голоса всё выкликивали:

— Ингерд!.. Поди сюда!.. Покинь этот дом, ступай с нами!..

Ян побелел от ужаса, волосы на затылке зашевелились, а знахарь кружит по избе, а раненый не в себе мечется, вцепился в шкуры скрюченными пальцами, будто пытается встать, да не хватает сил. Те раны, что начали заживать, пооткрывались, и кровь, густая, ало-синяя, хлынула из них.

— Держи его! — крикнул знахарь Яну. — Крепко держи!

Тот навалился на больного и едва совладал с ним, до того больной оказался здоровей здорового, будто злой дух в него вселился. Ян боролся с ним, весь перемазался его кровью, но сумел-таки прижать буйного к полу, чтобы тот не убил себя и его, Яна, заодно.

А сквозь стены, из-под половиц, через земляную крышу сочилась песня, заунывная, тоскливая, вроде той, что над покойниками поют. И слова-то обычные, но такой шёл от них могучий призыв, что ноги, руки и всё тело, головы не слушаясь, хотели идти безо всякого удержу.

Так продолжалось до той поры, пока ночь не повернула на день. Три раза ухнул в чаще филин, плач за окном утих, заскрипел снег под удаляющимися шагами, и окровавленное тело под руками Яна разом обмякло.

Ян осел на пол, страх отпустил его столь же внезапно, как и накатил, только осталась дрожь в ладонях и в коленках, а знахарь точно подрубленный повалился на лавку.

— Кто это? — слегка заикаясь, тихо спросил Ян, словно боялся, что его услышат с улицы. — Бёрквы?! Но почему ты не впустил их, колдун? Ведь они же за ним пришли! — он ткнул пальцем в сторону полумёртвого чужака. — Ты же... ты их добычи лишил! Теперь они обязательно отомстят тебе и мне вместе с тобой!

— Нет, Сокол, это не духи смерти, — отозвался знахарь, с трудом подымаясь, чтобы снять охранные заклятья. — Уж их-то вой мне доводилось слышать не единожды, отличу. Не всяк из моей избушки уходил своими ногами, не всяк от ран оправлялся, многие помирали, сам знаешь. Бёрквы здесь частые гости.