1. Белый пепел снегов

Домовой и так знахарю достался своенравный, несговорчивый, а теперь совсем от него не стало никакого житья: шуршал по углам, скрёбся в подполе, громыхал чугунами и чашками. Возьмётся посреди ночи топотать — будто сыпанул кто на пол пригоршню сушёного гороху, какой тут сон?

Знахарь еле ночь перетерпел, намаялся, другую и вовсе глаз не сомкнул. Уж и просил, и уговаривал, и каждое утро клал на окно горбушку хлеба, щедро посыпанную солью, не ленился по сугробам ходить в становище, за свежим куском. По вечерам ставил чашку со сливками в угол, за ухваты, а домовой ерепенился, подношение не брал и всё буянил.

— Да что ж ты творишь, окаянный! — в конце концов осерчал знахарь. — Из дому выживаешь! Ну и что ты по матице бегаешь, обвалить удумал?

Однако перед Хозяином не пристало вести такие речи, он обидчивый, отомстит. И только знахарь хотел ввернуть к своей речи добавку про недосып, уже и рот открыл, как ему с лежанки, прямо на голову свалилась дохлая мышь. Знахарь от бешенства взревел — довёл ведь, довёл! — и чтоб не наговорить ещё больше крепких слов, сунул ноги в валенки, сдёрнул с гвоздя тулуп, шапку — и за дверь.

На крыльце глотнул морозу, разок, другой, грудину продрало холодом, а гнев не остудило. Тогда знахарь нахлобучил шапку, кое-как подвязал тулуп кушаком и, схватив топор и лопату, ринулся в лес, к дальнему роднику.

По правде говоря, чистить его было не к спеху, но уж лучше лопатой махать, чем бестолку чесать языком. А ноги больные, и тропинки не видать, всю укрыло сугробами, пока через них продрался — семь потов сошло, знахарь взъярился того больше, на себя, на свою глупость и крутой нрав. Вспахал снег до ручья, а там — батюшки! — Годархи со Стигвичами, злые соседи, из-за реки пожаловали! Двое, он их сразу признал, росту низкого и юркие, а третий с ними — выше и могучее, не ихний, сам рыжий, в ухе золотое кольцо блестит. Вот они скопом добивают в снегу то ли человека, то ли зверя какого, не разобрать, весь перевалянный, в крови. А кого тут они могут добивать, на Соколиной-то стороне, кроме Сокола?

Знахарь при другом раскладе непременно бы струхнул, не полез бы на рожон против мечей и ножей, но тут, видать, с перепугу взыграла смелость, ах вы окаянные, сворой на одного!

— А ну пошли! — заорал на них, размахивая лопатой, как будто ворон отгонял. — Прочь, прочь! Ишь повадились в Соколиные земли, супостаты!

Эти трое сперва опешили, неужто на дозор нарвались? Но потом глядят: не воин — человечишка, оружия никакого да один. Они к нему, с ножами, а знахарь вскинул руку и начертил перед собой знак. Руну. Стигвич с Годархом разом отпрянули — и дёру, они всегда так делали, если опасность была велика. А третий, что с ними, не побежал, попятился спиной и, прежде чем скрыться в осиннике, злобно выплюнул:

— Берегись, волшба, не тем ты дорожку перешёл.

— Ступай, ступай, — знахарь для виду замахнулся на него, сам едва на ногах держась, — убирайся восвояси, не твоя тут земля.

Потом лопату бросил и, загребая валенками изрытый снег, прихромал к мертвяку. Злости как не бывало, осталось горькое горе, ещё одному Соколу крылья подрезали... И без того невеликое племя, а нет, не оставят в покое жадные Стигвичи с Годархами, так и ловят по одному. Всё земли им подавай, своей — хоть боком катись, а соседская краше, богаче, надо силой взять. Знахарь, растирая по лицу солёный пот напополам со слезами, тяжело опустился на колени, взялся как смог, перевернул тело и остолбенел:

Живой. И не Сокол.

Сперва так и сидел истуканом, не мог рукой пошевелить, а сердце заполошно билось и мысли метались, как вороны, что граяли над головой. Кто это? Кого они тут убивали? За что? И куда его теперь? Бросить? Да как же бросишь, если живой? Знахарь отмер, отёр чужаку лицо, снег с волос — лицо чужое, не Соколиное, Соколы светлые, а этот темней, и волосы чёрные, вот как у того, что с золотым кольцом в ухе, что грозился, уходя. Крови кругом сильно много, и на теле, и на снегу, одёжа промокла.

Знахарь вскочил, заозирался, кинулся по своим следам — топор искать. Нашёл, срубил пару молодых осин, связал кушаком, перекатил чужака на волокушу, а тот в беспамятстве, того и гляди сейчас помрёт. Снял тулуп, укрыл его сверху, самому не надобен, и без того упарился. Собрал все силы, стронул волокушу, а дальше пошло кое как, потащил по сугробам к избе.

Одолел половину пути, спину ломило, руки-ноги отнимались, уже не дышал — хрипел, и вдруг его окатило, точно кипятком: а ежели эти лиходеи вернутся за ним, за этим чужаком? Ведь сунулись они в чужие земли, чтобы его порешить, вон как далеко зашли, аж к Соколам! Знахарь остановился, хватая ртом морозный воздух, обернулся на чужака — тот лежит мертвяком, след за ним кровавый тянется, найдут! Изба на отшибе, свои защитить не успеют, да ну бросить его и дело с концом! А всё домовой, чтоб ему, с избы выгнал! Теперь сидел бы у теплой печи, горя не знал, не нашёл бы на свою голову этого упокойника... Знахарь, обессиленный, измученный, даже заплакал. Ну не бросить ему чужака, нельзя, он знахарь, он лечить поставлен. Как потом других на ноги подымать, если одного взял и убил? Нельзя бросать. Знахарь стиснул зубы, утёр едкий пот, заливающий глаза, снова впрягся в волокушу. Пусть попробуют лиходеи сунуться, сдюжит. Зря, что ли, в учениках у эриля ходил...

А те и сунулись. Тем же вечером.

...Бегут ручьи алые, солёные, с ручьями теми жизнь утекает прочь... — шуршали по избе слова старого безотказного заговора, курились терпким дымком над железной жаровней, густой тенью копились в углах и под матицей.

Живая вода в мёртвую воротится,

Тело молодое, крепкое

В долгую дорогу собирается.

А дорога та дальняя,

Дальняя да невозвратная.

На той дороге брошу я

Травку малую, неприметную,

Неприметную, да полезную.

Домовой притих, больше не изводил, он ведь не просто так выгонял из дому — чуял беду и хотел упредить. Это знахарь понял уже потом. Теперь вот хлопотал над болящим, только напевные шептания всё чаще перемежались у него щедрыми ругательствами:

— ...ты прорастай, моя травка, корешки пускай-пораспускай, ручьи алые, солёные, останавливай... Да что ж ты будешь делать, растудыть твою через коромысло! А ну не вздумай помирать! На кой тебя у лиходеев отбил? — сокрушался, накладывая припарки, присыпая раны пахучими порошками. Лечение приживалось плохо, смерть кругами ходила, всё ближе, а ему не отогнать — и рук не хватает, и устал донельзя.

На полу, на собольих шкурах, кое-где поеденных зловредной молью, бездвижно лежал тот, кого знахарь пытался вернуть к жизни: парень, сильно порубленный, покрытый многими ранами, одни из которых уже затянулись коркой, другие сочились бурой сукровицей, а иные не хотели закрываться, кровоточили чистой кровью.

— В лесу, в снегах не замёрз, а в теплой избе концы отдать? До чего же упрямец-то, доколе возиться с тобой... — знахарь тихонько бормотал, а сам всё прислушивался, как воет вьюга за окном, как шуршит домовой в подполе, и по сторонам оглядывался, будто смотрел кто за ним из тёмных углов да из-за печной заслонки.

Имени болящего знахарь не знал и звал его просто 'парень' или 'чужак'. Минуло три дня, как он появился в избе, и за эти три дня лишь единожды открыл глаза, когда Вяжгир — так звали знахаря — извлекал наконечник стрелы у него из ноги, повыше колена. Вынув, тщательно обмыл рану настойкой ирного корня в вине, потом не менее тщательно обмыл и сам наконечник, завернул в тряпицу и бережно упрятал за притолоку.

Какой был из себя знахарь? Обыкновенный, хоть и не совсем. Росту в нём не хватало и силы было маловато, поэтому для работы в поле, будь то ратном или хлебном, он не годился. Сызмальства имел увечье: лицо и руки огнём опалило так, что смотреть страшно, ноги ходили плохо, а кормиться-то надо. Вот он и подался в ученье, после перебрался жить на отшиб и теперь лечил хворых. Многие, кого обделила судьба, так делали, потому среди целителей и попадались на каждом шагу хромые, слепые да горбатые. Другое дело эрили и ведуны, так про них и разговор другой.

Знахарь ходил за больным с утра до глубокого вечера, а начала за окном сгущаться зимняя темень — оставил его, принялся кружить по избе, творя защитные заклинания, и делал это намного усердней вчерашнего, и уж совсем не сравнить, как делал это обычно. Обходил каждый угол, чётками перебирал слова-обереги, бросал под ноги листья осины, и длинная его тень металась по избе вместе с ним.

Раздался негромкий стук в дверь. Знахарь вздрогнул и ещё быстрее зашептал заветные слова. Стук повторился, а следом за ним послышался приглушённый голос:

— Отворяй, Вяжгир! Это я.

— Кто? — спросил знахарь, припав ухом к двери, а сам на окна поглядывает.

— Ян, — был ответ.

— Ян третьего дня в дозор ушёл. Чем докажешь?

За дверью повисло молчание. Знахарь на цыпочках отошёл, быстрыми бесшумными движениями стал раскладывать над косяком сухие гроздья рябины — охрану от чужих чар, — когда услыхал:

— Я вернулся, Вяжгир, отворяй, а не то отведаешь моего кулака! Я уже закоченел весь!

Тогда знахарь усмехнулся и отодвинул засов, на котором позавчера самолично вырезал охранные руны.

В избу вместе с облаком пара ввалился залепленный снегом высокий человек.

— Ты что это удумал, колдун? Не пускать меня? — из воротника тулупа высунулось молодое безусое лицо, гневно сверкнули синие глаза. — Ты знаешь, какой нынче холод? Птицы на лету мёрзнут!

— Ну-ну, стало быть, великий холод, раз ты не боишься дерзить мне, Ян Серебряк, — хмыкнул знахарь, за усмешкой скрывая радость, что молодой Сокол вернулся живым.

Тот сразу поостыл, чувствуя, за какую черту нельзя переступать. Знахарь-то был много ниже его ростом, однако чаще всего казалось, что это он, Ян, смотрит на него снизу вверх. Добавить сюда неприглядный, если не сказать уродливый облик, тайные колдовские знания, станет понятно, почему Сокол сразу пошёл на попятную:

— Я тебе дичи принёс, в сенях оставил. Ты ж, небось, пока меня не было, оголодал совсем?

— Ну, не сказать что оголодал, а мясо кончилось, — махнул рукой знахарь. — Когда вернулся-то?

— А только что. Домой не заворачивал, сразу к тебе. Дело у меня, не пустяшное.

— Ранен? — обеспокоился знахарь.

— Тьфу-тьфу, пронесло, — ответил Ян и тут увидал чужака. — А кто это у тебя? — шагнул он к нему и наклонился.

Парень лежал без движения, и только по тому, как еле заметно подымалась и опускалась грудь, можно было понять, что он ещё живой.

— Сам не знаю, — отозвался знахарь, торопливо занавешивая маленькие оконца вытертыми куничьими шкурами. — Третьего дня нашёл его в лесу у крутояра. Думал, мёртвый, бросить хотел, а тронул — тёплый. Вот и притащил сюда.

— Не голого же ты его притащил, — сказал Ян. — Одёжа-то где?

— Да вон, под лавкой валяется, — кивнул знахарь. — Я её сжечь собирался.

— Погоди жечь. Поглядеть надо.

Ян достал из-под лавки то, что некогда было одеждой, а теперь стало ворохом дурно пахнущего тряпья.

Меховая куртка была изрублена на куски, целым остался лишь ворот, нательную рубаху, как и исподнее Ян даже развернуть не смог, до того всё пропиталось кровью, а потом засохло. Штаны из шкуры выдры были поцелей, если не считать трёх поперечных разрезов на правой штанине и дырки от стрелы на левой.

— По этой одежде много не определишь, — Ян покачал головой. — Кроме того разве, что этот чужак с кем-то сильно не поладил. Оружие при нём было? Или кармак? — Ян подсел к раненому и принялся внимательно его разглядывать.

— Не глупи, Ян Серебряк, — ответствовал знахарь. — Будь у него волосы кармаком стянуты, я бы уже давно знал, кто он и откуда, по родовым печатям-то.

— Верно, для того и носим, — согласился Ян. — Надо Орлов и Туров поспрошать, может, кто из них, темноволосый. Однако я замечаю, что ты всё по окнам смотришь и будто прислушиваешься. Ждёшь кого?

— Жду, — подтвердил знахарь. — Но предугадываю: тот, кого я не жду, придёт раньше.

— Брось загадками-то говорить, — недовольно посмотрел на него Ян, но тревога быстро передалась и ему.

— Скоро поймёшь. Молчи.

Ян притих.

Сначала он только слышал, как гудит огонь в печи, потрескивает зажжённая лучина да скребётся мышь в углу. А потом вдруг снаружи, около двери, заскрипел снег под чьими-то осторожными шагами, будто крался кто-то, и сразу — под окном: скрип, скрип... скрип... скрип-скрип...

Яну стало страшно. Какие такие силы по ночам призывает колдун к своему дому? Что за гостей принимает он втайне от других?

Но знахарь, похоже, обеспокоился не меньше. Он вновь закружил по избе, изгибаясь, ударяя в ладоши, шепча бессвязные, непонятные постороннему уху слова и бросая в жаровню всякие травы, отчего к потолку пополз сизый дым.

А под окном раздался не то грустный смех, не то плач, тонкий такой, жалобный, а потом женский голос тоскливо позвал:

— Ингерд!.. Поди сюда, Ингерд!..

И что при этом приключилось с раненым, который безвольно лежал на собольих шкурах и дышал через раз! Он дёрнулся так, будто в него вонзили нож по самую рукоять, дёрнулся раз, другой и третий, заскрежетал зубами, захрипел, посинел весь.

А снаружи снег скрипел и скрипел, и будто брошенное дитя плакало, и разные голоса всё выкликивали:

— Ингерд!.. Поди сюда!.. Покинь этот дом, ступай с нами!..

Ян побелел от ужаса, волосы на затылке зашевелились, а знахарь кружит по избе, а раненый не в себе мечется, вцепился в шкуры скрюченными пальцами, будто пытается встать, да не хватает сил. Те раны, что начали заживать, пооткрывались, и кровь, густая, ало-синяя, хлынула из них.

— Держи его! — крикнул знахарь Яну. — Крепко держи!

Тот навалился на больного и едва совладал с ним, до того больной оказался здоровей здорового, будто злой дух в него вселился. Ян боролся с ним, весь перемазался его кровью, но сумел-таки прижать буйного к полу, чтобы тот не убил себя и его, Яна, заодно.

А сквозь стены, из-под половиц, через земляную крышу сочилась песня, заунывная, тоскливая, вроде той, что над покойниками поют. И слова-то обычные, но такой шёл от них могучий призыв, что ноги, руки и всё тело, головы не слушаясь, хотели идти безо всякого удержу.

Так продолжалось до той поры, пока ночь не повернула на день. Три раза ухнул в чаще филин, плач за окном утих, заскрипел снег под удаляющимися шагами, и окровавленное тело под руками Яна разом обмякло.

Ян осел на пол, страх отпустил его столь же внезапно, как и накатил, только осталась дрожь в ладонях и в коленках, а знахарь точно подрубленный повалился на лавку.

— Кто это? — слегка заикаясь, тихо спросил Ян, словно боялся, что его услышат с улицы. — Бёрквы?! Но почему ты не впустил их, колдун? Ведь они же за ним пришли! — он ткнул пальцем в сторону полумёртвого чужака. — Ты же... ты их добычи лишил! Теперь они обязательно отомстят тебе и мне вместе с тобой!

— Нет, Сокол, это не духи смерти, — отозвался знахарь, с трудом подымаясь, чтобы снять охранные заклятья. — Уж их-то вой мне доводилось слышать не единожды, отличу. Не всяк из моей избушки уходил своими ногами, не всяк от ран оправлялся, многие помирали, сам знаешь. Бёрквы здесь частые гости.

— Но тогда кто же это?..

Вяжгир принялся рассказывать:

— Уже теперь четыре дня тому назад домовой на меня взъелся, выставил из избы, ну и чего даром время терять? Я пошёл к дальнему роднику снег откопать. А этот там, валяется.

Знахарь снял охранные заклятья и немедля взялся врачевать больного, которому совсем худо сделалось. Кровь вытекала из открывшихся ран и подплывала под него, дыхание еле теплилось. Знахарь положил ему под голову ветку падуба, прочёл заговор для покоя и сна, налил в кружку отвар коры шепчущего дерева.

— Подержи ему голову.

Ян послушно приподнял голову чужака, и Вяжгир влил тому в рот горькое снадобье.

— Вот и нашёл я его на берегу крутояра, — про Годарха со Стигвичем говорить не стал, не то Ян опять заведёт старую песню, что надо перебираться жить в становище, дескать, опасно жить на отшибе. — Думал, мёртвый, бросить хотел. Ну а коли живой оказался, пришлось забрать. Где на себе нёс, где тащил. Насилу доволок. Лечить стал. Думал: помрёт, ну и помрёт, выправится — хорошо. Две ночи от него не отходил, а он лежит, не шевелится, будто всё равно ему, жить или не жить. Слышь, Ян, — сказал вдруг знахарь, — поди-ка ты умойся. Глядеть на тебя невмоготу.

Ян сам себя не видел, увидел бы — не узнал. Весь в крови, будто зверя свежевал.

Умылся он, знахарь достал из сундука меховое одеяло, переложили на него раненого, а шкуру, пропитанную кровью, свернули и засунули под лавку, чтобы потом почистить снегом.

— Первой же ночью пришли за ним. Мне-то невдомёк, защитой дом обнёс некрепкой, всегдашней, а они как заголосят под окном, как завоют слезно, с причитанием. Я было прилёг, устал накануне, а тут вскочил, а они уже в дверь ломятся. Начал я творить заклятья и про себя думаю: ну всё, смерть моя пришла. Гляжу, чужак-то дёргается, будто в него горящей головней тычут. Тут я не на шутку перепугался, кого, думаю, в дом приволок? И сам всё заговоры читаю, со страху даже те вспомнил, какие ещё в детстве слыхал. А как филин ухнул, так всё успокоилось.

— Но ведь бёрквы это, колдун! С кем ты тягаешься?!

— Нет, не бёрквы, — твёрдо возразил знахарь. — Бёрквы следов на снегу не оставляют. Я по утру вышел — вокруг моей избушки всё истоптано и следы в лес тянутся. Да и домовой помалкивал, затаился где-то со страху. Разве пустил бы он духов, ежели те нос не по делу, а ради прихоти кажут?.. Нет, были то не бёрквы. Они теперь в третий раз придут и либо выманят парня, уж не знаю, на кой он им сдался, либо уберутся насовсем. Но сейчас-то мне имя его известно, попробую составить на него заговор-оберег. А пока составляю, ты мне расскажи, что за дело у тебя. Уж извиняй, что сразу-то сказать не дал.

Да какое дело?! Ян вдруг сообразил, что ему самое время уходить подобру-поздорову, и засобирался:

— Я тебе завтра скажу, теперь пора мне, и так задержался, вон, светает уже.

Знахарь выпрямился от жаровни, из которой гусиным крылышком выгребал пепел, и поглядел Яну в глаза. Опять Ян почувствовал себя ниже ростом, и ему сделалось нехорошо.

— Бежишь, Сокол? — прямо спросил знахарь. — Боишься?

— С чего ты взял? — нахмурился Ян. — Я же всё равно тебе не помощник.

— Может, твоя помощь и не пригодится, но буде она понадобится, ты не откажешь.

— Да что я сумею-то?

— То же, что и сегодня: держать его, чтоб не убежал.

Ян понял, что попался. Уйти, поссорившись с колдуном, нельзя: он может наслать порчу на него и на весь его род. Но и остаться здесь, чтобы ещё раз услышать заунывное пение под окнами, тоже было равносильно порче. Правду люди говорят: водишь дружбу с колдунами — жди беды. Ян про это забыл и вот поплатился.

Угрюмый, он сел в угол так, чтобы видеть и знахаря, и раненого чужака. 'Вот ведь какая несправедливость, — подумал, — я сильней колдуна, здоровее, а победить не могу. Да чтоб меня, если против него пойду!'

— Чего набычился? — спросил Вяжгир. — Чего в угол забился? Сам на себя страху напустил, аюл.

'Аюл' означало 'недоросток', 'подуруша', но Ян не обиделся. Помнится, когда был ещё мальчишкой, тайком от отца пробовал обращаться в сокола, что умел каждый воин его клана. Понятное дело, несвоевременные попытки отозвались бедой: как-то раз взлетел, но сил не хватило поймать ветер, и он, ломая хрупкие крылья, упал в лес, прямо к ветхой избушке знахаря.

Вяжгир нашёл его у своих дверей, обернул обратно в человека и лечил, а пока лечил — не раз потчевал этим словцом, и дружков его босоногих, которые прибегали проведывать. С тех пор Ян частенько захаживал к нему в избушку, крытую дёрном, на котором каждую весну распускались жёлтые цветки мать-и-мачехи. Но ещё ни разу не случалось так, чтобы нельзя было уйти, если ему того хотелось.

— Хватит дрожать, — сказал знахарь, гася лучину — наступало утро. — Силком не держу, да, боюсь, не управлюсь один. Подбрось-ка лучше поленьев в печь и раздуй огонь хорошенько, не то замёрзнем.

Он ещё раз осмотрел все раны болящего, что-то пошептал ему в темя, потом укрыл потеплее одеялом и сам улёгся на лавку.

— Устал я нынче, — пробормотал. — Посплю. И тебе советую.

Но Ян нипочём не хотел спать, он прикидывал, как бы ему сбежать, но всё без толку. Да, теперь он умел оборачиваться соколом, но сокол-то в клетке! Силой не прорвёшься, да и какие силы — три дня в дозоре, толком не спал, на крыло подымался... Делать нечего, сунул в топку несколько поленьев, огонь тут же заворочался, загудел, рванулся наружу. Ян прикрыл заслонку и привалился спиной к тёплому боку печи.

Умом понимал, что Вяжгир худого ему не сделает, не посмеет. Да и не таков он человек. Ян посмотрел на него. Подложив руку под голову, знахарь, казалось, спал крепким сном, хотя Ян был уверен, что спит он только одним глазом.

Время шло, и Сокол в конце концов проголодался. Он никогда не ел в этом доме, да колдун и не предлагал и сам при нём ни разу не ел. 'Оно понятно, — думал Ян, — зачем колдуну еда... И чужаку этому не нужна, он и так не сегодня-завтра помрёт'. Но Ян-то живой, и нутро уже свело до боли. В конце концов, когда белый снег за окошком стал синим, голод победил страх.

— Эй, колдун, — позвал Ян, — нет ли у тебя хлеба?

Знахарь тотчас открыл глаза, будто и не спал вовсе:

— Известное дело, есть. Поди в кладовке возьми.

Ян толкнул низенькую дверь и в растерянности остановился на пороге. Так бывает с теми, кто вообразит себе чащобу до небес, а после окажется, что там и на подлесок не хватало. Раньше он с опаской глядел на эту дверцу, уверенный в том, что за нею — тёмный вход во владения духов, а вместо него увидел склянки, жбаны, кадушки и туески с вареньями-соленьями, заготовленными нынешним летом.

Немного разочарованный, Ян взял с полки завёрнутый в полотенце вчерашний каравай, вышел и плотно затворил дверь за собой.

А между тем вечерело, в избушке быстро скопилась темень. Знахарь велел Яну зажечь лучину, а сам опять принялся готовить отвары с припарками и потчевать ими раненого. Ян сидел в углу, щипая каравай, и наблюдал за действом:

— Зачем ты лечишь его? Ведь всё равно не вылечишь.

— Сегодня узнаем, — отозвался знахарь, растирая в порошок цветки кровохлёбки и чабреца. — У этого парня много сил, захочет выправиться — сумеет. Пока он на перепутье: и жить надо, и с того свету его кто-то зовёт. Видать, родной, иначе не слушал бы, не рвался бы туда.

Знахарь говорил, останавливаясь время от времени и опять к чему-то прислушиваясь. Ян, глядя на него, тоже стал прислушиваться, и постепенно его снова начал одолевать страх.

— Переживет сегодняшнюю ночь — хорошо. Руки у него, смотри, сильные, ноги сильные, в бою, стало быть, так просто не сшибёшь. По телу шрамов не счесть, стало быть, много дрался, опыту не занимать. Опять же волосы. Погляди, какие у него волосы.

— А что? — Ян пожал плечами, а у самого по плечам мурашки бегают. — Волосы как волосы.

— Аюл. В волосах сила сущая заключена, вечуварами данная, сам-то вон с какими космами ходишь. Вот он помирает, как ты говоришь, а волос, гляди-ка, сильный, крепкий, длинный, от корня волной бежит, значит, и парень этот силён и крепок и много в нём охоты к свободе. Как легко волос рвётся, так легко человек и жизни лишается. Ты-то, Ян Серебряк, в Имарь-день многим девицам локон даришь? — неожиданно подмигнул знахарь.

Ян сверкнул в темноте белозубой улыбкой, отпираться не стал:

— Многим. Тебе разве соврёшь?

— И врать ни к чему. Приходишь-то потом весь крыльцами стриженый, смотреть страшно.

Ян вспомнил Имарь-день прошлым летом и рассмеялся. По обычаю парень и девушка, что полюбились друг другу, меняются срезанными локонами, а Ян тогда был в ударе. Хорошо, за зиму волосы вновь отросли.

И вдруг под окном тихо так, осторожно — скрип... скрип... У Яна сердце захолонуло, спина сразу взмокла, он вскочил, не зная, куда кинуться, где спрятаться. А знахарь ему говорит:

— Сядь. Эти шаги не опасны.

А дверь уже сама по себе отворяется, и Ян застыл, будто к полу примёрз.

В избу пожаловал человек, в тулупе, валенках, если по стати да по одёжке встречать, то и мимо пройдёшь, а вот не тут-то было: сам росту небольшого, но переступил порог — и будто бы всю избу собой заполонил, словно она ему в плечах тесна, словно достал макушкой до самых стропил. И свету с собой принёс, неяркого, но от него даже огонь притих в печи, и лучина погасла, никто и не заметил. Свет у него исходил от лика, от рук — таких белых, что, казалось, ни кровинки в них нету, да от волос — длинных, инеистых, в них искрилась, играла колдовская сила.

Имя этому человеку — эриль Харгейд, Яну ли не знать? Да он боялся его до смерти, потому как эрили владеют рунами, а Харгейд среди таких слыл самым сильным и самым опасным. Он приходил всегда нежданно-негаданно, мог вмешаться в любой отунг — совет племени, сказать слово, и никто никогда не смел этого слова ослушаться. Да что там! Никто даже взгляда его выдержать не мог, глаза у эриля, словно потухшие угли, а разгневается — угли как вспыхнут, вдруг испепелит на месте? Вот и Ян сразу взгляд отвёл, уставился в пол, а знахарь с почтением поклонился.

— Донесли до меня весть, Вяжгир, что в твоём доме объявился чужак, — произнёс эриль, сверкнув очами на застывшего Яна. — Звал меня?

— Звал.

Сокол в ужасе уставился на знахаря. Да в своём ли тот уме? Кому придёт в голову позвать в свой дом эриля, да ещё такого сильного, как этот? Он ведь обретается в Зачарованном лесу, с ведунами дружбу водит! Лес тот — громадный, дремучий, размахнулся от озера Остынь вдоль Келмени до самого моря, и люди там не живут и близко не показываются! А уж кто ведуна встретит, считай, пропал.

Однако же низенький щуплый Вяжгир-знахарь если и боялся, то виду не подавал и, пока эриль осматривал израненного чужака, обстоятельно рассказывал, как было дело. Ян тихонько сел в угол, подальше, только бы про него забыли.

Сокол был не дурак и знал, что знахари и колдуны всё же очень разнятся между собой и нечего их путать. Знахарь только и делает, что лечит людей с помощью трав, собирать и добывать которые — целая наука. А также разными заговорами и шептанием, их знахарь знахарю передаёт в большом секрете.

А вот колдуны почти все народ злопамятный и зловредный, от них всегда жди худого. Но если Вяжгира Ян колдуном звал шутейно, запросто навещал, мог словечком перекинуться (да мало ли таких в лесах от Келмени до Стечвы?), то эриль Харгейд внушал ему настоящий ужас, и никогда Соколу не являлась мысль завести с ним дружбу. Страшнее эриля могли быть только ведуны из Тёмного леса да бёрквы, что зажигают огоньки на Гиблом Болоте.

И вот бедняга Ян попал в самый настоящий полон к чародеям, могущим походя обернуть его в камень, а то и в мышь, Годархам на потеху... Мало того, с улицы стережёт ещё одна незваная беда, а в том, что это беда, Сокол уже наилучшим образом понял. Сидел теперь в углу и думал, как уцелеть промеж всех этих напастей, что свалились на его несчастную голову.

Эриль тем временем, скинув тулуп, колдовал над обнажённым телом чужака. Он говорил ему:

— Дыши!

И тот послушно дышал. Говорил:

— Перестань дышать!

И парень лежал, точно умер. Красной мазью рисовал на нём какие-то знаки, а знахарь, не переставая, шептал заговоры. Ян почувствовал, как вдруг у него закружилась голова, словно выпил ведро браги, его неудержимо повело в сон, но стоило услыхать под окнами зловещее 'скрип... скрип...', как весь сон разом слетел с него.

Эриль тотчас вскинул голову, ноздри у него затрепетали, глаза в темноте загорелись, он стал похож на зверя, почуявшего охотника недалеко от своего логова.

Сначала было тихо. Потом пронзительный голос завыл:

— Ингерд, сыночек мой!.. Покинь чужой дом! Ступай с нами!..

Обнажённое тело, пестреющее струпьями закрывшихся ран, дёрнулось, но эриль повелительно простёр над ним свою белую как снег руку и сказал только одно слово:

— Лежи.

И тело чужака покорно затихло.

Те, что за окном, видно, почуяли, что против них объявилась какая-то сильная сила, и гнев обуял их. Страшный рёв потряс ветхие стены избушки, вздрогнули пол и потолок, в углу с грохотом повалились чугуны и ухваты. Ян зажал ладонями уши и уткнул голову в колени, лишь бы ничего не слышать, но эриль всё так же стоял и не двигался, и больной под его рукой не шевелился, тогда как знахарь сделался белей белёного полотна. Казалось — ещё немного, и изба раскатится по брёвнышку, рухнет крыша, мох разлетится по ветру, до того её всю трясло и шатало.

Тогда эриль Харгейд вытянул вперёд правую руку и несколько минут стоял так, не подпуская друг к другу душу умирающего и тех, кто за нею явился. Как же пришлые старались прорваться сквозь этот заслон! Бились об него, кричали и выли, но заслон был прочен, и вопли из-за двери бессилия и злобы служили тому подтверждением.

Правой рукой эриль начертил в воздухе какой-то знак, и Ян услыхал грозный голос:

— Ну, довольно, потешились! Теперь убирайтесь!

И вой оборвался. Торопливо заскрипел снег под удаляющимися шагами, потом всё стихло.

Ян открыл глаза. Эриль Харгейд стоял, опустив голову, в белых волосах играли искры, а сам он светился сильнее прежнего, в избе стало как днём.

— Не простого парня подобрал ты, Вяжгир. Доброе дело сделал, но болеть сердцу твоему, — вздохнул эриль, — здесь и я помочь не сумею. Такие, как он, меняют жизнь всякого, кто их коснётся.

— Кто же он? — знахарь не подымал глаз, стыдился своего уродства.

— Маэр.

Вяжгир при этом слове дёрнулся весь, Ян вжался в стену: маэр? что за новая беда? — но прятаться было некуда, весь как на ладони.

Сам чужак меж тем пребывал в полном беспамятстве и не слыхал, какой разговор вели над ним эриль и знахарь.

— Какого же он роду-племени? — спросил Вяжгир, старательно поворачиваясь боком, чтобы не показываться лицом. — Чуток на Орла похож, такой же чёрный, но не Орёл. Не Тур и не Рысь. Про Лис, Куниц и Барсов и говорить нечего, не их порода.

— Ты хоть всех подряд перебери, кто в Махагаве обретается, а не угадаешь, — сказал эриль.

— Как так? Неужто не наш он? Чей же тогда?

Ян уши навострил, ему тоже страсть как хотелось это знать.

— Не чужой. Но уже и не наш. Нету больше среди нас его племени.

— Да где же? — осторожно допытывался знахарь. — Куда делось? А этого чего же бросили?

— А про то он тебе сам расскажет, коли сумеешь излечить. Как ни крути, худое задумано, если на маэров началась охота, переловят по одиночке — поздно будет кулаками махать. Ну да поглядим, кто кого.

Знахарь зябко повел плечами, ему в меховой рубахе вдруг холодно стало. Рубаха старая была, не грела...

— Те, что выманить его хотели, кто их...

— Больше не придут. Этих я навсегда отвадил, но как бы другие не явились. А кто их натравил, о том есть у меня догадка. Приглядывай за ним, Вяжгир. Я бы забрал его с собой, да маэру волю свою не навяжешь, как не посадишь волка на цепь. Ну, бывай.

Эриль надел тулуп и вышел на крыльцо. Знать не зная, что чутьё в этот раз его подвело, промолчало, когда надо было криком кричать.

Едва за ним закрылась дверь, Ян отлип от стены. Он дрожал всем телом, словно только что вышел из жаркого боя и теперь остывал.

— Что за маэр такой? — его даже голос плохо слушался. — Говори, колдун, или ноги моей больше в твоей избе не будет.

Это была не пустяковая угроза, Сокол хотел побольнее задеть. И задел: знахарь повернулся спиной, прячась теперь и от Яна, и Яну горько было это сознавать, но он не отступил:

— Что за мудрёное имя? Избранный какой-нибудь или навроде того?

— Да какой он избранный, — устало отмахнулся Вяжгир, — слова-то какие... Сказки.

— Дед меня учил: сызмальства сказками тешутся, а вырастая — ума из них набираются.

Знахарь сел к столу, устало сгорбился.

— Маэр — худая веха, Сокол. Коли видишь её, стало быть, наша жизнь, всех, от первого до последнего человека, подошла к излому. Но ты не видишь, и никто не видит.

— А куда глядеть-то? — Ян обернулся на чужака, но тот так и лежал колодой, весь разукрашенный красными узорами. Спал себе, какая тут веха?

— Да не туда, а вокруг. На то, как живем, чем дышим, на что уповаем.

Ян из Вяжгировых речей ничего не понимал, ерунду говорил знахарь, бессмыслицу, а только давешний страх снова стал пробираться под кожу, мутить рассудок.

— Излом узреет лишь тот, кто одним взглядом постигает всё, от гор и до моря.

— Ну, такого человека и не сыщешь, — фыркнул Ян, — нету таких.

— Отчего же? Сколько льётся крови, не видишь? И что льётся она во всех племенах, не видишь тоже? И что льётся зазря, не по делу? Что никакого нет ей оправдания?

Сокол нахмурился. Уж это он и так знал, не юнец, сколько раз ходил в бой, не сосчитать.

— Ты мне по делу говори, не увиливай.

— А я и говорю. Смерть на каждом шагу, привыкли уж все.

— Ну и что? А как здесь не привыкнешь?

— А то. Пустая смерть, не жертвенная — и есть наипервейший знак. Его все мудрые отличают.

— Я не мудрый, чего мне отличать? И брось ты привычку заумью говорить!

— Все люди обыкновенные, Сокол. Но как подходит время, среди прочих становятся различимы единицы, как самые яркие звёзды при самой яркой луне. Никто их не избирает, не назначает, нарочно не учит, они своей яркости сами не видят, не знают о ней. Живут себе, но как? Горят кострами. От малого уголька, всё ярче и ярче. Потому и тянутся к ним — кто погреться, кто на свет из темноты выйти. Да только разный бывает тот огонь. Какой согреет, а какой спалит дотла.

Ян слушал, слушал и, как Вяжгир умолк, — схватился за голову:

— Стало быть... Стало быть... Раз горят они уже, раз видны стали другим... — он ходил кругом догадки, страшась подступиться. — Уже порядок наш стронулся с привычного места, не удержали мы его?

— Не удержали. Теперь покатится, как валун с горы. На них одна надёжа, — знахарь кивнул на чужака, — что плечо подставят.

— Хороша надёжа, — Ян даже охрип от волнения. — Я ведь, колдун, не из тех, кто горит, куда мне. Но видеть могу, хоть и не мудрый, как ты или эриль. Летаю высоко, глаз у меня острый, потому и вижу. Я ведь к тебе зачем явился? — вдруг перевёл он разговор. — Думал совета просить, а теперь по всему выходит — попрощаться.

— Что ты, что ты! — знахарь изменился в лице. — Ты что удумал, буйная голова? Когда это ты что понял?

— А вот прямо сейчас, тебя послушав. Ты хоть и живешь на отшибе, колдун, а ведаешь, что Соколиное племя гибнет, что мало кто из нас доживает до седин. На твоих руках немало померло. У нас два пути: либо мы пустим Годархов, Стигвичей и Торвалов на свои земли и под ними будем жить, либо падём все до одного в мелких нескончаемых сечах. Ты меня знаешь, колдун, а стало быть знаешь, что первым путём не пойду.

— А каким же? — у знахаря комнатушка поплыла перед глазами, не ждал он доброго ответа и не дождался:

— Другую землю искать. На валуне, что катится не пойми куда, не уживёшься.

— Да куда, куда?! Неужто на войну собираешься? Силком брать, кровью?

— Не на войну. В горы. Хочу проверить, есть ли на той стороне пригодная земля.

Знахарь в ужасе прижал изуродованные руки ко рту, точно хотел сдержать крик. Потом не утерпел:

— Кто надоумил тебя на такое? Дед?! Добаловал сказками? Не пущу! Нет моего тебе позволения!

Он и ещё хотел всякого сказать, отругать как следует, но, натолкнувшись на Янов упрямый взгляд, умолк. Не надо Соколу его позволения, он уже всё решил. Это было видно по сурово сжатым губам, по тому, как твёрдо смотрел он в ответ.

— Но ведь горы, сынок, — прошептал в отчаянии. — Духов смерти обиталище! Они тебя живьём сожрут!

— А ты мне оберегов дай. Цветков, водички...

— Я тебе дам цветков! — озлился знахарь. — Берёзовой каши тебе, а не цветков!

— Ну будет серчать, успокойся, — примирительно сказал Ян. — По-быстрому обернусь, зря мне что ли крылья дадены?

— Не вздумай на крыло подыматься! — рявкнул на него знахарь. — Бёрквы сразу учуют, тогда уж точно сгинешь!

— Ну не буду, не буду. И не один я, ребята со мной, двое.

— Таких же безголовых, — припечатал Вяжгир.

Он знал Яна с детских лет, с его упорством сталкивался не раз, отговаривать — зря терять время. Вот он сидит, смеётся, рубаха-парень, за смехом прячет страх и тревогу. А ведь не из прихоти задумал это гиблое дело, не по дурости! Разве было такое, чтобы судьба ему щедро отсыпала даров, на-ка, бери какой приглянется? Нет, не отсыпала, вот этот, один-единственный сунула в руки, хочешь бери, не хочешь, и ладно. Вяжгир едва не заплакал. Он ему тут про маэров — а сам не углядел, пропустил, когда и Ян вспыхнул костром, путеводным, для других. Да ведь сам-то — не сгорит ли заживо?..

Так и ушёл Ян в дальнюю дорогу, по правде сказавшись только отцу и деду-готтару, а для других присочинил подходящую историю. Знахаря в трудном деле не бросил, прислал в помощь младшего брата, Чермика, а всех раненых и хворых велел отправлять к другим целителям.

За окном пела вьюга и валил снег, чужак потихоньку приходил в себя. Выправлялся он долго и тяжело, на знахаря с ним свалилось много хлопот: его надо было кормить, мыть, беречь от болезней — слабый был, как младенец, а к слабому пристаёт всякая хворь. А сколько он на него своих снадобий извёл, все запасы поистратил и теперь ночами сидел у печи, новые готовил, смешивал.

Чермик появлялся в избе каждый день, и ему, как и прежде Яну, очень хотелось выведать, кто этот чужак. Приносил добытую на охоте дичь и не раз дивился упорству, с каким знахарь ходил за больным, словно за родным сыном. Ему было невдомёк, что эриль Харгейд строго-настрого велел чужака от смерти спасти. Знахарь и спасал. И сам не заметил, как прирос к нему сердцем.

После той страшной ночи парень начал бредить и в бреду всё кому-то грозил, звал отца и мать, бормотал незнакомые имена, а то и плакал. Чермик из этого ничего не понял, а знахарь, наслушавшись, стал кое-что смекать, но соображениями не делился.

Потом, когда раны почти все зарубцевались, чужак заговорил, тихо, едва разборчиво, будто заново учился произносить знакомые слова. По глазам было видно, что соображает, где находится и что люди перед ним, но взгляд полнился тоской. Знахарь ни о чём не спрашивал, делал своё дело; Чермик тоже терпел, с расспросами не лез, приходил, помогал, а после садился на лавку и рассказывал, какая жизнь вокруг Соль-озера.

А жизнь была нелёгкой. Земли, раскинувшиеся от Белого моря до Тёплого, делили много племён. По Келмени селились Рыси, Куницы и Лисы; по Стечве, по левому берегу — Росомахи, Выдры, Мыши и Вепри; по правому — Медведи, Волки и Соколы. На отрогах Магранны обитали Барсы, вокруг Соль-озера соседились Орлы и Туры. У всех земли много, а кой-кому казалось — мало. Вот и воевали без конца, уже не найдёшь, с кого всё началось. Зимой-то ещё поспокойней, драться несподручно — холода, но сейчас, в предчувствии весны, глубокие снега оседали, слабели морозы и просыпался давний зуд проверить чужие межи.

— Веришь ли, — говорил Чермик знахарю, — прошлый год был полегче, а нынче как сговорились, лезут и лезут, Мыши с Выдрами совсем страх потеряли. И всё по-мелкому, исподтишка, на большую грызню покуда не идут, а кусаются. Будто науськивает их кто.

Вяжгир сильно боялся за него, за всё племя боялся. Кассар Серебряк хороший янгар и старейшины-готтары мудры, но числом-то Соколы, и без того невеликое племя, поредели. Тихой сапой соседи изводили их, в мелких стычках, год за годом, а теперь ежели задумают Стигвичи с Годархами разом ударить, то, может, и не устоять Соколам.

— Готтары-то что?

— Молчат, — ответил Чермик. — Духов спрашивают, а те совета не дают.

Так, за делами и не заметили, как наступило тепло. С окошек сняли куничьи шкуры, и хоть солнце в избу не заглядывало, зато залетал ласковый ветерок, и чужак, который только-только начал вставать, жадно его вдыхал. Жизнь и молодость брали своё. От Яна не было никаких вестей, и предчувствия Вяжгира одолевали самые худые.

Сошёл снег, зазеленели луга, деревья выбросили первый лист. Знахарь теперь с утра до вечера пропадал в лесах и долах, собирая ранние дикоросы. Это большая наука — знать, когда какая травка входит в силу, когда её следует сорвать, чтобы целебные свойства не сгинули понапрасну.

Едва около избушки высохли талые воды, Чермик начал выводить Ингерда на солнце, поскольку сам тот ходил плохо, а невысокий щуплый Вяжгир с ним управиться не мог.

К громовому ручью потянулся народ, попить целебной воды, со знахарем посоветоваться, приобрести пучок полезных трав. Взамен приносили кто что мог: и посуду, и шкуры, и еду, и тканое полотно, и вино, и мёд. Вино знахарь принимал с особенной благодарностью, потому что делал на нём всякие настойки, ими же потом и лечил. Частенько он уходил к больному, который сам прийти не мог, и тогда возвращался домой лишь к ночи, а то и наутро.

Ингерд чужих сторонился, но его всё же заметили, и молва о чужаке быстро облетела округу. Людям было невдомёк, чего это он обретается в доме знахаря? Понятно, что на излечении, вон, вид как у выходца из земляной могилы, да почему же к семье не возвращается? Любопытные старухи, что покупали цветы-обереги, спрашивали знахаря, откуда тот взял чужака.

— Чей он? Приблудный, что ль? Роду какого? — шамкали они, зыркая глазами по сторонам.

Знахарь от вопросов отмахивался или отвечал так:

— Найдёныш. В лесу нашёл. А роду дальнего, отсюда не видать.

Если рядом был Чермик, он таких старушек быстро выпроваживал словами:

— Не бойтесь, не беспокойтесь, свой парень, добрый, живёт сам по себе.

— Да как же сам по себе, милок? Нешто так бывает? — упиралась какая-нибудь бабка в дверях, сама хлипкая, а руками за косяк схватится — не вытолкаешь.

— Бывает, мать, бывает, — говорил Чермик. — Ты ступай домой, а то, пока идёшь, цветки твои силу-то и растеряют.

— И то правда, — спохватывалась старушка, и вот уж нет её.

— Они своими расспросами кого угодно доведут, — жаловался Чермик. — Ты, колдун, хоть бы как-то припугнул их.

— Нельзя, — отвечал знахарь.

— Отчего же нельзя?

— Так они доброе про него говорят, а припугнёшь — наплетут всякой дури. Навредим парню.

Чермик, не переставая, наблюдал за Ингердом, ломал голову — кто? Из каких краёв? Вяжгир посмеивался: ну чисто сокол нацелился на мышь, выслеживает. Поначалу, едва придя в себя, Ингерд был вроде как не рад, что его спасли. Напрямую об этом не говорил, но это читалось у него на лице, в глазах, по безвольно поникшим плечам, по тому, как безучастно он ест и смотрит кругом себя.

Потихоньку, вместе с тем, как в тело возвращалась жизнь, оживала и душа, да только не в радость: чужак медленно чернел от тоски и затаённой ненависти, грызущей его днём и ночью. Вяжгир подумывал снова позвать в помощь эриля Харгейда, ведь по всему выходило, что, залечив маэру телесные раны, душевные уврачевать он так и не смог: чуть выправившись, парень снова начал таять, хиреть на глазах.

— Да что это с ним, колдун? — спрашивал Чермик знахаря, когда Ингерд спал. — Ты послушай, он даже во сне зубами скрежещет! Не поверю, что не знаешь.

— Я и знаю, — отозвался знахарь.

— Ну так скажи.

— Не скажу.

— Это почему? — вскинулся Чермик. — Я ли не помогал тебе?

— Помогал. Но если захочет, сам тебе скажет. Добро без оглядки надо делать.

С этим Сокол не согласиться не мог и, скрепя сердце, решил отложить расспросы до лучших времён. Времена эти наступили не сразу. Прежде Ингерд и Чермик не раз посидели друг против друга за столом, деля еду и питьё, но всё больше молча. Знахарь присматривал за ними, а в особенности за Чермиком, чтобы тот не докучал, однако Сокол проявлял недюжинное терпение, на рожон не лез.

Но когда лес оделся густой непроглядной листвой, Сокол стал приходить реже. День его нет, два, три, на четвёртый Ингерд спросил знахаря:

— Куда пропал белоголовый?

— Дело известное, — ответил знахарь, — в дозоре он. Соседи у нас неспокойные — Годархи да Стигвичи, дня не проходит, чтоб через реку не перелезли, грабят, мочи нет. Вот Чермик со своими бойцами дозор по Стечве и несёт, вот только мало их.

Слова эти как будто заставили парня задуматься о своей немощи. Знахарь следил исподтишка, всё ждал: ну когда откроешься, когда покажешь, кто ты есть? Когда заставишь себя жить, а не теплиться головешкой в остывающей печи?

А потом явился Чермик, и все предчувствия знахаря сбылись: едва Сокол открыл дверь, а он уже знал — вести худые.

— Здоров, колдун, и ты здоров, Ингерд, — сказал Чермик. — Водицы дайте.

Ингерд подошёл к лавке с вёдрами, зачерпнул ковшиком воды, протянул ему. А Вяжгир забыл как дышать, ожидая: скажет, вот-вот, сейчас...

— С вестями я к тебе, колдун, — Чермик утёр губы. — Вернулись Соколы из дальнего пути, один из них с кручи упал, поломался, но живой. Второй его на себе принёс.

— Что Ян? — одеревеневшими губами спросил знахарь.

— Говорят, пошёл дальше, один.

Упрямец, упрямец — стучало у знахаря в сердце. Сложит голову, и костей никто не сыщет.

— Помочь надо ли чего? — Чермик переминался с ноги на ногу, видно было, что самому худо и разговор этот в тягость.

— Нет, сынок, не надо, — через силу улыбнулся Вяжгир. — Ступай по своим делам. Янгару поклон передавай.

— Если что узнаю, приду тебе сказаться, — кивнул Чермик и вышел.

— Кто таков этот Ян? — Ингерд видел, что знахарю плохо, но не понимал, отчего. — Твой сын?

Вяжгир удивлённо посмотрел на него:

— Сын? Нет у меня детей. Чермику он брат.

— Куда ж делся, что испереживались все?

Знахарь вздохнул. Не хотел говорить, а беспокойство снедало такое, что не сказать — никак.

— В горы. Хоть я и отговаривал.

— В горы? — изумился Ингерд. — Но зачем?

Во всех землях было известно: Магранна — обиталище бёрквов, их владения, и пойти туда по доброй воле значит по доброй воле расстаться с жизнью.

— Ян сын вождя, вот зачастую и берёт на себя больше, чем снести может.

— Если он сын янгара, почему же тот его отпустил? Почему не запретил родительским словом?

— Потому и не запретил. Наш народ как никогда близок к гибели, нет у Соколов сил устоять против жадных до чужого добра соседей. Старейшины рода, сидючи у корней дуба-оберега, все штаны протёрли, а ничего не придумали. И вечувары, идолы наши, совета не дают. Что тут сделаешь? Остается своей головой думать. Вот Ян и скумекал. Ну и дед помог, вестимо.

— Да чего он скумекал? — нахмурился Ингерд. — Уйти да помереть подальше от дома, как больная собака?

Вяжгир сердито погрозил ему кулаком:

— А ну придержи язык! Судить про то, чего не знаешь, много ума не надо! — потом поутих и рассказал: — Худо нам живётся, гибнет племя в пустых драках, самые лучшие воины лежат в курганах на вересковом берегу. Раньше сотню воинов опытный муж вёл, а нынче таких почти не осталось, сотенными становятся молодые, безусые, хоть и отчаянные, и Ян среди них. Челиги, которым до кречетов ещё далеко. Кто им плечо подставит, если попадут в силок? Да и сотня — разве сотня теперь? Хорошо, если десяточков пять наберется... С этой земли выживают, другую надо искать.

Рассказывал и сам не забывал поглядывать на чужака, как-то ему отзовутся эти слова? А тот слушал и всё мрачнел, мрачнел, кривился, точно от боли, словно знахарь ему все подзажившие раны не жалеючи расковырял.

— Только податься-то куда? Куда вести народ? Кругом всё заселено, пройди Махагаву из конца в конец — никто не поделится, самим мало. А как обжитые земли минуешь, так и упрёшься — с одной стороны в Тёплое море, с другой стороны — в Белое, всё, край. Ян и обдумал податься через Магранну, может, на той стороне что и есть. Вот ждём, когда вернется.

Ингерд покачал головой. Не понимал он такого безрассудства, пусть вынужденного, считай, подневольного. Знахарь был бы рад, если чужак хоть бы слово сказал, не отмалчивался, но тот ходил как неживой. И не понять, есть ли ему до чего дело или так, на том свете не жилец, и на этом тенью бродит. Что ему чужие заботы чужого племени?

Ян объявился аккурат к Имарь-дню.

Знахарь сидел дома, делал всегдашнее привычное дело: возился с дикоросами, обрезал плохие, хорошие откладывал — одни на порошки тереть, из других настои варить, третьи добавлять в мази, остальные вязал в пучки, сушиться. Солнце наполовину спряталось за лесом, в избе стало прохладней, хорошо работалось. Он даже взялся было напевать себе под нос, когда услыхал шаги на тропинке, потом на крыльце. Думал, Ингерд, а поднял голову и ахнул: Ян!

Вскочил, за сердце схватился — выпрыгнет, а Ян шагнул через порог, и знахарь ужаснулся, увидав Сокола вблизи.

Худой, измученный, до черноты сожжённый солнцем, смеётся:

— Что, колдун, не узнал?

— А ты всё веселишься, беспутный, — сурово ответствовал знахарь, а у самого в глазах слёзы, вот-вот прольются. — Я-то тебя узнал, а вот девки, поди, врассыпную.

— Да ладно тебе, я нарочно к Имарь-дню поспешал, не хотел пропустить.

— Какой тебе Имарь-день, страшила? — знахарь подошёл к котелку, в котором на медленном огне кипел отвар, повернулся спиной, чтоб ни на кого не глядя успокоиться. — Вишь, какие космы отрастил, нечёсаные, заветренные, кто на них позарится?

Ян сел на лавку, привалился спиной к рассохшимся бревнам и счастливо вздохнул.

— Да некогда мне было про волосы думать. Я и вернуться-то не чаял.

Вяжгир кивнул, говорить не мог, впору плакать, хоть и от радости. Ну когда бы узнал, что этот мальчишка, сын янгара Кассара Серебряка, ему самому стал как сын? Глядел со скрытой гордостью, как высоко тот летает, как слушается меч его руку, как смотрят на него женщины — будто бы сам его вырастил. А вот сейчас, по горю своему и узнал. Тяжкое мерило, зато не обманет.

— Я и дня прошагать не успел, а уже волком взвыл. По кручам карабкался, по скалам, все ноги сбил, пальцы изранил, во, гляди, — Ян показал Вяжгиру пальцы с обломанными, сорванными ногтями, ссаженными костяшками. — Солнце там такое, что едва не ослеп. И как только Барсы на камнях живут?

— Так они в предгорьях, — возразил знахарь, — высоко не лезут. А сеют и вовсе внизу, в долинке.

— Ну я тоже высоко не лез, дорога-то нам торная нужна, а не та, где через пару шагов с обрыва брякнешься.

— Бёрквы сильно лютовали?

— Да уж не привечали, — усмехнулся Ян. — Я твой наказ помнил, к хозяину гор, Каравеху, близко не показывался. А они всё одно кружили рядом, не отставали, особенно по ночам. Страх так и забирал. Видеть их не видел, а сердце чуяло их близко, думал — поседею. До чего дошло, как с людьми с ними разговаривал! — Ян опять рассмеялся. — Веришь ли? И мнилось, будто понимают, наседают полегче.

Вяжгир его слушал, а сердце кровью обливалось: спору нет, помогли вечувары, не дали сгинуть этой лохматой отчаянной голове, но и плату за своё заступничество взяли большую. Ян ведь у знахаря на глазах рос, менял оперение, из худого птенца сделался крепкой, зоркой птицей, заимел много охоты к рассуждению, бестолку не горячился. Не каждый мог поспорить с ним в поединке, будь то на клинках или на словах. Но Вяжгир всё равно видел в нём птенца, всё норовил пестовать. До этого дня, до этой самой минуты, когда понял, что пестовать больше и некого.

— Смотрю, глаза у тебя горят, — сказал Вяжгир. — Стало быть, нашёл ты землю.

Ян улыбнулся шальной улыбкой, знахарь видел, как не терпится ему поведать о своих находках.

— Нашёл. Идти туда тяжело, долго-долго, по кручам, по снегу. А потом по скалам, укрытым дремучими лесами, а после они расступаются... — Ян запнулся, утихомиривая взбудораженное сердце. — И внизу, далеко, широко — зелёные просторы, как дорогие ковры, на них узорные синие реки, есть там земля, колдун! Я на крыло... хотел подняться, но не стал, — поспешил добавить, видя, как знахарь недовольно сдвинул брови.

— Врёшь ведь, — знахарь понимал, что Сокол не мог не вызнать, есть ли там люди, не придётся ли за ту землю проливать кровь, а если придётся, то сколько.

— А где ж чужак? Восвояси ещё не убрался? — Ян быстро свернул разговор, чтобы не попало за враньё.

— Не убрался, силёнок пока что не достаёт. Да и некуда ему идти. Мается, тоскует, как цепной пес. Молчит всё время, не трогаю его.

— Так и не перекидывался ни разу?

— На моих глазах не случалось.

— Стало быть, не знаешь ты, из какого он племени? — начал Ян про старое. — Быть того не может.

— Знаю, — не стал отпираться знахарь.

— Не скажешь?

— Не скажу. Перекинется — сам увидишь.

— Где же он теперь?

— Пошёл у дальнего ручья траву обкосить.

— Что, своими ногами?

— Да уж не моими, — фыркнул знахарь.

— И что же... — по всему, Ян собирался уморить знахаря своими расспросами, но тот был тоже не лыком шит, выкрутился:

— А пойдём-ка, пойдём, проведаем его, всяко тебе порадуется.

— Темнишь ты, колдун, ой темнишь, с чего он мне порадуется, если меня ни разу в глаза не видал? — Ян покачал головой, выходя следом за Вяжгиром на улицу. — Чего опять стряслось, покуда меня не было? Снова пришлые навещали?

— Чур меня, чур! — перепугался знахарь. — Не поминай к вечеру!

Около знахаревой избушки тёк громовой ручей, вода в нём имела целебную силу, но они к другому пошли, что у крутояра. Тропинка петляла, заводила в чащобу, однако Ян ещё с детства дорогу знал, все леса вокруг становища им были исхожены вдоль и поперёк.

Вяжгир поспевал за ним, но скоро начал отставать, ноги больные, да и за молодым и сильным разве угонишься? Сокол не заметил, что знахаря потерял, всё лес тому виной, напустил на него чары, околдовал. Лес-то нынче был не простой, в канун Имарь-дня встречал середину лета, а это время инаковое. Всё вокруг, что росло и цвело, теперь входило в силу, в самый сок и томилось желанием, чтобы сорвали, подмяли, чтобы испили хмельное, настоянное на земной любви. Жарким был Имарь-день, благословенным и опасным. Сколько народу пьянело от дозволенности — бери того, кто приглянулся! — и сколько сердец разбивалось, когда не случалось в ответ такого же хотения, не получалось доброго обмена, а силой принудить — великое ведо, нельзя.

Ян любил этот день, а ночь — особенно, забывал про всё, про смерть и про битвы, до утра. На глухих полянах расцветали заветные цветы, терпкий запах кружил голову, зажигал огнём кровь. Мхи расстилались богатыми постелями, манили к себе, резвились духи ручьёв, камней, вековых деревьев, коварные и смешливые, зазывали, обещали награды и какие хочешь тайны. Кто бы устоял? Ян уже забыл, куда шёл, услыхал плеск ручья и будто бы очнулся. Ступил на открытое место, а сбоку, от воды, мелькнула тень, и на Сокола прыгнул огромный зверь, повалил, прижал к скошенной траве.

— Стой! Стой! — донёсся с тропинки запыхавшийся знахарев голос. — Слезь с него, окаянный, убьёшь ни про что! Сокол это, Сокол, неужто не видишь?

Острые клыки убрались от горла, и Ян сумел вдохнуть. Над ним, передними лапами на груди, стоял волк. Не абы какой, не серый — чёрный. Повинуясь увещеваниям Вяжгира, зверь мягко оттолкнулся от Яна и прянул в сторону.

— Вот, значит, как, — просипел Ян, у которого с такого налёту и дыхание спёрло, — Чёрный Волк, значит. Далёко тебя от родных мест занесло.

— Ну вот и свиделись, — подоспел знахарь и едва живой осел на землю.

— Пойди проведай, пойди проведай! — Ян свирепо глянул на него. — А если б он мне глотку перегрыз? Ты погляди, какой зверюга! Чем ты его откармливал?

Вяжгир лишь рукой махнул, ему было не до разговоров, отдышаться бы. А волк припал к траве, перекатился через себя и поднялся человеком — так и есть, Ингерд, без рубахи, босой, штанины по колено закатаны. Ян уставился на него во все глаза.

Бледное, худое, чуть ли не прозрачное тело, каким он его помнил, теперь окрепло, успело загореть на солнце, только виднелись свежие рубцы, ну так они теперь на всю жизнь, не скоро сгладятся. Но больше всего Яна поразило, что в чёрных волосах, забранных вместо кармака под полоску простой материи, отчётливо белела седая прядь. Не было её, откуда взялась?

— А ты, значит, Ян, — сказал Ингерд. — Нечего было красться, я бы не напал.

— Я и не крался! — подымаясь, возмутился Ян. — Шёл себе и шёл, а ты хоть бы сперва разобрался, свои или чужие!

— Я разобрался, потому и не убил, — хмыкнул Ингерд, а у самого глаза недобро горят, опасно, из тёмно-серых норовят окраситься ярким золотым, волчьим, словно Ингерд опять хотел перекинуться в зверя, словно бы даже против собственной воли.

Впервые Ян увидел в нём равного, не беспомощного котенка, каким тот на подстилке валялся зимой. И что обоим взбрело в голову, видать, лес и здесь помог своими чарами, а только Ингерд сказал:

— Померяемся?

Ян поглядел на знахаря, тот погрозил ему, дескать, не смей, но Ян уже подхватился, не мог не принять вызова. Тоже снял рубаху, отложил кинжал — биться полагалось безоружными. Вяжгир по-быстрому соображал, что делать, если сойдутся всерьёз, и разнимать-то нечем, никакой палки под рукой, коса в траве валяется.

Коса! Люди добрые, а ноги-то босые!

— Неслухи! — закричал на них. — Железо, изрежетесь!

Хотел подобраться, вытащить, но не успел: полетела клочьями скошенная трава, грудь ударилась в грудь и пошли свистеть кулаки! Один не уступал другому ни в умении, ни в упрямстве, хотя навыки боя и разнились. Если Ян умел быстро и точно нанести удар, то на стороне Волка была хватка — мёртвая, не вырвешься. Знахарю были известны все Ингердовы уязвимые места, и он вздрагивал каждый раз, боясь, что вскроется какая-нибудь зажившая рана, но, к чести Яна, тот старался их не задевать. Долго они так тягались друг с другом, уже дышали шумно, и тела блестели от пота, пока Ингерд не наступил-таки на косовище, лезвие прыгнуло из травы и острием зацепило Янову ногу, повыше пятки. Недлинно, хвала вечуварам, по жилам не полоснула, а глубоко. Хлынула кровь.

Ян скрипнул зубами, глядя, как трава пропитывается алым. Бой заканчивается первой кровью, и он его проиграл.

— Говорил же вам, бестолковые, про косу, — Вяжгир сердито рванул от Яновой штанины кусок, с того места, где она была распорота, и ею же перевязал. — А ну ступай в избу, зашивать надо!

На следующее утро Ингерд засобирался в дорогу.

— Вернусь, погляжу, что осталось от становища, — бросил он, прилаживая к поясу кинжал. Прикидывался беспечным, но знахарь-то видел, что весь извелся, тошно ему.

— Окреп уже? — сощурился Вяжгир. — Как нашлись силы перекидываться, так и в дорогу заторопился? А хватит ли сил?

Волк не ответил,

— Да почему сегодня? — удивился Ян. — Имарь-ночь же! Как можно?

И уже собрался уговаривать, но Ингерд сгреб Яна за рубаху, подтащил к себе и злобно процедил:

— Хоть ещё одно слово мне про Имарь-ночь скажи, я тебе все кости пересчитаю.

И отпустил.

— Чего это он? — одними губами спросил Ян у знахаря, а тот лишь сердито отмахнулся.

— Пойди с ним, — велел.

Но Ингерд воспротивился:

— На кой он мне сдался? Не надо мне попутчиков. Пускай по девкам идёт.

— Пришлых не боишься? — Вяжгир хмуро наблюдал за приготовлениями, не нравилась ему эта затея. — Тех, что выманить тебя хотели? Подкараулят за кустом и зверям скормят. А то ещё похуже.

— А что хуже-то? — спросил Ян, но Вяжгир так на него глянул, что тому расхотелось услышать ответ.

Ингерд молчал. Он, считай, всё время молчал, будто слова ему вовсе были не нужны. Когда он вышел за дверь, знахарь сказал Яну:

— Лети за ним, гляди, чтоб не случилось чего.

И отворил окно.

Ян взмыл в небо, покружил над лесом, высматривая Ингерда, и заприметил у крутояра чёрного волка, рысцой бегущего к реке. С этой минуты зоркий Сокол не упускал его из виду, да и ошибиться было нельзя: по чёрному загривку волка проходила седая полоса. Этого зверя уже ни с каким другим не спутаешь, даже в темноте. Волк бежал без отдыха до светла, потом затравил зайца, напился воды из ручья и улёгся в вывороченных корнях упавшей сосны переждать день.

Ян умостился на ветке так, чтобы не пропустить, когда тот опять поднимется, а всё же пропустил. Он-то думал, что Волк отдохнет до сумерек, а Волк не вытерпел и поднялся ещё по солнцу. Насилу Ян его выследил, стараясь самому лишний раз не показаться. Несколько дней провёл на крыле, насчитал волчьих одиннадцать лёжек, прежде чем увидел Ингердово становище. Вернее, то, что от него осталось.

Для Яна здешняя земля была чужой и небо тоже было чужим — низким и сумрачным. Сокол дышал ветром, в котором явственно чуялся запах близкого моря, незнакомый, терпкий, тревожный. Леса по обе стороны Стечвы стояли суровые, да и сама Стечва была на себя не похожа — величавая и грозная, тут её не переплыли бы даже самые лучшие пловцы из Стигвичей, никак не сравнишь с той, что Ян привык — беспокойной, но неширокой. Сокол не летал здесь прежде, а из дедовых рассказов знал, что тут обиталище Ветеров, большого, могучего племени Чёрных Волков. Дед говорил, что их женщины могут сражаться наравне с мужчинами, а мужчины умеют строить такие лодки, на которых даже в море ходят, добывают диковинного морского зверя.

Давным-давно были времена, когда Соколы и Волки торговали меж собой. Вниз по реке везли соль, мёд и хлеб, а вверх — шкуры, тисовое дерево и ольховый уголь. Но воинственные племена Стигвичей, Годархов и Асгамиров, живущие по другому берегу Стечвы, всё чаще суда в пути стали грабить и жечь, управы на них не нашли, и торговля потихоньку прекратилась. Ян также знал, что Волчьи земли соседятся с Медвежьими, а дальше на закат лежат места, хуже которых и придумать нельзя: Гиблые Болота. Они раскинулись до самого берега Белого моря, никто не брался их перейти, да что там перейти — Ян не взялся бы даже перелететь через них! За болотами водилась дурная слава, и лишь Скронгиры — Медведи не страшились там жить, потому и их боялись тоже.

Ян поспешил перевести взор вниз. И ему стало не по себе.

Посреди цветущей равнины, со всех сторон окружённой лесистыми холмами, будто открытая незаживающая рана, зияло страшное пепелище. Даже сейчас угадывалось: здесь обитало богатое и сильное племя — на берегу валялись обугленные остовы тех самых больших лодок с высокой кормой и могучими мачтами. Ян воочию представил, как эти лодки бороздят морские просторы, бесстрашно зарываясь в пучину острыми носами, хотя море ему доводилось видеть лишь с высоты. Что же приключилось тут зимой, у полноводной Стечвы? Какая сила сгубила такое могучее племя? У Яна не было ответа. И тогда у реки показался Ингерд.

Он еле брёл по берегу, сгорбившись, точно старик, давно призывающий смерть на свои седины, глядел вокруг, словно очутился здесь впервые, словно и здесь был чужаком. Да и правда: разве его это дом? Чёрный пепел и головешки — всё его наследство, вороны и суетливые мыши — все его родичи, неужели сам не станешь зверем? Ян видел, как Ингерд застыл посреди пепелища, покачнулся и упал на колени. Над лесом, над холмами пролетел волчий вой, страшный, холодящий, глухим стоном замер где-то за рекой. Земля Волку не ответила, она была мертва. Ян слетел вниз, обернулся человеком и с опаской подошёл к Ингерду — не вцепился бы в горло с такого отчаяния.

— Тяжёлое горе у тебя, Волк, — сказал. — Нести его тебе на плечах до самой смерти.

Ингерд поднял голову, и Ян отшатнулся: глаза Волка горели такой яростью и такая жажда крови плескалась в них, что подумалось: первого встречного убьёт, сослепу, не разобравшись.

Но нет, просветлели глаза, Ингерд признал Яна, тяжело поднялся с колен и ответил:

— Погляди вокруг, быстрокрылый. Видишь пепел и прах? Это моя душа под твоими ногами, сгоревшая дотла давним студеным днём.

— Велика могила, — осторожно поддакнул Ян.

Ингерд опустил голову, тёмные волосы скрыли лицо, засветилась белая прядь, упав на лоб. Меченый.

— Велика, — сквозь стиснутые зубы эхом отозвался он. — Да только своих мёртвых мы в море хороним, там наши могилы... И за то, что прах моих сородичей сечёт дождь и сушит ветер... Найду. На то мне и жизнь оставлена.

Ян смотрел на него и понимал, что так и будет. До этих пор Волк держался, не давал воли ни ярости, ни гневу, покуда жил в знахаревой избе. То ли пугать не хотел, то ли надеялся, что хоть малость уцелела от родного становища, оплакать его. А нечего оплакивать. И сейчас этот пепел и эти горькие непролитые слёзы, как ржа, словно бы разъели цепь, на которую он посадил свою злобу. И те слёзы, которыми мог бы омыть своё горе, душили.

— Глянь, сколько земли, — Ингерд повел рукой по-над Стечвой, — какая воля! Разве может быть её мало?

За рекой раскинулись просторы, широкие и дальние, глаза не могли всё охватить. Ян знал, что там живут Асгамиры — племя Вепрей, древний славный род.

— На них думаешь? — спросил.

— Если бы на них думал, — Ингерд сжал кулаки, — был бы я здесь?

Верно, подумал Ян. Не стоял бы на разорённом берегу, а уже на чужом всё подряд бы жёг и убивал.

— Тем зимним днём поутру впустили мы в стан человека, — сказал Ингерд. — Неприметного, обыкновенного, едва живого. Морозы стояли, замерзал человек. Обогрели, дали еды, получается — спасли. А к полудню становище уже полыхало, со всех концов, обезумевший народ резал друг друга, перекидывались в зверей и заедали друг друга насмерть.

— Как это — друг друга? — опешил Ян. — Разве не Асгамиры на вас напали?

Ингерд вдохнул солёный ветер, прилетевший с моря, и через силу произнёс:

— В мире мы не жили, это правда, но янгар Вепрей славный воин, не верю, что мог он пуститься в такое бесчестье. Какая-то сила стравила нас, изъяла людское, оставила волчье. Как сам я спасся — не помню. Ничего человеческого в себе не помню.

Ян в ужасе глядел на него и не верил тому, что слышал.

— Да привиделось тебе, Ветер! Быть того не может! Как можно убивать своих и не понимать, кого убиваешь? Кому ты теперь будешь мстить, кого наказывать? Самого себя?

Ян видел, что Волк сам терзается этим незнанием, оно мучает его, и жить спокойно не даёт, и на привязи держит. Но помочь не умел.

Они ещё недолго постояли на пепелище, потом Ингерд пошёл в лес, отыскал там старую заброшенную кузницу, а в ней, в потаённом углу, бережно схороненную заготовку для клинка.

— Буду ковать новый меч. Лети обратно, быстрокрылый, я один управлюсь.

Ян не стал спорить, понимая, что сейчас Волку не нужны ни советчики, ни помощники, а нужно ему одиночество. Поэтому подался к верховьям Стечвы, домой.

— Как он? — первым делом спросил знахарь, едва Ян переступил порог.

— Да никак, — Ян добрёл до лавки и опустился на неё совсем без сил. — Там не осталось даже травинки. Столько худого я наслушался, что, кажись, и сам изнутри весь выстыл... А уж ему-то каково. Он будет мстить, колдун, и могучий клинок ему в помощь, ярость — его рукоять, гнев — его лезвие и ненависть — его острие. Не хотел бы я попасть в число врагов этого чужака.

Знахарь протянул Соколу деревянный ковш:

— Ты мне брось песни-то слагать, никакой красоты в отмщении нету и быть не может. На-ка, выпей кошачьей травки да поспи как следует. Отцу твоему скажусь, что вернулся.

Ян спал день и ночь и ещё один день, два раза знахарь клал на окно для домового свежую горбушку, посыпанную солью.

Ингерд пришёл через десять дней — угрюмый, худой, с заросшим щетиной почерневшим лицом. И при нём был меч. Знахарь ни о чём не спросил, но во всём облике чужака явственно читалась обречённость, смерть его пометила, и бёрквы вот-вот нападут на след. Вяжгир тяжело вздохнул. Он не умел лечить такой недуг, здесь бессильны все травы и заговоры, а других средств он не знал. Всё нашептывал, на удачу, вдруг малость усмирит:

Птица прилети белая,

Поклюй зёрен с моего окна,

Обернись птица туманом

Тягучим да ползучим.

Приходи в мой дом девица,

Девица как солнце ясная,

Постели постель мне, девица,

Из того тумана зыбкого.

Закрой мне очи, девица,

Слово прошепчи заветное.

И буду спать я до света

Крепко, не добудишься.

А по утру солнце выглянет,

Обернётся туман птицею,

В небо взмоет синее

И унесёт на белых крыльях боль мою,

Боль горькую, печаль жестокую...

До ночи Ингерд метался по избушке, проклиная врага, чьего имени не знал, до ночи бился о стены, и жить не хотел, и помереть нельзя. Велики были его страдания, изнутри выжигали калёным железом. Потом он вышел на улицу, долго сидел, глядя на закат, да так и уснул, повалившись в траву.

А знахарь всё ворочался на печи с боку на бок и в который раз думал: не позвать ли эриля Харгейда? Только он владел рунами, в его могуществе Вяжгир не сомневался. Может, совет какой даст... Он ещё раз вздохнул. Нет, когда дело касается маэра, советы не помогут. Никто не поможет.

На полке над столом звякнули чашки, а потом раздался шорох, будто пробежала мышь.

— Ну-ну, не балуй, — миролюбиво произнёс знахарь. — Поди-ка лучше погляди, как там парень, жив ли.

В каждом жилище обитал домовой — добрый дух, присматривающий за хозяйством, оберегающий дом от злых, мстительных сил, каких на свете водилось немало. При случае домовой мог подраться даже с бёрквами, если те являлись не по делу и желали хозяевам навредить. Одинокий знахарь часто заводил разговоры со своим домовым, хоть ответов не получал и его самого не видел, потому что человеческому глазу видеть духа не полагается. А с появлением в избушке чужака домовой и вовсе где-то затаился, только изредка шуршал по ночам да на рассвете.

Наутро знахарь сказал Ингерду, когда тот умывался в ледяной воде грозового ручья:

— Тебе надо прибиться к какому-нибудь роду.

По пояс голый Ингерд разгневанно выпрямился, но малорослый знахарь не отступил перед грозным чужаком, и тот, как прежде Ян, сдался его силе.

— Чего злишься? — сердито спросил знахарь. — В одиночку здесь не живут. В одиночку ты никто. Любой подрежет тебе лапы.

— Мне никто не нужен.

— Аюл, — фыркнул знахарь, бросая полотенце на разукрашенную шрамами спину. — Умом-то пораскинь: как супротив врага выживешь без стаи? Кто прикроет, когда в бой пойдёшь?

Ингерд понимал знахареву правоту, но мысль войти в чужую семью, когда душа болит о своей, нестерпимо жгла.

— Никогда волку не стать цепным псом, — он покачал головой.

— Дурень. Нам не нужен цепной пес, хватает своих. Зато не помешает лишний клинок, вон, Годархи и Стигвичи совсем задавили. К слову сказать, они с Асгамирами знаются, вдруг чего слыхали о твоей беде. Я испрошу позволения у Кассара и у старейшин, может, примут тебя. Да и Ян перед отцом словечко замолвит.

...Соколиное становище раскинулось на крутом берегу Стечвы, там, где русло реки, будто ножом, отсекало от скалистого холма ровно половину. Эта половина отвесной стеной обрывалась в воду, в зыбуны, с другой стороны, по левому берегу разросся лес, а всё остальное, в даль и в ширь, занимали поля, по ним вилась дорога к Соль-озеру.

Издавна становище было обнесено стеной из вкопанных в землю могучих брёвен с заострённой верхушкой. Те брёвна вытесывались из дуба заговорёнными топорами, а топоры были после упрятаны в землю, и место знали только готтары. Над стеною грозно возвышались башни — наугольные и середние, одна проезжая с тяжёлыми воротами в две створы, и две тайнинские — с потайными ходами, что вели в лес и к реке. Каждая башня стояла на больших камнях, обладающих могучей силой, кхигды вырубили на них знаки племени, и теперь эта сила служила защитой от врагов. Найти такие камни — редкая удача, в незапамятные времена их привезли из дальних земель, с отрогов диких гор.

С высоты на становище глядел Крутогор, сигнальный холм. С его маковки всё кругом как на ладони, там дневали и ночевали дозорные. Случись какая опасность, к становищу полетит тревожный соколиный клич, поднимет воинов, ну а если непосильная беда обрушится на племя, дозорные запалят костёр и ещё сырой соломы сверху бросят, увидят дым соседи, Орлы и Туры, придут на подмогу.

Оберегом Соколиного племени был старый дуб. Раскидистый, необхватный, он высился за янгаровым теремом, на поляне, окружённой белыми камнями, и тень от его ветвей могла запросто укрыть собой сотню воинов. Случалось, вражья стрела залетит огненной птицей, не погасишь вовремя — пожрёт ненасытный огонь все избы дотла, но со стороны оберега стрелы не смели и носа казать. И вечувар здесь стоял, деревянный идол, прятался макушкой в листве. Листва зашевелится, ветки заскрипят, и кажется: ожил он, сейчас заговорит.

И вот одним вечером, на закате, когда Стечва из синей сделалась алой и неяркие солнечные лучи легли на землю медовыми пятнами, Серебряки, Райалы и Веры собрались на отунг — священный круг рода.

К самым корням дуба положили брёвнышко, застелили овчиной. На брёвнышке сели трое готтаров: один из Веров, другой из Райалов, третий из Серебряков, все в белых одёжах, с амулетами, седые-седые, думается — налетит ветер и сдует стариков, как птичий пух. А нет, готтары за жизнь пока что держались крепко, уцепились, как этот дуб корнями, не помирают, и суждение у них ясное, полезное для племени.

Вперёд них прямо на землю постелили шкуры, это место для янгара, для Кассара Серебряка. Одесную расселись молодые челиги, те, кто в дружине водили за собой полсотни воинов каждый. Простые воины — из любопытства всяк хотел быть поближе, в первых рядах, — кое-как примостились вокруг, сложив подле щиты, мечи и копья.

Племя Ингерда жило в холодных землях, ближе к Белому морю, и мужчины и женщины носили одежду, искусно сшитую из шкур разных зверей. Соплеменники же Яна одевались в рубахи и штаны из грубого льна, в жару — прохладно. Родичи Ингерда все были темноволосы, темноглазы, а Соколы — светлые, попадались и рыжие. Ксары — платки, что закрывают лоб и повязываются на затылке, — носили обыденно, а не как Ветеры — только в лес, чтобы не набрать в волосы иголок и сухих листьев. У Волков женщины приходили на отунг, у Соколов Ингерд не увидел ни одной. Нет, совсем разные были у них порядки. И люди разные.

Ингерда на отунг привёл знахарь, потому что сам его приютил. Привёл, как и положено, за руку и безоружного, оставил около дуба, а сам отошёл в сторонку, за спины, там тихонько встал.

К Ингерду приблизился кхигд — тот, кто умеет говорить с духом рода. Лицо у него и вся голова были замотаны ветхой тряпицей, лишь глаза виднелись. На поясе висели деревянные плашки, испещрённые замысловатыми знаками, по ним кхигд умел гадать, и при каждом шаге плашки перестукивались между собой. Возле кхигда переминался с ноги на ногу мальчонка, держал наполненную вином тяжёлую обрядовую чашу и смотрел на Ингерда испуганными глазами. Все на Ингерда смотрели: чужак, одиночка, меченый седой прядью, свой род хочет оставить, к другому прибиться — диво.

Кхигд развел на чёрном кострище огонь и хриплым голосом затянул обрядовую песню. Языки пламени взметнулись вверх, прогоняя подступающие сумерки, осветили вечувара — безмолвного идола, хозяина рода, огненные блики заплясали на его изрезанном рунами теле. Ингерду почудилось, что тёмные провалы глаз смотрят ему прямо в душу, ищут там — дрянной ты человек или хороший? И делалось страшно и тягостно.

Кхигд подал остро отточенный жертвенный нож. Ингерд взял его, чтобы по доброй воле напоить вечувара кровью, и уже занёс руку, но вдруг услышал далёкий волчий вой. Все замерли, а Ингерд вскинулся — неужто зовут, неужто свои? — но нет, это был чужой волк, он вёл стаю охотиться и человечьего языка не разумел. Знахарь видел, и Ян тоже, как у Ингерда безвольно опустились плечи.

Острым лезвием он разрезал себе ладонь, потекла кровь, окропила землю. На эту кровь кхигд бросил пригоршню белой соли, как того требовал обычай, а раненую руку чужака опустил в полную вином обрядовую чашу. Кровь тут же перестала течь, ведь кхигд хорошо знал обряды и заклятья творил сильные и крепкие. Он забрал у мальчонки чашу, отпил из неё сам, дал отпить Ингерду, понемножку плеснул под ноги старейшинам и на корни дуба, а остатки — в костёр. Огонь сперва сердито зашипел, но после опять разгорелся, сытый и уваженный.

Ингерд глядел на вечувара, ему казалось, что идол недоволен, гневается, и стало вдруг холодно, словно северный ветер принёс от моря запах родного пепелища. Хотелось обернуться зверем и выть — что делаю, что творю? Душу вечувару обещаю, а души-то уже и нет... А кхигд меж тем повязал Ингерду волосы новым кармаком, чтобы знали все: отныне он живёт в Соколином племени, хоть и остался Волком. Потом взял за плечо и подтолкнул к янгару.

Ингерд остановился перед ним. Кассар Серебряк, вождь Соколов, долго глядел на чужака, опираясь на меч, лежащий поперёк колен. Не торопился говорить, прислушивался к своему чутью, которое не раз и самого спасало, и всё племя. Не радовался Кассар появлению в своей дружине ещё одного клинка — опасался. А с чего бы, и сам не знал. Челиги, привыкшие на поле боя доверяться одному лишь янгарову слову, а то и взгляду, переняли его беспокойство, глядели на Ингерда молча, настороженно. Кассар спросил у него:

— Почему оставил своё племя? Зачем ищешь другую семью?

— Нет больше моего племени, — ответил Ингерд. — В одночасье сгинуло.

Он и не думал врать или кривить душой. Сам был воином и стоял сейчас перед воинами, не пустяшными, а теми, кто с оружием срослись уже. У многих, как и у вождя, волосы были коротко стрижены: у кого по плечи, у кого под корень, так во всех племенах отмечали потерю близких. Потерю не от старости — от вражеской руки.

— Никогда, Соколы, не отворяйте ворота чужому. Участь ваша может оказаться Волчьей. По зиме зашёл к нам человек. Стужа, мы приютили его, — Ингерд рассказывал то же, что и Яну, спокойно, как и тогда, но слова давались трудней. — Тем же днём в становище вспыхнул пожар, хуже того, семья пошла на семью, будто с ума все посходили. Я бился до последнего. На моих глазах пали отец, мать, два брата, сестра.

Он говорил коротко, отрывисто, без прикрас, а у самого перед глазами плясало кровавое пламя, горький запах смерти бил в ноздри. Как рассказать, что брат поднимает меч на брата, отец на сына? Какими словами описать такое безумие? Кто поверит, что Ингерд бился, защищая сестру и её детей, со своими родичами? Не находил он слов для такого. Просто сказал:

— Я тоже умер. Но меня выходил этот добрый человек.

И указал на знахаря.

— Правда, — кивнул знахарь. — Как правда и то, что места на нём живого не было от ран.

— Кто ещё может за тебя отдать своё слово? — спросил Ингерда Кассар Серебряк.

Все молчали. Никто не слыхал про гибель Волчьего племени, никто не мог подтвердить его рассказ. Но тут с травы поднялся Ян:

— Моё слово. Я летал к нижнему течению Стечвы и видел пепел на месте становища Чёрных Волков, видел обугленные скелеты их кораблей. Я спрашивал зверей и птиц в округе, все они были свидетелями большой крови. Правду говорит Волк.

Знахарь потихоньку выбрался за ограду и побрёл домой. Всё, что мог, он сделал: племя Соколов принимало в семью маэра, и Вяжгир питал надежду, что маэр убережет их от гибели. По велению души сотворил доброе дело, только не вспомнил отеческую мудрость: дело делом, но не забудь соломки подстелить. Да и вспомнил бы, а что толку? После всё повернулось так, что и охапки сена бы не хватило.

— Я не ищу другую семью, — сказал Ингерд. — Я хочу найти того, кто подрубил под корень мой род, и вывести эту нечисть с белого света. Для такого лучше остаться одному.

— Неумно ты говоришь, — подал голос один из готтаров. — Один ты ничего не сможешь. Волков много во всех землях, но ты чёрный и меченый. Затравят.

Ингерд дёрнулся было возразить, но смолчал. И тут, откуда ни возьмись, — сокол, молодой, светлокрылый, сел на макушку дуба, ветка дрогнула, закачалась. Поглядел на людей чёрным глазом и опять вспорхнул. Кхигд поклонился вечувару:

— Дух рода принимает чужака. Он может жить среди нас, и беды от этого не случится.

— Да будет так, — Кассар поднялся на ноги, кивнул Ингерду: — В становище зову, но можешь и у Вяжгира, буде он согласен.

— У Вяжгира, — глухо ответил Ингерд, — если не прогонит.

— Ну, ступай тогда, — Кассар пожал ему руку и повернулся к своим воинам: — И вы ступайте по домам, сынки. Долгий был день, отдыхайте уже. Ян, Хелскьяр, готтаров проведите.

Ингерд был рад, что янгар не велел жить в становище, сейчас к людям не хотелось, тяжко. И он пошёл к громовому ручью, в избушку знахаря.

Ни о чём его знахарь не спросил, молча поставил на стол еду и кувшин с вином. Сели друг против друга — две судьбы, два одиночества. Знахарь затворником стал по собственной воле и об этом не печалился, а может, и печалился, да никому не говорил. Ингерда же одиночество, не спросясь, выбрало само, чего теперь отказываться. Косой шрам украсил правую скулу от брови до уха, у рта пролегла горькая складка, в волосах белела седая прядь, а нутро выедала ненависть, железными когтями царапала сердце, рвалась наружу.

— Нам никто не помог. Да и кого бы позвали?.. — он плеснул в кружку вина, одним духом выпил и не почувствовал вкуса, точно пил воду. — Сколько раз мы стояли против Асгамиров, им так и не удалось опрокинуть нас! А тут сами, своими руками...

Знахарь всё молчал.

— Случалось ли у вас такое?

— Не слыхал, — коротко ответил знахарь.

— Вот видишь. Но я отыщу того, кто стравил нас между собой, если прежде моя собственная злоба не задушит меня. Мне бы только вызнать, кто мой враг, его имя...

— Чую, раз тебе надо имя, то задумал ты пройти через хаттмар — обряд заклания души. Решишься?

— Решусь.

— Выдержит ли сердце? Дороги назад не будет.

Ингерд не ответил, но знахарь ответ прочёл по лицу и сказал:

— Вступающий на стезю мести клянется кровью перед лицом огня, и бёрквы свидетели такой клятвы. И если ты не принесёшь им обещанную душу, они заберут твою. Я встречал таких людей. То уже не люди были. Почто свою жизнь хочешь сломать?

— Для того она мне и оставлена, чтоб за весь мой род, что костьми неприкаянными лежит на Стечве, отомстить, — ответил Ингерд. — А своей души мне не жалко, чего там жалеть? Пустота.

Знахарь покачал головой, поднялся, подошёл к двери, пошарил над притолокой. Достал оттуда маленький свёрток и положил перед Ингердом.

— Что это?

— Разверни, — ответил знахарь, а сам пока зажёг лучину.

Ингерд распечатал свёрток, в нём оказался наконечник стрелы. Он поднёс его к свету, чтоб получше рассмотреть, а рассмотрел — и кровь отхлынула с лица.

— Это Асгамирова стрела, — прошептал он. — Где ты взял её, колдун?

— Из твоей ноги вытащил.

Ингерд уставился на наконечник, словно держал ядовитого гада в руке. В памяти заворошились неясные видения, тёмные, не ухватить, не разобрать, а знахарь подлил масла в огонь:

— Ты пока в бреду лежал, много всякого поведал. Хочешь ли знать?

— Говори.

— А поведал ты, что в сумерках после вашей братоубийственной сечи явились к вам в становище люди, числом немного, лица у них были закрытые, а те, что не закрытые — до черноты перемазаны сажей. Те люди шли по дворам и добивали раненых. И старых, и малых.

— Асгамиры?! — ужаснулся Ингерд.

Знахарь не просто так помог Волку вспомнить. Он сильно не хотел, чтобы тот принёс невозвратную клятву, которая при любом своём исходе ведёт к смерти. Потому и отдал ему на мщение Вепрей, не одного из них, а всех разом, ведь столько имён обрядовая досочка никак не вместит!

Ингерд сразу вспомнил Рунара, сына янгара Вепрей Эвана Асгамира. Вепри жили по другую сторону Стечвы, с Волками ладили, на Имарь-день и на Духов день собирались вместе, жгли костры и пели песни, и Волчицы охотно привечали Вепрей, те приходили открыто, не боясь, и обмениваться локонами было не зазорно. А потом вышло так, что Ингерд с Рунаром повздорили — из-за женщины, повздорили едва ли не до смертоубийства, вопреки законам и обычаям.

Волчица выбрала Ингерда, а Рунар затаил злобу. Племена не стали больше собираться вместе славить венец лета, а стали глядеть друг на друга врагами. И когда уже Ингерд думал о собственном логове, к весне собирался ставить дом, случилась беда.

— Мне нужно знать, — прошептал он. — Если это Рунар, если он из-за неё... Он ведь на мою Волчицу глаз положил, а она весной двоих волчат принесла, моих, я один с ней всю Имарь-ночь был. У нас ведь как... Я не хотел её неволить, у неё же мальчишки-имари, благословенные, за них всё племя как за родных встанет, самые лучшие славные мужи за себя с такими детьми возьмут, почтут за счастье и честь...

— Везде так, — коротко вставил знахарь.

— Я хотел, чтобы она по себе выбрала, в море ушёл, надолго. А она никому не далась, и Рунар, знаю, к ней тоже дары присылал богатые, уговаривал. Если это он... Бёрквам скормлю!

Вяжгир попытался его остудить:

— Ну что за нужда? Теперь ты ведаешь, что на тебя напали Асгамиры, — он кивнул на наконечник, — так бейся с ними! И душу успокоишь, и Соколиному племени помощь будет! А клятву принесёшь — себя погубишь.

Ингерд вскочил и заметался по избе, выкрикивая страшные проклятья, грозясь уничтожить всех Вепрей одного за другим, пока знахарь не сказал ему:

— Уймись. Как ты собираешься имя вызнать? Пойдёшь к Вепрям да спросишь, не признаются ли? Так не признаются, и без того ясно. Не виновны — посмеются, а виновны — добьют как последнего из ненавистного рода.

Ингерд запустил руки в волосы и сполз по стене на пол.

— Как же мне быть? Ведь не могу я ждать, сил никаких!

— Можешь. Сделай ненависть точилом своего клинка. Пропитай ею стрелы своего лука, и тогда месть поразит без промаха. А сейчас ложись-ка спать. Оставь раздумья светлому дню, этак оно вернее будет.

— Да усну ли я?

— Уснёшь.

Знахарь уложил его на лавку, на меховое одеяло, тихонько подул в лицо, и усталые веки смежились, бессильно упали руки, а знахарь всё нашептывал:

Птица прилети белая,

Поклюй зерен с моего окна,

Обернись птица туманом,

Пуховым, лебяжьим.

Приходи в мой дом девица,

Как солнце ясная,

Постели постель мне, девица,

Из того тумана зыбкого,

Слово прошепчи заветное,

И буду спать я до света,

Крепко, не добудишься...

Знахарь впервые за много лет напился, с тоски. Этот чужак, которого он вытащил с того света, все жилы ему на кулак намотал. Делаешь как лучше, как надо — а он гнёт по-своему, по-глупому, и никого не слушает, кроме себя. Вяжгир горько попенял: маэр же, сказано тебе! Они всё как хотят кроят, что собственную судьбу, что какую другую, и одного человека, и всех разом. Ну чего, чего такой строптивец и неслух может накроить?!

Вот хаттмар ему в голову втемяшился. Дескать, обижен я, дескать, отомщу. Да все разумеют, что обижен, всяк слёзы проливает над твоим горем, с ним за это встанут локоть к локтю и против Мышей, и против Выдр, и против самих Вепрей!

А ему мало. Ему одно лишь имя нужно, кто затеял всю резню, его хочет призвать к ответу. Да не просто найти и жизнь забрать, но и отнять душу, а что страшней придумаешь? Шутка ли, самих бёрквов приманить, нате, мол, обет: эту вам обещаю принести, а не принесу, так что ж? Мою берите. Вот как просто! И не жалко ему, потому что сам вокруг никого не жалеет.

Волк и правда никого не жалел. Стал охотиться на Мышей и Выдр, сперва на своём берегу, куда те по старой привычке ходили грабить и жечь. Ловил их и убивал одного за другим, а то и по нескольку сразу, вызнавая, кто же напал на его становище этой зимой. А после, когда Мыши с Выдрами притихли, видать, обдумывая, что за злой дух появился в волчьем облике, не вытерпел, пару раз наведался за реку. Но всё без толку. Поползла чёрная молва о бешеном звере, и Кассар Серебряк велел Ингерду сидеть дома, дальше первого дозора не соваться.

Слово янгара — закон, Ветер подчинился, но с того дня чернота, не имея выхода, стала снова жечь его изнутри. Никто к нему не лез, боялись, даже знахарь вокруг ходил молчком. Не знали страха лишь домовой и Ян с Чермиком. Домовой уже опробованным действом пытался выжить Ингерда из дому, но не преуспел, только Вяжгиру попортил крови. А Ян с Чермиком над Волком посмеивались:

— Ты глянь-ка, Стигвичи с Годархами струхнули, по норам сидят, а нам и хорошо, давно такой тишины не бывало, вот спасибо тебе, Волк!

Другому за такое зубоскальство уже навалял бы тумаков, но на Чермика с Яном Волк обиды не держал. Они ему жизнь отстояли, какая тут обида?

Несли они как-то дозор на Крутогоре. Ночь выдалась безветренной, душной, луна висела так низко — хоть рукой потрогай, не обожгись. По полям стелился белый, как молоко, туман. Пахло росной травой и лёгким дымом далёких костров, то ли своих, то ли чужих. Время от времени Ян бросал клич Хелскьяру, который кружил в небе. Всё было спокойно.

— Эх, до чего же красота!.. — вздохнул Чермик, оглядывая с высоты спящие леса и поля. — Так бы крылья расправил и полетел!..

— Кто ж тебе мешает? — отозвался Ингерд.

— Нельзя. Отец про самоуправство узнает, беды не миновать. Яну вон как попало, за то что в горы, когда ребята вернулись, один ушёл, а отец на такое позволенья не давал.

— Только дед и спас, — поддакнул Ян.

— Как же ты племя туда хочешь повести, если даже отец не соглашается? — спросил Ингерд. — И сам-то не боишься, по-новой туда?

— Боюсь. Надо большую силу иметь, чтобы провести народ за собой по владениям бёрквов. Боюсь, что не достанет мне такой силы. Там всюду холод и гибель на каждом шагу. Страшнее, верно, только море, где конца и края не видать.

— Да уж не страшней, — возразил Ингерд. — Море для моего народа судьба, хлеб. Там наши могилы.

— Я много слыхал про ваших женщин, — встрял Чермик, в темноте не видя, как нахмурился Ингерд. — Говорят, они такие сильные, что умеют обращаться с оружием. Правда ли?

— Умели. Могли за себя постоять и, если надо, сражались не хуже мужчин. У Асгамиров такие же.. — скрипнул он зубами. — И теперь.

— Асгамиры — древний род, Волк, — сказал Ян. — Про него легенды ходят, песни про него поют, неужто они так переменились? Или мы так повязли в наших усобицах, что близко видеть стали?

— Куда уж ближе? Они от нас через реку, не раз Имарь-день вместе славили, до вражды ещё. А потом — всё. Стало вот как у вас, драки без конца и без толку.

— Да у нас уже два десятка дней тишина, когда такое бывало? — хмыкнул Чермик.

— Помяните моё слово, — сказал Ян, — Стигвичи с Годархами что-то замышляют. Не утерпят они так долго на месте сидеть и носа из-за Стечвы не высунуть. Только вчера мы закончили у Сердитых порогов башню после пожара латать, не может того быть, чтоб опять не явились жечь.

— Пожгут — мы им снова по шапке надаём, — пригрозил Чермик. — Та земля хоть и пустая, но издавна Соколиная. Нельзя её бросать. Уступишь пядь — отнимут всё.

Просидели так до утра, и разговоры поговорили, и поспали по очереди. А как забрезжил рассвет, неяркий, ленивый, из поднебесья упал тревожный Соколиный клич. Ян вскочил:

— Хелскьяр на берег зовёт, там Выдры копошатся, трое!

Не успел договорить, а Ингерд уже перекинулся зверем — и вниз, только что кубарем не покатился.

— Стой! Нельзя одному! — закричал Ян вслед, но разве за волком угонишься? Они с Чермиком отстали.

Нюх у Соколов слабее Волчьего, пока бежали — их вёл Хелскьяр, и он же подгонял: беда, беда! Ян мчался изо всех сил, думал, всё, подрубили Волка, а выскочил на берег — остановился и брата удержал.

Один из Стигвичей валялся с порванным горлом, другого Волк прижал к земле, рычал, что — не разобрать. Возле выброшенной на песок лодки рыдал перепуганный до смерти мальчишка. Ян с Чермиком бросились к Ингерду, оттащили от едва живого Стигвича, но тут сверху слетел Хелскьяр, обернулся человеком, оттолкнул Соколов, схватил Волка за грудки и как следует приложил о землю.

— Хелскьяр, свои! — закричал Ян.

Но тот не слышал, он тряс Ветера и со злостью приговаривал:

— Ты на кого руку поднял?! Глаза у тебя есть ли?!

Ингерд, сплёвывая кровью, перестал вырываться, обмяк, и Хелскьяр отпустил его.

— Что на тебя нашло, Райал? — Ян был в ярости. — Врагов от своих не отличаешь?

Хелскьяр поднялся на ноги, ответил:

— Я-то отличаю. Сперва их увидел, — тяжело дыша, кивнул на Стигвичей. — Думал, грабить пришли. А они за мальчишкой. На лодке от своего берега отбился, течением принесло.

Избитый Стигвич, видя, как всё к добру повернулось, осмелился просить:

— Мальчишку отпустите, худого не сделал.

Ян, злой, растерянный, махнул ему рукой:

— Плывите восвояси и сто раз думайте, прежде чем тревожить наши межи. Чермик, помоги.

Вдвоём они погрузили в лодку мертвяка, посадили мальчишку, который трясся от пережитого страха, как осиновый лист. Что ж, быть может, видел в своей жизни первую смерть родича, тогда и слёзы понятны. Стигвич, прежде чем оттолкнуться веслом от берега, прошепелявил раскровяненным ртом:

— Зла не замышляли, прощения просим. А о Ветеровой беде ничего не слыхали. Никто в нашем племени не слыхал.

И отчалил.

Ингерд подошёл к воде смыть с лица кровь, и было не понятно, кается в содеянном или ему всё равно. Лихое время, лихие порядки, лихие люди. Так-то, если подумать, всё правильно сделал, но сердце у Яна не соглашалось. Волк, утираясь, выпрямился и спросил:

— Выдра мне рассказывал сказки про какую-то ведьму. Говорит, вы про неё знаете.

— Про ведьму? — опешил Ян. — Какую ведьму?

— Звать её Старая Зга.

Соколы, все как один, переменились в лице. Ян попятился:

— Ну знаем. Все кругом Соль-озера о ней знают.

— Выдра сказал, ей про всё на свете известно. Про что хочешь спроси — ответит.

Ян понял, куда клонит Волк, замотал головой:

— Даже не думай. К ней на поклон идти — всё равно что к бёрквам, если не хуже.

— Да ты никак боишься? — сощурился Волк.

— Ян! — упреждающе окликнул Хелскьяр, зная вспыльчивость Серебряка.

Но тот уже вскипел:

— С чего мне бояться?! Ты говори, да не заговаривайся!

— Ян! — прикрикнул Хелскьяр, но тщетно. Ингерд уже нащупал, куда надо бить:

— А не врёшь ли? Где живёт, знаешь?

— А с чего мне врать?

— Дорогу можешь показать?

— Ян! — Чермик схватил брата за плечо.

— Известное дело, могу!

Хелскьяр зло сплюнул под ноги.

— Ну кто тебя за язык тянет, Серебряк?! — он был старше Яна и вполне мог бы отвесить ему оплеуху за длинный язык, но Ян был челигом, правой рукой вождя, все его уважали, и Хелскьяр тоже.

— А что? — обернулся на него Ян и тут начал соображать, чего наболтал, быстро пошёл на попятную: — Далеко это. Надо через многие земли идти. Подстрелят.

— Не страшно, — отмахнулся Ингерд.

— И Лес ведунов к самому дому её подступается.

— Не беда.

Ян с ужасом понял, что пропал. Как могло случиться, какие духи над ним покуражились, что он затеял идти к Згавахе? Ещё мгновение назад не собирался, да и не собрался бы ни за какие посулы! А теперь вот давай, собирай дорожную суму.

— Умный ты парень, Ян, — выругался Хелскьяр. — Но временами — дурак дураком.

И Ингерду:

— А ты? На что его подбил? Сказал же: глаза у тебя есть? Ум какой-никакой?

Ингерд, ещё не остывший после драки с Выдрами, схватился за меч:

— Никого с собой не зову, сам управлюсь, а ты придержи язык, Сокол!

Между ними вклинился Чермик, хотел остановить, но только хуже сделал.

— Давай, Волк, ну! — Хелскьяр двинулся на меч. — Тебе ж без разницы, кого резать! Из нас-то никто никого ни разу не хоронил, нам железом помахать — забава! Ты один самый обиженный, за свою обиду можешь любого на меч взять! Давай, чего!

Ингерд побелел. Зарычав, он бросил меч, отпихнул с дороги Чермика и прямо на глазах, не припадая к земле, черпая силы от одной только ярости, стал оборачиваться волком. Хелскьяр, видя такое впервые, остолбенел и даже не подумал защищаться. Но Ян с Чермиком успели помешать убийству, навалились на Ингерда, и Ян крикнул:

— Не надо, Ветер, остановись! Большую вину на себя возьмёшь! Покажу я тебе Згавахин дом, уймись только!

Ингерд услышал. Крупно дрожа, обуздал в себе звериное, возвращая обратно человеческое, успокаивая алчущее крови сердце.

Вот вам и мирный денёк, вот и отдохнули, — простонал Чермик, совершенно без сил. — Что на вас на всех нашло?..

Ян уныло посмотрел на брата: ему ведь ещё предстояло идти с повинной к отцу.

Отец был в кузне, помогал готовить к осенней пахоте плуги и бороны. Работа спорилась: звонко стучали молоты, грозно гудел горн, шипело раскалённое железо, жарко, дымно. Ян позвал отца, подождал, пока тот куском полотна оботрёт грудь и руки, и, не смея поднять глаз, рассказал о случившемся. Кассар, услыхав про ведьму, рассвирепел:

— Да что ж неймётся-то тебе никак?! На месте не сидится? Чего ты голову свою дурную суёшь куда ни попадя?

Ян покорно молчал. Он и сам был не рад, что ввязался в такое дело, а больше всего — что его на испуг взяли, на горделивость, как желторотого птенца. Но уж об этом отцу рассказывать не стал.

— И как так вышло, скажи ты мне, — рявкнул Кассар, — если и есть где гиблое место, самое что ни на есть худое, последнее, то никто туда дороги не знает, а ты — тут как тут?! Где у тебя заноза сидит?

Ян виновато почесал в затылке:

— Ну не серчай, батя. Я быстро обернусь.

Кассар Серебряк наново заправил волосы под ксар, ладонью провёл по закопчённому потному лицу. Поостыл. Ну, таков у него сын, ничего не поделаешь. На мать похож. Та тоже была — как искры в костре, загоралась любопытством, всё на свете знать хотела.

— Другу помогаешь — хвалю, а смерть свою там можешь найти, про это подумал? За уши бы тебя оттаскать, да поздно, взрослый уж... Иди осторожно. Кому надо — помогай, себя береги. Твоих бойцов пока Чермик возьмёт. Дойдёшь — сам у Згавахи ничего не проси, она за правду берёт много, не потянешь.

Ян, тихонько вздохнув, — не пришиб на месте Кассар, хвала вечуварам! — кивнул. С того дня, как он рассказал отцу про новую землю, тот лишился всякого покоя. Мучился сомнением, не знал, какую выбрать из двух дорог — уходить в горы или на этой земле биться до последнего, на которой из них его племя обойдётся меньшей кровью. Ни с кем не советовался, всё взял на себя, но был бы Ян хорошим сыном, если бы остался в стороне? Раз уж собрался к ведьме на поклон, так хоть с пользой. А отцу об этом покуда знать не за чем. Полдела сделал, теперь вот деду бы не попасться на глаза и выстоять против гнева знахаря.

Знахарь не стал бушевать, но так на Яна поглядел, что тот был готов сквозь землю провалиться.

— Дурья твоя голова! — только и повторил Кассаровы слова. — Згаваха за свои слова большую плату берёт, не осилите — свою жизнь у её порога сложите. Если раньше её Боргвы, или Туархи, или ещё кто не заберут! Сидели б лучше дома!

Но Ингерд молча собрал всё, что имел: бобровые шкуры, те, что получше, отрез тонкого льняного полотна, и соли — чистой, белой — насыпал в мешочек.

— А ты, Ян, что дашь? — спросил знахарь.

— Да то же самое. Других богатств не нажил.

Знахарь пожевал губами, взглянул на одного, на другого, потом пошёл в кладовку и принёс оттуда туесок, а в нём — земляничное варенье, густое, душистое.

— Вот это ей подадите, — сказал.

— Да ты что, колдун?! — изумился Ян. — Згаваха нас в пыль обратит за такое подношение! Не золото червлёное, не белое серебро, не камень-солнце, а... варенье! Да она...

— Цыц! — прикрикнул на него знахарь. — Делай, как говорю! Ишь перечить вздумал!

Ян примолк, но про себя решил, что знахарь совсем выжил из ума. Ингерд туесок взял, положил в дорожный мешок, надежно завязал, кинул на плечо — и за порог.

Ян развел руками, а знахарь ему сказал:

— Никто тебя за язык не тянул. Сам кашу заварил, сам её теперь и хлебай.

Сокол тяжело вздохнул, но делать нечего, поплёлся вслед за Ингердом. Ему было отчего вздыхать: пройти предстояло чужие земли, не заметишь, из-за какого куста стрелу получишь в бок. А ведь было бы за что!

Берега Соль-озера делили между собой Орлы и Туры. К землям Орлов по Келмени — большой реке, богатой рыбой и дичью в окрестных лесах — примыкали владения Лис. На другом берегу обитали Боргвы — Куницы, недалеко от них и ближе к морю жили Туархи — Рыси. Как Стигвичи и Годархи донимали Соколов на Стечве, так Лисам доставалось от Рысей и Куниц.

Орлы, Лисы, Туры и Соколы между собой не воевали, а остальные пытались вытеснить их с берегов Соль-озера, оно и понятно: здесь добывали соль, нужную для заготовки на зиму рыбы и мяса, да и леса вокруг были богатые, поля, пригодные под хлеб и под выпас. Давным-давно никто не жил здесь в спокойствии, и в одиночку мерять дороги по землям соседей было опасно. Ингерд мог этого не знать, а может, и не заботился ничем, кроме своей мести, а вот Ян голову за просто так сложить не хотел.

Шли долго. Волку всё было в диковинку: широкие поля, засеянные хлебами, леса от берёз светлые, глубокие лощины с бегущими по дну полноводными ручьями — земля и впрямь благодатная, обращайся с ней ласково, она отплатит тем же. Родные края Ингерда были куда суровей этих: с дремучими лесами, где не увидишь неба из-за мохнатых крон, со студёными реками и солёным ветром, могучим, от которого деревья и травы ложатся ковром, от которого колос медленно зреет.

'Вот ведь как, — думал Ян, поглядывая на Ингерда, — снаружи человек как человек, простому радуется, а изнутри — страшный, сгоревший до угольев, и никакая радость до нутра уже не достаёт'.

Миновали на окраинном рубеже последний Соколиный дозор, там стояли цепью пять пологих холмов, и солнце спряталось за ними. В небе заклубились тучи одна другой темнее, стало холодно, хлынул дождь, и не переставал целый день, до самого вечера. Ингерд и Ян промокли и продрогли, стали думать, где бы обсушиться. Огонь развести — невзначай кто увидит, поди потом расскажи, что ты не лиходей какой. Наконец нашли вывороченную из земли старую сосну и в яме под корнями разожгли костерок.

Быстро собралась ночь, резче запахло мокрой травой, громче загудел ветер в кронах, и на Ингерда опять напала злая тоска. Никак он не мог свыкнуться с её приходом, подкрадется, как тать из-за угла, и защититься не успеешь. А Сокол, наоборот, согрелся и повеселел, даже затея навестить Згаваху уже не казалась столь безрассудной, когда в одной руке добрый кусок хлеба, а в другой — фляга с хорошим вином. Разговор не вязался, Ингерд был чернее тучи, и Ян задремал, оставив его мрачным мыслям на растерзание. Думы думами, а завтра день будет беспокойным, уже как-никак чужую землю топчут. Кому рассказать, что по собственной воле идут к ведьме — не поверят...

Ян спал крепко, но недолго, посреди ночи Ингерд ни с того ни с сего взялся его тормошить.

— Какого? — очнулся, ничего не может понять — где он, что с ним и зачем Волк трясёт его за плечи.

Потом слышит: недалеко трещат сучья, хлопают крылья, пронзительно заверещал какой-то зверь. Ночная охота, обычное дело, а вдруг накатила тревога, будто случилось плохое, неисправимое. Долго из-за кустов слышались злобное рычание и птичий клёкот, глухие удары, а когда всё стихло, Ян с Ингердом, крадучись, пошли поглядеть.

Выбрались на поляну, месяц им скудно подсветил, а на поляне примят весь папоротник, кусты дикой малины поломаны, на папоротнике лежит мёртвая рысь, поперёк неё — орёл, кругом кровь, перья и клочья шерсти.

— Аарел Брандив! — воскликнул Ян, бросаясь к птице. — Одинокий Охотник!

Орёл приподнялся, оттолкнулся крыльями от рыси, бессильно припал к земле и обернулся человеком.

— Ян Серебряк, — прохрипел. — Ты-то здесь откуда? Не твоя ведь земля.

— Уж не серчай, — миролюбиво ответил Ян. — Идём лучше к нашему костерку.

Но Орёл был так слаб, что его пришлось держать под руки, сам идти не мог. Из того, что он доверился Яну, Ингерд заключил, что они давно знаются.

Они привели его к костру, дали вина, Ян спросил:

— Не иначе Туарха выслеживал?

— Я от самой Келмени за ним шёл, пять дней не спал, — Брандив сверкнул чёрным глазом на Ингерда, тот ведь тоже был темноволосый, темноглазый, уж не из Орлов ли? — Лисы принесли весть, что Туархи к Асгамирам послали гонца. Вот я его и перехватил.

— Зачем это они гонца послали? — насторожился Ян.

Но Орёл не ответил: откинувшись на спину, уснул крепким сном. Ян укрыл его курткой, под голову подложил свой дорожный мешок и пробормотал:

— А ведь худая весть, вот сердцем чую — худая, — и громче: — Как думаешь, Ветер?

— Да по мне любой, кто с Асгамирами дружбу водит, ничего хорошего не замышляет, — сказал Ингерд. — Где Вепри — там добру не бывать.

— Неужто и они метят на Соль-озеро? — Ян посмотрел на спящего Орла. — Там Стиэри главенствуют, Белые Туры, а их так просто не опрокинешь, сильные. И Орлы им в помощь, Эрвиллы, Брандивы и Умантиры. Туров мало, Орлов много, меж собой дружат, врага бьют сообща. Нет, их не возьмёшь.

— Так и Асгамиры не слабей, — возразил Ингерд, — а если к ним другие примкнут, что делать станете?

— Тьфу ты, Ветер, — в ответ рассердился Ян, — и дня не пройдёт, чтоб ты мне на больную мозоль не наступил!

И зевнул:

— Слушай, ты, может, и семижильный, а мне подремать надо.

Но до рассвета уже осталось недолго, по земле пополз холодный туман, костерок догорел. Ян проснулся замёрзший, Ингерда нет, Орёл как спал так и спит. Только теперь Ян заметил, что рубаха у него на груди вся пропиталась кровью и левая рука тоже в крови, похоже, сломана. Рубаху разрезал — так и есть, рваная рана, крепко Рысь приложил его когтями. Ян как следует промыл рану оставшимся во фляге вином, нарвал со свой запасной рубахи лоскутов, а тут и Ингерд явился, принёс травку, быстро заживляющую, — у знахаря живя многому научился. Ян пальцами травку хорошо растёр, положил на тряпицу и крепко привязал Орлу к груди.

— Рука у него, видно, поломана, — сказал Ингерд. — Долго ему не летать.

— Аарел если летать не будет — умрёт, — отозвался Ян. — Он больше птица, чем человек, не как мы. Я птицей стану или ты зверем, так потом два дня ждёшь, пока вся сила вернётся, а он нет. Сегодня с восходом мог бы лететь, кабы не рука.

Ингерд подивился такой выносливости.

— Откуда же он столько сил берёт, неужели волшба? И почему ты его зовёшь одиноким охотником?

— Он больше птица, чем человек, воюет и охотится в одиночку. Племя его велико, а он людей сторонится, почему — неизвестно, а спросить всё было недосуг, да и неразговорчив он. Живёт как хочет, и племени от него пользы много. А так я больше про него ничего и не знаю.

Пока они лечили больную руку, ставили кости на место, Орёл даже глаз не открыл, до того крепко спал.

— Нельзя бросать его здесь, — сказал Ингерд. — Погибнет.

— Первый дозор встретим и сдадим его, — сказал Ян и подумал: 'Если раньше не подстрелят'.

Он осторожничал не зря, места кругом были глухие, безлюдные, пройдёт дозор — травинка не согнётся, сучок не треснет. Хоть и далеко до Соль-озера, но Орлы хорошо стерегли свои рубежи, никого не пускали.

Не успели Ян с Ингердом отмерить и версту, таща на себе Орла, как звонко пропела, разрезая воздух, стрела и вонзилась в сосну аккурат над головой Яна, только древко оперённое задрожало.

И тишина. Лист не шелохнется.

Ингерд втянул носом воздух, полный чужих запахов, которые сливались в один: опасность. Как ни зорок был Сокол, а не мог разглядеть, где затаились стрелки, чьи они и сколько их. Аарел в беспамятстве, как ни тряси, стало быть, толку от него мало, и Ян громко сказал:

— Эй, Орлы! Кто тут из вас — Брандивы, Умантиры, Эрвиллы? Я — Сокол, и со мной Одинокий Охотник! Заберите его, если он вам нужен!

Тишина.

Потом чуть шевельнулся ракитовый куст, и бесшумно появился человек в одежде под цвет листвы, ксар покрывал ему не только голову и шею, но и лицо до самых глаз — Ингерд бы сроду не догадался, кто таков. А Ян догадался: Орёл, — но с места не сошёл: калёная стрела с натянутого лука так и смотрела ему точно в грудь. Орёл окинул взглядом Одинокого Охотника, который спал, уронив гордую голову Ингерду на плечо, но лук не опустил. Ян не двигался. Ингерд тоже.

И тогда, словно по колдовству, из-за деревьев показались ещё девятеро, таких же, с закрытыми лицами, а у последнего лицо закрыто не было, и Ян сразу признал Крийстена Брандива, славного янгара Орлов, он был Аарелу старшим братом. Вождь Яна тоже признал, кивнул ему, потому что не раз им доводилось вместе гнать Боргвов от Соль-озера обратно за Келмень.

— Доброго дня тебе, янгар Брандив, — осторожно сказал Ян: какую дань Орлы возьмут за то, что идут по их земле?

— И тебе доброго дня, Ян Серебряк, — ответил Крийстен Брандив и поглядел на Ингерда. — Куда путь держите и где вы подобрали Одинокого Охотника?

Ингерд помалкивал, соображая, что слово чужака только навредит. Отвечал Ян:

— Орёл с Рысью бился в стороне от дороги, там, где она зелёное болото огибает. Сильно ему досталось. Если б не перехватил, ушла бы по деревьям через топь.

Янгар кивнул своим воинам, те подхватили Одинокого Охотника, устроили на сложенные копья и понесли в лес.

— Идём к нашему очагу, Сокол, — сказал янгар. — Тут недалеко. И Волка с собой бери. Волк ведь это с тобой?

Ингерд скрипнул зубами. На кой сдались ему чьи-то очаги, когда дорога ждёт? Но попирать законы гостеприимства было делом постыдным, поэтому смирился.

Быстро занялся день, солнце повисло на мохнатой еловой ветке, ожили деревья. Распелись, покинули гнёзда птицы, зверьё выбралось из нор. И не было слышно, как ходят тайными тропами Орлиные дозоры, их дороги не пересекались ни с волчьими, ни с оленьими, ни с чьими, а вот Рыси и Куницы мимо них пройти не могли.

Шли не очень долго, потом деревья расступились, и Ингерд увидел перед собой высокую плосковерхую скалу, которую Орлы звали Неприступной. Она и впрямь была таковой: гладкая, крутобокая, со всех сторон открытая взору. Подняться на неё можно было по узкой лесенке, что вилась, выбитая прямо в камне. По этой лесенке они взобрались на самый верх, Ингерд под ноги смотрел хорошо, оступишься — зашибёшься насмерть, упав с такой высоты. Орлы же взбежали по ступеням быстро и легко, оно и понятно: птицы ведь.

Наверху темнел вход в глухую пещеру, в ней не зажигали огня, потому что если на Неприступной вспыхивал огонь, то он был сигнальным и возвещал об опасности. Для этого на самой верхушке скалы всегда находились трое дозорных, пристально вглядывались в окрестности и слушали, не прилетит ли от сородичей условный клич.

В пещере было сухо и тепло: солнце нагревало камень, не давало заводиться сырости. На полу лежали меховые одеяла, в углу стояли кувшины с водой и короба с запасом еды, одежды и оружия на случай осады.

Одинокого Охотника бережно уложили на шкуры и укрыли, он так и спал, не добудишься. Бойцы Крийстена Брандива подкрепились, и одна половина устроилась отдыхать, а другая ушла обратно в лес. Бодрствовать остались янгар и его гости: Сокол и Волк.

— Здоров ли Кассар Серебряк? — спросил Крийстен Брандив, садясь к деревянному столу. — Делите со мной хлеб-соль, сегодня вы в моём доме.

Ян с Ингердом взялись за еду, тоже походную, но она была всё же лучше и разнообразнее той, что лежала в их дорожных мешках.

— Здоров отец, — ответил Ян. — Рука крепко держит меч, глаз остёр, и старые раны за зиму зажили.

Крийстен Брандив был молодым янгаром, от роду отмерил только три десятка лет. Был могуч — в бою издалека увидишь, и умён, его слово слышали всегда, и среди прочих оно имело решающий вес в любом споре. Орлы за него стояли стеной, а Туархи и Боргвы страшились одного его имени и не напрасно: там, где на их пути появлялся Крийстен Брандив, они ещё ни разу не смогли пройти по своим тёмным делам.

Ингерд ничего этого не знал, но понимал чутьём, что против этого Орла не взбунтуешься, а если взбунтуешься — будешь иметь дело со всей стаей. Однако Ян держался с ним на равных, разговор они вели обстоятельный и неспешный, Ингерд же всё больше молчал и медленными глотками пил вино из жестяной кружки.

— Что на Стечве, Ян? — спросил янгар Брандив. — Сильно ли Годархи досаждают?

Ян помрачнел.

— Теперь творятся странные дела. В прошлом году Мыши никакого удержу не знали, да к ним ещё Стигвичи примкнули, и Торвалы, что раньше носа из своих лесов не показывали, тоже своей доли захотели. А нынче — сперва полезли, что муравьи, а к середине лета как отрезало. Вот Ингерд не даст соврать: в дозоры ходили — нету никого. А потом опять как будто бы озверели, вон, за Ветером как привязанные гонялись. Но он им трёпу задал, унялись, не видать.

— Множатся лихие дела, — произнёс Крийстен Брандив, прислушиваясь к далёкому орлиному клёкоту. Не услыхал в нём тревожных вестей и успокоился. — Кого ни спроси, никто уже не помнит, что такое тишина. Пахарь в поле вместе с сохой меч берёт. Дошли до нас вести, что Асгамиры хотят под свою руку собрать многие племена, потому Одинокий Охотник Рысь и выслеживал, — Брандив пристально поглядел на Ингерда: — А ты, вестимо, тот самый чужак, про которого слава гуляет далеко за Стечвой?

— Какая слава? — спросил Ингерд. — Худая иль добрая?

— А такая: что бьёшься храбро, пощады не знаешь в бою и жалости не ведаешь, а худая иль добрая — сам суди. По мне так если свою землю от врага бережёшь — нет лучше доли. Птицы прилетали с севера, много рассказывали про твою беду.

Ингерд подался вперёд:

— А не рассказали птицы, кому за ту беду ответить надо?

— Про то не слышал.

Ян поглядел на Волка и решил, что разговор пора уводить в сторону.

— Дозволь спросить тебя, янгар, не осерчаешь ли ты за мой вопрос?

— Спрашивай, — ответил Брандив.

— Почему Аарела зовут Одиноким Охотником? Почему он в стае не летает? Если не по нраву тебе мой интерес, ничего не говори.

Крийстен Брандив поглядел туда, где спал, разметавшись на шкурах, его младший брат. Сокол думал, что янгар промолчит, много странных историй довелось ему слышать про Аарела и в некоторые верилось, но Крийстен Брандив ответил:

— Не кровный он мне брат. Найдёныш. И мне, равно как и вам, неведомо, почему ему любо летать в одиночку. Сам не говорит, а я не пытаю. Да и не очень-то его разговоришь! — янгар неожиданно улыбнулся. И опять посерьёзнел: — Никого нет в нашем племени на него похожего, он — Орёл, а мы в сравнении с ним птенцы, что едва поднялись на крыло.

Ян в изумлении покачал головой. Уж если янгар Брандив говорит, что ему не сравниться с Одиноким Охотником, то кто же тогда на самом деле Одинокий Охотник?..

Так за разговором скоротали ночь. Ян всё ждал, когда вождь начнёт выспрашивать про их дорогу, а потом понял: Орлу уже известно, куда и зачем они идут, поэтому и не выведывает. Но благодаря тому, что Орлы и Соколы между собой знались, были соседями, часто воевали бок о бок, Яну с Ингердом Орлы на своей земле не стали чинить препятствий. Напоследок предупредили:

— Осторожней в этих лесах, со вчерашнего дня тут бродит с десяток Куниц, не попадитесь либо им, либо тем, кто охотится за ними.

Ян с первого шага от Вяжгировой избушки был не рад, что ввязался в эту затею. Дома каждый клинок на счету, может, сражаются в эту самую минуту, за своё погибают. А тут? Пырнут из-за куста, и поминай как звали.

— Ян, послушай-ка меня, — сказал Ингерд, видя, как Сокола изводят нерадостные мысли, — вернись на Стечву. Зря со мной пошёл, и я по дурости тебя с толку сбил.

Но Ян покачал головой.

— Ты без меня не дойдёшь. Дороги не знаешь, для любого ты здесь чужой, а люди всякие, к мирному разговору тут непривычные. Имени спрашивать не станут, убьют и всё.

Ингерд и сам это понимал. Без Яна первый же Орлиный дозор изрешетил бы его стрелами, потому что чужак, а где чужак — там недоброе дело, добрые-то люди по дорогам ходят, а не шастают по буеракам. Теперь вот Боргвы эти... Где они, что замышляют? Попробуй разглядеть Куницу в густой листве, не разглядишь, пока на спину не прыгнет, человеком уже. Они по лесу пробираются в одиночку, но по условному знаку вмиг собираются стаей, разве устоишь перед стаей? Ян попадал в такие переделки и каждый раз еле уносил ноги.

— Последнее время они так и наседают с того берега Келмени. Места им мало, что ли? — говорил Ян. — Лисы уже не знают, куда от них деваться.

По ночам было холодно и росно, а они даже не могли развести костёр, чтобы на него тать какой не пожаловал. Ели сухой хлеб, запивали вином, спали на земле. А лес всё не кончался, и, продираясь сквозь бурелом, Ингерд в который раз признавал: без Яна он и впрямь заблудился бы. Но всё меньше получалось думать о благодарности и всё больше — о мести, она его мучила, как застуженный зуб. Иной раз Ян слышал, как Ингерд рычит во сне, и холодел: не перекинется ли невзначай волком? С волком разговоры говорить не будешь, сожрёт и взятки гладки.

И всё же как ни прятались они от чужих глаз, а всё равно угодили в беду.

Идут, значит, по широкой прогалине, сквозь пепел только-только проросли молодые деревца, тихо идут, по сторонам смотрят, а под ноги — нет. И вдруг Ян как ухнется куда-то вниз, с треском, шумом и ругательствами. Ингерд прянул к земле, думал, напали на них, а кто — непонятно. Слышит, Ян его зовёт. Подполз к краю, вниз глянул — яма, глубокая, земля свежая, стало быть, выкопана со дня на день, Ян лежит, не может встать, зашибся.

— Погоди, — сказал ему Ингерд.

Срезал молодую берёзку, опустил в яму.

— Держись, вытащу.

Ян уцепился за ветку, Ингерд потащил его наверх, и вдруг сзади кто-то по спине его как хватит! От неожиданности Ингерд ветку выпустил, Ян скатился обратно в яму. Волк выпрямился, разъярённый, а перед ним — четверо: трое лучников, натянули тетивы, и ещё один с мечом. Ингерд сперва решил, что это Боргвы, те самые, которых Орлы выслеживали, а потом видит, у этих из-под ксаров пробиваются рыжие кудри, а тот, что с мечом, ещё и лисий хвост прицепил к рукаву.

Стоят они так, друг друга разглядывают. Потом тот, что с мечом, уверенно произнёс:

— Да ты не Боргв, как я погляжу.

А лучники тетиву не ослабляют.

— Какого ты племени? — спросил рыжий. — По кармаку вижу, что Сокол, ихние печати вышиты, но на Сокола ты похож, как я на лебедя.

Тут из ямы подал голос Ян:

— Он Сокол, Скантир, из наших, и только попробуй тронь его.

Ингерд молчал, ждал, что будет дальше. Рыжий подошёл к краю ямы, нагнулся и спрашивает:

— Неужто Ян Серебряк?

— Он самый, — сердито ответил Ян. — Яму-то, небось, ты вырыл?

— Я, — не стал отрицать рыжий. — Боргвов караулил. Ты-то как туда попал?

— Известно как. Шёл, шёл и попал.

— А это кто с тобой? Только не ври, что Сокол. Это он тебя туда спровадил? Давай я его убью.

— Я тебе убью! — прошипел Ян. — Он Волк, но из моего племени, ты с другого бока на кармак-то посмотри! Но сперва помоги мне отсюда выбраться.

Рыжий опустил в яму берёзку, ту, что Ингерд срубил, и поднял Яна наверх.

— Тебе что же, Лис, и Боргвы, и Соколы, всё одинаково? — накинулся на него Ян. — Ты для кого яму копал?

— А ты не броди там, где тебе бродить не положено! — защищался рыжий. — Или перепутал Келмень со Стечвой? Каким ветром тебя сюда занесло?

— Мы к Згавахе идём, — сказал Ингерд, понимая, что таиться смысла нет.

Рыжие брови изумлённо поползли вверх.

— Да на что она вам? Или жить расхотелось?

Ингерд отошёл в сторону, сел на землю, чувствуя, что уморился за день дальше некуда. Он ещё не знал, что судьба свела его с неугомонным Оярликом Скантиром, окраинным дозорным из рода Лис, он был рыжий, как лис, и такой же хитрый. Туархи и Боргвы давно охотились за его огненной головой, а он охотился за ними. Лучше него здешнего леса никто не знал.

— Наша стоянка рядом, — сказал он. — Хороших постелей не обещаю, но ужин соберём вполне сносный.

Кто же станет отказываться? Да никто, а уж тем более не тот, кто последние три дня ел только хлеб да коренья.

Пока шли до стоянки, стемнело, потянуло холодком, на небе замигали первые звёздочки.

— Далеко ли? — спросил Ян рыжего.

После того как загремел в яму, у него руки-ноги болели.

— Близко уже. Вон за тем холмом.

А Ингерд вдруг остановился как вкопанный, с шумом втянул в себя воздух, и глаза у него по-волчьи заблестели.

— Чую кровь, — сказал. — Много крови.

Оярлик с Яном переглянулись и взялись за мечи, лучники снова положили стрелы на тетиву. Ступая бесшумно, по-звериному, обогнули холм, вышли на открытое место, и Оярлик остолбенел.

Все его бойцы лежали вповалку на земле, все они были мертвы, ещё дымились свежие раны, и была красная под ними трава.

Оярлик страшно зарычал, бросился к одному, к другому и тщетно звал их по именам и приподнимал за обмякшие плечи.

Ингерд и Ян оглядели поле боя и не нашли ни одного чужого тела, ни одного чужого клинка, ни одной чужой стрелы. Лисы сражались яростно и жестоко, но они сражались друг с другом.

— Это были лучшие мои бойцы, — с отчаянием Оярлик глядел вокруг себя и не верил тому, что видел. — Как такое... как такое случилось? Брат на брата?..

Никто не мог ему ответить. Понурившись, молчали лучники-Лисы, глотали слёзы, молчал Ян, думал о новом неведомом враге, разжигающем вражду между сородичами. Молчал Ингерд, глядя на изрубленные тела, вспоминал родное становище, и сердце его каменело.

Наутро они покинули стоянку и холм свежей земли на ней, под которым остались лежать четырнадцать бойцов Оярлика Скантира. У стремнистой реки, отделяющей земли Лис от владений Орлов, подались в разные стороны: Ингерд с Яном пошли своей дорогой, а Оярлик и три его воина снова отправились по следу Боргвов.

— Тревожный нынче ветер, — пробормотал Ян, когда рыжие Лисы скрылись из виду. — Всюду только смерть.

Дорого бы он сейчас заплатил, чтобы заглянуть в душу Ингерда, а заглянул бы — ужаснулся. Темно было там, как в остывшей печи, и так же холодно. Душа Ингерда умирала. Отмирала, как стебель на засохшем корню. Случалось, за целый день Ян слова не мог от него добиться и невольно думал: можно Волку помочь или всё, поздно уже?

Обойдя стороной озеро Околич, они попали в земли Лис, к самой Келмени. Это была большая река, тёмная, глубокая, она текла среди густых лесов, и могучие ели гляделись в её чистые воды. Тайниты, Торгунны и Скантиры на плотах и лодках ходили от становища к становищу, а по берегу — прямоезжими дорогами. К морю Лисы не плавали, там, ниже по течению, стерегли Туархи, но боялись не столько их, сколько Леса ведунов, через который Келмень текла в низине. В ту сторону, вдоль реки, Ян с Ингердом и повернули.

Скоро места начались совсем дикие, куда люди не хаживали, а всякого зверья сновало полным-полно. Леса под пашни никто не рубил, и владычествовали они тут безраздельно — непроходимые, дремучие, и только огню хватало мощи тягаться с ними.

— От кого ты, Ян, дорогу к Згавахе знаешь? — спросил Ингерд, когда они сели у родника перевести дух. — Путь неблизкий, непрямой, а ты будто по знакомой тропе идёшь.

Ян долго молчал, а потом говорит:

— К Згавахе не всякий отважится пойти, а кто отважится — тот каждый камень запомнит, каждое деревце, потому что не одна дума подле них передумана. А что до меня, так я по дедовским рассказам этот путь с малолетства выучил. Раньше-то народ покрепче был, посмелее, многие дорогу помнят.

Они забрались в самую чащу, где из-за густых крон не видно солнца, где птицы не вьют гнёзд, звери не роют нор, а только ухает филин да рыщет медведь. У Ингерда по спине пробежал холодок, заставил озираться по сторонам, словно кто-то следил за ними из чёрных дупел. И Ян весь съёжился, застегнул до верха беличью куртку, точно озяб. А вокруг — тишина, лишь хрустят под сапогами опавшие ветки, шуршат иголки и пахнет мхом и смолой.

Ингерд остановился, ему вдруг показалось, что за деревьями стоит человек, на них смотрит, а пригляделся — никого.

— Без крайней надобности сюда никто не заглядывает, — тихо сказал Ян. — Видишь? Охраняют лес-то.

Меж двух старых кривых сосен, заваленный сушняком, заросший кустами с волчьей ягодой стоял вечувар — идол, хозяин леса. И облика его уже было не разобрать, всё смыло дождями и источило ветром, ни дать ни взять старый пень, оставшийся от сломанного ствола. Ингерд сызмальства в лесу был как дома, а тут — словно гость, да к тому же незваный.

— Да как здесь жить-то? — содрогнулся он.

— А так, — отозвался Ян и прильнул к замшелому боку высокой ели. — Вот он, Згавахин домишко.

Ингерд выглянул из-за его плеча.

Посреди бурелома и павших от старости сосен виднелась крытая щепой ветхая изба. Она была похожа на бабку-странницу, которая шла через лес, устала, присела отдохнуть да так и осталась, вросла в землю, прилепившаяся у крыльца молоденькая ель, кривая и чахлая, напоминала собой дорожную клюку. Единственное крошечное оконце смотрело прямиком в землю, до того оно было низкое. И ни тропинки, ни дорожки, земля не метена — разве есть тут кто?

Тишина стояла мёртвая, недобрая, хрипло каркнул ворон — Ингерд с Яном вздрогнули.

— Гляди не гляди, а раз явились, чего под окнами топтаться, — хмуро сказал Ян.

Из дома уходили — были храбрые, а теперь оба присмирели, как перволетки, которые ещё к родителям жмутся. Но делать нечего, поднялись на шаткое крыльцо — ступени вот-вот провалятся — и постучали в дверь. Им никто не ответил, а стука и сами испугались, до того в полуденной сумрачной дрёме он показался чужим. Друг на друга Сокол с Волком не смотрели, стыдились своего страха, Ян ещё три раза кулаком стукнул, и за дверью послышалось бормотание. Жуть, как им захотелось удрать, но они пересилили страх и остались стоять на месте. Дверь отворилась.

На пороге явилась хозяйка: дряхлая старуха в поношенном тряпье, волосы — как пакля, лицо — яблоко перепечёное, а вместо глаз узкие щелки. Старуха была слепая, потянулась к гостям скрюченными пальцами, хотела дотронуться, те в ужасе отшатнулись. Старуха засмеялась, а зубы во рту кривые, острые.

— Ну, чего надо? — проскрипела она. — Чего пришли?

— Спросить пришли, — кашлянув, ответил Ингерд, у Яна язык совсем к нёбу присох.

— Ишь ты, спросить!.. — фыркнула старуха, и было непонятно, сердится она или смеётся.

Повернулась и пошла в тёмный дом, бросила за спину:

— Послужите мне сперва, а потом вопросами пытайте.

Ян с Ингердом переглянулись: присказка недобрая.

— Какую от нас потребуешь службу? — осторожно спросил Ян.

— Крыльцо починить, совсем сыплется, — раздался из темноты старухин голос, — дверь подновить, залатать крышу, почистить печку да стенку эту подпереть, не сегодня-завтра обвалится.

Ян с Ингердом свалили в угол дорожные котомки и засучили рукава. На такую работу они были сподручные, скоро застучали в умелых руках топоры, завизжала пила, смастерили старухе новое крыльцо, ладно пригнали дверь к косяку, настругали на крышу свежей щепы и тремя могучими брёвнами подперли накренившуюся стену. Работали без отдыху, так хотелось им поскорее убраться из этого леса. Спешить, конечно, спешили, но своё дело знали, чтобы старуха не помянула крепким словом.

— Вот тебе, Згаваха, наша служба, — сказал Ян на второй день поздно вечером. Он был чёрен, как ночь, потому что недавно вылез из печки — дымоход чистили, а Ингерда из-за его плеча и вовсе было не видать, лишь глаза блестели в темноте. — Чего ещё потребуешь?

Старуха сидела у окна и скрюченными пальцами ловко перебирала в лукошке овечью шерсть: что хорошее — в расстеленный рядом платок, что поплоше — бросала под ноги.

— Да ничего мне больше не надо, — ответила старуха.

Сокол и Волк по её голосу заподозрили неладное и не ошиблись, потому что следующие слова были такие:

— Только если водицы испить из Светлого Ручья, который бежит в корнях мёртвой лещины. У самой-то ноги нынче слабые, не дойду, а вы молодые, за день обернётесь. Чтоб не заблудились, чёрный хорёк с рыжей хребтинкой вам дорогу укажет.

Ян опомнился, лишь когда оказался в лесу, далеко от избушки, и разразился такой бранью, от которой вороны дохнут на лету. Он метался среди деревьев, размахивая руками, словно сражался с кем-то, и честил ведьму до тех пор, пока не закончились все ругательства, какие знал.

— Да что на тебя нашло, Сокол? — Ингерд и половины таких слов не слыхивал, а уж от Яна и подавно. — Чем тебя разозлила старуха?

Тогда Ян повернулся к нему лицом, и Волк увидел его глаза, они были белые от бешенства, и в них тлел страх. Тот самый, который нельзя превозмочь, который ломает самых сильных.

— Да знаешь ли ты, где тот родник течёт, который Згавахе на ночь глядя вынь да положь?

Ингерд покачал головой.

— То-то же. А течёт он аккурат по Зачарованному лесу, куда людям дорога заказана, куда не ходят они вовсе. Каково? — Ян закусил губу.

Ингерду с ведунами встречаться не доводилось, но даже далеко к северу долетели слухи об их смертоносной силе.

— Водички ей захотелось испить... Старая карга! Я не смерти боюсь, Волк, а того, что пойду туда, ползком поползу, зубами землю грызть буду, но поползу, тогда как хочется мне в небо взмыть и прочь отсюда...

Промолчал Ингерд, понял, что попали они в сеть, которую не разорвать руками, не разрезать железом. И Серебряк ненавидел его за это молчание, которого не мог разгадать, от которого ему не было ни согласия, ни поддержки.

Делать нечего, ведьму не ослушаешься, зашагали по чащобе в ту сторону, куда она им указала. Про хорька даже не вспомнили, какой хорёк, если темнота, собственных ног не видать! Шли молча, каждый думал про своё, шли до самого до светла, а как стало светло, глянули друг на друга и чуть не сиганули с перепугу в разные стороны: оба-то чёрные, все перемазанные сажей, мать родная не узнает. И сначала Ян, а за ним Ингерд давай хохотать, до упаду, до ломоты в боках, размазывают слёзы по грязным щекам. И вдруг Ян поперхнулся смехом, побледнел, так что под слоем копоти стало заметно, тычет пальцем Ингерду за спину, не может и слова сказать. Ингерд мигом обернулся, схватился за клинок, да тут же забыл, зачем.

Видят, невдалеке стоит не то человек, не то вечувар, опирается на посох, не шелохнётся. Высокий, в длинном одеянии, опоясанный широким ремнём, на том ремне висят полотняные мешочки и пучки трав. По плечам, ниже пояса змеятся длинные волосы, чёрные как вороново крыло, утреннее солнце вспыхивает в них искрами, а лица не видно — закрыто платком, как у кхигда, одни глаза блестят. И в другой миг Ингерд понял, что это никакой не вечувар, а тот, кто ведает, ведун, обитатель этого древнего леса.

Ведун им ничего не сказал, повернулся и пошёл своей дорогой, деревья перед ним расступились, и будто не было его вовсе.

Тогда Ян опомнился и давай быстрее с себя скидывать одежду, торопится, путается в рукавах и Волка подгоняет:

— Не стой истуканом, надо одеждой поменяться.

Ингерд слышал про такую примету: если один встретишь на пути ведуна — выверни свою одежду наизнанку и опять надень, а если вдвоём — поменяйся одеждой, не то худое случится.

— Ух, — облегчённо вздохнул Ян, когда натянул Ингердов сапог. — Вроде обошлось.

— Маловаты мне твои сапоги, — Ингерд поморщился, сделав шаг.

— Ничего, скоро опять поменяемся, — заверил Ян, — уж не последнего ведуна встретили. Оярлика Скантира помнишь? Так вот он ведуна повстречал, когда с девицей по лесу шёл, по своему.

Ян рассмеялся, а Ингерд не понял, чему.

— Пришлось ему женское платье на себя надевать, — пояснил Сокол, — так в становище и пожаловал. Говорили ему: влюбчивое сердце до добра не доведёт, вот и попал. До сих пор ему это вспоминают, а он только смеётся, рыжая голова.

Потом посерьёзнел оглянулся и по сторонам:

— Ну а где хорёк-то? Или обманула нас старая Зга, нарочно заманила в лес?

— Э, да вот же он! — Ингерд показал на выбравшийся из земли сосновый корень. На том корне сидел, хитро поблёскивая любопытными глазами, чёрный хорёк с рыжей спинкой.

— Ну веди, зверюга, — сквозь зубы процедил Ян. — Куда только заведёшь...

Вся его осторожность осталась где-то позади, сейчас он смотрел вперёд ошалелыми глазами, и даже ему жарко стало, как если бы из горячей бани нырнул в прорубь, словно ледяной огонь его охватил.

А юркий зверёк спрыгнул с корня и быстро побежал по земле, только рыжая полоса замелькала между пней и поваленных стволов. И путь-то выбирал всё потяжелей, позаковыристей, где идти совсем невмоготу. Ему, мелкому, всё нипочём: ловко перепрыгнет с сучка на сучок, лёгкие лапы его через ветровал перенесут быстро, а Ян с Ингердом, как два лося, продираются с треском сквозь бурелом, немного прошли, быстро устали, Ингерд в несвоих сапогах все ноги стёр.

— Да что это за лес такой, — ругался Ян, раскидывая очередной завал, — ни тебе дорожки, ни самой что ни на есть захудалой тропиночки... Не мудрено, что люди сюда глаз не кажут!

И вдруг — чаща кончилась, в лицо хлынул солнечный свет, и открылся совсем другой лес: зелёный, душистый, наполненный птичьим перезвоном. Кругом папоротник и берёзы, непуганое зверьё снуёт под ногами, а небо над головой чистое, бирюзовое.

— Не иначе колдовство, — зажмурившись, пробормотал Ян и услышал, как Ингерд смеётся.

— Чего скалишься? — сердито спросил Ян.

Ингерд не ответил, но Ян и так понял, пробурчал:

— Погоди веселиться. Я не я буду, если беду не встретим.

Ян слов зря не тратил, он в горы ходил, а горы пустых разговоров не любят. И оказался прав.

Они шагали по высокой траве туда, где среди прочих деревьев, живых и цветущих, высилась уродина — разбитая грозой мёртвая лещина. Корявыми ветвями она царапала небо, и вороны, рассевшись на голых ветках, смотрели уж никак не добро.

— Вот тебе и светлый ручей, — охнул Ингерд, когда они подошли ближе.

Словно пошутил кто, назвав светлым ручьём зловонное болото, заросшее тиной и блёклыми кувшинками, в нём и воды всего — тоненький мутный ручеёк, дотянуться до которого через топкие берега не было никакой возможности.

— Ну, чего ж не смеёшься? — спросил Ян Ингерда. Страх в нём теперь начала вытеснять злость, чёрная, лютая, свет перед глазами застит, горячит кровь и гонит быстрее по жилам. На любого готов был кинуться Ян, подвернулся бы ведун — досталось бы и ведуну. Он ухватился за пень, попавшийся под руку, выдрал с корнями из земли и швырнул в болото, только грязь по сторонам. А что дальше случилось, это Волк и Сокол запомнили надолго.

Жижа заглотила пень, тихо, точно корова языком слизнула, и опять тишина, слышно, как стрекозы вьются над кувшинками... И вдруг — бух! — пень обратно как вылетит, Ингерда едва не пришиб, а за ним жижа заходила ходуном, всколыхнулась, и оттуда с ужасным рыком — страшилище, рогатый чешуйчатый гад с оскаленной пастью, и — на Яна. Ян сделался белее белого, а всё же опомнился, выхватил меч, да поздно — невиданный зверь подмял его под себя. Тут Ингерд, не раздумывая, прыгнул сверху на зверя и рубил его мечом, как топором.

Долго было не разобрать, где кто, что-то рычащее и чавкающее каталось посуху, перепуганные вороны, поднявшись, с карканьем кружили в небе. Потом всё затихло, ком грязи остановился, от одного его бока отвалился кусок, и от другого. Один кусок разлепился — Ингерд, другой — Ян. Оба лежат, сил подняться нету, плюются грязью, Ян от боли зубами скрипит: поранил его зверь, саднят раны.

— Жив ты, быстрокрылый? — еле переводя дыхание, спросил Ингерд, глаза-то не видят, залепленные зловонной жижей.

— Не очень, — отозвался Ян.

Волк наконец протёр глаза и видит: там, где валялось рогатое чудище — только бурая лужа, а на месте, где чавкало болото — течёт ручей, чистый, прозрачный, напоенный солнечным светом. Мочи встать не хватало, ползком поползли, с головой окунулись в ледяную воду. Ян вынырнул, отфыркиваясь, и стали видны глубокие кровавые раны у него на теле, оставленные когтями мерзкого гада, а в другой раз вынырнул — и нет ран, будто и не было вовсе, все исчезли, как одна. Могучая целебная сила обитала в той воде, Ингерд возликовал, почувствовав небывалую мощь, чёрная тоска на короткий срок отпустила его душу, смытая светлыми водами.

— Ну, каково вам купаться? — кто-то спросил с бережка.

Обернулись — на сухой земле сидит эриль Харгейд, на коленях держит посох. Около него хорёк с рыжей спинкой морду умывает лапками, поглядывает хитрым глазом. Ян чуть не завыл: ко всем их напастям только эриля не доставало! Решил, что колдун для них измышляет кару, потому как покусились преступить границы запретного леса. Или Згаваха его на них натравила? Или ведуны?..

А эриль сказал:

— Если оклемались, с собой зову.

И, видя, что Яну от его слов делается плохо, добавил:

— Забудь страх, Сокол. Кто бёрквов не испугался, тому Зачарованного леса бояться нечего.

Ян вовремя прикусил язык, ни за что бы не признался, что самого эриля боится больше, чем бёрквов. Глянул на Ингерда, у того глаза горят, словно посулили хорошую драку, Ян только выругался про себя.

Эриль поднялся на ноги и зашагал прямиком в чащу, и чаща будто расступалась перед ним, все буреломы куда-то подевались, и папоротник словно стал пониже, и кусты малины не такие спутанные. Сокол с Волком пошли следом, а попробуй-ка откажись! Солнце поднялось уже высоко, заглянуло через маковки деревьев, в лесу посветлело и словно переменилось что-то. То ли воздух другой, то ли небо другое...

Часто стали встречаться диковинные деревья — старые, седые, никто не мог бы сказать, сколько им лет, как никто не мог бы сказать, сколько лет эрилю Харгейду. Они стояли между своих молодых собратьев, не то спали, не то думу думали, и ветерок, шелестевший в зеленой листве юных берёз, тревожить их не смел. Эриль мимоходом дотрагивался до их сморщенной коры, будто здоровался, кивал им, слово какое-то, лишь им понятное, говорил. А Ян и Ингерд такие деревья обходили стороной, мнилось, что души у этих деревьев человеческие, и будто рассказать что-то хотят.

— Гляжу, вроде бы дуб, — тихо сказал Ян. — А так посмотреть, во-во, глянь!.. Словно живой лик пробивается...

Встречались им пустые заброшенные хижины, похожие на забытые могилы; камни — то огромные, в два Ингерда ростом, а то малые, и все испещрённые непонятными знаками, вырезанными в глухие времена. Звались те камни кайдабами, каменными книгами. Они стояли по одному, а то по нескольку, полукругом или кольцом, такое кольцо звалось ставой. Ян всё это знал от деда, но воочию увидел только теперь.

Чем дальше они шагали вслед за эрилем по Зачарованному лесу, тем сильнее начало одолевать их непонятное беспокойство. Вроде и бояться нечего, лес как лес, но уже успели забыть, что смеялись недавно.

— Заведёт он нас, ох заведёт...

Яну казалось, что, если бы не кармак, волосы на голове бы зашевелились, а Ингерд безрассудно ломился вперёд, словно собственный страх подгонял его плетью. Потихоньку заныла душа, заболела, нечто неведомое принялось стучаться в неё, сильно и больно. Вокруг шепталась листва, словно слышалась чья-то речь, её хотелось понять. Запахи в воздухе витали непривычные, Ингерд готов был поклясться, что распознает солёный ветер далекого моря и терпко пахнет снадобьями, а Яну, похоже, привиделось что-то своё, у него затрепетали ноздри и вспыхнули глаза. Ни одного вечувара не встретилось, зато замечали среди деревьев чьи-то призрачные тени, может, ведуны за ними наблюдали, может, ещё кто.

Солнечные лучи обмётывали рыжие чешуйчатые стволы золотом, и нагретая смола мёдом стекала вниз, к корням, застывала оплывами. И только было Ян подумал, что этот лес не так ужасен, как рассказывают, и заходить сюда по случаю можно, как вдруг его ноги подогнулись, и от ног, всё выше и выше, к самому сердцу холодной змеёй пополз страх, от которого закружилась голова и свело нутро.

Ян ухватился за молодую рябину, чтобы не упасть, но рябина не выдержала, надломилась, и Ян сполз на землю. Мельком увидел Ингерда, который опустился на одно колено и тщился подняться, да только сила, пригнувшая их книзу, больно могучей была. Лес перед глазами закружился, и Сокол увидел много-много ведунов, они стояли, подобные идолам, и смотрели на него, а в волосах, до колен длинных, вспыхивали зелёные огоньки...

— Довольно.

Ян услыхал это слово, оно вспороло застившую глаза багровую темноту, прогнало страх и вернуло к жизни. Сперва Ян не мог понять, кто он есть, а потом вспомнил своё имя. А как своё имя вспомнил, тут же обернулся обратно в человека, а до этого был осиной, даже горький привкус во рту остался. Рядом очнулся Ингерд, поднялся на ноги, и оба уставились на эриля, удивлённые и беспомощные.

— Ты заколдовал нас, — прохрипел Ян, язык почти его не слушался.

Эриль сердито сверкнул на него глазами:

— У тебя кроме колдовства на уме ещё есть что-нибудь, Ян Серебряк?

— Нету, — честно ответил Ян. — Сейчас нету.

Эриль покачал головой.

— Никогда не думал, что в человеке может вместиться столько страха. Это твой собственный страх, аюл! Уж не знаю, что ты себе возомнил, но этот страх едва не убил тебя.

— Так что же, — догадался вдруг Ингерд, — если бы я не боялся, то смог бы по твоему лесу беспрепятственно ходить? И ты не наказал бы меня за это?

Эриль поглядел на него.

— Страж этого леса — внутри каждого, кто сюда входит. И он один решает, впустить тебя или нет. Это древняя защита, и она не причинит вреда больше, чем ты сам себе можешь причинить. Ладно. За мной ступайте.

Ингерд с Яном поплелись за ним, еле переставляя ноги и потихоньку приготавливаясь к худшему.

— Помяни моё слово, не выберемся отсюда, — шепнул Ян. — Вот зачем мы здесь?

До самого вечера они шли, озираясь по сторонам, меж корней и под низкими ветвями начали копиться тени. Эриль Харгейд шагал вперёд широко, белые волосы плескались по спине, заходящее солнце вспыхивало в них искрами.

И вот перед ними выросла скала, вся укрытая калиной и ольшаником, кое-где кривые ели зацепились корнями за камень, так и росли, в тесноте, да не в обиде. Эриль на эту скалу взобрался быстро, а Сокол с Волком отстали и на самый верх заползли едва ли не на четвереньках. И оказалось, что это никакая не скала, а крутая стена, сложенная из огромных глыб, такая высокая, что дух захватывало вниз глядеть, и такая старая, что лес поглотил её давным-давно. Ингерд утёр пот с лица и так на месте и застыл, дальше идти было нельзя, да и некуда.

Они с Яном стояли на краю стены, а стена замыкалась в изломанное кольцо, огромную ставу, а в середине той ставы ни травинки, ни кустика, один песок, на песке нет следов — ни человеческих, ни звериных, ни птичьих, никаких. На том песке исполинами высились девять чёрных камней, каждый как врата в зимнюю безлунную ночь, и каждый был отмечен всесильными рунами. Закатное солнце стекало по ним алыми потоками, у подножия ветер кружил песок и пыль, приносил оттуда могильный холод и болотный запах остановившегося времени.

— Что это? — прошептал Ян.

Он замер на краю обрыва, весь как натянутый лук, и не смел шевельнуться.

— Это сердце Махагавы, сердце нашего мира, — тихо сказал Ингерд. — Никто и никогда не видел его. Зачем же ты показал его нам, колдун?

Эриль ответил:

— Когда-то давным-давно в наших землях обитали одни звери и птицы, они жили много лет, а человека не было вовсе. Потом пришли три брата и пожелали заселить эти земли людьми. Светлоликий и Темноликий сплели из трав прочную сеть и накинули её на леса, луга, озёра и реки. Много живности попало в их сеть, а стали тащить — порвалась сеть, и вся добыча разбежалась. Вся, да не вся: медведь попался, кабан, рыжий лис, ветвисторогий тур, снежный барс, лесная куница и волк с чёрной шкурой; запутались крыльями серебристый сокол и зоркий орёл, а с ними вместе выдра, желтоглазая рысь, росомаха и маленькая испуганная мышь.

Ударили братья по рукам, и обратились звери и птицы в людей, и от них пошли другие люди, они собирались в роды и всегда помнили, кто их предки. Братья научили людей возделывать землю и растить хлеб, ловить рыбу и охотиться. Они научили их строить дома, шить одежду и разводить огонь. Опять ударили братья по рукам, остались довольные своей работой и прилегли под берёзой отдохнуть. Пришёл тут младший, Багряноликий брат, посмотрел на людей и увидел, что умеют они многое, а души их окутаны туманом. И пожелал младший дать им знания.

Собрал он листья с ольхи, рябины, тиса, яблони и падуба, добавил к ним листья с той берёзы, под которой спали его братья, перемешал и бросил по ветру. Ветер закружил листья, они упали на землю и обратились в тех кто ведает — в ведунов. Рассказали ведуны людям про небо, про землю, про море и горы, и лишились люди покоя, захотелось им дознаться до сути. То желание довело их до споров, а споры — до драк, и поднялся шум, проснулись от этого шума старший и средний братья. Увидели они, что творится меж людей, ими созданных, рассердились на младшего брата и в гневе убили его.

Тело разрубили на куски, каждый кусок обратили в камень, поставили камни в круг и произнесли над ними страшное заклятье, что оживить камни может лишь кровь маэра, но такой день станет последним для людей. И разгневанные и обманутые в своих замыслах и Темноликий и Светлоликий братья сделали людям последний дар: научили их изготовлять оружие и воевать. После этого в последний раз взглянули на творение рук своих и ушли — Светлоликий в Тёплое море, Темноликий — в Белое, а люди остались сами по себе.

Так написано рунами в кайдабах — каменных книгах Зачарованного леса.

Эриль Харгейд умолк.

С ужасом Ингерд и Ян глядели на чёрные камни, в один миг перед их взорами ожили дремавшие в памяти видения древних легенд. Отмахивались прежде от этих легенд: что было, то было, давно быльём поросло, — а тут вот оно, дотянись рукой, живое, но мёртвое, мёртвое, но живое... Ян трепыхнулся, словно хотел взлететь и не мог, словно вдруг увидел себя в клетке, птицу вольную, поднебесную! А Ингерд стоял рядом, как вкопанный, и будто бы даже не дышал.

— Я понял, — хрипло произнёс Волк. — Это — кровавое сердце нашей земли, оно изначально братской кровью напоено, и теперь жаждет смертей и убийств, а мы стремимся утолить эту жажду, потому как все мы плоть от плоти этого сердца.

— Поэтому мы столько убиваем? — додумался Ян. — Ведь мы убиваем так же легко, как бросаем в землю зерно. Мы, мужи, отнимаем жизнь столь же беспечно, как даем её. Или на нас проклятье? Или мы не чтим наших пращуров? Или вечувары недовольны жертвами, что им приносятся?.. Всё это, эриль, скажи, — и есть наш общий излом?

— Он и есть, — ответил эриль. — Я поведал вам о трёх братьях, их имена — дух мира, плоть мира и кровь мира. Кровь мира была пролита, с того дня началось время битв, и оно не закончится никогда, потому что кровь мира нельзя остановить. Когда порядок подходит к излому, сражений никому не избежать. В нашей лишь воле выбрать во имя чего.

Ингерд молчал. Ян тоже. Молчал за спиной лес, словно ждал чего-то, словно хотел что-то сказать, но всё же молчал. А тут и хорёк с рыжей спинкой объявился.

— Обдумайте, зачем привёл я сюда вас, а не других. Быть может, когда случиться делать выбор — вспомните мои слова, они помогут вам, — сказал эриль и указал рукой прочь из леса.

Ингерд и Ян повернули обратно по своим следам, за хорьком, оставив за спиной страшное место. В светлом ручье набрали полную флягу воды, чтобы отнести Згавахе. И опять у кромки зелёного леса им встретился один из ведунов, опять пришлось в спешке меняться одеждой, путаясь в рукавах и штанинах.

Занимался рассвет, когда они возвратились к ведьминой избушке, а Згаваха всё так же сидела у окошка и перебирала в лукошке овечью шерсть. Нисколько не продвинулась её работа, и у Яна закралось подозрение: а не сама ли Згаваха, обернувшись хорьком, с ними в Лес ведунов хаживала?

— Исполнили мы твою службу, — сказал Ингерд, ставя на стол флягу с чудесной водой. — Помоги и ты нам.

— Спрашивай, — ответила Згаваха. — Но прежде обдумай: не изменилось ли твоё прошение?

В сумрачной избушке повисла тишина. Ян смотрел, как скрюченные пальцы ловко перебирают шерсть, представил, что так вот перебирает ведьма человеческие судьбы, и содрогнулся.

— Не изменился, — ответил Ингерд.

— Что ж, — фыркнула старуха, не этих слов она ждала, — тогда спрашивай.

И Волк сказал:

— Видишь ли ты мою душу?

Старуха кивнула, ни на миг не прекращая свою работу: хорошую шерсть в платок, что поплоше под ноги.

— Что в ней?

— Ночь там. Темнота.

— Дай имя этой ночи.

Старуха подняла на него незрячие глаза и недобро усмехнулась. Яну подумалось: сейчас какую-нибудь гадость скажет, обидное, но Зга махнула рукой и ответила:

— Надо было идти ко мне за тем, что и без меня знаешь? Рунар Асгамир.

Ничего из того, что предполагал Ян, не случилось. Не рухнул потолок, не вспыхнул под ногами пол. Ингерд не кричал и не ругался, услыхав ненавистное имя, — повернулся и вышел. Ян боком-боком хотел было за ним, но старуха предупредила:

— От него отстань, если жизнь дорога.

И добавила:

— Откажись от него, не то погибнешь вместе с ним. Маэр слабак, не туда свернул.

Но Ян такой расклад принять не мог:

— Как же я его оставлю? Брат он мне, у нас кармак один.

— Аюл! — рассердилась ведьма. — Мне и глаза не нужны, чтобы знать: Соколу и Волку никогда не стать братьями.

Однако Ян упрямо стоял на своём, и старая Зга вдруг засмеялась, зубы сверкнули в полумраке, и Ян поспешил отодвинуться на безопасное расстояние, поближе к двери.

— Знаешь, быстрокрылый, зачем я вас к светлому ручью за водицей послала? — спросила старуха.

Ян осторожно ответил:

— Испытать, поди, хотела?

— Такова плата, быстрокрылый. И чем темнее времена, тем плата выше, а ты сегодня жизнь свою в заклад ставил.

Ян ещё дальше отодвинулся.

— Не бойся, жизнь свою ты отстоял, только думай теперь хорошенько, как ею с умом распорядиться. Знаю, спросить хочешь про племя своё, да боишься, я тебе сама скажу: дальняя дорога ждёт тебя не завтра, не потом, а прямо сейчас: как выйдешь за мой порог, так её и увидишь.

Старуха нагнулась и завязала узлом платок с чистой шерстью.

— Ступай домой, белоголовый, теперь ты — не ты. И когда надо будет отказаться от самого дорогого, не подведи.

Ян, запутавшийся в Згавахиных речах, как в силке, был уже в дверях, когда услыхал:

— Мне ты можешь оставить варенье, что Вяжгир прислал.

Ян торопливо развязал мешок, радуясь, что успел знахарево подношение у Волка забрать, — тот всё равно особо не заботился, донесёт или нет, — ухнул туесок на стол и опрометью кинулся вон из избы. Оставшись одна, старуха вздохнула, отложила работу и на ощупь открыла узорчатую крышку. По убогой избушке разлился запах спелой земляники.

— Тёмные времена, тёмные... И глаза у людей есть, а они ровно слепые, им под нос правду суёшь, а они за кривдой поспешают... Какой нынче прок от маэров кроме вреда?

Старуха ещё раз вдохнула густой земляничный запах. Теперь никто и никогда не принесёт ей подобный дар и никакой другой, людская дорога с этой развилки от её дороги повернула прочь, больше им здесь не пересечься. Уж не по людской воле — точно.

Ян продирался сквозь лес по следам Ингерда и раздумывал над Згавахиными словами: что жизнь отстоял — хорошо, а вот как понимать, что надо будет самым дорогим поступиться? Как ни старайся, одно к другому не привяжешь, эти слова засели у Яна в голове, точно заноза в пятке — вроде крохотная, а идти мешает.

Торопясь нагнать Волка до ночи, Ян прибавил шагу. Он не обладал звериным чутьём, быстро по следу идти не умел, но зато зрение было соколиное, острое. Скоро увидал среди густой листвы далёкий огонёк и поспешил к нему.

Ингерд сидел возле костра, сняв рубаху, по плечам, по груди плясали отблески огня. На коленях держал меч, наискось через грудь тянулась кровавая полоса, кровь текла по животу и по цвету казалась чёрной, словно это Волчья душа вскрылась гнилым нарывом и теперь истекала всей злобой, что скопилась в ней. Ян сразу понял, что задумал Волк, и бросился к нему:

— Стой, безумный! Ты же маэр, нельзя тебе!

Но Волк не слышал его, оставаясь недвижим, весь обратившись в себя, то ли воевал со своими демонами, то ли мирился.

— Да очнись ты! — Ян схватил его за плечи и встряхнул. — Вспомни, что эриль говорил!

Ингерд, не глядя в глаза, отвёл Яновы руки и сказал:

— Уходи, Серебряк, уходи быстро, пока я ещё помню, что братья мы по духу.

Ян заглянул ему в глаза, не увидел в них ничего человеческого и бессильно отступил, не желая пустого боя. Обернулся соколом, взлетел на высокое дерево, затаился, чтобы Ингерд не заметил. Стал ждать, что будет дальше.

Ингерд выстругал из дубовой ветки плашку величиной с ладонь, вырезал на ней имя своего врага и окропил это имя своей кровью. После чего бросил плашку в огонь, она обратилась в дым, и на этот дым, как вороны на стерво, слетелись бёрквы и закружили над поляной. Яна обдало ледяным колючим ветром, его одолел страх, но Сокол, вжавшись в ветки, остался сидеть на месте. А Ингерд между тем творил обряд, не простой, а тот, что зовется хаттмар — обрядом заклания души.

Кружат бёрквы, промеж деревьев нарастает гул, пляшет огонь подобно гадающему кхигду, Волк шепчет слова клятвы, едва слышно, а Яну кажется — кричит:

— То не солнце ушло в Море Белое

То не месяц за горы схоронился,

То не ветер притих, заговоренный,

То за мною беда пришла чёрная,

Чтоб казнить моё сердце беспечное.

Вот возьму я кинжал свой отточенный,

Да из дуба я досочку вырежу,

Да пущу я по ней да по краю

Руны верные, Руны Сильные,

Чтобы клятва моя да покрепче была.

Да к костру моему жертвоносному

Призову я да тени летучие,

Что на смерти дух собираются.

Станьте, тени, моими дозорными,

Что исполню я клятву священную,

Что скормлю я вам души врагов своих,

Имена чьи на досочке вырежу.

Или сердце своё вам на суд отдам,

Если клятву свою не исполню я...

Ян горько вздохнул. Ему было жаль Ветера, не желал он ему худой участи, но и уберечь от опрометчивого шага тоже не сумел. Думал помочь чужаку, а вместо этого так и прошагал рядом с ним попутчиком. Злился на него, на себя, ведь если раньше и был зазор, то сейчас душа Ингерда совсем захлопнулась, кому он теперь такой нужен? Какая от него польза племени? А знахарь говорил — надёжа... Молод и силён был Волк, но сдался своему гневу, обручился со смертью и никакого мостка себе не оставил.

Однако сиди не сиди на ветке, а спускаться когда-то надо. Сокол слетел на землю и обернулся человеком.

Затухал костёр, над лесом занималась заря. Ингерд, скрестив ноги, сидел на земле, кровь текла и текла, а он будто бы и не замечал. Ян присел перед ним на корточки.

— Куда нынче поведёт тебя дорога, Волк? Попросишь ли о помощи?

Ингерд поднял на него глаза — жёлтые волчьи. Хаттмар пока не отпустил его.

— Ты и сам знаешь, где конец моего пути, быстрокрылый. Один пойду, суждено мне так.

— Что ж, — сказал Ян, повязывая ксар, — до становища вместе дойдём, а там как знаешь.

Тяжело им теперь было вместе: вроде и не враги, но и друзьями назвать язык не повернётся. Шли молча, еду делили молча, спали по очереди, охотились врозь и так до тех пор, пока не начались обжитые земли, а с ними беды и опасности. Ян был слабее обычного: не ко времени подымался на крыло, зараз потерял много сил, теперь сокрушался, а толку?

Но Ингерд всё же приглядывал за ним, по себе знал, как тяжело стоять на ногах сразу после того, как в небе кружил птицей или зверем поля мерил. Ян уставал быстрее прежнего, крепче прежнего спал, осунулся, исхудал, но помощи не просил.

Скоро дремучие леса начали светлеть, заснежили среди елей и сосен ясноствольные берёзки, под ногами завился папоротник, смоляной воздух сменился лёгким, цветочным. Ян с высокого холма увидел далёкие горы, и глаза у него засветились, отступила немощь, словно глотнул живительной воды. А Ингерд некстати вспомнил Крутогор и то, как говорил Яну про море. Вспомнил — и затосковал, сердце заныло, защемило давней тоской, горькой, как полынь-трава.

— Неужели не поймёшь никак, что душу себе травишь? — не выдержал Ян. — Что ж ты вычернил её всю, будто в саже вывалял? Зачем отдал её бёрквам на заклание? Помяни моё слово, Ветер: пожалеешь ты о своей клятве, и тот день, когда свершится твоя месть, не принесёт тебе успокоения, и будешь ты до скончания века скитаться, неприкаянный, искать себе покой да прощение. А вот найдёшь ли.

— Тот день, когда свершиться моя месть, станет моим последним днём, после него будет уже всё равно.

Ян махнул рукой — ну какой толк с ним говорить?!

Они пошли дальше. Хлестал их дождь, сушил их ветер, но Ян радовался каждому рассвету, ведь он шёл домой.

И всё чаще им стали попадаться разорённые хутора и выжженные, засеянные пеплом поля. Это Боргвы посягали на владения Орлов и Лис, норовили отхватить у них земли по благодатному берегу Соль-озера.

— Нет, не будет этому конца, — сказал Ян, когда они проходили мимо брошенных прошлогодних стогов, которые некому было забирать. — Пока есть за что драться, народ будет драться, и кузнецы не останутся без работы, и бёрквы будут сыты добычей.

А ночью, когда туман укрыл травы и над лесом повис бледный месяц, Яна разбудил не то вой, не то стон. Ян приподнялся на локте, глаза продрал — Ингерд! Катается по земле, рвет её руками, хрипит, лицо страшное — ни человечье, ни звериное, чужое. Ян, хотя был не робкого десятка, перепугался до смерти, видать, бёрквы напали на Волка, голодные, требуют обещанного. Ян глядел, как они его треплют, но разве подступишься? Духи смерти не отвяжутся, пока не получат своего, и человек, связавший себя клятвой, попавший к ним в полон, имеет жажду убивать, как другой человек — есть и пить. Ингерд обращался в такого же, а потому становился опасным. Видал Ян бешеных зверей, их уничтожали, потому что они уже не различали ни своих, ни чужих, сжираемые изнутри кровавым огнём, который звал убивать без разбору.

Потом Ингерд, бессильно распластавшись на траве, затих и только время от времени вздрагивал, и вздрагивал Ян, уже не смыкавший глаз до самого рассвета.

Наутро умылись в холодном ручье, и каждый пошёл добывать себе еду. Ян был уверен, что в одно утро они вот так разойдутся и больше уже не увидятся. Да и не хотелось им теперь вместе быть, а что Вяжгиру сказать?.. Эта мысль не давала Яну покоя.

К полудню опять встретились, словно все лесные тропы вели их друг к другу, молча разделили еду и весь день прошагали, едва перекинувшись словом.

— В каких мы сейчас краях? — спросил Ингерд уже к вечеру.

Они с Яном забрались на пологий холм и глядели вокруг.

— Там, — Ян указал рукой на север, — озеро Околич, владения Орлов. А там, — он указал на восход, — Соль-озеро. Мы туда забираем, чтобы на большак выйти.

Вечер выдался тёплым и безмятежным. Тихо отгорел закат, и на густо-синий небосклон выкатился острый серпик луны. Земле надо было отдохнуть от солнца, которое на исходе лета распеклось не на шутку, а Ингерд и Ян хотели отдохнуть от долгой дороги, ноги совсем задеревенели. Устроились на ночлег не слезая с холма, костра не разводили, под голову дорожный мешок — и лучше, чем в постели. Вдруг Ингерд сказал:

— Дым.

— Чего? — Ян поднял голову.

— Пахнет дымом.

Ян сел и огляделся. Он знал, какой у Волка острый нюх, до сих пор он их не подводил. Но всё по-прежнему было тихо и спокойно.

И вдруг на севере, со стороны озера Околич вспыхнула как будто бы зарница, отсвет, но не сигнальный, а словно горело что-то большое. Над лесом поднялось зарево.

— Что это? — Ян вскочил на ноги.

И только теперь от Орлов загорелся сигнальный холм, повалили густые клубы дыма, закрывая собой месяц.

— Орлы просят помощи! — Ян приложил ладони ко рту, и в ночь полетел тревожный соколиный клич, ему сразу же отозвались от леса.

— Побежали, стряслось там что-то!

Они скатились с холма, пересекли лесок, всхолмленный дол, запах гари сделался резче, глядь — по траве стелется уже не туман, а дым. Издалека донёсся шум. Ян махнул на бегу рукой:

— За этими деревьями хлебные поля. Через них короче!

Но только миновали подлесок, как тут же прянули назад. Хлебные поля были охвачены пламенем, жадно пожиравшим скошенную, убранную в снопы рожь.

— Это Боргвы, — Ян, тяжело дыша, оглянулся по сторонам. — Какие бы споры ни возникали между нами, Орлами и Лисами, мы никогда не трогаем поля. Значит, это Боргвы, жадные до наживы Куницы, разорители чужих гнёзд. А может, и Туархи вместе с ними.

Зарево разгоралось всё ярче, всё сильнее тянуло дымом, над озером всё заполыхало, стало светло, как днём. С другого края поля ветер донес крики и звон стали. Не сговариваясь, Ингерд и Ян повернули туда.

— Что в той стороне?

— Озеро Околич! — на бегу ответил Ян. — Там обитает небольшое племя, от Орлов отмежевались, давно уже. Ни с кем не знаются, никто их не трогает.

Но в этот раз было не так: у озера Околич кипел жестокий бой. Ингерд с Яном побежали через лес, рискуя сломать себе шею в какой-нибудь яме или попасть в капкан, которых в лесах всегда хватало. Когда сосны расступились, им навстречу открылась долина, там лежало озеро, а около — деревушка, обнесённая частоколом. Деревушка пылала со всех сторон, горели на берегу лодки. Спиной к воде сражались десяток мужчин, их теснили Боргвы, Ян узнал тех по длинным волосам, которые они имели обыкновение носить собранными в хвост, и числом Куниц было в два раза больше.

— Давай, Ян, — сказал Ингерд, выхватывая меч из ножен. — Я слева, ты справа.

— Эх, руби рука! — крикнул Ян и, присвистнув, врезался в ряды Куниц.

В низину стелился дым, дышать было трудно. Избы горели факелами, освещая побоище, плескалась чёрная вода, треск объятых пламенем лодок заглушался криками, стонами, проклятьями. Сокола с Волком тотчас окружили, и плохи были бы их дела, если бы со стороны Соль-озера не подоспела Орлиная подмога. Но и Боргвы своё дело знали: только увидели, что их зажимают в тиски, сразу бросили поле боя и в один миг рассыпались, просочились в лес, растворившись в нём, как муравьи в траве.

Шум боя смолк. Тихо потрескивали догорающие лодки, с обречённым шипением уходили под воду обугленные остовы. Деревня догорала, сизый дым стлался по росистой траве. В этом дыму Ингерд отыскал Яна, поднял его на ноги, Ян, закашлявшись, мотнул головой и дотронулся пальцами до затылка, пальцы окрасились кровью. Волк подставил ему плечо, и только после этого они огляделись.

Пологий берег озера был усеян мёртвыми телами, все мужчины — защитники маленького племени — полегли как один. Помощь припозднилась. Двенадцать Орлов хмуро стояли в стороне, Ян кивнул им, утирая с лица пот, смешанный с сажей.

Пора было уходить, но тут от ближнего леса послышался вой. Ингерд вздрогнул и обернулся. Бежать отсюда — его первая мысль, но он не сделал ни шага, как и Ян, как и все Орлы. Они застыли, словно каменные идолы, те, что стояли на пригорке у самой воды.

Едва жестокие Боргвы напали на становище, все старики и женщины с детьми тотчас ушли в лес, как делали это всегда при любой опасности. Но на этот раз судьба повернулась к ним чёрным боком, и теперь им некуда и не к кому было возвращаться. Ни рыданий, ни горестных воплей — тягостная тишина брела по берегу, простоволосая, с потускневшими глазами и почерневшим лицом. Ещё живая, но уже мёртвая, и ничто на свете не могло её оживить.

Самая старая ударила себя кулаком в иссохшую грудь, упала на колени перед вечуварами, которые с незапамятных времён охраняли её род, и заголосила хриплым высоким голосом, от которого кровь заледенела в жилах. Она не упрекала их за то, что не защитили, но жаловалась, как дитя жалуется матери. А вечувары молчали, глядели в затуманенные воды, и ни единого слова не вырвалось из прорези каменных губ.

Тогда старуха поднялась и сделала знак: ладонью, будто ножом, полоснула себя по запястью. Этот знак везде, во всех землях означал одно: немедленную смерть. Старуха наклонилась к одному из убитых, быть может, это был её сын, омочила руку в его крови, провела себе по лицу. И пошла в воду.

Никто не смел ей помешать. За нею двинулась молодка с ребёнком на руках, а следом другая, третья, пока холодные чёрные воды не поглотили всех. Недолго по озеру расходились круги, потом всё успокоилось.

Ян, опираясь на Ингерда, почувствовал, как того сотрясает крупная дрожь. Орлы не смели взглянуть друг на друга. Да, в войне они жили, не в мире, и дня не проходило, чтоб не алели кровью мечи, но только что у них на глазах погибло целое племя, сгинуло, словно его не было вовсе, как они смогли такое допустить? И кто завтра защитит их самих?

Занималась заря, когда мёртвых положили в могилу и насыпали над ними холм сырой земли. На озеро никто смотреть не мог, отворачивались, и лишь вечувары не отводили от воды неподвижного взора и всё так же молчали. Но когда розовые рассветные лучи упали на них, каменные тела из чёрных сделались багрово-алыми, будто бы закровоточили, словно так они оплакивали павших.

Орлы повернули к Соль-озеру, Ингерд и Ян — к Стечве и покинули пропахшие смертью берега озера Околич. Никто не проронил ни слова: когда безмолвствует вечувар, что может сказать человек?..

— Вырезали племя, будто стадо овец, — Ян гневно топтал прошлогоднюю листву, в изобилии устилавшую дно глубокой лощины, куда они забрели. — Зачем? Когда такое было? Да никогда.

И добавил, покосившись на Ингерда:

— В наших краях.

Весь день он о чём-то размышлял, иногда говорил сам с собой.

— Чего им неймётся, этим Боргвам и Туархам? Мало им земли? Но как её может быть мало, если за Келменью места — хоть объешься...

И вдруг его осенило, он даже остановился.

— Ведуны! — воскликнул он, отчего Ингерд вздрогнул и принялся озираться по сторонам — не хватало сейчас ведуна встретить! — но никого не заметил и накинулся на Яна:

— Ты чего орёшь, дурной?

— Да ты послушай, — Ян снова зашагал вперёд. — Всем известно, что земли Боргвов и Туархов примыкают аккурат к Лесу ведунов!

— Ну и что?

— А то! Колдуны, по всему видать, выселяют их, лес-то разрастается! Не удивлюсь, если когда-нибудь он поглотит все наши земли. Ты с колдунами спорить будешь?

— Не буду, — ответил Ингерд, искоса поглядывая на Яна: не кровоточит ли рана у того на затылке?

— Вот. И никто не будет. Что-то у меня в глазах темно, — вдруг пробормотал Ян, покачнулся и упал.

— Тьфу ты, вот незадача, — выругался Ингерд. — Что с тобой теперь делать, в такой-то глуши?

Ему ничего не оставалось, как взвалить Сокола на спину и идти, доверившись нюху и чутью. До самой ночи волок его на себе, света белого не взвидел, а человечьих следов так и не встретилось, дальше-то куда? Ингерд здешних краёв не знал, а Ян — колода колодой, никакого толку. Делать было нечего, он уложил его на землю, перекинулся волком и побежал искать помощь.

Но, видать, за день так измотался, что чутьё подвело, и бой этот, и Яна тащил... Не унюхал железа, ступил четыре шага, а на пятый угодил в капкан, поставленный в молодом ельнике. Ингерд зарычал от боли так, что ночные птицы вспорхнули с гнёзд, переметнулся обратно человеком, дёрнулся, а капкан тонкой цепью к дереву привязан. Ингерд со злости одним махом цепь разрубил и услышал за спиной голос:

— Ишь какой зверь нынче по лесам бродит!

Обернулся — перед ним парень, молодой, русоволосый, в поношенной одежде под цвет хвои, сам смеётся, а клинок держит наготове. Чуть пригнувшись, начал Ингерда медленно обходить, а Ингерд, скрипя зубами от жгучей боли в ноге, стал отступать ближе к дереву, чтобы прикрыть спину. Тут незнакомец прыгнул на него, свистнул туго клинок, но Ингерд вовремя встретил удар и в сторону отвёл. Незнакомец дерзко рассмеялся, а глаза серьёзные, внимательные, не обманешь.

Ингерд быстро слабел, но сдаваться и не думал:

— Не знаю, на кого ты ставил капкан, но гляди, охотник, сам добычей не обратись.

— Это моя земля, чужак, земля, которая вспыхивает под ногами и по которой текут огненные реки. Здесь всё моё, и пришлых мы не жалуем.

— Я и сам пришлых не жалую, — Ингерд силился разогнать красный туман в глазах. — А земля мне твоя не нужна, своей хватает. Попадись ты мне на Стечве, встретил бы так же. Вот разве что капканов мы на людей не ставим.

— Мы тоже не ставим, сам виноват, что угодил. Из какого ты рода? Торвал? Годарх? Стигвич?

— Я Волк, с севера, от Белого моря.

Незнакомец выпрямился и опустил клинок. Опасный блеск в глазах приутих.

— То-то я гляжу, лицо нездешнее. А в наши края зачем забрёл?

— Заплутал, — ответил Ингерд.

Незнакомец вложил меч в ножны. Жажда крови угасла в нём так же быстро, как и вспыхнула.

— Я Барс. Мы не убиваем тех, кто нам не враг, — сказал он. — Давай помогу снять железо.

Вдвоём они освободили ногу Ингерда, и боль немного отпустила.

— Есть тут поблизости знахарь? — спросил Ингерд.

— Имеется, — ответил Барс, глядя, как из дырок в сапоге Ингерда, оставленных зубьями капкана, толчками сочится кровь. — Пошли, покажу.

— Погоди. У меня ноша есть.

Они вернулись за Яном, в одиночку Ингерд теперь бы его не доволок, сам еле шёл, припадая на раненую ногу. Барс выручил: и Яна понёс, и дорогу показал.

Скоро деревья расступились, и на взгорке Волк увидел ветхую избушку, греющуюся в лучах закатного солнца. Крыша бурно заросла муравой, посреди которой пестрели мелкие цветки, под стрехой жужжали лесные пчёлы, заползали в щели рассохшихся брёвен. Из-под могучего валуна прозрачной нитью вился ручей, заслушавшись его речью, к самой воде склонилась молодая берёза, на нижней ветке висела деревянная кружка для всякого, кто захочет напиться.

Ингерд удивился, до чего же эта избушка напоминала собой избушку Вяжгира из Соколиного племени. Он чуть задержался, разглядывая на двери старые почерневшие знаки-обереги, потом вошёл. Внутри его встретили всегдашняя полутень, напоенная запахами засушенных трав, и слабо мерцающий очаг. Знахаря не было.

— В поле, наверное, — сказал Барс. Он не спешил назвать своё имя или самонадеянно полагал, что все и так его знают.

Яна свалили на лавку, Ингерд сел у него в ногах и принялся стаскивать пропитавшийся кровью сапог. Барс подпирал плечом дверной косяк и наблюдал за ним. Расспрашивать, если человек уже переступил порог дома, было не принято, и он молчал.

Вскоре с улицы послышались шаги, и вошёл знахарь, вернее, знахарка, не старая и не уродливая — на лице ни морщинки, брови вразлёт, зелёные лучистые глаза, и смотрит внимательно. Одним словом, облика совсем не знахарского. Она нисколько не удивилась, застав дома гостей. За нынешнее утро столько осмотрела и залечила ран, что одной больше, одной меньше — без разницы.

— Кого привёл, Эйрик? — спросила знахарка, вытряхивая из мешка на стол собранные травы.

— Волка и Сокола, — отозвался от двери Барс, названный Эйриком. — Погляди их, Велскья.

Знахарка повернулась к Ингерду, но тот сказал:

— Сначала его.

И указал на Яна.

Ловкими движениями знахарка ощупала неподвижное тело, омыла порезы, потом приподняла Яну голову, а тот хоть бы один глаз приоткрыл.

— Умирает? — спросил Ингерд, потому что весь затылок Яна был в запекшейся крови.

— Что ему сделается! — фыркнула знахарка, разбирая светлые волосы. — Спит он. На крыло, вестимо, подымался? А рана только с виду страшная. Эйрик, подай-ка мне тёплой воды в ковше.

Эйрик исполнил её просьбу, и через минуту кровь была смыта, знахарка обрезала вокруг раны несколько прядей и наложила повязку.

— Походит малость со стриженой головой, — сказала она, — всё равно Имарь-день уже миновал. Есть хочешь? — спросила Ингерда.

Тот отрицательно покачал головой.

— Тогда поспи.

Знахарка бросила на пол меховое одеяло, Ингерд лег на него и тотчас уснул, не почуяв даже, что делают с его ногой. Неспокоен был его сон, перед глазами всё расходились круги на озере Околич и плакал кровавыми слезами вечувар. Тогда знахарка, видя, как он мечется, воскурила из падуба лучину, повеяла дымом, и Волк затих, внимая шёпоту, призывающему покой в его душу.

Уже ближе к полудню Ян потянулся и сморщился, точно съел пригоршню недозрелой клюквы.

— Что это с моей головой? Ломит, будто накануне перепил медовухи, но ничего такого не помню. И где это я?

Ингерд, а с ним Эйрик сидели за столом и обедали.

— Стукнули тебя вчера, — сказал Эйрик, посмеиваясь. — Кабы не Волк, очухался бы теперь где-нибудь в буреломе. Вчера вокруг Соль-озера знатный был бой.

— Судя по тому, что передо мной Эйрик Редмир, — пробормотал Ян, потирая ушибленный затылок, — мы недалеко от истоков Стечвы, — он налил себе полную кружку вина, но знахарка отобрала её и подала другую, с отваром. — Знатный бой, говоришь? А ну-ка расскажи.

— А что рассказывать? — Эйрик откинулся спиной к стене, — минувшей ночью на нас напали Торвалы, а Годархи и Стигвичи перешли Стечву в среднем течении. Да ты не хуже меня всё знаешь, у вас там такое зарево пылало!

Ян побледнел. Эйрик поглядел на него, потом на Ингерда.

— Ты что же... Не было тебя? Мы-то поначалу отбились, да вслед за Торвалами на наши земли Асгамиры полезли...

— Что Соколы? — перебил Ян.

— Соколы просили помощи, но мы помочь не могли, сами два раза сигнальный холм зажигали. Нам подсобили Орлы, от них же мы узнали, что Боргвы и Туархи напали на Лис. Никто не понимает, что произошло, потому что всё произошло быстро и в один час, будто наши враги сговорились между собой.

Ян быстро засобирался, донельзя перепуганный, не с первого раза смог в сапоги попасть. Ингерд понимал, чего боится Сокол: если бой — в первых рядах отец и брат, вдруг с ними что? Понял это и Эйрик и сказал:

— Я дам вам лодку, так вы скорее до дома доберётесь.

Ингерд и Ян поблагодарили знахарку-травницу и покинули избушку. Барс повёл их через лесок. Ян шагал быстро, а Ингерд прихрамывал, но старался, стиснув зубы, не отставать. Вышли на открытое место — перед ними спят вековечным сном высокие горы, синие, ушедшие в облака седыми вершинами.

Ни мгновения Ингерд не сомневался, что там обитают бёрквы, неужели Барсы не страшатся их соседства? Да непохоже: вот молодой Редмир показывает рукой в ту сторону, у них там становище, у самых отрогов, Барсы живут на камнях, и камни дают им хлеб. А Ян? Он поглядел на Яна, который в горы один ходил, духов не побоялся, неужто всё так просто? Да ну, так не может быть, есть граница, её ни Эйрик, ни Ян, как ни храбрись, никогда не переступят.

А из них троих, как ни крути, ближе всех к бёрквам он, Ингерд Ветер, и для этого ему не надо ходить в горы, бёрквы за ним сами придут. Эта мысль заставила его помрачнеть.

Эйрик довёл их до Стечвы, до того места, где она, переваливаясь через два порога, соглашается какие-никакие суда на себе нести. В камышовой заводи отыскал крепкую лодочку и сказал:

— Плыть вам до Соколиного становища вечер и всю ночь, завтра к утру будете на месте. Да что я рассказываю, ты, Ян, сам всё знаешь, учить не стану. По обоим берегам должно быть спокойно, после вчерашнего сражения все спят: кто отдыхает, а кто вечно. Но дозоров и с той и с другой стороны всё же остерегайтесь, у многих кровь ещё не остыла, кипит, и мечи рвутся в бой.

Ингерд с Яном взяли по веслу, и лодка поплыла из камышей, а как поймала течение, так заскользила быстро, подгонять не надо. Ингерд всё смотрел на далёкие горы, и чудилось: зовут его оттуда, огоньки вспыхивают то тут, то там, и зажигают их бёрквы, а может, это лучины засветились в становище Барсов? Нищим был Ингерд, ничего не имел он в жизни такого, что мог бы взять с собой туда, куда звали его огоньки...

Скоро упала ночь, тёмная, беззвёздная, по воде закурился туман. Ингерд с Яном промокли, а берегов не видать, куда плывут? Точно остались одни в целом свете. Достали из мешка еду, которую им собрала в дорогу Велскья, и молча разделили между собой.

Ночь была долгой, тихо шепталась вода за кормой, а по правому берегу, на высоких кручах кроваво тлели тарганы — погребальные кострища, Ингерд и Ян насчитали их девять. Это Стигвичи, Годархи и Торвалы хоронили своих убитых. Изо всех сил Ян гнал прочь дурные мысли, но они кружили над ним, подобно хищным птицам, и рвали сердце острыми когтями.

С рассветом не сомкнувшие глаз Ингерд и Ян повели к своему берегу, под сень склонившихся к самой воде ив и ракит. Утро выдалось свежим, Сокол с Волком продрогли в отсыревшей одежде, а потому пристали к берегу, спрятали лодку — нельзя добро бросать — и дальше пошли пешком, этак всё теплее, чем сиднем сидеть, да и безопаснее. Ян ступил на свою землю и сразу воспрянул духом, расслабился, а напрасно: забыл, что здесь, на окраинах, дозоры ходят чуткие, зоркие, солнце выкатиться не успело, как на них напали из ольшаника, руки за спину заломали и — лицом в мох.

— Кто такие? Стигвичи? Годархи? Торвалы? Отвечайте, не то смерть вам.

Ян с трудом повернул голову, выплюнул траву и ответил:

— Погляди внимательнее, быстрокрылый, и надо ли тебе называть имена?

— А, это вы...

Их тотчас отпустили, Ингерд и Ян поднялись на ноги, отряхиваясь и поправляя оружие, за которое и схватиться-то не успели.

Перед ними стояли пять человек, на них одёжа — нарочно выкрашенная соком редкого болотного дерева, от этого сока одежду не разглядишь посреди зарослей, как ни старайся. Все пятеро держали короткие лёгкие луки, удобные в засаде, у каждого на поясе висел кинжал, а боевые мечи — за плечами, чтоб не мешались при ходьбе. Словом, обычное снаряжение дозорных: ни тебе тяжелых копий, громоздких щитов, кольчуг и шлемов, а вместо обычного кармака — закрывающие лоб и узлом завязанные на затылке ксары — такие платки, под которые прячут волосы, чтобы не лезли в лицо и не цеплялись за ветки.

Это были краевые дозорные, которые ходят по самым дальним рубежам, те, что при опасности отправляют в становище гонца, первыми принимают бой и, если надо, сражаются до последнего человека. Ян был рад их видеть, а они хмурые, отводят глаза, молчат. Понял Сокол: что-то случилось, пока его не было дома. Обратился к челигу — первому из дозорных:

— Спокойно ли в наших землях, Рискьёв?

— Спокойно нынешнюю ночь, — глухо ответил челиг, а в глаза всё одно не смотрит.

— Спокойно ли было прошлую ночь? — Ян пристально глянул на него.

— Спокойно, — ответил челиг. — Звери спали, птицы спали, мы глаз не сомкнули, наши мечи ножен не покидали.

— Скажи мне, Рискьёв, — продолжал пытать Ян, — спокойно ли было в позапрошлую ночь?

Ингерд напрягся, знал, что услышит дурную весть.

— Страшной была позапрошлая ночь, — глухо ответил челиг. — Годархи и Стигвичи перешли Стечву и напали на становище, и было их такое число, что мы запросили помощи, и дрались они так, что мы каждую пядь земли своей кровью полили. Нас не застали врасплох, но то была не драка, то была война, где нет места жалости, где не берут пленных, где поднимают меч против жён и детей.

Ян побледнел, а Рискьёв дальше говорит, и молчанием свидетельствуют его слова Соколы:

— Мы бились всю ночь, а к рассвету подоспели к Стигвичам и Годархам Асгамиры и Торвалы, в третий раз мы засветили Крутогор и дождались помощи Орлов и Туров. Черна была та ночь, но день, пришедший следом, был ещё чернее: мы собирали и хоронили погибших. Много бойцов полегло, Ян. Лучших наших бойцов.

Голос Рискьёва сорвался, когда он произнёс:

— Среди них твой младший брат и твой отец, Ян. Соколы лишились янгара.

Ян застыл на миг, будто не сразу понял, а потом застонал, рванул ворот рубахи, пошатнулся, Ингерд подставил плечо, но Ян оттолкнул. Больно ему было, от такой боли на глазах закипели слёзы, но Ян был муж, воин, а потому с силой провёл по лицу загрубевшими ладонями, ничего не сказал, ударился о землю, перекинулся соколом и взмыл в небо. Ингерд проводил его взглядом и спросил:

— Куда он? На вересковый берег?

Рискьёв молча кивнул. Тогда Ингерд, не раздумывая, перекатился по земле, обернулся волком, и только видели Соколы мелькнувшую белую полосу на чёрной шкуре, и он исчез.

Рассвет горел в полную силу, когда Волк добежал, припадая на одну лапу, до верескового берега.

Стечва текла здесь привольно, широко, с одного берега — неохватные поля, и с другого так же. С левой, Соколиной стороны, поля заросли мшистыми буграми, промеж них кверху карабкался багульник — болей-трава и кривые вересковые деревца, поэтому берег и звался вересковым.

По земле стелился предутренний туман, волк задрал морду, ловя запахи, сам застыл, ноздри трепещут. Потом поймал тот, что нужно, и снова нырнул в туман. Бывал он здесь прежде и куда идти — знал. Вересковый берег тянулся далеко, и причудливо изогнутые деревца очень походили на людей: кто высокий, кто малый, кто скрюченный, кто сгорбленный. Недалеко от воды один за другим высились курганы, их было ровным счетом десять. Волк остановился, потому что сюда он и шёл.

С незапамятных времён, когда Соколы заселили эти земли, они здесь хоронили своих мёртвых. Над умершими от старости курганы насыпали по левую руку, над павшими в бою — по правую. Самые древние давно заросли соснами и ракитником, ни дать, ни взять простые холмы; другие покрылись сочной травой, а какие ещё только начинали зарастать. Но стоял среди них один, в который сразу упирался взгляд — холм сырой земли, чёрной, каменистой, солнце ещё не успело высушить его, потому что сегодняшнее солнце было первым, которое вставало над ним. Волк услышал горестный соколиный клич, перекатился по траве, обернулся человеком и осторожно пошёл вперёд. Догадывался, что Ян не захочет его видеть. Но не мог не пойти.

Ян сидел на земле у подножия кургана, низко опустив голову, Ингерд видел лишь светлые волосы и грязную повязку на затылке, с проступившим кровяным пятном. Сокол вздрогнул, услыхав шаги, обернулся. И Ветер остановился, натолкнувшись на его взгляд, полный тоски и отчаяния, словно увидел своё отражение. Верно, Ян почуял то же и переменился в лице. Смерть рука к руке повязала Сокола и Волка, хотели они того или нет.

— Нет. Я не стану таким как ты, — произнёс Ян. — Не будет этого. Я не отдам свою душу бёрквам. Это слишком просто.

— Просто? Не суди о том, чего не знаешь, быстрокрылый.

— Я не хочу этого знать, — проговорил Ян сквозь стиснутые зубы. — Я мог бы дать клятву и отомстить. Как бы я хотел!.. — воскликнул он яростно, но тут же погасил в себе эту ярость. — Но мне должно думать не о себе, а о других.

— Тебе есть о ком думать, — сказал Ингерд, — и в этом между нами разница, Сокол. У меня же нет ничего, кроме мести, ею живу, пью её, питаюсь ею. Отними у меня месть, и я умру, потому что мне нечем будет дышать.

— Моё племя приняло тебя, — голос Яна был глух. — Ты мог бы принести нам много пользы...

Запнулся, удержав слова, каким не должно было сорваться с губ, но за него договорил Ингерд:

— А принёс горе, Сокол. Я обманул и тебя, и себя, и всех, понадеявшись, что смогу жить в чужом племени, как в своём. Нет. Каждый новый день становился тяжелей прошедшего, и тяжесть стала неподъёмной. Казню себя за то, что ты пошёл со мной.

— Я сам так решил, не маленький уж, — отозвался Ян, но с этого дня взял на себя вину за гибель отца и брата и нёс до самого своего конца. — А теперь оставь меня, Волк. Я хочу быть здесь один.

Ингерд молча повиновался. Едва поднявшееся над лесом солнце заволокло низкими сизыми тучами, из них посыпалась изморось, осела каплями на траве и листьях. Ян плакал, но никто бы не мог сказать — слёзы на его лице или дождь.

Не заворачивая в стан, Волк направился в знахареву избушку. День занялся смурной, и Вяжгир был дома, хлопотал по хозяйству. Одного взгляда ему хватило, чтоб распознать все перемены, что произошли с Волком, едва тот переступил порог. И эти перемены причинили знахарю большие огорчения, он увидел духов смерти, припавших к его следу, подобно псам, что гонят зверя.

Вяжгир ни о чём не спросил, поставил на стол еду. Но Ингерд не мог есть, только выпил кувшин родниковой воды, и такая вдруг усталость навалилась камнем-валуном, что не дала подняться с лавки.

— Что с ногой? — знахарь постелил ему на лежанке.

— В капкан попал.

— Дай погляжу.

Ингерд стянул один сапог, потом другой, больше похожий на решето, и знахарь умело развернул пропитанную мазями тряпицу. На ступне красовались четыре глубоких дырки, две снизу и две сверху. Они уже не кровили, но и затягиваться не спешили тоже. Знахарь промыл их, сменил тряпицу, все остальное сделала до него Велскья. Ингерд к этому времени уже крепко спал.

Держа в руках дырявый сапог, Вяжгир несколько минут смотрел на Волка и болела, болела у него душа. Чужак такой же, что и был — высокий, сильный, шрам на лице заметней и белая прядь всё так же метила его, — но не тот, совсем другой. И не потому, что снял кармак Соколиного племени и надел простой, чёрный. Не станет куница орлом, а волк соколом, как ни старайся, а он и не старался. Верное слово: Одинокий Волк. Хотели из зверя птицу сделать... Вяжгир покачал головой и с тяжёлым вздохом поставил сапог под лавку.

— Спи, Ветер, бедовая голова, — пробормотал, — ныне спокойные ночи по пальцам считать будешь.

Он загасил жаровню и вытряхнул пепел в очаг. Потом умыл руки, лицо, привычно ощущая ладонями все свои уродства. Убрал со стола, занавесил окно, чтоб солнце не обожгло травы, которые сушились в пучках под потолком. Да и домовой яркий свет недолюбливал... Потом сообразил, что никакого солнца нет, вздохнул, убрал занавеску. Дела-то все привычные, каждодневные, но знахарь не находил в них прежнего утешения, вот как изменил чужак его жизнь. Как если бы шагал одной дорогой, шагал — глядь, а кроме этой и ещё одна есть, а куда ведёт, где начинается и кто по ней ходит? Не успокоишься, пока не вызнаешь. Вот и у знахаря теперь не стало покоя.

В углу зашуршал домовой, ему не нравилось соседство чужака, неуютно ему было с ним под одной крышей.

— Ну-ну, не озоруй, — попенял знахарь, отрезал горбушку хлеба, щедро посыпал крупной солью и положил в угол за ухваты. Шуршание прекратилось.

А тут — шаги на крыльце. Дверь ещё не отворилась, а Вяжгир уже знал, чьи.

Пригнувшись, чтобы не задеть макушкой притолоку, вошёл Ян, равно как до него Ингерд, и знахарь мрачно подивился, до чего же они стали похожи. И у этого стать прежняя, и руки-ноги на месте, силу не потеряли, и волос всё так же светел, а в глазах волчья тоска. 'Вот и возмужал Ян, — подумалось знахарю, — где она, беспечная молодость? Молодость-то осталась, да беспечность навсегда ушла. Эх, судьба...'

— Посмотри мою рану, колдун, — попросил Ян, садясь к столу.

'Залечи душу мою', — говорили его глаза. Знахарь еле слышно вздохнул, опять вымыл руки мыльным корнем и размотал повязку, на которой коричневело засохшее кровяное пятно. Чтоб сподручнее оторвать повязку от раны, смочил водой, а когда намокла — тихонько отнял её от затылка.

— Пустяшная рана, — сказал знахарь. — Заживёт, не заметишь. Дай-ка новой тряпицей завяжу.

Пока он готовил целебную мазь, звенел склянками, что-то бормотал себе под нос, Ингерд даже не шевельнулся, спал, зарывшись щекой в мех. Ян видел только шрам да влажную от пота седую прядь. Вспомнил Ян тот день, когда встретил чужака в первый раз. Вспомнил свой страх и обернулся на дверь, словно ждал, что она вдруг отворится, на пороге объявится могущественный белоликий эриль и загуляет по избушке колдовство. Но Вяжгир сказал:

— Не бойся, быстрокрылый. Нечего тебе бояться в этом доме.

Ян закрыл глаза, стиснул кулаки и говорит:

— Подрубила меня судьба, колдун, обхитрила, ногу подставила. Больно падать.

— Упадёшь — поднимешься, — отвечал ему знахарь.

— Тяжко подниматься, точно камни стопудовые к рукам-ногам привязаны, — горько жаловался Ян.

— Камни те — боль твоя, Сокол. Не дай ей себя задавить, упорствуй. Тяжко? Всем тяжко. Сколько народу полегло ныне, а раньше сколько? По каждому до сей поры кто-то плачет. Ох, быстрокрылый, не мёд жизнь, ложками есть не будешь, а будешь — скоро надоест. Страдаешь? Надо иногда страдать, не то забудешь, что ты человек, не былинка придорожная, не сорная трава, что сама по себе произрастает. Ты не таков, потому и плачешь.

— Я не плачу, — опустив плечи, глухо произнёс Ян, а у самого слёзы в горле кипят.

— Куда идти? — спрашивает. — К какому знахарю, какому целителю? Кого просить о помощи? Как жить с такой болью?

— Он ведь живёт, — Вяжгир кивнул на спящего Ингерда.

— Не ровняй нас. Его горе не сильней моего, но больше. Скажи, зачем он здесь, у нас? Быть ли ещё худшей беде?

Вяжгир присел по другую сторону стола и взялся растирать в порошок сухие цветки.

— Нам за ним не угнаться. Никому не угнаться. Он как острый нож, без него не обойтись, но и кровь свою пролить можно, а то и жизнь отдать.

— Он опасен.

— Он не виноват, что он нож.

— Я уже не птенец, колдун. Не говори со мной загадками.

— А он и есть загадка. Что тебе сказать? Его дорога — река, а другие всего лишь ручьи. Он может принести много добра, а может большую беду притянуть, тут не угадаешь. И не остановишь. Его лишь такой же, как он, остановить сумеет.

'Такой, как ты', — подумал знахарь, но вслух говорить не стал.

— Что ж ты раньше не сказал? Отчего промолчал, когда... — Ян запнулся.

— Когда его за руку на отунг привёл? Я знал, что племя от него много помощи возьмёт, я не ошибся, он хороший воин. Если б он остался с Соколами... Но не останется. А теперь мне повиниться надо, — вдруг сказал знахарь и тяжело вздохнул.

— В чем же твоя вина, колдун? — сразу насторожился Ян.

Когда нашёл я Ветера, зимой, его Годарх со Стигвичем добить хотели, а с ними Вепрь был. Видать, за ним по кровяному следу шли.

— А ты помешал. И мне не сказал.

— А я помешал, — согласился знахарь, — и не сказал. Думал, ты меня в стан, за стены жить упрячешь. Сглупил я, каюсь. Только сейчас, когда Вепри на нас вместе с Мышами и Выдрами полезли, дотемяшил я, что это они за ним явились, за Волком. Вот как сильно он им сдался, сколько за него Соколов подчистую вымели.

— Так что же выходит... — Ян весь похолодел, — они и племя Волчье вырезали из-за одного Волка? Из-за того, что маэр? Да на кой такие маэры нужны! — воскликнул. — Если по их милости...

— Цыц! — шикнул на него Вяжгир. — Охолони, Сокол, не дурак ты, головой думай, а не горячим сердцем. Раз хотят они его достать, сами Вепри или кто другой ихними руками, стало быть нужен этот маэр, крепко нужен, стало быть он, даже один-одинёшенек — Вепрям большая помеха.

Тут Ингерд неловко повернулся во сне и застонал — зацепил раненую ногу и проснулся. Приподнялся, поглядел кругом себя. Увидел Яна. Тот, ни слова не говоря, наполнил пенной брагой две кружки и одну придвинул ему. Ингерд слез с печи, сел к столу, кружку взял и вместе с Яном молча выпил. Потом ещё. И ещё.

Шалыми делались от хмеля глаза, вскипала кровь, а голова оставалась ясной и холодной. Хмель не брал, не приносил успокоения. Знахарь глядит: худо дело, если пьёшь и не пьянеешь — жди беды, либо избу в щепки разнесут, либо друг друга поубивают. Он жбан с брагой потихоньку забрал, радуясь, что выходиться не успела, не то ещё крепче была бы, забрал и упрятал подальше в кладовую.

А Ян с Ингердом до того напились, что совсем озверели, сидят друг против друга, глаза бешеные, злые, а руки медленно так, неслышно к кинжалам, что на поясе, ползут. Выветрилось из ума, что живут в одном роду, что общей кровью мазаны. Домовой в страхе где-то затих, а знахарь, прикидывая, как бы ему назревающее побоище упредить, взял полено поувесистей и приготовился огреть и того, и другого.

— А и ладно, потом вылечу, — пробормотал, примериваясь, с какого бока ловчее подойти и кого уважить первым.

И только Ингерд с Яном схватились за ножи, а знахарь замахнулся поленом, как на крыльце послышались лёгкие шаги, и дверь распахнулась. На пороге появился мальчишка-вестовой, знахарь сразу полено за спину спрятал, а Сокол с Волком, мигом протрезвев, убрали ножи.

Мальчишка, босоногий и чумазый, с выгоревшими на солнце добела вихрами, в обтрёпанных штанах и куцей рубашонке, — по всему видать, только что на улице играл, а тут готтары его за шкирку — и с поручением. Застыв на пороге, он переводил заполошный взгляд с Ингерда на Яна и тонкую дубовую палочку с начертанной на ней одной-единственной руной выставил перед собой, будто бы защищаясь. Всё, что поручено было передать, видимо, забыл начисто. Тогда Вяжгир подошёл к нему и негромко, ласково спросил:

— Тебя готтары прислали, сынок? — и, дождавшись кивка, добавил: — И что же велели сказать?

Мальчишка сглотнул и шёпотом ответил:

— Готтары собрали отунг у священного дуба и вам надо сейчас прийти.

Едва договорив, тут же развернулся и задал стрекача, лишь босые пятки засверкали.

— Что ж, — Ян обвел избу тяжёлым взглядом, — готтаров не ослушаешься и доброго от них сегодня не услышим. Ты идёшь? — спросил Ингерда.

Тот кивнул, хоть идти и не хотел. Нечего ему было теперь делать на Соколином сборище, но не бросать же Яна, этот сход будет для него тяжким — первым без отца.

— Ступайте, ступайте, — выпроводил их Вяжгир, — меня не ждите.

Оставшись один, в сердцах зашвырнул полено в угол, наскоро умылся, переодел рубаху и тогда уже поспешил в стан.

У священного дуба собралось много народу, но всё же меньше, чем в тот день, когда Соколы принимали в семью чужака-Волка. Знахарь взглядом отыскал Ингерда, тот сидел чуть в стороне — то ли сам так решил, то ли сидеть с ним рядом никто не захотел. Вяжгир направился к нему и сел на траву около. Сразу почувствовал отголоски тяжёлой скорби, витающие промеж людей, разбавленной ещё не остывшей яростью позавчерашнего боя. Яна встретили молча. Многие винили его, за то что уходил из стана, но ни слова упрека не услышал Ян, никто не хотел делать ему больней, чем уже сделано.

У дуба, у самых корней опять лежало брёвнышко, покрытое мягкими шкурами, для старейшин. Вышел кхигд, в сером домотканном одеянии, лицо по всегдашнему было скрыто тряпицей, повёл обрядовую песню, стал говорить с вечуваром, просил совета и милости для племени. Всё по заведенному порядку, по обыкновению, как много раз до этого. А только всё не так: и готтары сидели застывшие, безмолвные, точно скалы, которые не может отогреть солнце; и хриплый голос кхигда то и дело срывался, когда говорящий с духами в обрядовой пляске огибал пустующее место янгара. Не было больше янгара. И челиги, его споручники, каждый остался со своей сотней, не захотели выйти вперёд, не за кем. Многие Соколы плакали, молча, по-тихому, их никто не осуждал.

И когда завершился обряд и наступила тишина, один из готтаров, который от Серебряков, сказал:

— Тучи над Соколиным станом, дома наши темны. Двадцать лучших бойцов потеряло племя, двадцать жён остригли свои дивные волосы, потому что ушла их сила. Время мелких ссор и драк закончилось. Лютой зимою встанет Стечва, и лёд сделается красным.

Сказал другой готтар, самый старый из рода Веров:

— Холодный ветер гудит в наших очагах, гуляет страх по становищу, не выстоять нам против Росомах, Выдр и Мышей, если примкнут к ним Вепри. Сказывают, тёмная сила, никем не названая, им помогает.

И сказал третий старик, что из Райалов:

— Наше племя лишилось головы, а без головы телу не жить. В лихую годину негоже разобщаться, а посему надо решать, кому стать янгаром. Много среди вас славных мужей, непросто выбрать. Думайте, Соколы. Сейчас нам драки ни к чему, хотите — примите наше разумение, а оно таково: Ян Серебряк возьмёт отцову ношу, и дух рода одобрил нашу догадку. Теперь слово за вами.

Ингерд видел Яна со спины, тот словно бы окаменел. Тишина стояла такая, что было слышно, как шелестит ветер в листве, воины молчали, уперев мечи в землю, молчали седовласые готтары, они своё уже сказали. Молча глядел на всех вечувар. Перед ним никто не мог ни соврать, ни струсить.

Слово старейшин почиталось выше всех остальных, они назвали янгара — остальным должно принять. Но Соколы птицы вольные, не согласны — не заставишь, и право такое — не соглашаться — у них было. Потому старейшины ждали, не захочет ли кто ещё попытать счастья, взять дружину под себя? Если найдется такой смельчак, ему придётся Яна вызвать на суд меча, и кхигд будет неусыпно следить, чтобы суд был честным и справедливым.

Ингерд поднял лицо к небу. Вечернее небо очистилось от облаков, окрасилось густой синью и лишь тихо алело там, где спряталось солнце. И вдруг в тишине раздался звон, глухой, грозный, это стукнулась о щит рукоять меча. Потом ещё. И ещё. А потом вся поляна огласилась грохотом, он вспугнул птиц, переполошил всех собак в становище и смолк. Так Соколы говорили: да, мы принимаем нового янгара, наше оружие тому порукой.

Ян поднялся с травы, тяжело, будто сама земля тянула его к себе. Подошёл к вечувару, опустился на колено, низко склонив голову, и долго так оставался. А когда встал, повернулся к своему племени, Волк его и не узнал. Перед ним был не молодой безрассудный Сокол, а сильный, многоопытный воин, муж; у него в глазах Ингерд увидел и горы, и Згавахин светлый ручей, и чёрные камни в Заповедном лесу, которые дались Яну не за просто так, а укрепили его, помогли возмужать. Увидели это и остальные Соколы. Первыми к нему подошли челиги, положили к ногам свои мечи, и так же поступили все воины племени — Серебряки, Райалы и Веры.

Ян стоял неподвижный, около него закружил кхигд, хриплым голосом затянул обрядовую песню, и при каждом шаге у него на поясе сухо перестукивались деревянные плашки. Ингерд почуял, что его повело, как будто в сон, и остальных с ним одинаково. Но вот кхигд замолк, поднёс Яну вырезанную из падуба глубокую чашу с вином, Ян отпил из неё и вернул обратно.

Взял тогда кхигд его руку, полоснул по ладони острым кинжалом и кровавой раной опустил в чашу. А как смешалась кровь с вином, то вино кхигд поровну плеснул под ноги вечувару и к корням дуба, а остальное — на груду мечей, что ныне обещались идти за новым янгаром в бой. Потом Хелскьяр протянул Яну тяжёлый щит, потемневший от долгой службы, весь в рубцах, как тело дожившего до старости бойца. Это был щит Кассара, Янова отца, а меч похоронили вместе с ним. Ян побледнел, когда окровавленные пальцы сомкнулись на держале, это заметил его дед, а больше никто.

Так Ян стал янгаром племени Серебристых Соколов, первым среди всех, и было ему в ту пору от роду двадцать пять годов.

День потихоньку угасал. Был он тяжёлым, но не более тяжким, чем вчерашний, и мало кто надеялся, что завтрашний окажется лучше. Соколы знали свою беду, их племя, и без того невеликое, потеряло два десятка бойцов и стало похожим на дерево, с которого сняли кору, а такое дерево скоро засыхает...

Откуда-то с вышины вдруг упал пронзительный, печальный соколиный крик и замер, не коснувшись остывающей земли.

— Это знак, — сказали готтары. — А потому настало время для тризны.

Вместе со всеми Ингерд пошёл не вересковый берег, там, в широкой ложбине между курганов надлежало спеть девять обрядовых песен. Волк не знал этих песен, в его краях погребальным ладьям пело море, но он всё равно пошёл, ведь уже не мог провести черту между Волками и Соколами. Кто теперь Волки и Соколы? Добыча.

Вересковый берег встретил Соколов угрюмой тишиной. Холодный туман белёсой паутиной окутал кочки, поросшие жухлой прошлогодней травой, прозрачными каплями осел на вересковых ветках. Соколы любили простор, и вересковый берег здесь был широким, раздольным, чтобы хватало куда кинуть взор живым, а курганы — высокими и пологими, чтобы не тесно было мертвым. Лежат курганы, исполинские звери, крепко спят, и птицы не летают над ними, и зверь обходит далеко вокруг, потому что есть хозяева у этих мест и на их владения никто не зарится.

Ингерду здесь было хорошо. Его отпускала злая тоска, сюда не прилетали бёрквы, не находили здесь добычи. Волк поглядел на Яна. У того лицо суровое, глаза тёмные, злые, сам сидит — спина прямая, ноги скрестил и меч положил на колени. За плечами высится свежий курган, а в том кургане его отец лежит, и брат, и ещё двадцать восемь молодых Соколов.

Три сотни воинов расселись кругом, почти все они были молоды — с мечом в руке мало кто доживал до старости. Вот и Ян ещё собственным гнездом обзавестись не успел, а его белая голова уже в два раза повысилась в цене. Враги станут охотиться за ним, как охотились за Кассаром, ведь старейшины верно сказали: без головы тело не живёт, а потому будет спрос на серебряные кудри по ту сторону Стечвы.

Ян это знал и весь горел яростной решимостью: ну, кто смелый, хоть все из-за Стечвы приходите, сразимся! Соколы невольно заражались этой решимостью и готовились постоять за янгара, и Волк, скрепя сердце, пообещал себе быть около Яна столько, сколько достанет сил. Такое обещание далось ему нелегко, потому что дороги у них теперь были разные.

Когда в небе тихо растаял последний светлый луч, Ян запел плакальную. В первый раз ему довелось начинать, и поэтому голос поначалу был слаб. Но быстро окреп, вошёл в силу — и никакой в нём печали, чистой, как слеза, и хмельной, как пенный мёд, а лишь ярость, горячая, точно кровь на острие меча, и надежда, яркая, как огонь.

Янов голос подхватили другие воины, ударили в щиты, и вересковый берег ещё такого не слыхал! Ингерд почувствовал, как ярость захватила и его, растревожила сон погребальных курганов. И когда один за одним стали подниматься воины, выходить в круг и под звон щитов творить обрядовый танец, Волк понял, что это и есть настоящая тризна, когда каждый делится своим горем и неутолённым гневом вместо того, чтобы предаваться отчаянию. И ещё понял, по тому, как дрожал и переливался вечерний воздух, как по бокам курганов колыхались тени, — что мёртвым любо слушать такие песни и в радость им танец под звон щитов.

Но вот отзвучали все девять песен, на Соколов навалилась такая усталость, будто вышли из долгой сечи. С лёгким сердцем Ян отпустил их в становище, а сам остался. Остался Ингерд, и с ним три челига — Рискьёв, Хелскьяр и Хёгал. Ночь окутала вересковый берег густой тенью, лишь виднелись кое-где кривые деревца, словно тени усопших, которые встали из своих могил и ходят по берегу дозором. Да кто его знает, может, так взаправду и было. Потихоньку воздух перестал дрожать, и всё вокруг успокоилось.

— Ну вот, други, — сказал Ян, — этот день ушёл, не воротишь. Нам теперь надо думать о завтрашнем, как стоять против Годархов, Стигвичей и Торвалов.

Ответил Хелскьяр:

— Стоять будем насмерть. Но слишком нас мало.

Рискьёв добавил:

— А если Асгамиры ещё раз пожалуют, нам ещё одной такой сечи, как последняя была, хватит. Тогда конец.

А Хёгал сказал так:

— С какой радости Вепри полезли на нашу землю? Им-то здесь чего, мёдом намазано? Какая выгода? Ихнему большому племени Соколы — на один зуб. Так чего ради они приходят здесь свою кровь проливать?

Ответа не знал никто. Яну вспомнилось озеро Околич, с тамошнего племени тоже взять было нечего, однако же его под корень извели. Словно и правда какая-то жадная тёмная сила гнала ненасытных Куниц, Рысей и Вепрей убивать всех подряд. Словно и они под страшной клятвой ходили, все до одного.

Ингерд вступил в разговор:

— Если наши враги объединяются, должно и нам сделать то же.

— Предлагаешь союз? — Хелскьяр в сомнении покачал головой. — Но с кем? С Орлами и Турами мы и так в дружбе, и Лисы нам не враги, да что толку? Земли большие, оборону держать трудно, едва на подмогу друг дружке поспеваем.

— А как вспомнить последний раз, — мрачно подхватил Хёгал, — так и вовсе нигде не успели, самим едва помогли. Нет, ничего из этой затеи не выйдет.

Рискьёв с ним согласился.

— А ты что скажешь, Ян? — спросил он.

Ян вытащил наполовину клинок из ножен, провёл в задумчивости ладонью по тускло поблескивавшей грани, будто спрашивал совета. Потом вогнал клинок обратно.

— Мыслю я, что Ингерд прав. Пришло время объединятся. И не просто в один строй встать, а под одну руку. Один янгар на всех, а мы все челиги, споручники.

— Как это — под одну руку? — вскинулись Соколы.

— А вот так. Все земли от Келмени до Стечвы, от гор и до моря одному человеку отдать.

Челиги переглянулись. До них ещё не дошло, что племена, собираясь вместе, неизбежно вступают в большую битву. В войну. Ингерд видел: Ян-то знает, но выдавать не спешит. Враз такое принять тяжело.

Рискьёв тихо спросил:

— Ты, Ян Серебряк, станешь ходить под чьей-то рукой? Отдашь своё племя чужому управству?

— Сделаю, — твёрдо ответил Ян. — Выбирайте, Соколы: либо погибель в одиночку, но гордыми, либо жить и обороняться вместе с другими племенами.

Между Соколами повисло молчание. Поступиться свободой ради того, чтобы выжить? Им, вольным птицам? Но Ингерд не сомневался, какое решение они примут, среди челигов не было ни трусов, ни дураков, их Кассар выбирал, сам. И не ошибся.

— Когда будешь собрать отунг, янгар, — сказал Хелскьяр, — моё слово будет за тебя.

— И моё, — добавил Хёгал.

— И моё, — Рискьёв склонил голову. Он был самый молодой, ему такой выбор дался труднее всех. — Лучше так, чем бесславно погибнуть.

Было далеко за полночь, когда Ингерд добрался до дому. Издалека почуял — около избы кто-то чужой, и точно: у большого валуна, из-под которого бежал ручей, притаилась чья-то тень. Волк схватился за кинжал. Но тень спросила насмешливым девичьим голосом:

— Уж не драться ли со мной будешь?

Ингерд узнал этот голос и кинжал спрятал. Тень отделилась от камня, шагнула к нему и в неясном свете убывающего месяца обернулась девицей, встала перед ним, что тростинка, подол платья вымок от росы, видно, ждала давно.

— Или похожа я на Стигвича? Или на Годарха, что с кинжалом ты на меня идёшь? — сама смеётся, а в глазах, в самой глубине Ингерд разглядел страх и тревогу.

— Не стану я драться с тобой, — ответил. — А вот если отец и братья прознают, где ты была ночью, худо тебе придётся.

— Ты меня домой отсылаешь, как любопытную девчонку? — девичий голос дрогнул, хоть она и храбрилась, а потом тихо добавила:

— Ведь я сама пришла, неужели прогонишь? Или мало красоты во мне? Или не такие женщины по нраву тебе, Волк?

Она вздёрнула подбородок: смотри, Волк, много во мне смелости, не губи мою гордость — не отвергай! Всё это Ингерд понимал и не хотел быть жестоким, но как не быть, если сердце молчало? С другой обменялся клятвами в жаркий Имарь-день, с которой и пожить вместе не успел, её гордость берег и свободу... Он так и видел перед собой её глаза, больше ни чьих других не видел, только одни — с золотым ободом вокруг чёрного омута. Волчьи. В ту кровавую зиму он её не нашёл и даже не помнил — искал или нет. Рунар всяко искал. С усилием Ингерд заставил себя не думать о потерянном. Всё, ушло, Волк, ушло. Он зверем становился от этих дум, все силы отдавал, чтобы забыть, чтобы притихло, не мучило.

— Нет в Соколином племени никого краше тебя, — ответил он, — но не тому ты свой локон подарить хочешь. Я теперь другой клятвой связан, а потому побереги свои дивные волосы до Имарь-дня, другому подаришь, а меня забудь.

Девица стояла перед ним бледная, хотела плакать, но не плакала, сильная была, как и все Соколы, сказала только:

— Растоптал ты моё сердце, Волк, как былинку придорожную, и отныне будут меня звать бессердечною. Но станет мне легче в тот день, когда другая заставит тебя забыть все принесённые клятвы, когда ты будешь страдать, как я сейчас страдаю.

С этими словами она прянула к земле, взвилась кверху на стремительных соколиных крыльях, порхнула между деревьев и пропала. Ингерд несколько минут смотрел ей вслед, потом горько усмехнулся, уселся на крылечко и просидел так всю ночь, глядя в небо и слушая, как ручей о чём-то разговаривает сам с собой, как берёза шепчется с ветром. А на рассвете вошёл в избушку, постелил себе на полу и сразу уснул.

Спал он беспробудно целый день, знахарь его не будил, да и зачем? Он чужаку не хозяин был и не родитель, Ингерд жил в его избе ровно как домовой — вроде бы существует, но всё же сам по себе. Потому знахарь в его жизнь не совался.

К вечеру Волк проснулся, умылся в ручье, взял кинжал и подался в лес, на охоту. Не хотел быть обузой, приживалой, он и избу знахарю подновил, залатал крышу, дров к зиме заготовить помог и даже улей с теплой стороны, за домом, поставил. Молчал, правда, всё время, да знахарь и сам поговорить был не большой любитель, а потому ладили.

Далеко Ингерд забрался в лес, он любил вот так, в одиночку бродить по чащобам. Бояться никого не боялся, а красоты видел такие, что дух захватывало, и было ему невдомёк, что это одиночество его из дома гнало, загубленная душа просила исцеления.

Дичи пока не добыл, набрёл на какую-то старую дорогу, уже молодые берёзки на ней проросли, а по обеим сторонам буйствовал малинник. Ингерд споткнулся о корень, торчащий из земли, выругался, а потом вдруг рассмеялся, представив, что каждый, кто по этой дороге ни шёл, об этот корень спотыкался. И вдруг услыхал слабое поскуливание.

Он замер и прислушался. Сперва было тихо, а потом опять: жалобно, слёзно — звал кто-то. Сердце у Ингерда толкнулось в рёбра: волк! Дорога осталась в стороне, Ингерд ринулся в папоротник, потом взял правее, в низину. Склон порою был так крут, что приходилось держаться за тонкие стволы молоденьких рябин, не то скатился бы вниз. На дне лощины было сумрачно и душно. Ноги утонули во мхе, захлюпала вода. Скоро Ингерд нашёл то, что искал.

Кому и когда пришло в голову поставить у дороги капкан, неизвестно, дорога была уже заброшена, а капкан сработал чудом, до того уже весь проржавел. Но свою добычу держал крепко. Ингерд увидел волчицу, худую, как скелет, шерсть клоками вылезала на боках, видно, прошло уже много дней, как она угодила в западню. Волчица лежала на боку, вывернув пленённую заднюю лапу. Лапа была вся в засохшей крови и уже начала гнить, а на капкане и цепи, которой он был привязан к дереву, остались следы зубов — пока могла, волчица пыталась освободиться.

В нескольких шагах от неё лежал окоченевший волчонок, не ушёл от матери и сдох от голода, совсем был мал. И не сразу Ингерд разглядел у неё под брюхом ещё двоих. Ослабевшие, но живые, они тихо попискивали, искали молоко, тычась в плоский живот матери, не находили и скулили громче. Волчица подняла голову, отдав на это последние силы, и поглядела Ингерду в глаза. Тот опомнился и бросился к ней.

— Как же ты не учуяла железо, милая!.. — воскликнул он в отчаянии, одним махом раскрывая капкан.

Но волчица уже его не слышала, так и умерла. Осиротевшие волчата почти не шевелились. Только сейчас Ингерд заметил, что оба чёрные, словно уголья в брошенном кострище, тогда как мать и третий брат были серыми. Ингерд бережно взял их на руки — нескладёныши, едва тёплые — и бегом домой, боялся, как бы не сдохли по дороге.

Следующие несколько дней знахарь на него глядел и диву давался: Ингерд ходил за волчатами, как он ходил за Ингердом, когда тот при смерти попал к нему в дом. А чему дивиться? Что один чёрный волк, что два других, общая кровь, оно и понятно... Знахарь помогал, чем мог, и все ж таки выходили они волчат. Ингерд заботился о них, словно они были его детьми, кормил с рук, мыл, спать с собой клал. Поначалу волчата только лежали, чтобы их кормить, приходилось управляться в четыре руки. Потом стали потихоньку подыматься, сами, а потом и вовсе начали ходить — нескладные, худые, на длинных шатающихся лапах, три шага сделают, на четвёртый падают носом в пол.

— Ну, стало быть, выкарабкались, раз пойти захотели, — сказал довольный знахарь, он всегда был доволен, когда удавалось кого-нибудь вылечить — будь то человек или зверь. — Одного они с тобой нрава, упрямые.

Домовой недовольно зашуршал где-то на печке, он одного-то волка в доме с трудом переносил, а тут ещё двое объявились, ни дать ни взять — логово... Знахарь привычно ему хлеба с солью за ухваты положил, тот и затих.

Между тем потихоньку лето кончалось. Дни стояли жаркие, душные, пряные, а ночи — тёплые и сухие. Бушевали грозы с могучими ливнями, после первых покосов травы опять вымахали высокие, сочные, и хлеба нынче сняли много. Старики говорили: добрый год, богатый. Приближался Духов день, отданный на прославление вечуваров. В этот день редкие из влюблённых, кто не успел поладить в середине лета, могли ещё раз попытать счастья.

Волчата в доме знахаря подросли, из худых несмышлёнышей превратились в поджарый молодняк. Они не признавали ничьей руки, кроме Ингердовой, но знахарь никогда не видел, чтобы Ингерд ласкал их или гладил, он ни разу на них не закричал, не разговаривал с ними свысока. И никто другой не решался потрепать их по загривку, как собак, волчата оставались дикими и опасными, хоть и жили с людьми.

Знахарь смотрел на это логово в своей избе и раздумывал: куда подевалась Ветерова жажда мести? Понятно, что Яну остался подсобить, но ведь ярость, его глодавшая, раньше не давала покоя, а теперь нате вам, притихла? Или Ветер так хорошо научился её смирять? Ведь бёрквы не отстали, по ночам вились вокруг избушки, но будто бы не понимали, чего им тут надо.

А потом додумался. Желая того или нет, но Ингерд обхитрил бёрквов, пусть на время, а всё ж обхитрил! Три волка теперь жили в одном логове, и духи смерти не могли разобрать, чья же душа им причитается. Волчата отвели беду от Ингерда, дали ему передышку. А Ветеру того и надо: о себе забыл, по нескольку дней пропадал в дозорах, и в становище работал, и на полях. Не щадил себя, загонял до смерти, лишь бы не дать слабины.

Но скоро случился день, который всё перевернул.

Одним росным утром Ян с Ингердом несли дозор у Стечвы, у Сердитых порогов, там, бывало, ненавистные Стигвичи переправлялись (недаром Выдры — плавают-то хорошо!) и жгли Соколиные поля. До чего дошло: бабы жнут хлеб и в снопы вяжут, а мужья ходят вокруг полей с копьями и луками, стерегут, мальчишки рассядутся по деревьям, следят, как бы не прилетела вражья огненная стрела. И обязательно кто-нибудь из Соколов в небе кружит.

Ингерд с Яном, промокнув от росы, лежали в траве на краю обрыва, откуда был хорошо виден другой берег. Рядом притаились два чёрных волка, тоже, стало быть, несли службу, они за Ингердом ходили везде, а больше никого не слушали, даже Вяжгира, хоть он их и кормил. Все боялись этих волков, к Ингерду близко не подходили, а кто не боялся или храбрился для виду, те обращались с ними как с людьми — верили, что они и есть люди, только привыкшие жить в волчьем обличье. Иной раз Ян тоже так думал, но у Ингерда не спрашивал, а сам тот не говорил.

Ночью прошёл недолгий дождь, и сейчас земля жадно забирала воду. Воздух настоялся запахом листвы и цветущих лугов, радостно щебетали пичуги, и Сердитые пороги сердито шумели вдалеке. И вдруг сверху, с неба упал пронзительный клич, но не от своих, не от Соколов — орлиный. Волки тревожно вскинули морды, а Ян вскочил на ноги. Тут же с другого берега прилетела стрела — Годархи не дремали, Ингерд еле успел свалить Сокола обратно на землю:

— Ты чего, белоголовый, ни с того, ни сего прыгаешь? Вот схватил бы сейчас! — и сунул ему под нос вражью стрелу.

— Да как же не прыгать? — воскликнул Ян. — Ты слыхал, что Орёл из вышины сказал?

— Ну слыхал. Да не разумею по-орлиному.

— Орёл сказал: 'Одда-отунг на острове Рох'. Что за такое? Ты знаешь, что такое одда-отунг?

— Я знаю отунг. Ни про какие другие не слыхал.

Тут зашуршали кусты, и появился вестовой от крайнего рубежа — ползком, весь заляпанный грязью, будто только что вылез из болота.

— Что стряслось, Скиф? — спросил Ян.

Вестовой покосился на волков и ответил:

— Десяток Стигвичей перешли Стечву у топких лугов, если встретить их между лесом и озером, они там и останутся. С ними три Асгамира.

Услыхав про Вепрей, теперь уже Ингерд готов был вскочить и сорваться с места, но Ян удержал его за плечо. Он знал, что Соколов на крайнем рубеже всего четверо и в бой им соваться пока нельзя, а вот когда подоспеет подмога...

— Найди Рискьёва, пусть летит с тобой, а мы, не мешкая, прямо сейчас. И береги силы! Всю ночь на крыле.

— Погоди, янгар, — обмолвился вестовой. — Орёл, что кружил над нами, перо сбросил. Возьми.

И протянул Яну перо — не пойми какого цвета, но уж точно не орлиного.

— Дожили, — Ян повертел перо в руках, понюхал. — В жертвенной крови омочено, — растревожился он, — худая весть. Ладно, это после. Сейчас поспешим.

До крайних рубежей Ян долетел быстро. Покачиваясь на раскинутых крыльях, заложил круг, зорко оглядывая свои земли. Ну, где вы, Стигвичи? Выдры — не Мыши, это Мыши спрячутся в траве и попробуй найди, даже острый соколиный глаз не всегда выручал. А эти хоть и старались хорониться под листвой, да плохо старались: Ян заметил их сперва на прогалине, потом у ручья, после на кромке оврага. Немудрено, что Выдры так далеко забрались незамеченными: их вели Асгамиры, а те в любых лесах дома.

Так и есть, Ян их насчитал тринадцать, и куда столько, если пришли поля жечь? И Вепри с ними зачем? Неужто снова за Ингердом пожаловали? Ян заложил ещё один круг, ища своих. Увидел Рискьёва и с ним четверых Соколов, а вот и Волк, ведёт свою стаю берегом, Ян узнал Ветера по белой полосе на хребте.

Девятеро против тринадцати. Теперь можно и силами помериться.

И Ян камнем упал вниз.

Стигвичи не ожидали нападения, они уже почти достигли цели, уже огонь готовились разводить, даже дозорных не выставили. Только высекли огонь и поднесли к кромке поля, как звонко просвистела стрела, и тот, что держал факел, упал замертво и огонь собой придавил.

Стигвичи разразились проклятьями, но поздно: с деревьев на них прыгнули Соколы, со спины в их ряды врубился Ян, а с боков зажал Рискьёв со своими ребятами. Выдры отчаянно сопротивлялись, тогда как Вепри, сообразив, что попали в ловушку, бросились в лес, к Стечве. Понадеялись уйти на свой берег.

Но не тут-то было. Уже и до реки добрались, а у самой кручи, под которой были спрятаны лодки, их остановило яростное рычание за спиной.

Один из Асгамиров споткнулся, обернувшись, в ухе сверкнуло золотое кольцо — это Рунар и был, у Вепрей только вождь и сын вождя носили такое кольцо. Рунар увидел перед собой чёрного волка, узнал его и дерзко рассмеялся — понял, что не успеет к лодке, отступил и прямо с кручи прыгнул в реку, в самые зыбуны.

А сородичи решили, что двое уж точно сильнее, чем один, и бросились на Ингерда. Да ведь не знали, что он за ними не в одиночку пришёл, не успели шагу ступить, как мелькнули две быстрые чёрные тени — волки, беспощадные хозяева леса, прыгнули на них, и бесславно пали Вепри. Ингерд даже не шелохнулся, только дышал тяжело после быстрого бега. Потом подошёл к обрыву и, смаргивая пот, поглядел вниз. Стечва там пенилась, закручивалась в водовороты между камней, но Ингерд не сомневался, что Рунар выплыл. Не мог он утонуть, не такая смерть ему уготована.

Приняв человечий облик, Ингерд сбросил тела Асгамиров в реку, чего их хоронить, пусть плывут хоть до самого моря. Потом повернулся к волкам и сказал:

— Запомните вкус их крови, теперь пить её вы будете часто. На охоту идём, волки.

И те будто бы поняли, метнулись к обрыву, но Ингерд не пустил, хоть и сам всем сердцем рвался в погоню, ведь уйдёт сейчас Рунар за Стечву, закроется в стане, уже не пробьёшься, сходу не возьмёшь! Сразу почуяв его нетерпение, слетелись голодной стаей бёрквы, закружили, невидимые, подгоняют: бегите, бегите, чего ждёте? Но Ингерд, стиснув кулаки, удержался, заставил утихнуть в себе звериное, ведь пока ещё был человеком, значит, и поступать надлежало по-человечески. Надо было сперва сказаться Яну, да и знахарю тоже. Бёрквы так и взвыли, обманутые, Ингерд ждал — сейчас нападут, но своенравные духи в этот раз пощадили, кто их знает, с чего.

В стан Волк явился лишь перед рассветом. Торопился, но от крайних рубежей до дому путь неблизкий, это Соколы быстро вернулись, на крыльях, а ему каждую пядь своим ходом пришлось отмерить. Добрёл еле живой, волки за ним трусили заморенные, им Ингерд тоже роздыху не дал.

Тяжёлые ворота, вырубленные из морёного дуба, к утру стояли распахнутые, а за ними — тишина, никто не стережёт, заходи кто хочешь, бери что приглянется. Ингерд обошёл ворота стороной, направился, крадучись, к тайнинской башне. Янов дед не так давно указал ему подземный ход, где начинается, где заканчивается, как сделать, чтобы враз обвалился, как по-хитрому отомкнуть кованую решетку, закрывающую лаз. Кто скажет, умно сделал готтар, доверившись маэру, или сглупил, открывшись чужаку? Рискнул готтар, и Волк бы костьми лёг, но ни за что бы его не подвёл.

Выбравшись на той стороне стены, Ингерд настороженно замер, вслушиваясь, как становище потихоньку просыпается: распелись петухи, лениво загавкали собаки, замычала по дворам скотина, просясь на выгон. А людей нету, пусто, лишь издалека, от рощи, донёсся глухой не то шум, не то ропот. За каким важным делом Соколы сегодня там собрались?

Вяжгир как-то рассказывал, что давным-давно Серебряки, когда искали себе место для селища, увидали на высоком скалистом берегу Стечвы несколько стройных берёз. Одиноких, никакие другие деревья не смели подняться рядом, чтобы не затенить ветвями их ясного света, видимого издалека. Около тех берёз лежал, вросши в землю, камень-следовик, по нему будто бы дитё пробежало босыми ножками, следы и остались. Так люди поняли, что нашли заповедное место.

Берег был крепким, сверху хорошая земля, а глубже — скала, не осыпется, не обвалится, в воду не сползёт. Люди построили вокруг берёз дома, стали жить. Потом берёзы разрослись, людей потеснили, но не сильно, а с тех пор межи такими и остались. Соколы почитали рощу как священную, там готтары уединялись для раздумий, а кхигд — для гаданий и обрядов, никто не смел в эту рощу ступить в праздности и гневе, клятвы, там принесённые, считались нерушимыми вовек.

Ингерд направился через становище вверх по дороге, у собак сразу вся леность пропала: увидали — зашлись яростным лаем, так и прыгали из-за плетней, хрипели, сами себя душили на привязи, рвались в драку: волки в деревне, да где же это видано?! Волки щерились на них, дыбили шерсть на загривке, но от Ингерда не отходили, не велел.

Соколы сразу поняли, что в стане чужак, расступились перед Ингердом, безропотно пропустили, а попробуй не пропустить зверей среди птиц! Ведь тут собрались и старый, и малый, и жёны, и девки, по толпе от краёв к середине пронесся испуганный шёпот:

— Волк! Чёрный Волк со своей стаей!..

Ингерда не заботило, что его страшится племя, которое поклялся звать своим, не был он тут своим. Люди молча давали дорогу, и он прошёл вперёд.

Около камня-следовика стоял Ян, на камне кхигд раскладывал подношение: цветы и белое печенье, мёд в плошках и яблоки — дары угасающего лета. Ян стоял весь как после боя, собранный, решительный, раскрасневшийся, грудь ходила ходуном от частого дыхания, видать, нелёгкий выдержал разговор со своим племенем, видать, пополоскали Соколы янгара. Волки не долго думая улеглись подле Яна, уважали его так же, как и Ингерда, и промеж людей снова пронёсся шёпот, теперь уже одобрительный.

Ингерд уже хотел сказать, что покидает Соколиное становище, но кхигд опередил, завёл песню-заклинание, принялся творить обрядовую пляску, призывая в помощь духов рода, и пока не закончил, все молчали. Потом кхигд остановился, деревянные плашки с выжженными на них знаками, окрашенными давнишней кровью, перестали стучать, и возвестил:

— Нынче собирается одда-отунг, сход всех племён, что живут от гор и до моря, собирается в чужой земле, в земле Туров, на Соль-озере. Никто не смеет не прийти, никто не смеет отказаться. Посему Соколам надлежит трогаться в дорогу. Духи рода благословляют их и не оставят в беде и немощи.

— Э-ой! — одним выдохом отозвались Соколы, вложив в него и тревогу за своих, и надежду на лучший исход, и гордость за то, что в горе и в радости — вместе.

Ян поглядел на Волка, усмехнулся:

— Ты никак что сказать хотел? Говори.

Но Ингерд промолчал, остановленный словами 'никто не смеет отказаться'. Асгамиры будут на отунге. Значит, будет и Рунар, сын янгара Эвана. Там он его и достанет.

Не было ничего удивительного в том, что Ингерд не знал назначение одда-отунга, многие не знали. Ян принёс красное перо своему деду и спросил:

— Растолкуй мне, дед, что это?

Старый готтар сидел в светёлке у окна. Он держал на коленях книгу, что была много древнее его, и, водя пальцем по серому потрескавшемуся листу, читал. Яну запрещалось даже близко подходить к дедовским книгам, запрещалось в детстве, не заработал он позволения и сейчас, став сперва воином, а теперь и янгаром.

Старик поднял седую голову, глянул на внука и ему вдруг подумалось, что сын, Кассар, уже никогда не войдёт в эту дверь, а потом с Яном что случись, а у него и детей ещё нет, и сердце будто в горсти сжало. Ян заметил, встревожился:

— Ты чего, дед?

Но старик уже себя превозмог и протянул руку к перу:

— Где взял?

— Да Орёл нынче утром сбросил, — ответил Ян.

О том, что из-за этого пера чуть от Годархов стрелу не схватил, решил не говорить, знал, что дед отругает. Впрочем, дед и так его отругал.

— Сколько я учил тебя, Ян Серебряк, да всё без толку! Я ли не рассказывал тебе о том, что такое остров Рох?

— Я... Рассказывал, — Ян отступил на шаг, косясь на дедовский посох, которым не раз получал по спине за нерадивость. Посох стоял рядом, в углу, и до него ничего не стоило дотянуться. Про остров Рох он помнил смутно, но не признался.

— А что такое одда-отунг? — сердито вопросил его дед.

Он захлопнул книгу и потянулся за посохом.

— Ну... это... — Ян следил за его рукой, потихоньку отступая к двери, и никак не мог вспомнить, что такое одда-отунг, да что там, сейчас он не вспомнил бы, что зовется янгаром, сказал бы кто — сам бы удивился.

— Я знаю, что такое отунг, — ответил Ян, хотя и не очень рассчитывал, что дед его похвалит.

Дед и не похвалил.

— Ещё бы ты не знал, — проскрежетал тот, поднимаясь с лавки.

Ян думал, ему сейчас влетит, уж больно крут был дед на расправу, но вместо этого получил вот что:

— Стало быть, пора тебе сесть за книги.

Ян с тоской поглядел на резной сундук, стоявший в темном углу. Сундук был небольшой, в нём лежали шесть таких же увесистых книг в деревянном окладе, какую только что дед читал. Не то чтобы Ян учиться не любил, новое и неведомое его всегда манило, но не умел он подолгу сидеть на одном месте, да и дел сейчас было невпроворот. Но с дедом спорить было опасно. Он и не стал.

Видя, как Ян еле слышно вздохнул и покорно склонил голову, старый готтар усмехнулся в бороду и сказал:

— А теперь я расскажу про это перо, потому как решение принять надо тебе и сделать это надо сейчас.

Ян нахмурился, ему стало не по себе. Он прислонился к косяку и сложил руки на груди, приготовясь слушать.

— Далеко отсюда, в самом сердце Соль-озера растёт из воды островок. Не велик он и не мал, и люди там не живут. А потому люди там не живут, что не дозволено им это.

— Кем не дозволено? — сразу спросил Ян.

Старик говорил степенно, словно сказку сказывал, и Ян невольно заслушался, с детства любил сказки, чего уж там.

— Не встревай, — дед пригрозил ему посохом и дальше:

— Заповедное то место, там растут медвяные липы, и когда они цветут, запах долетает до самых берегов, тогда люди говорят: 'Середина лета минула'. Ни разу на том островке не проливалась кровь, ни человечья, ни звериная. Бывало, случался у кого неразрешимый спор, сейчас на тот островок пойдут, а там хочешь не хочешь, надо миром договариваться. Имя сему островку — Рох.

— Да что же в нём такого особого? — опять не выдержал и перебил Ян. — Духи там обитают что ли?

Старик сердито стукнул посохом об пол.

— Получишь ты сейчас на орехи, Ян Серебряк! За то, что память у тебя никуда не годная! На острове Рох запрещены поединки, это земля согласия, и потому тот, кто нам прислал знак, и выбрал его.

Ян хотел спросить 'зачем?', вернее, 'для чего?', но побоялся, что дед совсем разъярится, а потому промолчал. Но мудрый готтар и без того понял, что Ян запутался, и пожалел:

— Давным-давно, когда впервые люди остались сами по себе, собрались они на большой отунг, чтобы решить, кому где жить. То был великий сход всех племён, и перед его началом люди поклялись, что всякий спор будет решён миром, и клятву сдержали. Эта клятва сильна и теперь. Поэтому тот, кто выбрал остров для большого схода, поступил мудро: люди друг дружку в спорах не прирежут, и всё, о чём договорятся, исполнят честно и без лукавства.

— Кто же выбрал? — спросил Ян.

— Там и узнаешь, — был ему ответ.

Ехать решили в ночь: Ингерд, Ян, Рискьёв и Хелскьяр, а вместо себя Ян оставил рассудительного Хёгала. Думается, проще было добраться до места Соколам — птицами, а Волку — волком, но кто сказал, что добрались бы? Кровавое перо им Орёл оставил не только посланием, но и как охранительный знак: с ним иди по всем землям и никто не тронет. Ведь знать не знали, чьим именем собирается одда-отунг, за каким делом? Нынче творилось такое, что каждый полагался сам на себя, доверие было не в ходу. Что бы ни решили на отунге, по-прежнему жить уже не получится: многое меняется, когда поговоришь с врагом и посмотришь ему в глаза.

Ингерд взнуздал жеребца, а тут и знахарь подошёл, принёс дорожный мешок с едой и одеждой в запас. Вяжгир знал, сколько в Ингерде накопилось ненависти, и сильно тревожился: каких бед натворит, если схлестнётся с ненавистным Асгамиром? Только и думай теперь, кто из них двоих живой останется.

— Не вздумай на отунге бой учинить, — сказал знахарь, ловко прилаживая мешок к седлу. — Нарушишь древние клятвы — поплатятся все. Не навлеки беду, Волк, людям ни к чему страдать из-за тебя.

Ингерд скрипнул зубами и вскочил в седло, не хотел он слушать наставлений, сам всё решил, сам всё знал. Волки, исполненные нетерпения, были уже на ногах.

— Ингерд! — знахарь впервые позвал Ветера по имени.

Тот натянул поводья и обернулся. Знахарь стоял перед ним — невысокий, щуплый, ветер колыхал полы старого плаща, укрывающего поникшие плечи, а заходящее солнце безжалостно высвечивало все уродства.

— Возвращайся, сынок, — тихо сказал он и начертил впереди себя знак, оберегающий от несчастий.

Ингерд почуял, как перехватило горло, не смог ничего ответить, только склонился низко, до самой гривы. Потом развернул коня, и волки ринулись за ним в сгущающуюся темень. Он не знал, вернётся ли.

До становища конь донёс его быстро. У сторожевой башни уже ждали Ян, Хелскьяр и Рискьёв. Все трое были в крепкой дорожной одежде и с оружием.

— Добро, — сказал Ян. — Через пять дней нам надо быть у Соль-озера. Опоздаем — вернемся несолоно хлебавши.

И он подстегнул коня. Хелскьяр и Рискьёв обернулись на своё становище, словно просили у родной земли силы и защиты. Они уезжали с неспокойным сердцем, не видя ни цели, ни путей, что привели бы к ней, их единственной надеждой был Ян, он-то знал, чего хотел. Со вздохом челиги направили коней вслед за ним. Ян — вождь, его слушались, ему доверяли.

Ехали по дороге всю ночь и весь день, а к следующему вечеру свернули с большака, двинулись напрямки, полями. Ян с Ингердом впереди, Серебряк знал дорогу, а Ингерд лучше всех видел в темноте. Волки незримо и неслышно бежали где-то в стороне, время от времени заворачивая далеко в лес, Ингерд переговаривался с ними по-своему, по-волчьи.

Ночь отмерила середину, когда Ветер привстал в седле и поднял руку. Всадники остановились.

— Волки говорят, впереди большая круча, а внизу стремнина. Слышите?

Соколы прислушались. Птицы ведь, скоро уловили шум быстрой воды. Ян сказал:

— Ехать вперёд опасно. Дождёмся света.

Они спешились и повели коней в поводу, ища место для стоянки. Шум бегущей по камням воды стал отчётливей, потянуло сыростью, гнилым деревом. Роем налетели комары.

— Мы как раз на этой круче, — сказал Рискьёв. — Может, здесь и заночуем?

— Лады.

Расседлали коней, отвели подальше от обрыва и стреножили. Ингерд с волками подался в лес охотиться, а Ян, Рискьёв и Хелскьяр занялись костром.

Сперва молчали. Потом Рискьёв зашёл издалека:

— Скажи-ка, Ян, не боишься ли ты, что Волк идёт с нами?

Ян выпрямился от едва занявшегося костра и посмотрел на своего споручника:

— Как мне понимать твои слова, Рискьёв? Что означает 'не боишься ли ты'?

Рискьёв уловил в голосе янгара грозные нотки и поспешил объяснить:

— Он чужак, Ян. Ты, я, Хелскьяр — Соколы, и говорить мы будем от имени Соколов. Но как мы станем говорить от Соколов, если среди нас Волк? Будет ли весомо наше слово?

Ян задумался. Он привык к Ингерду и перестал замечать, что разные, но на отунге эта разность всем бросится в глаза. Рискьёв не упомянул про кармак, но и без того понятно: Соколиный кармак Ингерд снял и надел простой, чёрный, как чужак, свободный воин, не принадлежащий ни к какому роду. Будет ли оказано должное внимание слову Соколов, если нет среди них единства? А единства и вправду не хватало: если Ян доверял Ингерду, хотя и не мог назваться ему другом, то Хелскьяр и Рискьёв опасались его, и любой бы это увидел. К тому же Ян догадывался, зачем Ингерд Ветер едет на одда-отунг, и участвовать в этом не хотел. Но и запретить не мог. Да кто бы смог?

Вскоре Волк вернулся, принёс трёх зайцев и принялся их свежевать. Молодняк сыто улёгся неподалёку. При Ингерде разговор не вязался, поэтому зайчатину съели в молчании и в молчании улеглись спать возле костра. Ингерд мало замечал, что творится вокруг, Ян временами думал: случись Волку выбрать между ним, человеком, и своей местью, он выберет месть. И когда думал об этом, то даже огонь его не мог согреть.

На рассвете оседлали коней, забросали костёр землей, чтобы не случилось пожара, собрали пожитки и снова тронулись в путь. Сперва долго пришлось искать сход с кручи, а когда нашли, были сполна вознаграждены за старания: впереди через поля и холмы легла неширокая, ровная дорога. Ингерд в нетерпении подхлестнул коня, Ян не отстал. Оба хотели попасть на отунг как можно скорее, пусть каждый и за своим делом, Соколы едва поспевали за ними.

Медленно вставало солнце, высушивало росу, пахло клевером и прибитой дождем пылью, в землях от моря до моря занимался новый день. А всадники, отдавшись скачке, ничего вокруг не замечали. Не сразу услыхали они и звон мечей за ближним холмом, в стороне от дороги. Их предупредили волки, они первые взлетели на верхушку холма и настороженно замерли там. Сначала остановился Ингерд, за ним все остальные.

— Что? — спросил Хелскьяр, утирая пот со лба. День обещался быть жарким.

Ингерд указал на молодняк, те кого-то с опаской высматривали. И тогда Соколы услыхали крики и лязг стали, Ян, забыв об осторожности, взлетел на холм и осадил коня на самом краю.

Внизу, в русле сухого ручья, заваленного острыми камнями, бились друг с другом пятеро воинов. Трое уже лежали мёртвые.

— Это Барсы! — воскликнул Ян, не веря своим глазам. — С кем же они... Да они же друг с другом бьются!

Он ринулся вниз. На взмыленном храпящем коне врезался в драку, расшвырял Барсов по сторонам, а волки ему помогли. Подоспели Ингерд и другие Соколы, спешились, ничего понять не могут.

С минуту слышались проклятия и ругательства. Из восьми Барсов на ногах остались четверо, и один из них был Эйрик Редмир. Весь в крови и пыли, он огляделся вокруг, словно только что пришёл в себя, и с размаху швырнул меч под ноги.

— Проклятье! — зарычал он. — Два раза, три раза проклятье!

Он содрал с себя исполосованную рубаху, и обнажённое тулово запестрело свежими порезами. Трое других Барсов стояли неподалёку, растерянные, тяжело дыша и всё ещё сжимая в руках окровавленные мечи. Преисполненные ужаса, они смотрели на мёртвых сородичей, потом медленно осели на землю, уткнулись лицами в ладони и так замерли.

— Какого, Эйрик? — Ян свирепо воззрился на Редмира. — Чего такого вы не поделили, что решились пролить родную кровь?!

Эйрик Редмир повернул к нему искажённое бешенством лицо, его глаза метали молнии.

— Я не знаю, что произошло, — раздельно и четко произнёс он. — Я не знаю! Кроме того, что своими руками убил лучших своих поединщиков!

Ингерд и Ян переглянулись. Они подумали об одном и том же, вспомнив сечу между бойцами Оярлика Скантира, и свирепость Яна вмиг улетучилась. Остался страх.

— Погоди, Барс, остынь, — сказал Ян. — Ответь: кто первым обнажил клинок и почему?

Эйрик Редмир запустил руки в волосы и простонал:

— Будь проклят тот спор, будь проклят этот день! Ну кому какая разница, кто сколько убил Годархов? Да что б самим Годархам пусто было!

— Так вы поспорили из-за того, кто сколько убил Годархов, а потом поубивали друг друга?! — Рискьёв не мог поверить тому, что услышал. — Да вы...

— Погоди, очеля, — Ян положил руку тому на плечо, и Рискьёв не сказал то, что хотел сказать. — Эйрик, кто начал спор?

— Да этот всё выспрашивал, выспрашивал и довыспрашивался! Я и сам не заметил, как мы заспорили, а потом...

— Кто 'этот', Эйрик? — перебил его Ян. — О ком ты толкуешь? Звать его как?

— Да не знаю я! — заорал Эйрик, потом заставил себя успокоиться и добавил:

— И ни к чему мне его имя, так, мужичонка один прибился к нашему костру ночь скоротать. Хорошо, вовремя убрался, не то лежал бы сейчас тут, и мне одним камнем на душе больше...

Ингерд и Ян снова поглядели друг на друга, Ингерд кивнул и отвернулся, ему всё было ясно. Волки подошли и понуро встали рядом.

— Нет, Эйрик Редмир, — тяжело произнёс Ян. — Лучше бы тот мужичонка не убрался, а ещё лучше, если бы ты первому снёс ему голову, тогда никакого спора бы не было и все остальные были бы живы.

Барс уставился на него.

— Мы об одном и том же говорим, Сокол? Да? Тогда почему я тебя не понимаю?

— Эйрик, этот мужичонка — зараза. Там, где он появляется, мечи сами покидают ножны. Ты не виноват. В наших землях бродят пришлые люди, они сеют раздор, их надо остерегаться.

Эйрик хмуро смотрел под ноги и что-то решал про себя. Решил и сказал:

— Искьяр и Унвел, вы вернётесь домой. Передайте янгару, чтобы никаких случайных людей не то что в стан — близко пусть не подпускают. Ворота для чужих не открывать. Вот, возьмите красное перо, это надёжная защита. Без него не пройдёте по чужим землям.

Но один из Барсов возразил:

— Нет, Эйрик. Тебе и Рейвиллу этот знак нужнее. Без него вы не доберётесь до Соль-озера.

— Поехали с нами, — предложил Ян. — Под нашей защитой.

Эйрик Редмир поглядел на изрубленные тела своих бойцов, кивнул, и по щекам потекли злые слёзы, как он ни силился их удержать.

Скоро в чистом поле выросла могила, которой и быть здесь было не должно. Рейвилл Редмир одним ударом вогнал в ещё рыхлую землю один за другим три меча по самую рукоять и в хмуром молчании пошёл к стоянке за лошадьми. Эйрик натаскал из ручья камней и обложил ими холм, никому не дал себе помогать, сам всё сделал. А день разгорался так же безмятежно, ветер был тёплым и душистым, в небе ни облачка, кругом тихо и спокойно, но люди почти ненавидели эту тишину.

Молча сели в седла и молча ехали до самого до темна, за целый день никто не проронил ни слова. Когда на пути встретилась речка — напоили коней, поснимали мокрые от пота рубахи, заполоскали, умылись и снова пустились в дорогу. Не ночь их остановила, а усталость коней.

И лишь когда спешились, повалились в траву кто где, лишь тогда поняли, каким тяжким был день и как они измотались. Не хотелось ни есть, ни пить, ни разводить огня, поужинали всухомятку, не чувствуя вкуса, просто потому, что надо было. Волки подались на охоту, звали с собой Ингерда, но тот отказался. Хелскьяр ушёл проведать коней.

Эйрик оставался угрюмым и злым, к нему с разговорами не лезли. Он сам заговорил, и его слова не понравились никому:

— Мне никак не взять в толк, что делается, сердце обливается кровью, а разум молчит. Мой дом в горах, и такую крепость ещё поискать! Что может быть неприступней? Что может случиться с такой твердью? Я видел камнепады и огненные реки, я сам вспыхиваю как огонь, что вырывается из пасти треснувших скал, и так же быстро остываю. Но до сих пор мне не приходилось усомниться в надёжности земли, по которой хожу. До сих пор.

Барс помолчал, потом сказал:

— Нынешним утром я зарубил двоих соплеменников. Сам. Своими руками. Кто угодно может твердить мне, что нас между собой стравил коварный человек, что на нём вина... Но какие бы чары он на нас ни навёл, какой бы дурман ни наслал, это мой меч в крови, и моя душа болит.

Над головой зашепталась осина, то ли хотела утешить, то ли корила за содеянное.

— Хотел бы я знать, кто их науськивает, — пробормотал Рискьёв.

И тут возвратился Хелскьяр, но не один. Идёт впереди него девица — стройная, волосы убраны под платок, на плечах дорогая накидка. А Хелскьяр у неё за спиной держит обнажённый меч. Изумлённые Соколы и Барсы уставились на гостью, глаз отвести не могут — красавица каких поискать.

— Вот так диво дивное, — протянул Рейвилл Редмир, оглядывая незнакомку с головы до ног.

Никто сперва не заметил, что Хелскьяр вынул клинок из ножен, а Хелскьяр и говорит:

— Сказала, что заблудилась. Шла от стана к стану и сбилась с дороги, к отряду нашему прибиться хочет.

Девица стоит, не шелохнётся, глядит в землю, глаз поднять не смеет. Ингерд почуял недоброе. С чего, сам не понял, но весь подобрался и незаметно сел на колени, чтобы в случае чего быстро вскочить. Тут клинок Сокола тускло блеснул, и Ян спросил, удивлённый:

— Ты что, Серебряк, убить её собираешься? Зачем тебе меч?

Девица подняла на него глаза, и Ян тут же забыл, о чём спрашивал. Зато вскинулся Рейвилл Редмир:

— Убери клинок, быстрокрылый, негоже с женщинами сражаться!

Но Хелскьяр из-за её спины процедил:

— Не верю я ей. И вам не советую.

Но Рейвилл уже поймал девичий взгляд, что он в нём прочёл — неизвестно, только его рука потянулась к оружию. Барс был вспыльчив не меньше Эйрика, вскочил и выхватил меч, но Ингерд всё же оказался проворней и успел заслонить Хелскьяра, на себя принял удар. Тут Рискьёв бросился на Рейвилла, а Ян — их разнимать. А Ингерду было не до того. Он эту девицу хотел схватить, но та оказалась ловкой, лишь завязалась драка — кинулась бежать. Ингерд ей наперерез, она в другую сторону, а там Эйрик поперёк дороги встал. Тогда она перепрыгнула через Яна и Рейвилла, что, сцепившись, катались по земле, и вот уже деревья близко, сейчас скроется, но ей под ноги метнулись волки, они услыхали шум и вернулись, бросив охоту.

Некуда было девице бежать. Она глянула через плечо на Ингерда, и тот невольно отшатнулся, такой ненавистью, такой злобой полыхали её глаза. А потом грянулась о землю — и пропала девица, вместо неё зашипела чёрная гадюка, поползла в траву. Волки прянули в сторону, драка тотчас прекратилась.

Не успел Ингерд пожалеть, что гадина ушла живой, как захлопали над головой большие крылья, и сверху упал орёл, коснулся травы и сразу взмыл, в когтях — извивается, корчится чёрная змея, но из орлиных когтей не вырвешься. Орёл поднялся над деревьями и разжал хватку. Змея ударилась о землю и опять обратилась в девицу, да уже мёртвую. Орёл на прощание махнул крылом и улетел. Это был зоркий Аарел Брандив, облетая свои владения, вовремя пришёл на помощь.

Стоят над мёртвой девицей шестеро воинов, ещё дышат тяжело после драки, ещё сжимают в руках мечи, не могут понять: только что сидели разговаривали и вдруг уже пускают друг другу кровь.

— Ну, Эйрик, — спросил Ян, загоняя клинок в ножны, — по-прежнему себя винить будешь за то, что соплеменников убил?

Но Эйрик только зло сплюнул и пошёл прочь от стоянки. Никто ничего не сказал, потому как никому приятно не было, что из-за девки чуть друг друга не прирезали. С этой ночи было решено выставлять дозорных, меньше двух за раз, чтобы не поубивали один одного, мало ли пожалует нежданно-негаданно ещё какой-нибудь лиходей.

А через пару дней показалось Соль-озеро.

По Орлиным землям проехали беспрепятственно, никто не останавливал, хотя и Соколы заметили, и Волки с Барсами почуяли, что за ними пристально следят, ведут от дозора к дозору, но никто так и не показался и не заговорил с ними. Все видели красное перо, которое у Яна было прицеплено к кармаку, и никто не нарушил древний закон: тому, кто этим знаком владеет, никаких препятствий не чинить. Вот и не чинили.

— Ну, добрались, — сказал Ян.

А Ингерд не понял: куда добрались? Кругом холмы и сосны. Земля стала неровной, из неё повылезали переплетённые корни, кони начали спотыкаться, поэтому ехали медленно. Волк смотрел по сторонам, и вдруг ветер принёс запах, который ни с каким другим не спутал бы: запах большой воды. Значит, и правда озеро близко.

Оно открылось за лесистой грядой, великое Соль-озеро, спокойное и величавое. По его глади серебрилась лёгкая рябь, волна накатывалась на белый берег, а берега такие — по эту сторону взглядом не охватишь, а по другую и вовсе не достать. Ингерд полной грудью вдохнул солёный ветер, и лицо у него просветлело, море вспомнил, дом.

У берега покачивались пять больших лодок, а людей никого. Но только Соколы и Барсы подошли к воде, тотчас явились гребцы и кормчие и мальчишки-пастухи, они от солнца прятались в тени. Ян забеспокоился, непривычный к большой воде, и остальные Соколы тоже, да и Барсы поплавать были не любители. Ян с завистью поглядел на Ингерда: у того-то глаза горят, солёным ветром не надышится, и не скажи, что пожаловал сюда за чужой жизнью, за убийством.

Отныне запрещались всякие праздные разговоры, все слова хранились только для одда-отунга, поэтому в лодки расселись молча, в разные: Эйрик и Рейвилл в одну, Ян, Ингерд, Хелскьяр и Рискьёв — в другую. Волки Ингерда не оставили, и гребцы немало подивились, когда чёрные звери перемахнули через борт и уселись так, чтоб воду видеть.

Коней оставили на берегу, а оружие — нет, взяли с собой. Никто и никогда не отбирал железо у прибывающих на остров, а безрассудные головы, кто важный спор хотели решить во что бы то ни стало, находились часто, но ведь тут собирались не малые дети, а многоопытные мужи, помнящие, что убивать нужно из необходимости, не ради забавы. А если сильно надо, то убьёшь и голыми руками.

Скрипели уключины, озеро с глухим плеском билось в корму, а впереди, прямо из тёмных глубин подымался остров — гуща зелёных деревьев, а над теми деревьями высилась острая скала.

— Этот остров зовется Рох, а скала — Ведо, — тихо сказал Ян.

— Что за слова такие странные? Откуда взялись? — шёпотом спросил Ингерд.

Ян пожал плечами:

— Кто его знает. Дед называет их осколками древнего языка, а кто говорил на этом языке, памяти не сохранилось.

Седой кормчий, стоявший у руля, сурово глянул на них, и Ян умолк. И снова лишь скрип уключин и плеск воды за кормой. Гребцы работали дружно, лодки легко неслись вперёд, темнело вокруг, над головами тревожно вскрикивали чайки. Ни один из гребцов не носил кармака, и определить, кто какого роду-племени, было невозможно. Кому понадобилось бунтовать народ и собирать одда-отунг? Каждый хотел знать ответ.

Между тем солнце почти скрылось. Отсветы его лучей белую кромку приближающегося берега превратили в красную. Ян поглядел на стену деревьев, между которыми уже сгустился сумрак, и сказал:

— Не знаю, какие обряды на одда-отунге, но, думаю, посреди ночи их не начнут.

Лодки мягко ткнулись носами в берег. Соколы, Барсы и Волки высадились, а кормчие и гребцы — опять вёсла в воду и, ни слова не сказав, поплыли обратно.

Подумать надо, где дождаться утра, — Рискьёв с опаской озирался по сторонам, словно ждал, что сейчас на них нападут.

И они двинулись вдоль берега, волки впереди. С озера дул тёплый солёный ветер, песчаная коса тянулась далеко, а забираться под сень деревьев никто не хотел: оттуда сочилась темнота, смутная тревога, которую чуяли все, особенно волки, они тихо рычали и не хотели подходить близко. Шли долго, уже солнце скрылось, на небо выкатила полная луна, песок из белого сделался синим.

Но вот набрели на огромный камень. Величиной в два человеческих роста, он лежал, оплетённый снизу выползшими из земли сосновыми корнями, расколотый от верха до самого низа, как если бы в него ударила молния, из трещины бежал ручей. Волки припали к воде и стали жадно пить. Это послужило знаком: раз пьёт зверь, значит, может пить и человек.

Утолив жажду, решили здесь же ночевать. Устроились чуть в стороне, чтобы видеть лес, озеро и камень, но чтобы тень от камня скрывала стоянку. Дорожные мешки сложили на землю, а на них — оружие, чтобы за ночь не отсырело на песке. Никакого огня, Соколы, Барсы и Ветер уселись кто где и приготовились ждать рассвета, спать не хотелось, сон никого не брал. Волки улеглись рядом с Ингердом, впервые они не пошли на охоту, да оно и понятно: лес их тревожил, оградился опасностью и к себе не подпускал. Ингерд окинул взглядом озеро:

— Вода, должно быть, ещё тёплая. Пойду окунусь. Ян, айда со мной!

— Отчего же нет?

И Рейвилл вызвался тоже. Они скинули одежду и пошли, осторожно ступая по прохладному песку, в воду. Волки было двинулись за Ингердом, но когда поняли, куда он отправился, вернулись обратно и снова улеглись, изредка вскидываясь, ловя запахи чуткими ноздрями.

Вода и вправду оказалась тёплой, Ингерд с удовольствием окунулся, чувствуя, как волны смывают с него дорожную пыль, пот, усталость и накопленный за день жар. Рядом отфыркивался и отплёвывался Ян: ныряя, глотнул воды, а она оказалась горькой. Никогда Ян не пробовал такую воду на вкус, и Волк рассмеялся: он-то к такой воде приучен с детства, правда, была она во много раз холоднее.

Не заплывая далеко от берега, они ещё долго плескались, когда вдруг снова услыхали тревожные крики чаек. Стоя по грудь в воде, Ингерд откинул с лица мокрые волосы и поглядел туда, где они кружили, явно недовольные чьим-то вторжением.

— Ещё кто-то прибыл на одда-отунг, — сказал Рейвилл и поспешил на берег — мало ли кто там пожаловал.

После них пошли поплавать Эйрик, Хелскьяр и Рискьёв, а Ингерд, Ян и Рейвилл, чувствуя, что проголодались, полезли в мешки за едой. И тут вдруг волки вскочили, замерли, вытянувшись тетивой, прижали уши к голове и, уставившись на лес, тихо зарычали. Ингерд успел схватиться за меч, а Ян так и застыл с половиной хлеба в руках, который собирался резать. Рейвилл просто застыл, от изумления открыв рот.

Они увидели коней. Много. Белых, как соль, с длинными хвостами и гривами, что почти касались земли. Они шли из леса на водопой, к ручью, а впереди, на самом высоком статном жеребце ехала диковинная дева, тоже вся белая: белые волосы, из одежды — одна лишь белая рубаха до колен, из-под неё виднелись белые ноги, крепко обхватывающие бока коня.

Ингерд знал, что в волосах заключено много силы, их длина — мера этой силы. Так вот, судя по всему, к ним по берегу приближалась такая силища, перед которой не устоит ни кинжал, ни меч, ни копьё. Услыхал краем уха, как прекратился плеск воды в озере, стало быть, Эйрик, Рискьёв и Хелскьяр тоже заметили эту силищу и притихли, не зная, что делать, и гадая, что будет.

Но белая дева обратила на них внимания не больше, чем на песок, что хрустел под копытами её коня. Когда все кони напились, она одним движением пяток развернула жеребца и увела табун в глубь острова.

Берег опустел, успокоились чайки. Тут же, выскочив из воды как ошпаренные, прибежали Эйрик, Хелскьяр и Рискьёв. Стоят, смотрят друг на друга, будто внезапно разучились говорить, словно разом забыли человеческую речь. И только тогда сообразили, что все голые. А Ингерд ещё и с мечом в руке, а Ян — с половиной хлеба. Похватались за штаны, рубахи, давай одеваться.

— Хорошо же вы её встречали, — стуча зубами от холода, пробормотал Эйрик, натягивая штаны на мокрое тело. — Один с мечом, другой с хлебом, и оба...

— Скажи спасибо, что сам в воде отсиделся, — огрызнулся Ян, надевая поверх рубахи кожаные доспехи и шнуруя их — мало ли кого ещё принесёт нелёгкая. — А то тебя бы она точно заметила.

Эйрик поднял бровь, не зная, как раскусить двоякий смысл этих слов, потом махнул рукой.

— Эта белая женщина — хозяйка острова, — сказал Ян. — Мне дед рассказывал. А кони её — это те, кто раньше были людьми, приходили сюда вершить уговоры, но эти уговоры не исполняли. За это и наказаны.

Тут уж все принялись кожаные доспехи надевать. Эти доспехи не годились для большой сечи, где свистели копья, рубились мечи и топоры, но в ближнем бою могли уберечь от кинжала или накулачника. Кожа для них дубилась по-особому, и мастеров, что их изготавливали, ценили очень высоко. У одного Ингерда таких доспехов не было.

Только заканчивали шнуроваться, ночь разорвал грозный и протяжный голос хадура — обрядового рога. Все вздрогнули.

— Вот и пробил час одда-отунга, — сказал Эйрик Редмир, и первые лучи солнца брызнули на небосклон.

Они быстро повязали мешки, наполнили фляги водой из ручья, и каждый взял своё оружие. Глядя на камень, Хелскьяр вдруг произнёс:

— Братцы, он ведь похож на разъятое надвое человеческое сердце.

Рейвилл Редмир угрюмо обернулся через плечо:

— Тогда воду ли мы пьём из этого ручья?

Они шли на голос рога, голос становился всё слышнее, всё призывнее. Шли по лесу, не разбирая дороги, да и не было никакой дороги. Если прорваться сквозь заросли было невозможно, прорубали себе путь мечами. Встречали болото — шли через болото, овраги — шли через овраги. Они хотели как можно скорее попасть к заветной скале, ожидание неизвестного ожигало, как плетью.

Они шли долго, и каждое звучание рога заставляло сердце биться сильнее. Солнце высоко поднялось над лесом, но потом скрылось за облаками. Не успели порадоваться, что стало прохладнее, как упала темнота, и над головой глухо заворочался гром, а там и дождь хлынул такой, что кусты пригнуло к земле и папоротник полёг ковром. Разбушевалась гроза, яростная, сильная, от грохота заложило уши, от молний ослепило глаза. Но они всё шли, не останавливаясь, и про себя молились духам воды и земли, огня и ветра. Голос рога стал глуше, но уже где-то близко.

Впереди меж деревьев показался просвет. Раздвинув мокрые ветви, Соколы, Барсы и Волк ступили на открытое место. Место одда-отунга. Дождь прекратился, навалилась духота, такая, что никто, намокнув, не замёрз.

Вокруг большой поляны, заросшей кудрявым клевером, берёзы водили белый хоровод, над ними высилась, умытая дождем, скала Ведо. Тишина стояла такая, что было слышно, как с листьев на землю падают капли. Народу на этой поляне собралось много.

Вот сидят Лисы, десяток и ещё двое. Их рыжие головы сразу притягивали взгляд — огненные, яркие. Пятеро Скантиров, четверо Торгуннов, трое Тайнитов. Сидят прямо на траве, вольно, никого не боятся. Среди них Ян увидел Оярлика, но Оярлик смотрел не на него.

Он смотрел на Боргвов, своих соседей и своих заклятых врагов. Одна лишь Келмень разделяла их земли, и Боргвы неустанно нарушали границу. Куницы привели на одда-отунг два десятка человек, и каждый был увешан оружием, словно шёл на битву. Заросшие бородами до самых глаз, Боргвы имели самый устрашающий облик среди людей, живущих от гор и до моря: небольшого роста, крепко сбитые, с могучими ручищами, они имели обыкновение не стричь и не чесать волос, а заплетали их в косы и увешивали амулетами. У каждого был с собой огромный боевой топор, с которым в бою, — Ян знал это, — они управлялись весьма ловко.

Неподалеку от Куниц всемером расселись, вытянув ноги в мягких кожаных башмаках, Рыси, их соседи. Впрочем, соседями они назывались лишь потому, что их земли раскинулись по одному с Куницами берегу Келмени. А так Рыси во все времена были сами по себе и выгоды всегда хотели только для себя. И на Лис они нападали сами по себе и никогда — с Боргвами, хотя те и не единожды предлагали им союз, даже женщин своих предлагали, да всё без толку. Сильные, тоже невысокие, но гибкие, как и положено диким кошкам, они предпочитали свободу от любых обещаний. Вот и назовись их соседом... С равным успехом можно присовокупить к ним ведунов, что обитают на другом берегу Келмени, да кому такое в голову придёт?

Справа от скалы, ближе к деревьям Ян увидел тех, с кем неустанно воевал уже много лет, по чьей вине он так рано стал янгаром, тех, кто забрал у него отца и брата.

Стигвичи. Годархи. Торвалы.

Его враги.

Ян почувствовал, как его бросило сначала в жар, потом в холод. С той самой поры, как стал он мужчиной, как узнал вкус крови, добытой в бою, узнал вкус женщины, завоёванной в Имарь-день, с тех самых пор он сражается с ними и, мнится, уже каждого знает в лицо. Он не мог их не знать, сколько раз сам ходил в дозор, ходил по острию их клинков, ему ли не знать всех их янгаров и челигов?!

Вот глядит на него и ухмыляется Угар Стигвич, янгар племени Выдр, приведший с собой одиннадцать бойцов, такой длинный, что даже сидя возвышается над всеми, и худой, как палка, да только в бою так просто не переломишь. За спинами других не прячется, а дожил до морщин. От его ухмылки у Яна потемнело в глазах и кровь в висках застучала, из глаз была готова брызнуть, а рука сама потянулась к мечу. Но на его руку легла рука сородича, сжала и держала до тех пор, пока Ян не утихомирился. На одда-отунге смерть карается смертью, он чуть было не забыл об этом.

Ян глубоко вздохнул и вгляделся в тех, кто сидел рядом с Выдрами. Ну конечно же Мыши. Это было едва ли не самое большое племя из всех, и это племя делало набеги на Соколиные земли и опустошало их, как мыши опустошают хлебные поля и амбары. На одда-отунг вождь Годархов Мал привёл с собой три десятка бойцов в серых плащах поверх серых одежд. Ян скривился. Мыши всегда брали не умением и отвагой, а числом, не брезговали навалиться впятером на одного. Но бывали случаи, когда загнанный в угол Годарх мог вцепиться врагу зубами в глотку и драться до последнего, но такое случалось редко, чаще всего они просто убегали, если опасность была велика.

Торвалы были не такими жадными, но их одолевала зависть. Когда видишь, как обогащаются соседи, не ломая спину на своём поле, а всего лишь возьмут готовое, только реку перейти, поневоле сам захочешь легко поживиться. Вот в последнее время Росомахи и примкнули к набегам Мышей и Выдр на чужие земли. К тому же они жили аккурат между Стигвичами и Годархами, куда денешься? И Яну Серебряку они тоже стали врагами. Здесь их было семеро.

Но Стигвичи, Торвалы и Годархи и в подмётки не годились Асгамирам, которые сидели, гордые и могучие, не отдельно ото всех, но всё же в стороне.

Много легенд и песен Ян слыхал про это племя, и ни в одной из них не говорилось, что Вепрей можно победить. Как не говорилось в них о том, что Вепри способны нарушить границы, установленные их предками, не знавшими жадности, но знавшими клятвы дружбы и верности. Ныне все клятвы рухнули, и теперь поют совсем другие песни. Песни про то, как широки и привольны земли Асгамиров, как богаты их леса и озера и как прекрасны их женщины. И как жестоки и ненасытны их мужчины, ступившие на стезю войны. Вот они, все как на подбор — высокие, статные, многие темноволосые, а многие — с рыжиной, кто с гладким лицом, а кто бородатый. Тоже в простых кожаных доспехах, без мечей, но с кинжалами. Числом Вепрей было два десятка.

Прежде Яну не доводилось встречать их янгара, но не узнать его было нельзя. Обликом Эван Асгамир напомнил ему отца: такой же большой и седовласый, он был без доспеха, и мокрая рубаха облепляла могучую грудь и крепкие руки. Этот человек привык повелевать, и это понимал всякий, кто хоть раз глядел ему в глаза. Только такие и становились вожаками, и стая почитала за честь отдавать за них свою жизнь и с радостью брала чужие.

Ян не знал, кто именно убил его отца, может, янгар и убил? От этой мысли в нём снова вспыхнул гнев, яркий, как золотое кольцо в ухе Асгамирова вождя. Или, может, его сын Рунар, сидящий от отца по правую руку? Ярость Сокола мигом улетучилась, когда натолкнулся на не менее яростный взгляд Рунара, и понял, кому он предназначен.

Взгляд был брошен Ингерду.

Яну показалось, что от этой ярости, сверкнувшей от одного к другому, ветер стал жарким и разом высохла вся вода на траве. Эта ярость — как молния, мелькнула, обожгла, но если бы она обернулась настоящей молнией, на поляне острова Рох уже никого не осталось бы в живых. Быть беде — это понял не только Ян, но и многие, кто не глазел за просто так, а всё подмечал.

И тут Серебряк увидел тех, кого не видел раньше никогда. Слухами о них земля полнилась, слухами странными, разными. Никто не мог сказать, что из них правда, а что вымысел, чему верить, а что пропустить мимо ушей. Говаривали, что живут они на Гиблых Болотах, куда обыкновенный человек попадёт — не вернётся, и много там народу сгинуло. Сказывали ещё, что они тех людей едят и болотной водой запивают, а любой другой такой воды попьёт — враз занеможет, а после умрёт. А как умрёт, так мёртвый на те болота возвращается и бродит там, неприкаянный, сам скелет, а глаза в темноте горят ярко. Многие видали те огоньки, кто от страха на месте не упал замертво, потом другим рассказывал и трясся. Ян сам не раз слыхал такие истории и тщился понять: правда или вымысел? Так ведь и не понял.

Ян был не маленького роста, вровень с Ингердом, а Ингерд в плечах его пошире, но эти — каждый в ширину как два Ингерда и ростом превосходили Угара Стигвича, а выше Ян человека не знал. Было их всего трое, Ян не заметил у них никакого оружия и не удивился: они звались Скронгирами, Медвежье племя, а им зачем оружие? Один глянул Яну в глаза, так, мимоходом, и взгляд пригвоздил Яна к земле, до того был тяжёл. И Соколу совсем не хотелось испытать, насколько тяжела Медвежья рука, тем более что размером она была с его, Яна, ногу. Сперва Ян подумал, что Асгамиры из гордыни от них подальше сели, а теперь понял, что гордыня здесь ни при чем. Вепри опасаются их так же, как все остальные. Кроме Туров, которые сидели сейчас справа от них, и Орлов.

Над Турами главенствовал янгар Исмел Стиэри, он был высок ростом и широк в плечах; годами не молод, но телом крепок, Ян знал не понаслышке, что слово его — превыше всех других, его и готтары слушают, и кхигды, а уж про племя и говорить нечего. Ян когда впервые увидал Турова янгара, сразу понял, что можно с ним быть вровень, если сумеешь дотянуться, но выше него подняться невозможно, хоть ты на дерево залезь. С ним рядом сидел его сын Эрлиг, получивший от отца и величавую стать, хоть и смягчённую молодостью, и острый ум, сквозивший в быстром взгляде внимательных глаз, и сильную руку, лежавшую на рукояти тяжелого меча. От всех Туров их с отцом было двое.

Орлы отличались от Стиэри во всём. Были они пониже ростом и потоньше в кости, но никто не мог сравниться с ними в меткости стрельбы из тяжёлых тисовых луков, даже сородичи Яна, тоже искусные стрелки. В их клан входило три больших рода: Брандивы, Эрвиллы и Умантиры, Турам они были добрыми соседями, издавна сражались вместе, хоть в Имарь-день кровь и не смешивали. Девять Орлов привёл на отунг янгар Крийстен Брандив, с ним рядом Ян увидел Одинокого Охотника.

Ян уселся на землю, скрестив ноги и положив на них меч — так на отунге всегда сидел Кассар, сам не заметил, как перенял у него привычку. Рядом расположились Хелскьяр и Рискьёв, чуть поодаль — Барсы и Ветер, волки по всегдашнему улеглись близко к нему.

Тогда от скалы Рох отделилась тень, поначалу никто её не приметил, и вот он эриль Харгейд, тут как тут. Ян понял, что всё намного серьезней, чем он предполагал. Эрили не собирают отунги, по крайней мере прежде он ни о чём таком не слыхивал. Неужели это он? Что задумал белоликий колдун?

Эриль Харгейд вышел в круг, опёрся на посох и произнёс:

— Настал час одда-отунга.

Он поглядел вправо, поглядел влево, на всех и как будто в одну пору на каждого. Ветер колыхал его длинные белые волосы, обувка и штанины вымочились в мокрой траве.

— Раньше этого большой одда-отунг собирался дважды. Первый раз его собрали, чтобы дать нашим предкам имена. Имена эти вы носите и поныне. Это было в те годы, когда на небе ещё не было Багряной звезды, но когда сияли синие глаза Большой Кошки. Вот как давно это было. Второй же раз одда-отунг собрал Моривер Одноглазый, вожак сильного племени Рысей, что жили на берегу Тёплого моря. Собрал он одда-отунг затем, чтобы провести границы между владениями людей и лесом ведунов. Эти границы не нарушаются сейчас и не будут нарушены впредь. Случилось это в те времена, когда ещё Келмень имела два русла.

Боргвы изумлённо переглянулись, они и не знали, что Келмень когда-то имела два русла.

Порыв ветра бросил эрилю Харгейду волосы в лицо. Он спокойно отвёл их и продолжил:

— Одда-отунг не собирают, чтобы говорить с духами об урожае или охоте. Одда-отунг не созывают, чтобы узнать, на каком месте возвести поселение или какие принести жертвы перед битвой. Решение, что огласится на одда-отунге, будет должно исполнить каждому, кто живёт от гор и до моря. Иначе на племя обрушится мор. Племя умрёт.

Многие угрюмо переглянулись, но ни слова поперёк, как и прежде, никто не произнёс.

— Отринуть весть и не явиться на одда-отунг можно. Испокон века на отунг приходят по своей воле. Но если племя не придёт на одда-отунг — такое племя ждёт погибель.

В ответ на эти слова послышался глухой ропот. Кому понравится, если через каждое слово предупреждают о смерти? А когда предупреждает такой могучий чародей, как эриль Харгейд, смерти поневоле ждать начнёшь. В бою все храбрые, там всё известно: не успел уклониться от удара — сам виноват, знал, что мог сложить голову. А тут? За что умирать? Непонятно, а потому страшно. Ян видел, как Боргвы потихоньку взяли в руки топоры.

— Ныне ни одно племя не отринуло весть. Все здесь. Помните одно: какие бы жаркие споры ни случились тут, у скалы Ведо, проливший чужую кровь прольёт свою, забравший чужую жизнь отдаст свою. Найдите согласие, решите всё миром.

Эриль умолк и снова отступил в тень — хитрый колдун, у него под скальным уступом было припасено сухое местечко, вроде в стороне, а оттуда всё видно.

Повисла тишина. Никто не хотел говорить. Ян огляделся: так кто же созвал отунг? И за какой надобностью? Похоже, этот вопрос мучил всех, потому что все зашептались, а потом раздался зычный голос Эвана Асгамира, янгара Вепрей:

— От чьего имени созвали нас на одда-отунг? Что за разговор нам хотят навязать? И если не по нраву нам придётся этот разговор, на кого возложим вину, ежели прольем кровь и домой не вернёмся? Кто главенствует нынче на отунге?

— Туры главенствуют на отунге! — ответил Асгамиру Исмел Стиэри, вождь Белых Туров.

Ян переводил взгляд с одного на другого. Происходящее нравилось ему всё меньше. Он заметил, что в отличие от остальных Асгамиры не удивились такому ответу, стало быть, откуда-то знали. А откуда? Яном завладели нехорошие предчувствия, он весь обратился в зрение и слух. Серые тучи надежно спрятали солнце, но и без того было жарко: на этой поляне собралось столько недругов, что от их обоюдной враждебности роса высохла на травах, увяла на деревьях листва, звери и птицы разбежались-разлетелись. Ингерд снял рубаху, запестрели старые шрамы, Годархи со Стигвичами встревожились, они знали, какой Волк в бою, а тут он не один, ещё двое лежат рядом, смотрят хищно по сторонам, не успеешь и кинжал вытащить, моментом горло перегрызут. Поэтому многие потихоньку вытащили кинжалы заранее. Ян заметил это и усмехнулся про себя, знал, что не успеют.

Между тем Тур, поднявшись во весь рост, начал так:

— Велика наша земля, от гор и до моря тянется. Великие племена обитают на этой земле. Никто не голодает, места хватает всем. Так за что воюем? Всех к ответу призываю! Вы, Боргвы, за что тесните Лис?

Вождь Куниц никак не ожидал вопроса, а потому угрюмо буркнул:

— Мешают они нам.

И погладил рукоять боевого топора.

Оярлик Скантир вспыхнул, как сухое дерево в костре:

— Мешаем? Мешаем?! Вы убиваете наших женщин и детей, вы угоняете наш скот, сжигаете наши поля только потому, что мы вам мешаем?! Да если...

— Остынь, Оярлик! — сильные руки сородичей легли ему на плечи и не дали вскочить на ноги и выхватить меч.

— Нас больше, — повторил вождь Куниц, — и земли нам надо больше, а от вас всё равно никакой...

Тут Оярлик зарычал так, что многие вздрогнули, а вождь Куниц поперхнулся словом.

— Вам всего надо больше! — рычал Оярлик, вырываясь. — Хлеба больше, оружия больше, женщин больше! Крови больше! Вы на озере Околич целое племя вырезали, от них-то вы что хотели получить?! Да не держите вы меня! Я их всё равно убью, пускай и не сегодня.

Сородичи отпустили Оярлика, и тот снова сел и сказал уже спокойнее:

— Не думайте, я не забыл, кто приложил руку к гибели моих бойцов у Выжженного дола. Вы за это заплатите. Каждый.

Ян заметил, какими взглядами обменялись Боргвы и Асгамиры. Что-то здесь было не так.

Янгар Исмел Стиэри поднял руку, разговоры смолкли.

— Я собрал одда-отунг, чтобы мы поставили межи для всех племён и принесли клятвы не нарушать их.

От крика, который поднялся вслед за этими словами, Ян чуть не оглох. Но тут Эрлиг Стиэри порывисто поднялся, сдёрнул с пояса боевой рог и громко протрубил. Голос рога был столь грозен, что все разом притихли. И в этой тишине снова прозвучал голос Эвана Асгамира:

— Мы заберём себе нижнее течение Стечвы и правый берег Соль-озера.

От такой наглости Ян едва не упал, если было бы куда падать. У каждого племени, что прибыли на отунг, имелись свои притязания, но даже самые жадные до таких верхов не заговаривались, и теперь они во все глаза смотрели на Вепрей.

— Нижнее течение Стечвы свободно, — янгар Вепрей огладил седеющую бороду, — там никто не живёт. Мы возьмем эту землю себе.

Тогда заговорил Ингерд, и Ян подивился спокойствию в его голосе. От этого спокойствия Соколу сделалось не по себе, и не одному ему.

— Правда, — сказал он. — Там никто не живёт. Как правда и то, что Волки, жившие там, в одну ночь превратились в овец, и вы потрошили их, как овец. Ясное дело, теперь там никто не живёт.

Эван Асгамир нахмурился. Рунар стиснул кулаки.

— Кто ты такой? — спрашивает янгар Вепрей. — Коли тех овец больше не осталось, от чьего имени бросаешь ты мне вину?

Ян не поворачивал головы и не видел Ингерда, но наблюдал за Рунаром и всё читал по его лицу. Рунар улыбался. Впервые Ян подумал, что причина их вражды возникла раньше, задолго до той роковой зимней сечи. А Ингерд тем временем снял с головы чёрный кармак и повязал волосы другим, родовым, который отмечен знаками Волчьего племени.

— Ты не понял, янгар. Та ночь закончилась, и выжили только волки. Один волк. Я.

— Кто тебе поверит? — усмехнулся Рунар. — Слова твои — всего лишь слова.

Ингерд посмотрел на него, и улыбка слетела с губ Рунара.

— Ты и поверишь, Асгамир, — сказал Ингерд. — Я принёс клятву, хаттмар. Бёрквы ждут твою душу.

Молодой Вепрь побелел как полотно, но в следующий миг кровь бросилась ему в лицо.

— Ты лжёшь, Волк! Каждое твоё слово — ложь! Ты не мог начертить моё имя на обрядовой плашке, потому что...

И осёкся, натолкнувшись на свирепый взгляд отца.

— Потому что вы не посмели прийти в наш стан под своими личинами? Закрой себе лицо — и кровь как будто не на твоих руках? — Ингерд подался вперёд и угрожающе произнёс:

— Я ходил к Згавахе. Она лишь подтвердила то, что я уже знал и так.

Рунар обернулся к сородичам, словно ища защиты, но те молчали.

— Тогда Вепри не могут забрать нижнюю Стечву себе, — подал голос Эйрик Редмир. — У тех земель имеется хозяин.

— Он один! — пренебрежительно заметил кто-то из Асгамиров. — Он нам не указ!

Ингерд сузил глаза:

— Хочешь сразиться со мной?

Ответа не последовало.

Исмел Стиэри опять поднялся:

— Никакого дележа не будет, — сказал он, — иначе прольётся много крови. Межи останутся там же, где и теперь, и каждый из нас поклянётся не нарушать их.

— Как же, сами-то хороший кусок отхватили! — заорал кто-то из Боргвов. — Соль-озеро-то ваше!

Их поддержали многие, раскричались, и все требовали Соль-озеро себе.

На это Исмел Стиэри ответил, и было видно, что он с трудом сдерживает гнев:

— Наши предки пришли на ту землю без оружия, потому что там не с кем было воевать — они пришли первыми. Бесплодны были берега Соль-озера, и воду из него пить было нельзя, никто не хотел там жить! Мы не отнимали ту землю, потому что она была ничья. Но теперь у неё есть хозяева, и легко вы её не получите!

— Боргвы запамятовали, что несколько поколений назад их деды и прадеды выгодно торговали с Соль-озером, — сказал Крийстен Брандив. — Чтоб мечом махать, много ума не требуется, а чтоб вести торговлю — тут на плечах голову иметь надобно. Может, вспомните, как это делается?

Но Боргвы ничего не хотели вспоминать. Они кричали, что силой возьмут то, на что достанет их сил. День уже клонился к вечеру, и янгар Туров сказал:

— Если ничего не решим, так и будем убивать друг друга, пока не сгинем совсем. Сегодня племя вырезали вы, а завтра вырежут вас. Не договоримся — так оно и будет. А посему хочу услышать ответ каждого. Говорите, Вепри.

Янгар Эван метнул на него суровый взгляд и гордо вскинул голову:

— Нижнее течение Стечвы и правый берег Соль-озера, вот наш ответ.

— Не выйдет, — сказал Ингерд. — Подавитесь.

— Я стою за старые границы, — Ян произнёс это громко, чтобы слышали Стигвичи, Годархи и Торвалы. — Чужого нам не надо, но и к нам не суйтесь. Готов поклясться в своих словах.

— Стечва почти что наша, — усмехнулся Угар Стигвич, янгар Выдр. — Соколы слабее нас, им не устоять. Мы не отступим с полдороги.

Годархи согласились с ним, а Торвалы промолчали. Ян подумал было снести голову наглой Выдре прямо сейчас, но удержался.

— Не сильно надейтесь сломить Соколов, — недобро усмехнулся Эйрик Редмир. — Соколы хорошо ловят мышей, а барсы — выдр. Помните об этом.

— Орлы останутся на своих землях, — Крийстен Брандив говорил это Асгамирам. — Мы не хотим воевать, но если не останется иного выхода, всякий, кто перейдёт наши межи, пожалеет об этом.

— У Лис земли лучше наших! — возмутились Боргвы. — Отчего бы им не поделиться? Не по-доброму, так по-плохому!

— Оттого у вас земли плохие, — ответили им Лисы, — что вместо топора плуг в руках почаще держать надо. Сунетесь к нам, мы вашими же костьми свои поля удобрим. Говорите после, что наши земли лучше, да не спрашивайте, почему.

Так в спорах и обвинениях закончился день. Тяжко вздохнул Исмел Стиэри, янгар Белых Туров, всего три дня у него в запасе, и вот первый закончился ничем.

Поляна опустела. Друг другу никто не доверял, поэтому разбрелись по острову в поисках ночлега кто куда и не забыли выставить дозорных.

Ингерд с волками сразу ушёл в лес, Соколы даже словом с ним перекинуться не успели. Сами они на ночь облюбовали себе невысокий холм, что приметили, когда ещё от берега шли. На верхушке холма рос краснотал, в нём и укрылись.

А Ингерд в это время ломился через лес, искал Рунара. То, что с Рунаром было два десятка Вепрей, его не остановило. Он продирался сквозь заросли, и волки бежали рядом, а над головой кружили бёрквы, почуявшие близкую добычу. Теперь-то они видели свою жертву, другие волки уже не могли перебить её след.

Ветки больно хлестали по лицу, Ингерд не замечал, споткнулся о корень, упал, раскроил себе ладонь о сухой сук — не заметил, но когда один из волков, стараясь не отстать, перемахнул через расселину и, вывернув лапу, заскулил, — мигом очнулся. Подхватил падающего зверя на руки и бережно уложил на мох.

— Терпи, — сказал ему по-волчьи. — Я помогу.

Дернув лапу, поставил кости на место, и волк обмяк, ему стало легче. Пока Ингерд, оторвав от рубахи лоскут, туго перевязывал лапу, тот лежал с закрытыми глазами, а второй, понурив голову, топтался рядом.

После этого пошли медленнее. Волк прихрамывал, Ингерд часто поглядывал на него, боясь, как бы не осталось увечье, но волк через некоторое время приноровился и снова перешёл на бег. Погоня возобновилась.

Сам Ингерд перекинуться не мог, зверем Рунара нашёл бы скорее, по следам, но зато перед схваткой лишился бы сил. Хоть и ярилась в нём ненависть, а головой всё же думал.

Он бежал долго, но не почуял даже отдаленного присутствия людей. Не нашёл не то что Рунара — вообще никого не нашёл. Ни следов, ни запахов, ни огня костра. И вдруг озарило: нету Рунара на острове! Наверняка отец посадил его в лодку и отправил домой, от беды подальше. Проклиная себя за глупость, Ингерд ринулся к тусклому просвету меж деревьями, выскочил на берег и попятился.

Облака по-прежнему закрывали небо, луна едва пробивалась сквозь них, озеро казалось чёрным, чёрная вода лизала берег, и потемнел белый песок.

На том песке Ингерд увидел человека, но человек ли то был?..

Он стоял неподвижно, закутанный в шкуры, весь похожий на бесплотного духа, которого не упасли бёрквы, и он сбежал, неприкаянный, с того света пугать людей почём зря, да только этот дух держал перед собой внушительных размеров всамделишный меч, уперев его остриём в землю. Дух молчал, лица из-под низкой остёжи было не разглядеть, а набегающая волна полоскала полы длинного одеяния. Ингерд посмотрел вправо, потом влево. По всему берегу в полосе прибоя стояли далеко друг от друга такие же неподвижные изваяния, и лезвия огромных мечей грозно сияли во мраке. Никаких разговоров не надо, и так было понятно, что до завершения отунга никто не сможет покинуть остров. Эти не пустят.

Ингерд повернулся и побрёл обратно в лес. Волки последовали за ним.

Ян не сомкнул глаз всю ночь. Ему было над чем подумать. Не спали Хелскьяр и Рискьёв. Ян гадал: вернётся Ингерд или нет? Он чутко слушал ночь, боясь услышать шум боя. Не услышал. Ингерд так и не пришёл.

Ян увидел его утром, когда с восходом солнца пришёл к скале. Он увидел Волка и ужаснулся переменам, случившимся с ним.

Ингерд по-прежнему был без рубахи и весь пестрел кровавыми ссадинами, а левая рука вся была в крови, и один из волков зализывал её. Сперва Ян подумал, что Ветер нашёл-таки Рунара и бился с ним, но потом отбросил эту мысль. Будь оно так, ран было бы больше и были бы они куда серьезней.

Стали собираться остальные. Тучи на небе разошлись, и над лесом появился сияющий край солнца. Наступил второй день одда-отунга. Ян ждал, что скажет янгар Белых Туров, но первым заговорил Эван Асгамир. И то, что он сказал, повергло кого в страх, кого в гнев, а кого в смятение:

— Свободные племена! — чтобы его лучше слышали, Эван Асгамир встал, а чтобы никто не усомнился в серьёзности его речей, ладони положил на рукоять меча. — Мы пришли на одда-отунг договариваться. Так давайте договариваться. Мы все хотим жить богато, спокойно и долго. Кто ж мешает? Сами же и мешаем.

Ян про себя хмыкнул: волк в шкуре ягнёнка, забава да и только. Рядом хмыкнул Ингерд. Видно, подумал то же.

— Есть средство положить конец кровавой вражде, — Эван Асгамир обвёл всех медленным взглядом, желая убедиться, что его слушают. — Средство одно: дабы уцелеть, слабым племенам должно встать под крыло сильных. Тогда им будет защита. Это средство хорошо для того, чтоб уцелеть в битве.

— А чтоб не было битв? — спросил кто-то из Туархов. — Сколько ни берегись, всё одно в драку затянут.

— А чтоб не было битв, — ответил ему Асгамир, — всем племенам, большим и малым, надо выбрать одно, которое будет остальным закон и голова.

Повисла тишина, потому что не до всех ещё дошел смысл сказанного. Потом в этой тишине раздался голос одного из Скронгиров, и голос был похож на далёкие раскаты грома:

— Уж не себя ли предлагаете, Вепри? Сами хотите стать законом и головой?

Эван Асгамир гордо взглянул на него:

— Наше племя самое большое и самое сильное. Если ты не наш друг, значит ты наш враг. Кому подчиниться, если не самому сильному? Известно ведь: нам нужен порядок. Кто, как не мы, сумеет его навести?

— Мы сами себе порядок, — Медведь разговаривал с Эваном Асгамиром сидя, а казалось, что они вровень. Ян пожалел, что живут Скронгиры далеко, не то были бы ему знатными союзниками.

Эван Асгамир на слова Медведя ответил так:

— Ты сам себе порядок, они, — он ткнул пальцем в Боргвов, — сами себе порядок, каждый сам себе порядок да ещё свой порядок другим навязать хочет. Оттого и воюем.

Слова янгар Вепрей говорил правильные, Ян не мог с ним не согласиться, только мысль, что под его рукой придётся ходить, жгла огнём и будила старый гнев. Нет, не мог он переступить через собственную гордость, которая вскормлена на ненависти к Асгамирам, а потому Ян Серебряк поднялся во весь рост, поглядел сперва на Вепрей, потом на остальных и последними — на Туров.

— Дело говорит янгар Диких Вепрей, — произнёс Ян громким чистым голосом. — Коли воевать не прекратим, оставим после себя неубранные поля да зверьё, что будет, непуганое, сновать по взгоркам, где прежде лежали наши становища.

— Да уж, — хмыкнул долговязый Угар Стигвич, ему куда как хорошо было известно, что племя Соколов почти обескровлено и одна большая битва оставит от него лишь прах.

Ян заставил себя сдержаться и не вызвать на бой ненавистного янгара Выдр прямо сейчас. Он глубоко вздохнул и продолжил:

— Слухами земля полнится, и мы все знаем, что случается с племенами, которые живут сами по себе. Племя, обитавшее на озере Околич, было малым и слабым, где теперь это племя? Племя, обитавшее в низине Стечвы, было большим и сильным, где теперь это племя? Не сомневаюсь, вы все считаете себя несокрушимыми, так пойдите и поглядите, что осталось от могучего, славного племени Чёрных Волков, вы увидите лишь пепел и кости, и не упоминайте после этого, что вы — сила. На одну силу всегда найдётся другая, которая вас растопчет.

Ян метнул мрачный взгляд на Асгамиров, а те слушают и не понимают: в их пользу сейчас говорит янгар Соколов или нет?

— Янгар Вепрей сказал, что мы сами себе мешаем. Это правда. Нам нужен порядок. И это правда. Слабым должно встать под крыло сильных. Всё правда.

Асгамиры переглянулись, довольные. Они уже решили, что Соколы будут летать в их небе и есть у них с рук. А вместо этого Ян усмехнулся и сказал так:

— Моё племя станет ходить под чужой рукой, это говорю вам я, Ян Серебряк, вождь Серебристых Соколов, но только если эта рука даст нам мир, а не поведёт в битву за новые земли. А посему мы принимаем власть Белых Туров, — Ян ещё раз обвёл всех взглядом. — Остальные племена вольны решать, как им вздумается, и могут сказать об этом прямо сейчас.

Ян провёл рукой по лицу, утирая пот и сел. День обещался быть жарким.

— С чего это нам ходить под Турами? — крикнул Мал Годарх, янгар Мышей. — Уж тогда они точно землёй не поделятся!

На что Исмел Стиэри ему ответил:

— Ни о каком дележе разговора не будет, это я говорю всем, чтоб не тратили время на бесполезные споры. Ни пяди своей земли не отдам никому, что моё, то моё. Захотите иначе — мира не будет. Думайте о другом. О том, как ужиться в нынешних границах.

— Границы можно подвинуть, — ухмыльнулся бородатый янгар Боргвов. — Нам земли мало, и мы по-доброму иль по-злому возьмём себе ещё.

— Попробуйте, — обманчиво спокойно ответил ему Оярлик Скантир. — Клянусь, мы вам срежем бороды. Вместе с головами.

Янгар Куниц вскочил и схватился за топор. Мгновение он сверлил Оярлика взглядом, потом вдруг улыбнулся, сверкнув зубами, сел, полез рукой в мешок, что лежал за спиной, достал оттуда лисью шапку и водрузил себе на голову. Оярлик Скантир побелел.

— Хорошая шапка, — довольным голосом протянул Боргв. — Добыть её было легче, чем сшить.

Ян скрипнул зубами. Немногие умели оборачивать мёртвого человека в мёртвого зверя, Боргв, видно, умел. Это было равносильно тому, как если бы он снял кожу с убитого воина и сшил из неё штаны. Оярлик Скантир даже не потрудился взять меч. Он просто ринулся на своего врага, так быстро, что никто не успел его остановить, и в этот раз все Лисы последовали за ним. Оярлик вцепился Кунице в горло, тот и до топора не сумел дотянуться. Никаких криков — только яростное рычание, треск рвущейся одежды и хруст костей. Волки вскочили, но Ингерд удержал их на месте. И быть бы убийству на одда-отунге, но тут мелькнуло белое одеяние, белая рука простерлась над дерущимися, и прозвучал голос:

— Довольно! Уймитесь!

И те, кто только что убивали друг друга голыми руками, замерли, остановились, тяжело дыша, отпихнулись друг от друга и, хотя глаза горели ненавистью, разошлись в стороны. Оярлик отпустил горло вождя Куниц, и тот, хрипя, повалился на бок, Скантир сдёрнул с его головы лисью шапку, вернулся к своим и сел, скрестив ноги.

— Мы примем власть Белых Туров, — просто сказал он.

— А мы — никогда! — просипел Боргв, лишившийся доброй половины своей бороды. — Никогда не стоять Турам выше нас! Если уж нам суждено ходить под чьей-то пятой, то мы выбираем Вепрей. Таково наше слово.

Янгар Рысей, осторожный и расчетливый, вкрадчиво произнёс:

— Мы не хотим жить под чьей-то властью, мы любим свободу. Мы не хотим Туров и не хотим Вепрей. Рыси своих мёртвых хоронят в море, Туры — в земле, Вепри — в огне. Нам есть что делить, поэтому жить вместе мы не можем. Всё останется, как прежде.

— Как прежде быть уже не может, — сказал Эйрик Редмир. — Либо ты принимаешь чью-то сторону, либо умрёшь. Потому что остальные объединятся и завоюют вас. Мы тоже не рады тому, что встанем под чужие стяги, но усобицам должно положить конец. Под Асгамирами ходить не будем, старые распри вдруг не забудешь.

Зато Годархи и Стигвичи с радостью присягнули Вепрям, и Яну подумалось, что они давно так решили. Они и так воюют вместе и добычу делят сообща.

И вышло, что Орлы, Соколы, Барсы и Лисы приняли сторону Туров, а Куницы, Мыши, Росомахи и Выдры — сторону Вепрей. Получилось вроде бы поровну, и все поглядели на Скронгиров: в какую сторону склонятся? Ян подумал было: если примкнут они к Асгамирам, то победить тогда Вепрей будет невозможно. Но один из Медведей сказал так:

— Мы не проливаем кровь, ни свою, ни чужую, нам не надо чужой земли, хватает своей. Давно никто не посягает на нашу землю, и лучше не пытаться сделать это.

Кто-то из Годархов насмешливо фыркнул, но могучий Медведь только глянул на него, и Годарх, будь у него нора, непременно забился бы туда и не вылез, покуда не закончился бы одда-отунг.

— А потому не подчинимся мы ни Асгамирам, ни Стиэри. Однако же Стиэри мы предлагаем союз: вы не пойдёте против нас, а мы не пойдём против вас. Межи остаются прежними.

День угасал, и оказался он ещё хуже, чем вчерашний. Племена разделились надвое. Собиралась гроза. Эван Асгамир был зол, не получалось так, как он хотел, не думал он, что слабые племена, коими он считал Соколов, Барсов и Лис, осмелятся перечить ему. Исмел Стиэри был хмур, ведь, собирая отунг, он не думал, что всё так обернется. А теперь путь назад закрылся, пропал, отныне — только вперёд, да неизвестно, куда придёшь. Эрлиг вполголоса что-то ему говорил, но никто не услышал ни слова.

И опять Ян не заметил, куда пропал Ингерд с волками, только что сидел рядом, а как поднялись все, чтоб разойтись на ночлег, так и пропал.

А Ингерд не стал делать, как вчера. Он не ринулся обшаривать остров в поисках Рунара, он отправился на берег слушать озеро.

Ингерд вырос у моря и ходил к нему всякий раз, когда ему был нужен совет или утешение. Он пришёл к самой воде, туда, где призрачные охранители границ острова стояли подальше друг от друга. Волки остановились чуть в стороне, они не любили мокреть, но скажи им Ингерд плыть на другой берег — не ослушались бы.

Ингерд взял в руки меч и закрыл глаза, прислушиваясь к железу, которое нагревалось в ладонях, и слушая тихий голос волн — кто сейчас вернее сказал бы ему правду, если не жизнь и смерть? Прохладный ветер ерошил волосы, пузырил рубаху, остужал лицо и грудь. На один короткий миг Ингерд вновь оказался дома. А в следующий миг почуял, как волки забеспокоились, и повернулся, не выпуская меча из рук. И вот он Рунар.

Волку не нужно было того искать, жажда встретиться с ним лицом к лицу была такой сильной, что настигла Рунара и погнала в ночь, от костра, дающего тепло, от сородичей, которые встанут на защиту. Жажда Ингерда привела Вепря на берег озера, и вот Вепрь стоит перед своим врагом, смотрит ему в глаза, и кривит губы в злой улыбке.

— Хочешь убить меня? — спросил Рунар.

— Да, — ответил Ингерд.

Они были погодками и не всегда были врагами. Ещё совсем недавно Волки и Вепри и не думали воевать между собой, у Волков охоты к этому не случалось, земли хорошей им было вдосталь, а Вепри в ту пору не смотрели за Стечву жадными глазами. И хотя особой дружбы не водили, но всё же без опаски многие Вепри в Имарь-день хаживали в белую рощу к Волкам, а Волки — к Вепрям, через реку. И в один из таких дней Ингерд и Рунар впервые увидели друг друга.

Оба только входили в силу, оба неуступчивые, своевольные и драчливые. Но кхигды держали их в узде, не давали нарушить обычаи, и Волк с Вепрем присмирели, а со временем и поумнели, возмужали. Делить им было нечего, да и любить друг дружку не за что, и так бы и делу конец, а вышло как раз начало: Ингерд полюбил молодую Волчицу, с детства её знал, вместе выросли, и хотел с нею меняться локонами, а Рунар как увидел её, так и всё, пропал. Ингерд с Рунаром схватились не на шутку, до крови, даже кхигды не смогли их разнять, а Волчица смогла — и сделала врагами на всю жизнь: выбрала Ингерда, а Рунар затаил злую обиду.

Вот с этого дня как отрезало: племена больше не стали собираться вместе на Имарь-день и на Духов день тоже, а весной Волчица подарила Ингерду двух сыновей, похожих между собой как две капли воды, а Волки к тому времени уже вовсю отбивались от Вепрей. Рунар-то янгару приходился сыном, и сам был его споручником, сотню водил, Ингерд не сомневался, что он и подговорил отца начать усобицу. Гордый был Рунар, и так сильна была его гордость, что погубила она Волков, сжила со свету.

И вот стоят они сейчас друг против друга, словно и не прошли годы, словно не было между ними ничего, кроме смертей, в глаза друг другу смотрят и молчат, уже все слова сказаны, осталась лишь ненависть, тлеет, а чем её загасить? Ни водой, ни слезами, одной живой кровью. Ингерд потянул из ножен меч.

— Я хочу, чтоб ты знал, за что умрёшь, я хочу, чтобы каждое моё слово отпечаталось в твоём сердце, если оно у тебя есть.

Ингерд провёл пальцем по лезвию меча. По лезвию потянулась алая нить.

— Ты умрёшь за то, что я никогда уже не смогу прикоснуться к женщине, которую выбрал, за то, что не увижу, как растут мои сыновья. Ты умрёшь, чтобы упокоились души моих сородичей, не нашедших пристанища в море, их некому было хоронить. Слишком малая плата, но для тебя она будет высокой. Самой высокой, какая только есть на свете.

Лязгнула сталь. Это Рунар вытащил из ножен свой клинок.

— Хорошо. Теперь я скажу, за что умрёшь ты, Ветер, — Рунар взял меч обеими руками, его глаза горели гневом и яростью. — Та женщина была моя, ты умрёшь за то, что перешёл мне дорогу. Хоть я уже и наказал тебя за это, всё ваше племя, до единого щенка. Тут мы в расчете. Но теперь ты посмел натравить на меня бёрквов, открыл охоту за моей душой, за это я возьму твою жизнь. Защищайся.

Его меч взлетел, но меч Ингерда встретил его, чистым голосом запела сталь, осветив ночь белыми всполохами. На эти всполохи в ожидании добычи слетелись бёрквы, крылатые похитители душ. Волки припали к земле, готовые ринуться на врага, они однажды уже пробовали Асгамирову кровь, но сейчас был не их бой, и они следили, не отрываясь, за рукой Ингерда, которая сжимала клинок и по которой уже заструилась первая кровь. Тихие ночи острова Рох не знали, что такое звон стали, а здешняя земля ни разу не пила кровь, солёные воды озера приносили с большого берега отголоски сражений, но то было всего лишь эхо.

А теперь волшба мудрого слова и доброго согласия отступила перед волшбой оружия и непреклонной воли. Темноту вспарывали белые молнии, и становилось светло, как ясным морозным утром. Лес зашумел. Заволновалось Соль-озеро. Где-то вдали загрохотал гром. Ингерд и Рунар, стиснув зубы, рубились яростно и молча, солёные волны захлестывали их по колено и поднимались всё выше, сильный ветер сбивал с ног.

Уже оба были ранены, но ни один не повернул вспять, схватка опьянила их. Земля содрогнулась, Рунар упал на одно колено, и клинок Ингерда уже свистел у него над головой, но Рунар уберёгся, перекатился через плечо и не отступил.

Стеной хлынул дождь, а они всё рубились, без устали, не замечая, что больно, что жизнь вместе с кровью начала вытекать из ран. Всё же ненависть Ингерда была сильнее, упрямее, и его клинок был пропитан ею, но Рунар шёл на него смело и безрассудно, не закрываясь. Озеро поднялось высокими волнами, а дождь, падая на землю, тут же становился алым. Страшно завыли над головой бёрквы, почуяли скорую добычу, и волки были готовы броситься на Рунара, но Ингерд окриком их остановил.

И тут вдруг какая-то неведомая сила обрушилась на Волка и на Вепря, швырнула их далеко друг от друга, скрутила так, что оба закричали, забились на мокром песке. Ингерда с головой накрыла волна, он забарахтался, а выплыть никак, но всё же выплыл, выполз на берег, глядит — на песке у самой воды стоит эриль Харгейд, грозный, как чёрная туча над головой, а белое одеяние и белые волосы светятся в ночи и вспыхивают частыми-частыми искрами. Сильно зол был эриль, и оттого глаза у него страшно горели, как два угля, Ингерду смотреть в них было невмоготу, но и отвернуться никак, к земле так и припечатало. Эриль Харгейд вытянул руки в стороны, и Рунара с Ингердом вдавило в песок, и эриль их не отпускал, слушал, как кричат, захлёбываются. Потом сказал:

— Ладно. Будет с вас.

И опустил руки. Боль сразу же ушла, будто и не было, осталась лишь саднящая, та, что от ран. Ингерд встал сперва на четвереньки, потом на оба колена, потом на одно, а потом поднялся, пошатываясь, на ноги. Рунар лежал ничком, и через него перекатывались пенные волны.

Озеро успокоилось. Ветер стих. Гроза откатилась за озеро. Волки, мокрые и дрожащие, с обвисшими хвостами, подошли к Ингерду и понуро ткнулись в колени. Ингерд подобрал меч и шагнул к Рунару.

— Остановись, Ветер, — окликнул его эриль, — не то пожалеешь. Ты и так уже много бед натворил.

— Ты не можешь помешать мне, — сказал Ингерд, не оборачиваясь.

— Я уже помешал.

Упрямый Ветер сделал ещё шаг и ещё, а на следующий с удивлением увидел, как мокрый берег летит ему прямо в лицо. И провалился в темноту.

Ему казалось, что он попал в неведомые земли и бродит там один. Никого не встретил, одни бескрайние луга, похожие на море, и где бы ни находилось это место, оно дарило ему покой. Ингерд брёл по высокой траве, и были только трава, синее небо и золотой берег реки. Поднимаясь на зелёный холм, он так и шёл в это небо, и легок был его путь, и не хотелось ничего, кроме этого пути...

Его встряхнуло так, что лязгнули зубы и хрустнули кости. Застонав, Ингерд последним усилием попытался остаться в неведомом краю, но не сумел. Синее небо перед глазами померкло, и он увидел другое небо, ночное, усыпанное звёздами.

— Не теперь.

Ингерд повернулся на голос, почуял все свои раны и понял, что снова на острове. Он лежал на камнях у ручья, рядом сидел эриль Харгейд и смотрел на него.

— Когда-нибудь ты пройдёшь по этой дороге, но не теперь.

Волк снова поднял глаза к небу. Он чувствовал четыре раны: одну на бедре, две на левом предплечье и четвертую в правом боку. Четвертая рана была тяжёлой, кровь вытекала из неё и подплывала под спину. Пусть. Если пришла пора умереть — пусть. Эриль Харгейд выругался сквозь зубы, стал черпать пригоршнями воду из ручья и поливать ею Ингерда. При этом он что-то непонятно бормотал, прямо как Вяжгир-знахарь, когда он думал, что его никто не слышит. Через некоторое время кровь перестала течь, и боль притихла.

— Так и будешь лежать, ровно колода? — сердито спросил эриль.

— А тебе что? — ответил Ингерд. — С Рунаром что сделал?

— Ничего я с ним не делал. Родичи пришли да забрали.

— Почему не дал мне его убить?

— Ты что себе возомнил? На острове Рох убийства под запретом, — эриль всё ещё был сердит. — Или ты не знал? Понятно, что знал, бедовая голова, и всё равно по-своему.

— Тогда зачем остановил? Платить не тебе.

— А ты плату-то знаешь? — сощурился эриль.

— Да не больше жизни.

— Дивлюсь я, сколько у тебя глупости вместо ума.

Эриль Харгейд вытянул на камни уставшие ноги и положил рядом посох.

— Ты думаешь, распря началась из-за того, что вы с Рунаром девку не поделили?

Ингерд мигом перекатился на живот и вскочил на ноги, куда только немощь девалась:

— Будь ты хоть трижды эриль...

— Ага, ишь как подпрыгнул. Сядь, — голос эриля был спокойным, но грозным.

Ингерд продолжал стоять, чуть нагнувшись вперёд, весь собравшись, чтобы прыгнуть, и если бы взгляд мог испепелить, колдун уже пылал бы факелом.

— За слова эти зла не держи, — сказал эриль, — они были нехитро сказаны, чтоб к жизни тебя вернуть. И всё же, Ингерд Ветер, немного стоит воин, который от одного лишь слова может голову потерять. Сильный никогда не даст другим менять свои дела и разуменья, тем и отличается от слабого. Хочешь победить своего врага — научись быть сильным.

Ингерд сел, потихоньку остужаясь, его тут же начала прибирать к рукам мертвецкая усталость.

— Я и так не слабый. А как по-твоему быть сильным, не знаю. Колдовству не обучен.

— Да на кой тут колдовство? Аюл. Принимай свои потери, впускай их в самое сердце, но сердце им разбить не давай. Живи своей головой. А слова... Есть просто слова, а есть не просто, они — что камни: сорвавшись с высокой кручи, могут зашибить, а могут в реку упасть, и ты по ним на другой берег, на какой тебе больше всего надо, попадёшь.

Из кустов появились волки, Ингерду к ногам положили козлёнка. Ингерд соорудил костёр, освежевал тушу, обмыл в ручье, эриль сейчас подал ему подходящий прут:

— На-ка, возьми, на него нанизывай. Тонкий прутик, а крепкий, что железо. Деревцо тут на этом острове растет с такими ветками, нигде больше его нет.

Ингерд повесил мясо над огнём. Пока был занят, эриль Харгейд молча за ним наблюдал. Потом и говорит:

— Погляди на этого козлёнка. Думаешь, он безвременную смерть принял, потому что с твоими волками чего-то не поделил?

Ингерд хмыкнул, поворачивая козлёнка над огнём.

— То-то же. Волки затравили его даже не потому, что сами хотели есть, они-то уже напитались, а потому, что есть хотел ты.

Ингерд взглянул на эриля из-под бровей:

— К чему это, колдун, ведёшь?

— А к тому, что сколько ни смотри под ноги, а какую-нибудь яму всё равно не заметишь. Дальше глядеть надо. Тогда и яму увидишь и цел останешься.

— Я не слепой, — ответил Ингерд. — Сам вижу, что люди больше звери, чем люди. Что убивают много, но не из-за голода и не от защиты. Наше оружие проклято, мы убиваем потому, что иначе не можем жить. И будем убивать, пока много у нас мужской силы, пока не осели мы в домах, подле очагов. Может, Рунар привёл своё войско на мою землю не потому, что я увёл у него женщину, но тогда почему?

Эриль Харгейд поглядел ему в глаза:

— В ту ночь, Ветер, ты был козлёнком, а Вепри были волками.

Ингерд повернул мясо над огнём, и рука его застыла.

— Тогда кто же хотел есть?..

Третью ночь Ян провёл без сна и встретил рассвет весь изболевшийся от бесконечных тревог. Вновь и вновь Ян вспоминал всё сказанное на отунге, взвешивал расклад сил и не находил, к какому согласию тут можно прийти. Он не хотел войны, потому что его племя будет раздавлено, а в стороне тоже не переждёшь. Эх, как же ему не хватает отца, его терпения и мудрости...

— Ян!.. Вставай, Ян. Пора.

Рискьёв потряс его за плечо. Ян открыл глаза и кивнул.

Молчаливый и хмурый, народ собрался у скалы. Было видно, что в эту ночь не спал никто, и предупреждение эриля Харгейда о неизбежной каре подействовало на многих. И лишь Асгамиры сидели как ни в чем не бывало, переговаривались между собой и даже смеялись. Только вот числом они заметно поредели, и Рунара промеж них уже не было.

Ян отыскал глазами Ингерда и с удивлением заметил его сидящим рядом с эрилем Харгейдом. Но удивлялся недолго, потому что слово взял янгар Белых Туров Исмел Стиэри:

— Настал час выбора, свободные племена! И будет лучше, если этот выбор останется в пользу прежних границ, иначе быть войне. Мой род готов принять под свои стяги всех, кто желает жить в мире. Что ответите, Вепри?

Ян знал, что скажут Асгамиры, это все знали, но то, что он услышал, было неожиданным и для него, и для всех остальных.

— Наше племя самое сильное, — сказал Эван Асгамир. — Мы рождаемся и умираем свободными. Мы никогда не слушали ничьих советов, кроме советов своих готтаров. Всё, что надо, мы можем взять сами.

Он умолк и поглядел на своих соседей. Мал Годарх, довольный, уже потирал руки. Угар Стигвич с победоносным видом взирал на Соколов, дескать, держитесь, скоро всей ратью пожалуем. А янгар Вепрей возьми да и скажи:

— Мы готовы стать под твои стяги, Тур, но при одном условии. Нам отдадут Чёрного Волка, того, кто носит имя Ингерд Ветер, и мы сделаем с ним всё, что захотим.

Мгновение стояла тишина, потом посреди этой тишины прозвучал сделавшийся вдруг тонким голос Мала Годарха, янгара Мышей:

— Да ты что? Ты в своём уме, Вепрь?! Ты что говоришь-то?..

И поднялись такой шум, гвалт, крики и ругань, что птицы вспорхнули с гнёзд и закружили в небе. Ян сидел, оглушённый, и пытался понять смысл сказанного Асгамиром. Ведь это он, Ян Серебряк, должен отдать Ингерда Вепрям, и не будет войны. Отдать им Ингерда, и племя Серебряного Сокола будет сохранено, и много других племён тоже. Всего лишь одна жизнь, пусть жизнь твоего сородича, но ведь всего лишь одна! Забыть о том, что породнились, что в семью его приняли...

Стигвичи, Годархи и Боргвы ругались страшными словами, называли Вепрей предателями, объявляли им войну бесконечное число раз, клялись отомстить... А все остальные молча смотрели на Яна — кто с надеждой, кто с пониманием, кто с жалостью. У Яна потемнело в глазах и судорогой свело нутро. Размахивающие топорами Боргвы мешали ему, но он всё же отыскал глазами Ингерда. Тот спокойно принял его взгляд и кивком показал: согласись. Ян решился взглянуть на эриля Харгейда, но тот не ответил ему.

Тогда Ян посмотрел на Вепрей. Те сидели, как обычно, чуть в стороне и не скрывали торжества. Ян не понимал, как они додумались такое решить, но ведь что-то их толкнуло к этому! И дело здесь явно не только в мести, не может быть, чтобы только в ней!.. Яну вдруг вспомнилось озеро Околич, вечувара, который плакал кровавыми слезами, круги на чёрной воде...

— Нет.

Он сам не заметил, как сказал это, и споры мигом захлебнулись. Все воззрились на него.

— Что — нет? — переспросил Эван Асгамир, подавшись вперёд и думая, что не расслышал.

Ян стиснул рукоять меча так, что занемели пальцы.

— Мы вольное племя и не торгуем людьми, — сказал он. — Соколы приняли в семью Волка, он остался Волком, но он один из нас. Вы хотите, чтобы мы продали его вам в обмен на мир. Не будет этого. Мир, возведенный на костях, нам не нужен, плата за такой мир несмываемым позорным пятном ляжет на весь наш род, и потомки наши вспоминать будут не то, как мы их спасли, а то, как продались, свою честь обменяли на жизнь. Я готов вызвать на суд меча всякого, даже своего сородича, если моё слово захотят переломить.

— Да что происходит-то? — косматый вождь Боргвов непонимающе переводил взгляд с Яна на Эвана Асгамира и обратно. — Что теперь?

— А теперь война, — раздельно и четко произнёс янгар Вепрей.

— Ну вот, это по-нашему! — обрадовался вождь Боргвов и крикнул: — Держитесь, Лисы! Держись, Соль-озеро!

Тогда Ян порывисто поднялся на ноги, подошёл к Исмелу Стиэри и выхватил меч из ножен. Многие ахнули, подумали — убьёт Сокол янгара, но клинок пропел чистым тонким звоном, поймал гладким боком солнечный луч и на две четверти вошёл в землю у ног Тура. Ян повернулся к отунгу и громко сказал:

— Моё имя — Ян Кассар Серебряк, я Серебряный Сокол, и многие из тех, кто здесь сидят, знают это имя и боятся его, ибо никогда ни перед каким врагом Соколы не стояли на коленях! Ни мой отец, ни дед, ни один мой пращур не давал клятвы, какую сегодня даю я на одда-отунге острова Рох. Слушайте, свободные племена, от гор и до моря живущие, мой обет: Ян Серебряк, Серебряный Сокол, клянется именем своим служить янгару Белых Туров верой и правдой и ходить в бой под его стягами и под его рукой! Эту клятву понесут мои дети и внуки, и держать им её, доколе будет жив хотя бы один Тур и хотя бы один Сокол! А как не останется ни одного из нас, тогда и клятве конец. Я всё сказал, — Ян выдернул меч из земли, вернулся к своим соплеменникам, сел и закрыл глаза, то ли молился, то ли видеть никого не хотел.

Отунг охватило долгое молчание, весь расклад сил разом пошатнулся. Одно дело просто заключить союз, пока есть выгода, а потом не зазорно и на попятную пойти, но совсем другое дело резать все пути назад, себя и весь свой род навеки связывать клятвой, всё равно что загонять в кабалу. Нежданно негаданно Соколы и Туры стали одним племенем, а выходит и силой.

— Глупец ты, Ян Серебряк, — сказал Эван Асгамир, досадуя, что отунг случился не по его замыслу. — Не к той стороне примкнул, теперь не жди от нас пощады, раздавим.

Ян медленно открыл глаза, взглянул на него и усмехнулся:

— Не пугай меня, Вепрь, не напугаешь. Мы и раньше от вас пощады не ждали, да и не нужна она нам. А выбор мой верен: когда мы вас разобьём, в мире будем жить, нам и Турам делить меж собой нечего.

— Это мы вас разобьём! — крикнул Мал Годарх, янгар Мышей, и смеётся: — Дело доброе сделаем, от клятвы этой глупой тебя освободим!

Но тут поднялся во весь рост янгар Орлов Крийстен Брандив, ладони положил на рукоять меча и говорит:

— Моё имя — Крийстен Брандив, Зоркий Орёл, и этим именем приношу я клятву: отныне и до последних дней мой род будет служить роду Стиэри и ставить его волю выше своей воли! Слово моё нерушимо до конца времён, и будет проклят всякий, кто отступится от него.

На этот раза Эван Асгамир ничего не сказал, но сам стал мрачнее тучи. Промолчал Угар Стигвич, притихли Годархи и Боргвы. На их глазах свободные племена поступались свободой и собирались воедино.

Куницы вздрогнули, когда встал с травы Оярлик Скантир, солнце сразу заиграло в его рыжих волосах.

— Не дури, Лис! — крикнул ему вождь Куниц. — Подумай, прежде чем рот раскрывать! Давай договариваться!

Оярлик взглянул на него с холодным презрением:

— Что, Куница, без лисьей шапки уши мёрзнут? Ум у тебя весь вымерз, не о чём нам с тобой договариваться. Можешь отобрать у меня всё: дом, земли, скот. Но одного тебе никогда не отнять: имени моего. И этим именем я клянусь стоять под стягами Туров и биться с вами, Боргвы, до смерти, пока сам жив и пока живы мои потомки.

— Верно! — вскочил горячий Эйрик Редмир. — Я один из Редмиров, я — Снежный Барс, говорю за всё своё племя: дрожите, Выдры и Мыши, дрожите, Вепри и Росомахи! Я клянусь своим именем, жизнью своею привести племя под власть Туров и вместе с ними установить порядок от гор и до моря!

И Эйрик сорвал с пояса рог и протрубил боевой клич. Ему тотчас ответили воодушевленные Лисы, Орлы и Соколы.

— Всё равно вас мало! — крикнул им вождь Мышей и посмотрел на Асгамиров, ища поддержки.

Но тогда поднялся один из до этих пор молчавших Скронгиров и сказал:

— У нас свои стяги, Тур, и мы ни в чём не клянёмся, но мы на твоей стороне.

Мал Годарх, янгар Мышей, насупился и выругался сквозь зубы. С Медведями он воевать не хотел.

И последним своё слово сказал Ингерд, сидевший между волками:

— Тот, кто принёс клятву хаттмар, других клятв не приносит, и я этого не сделаю. Но мой меч с теми, кто против Асгамиров и против тех, кто с Асгамирами знается. Мой меч с тобой, Тур. Это говорю я, Ингерд Ветер, последний из Чёрных Волков.

Тогда поднялся на ноги благородный Исмел Стиэри, поднялся тяжело, будто сама земля тянула его к себе.

— Напрасно тешил я себя надеждой, что сроки ещё не минули и можно дойти до согласия, — сказал он. — Видно, слишком глубоко мы погрязли в распрях и ненависти, не расплести нам эту сеть. Что ж, придётся рубить мечом, и не обессудьте, если у кого при этом слетит голова. Сейчас посмотрите друг на друга и запомните: вы сами выбрали путь сражений и умирать будете из-за своего упрямства и жадности. В последний раз вы сидите рядом в мире, завтра вы будете стоять на ратном поле врагами. Я, Исмел Стиэри, янгар Белых Туров именем своим принимаю клятвы, мне принесённые, как принимаю под свои стяги тех, кто пойдёт со мной.

Рядом с ним, как молодое дерево возле старого, встал его сын Эрлиг. Ветер трепал их волосы и смешивал — чёрные с седыми.

— Орлы пойдут с тобой, — сказал Крийстен Брандив.

— Лисы пойдут с тобой! — Оярлик Скантир с вызовом посмотрел на Боргвов.

— Барсы пойдут с тобой! — порывистый Эйрик Редмир отсалютовал Турам высоко поднятым мечом.

— Соколы пойдут с тобой, — спокойно и твёрдо произнёс Ян.

Промолчали только Медведи и Ингерд. Скронгиры и так сказали, что хотели, а у Волка была своя дорога, потому ни за кем он идти не собирался.

Посмурнели Боргвы и Годархи, задумались Туархи и Торвалы, уж больно не по нраву была им такая сплоченность, замешанная на прочных обетах. Такие обеты мечом не разрубишь... Один янгар Вепрей оставался невозмутим, но кто знает, что по правде думал.

— Вам не устоять, — сказал он. — Только зря жизни от пустого бахвальства сложите. Как ни силён Тур, а с Вепрем ему не тягаться!

— Может, проверим? — бросил ему Тур, широко разведя руки, показывая, что оружия при нём нет.

— На одда-отунге убийства под запретом, — усмехнулся-напомнил Асгамир. — На ратном поле встретимся, там и поговорим. Мечами.

— Добро.

Исмел Стиэри степенно кивнул ему, повернулся к отунгу и провозгласил:

— Именем янгара Белых Туров был собран одда-отунг, этим же именем я распускаю его! Отправляйтесь в свои становища и готовьтесь к битве!

...На крутом берегу, на высокой скале

Стоит камень большой, стоит камень могуч.

Веет ветер над ним — не подвигнется,

Гремят грозы над ним — не подвигнется,

Не подвигнется, думу думает,

Мать-сыру землю повыспрашивает:

Ты скажи мне, мати-сыра земля,

Ты скажи мне про то, что не ведаю:

Отчего птицы-звери попрятались?

Отчего шумят ветры тревожные?

Отчего ты дрожишь, не от страха ли?

От беды ли какой, от несчастия?

Отвечает ему мать-сыра земля,

Да про то говорит, что ей ведомо:

То ещё не беда, только полбеды,

Да от несчастья всего половиночка:

То не речка бурлит многоводная,

То кровь бурлит молодецкая,

Дерева перед ней расступаются,

Звери-птицы по норам хоронятся.

Скоро бывать той беде да целехонькой,

Тогда красной пролиться да кровушке,

Да бёрквам бывать со добычею...

Скоро Асгамиры подались в свои земли, коней не щадили, потому что по пятам катилась война и надо было успеть возвратиться под защиту родных стен. Янгар Эван был зол, не покорились его слову Орлы и Туры, что ж, покорятся его мечу! Хотят они того или нет, но бывать янгару Эвану владыкой всех земель от Стечвы до Келмени, и горько пожалеют Лисы и Соколы, что не примкнули к его рати!

В ярости Эван Асгамир стегал плетью своего коня, копыта взрывали землю, и по этой земле бежал Ингерд, а за ним след в след два волка, как на охоте. Да это настоящая охота и была, Ингерд шёл зверем, отринув всё человеческое, чтобы выследить Рунара.

Асгамиры обогнули Соль-озеро, из Орлиных земель попали в земли Туров, и везде их пропускали без боя, по законам одда-отунга. И случилось так, что как раз во владениях Туров застал Вепрей светлый Духов день, предвестник осени.

Весь день ехали Вепри, весь вечер и полночи, а потом кони совсем выбились из сил, и Асгамиры остановились в роще отдохнуть до рассвета.

Но только та роща была не простая: в ней стояли древние вечувары, сюда кхигды приходили гадать, здесь пелись обрядовые песни. Асгамиры этого не знали, что им до какой-то рощи, спали беспробудно, а на рассвете их растревожили звонкие голоса. Занялась заря, и на поляну вышли девицы, украшенные венками из цветов и листьев, в одних рубашках и босые — в эту рощу ходили как в чистую горницу. Они пришли сюда творить древние обычаи, и с ними кхигд, чтобы правильность обычаев блюсти.

Пришли — и остановились, удивлённые, испуганные: их заповедную рощу топчут сапоги и подковы, тяжёлые мечи примяли собой траву, не бывало до этих пор в роще ни луков, ни копий, ведь в Духов день, как и в Имарь-день запрещалось проливать кровь.

Асгамиры хмуро оглянулись вокруг, им не понравилось, что подняли ни свет ни заря, но делать нечего, янгар Эван кликнул своих воинов, они оседлали коней и безропотно удалились — Духов день и Асгамиры почитали тоже. Вот только Рунар остался, словно околдовали его, не мог сойти с места, а Вепри и не заметили, что отстал. Он приметил девицу, из всех других на неё упал взгляд, и Вепрь остановился, зачарованный, а все девицы в стайку, как пичужки, сбились — уж больно грозен был Вепрь, и меч у него в руке, и кинжал на поясе, как посмел с оружием прийти?!

Рунар не успел и шагу ступить, не успел сказать, что зла никому не сделает, а откуда ни возьмись на поляну прыгнул чёрный волк, прямо от деревьев, и на Вепря, а с двух сторон выскочили ещё двое, зажали. Девицы со страху закричали, заплакали, попрятались кхигду за спину, а у того что — ни меча, ни палки, руки растопырил, будто бы закрыл. Рунар, защищаясь, поднял клинок, один из волков перекатился по земле, встал человеком, и тоже клинок в руке, пошёл прямо на Вепря, древние обряды ему нипочём, у него теперь свои законы!

Рунар не отступил, и клинки со скрежетом встретились, хотели пролить кровь, от неслыханной такой дерзости вздрогнули вечувары, заволновалась роща, даже стало не слышно, что кричит разгневанный кхигд. Но между Ингердом и Рунаром бросилась та девица, из-за которой Вепрь и остался, тонкими руками остановила мечи, сама поранилась, но развела их в стороны.

— Не смейте! — отодвинула друг от друга Вепря и Волка. — Что делаете, обычаев не помнящие!

Ингерд в ярости схватил её за плечо, развернул к себе, и вдруг замер, оружие опустил, отступил на шаг, увидев вдруг перед собой глаза — с золотым ободом вокруг чёрного омута.

Быть того не могло.

А Рунар начисто забыл, что собирался с Ингердом драться, встал перед девицей и говорит, по-честному, как того требует обычай, как на Имарь-день завлекают и как в Духов день пытают счастья те, кому не далось оно прежде:

— Ты скажи мне, из какого ты рода, как имя твоё, кто отец твой?

Та отвечает ему:

— Из рода Белых Туров я, имя мне — Кьяра, и прихожусь я славному янгару Исмелу Стиэри дочерью.

А сама смотрит на Ингерда, и глаза её темнеют — тоже узнала своего. Рунар перехватил этот взгляд и смертельно побледнел, словно его ранили в самое сердце. Нет, не мог он допустить, чтобы Ветер снова увёл у него женщину.

— А моё имя Рунар Асгамир, поедем со мной, Кьяра. Меха тебе подарю соболиные, каменьями тебя украшу самоцветными, одену в дорогие наряды. Поедем со мной!

Кьяра отвечает ему:

— Есть у меня и меха соболиные, и каменья самоцветные, и нарядов дорогих у меня не счесть. Зачем же поеду я с тобой?

И говорит ей Рунар:

— Нет племени славнее моего, земли наши богатые и раздольные, леса наши дичью полнятся, а озера — рыбой, наше небо — чистое, синее, а травы — как шёлк мягкие. Все свои земли к ногам твоим брошу, а мало покажется — остальные мечом добуду. Поедем со мной, и ты будешь хозяйкой моего племени и всех земель, что из края в край не измеришь.

Отвечает ему Кьяра:

— Много у отца моего земель, и нет мне края милее, чем родное Соль-озеро. Чужого не надо мне. Зачем же поеду я с тобой?

Тогда Рунар встал на одно колено и в третий раз говорит:

— Любить буду тебя больше жизни, из рук твоих буду есть, свою судьбу тебе отдам. Земель не хочешь, богатств не хочешь — возьми моё сердце, возьми жизнь мою вместе с локоном.

С этими словами выхватил кинжал, взял одну свою черную прядь, срезал и к маленьким босым ножкам положил на траву. А кхигд рядом вьётся, бойся не бойся, а надо следить, чтобы всё шло по обычаю, по согласию, не силой. Дочь янгара Исмела взглянула на Рунара, долго смотрела, а потом тихо сказала:

— Напрасно, Вепрь, ты прядь свою отнял, не нужна мне твоя жизнь, и твоя судьба не станет моей судьбою. Не приму я твоего локона, разные у нас дороги: ты Вепрь, а я Волчица и за Волком пойду, хочет он того или нет, пешком пойду, в лесах и полях ночевать стану, потому что одного мы с ним племени и кровь у нас общая.

Сказала, повернулась к Ингерду, сняла кинжал у него с пояса, срезала свой тёмный локон и с поклоном подала ему на открытой ладони.

Ингерд отшатнулся, с лица схлынула кровь, он поглядел на Рунара, потом на Кьяру, и Кьяра увидела у Волка в глазах страдание, такое сильное, что не могла не понять: погубила она Волка своим выбором. Вздохнула, пошла на попятную:

— Локон, однажды срезанный, обратно не прирастёт. Сердце, однажды отданное, обратно не заберу. Но слово, что сказала, возьму назад, не заставлю тебя разделить со мной обряд.

А другие девицы стоят в стороне, перепуганные, растерянные, кхигд что-то недовольно бормочет — слыханное ли дело, забирать назад отданное слово? Однако теперь лишь виновница могла решить спор, она его начала, ей и заканчивать, так всегда бывало, на то он и обычай, поэтому никто и не вмешивался.

Духов день заканчивал собой лето, открывал двери осени, парни и девушки менялись локонами до утра, и промеж парней случались драки, как же без этого, но не до смерти. Однако в этот час в заповедной роще сошлись два заклятых врага, их глаза горели ненавистью, а голодное железо просило крови, такой голод и вечуварам не остановить. Кхигд потихоньку принялся творить заклинания, но вскоре понял: не помогут, вокруг этих двоих такие вьются силы, такие тёмные упования, что никакие заклинания их не усмирят. Кхигд вздохнул и неподвижно застыл, ожидая решения Кьяры.

И Кьяра сказала:

— Вот мой ответ.

Махнула рукой и свой локон развеяла по ветру.

— Не держу тебя, Волк. И ты уходи, Вепрь, нашим дорогам не пересечься ни теперь, ни потом.

Рассмеялся Рунар, и был страшен его смех — злой, отчаянный: снова перешёл ему дорогу Ветер! — и рука схватилась за меч, но поверх его ладони легла девичья тонкая, изрезанная до крови, и как ни сильна была ярость Вепря, но эта ладонь сейчас погасила её.

Рунар отступил, сердечная боль, смешанная с гневом, исказила его лицо. Бросил Ингерду:

— Что ж, попал ты в яму, Волк, сам себе вырыл, глубока яма, не выберешься. А я землёй сверху присыплю, знатная будет могила. Нынче побывал я в твоей шкуре, Волк, и теперь не успокоюсь, пока не постелю твою шкуру себе под ноги.

Ингерд смотрел, как уходит его враг, за которым охотился днями и ночами, и не мог и шага за ним ступить, ничего не сказал, вытащил кинжал, срезал свою белую прядь и бросил Кьяре под ноги, как велит обычай. Девицы и молодушки и кхигд вместе с ними тихонько убрались из рощи, оставили Ингерда и Кьяру, как они сговорятся, никому не надлежало ни видеть, ни слышать. На одну ли ночь или на всю жизнь — теперь одни вечувары за ними присмотрят, а людскому глазу тут быть не положено.

А той самой ночью, которая обручила Ингерда с Кьярой, пожаловал к её отцу, Исмелу Стиэри, могущественный эриль Харгейд.

Янгару Исмелу не спалось, недавно возвратился с отунга, и безрадостные мысли никак не отпускали. Янгар был в годах уже, седой весь, и, хоть умом и телом крепкий, но с острова Рох привез с собой такую ношу, что боялся не сдюжить: шутка ли, столько племён под него встали, это ведь по-другому теперь жить придётся, а как оно, по-другому? Чтобы по уму, по порядку, чтобы всяк доволен был, обихожен, защищён? К нему за советом шли Орлы и Лисы, Соколы и даже Барсы, что жили дальше остальных. Мудрости у янгара было не занимать, с малых лет у названного эриля учился.

И вот сегодня его мучили тревоги, разгадать их не получалось, и развеять тоже, и потому они лишали его всякого покоя. Тут-то и явился эриль Харгейд, словно откуда-то узнал, что его помощь требуется.

Явился неслышно, ни тебе собаки во дворе залаяли, ни тебе скрипнула половица, ни тебе огонёк лучины дрогнул. Встал на пороге в своём простецком одеянии, в рубахе, штанах и лаптях, с посохом — странник и странник, мало ли таких от становища к становищу ходит, и если бы не волосы, не белоснежие в лице и руках, что он как будто весь из снега и льда изваянный, — ни за что бы не признал в нём инакого человека.

Янгар Исмел вздрогнул, остановился посреди горницы и спрашивает:

— Что привело тебя в стан Белых Туров, эриль? Какие вести, худые иль добрые, принёс ты мне? По глазам вижу, что-то стряслось. Говори.

Лицо эриля было суровым, а взгляд мрачным и даже как будто растерянным, он молчал, положив подбородок на посох, а потом сказал:

— Ты потерял её, Тур. И я тоже её потерял.

Исмел Стиэри сел на лавку, потому что ноги враз перестали его держать. Прожитые годы вдруг обвалились на плечи всей своей невыносимой тяжестью, согнули спину, заболела спина. Эриль подошёл и сел рядом. Два седых старика долго сидели бок о бок, их сгорбленные тени притаились на стене, чуть подрагивая в дрожащем свете догорающей лучины, тронь их, и они, казалось, рассыплются в прах.

— Ты отнял у меня жизнь, эриль, — глухо проговорил янгар.

— Не всю, — устало возразил эриль, — у тебя осталась половина, что принадлежит Эрлигу.

В открытое оконце ворвался прохладный ночной ветер и задул лучину. Сухой белой рукой эриль привычно начертал в воздухе руну, и ветер поспешно убрался восвояси, а лучина сама собой обратно загорелась.

— Разве предугадаешь, что сделает человек? Человека никогда, никогда не предугадаешь, а уж маэра и подавно... — эриль сокрушенно покачал головой. — Я забрал её слепым щенком, увёз с севера, чтоб никогда ей не вырасти Волчицей. Забрал сразу, как только увидел, что за судьба ей назначена. Разлучил их навеки, чтоб ни разу друг другу в глаза не глянули, знал — глаза всё скажут. И ведь сказали...

Эриль запнулся и сказал с тихой яростью:

— Ну не мог я её убить! Не мог!..

— Теперь ты убил меня, — молвил угрюмо янгар, — но накажите меня духи, если тебя винить стану.

— Я знал: один маэр — полбеды, два маэра — беда, а три... Теперь судьбы Кьяры, Ингерда и Рунара переплелись, и что из этого выйдет, никто не знает.

— Я вырастил Кьяру как дочь, хотя всегда помнил, что она не из Туров. Так что ж?.. Неужто мало вложил в неё своего сердца, что в одночасье забыла наш дом? Неужто так мало в ней от моего племени, что она так скоро обернулась Волчицей? Неужто так мало меня любит, что не вернется?..

— Она сильно любит тебя, Тур, ты ей отец, но Волка она любит сильнее, он муж ей.

Янгар Исмел стиснул кулаки и в бешенстве застонал:

— Как он мог, как посмел!

— Я говорил тебе: их судьба — одна судьба. Так было изначально в Каменных Книгах написано. Я хотел судьбу обмануть, да не вышло. Уже и Кьяра была на выданье, уже и Ветер обзавелся логовом, хотел другую Волчицу с детьми-имари за себя взять, со своими детьми... Куда крепче привязан был? А ты погляди, как судьба всё вернула опять к тому, как сама назначила... Кто я против неё? Хотел как лучше, а своими выкрутасами только хуже сделал.

— Отыскать Волка и убить! — янгар в гневе стукнул кулаком по колену. — Убить его, и все по-прежнему станется! Кьяра забудет его, и беде не случиться!

Эриль Харгейд покачал головой.

— Беда уже случилась, — говорит, — но то ещё не вся беда. Вся беда впереди. И лишь Волк её отвести может. А про убийство забудь. Тебе его не убить. Никому его не убить.

— Так уж и никому?

— Кроме тех, кто, как и он, судьбой наверх поднят. Другой маэр.

Янгар Исмел встал и заходил по светлице. Его терзали ярость и гнев, и попадись ему сейчас Волк — поднял бы на меч, не раздумывая.

— Не будет ему моего прощения, покуда жив, и после не будет. По своей воле дочь не отдам. А уйдет с ним — не дочь мне более!

И тихо спросил, присев на лавку рядом с эрилем:

— Но ты ведь им поможешь? Сбережёшь?

Эриль Харгейд молчал, волосы белее снега зажигались искрами в свете догорающей лучины.

— Что молчишь, колдун? У меня только сердце да меч, но чую, что ни любовь, ни сила отныне их дорожку не переиначат. Ты защитишь?

— Нет. Не имею права на то. Тебя слепит гнев, и потому забыл ты главное: никто не может поменять путь маэров, никто не должен пытаться сделать это, не то быть беде. Мы их туда — а они наперекор и только хуже сделают. Нет, надо ждать, покуда сами выпутаются. И глядеть в оба, теперь, кроме них, другие маэры восставать начнут, не проворонить бы.

— Но ты посмотри на них! — вскричал седовласый Тур. — У них могущество, какое никому в наших землях и не снилось! И что они делают с ним? Вепрь до убийств жаден, ни о чём другом думать не может, Волк себя гибельной клятвой связал, а Кьяра между ними, растопчут! Какая от них ото всех польза? Отчего ты их не остановил? Зачем Волк такой нужен?!

— Опять ты за своё, — эриль устало взглянул на янгара. — Не мог я его остановить, нет у меня права такого, нет! Я и спасать его не должен был, но дело сделано, опять же хотел как лучше. Я жизнь ему вернул, а что он с нею сделает — на то его воля.

— Что же теперь будет? Что делать, скажи?

— Половина всех племён принесла тебе клятву верности, Тур. Твой путь известен. Отныне ты в ответе не только за свой род, но и за множество других, больших и малых. Началась война, и война эта будет великая, жестокая, не закончится, покуда на этой молодой земле молоды мужи, покуда не хватает им сытости дома, а хватает голода идти и воевать. И тебе должно думать о том, как победить, за тобой люди и родная земля. Асгамиры сильны, враз не сломаешь, но ты не слабее.

— Асгамиры не одним железом сильны, уж ты-то знаешь, с чего Торвалы, Годархи, Стигвичи и Боргвы за них прячутся.

— О том не тревожься. С эрилем Хёльмиром сам воевать буду, коли он дерзнёт на Древний лес посягнуть. На то в эти земли и послан. А у тебя теперь своей жизни нет, твоя жизнь другим людям вручена, за других тебе её и сложить. Погибнешь — сын клятву примет и дальше понесёт, а после — его сын, и так до тех пор, пока не иссякнет род Стиэри. Твой путь многотруден, но славен будет в веках.

Горько вздохнул янгар Исмел, подошёл к оконцу, тяжело опёрся рукой о ставню и подставил лицо свежему ночному ветерку. Его становище мирно дремало, но он знал, что такая спокойная ночь последняя. Всем назначена война, и теперь вечувары кого-то защитят, а кого и не помилуют.

Ингерд тем временем всё бежал и бежал по следам Рунара, и волки не отставали. За ночь Рунар далеко ушёл, далеко, да не совсем: он ведь был верховой, а конь не по всякой местности пройдёт. Скажем, дремучий лес, запруженный ветровалами и болотинами, ему нипочём не одолеть. Потому Рунар гнал коня по большаку и с дороги не сворачивал, а Ингерд все крюки скроил по прямой — лесами и полями.

Видно, Асгамир пребывал в таком бешенстве, что не вспомнил даже про защиту, про красное перо, он скакал по дороге, не скрываясь, и ближе к Соколиным землям коня всё-таки загнал. После этого опомнился, коня бросил, перекинулся Вепрем и подался в леса, к Стечве. Следы, сошедшие с дороги, Ингерд нашёл на закате второго дня погони. Теперь ему и проще стало, и труднее. Проще потому, что Рунар далеко уйти не мог, а труднее — потому что в лесах тому хорониться сподручнее, в лесах он, как и Ингерд, дома был.

Два дня и две ночи, делая короткие передышки, преследовал Ингерд Асгамира, неумолимо сворачивая погоню. Но и Рунар был вынослив, да и зверем бежал меньше, и до Стечвы уж оставалось рукой подать, а через неё — свои земли, там в обиду не дадут. Пришлось Ингерду устроить на него облаву.

Он пошёл по следу, а два волка в обход, чтобы у реки его перехватить. Поля, луга и леса мерял Ветер, днём, в самую жару, жадно пил воду из ручьёв, зато ночью бежал легко и неутомимо и чуял, что Рунар уже близко, след был совсем свежий, да и подустал Вепрь.

Угасал четвёртый день. Солнце клонилось к закату. Травы засеребрила холодная роса. Чёрный волк с белой полосой на спине залёг отдохнуть в ольшанике, ему надо было набраться сил перед последним броском.

Когда роса высохла, он поднялся и снова взял след. След был глубокий, Вепрь шёл тяжело, стало быть, тоже недавно поднялся. Волк прибавил ходу и вдруг замер, весь вытянувшись: ветер донёс до него далёкий волчий вой — один с севера, другой от Стечвы, это означало, что к реке Вепрю путь отрезан, теперь он повернёт либо назад, либо в сторону, к Соколам.

Волк помчался во всю мощь, перемахивая через пни, канавы и поваленные деревья. Он уже чуял добычу, слышал треск сучьев впереди, — спасаясь, Вепрь нёсся напролом, сметая всё на своём пути. Вырываясь из собственной шкуры, Волк пошёл ему наперерез, и вот она, рыжая щетинистая спина, бока шумно вздымаются, Волк прыгнул, и вдруг всё его тело пронзила жестокая боль, внутренности точно кипятком обварило. Волк взвизгнул, перекувырнулся в воздухе и на землю упал уже человеком.

Боль распластала Ингерда по земле, и в глазах стало темно, будто глянул в чёрное беззвёздное небо, будто попал во владения мёртвых, не знающих солнечного света. Это бёрквы напоминали ему о клятве, о том, что времени у него не осталось, подгоняли, да сами перестарались.

Волки нашли его ночью. Ингерд лежал, опрокинувшись навзничь, с застывшим взглядом и кровавой пеной на губах. Волки постояли около, переминаясь с лапы на лапу и тихо поскуливая, но Ингерд оставался недвижим. Тогда они принялись вылизывать его и вылизывали до тех пор, пока не ожил.

Ветер тяжело поднялся, сел и несколько минут не шевелился, соображая, что с ним случилось. Охота его закончилась ничем. Рунара, бывшего от него на расстоянии броска, он упустил, и теперь ненасытные бёрквы в любой миг могли забрать его собственную душу. И Волк понял, что теперь боится этого. Он-то думал, что жизнь его кончается, перепутал ночь с ненастьем, а когда тучи разошлись, увидел солнце — жизнь ещё и половину не отмерила, а он с нею уже попрощался. Только тот, кто страшился одиночества и принял его, знает, что такое надежда.

Пошатываясь, Ингерд поднялся на ноги и побрёл искать воду, его мучила сильная жажда. Воду нашёл быстро, потому что хорошо знал здешние места — это были Соколиные земли, не раз на пару с Яном здесь выслеживали дичь. Эх, Ян, где ты сейчас? Жив ли, не сложил ли буйную белую голову?.. Ингерд напился воды, волки напились с ним, и сил у них много прибавилось. Ветер немного постоял на бережку, а потом подался прямиком к избушке Вяжгира-знахаря, захотелось ему повидать старика, что был ему вторым отцом. Сперва шёл плохо, ноги были словно деревянные, а потом потихоньку расходились и к вечеру донесли его до знакомой опушки.

Небывалая тишина встретила Волка. Из-под большого валуна всё так же бежал грозовой ручей, но голос его — прежде звонкий, чистый — сейчас еле слышался. Над ручьём застыла молодая берёзка, склонясь кудрявыми ветвями к самой воде. Деревянная кружка, которая висела раньше на нижнем суку, теперь валялась на земле. Ингерд поглядел на волков. Те стояли, понурив голову, исподлобья поглядывая на избушку, заходить туда они не хотели, но Ингерд пошёл, и они поплелись следом.

Ингерд толкнул дверь, та жалобно скрипнула и отворилась. Одного взгляда хватило ему, чтобы понять: хозяина дома нет. Крохотное оконце против обыкновения было не занавешено, и поеденная молью куничья шкура валялась на полу. В окошко заглядывало закатное солнце, и в его тёплых лучах плясали золотые пылинки. Пахло сухой мятой. Пучки дикоросов, прошлогодних и нынешних, частью висели под потолком, частью лежали на столе на расстеленной тряпице. Видно, хозяин хотел их забрать, но не забрал. Очаг был холодным, жаровня не чищена, в ней скопился пепел, и там же валялось гусиное крылышко.

Но где же знахарь? Ингерд втянул в себя воздух — смертью не пахло, но пахло оставленностью. Он уже повернулся, чтобы уходить, когда услыхал в углу за ухватами шорох, да недовольный такой, сердитый.

— Не серчай, ухожу я, — миролюбиво произнёс Ингерд и вышел.

Куда бы ни девался хозяин, домовой за ним не последовал, а это дурной знак.

Ингерд остановился в тяжком раздумье, куда податься — не знает, а на глазах отчего-то закипают слёзы. Волк у ноги вдруг заскулил, жалобно так, по-сиротски, и у Ингерда зашлось сердце, вспомнил своих волчат, которые уже никогда не вырастут во взрослых волков, не обзаведутся подругами, не поведут стаю на охоту... Вот что сделал с ним Рунар Асгамир, хранивший на него давнюю обиду, и не будет покоя Ингерду, пока не отомстит, какой покой, если дети его маются, неотмщенные, и он с ними мается...

— Вперёд! — коротко бросил он волкам и взял путь к Соколиному становищу.

По лесу до реки бежал осторожно, небыстро, опасался нарваться на Соколиный дозор, скорый на расправу. Да только нету дозоров-то, кругом тревожная тишина, непонятная, и по-прежнему пахнет бедой.

А потом и дымом потянуло.

Ингерд выскочил к реке — бурлит Стечва, торопится к Белому морю. По правую руку высится Крутогор, солнечные лучи алыми языками вылизывают его бока, не доносится с Крутогора соколиного переклича. А по-над рекой, на высоком берегу — Ингерд замер — Яново становище догорает костром, курится дымом.

Бросился Ингерд туда, но откуда ни возьмись какой-то человек прыгнул на него с дерева, сбил с ног, а с ним ещё один, на того бросились волки, и всё завертелось клубком, рычат, хрипят. А потом из клубка вырвался придушенный голос:

— Стой, Волк, остановись! Свои мы, Барсы! Стой!

Клубок распался, Ингерд глядит, перед ним Эйрик Редмир, и ещё один Барс, оба тяжело дышат, и у обоих кровь на лице, одному Ингерд нос разбил, другому бровь. Волки стоят, расставив лапы, и смотрят на них недобро, одно слово Ингерда — опять бросятся. Ингерд сердито поднялся на ноги:

— Зачем напали? По земле-то чужой ходите!

— Не злись, — Эйрик Редмир снял с пояса флягу, плеснул себе воды на лицо, чтобы смыть кровь. — Слушай, Ветер, про какие дела я тебе расскажу.

Они сели на берегу, Редмир и говорит:

— После большого отунга стали твориться лихие дела. Я как в родной стан три дня назад возвратился, так, считай, глаз не сомкнул, всё в дозоры хожу. Стигвичи с Годархами такой наглости на моём веку отродясь не выказывали. Лезут на нашу землю, будто у нас тут мёдом намазано. И знаешь, что страшно, Волк? Режут всех без разбору. Меч у тебя в руках или соха, муж ты зрелый или зелёный парнишка — всех кладут. Готтары всё племя увели вверх по реке, в каменное городище, а мы на старых рубежах остались. Да ведь всю жизнь на камнях не просидишь, голод начнётся, погонит вниз. Вот это всё и есть настоящая война.

— Ты забыл, о чём говорили на отунге? — спросил Ингерд. — С Соколами вам объединяться надо! По одиночке пропадём.

— Да погоди, я тебе про то и толкую, — ответил Эйрик. — Сидим с готтарами, думу думаем, как оборону выстроить, придумать не можем. Мой стан в верхнем течении, у порогов, Янов — в среднем, нам такую линию не закрыть, людей мало. Уходить? Некуда. Да и своё бросать жалко. Спорили долго, ни до чего не доспорились, сидим уже за полночь. И вдруг по темноте приходит от Росомах человек, дружбу предлагает. Говорит, не хотим под Асгамирами ходить, больно лютуют Вепри. Много воинов предлагал Торвал, много оружия.

— Нет ли подвоха?

— Мы встречным-поперечным давно уже не верим, — Барс высморкался кровью. — Засомневались мы, а Торвал и говорит: нынче на рассвете Асгамиры идут воевать Соколиный стан, дайте, мол, одного вашего человека, я его под самые стены проведу, и он вам скажет, что в этом бою ни одного Торвала не было, мол, нам с Вепрями, Мышами и Выдрами не по пути.

— И вы знали и на подмогу не пошли? — вскинулся Ингерд.

— Да погоди ты! Не дашь досказать, — рассердился Барс. — Мы-то сразу за мечи похватались, а Торвал другое гнёт: зря собираетесь, Соколов в становище давно нет, не с кем Асгамирам воевать. Мы подивились и решили одного человека с Торвалом отправить. Пошёл я.

— И что же ты увидел?

— После одда-отунга на острове Рох Эван Асгамир собрал большое войско и не мешкая двинул его на Соколиные земли, а вернее, войско в полной готовности ожидало его по ту сторону Стечвы. К нему, как всегда, примкнули Годархи и Стигвичи. Они переправились через реку в нижнем течении и на рассвете напали на становище. И что ты думаешь? Только они полезли на стены, а оттуда — камни и стрелы им на голову, а я Скифа Райала увидел, молодого челига Соколов, а Торвал говорил, что Соколов в стане нет! Сел я на Торвала, к земле прижал, думал — придушу, а он знай одно твердит: погоди, ещё не всё, мол, увидел. Ну, я, сердце скрепя, дальше смотрю, а у самого всё нутро кипит: вдруг врёт Росомаха, а мы помощь не послали? Но Крутогор молчит, подмоги не просит, и я, стало быть, молчу и смотрю. В общем, при первом заходе Вепри, Мыши и Выдры потеряли четырнадцать человек. При втором — девять. Ох, и разозлился Эван Асгамир, что стан с ходу взять не удалось! Всех людей своих бросил в бой и сам пошёл в первых рядах. С яростным воем они через стену перевалили и, гляжу, остановились, будто не понимают, куда попали, опустили мечи, озираются по сторонам. Стрелы не свистят, Соколы меж собой не перекликаются, никто не собирается с ними рубиться, потому что нету Соколов. Ни одного человека. Ни мёртвого, ни живого.

— Стало быть, не обманул Торвал? Увёл Ян своё племя?

— Увёл. А эти-то как поняли, что опоздали, какое тут началось! Янгар Стигвичей взъярился: 'Что же это такое? С кем мы сражались? Кто, пойди всё прахом, положил стольких моих людей?!' Тут прибегают споручники передних отрядов и сказывают: 'Мы прочесали всё становище. Никого нет. Соколы ушли'. 'Так с кем же мы сражались?' — спрашивает почтенный Мал Годарх, на что Эван Асгамир ему отвечает: 'Они оставили горстку людей, не для защиты, а так, чтоб стан без боя не отдавать. А потом ушли и унесли с собой раненых и убитых'.

Ингерд кивнул. Он знал, как ушли Соколы, — через тайнинский ход. А Барс меж тем продолжает:

— Ну, тут янгар Мышей как заорет: 'Стало быть, эта горстка перебила столько наших? Так что ли? А если бы их была не горстка? Ты, Вепрь, говорил, что Соколиный стан взять легко! Не могли Соколы далеко уйти, с обозами-то, догнать надо, там всех и положим!'

— Вечно эта трусливая Мышь хочет и в воде искупаться, и сухой остаться, — подал голос другой Барс.

— А то, — усмехнулся Эйрик Редмир. — Вепрь Годарху и отвечает: 'Я говорил, что стан взять легко, но не говорил, что обойдемся без мёртвых. Ты соображаешь, Годарх, что война теперь? Или думаешь, на войне убитых не бывает? И не надейся за нашими спинами отсидеться, я твоих бойцов своими прикрывать не стану! И сам в бой пойдёшь, как все! А нападать на обозы мы не станем, там жёны и дети, негоже мараться в крови слабых, да и и Орлы близко'.

— Да, не любит Мышь заносчивого Асгамира, — сказал Ингерд, — но боится его, знает, что Вепри сильнее и тягаться с ними бесполезно.

— А жадность его и вовсе сильнее прочего, — говорит Барс с рассечённой бровью, — потому и пошёл воевать, не то сидел бы дома.

— Мышь она и есть Мышь, — сплюнул Эйрик Редмир. — Живо по становищу разбежались поглядеть, не оставили часом хозяева в спешке какого-нибудь добра. А Годарх, Стигвич и Асгамир меж тем сели на совет. Ну, понятное дело, я неподалёку схоронился, чтоб послушать. Залёг в траву, а тут слышу, кто-то с треском ломится через кусты, как сохатый, прошел в шаге от меня, чуть на руку не наступил.

— Кто же это был?

— Рунар. Мокрый, обтрёпанный, весь шальной какой-то. Отец на него глянул, словно не узнал, словно в нём уродство какое появилось. Не сказал ничего, показал, чтоб сел подле, а потом дальше, Годарху со Стигвичем: 'Соколы ушли под защиту Туров, теперь их достать будет потруднее'. 'Эти Туры нам как кость в горле, — Мал Годарх всё плевался. — Их горстка, а взять не удаётся'. Угар Стигвич поддакивал: 'Туры — бойцы сильные, а после того, как племена им клятву дали, у них подавно помощников прибавилось'. 'Как же нам их разбить? — не унимался Годарх. — Разве что к Соль-озеру прижать да там и утопить'. А долговязый Стигвич другое: не прижмёшь, говорит, там лесов много, попрячутся, мол, ищи их потом.

— Теперь Лисы, Соколы, Орлы и Туры в крепкий кулак собрались, — усмехнулся Ингерд. — Проспали Вепри то время, когда их по одиночке взять можно было. Теперь у этого кулака кроме силы ещё и голова есть.

— Эван Асгамир так и сказал, а Годарх фырчит: 'Это Исмел-то голова? Да этот Тур скоро копыта откинет, лет-то ему больше нашего!' Тут Вепрь разозлился, я думал, прибьёт его, но он только процедил этак сквозь зубы: 'Недорого дам за твои слова, Годарх. Не стоял ты в бою против Стиэри, раз речи такие ведёшь! Он сейчас наш главный враг, потому как что голова скажет, то кулак делает!' На это Годарх как заорёт: 'Да мы почти все земли по Стечве себе взяли! Осталось только Лис с Келмени выкурить, так там Боргвы с Туархами помогут! Чего вам ещё?' Тогда Угар Стигвич к нему наклоняется и в самое ухо говорит: 'Пока мы Лис с Келмени выкуриваем, нам в тыл Барсы ударят! Или забыл про них? А может, и про Медведей забыл?.. Они тоже на стороне Стиэри!' Годарх аж зашипел, ты слыхал когда-нибудь, как мыши шипят? То-то. 'Да что вы заладили — Стиэри, Стиэри! Убить этого Тура, и клятве конец! И племена разбредутся которое куда, а тогда уж мы с ними разделаемся!' А Вепрь смеётся: 'Да как же ты убьёшь его? Ты же свист стрелы услышишь, на землю кулем валишься! Тебе ли тягаться с могучим Туром?' Тут янгар Мышей побагровел от злости и завернул такую оказию: 'Я с ним тягаться не собираюсь. А ты колдуна своего попроси, он на него мор-то и нашлёт!' Сказал — и восвояси подался, сильно злой. А ты чего побледнел, Ветер? Или знаешь что про этого колдуна?

— Ничего не знаю, — хрипло ответил Ингерд.

— А долговязый Угар Стигвич, похоже, знает, потому что сказал так: 'У Белого Тура свой колдун есть, твоего не слабее. Неужто будешь ждать, когда сгубит тебя? Не жди, первым ударь!'

— А Рунар что?

— А что Рунар? Рунар на сторону Стигвича встал. Надо свалить Тура, говорит, срубить голову. Мол, мечом нам его не достать, а колдун без меча с ним управится. А когда и Стигвич ушёл, отец с сыном одни остались, янгар Эван на сына и набросился: от тебя, мол, от воина, такие слова слышу? Исподтишка, со спины хочешь напасть? Ладно Годарх и Стигвич, за них жадность говорит, а ты с чего ведёшь такие речи? А Рунар ему и отвечает: 'Не будет мне покоя, пока род Стиэри топчет эту землю. Не поможешь — сам, один, за его головой пойду. Дочь его, Кьяра, Чёрному Волку, моему врагу, отдалась. Я её сердце перехвачу, чтобы Волку не досталось'. Теперь и Рунар ушёл. А янгар Эван ещё долго один сидел, и лицо у него было как сейчас у тебя, Ветер, — бледное и страшное, он, как и ты, попал в западню и придётся ему вершить чёрные дела, а его хотения никто и не спросит. У него, как и у тебя, есть жизнь, что дороже своей собственной, — жизнь сына, и ради неё он всякое дело совершит, даже худое и нечестное.

— Чёрное это дело будет, Барс, а потому нельзя мешкать, надо спешить в стан Стиэри, успеть отвернуть беду.

— Не торопись, я двух гонцов к Турам послал с предупреждением, гонцы хорошие, они своё дело знают.

Но Ингерд всё равно засобирался в дорогу.

— Верю, что лучших ты послал гонцов, быстрых, но не успокоюсь, пока сам не увижу янгара Исмела.

Эйрик Редмир глядел на него, глядел, а потом и махнул рукой:

— Ладно. С тобой пойду. Что-то и мне беспокойно стало.

И другому Барсу, у которого кровила рассечённая бровь, велел:

— Возвращайся в стан, расскажи братке моему всё, что здесь услышал. Пусть янгар дозоры укрепит и меня дожидается. Какие вести, хорошие или плохие, принесу, не знаю. А нам с тобой, Волк, сейчас в дорогу.

Они сели на коней, кони свежие, пошли легко, быстро, и волки отдохнули, не отстают. Темень уже загустелась, поэтому с дороги не сворачивали, не укорачивали путь, молча гнали вперёд. Ехали мимо озера Околич — попридержали бег, место, где было становище, ещё исходило страданием и печалью, вечувары стояли на пригорке безмолвными истуканами, гляделись в чёрные воды могильного озера, Ингерд и Эйрик побоялись нарушить их думы, гнева их побоялись, поэтому проехали тихо.

Всю ночь несли их кони и устали, пришлось дать им отдых, но недолгий, как разгорелся рассвет — снова погнали вскачь. Сами забыли про еду, про сон и пили вместо воды прохладный утренний ветер.

В Орлиных землях не осторожничали, некогда было осторожничать, но никто их не остановил. Пыль за копытами завивалась до самых границ Туров, кони покрылись пеной, начали хрипеть. Спешились тогда Редмир и Ветер и дальше побежали один барсом, другой волком.

День бежали, ночь и ещё полдня, и недалеко от оплечного Турова становища волки Ингерда нашли у дороги двух мёртвых Барсов, гонцов, которых послал Эйрик к Стиэри. Опечалился Редмир, глядя на своих сородичей, у каждого в груди торчала стрела, и вознегодовал на убийц:

— Неужто Орлы их подстрелили? — вскричал он. — Или Туры, не разобравшись?

Но Ингерд покачал головой.

— Нет, Барс. Их свалил тот, против кого они Туров хотели предостеречь. За ними вернёмся потом, сейчас поспешим в стан, может, успеем ещё. Давай, Эйрик, ты с этих ворот зайдёшь, а я с тех. Гляди в оба.

Эйрик кивнул и свернул с дороги в заросли.

Становище Белых Туров высилось на крутом холме, приступом его взять было нелегко. С обеих сторон подходы к холму стерегли две крепости-оплечья, каждая под каменными стенами, с могучими башнями и тайнинскими ходами, по ним можно ходить из крепости в крепость, а из них — в главный стан, в кром.

Волк обошёл грозное оплечье, скоро взбежал на холм и остановился перед сильными воротами. Дубовые ворота были открыты настежь, а войти в них никак, — напротив, на самом краю обрыва стоял эриль Харгейд.

Стоял, застыв, в тёмном ведунском балахоне, в одной руке стиснут посох, пальцы побелели, другая вытянута вперёд, словно защищается от кого-то, не подпускает к себе, а лицо свирепое, хищное, в глазах нестерпимым пламенем бушует ярость. Ветер наверху холма сильный, одежду с эриля рвёт, треплет длинные волосы, но эриль стоит, не шелохнётся, бескровные губы иногда шепчут какие-то слова, и тогда ветер завывает ещё громче и как есть начинает бурю.

Ингерд не смел двинуться с места, не пройти ему мимо эриля, пока сам не пропустит. В становище тишина, и вдруг оттуда послышался звериный вой — предсмертный, страшный, исполненный страдания. Ингерд вскинулся, задрожал, он узнал голос своей Волчицы, и от этого воя эриль ожил, опустил руку и тихо так, медленно повернулся к Ингерду. Повернулся — лицо уже спокойное, и глаза, словно притушенные пеплом угли, не горят.

— Ветер, — эриль Харгейд произнёс это слово с трудом, словно забыл человеческий язык и теперь пытался вспомнить. — Ты опоздал, Ветер.

Ингерд замер, глядя ему в глаза, и долго они так стояли, потом Ингерд наклонился к волкам, шепнул что-то, волки пошли в стан. Ингерд выпрямился, спросил:

— Велика ли беда, эриль? Поправима ли? Неизбывна?

Эриль стоит против него и отвечает:

— Непоправима беда, Ветер, неизбывна. А мала или велика, кому как покажется. Тебе, может, и мала, а вот Турам с лихвой хватило. Пал их янгар, Исмел Стиэри.

Ингерд стиснул кулаки: верно, опоздал.

— То всем несчастьям несчастье. И мне тоже, колдун. Я ведь как опасность узнал, так сюда помчался, из самых Соколиных земель. Долог путь, из себя вывернулся, но не успел. И Рунара упустил, и Тура не спас. Гибель на мне, колдун.

— Под гибелью все ходим, — ответил эриль, устало опираясь на посох. — А как ты прознал о грозе?

— Гром слыхал. Асгамиры с Годархами и Стигвичами вели разговор про какого-то колдуна. Кьяру я из-под носа Рунара увёл, вот он и лютует, пообещал у колдуна защиты искать. Вот, стало быть, и нашёл. Отец-то его противился, но родную кровь не отринешь. Ответь мне: кто этот колдун? Где обитает? Из-под земли достану.

Вместо ответа эриль Харгейд отвернулся и снова уставился в даль. Потом говорит:

— Подойди. Встань рядом.

Ингерд повиновался. Он касался плечом плеча эриля, длинное тёмное одеяние колдуна взвивалось на ветру и било Волка по ногам.

— Подставь лицо, — велел эриль, — и скажи: что ты чуешь?

Ингерд закрыл глаза и вдохнул жаркий ветер.

— Что чуешь? — вновь спросил эриль.

А ничего. Ветер бросал волосы колдуна Ингерду на спину и плечи, и тогда Ингерду казалось, что его стегают железной плетью, так много силы было заключено в тех волосах.

А потом его вдруг что-то словно ударило в лицо и в грудь, ударило так больно, что он задохнулся и на глаза навернулись слёзы. Ингерд услыхал далёкий голос, тихий, едва различимый, он то шептал, то напевал какие-то непонятные слова, и эти слова несли погибель. Чужой голос пробрался ему в нутро, впился в сердце незримыми когтями и принялся его выкручивать, раздирать, как взаправду. Ингерд покачнулся, схватился за грудь, и эриль Харгейд сильно толкнул его в сторону, а сам вытянул вперёд посох и свирепо кому-то сказал:

— Не бывать.

И Волка отпустило. Пошатываясь, он поднялся на ноги и вытер струйку крови, текшую из носа.

— Это сильный наговор, Ветер. Такой наговор и погубил янгара Белых Туров. И всякого может погубить, если известно, где находится враг, куда насылать заклятье. Соображаешь?

Уж это Ингерд сообразил, да ещё как.

— Так ведь этот колдун любого может погубить! Бесчестно сражается Рунар, но как же воевать с неведомым?

— Всякого губить надобности нет, для такого дела мечи и копья и жадность со злобой имеются, — эриль вздохнул, и в который раз Ингерд подивился — то он стариком выглядит, то молодым кажется. — Вот небо, Ветер, вот земля. Вот стоишь ты, вот я рядом с тобой. В твоём сердце война, и в моём сердце война. Ты маэр, и я как ты.

— Да что за маэр? — не удержался Ингерд. — Зачем?

— Чтобы землю эту защитить, погибель от неё отвести. Ты защищаешь её мечом, я защищаю словом. И враг у нас один.

— Кто же?

— Имя ему эриль Хёльмир, большой силой он владеет, и в совершенстве познал руны, ничто не сравнится с этим знанием.

— Чего же он хочет?

— А он тоже маэр. И жаден до власти, до самости, как если бы всё время голоден и томится жаждой. И пока не утолит он свой голод и свою жажду, в Махагаве не закончатся усобицы. Потому я здесь, и ты здесь, нам с ним воевать.

— Ты — да, но я-то почему? — нахмурился Ингерд. — Почему не Ян, Эйрик? Другие янгары? Почему ты мне говоришь об этом?

— Зачем задаёшь вопрос, если ответ давно в твоём сердце? Ты уже идёшь по этому пути, неужели не понял ещё? Вспомни, как ты пытался свернуть с этой дороги. И судьба гнала тебя обратно болью, как плетью, бедами, потерями. И с каждым неверным шагом твоя боль будет сильнее, беды — больше, потери — неизбывнее. Хватит прятаться, Волк. Иди и сражайся. Как сражаюсь я, подчинившись своей огдстаме. Как сражаются Эрлиг, Кьяра, Рунар, каждый за своё. Поэтому и жизни ваши переплелись столь тесно, поэтому и пошла за тобой Волчица, едва увидела.

— А Рунар?

— Душа Рунара принадлежит эрилю Хёльмиру, он наполнил её своей нестерпимой жаждой, он помыкает ею. Ты сражаешься с ним, но ты сражаешься с эрилем. За дымом ты не видишь огня, малое заслонило от тебя великое. Прозрей уж наконец.

Ингерд задумался, а потом сказал:

— Я понял. Я больше не слеп. Я знаю, что надо сделать.

И быстро зашагал в подступившие сумерки к воротам становища Туров. Эриль Харгейд покачал белой, как снег, головой:

— Интересно, что он понял? И отчего мне так же тревожно, как если бы он не понял ничего?..

За спиной раздался шорох.

— Скоро твои тревоги либо умножатся, либо оставят тебя, — голос прозвучал из тьмы, скопившейся под наугольной башней.

— Не прячься, атанн, я давно знаю, что ты здесь, — бросил за спину эриль, не оборачиваясь.

От стены отделилась тень и обернулась Одиноким Охотником. Он подошёл к эрилю.

— Ветер сказал мне о беде, что здесь случилась, потому я прилетел.

— Я ошибся, Орёл, — промолвил эриль, и сейчас он был глубоким стариком с согбенными плечами — высохшим, слабым, уставшим. — Не того я защищал. Исмел Стиэри не был маэром, истинный маэр — его сын Эрлиг. Моё незнание погубило Тура.

— Ты не мог этого знать, — возразил Одинокий Охотник. — Никто не мог знать! Невозможно увидеть маэра, пока он не начнёт действовать. Исмел Стиэри был славным янгаром, потому племена принесли ему клятву и потому эриль Хёльмир погубил его. Он решил, что сумел разглядеть маэра, но и он ошибся. А время Эрлига ещё не настало, но когда оно настанет, никто не сможет остановить молодого Тура. Защити его, Харгейд.

— Моих сил может оказаться недостаточно. Если ненасытный Хёльмир доберется до Чёрных Камней, до сердца Леса, всё остальное будет уже неважно, потому что всё остальное исчезнет.

— Не доберётся. Он даже не догадывается, кто встанет у него на пути.

Эриль и охотник поглядели друг на друга, словно глазами сказали что-то, потом Орёл обернулся птицей и взмыл в небо, громко захлопали крылья. Эриль Харгейд проводил его взглядом и быстрым шагом пошёл по холму вниз — ни дать ни взять запоздалый путник спешит к ночи домой, только у простого путника посох в ночи не сияет и белые искры в волосах не вспыхивают...

Никто не видел, откуда взялась беда, на то она и беда, что не шлёт гонцов впереди себя. Янгар Исмел с утра пошёл к готтарам, в их терем, никого чужих рядом не было, а в сенях вдруг закачался, упал на колени, а изо рта — кровь ручьём, да из глаз, да из ушей, все старые раны, полученные в боях, пооткрывались. На его стон прибежали воины, вынесли янгара на солнце, но уже не увидел солнца славный Тур и детей своих не увидел, кровью сочились у него глаза, и кровь не останавливалась. Кхигд начал творить над ним заклинания и вдруг замолк, потому что его заклятья разбивались другими, чужими, и тот, кто их насылал, был много сильнее кхигда Туров. И тогда кхигд позвал на помощь эриля Харгейда, защитника их племени.

Эриль явился быстро, подошёл к янгару, в крови лежащему на земле, Эрлига и Кьяру отодвинул и недолго пристально глядел на него. Потом развернулся и пошёл прочь. Кьяра в слезах бросилась к отцу, решила, что эриль от него отказался, и звала отца, звала, но он её не слышал, а слышал только далёкие заклинания, что безжалостно тянули из него жизнь.

Эрлиг выхватил меч, словно хотел защитить отца, но от кого защищать? Невидим враг, клинок ему нипочём, и бессильна ярость молодого Тура. Мудр и могуч был янгар Исмел Стиэри, умён в речах и крепок в бою, не могли его свалить ни стрела, ни вражеское копьё, но свалило чёрное слово, со злым умыслом брошенное в спину.

Янгар остыл на руках своей дочери Кьяры, и Кьяра закричала. Её крик взметнулся над становищем, и все узнали о беде, что настигла Туров, на этот крик пришёл Ингерд. Женщины отпрянули в сторону, попрятали детей, точно явился перед ними дух смерти, бёркв, спустившийся с гор, а за ним неслышно бежали два волка. Никто не осмелился и близко подойти, а Кьяра поднялась с колен и с горестным плачем упала ему на грудь. Туры в ужасе переглянулись, Эрлиг нахмурился, но ни слова не сказал. А чей-то чистый голос затянул плакальную:

— Не померкло солнце ясное,

Не за тучей месяц белый,

То чёрным-черно в глазах моих,

То темным-темно да во могилушке.

Ой, вы, други мои, славны воины,

Славны воины, бойцы ярые,

Вы возьмите меня бездыханного,

Поднимите на руки могучие,

Да несите меня на крутой бережок,

На крутой бережок, мой последний дом.

Вы кладите меня на шелкову траву

Да и меч-то мой в изголовьице,

Да кольчугу мою да под ноженьки.

Надо мной вы насыпьте сырой земли,

Чтобы крепко я спал, беспробудно.

А и будет мне домом высокий курган,

Никакому врагу не пройти по нему,

Не пройти по нему да не около.

Ой, вы, други мои, славны воины,

Вы по мне справьте тризну весёлую,

Беспечальную да бесслёзную.

В бой ходили, слёз ваших не видывал,

И теперь не тревожьте слезами меня,

Не тревожьте, сердца не мучайте...

Всё сделали Туры, как велит обычай, над телом своего янгара насыпали высокий могильный холм, издалека видно тот холм, и тризну справили с вином и боевыми песнями, с которыми в походы хаживали.

Завершилась тризна глубокой ночью, хмельные воины пошли спать, а у кургана остались Эрлиг и эриль Харгейд — нет лучшей охраны молодому Туру.

У кургана горел костёр, возле него лежал щит, а возле щита было воткнуто в землю копьё, на острие трепетал янгаров кармак. К костру из темноты по одному вышли Крийстен Брандив, Оярлик Скантир и Ян Серебряк — страшная весть быстро облетела соседние земли, — а после Ингерд и Эйрик. Они поклонились эрилю, и Эрлиг Стиэри поднялся им навстречу.

— Я Белый Тур, это моя земля. На моей земле вижу я Рыжего Лиса, Зоркого Орла, Серебристого Сокола, Снежного Барса и Чёрного Волка. Зачем вы здесь?

Доблестные воины, славные янгары и споручники пяти племён стояли перед ним, бездоспешные и с обнажёнными головами. Крийстен Брандив сказал:

— Твой отец, могучий Белый Тур Исмел Стиэри, пал. Но не пала наша клятва. Мы не освобождаем себя от слова, данного роду Стиэри.

С этими словами Орёл снял кармак Стиэри с копья и вложил в руку Эрлига. Холодной была рука Эрлига. Несколько мгновений он, стиснув зубы, глядел на отцовский кармак, потом поднял взгляд на янгаров.

— Я — кровь янгара Исмела, — хрипло проговорил он, — я беру клятву и налагаю её на ваших потомков, до тех пор, пока на свете есть хоть один человек из рода Стиэри! Или за мной, или по одиночке!

— С тобой, Тур, — твёрдо сказал Оярлик Скантир. — Тому, кто может погибнуть в бою, негоже приносить больше одной клятвы.

— Ну вот и хорошо, — сказал эриль Харгейд, до этой поры не мешавший разговору.

Его лицо было белее обычного, а длинные волосы так и вспыхивали искрами.

— В нечестном бою погиб твой отец, — сказал он Эрлигу, — но не он тот бой начал. Не он начал, однако сражался храбро, не отступил. Не выстоишь и ты, если на тебя нашлют заклятье. В битве — меч на меч — выстоишь, но с этой напастью тебе не тягаться. Прими от меня это.

Эриль Харгейд снял с себя оберег на шнурке и повесил молодому Туру на шею.

— От меча не спасёт, от стрелы не спасёт, от копья и кинжала — тоже, но от лихого слова защитит. Отец твой в бане его снял и надеть забыл, хоть я наказывал не снимать никогда и тебе наказываю. Когда в нём надобность пропадёт, сам заберу.

Эрлиг огладил оберег и спрятал его под рубаху.

— Кончена тризна, садитесь, славные янгары и споручники, в круг подле огня, должно решить нам, как быть дальше. Садись и ты, мудрый эриль, теперь, как и прежде, не обойтись нам без твоего совета.

Вечер тянулся долго, а ночь ещё дольше. Давно отгорел костёр, а нового не зажигали, чтобы зря не тревожить покой усопших.

— Тяжело нам стоять на рубежах, — сказал Эрлиг Белый Тур, — велики земли, а бойцов мало. Посему так поступим: по Келмени и по Стечве новые городища будем ставить, всех наших воинов по ним посадим, чтобы держать приграничье и по беде быстро собираться большой силой. На Келмени легче, там Туархов Лес ведунов не пропустит, а против Боргвов мы сообща устоим. Тяжелее по Стечве. С севера — Медведи, но и врагов там бесчисленное множество, там Асгамиры. Ян Серебряк сразу после одда-отунга своё племя укрыл, и верно, потому как скорые Вепри уже спалили его стан. Где укрывище Соколов — не спрашивайте, про то лишь Ян сказать может, коли охота такая настанет. Орлы своих детей и жён в наш стан, за каменные стены переправили. Остались Лисы да Барсы.

— Барсы укрылись в горах, — сказал Эйрик Редмир, — но там долго не просидишь, если Мыши перекроют все тропы. Воды нам хватит, но может случиться голод.

— Не случится, — ответил ему молодой Тур. — Чтобы вам путь с отрогов в Орлиные земли сохранить, мы там городище поставим, и ещё одно на Палёных Урочищах, и два по Стечве, на месте Янова становища, — пусть не думают, что выжили Соколов с их гнёзд! — и над Сердитыми Порогами. Отроги за собой надо сохранить, сверху нападать лучше, да и враг побоится глубоко в наши земли лезть, опасаясь принести Барсов на своих плечах. Сколько дней вам надо, Лис, чтоб увести с Келмени жён и детей?

— Они уже в пути, — отозвался рыжий Оярлик Скантир. — Через два дня пожалуют. То-то Боргвы удивятся! — сверкнул он глазами.

— Когда всех укроем, руки себе освободим, — сказал Крийстен Брандив, самый старший из янгаров и споручников. — В бой идти будет легче. Тогда Асгамиры о многом пожалеют.

— Они не захотели мира, — Эрлиг все ещё сжимал в кулаке отцовский кармак, — что ж, мы принесём им войну. Отныне война будет нашим трудом, нашим отдыхом, нашим хлебом. Для нас время драк и карающих набегов прошло, теперь мы будем при оружии и днём, и ночью, и когда бы враг ни напал — мы будем готовы встретить его. Грядёт час большой последней битвы.

— Вот это мне по душе! — воскликнул Оярлик Скантир. — Теперь-то проклятые Куницы переберутся жить на деревья!

— А там их есть кому достать, — поддакнул Эйрик Редмир.

— Орлы и Соколы станут нашими глазами, — говорит Эрлиг, — чтобы в каждом стане, в каждом городище знали обо всех вражьих тропах.

— Дело говоришь, Тур, — кивнул Ян. — У противника крыльев нет, и нам это на руку.

Эриль Харгейд в разговор не встревал, сидел неподвижно в сторонке, и едва заметное сияние исходило от него. Орлы и Туры его хоть и побаивались, но уже попривыкли, а вот Оярлику, Яну и Эйрику точно было не по себе, хоть виду и не подавали. А Ингерд вообще сидел молча и думал вроде бы о своём, словно никого вокруг и не было. Янгары и споручники решали, где удобнее ставить городища, прикидывали, сколько людей туда отрядить, где пойдут дозоры, а где — обозы, обо всём толковали, а Ингерд хоть бы слово сказал.

А уже ближе к рассвету, когда устали языки и поутихли споры, он заговорил:

— Чтоб вести войну, надо знать, с кем воюешь. Знаете ли? Слухи всякий слышит, по слухам догадывается, но одних догадок мало. Эриль Харгейд, не сиди сычом, обрати догадки в правду.

От последних слов, не так уж и учтивых, эриль вдруг словно бы вспыхнул, у него заискрились волосы и засияли руки и лицо, Ян Серебряк, уже такое видевший, побледнел, Крийстен Брандив и Эрлиг Стиэри переглянулись. Оярлик Скантир, полулежавший на земле, настороженно сел. Эйрик Редмир отодвинулся подальше, хотел незаметно, да не получилось. А эриль Харгейд вначале нахмурился, но потом рассмеялся. И все разом вздрогнули, потому что до этого никто и никогда не слышал эрилева смеха.

— Хорошо, маэр. Будь по-твоему.

Посох в руках побаюкал и начал так:

— Смелые вы бойцы, горячие, идти в битву не страшитесь даже безоружные. Но есть у вас другой страх. Не хмурься, Рыжий Лис, спорить не будешь, что Зачарованного леса боишься?

— Не буду, — буркнул Оярлик Скантир.

— И правильно. Не знавши броду, в воду не суйся. А то иные сунулись, едва голову там не оставили.

Ян Серебряк на всякий случай тоже отодвинулся, как и Барс.

— Там оружие не поможет. Другие силы правят там.

— Колдовские что ль? — спросил Эйрик Редмир, с опаской поглядывая, как искрятся снежные волосы колдуна.

— Ну а какие ж ещё? — невозмутимо ответил эриль. — Колдунам воевать воспрещается, у них другие заботы и помыслы, да вот один из нас все запреты понарушал и вознамерился с ваших-то земель вас и выжить, один от гор до моря хочет жить. И колдун, замечу я, весьма и весьма силён.

— Слухами земля полнится, — мрачно повторил Ветеровы слова Оярлик Скантир. — Да ведь слухами сыт не будешь.

— Ну вот тебе не слухи, — ответствовал эриль Харгейд, — тот колдун владеет наукой такой: всех людей меж собой потравить и обождать, пока они друг друга изведут.

— Так это он! Это его... эти... — Эйрик от бешенства даже слова не смог вымолвить.

— Пришлые люди, — угрюмо докончил Оярлик Рыжий Лис.

— Их зовут эгнарами — не живыми и не мёртвыми, они одержимы чужой волей и чужую волю творят.

— И это он... — Эрлиг Стиэри запнулся, — это он отца моего сгубил?

— Его могущество велико, — ответил эриль. — Да, Тур, это он.

— И Асгамиров тоже он наущает, — понял Эрлиг. — Как же нам стоять против него?

— Вижу, как у тебя глаза загорелись, но не ты биться с ним будешь. За тобой, как прежде за твоим отцом, — народ, который тебе принёс клятву и который надо защищать.

— Зато за мной никого нет, — сказал Ингерд. — Я этого колдуна воевать пойду. Покуда он жив, мира в наших землях не будет. Не держи обиды, Ян, — он поклонился Соколу, — это и есть моя дорога. Там, где этот колдун, там сердце Рунара, а мне его сердце надо остановить. Так вот оно всё завязалось.

Ян поклонился в ответ:

— И ты не держи обиды, Ветер, что с тобой пойти не смогу. За мной Соколы, не бросить мне их.

— Зато я могу! — вскочил порывистый Эйрик Редмир. — Я не янгар, но эта земля моя, и не хочу я, чтоб какой-то колдун, пусть он хоть ведуна сильнее, в моём доме хозяином стал! Уж я его!

— Я тоже пойду, — коротко сказал Оярлик Скантир, и больше ничего не добавил.

Эриль Харгейд покачал головой и воздел глаза к небу. В землях, ему вверенных, творилось невесть что. Ты этому молодняку слово, а они в ответ десять, да всё не тех.

Над Келменью полыхало зарево. Пока янгары и споручники держали совет, дерзкие неуёмные Боргвы опять пошли на земли Лис. Эрлиг Стиэри выслушал дозорных и не мешкая собрал свою дружину, опасность была нешуточной, Боргвы переправилось через Келмень большой ратью. Ян Серебряк, Оярлик Скантир, Эйрик Редмир и Крийстен Брандив поспешили домой.

Ингерд же отправился в становище Туров, он хотел забрать оттуда Кьяру и получше укрыть. Никому о своём решении не сказал, одному Эрлигу, и Эрлиг дал своё согласие.

Пока Туры садились в сёдла, прилаживали за спиной луки и колчаны, полные тяжёлых стрел, пока всадники строились по два стремя к стремени, пока пел призывно боевой рог, Ингерд пришёл к Кьяре в светлицу, и стража, по янгарову слову, пропустила его. А покинули светлицу Ингерд и Кьяра волками, махнули через окошко, и никто и не заметил, выскользнули из становища вчетвером, а на песке остался след только одного.

Шальная радость билась в сердце Ингерда, он дышал предрассветным ветром, и ветер пьянил его молодым вином, он чувствовал каждую мышцу своего звериного тела, легко перемахивая через пни и канавы, с размаху врезаясь в студеную синь ручья. Он жадно пил волю и не мог напиться, вспоминая её вкус и удивляясь, как мог забыть его...

Ингерд бежал, не убавляя быстроты и кося взглядом в сторону: в одном прыжке от него бежала волчица, его подруга, бежала красиво и мощно, разделяя с ним радость неудержимой погони. Они подначивали друг друга, играли, подрезая в прыжке, и волчица не уступала волку ни азартом, ни выносливостью. А за ними, не отставая, мчались два молодых волка: ни дать ни взять — стая.

Ингерд шёл по следу Яна и к вечеру таки нагнал.

Конь Яна выдохся, и он попридержал его, чтобы не пал, и потому ехал медленно, похлопывал его по холке, успокаивал и не забывал поглядывать по сторонам. Вдруг видит, рядом, за деревьями мелькнула тень, и сразу — впереди, Ян привстал в стременах, а тут чёрный волк — прыгнул прямо коню под морду. Конь заржал, поднялся на дыбы, Ян с седла на землю и рухнул. Больно ударился спиной, в глазах померкло, а потом слышит — смех. В глазах прояснилось — увидел Ингерда, который стоит над ним и хохочет. Ян выругался сквозь зубы, сплюнул песок и поднялся, презлющий. А когда поднялся, смотрит, его коня держит под уздцы Кьяра. Он дочку Стиэри до этого раз видал, и показалась она ему краше всех на свете, и теперь показалась такой же: и как рассвет, и как закат, что сейчас горит над лесом, только вот ещё и рука у неё сильная: конь вскидывает голову, пятится, ему не по нраву, что два волка лежат близко в траве, а она держит его и смиряет.

— Ты чего хохочешь, быстролапый? — Ян рассердился на Ингерда. — А если бы я шею сломал?

— Сломал бы — плакал. Не злись, быстрокрылый, я за тобой целый день гнался, все лапы сбил.

— Зачем гнался-то?

— Просить тебя хочу.

— О чём же?

— Знаю, что племя своё ты укрыл хорошо. Не хмурься, дорогу не спрашиваю.

Ингерд отвёл Яна в сторону.

— Я к Белому морю иду. Спрячь у себя Кьяру, чтобы лихие люди до неё не добрались.

Ян поглядел на Кьяру, потом на Ингерда. И всё понял.

— Что будет с нею, если не вернёшься?

— Ты позаботишься о ней.

— Я?!

— Ты. Забери её, Ян, и чтоб ни одна собака не пронюхала, что она у тебя. Понял?

— Да понял я, понял.

Ян ещё раз поглядел на Кьяру, потом сказал:

— Пошли, здесь уж недалеко. Хоть до воды проводишь.

Ян Серебряк сообразил своё племя укрыть на заросшем острове посреди озера Остынь. К одному его берегу стеной подступал Лес ведунов, оттого мало кто в его окрестностях хаживал. А Ян в том лесу уже бывал и своей волей сюда людей и привёл, никто не посмел ослушаться, хоть и боялись, шли неохотно.

Большое это было озеро, врагу его переплыть тяжело, а остров — маленький, его сподручно оборонять, да и берега того острова не жёлтый песок, где полого — там камни, большие, острые, а так всё высокие кручи, без крыльев не взлетишь. Долго здесь Ян племя держать не собирался, еды не хватит, хоть Соколы и привезли с собой много зерна и солонины, хоть и кишело Остынь-озеро белорыбицей, а всё же большое племя прокормить не шутка. Потому Ян сильно надеялся, что скоро война закончится и они снова уйдут в свои земли.

Совсем пала темнота, когда подошли к воде, ещё издалека чуткие ноздри Ингерда уловили запах сырого берега. Ян тихонько свистнул, чтобы дозорные признали своих, и ни одна ветка не шелохнулась. Но Ингерд знал, что дозорные здесь, знал, что луки натянуты и Соколиные глаза проводят каждый их шаг. Волки тихо зарычали, но Кьяра, бросая быстрые взгляды по сторонам, — она тоже чуяла опасность, — успокоила их.

Ян наклонился к дереву, пошарил у корней, нашёл тонкую цепь, потянул за неё и из камышей вытянул лодочку, в ней два весла. Прислушался — вокруг спокойно, значит, никого с собой к укрывищу не привёл. Повернулся к Ингерду:

— Ну вот, Ветер, там мой стан. В гости не зову, знаю, что спешишь. Или завернёшь?

— Нет, — ответил Ингерд. — Не сегодня бывать мне у тебя в гостях, быстрокрылый. Пора мне.

— Ну, бывай, — Ян хлопнул его по плечу. — Удача с тобой, Волк.

Ингерд коротко обнял Кьяру, потом кликнул волков, что-то им пошептал и исчез в чаще, словно его и не было.

Кьяра молча села в лодку, низко надвинула на лицо остёжу и так замерла. Волки сели рядом, один с ней, другой с Яном. Ян понял, что Ингерд оставил зверей присматривать за ними, и про себя рассмеялся. А потом загрустил.

Теперь Ингерд был один. Его верные волки остались с Кьярой, вести свою стаю на гибель он не хотел, и между ним и беспощадными бёрквами теперь была лишь клятва.

Ингерд больше не хотел быть человеком, хотел быть зверем, так ему с недавних пор сделалось проще. Он не знал, где Рунара искать, но знал, где найдет колдуна, который полонил душу Вепря, а Ингерду была позарез нужна эта душа. Поэтому он рысью пошёл вдоль берега Остыни, забирая к Соль-озеру. Ему надо было выйти к Белому морю, там из студёных пенных волн высился скалистый островок, на нём не гнездились чайки, не приплывали туда котики на стойбище, и родичи Ингерда не ловили рыбу в тех водах, потому что не было там рыбы, всё живое боялось того места и никак не приближалось туда. Теперь-то Ингерд знал, что за напасть обитает на том островке, и если бы, если бы все Волки знали это прежде!

Но тогда Ветер не думал, какая беда, какое горе, напомнят про тот безымянный неприметный островок. Не зря отец говаривал: 'Заработал занозу — вытащи, а то потом без руки останешься'. Вот и вышло, что много людей про то плохое место слышали, да всё отмахивались, а теперь и отмахиваться некому...

Красивым было озеро, вода в нём круглый год оставалась студёной из-за холодных ключей, поэтому и звалось озеро Остынью. Его северные берега — всё сплошь крутые скалы, поросшие молодыми лесами, в той скалистой стене упрямая река пробила брешь, уж больно ей хотелось попасть к морю, Тёплому. Вода в той реке была ледяной, оттого река тоже звалась Остынью. Она текла аккурат по Зачарованному лесу и впадала, равно как и Келмень, в Тёплое море.

А другие берега озера были пологими, по ним росли берёзовые и ольховые леса, попадались дубы, видавшие стародавние времена, беспечная рябина клонилась к самой воде, гляделась в прозрачные волны. И Янов островок до того казался мал, что едва виднелся с северного берега. Волк обогнул озеро за день и в последний раз обернулся на новое Соколиное пристанище, ловя чуткими ноздрями едва доносившиеся оттуда запахи человеческого жилья.

Близился вечер. Дневная жара поумерилась, небо очистилось от марева и теперь лучилось ясной лазурью. Та лазурь отражалась в прозрачных водах озера, и озеро сделалось синим-синим, и зелень ещё ярче обозначилась по его берегам. Листва шелестела устало, просила дождя, но и малому — росе — радовалась.

Недолго Остынь-озеро красовалось драгоценным камнем в богатой оправе, вскоре завился над водой туман, подёрнулась дымкой зеркальная гладь, и скалистый остров скрылся из виду. Ингерд перекатился по земле, поднялся человеком и начертил в воздухе охранную руну — пусть он не кхигд, но он вложил в неё всю свою силу, всю свою удачу, и пока быть ему далеко, руна охранит остров от лиха. И опять перекинулся волком.

Подкравшаяся ночь принесла с собой прохладу. Озеро осталось за спиной. Впереди, по левую руку, чернел огромный, безмолвно-неподвижный Лес ведунов. По правую руку раскинулись поля — земли Туров. В лес Ингерд заходить не собирался, двинулся полями, по самой кромке. Путь ему предстояло отмерить дальний, через владения Туров во владения Медведей и дальше — в свои земли, к морю.

Сперва Волк резво взял с места, с озера прилетел ветер, повеял холодом, хорошо бежалось, легко. Хорошо, да недолго. Очень скоро в его мысли пробрался Лес. Сперва так только, слегка царапнул, Ингерд вздрогнул, но скорости не сбавил, перед ним раскинулось поле ровное, что твой стол, трава по нему мягкая, росная, и захочешь лапы сбить — не собьёшь. Спору нет, быстро лапы несли.

Лес молчал. Над ним поднялась круглая луна, и от деревьев пала тень. Ингерд не испугался — чего бояться-то? — но взял правее, где посветлей. Тихо и незаметно тень снова накрыла его, словно кто-то набросил невидимую сеть. Волк сбился с бега и начал оглядываться.

Лес молчал, деревья не двигались. Ингерд понял, что не может думать ни о чём, кроме этого проклятого леса и перешёл на шаг. Опять взяв правее, выбрался из густой темноты под лунный свет, сделал несколько шагов и остановился, вперив в непроницаемую стену деревьев мрачный взгляд.

Неуловимая тень снова накрыла его.

Она накрыла собой почти всё поле, точно деревья были вышиной до самого неба. Ингерд понял: если он сейчас откроет свой разум, в него ворвется страх и порвёт в клочья, потому решил звериное обличье пока сбросить.

С озера вновь подул холодный ветер. Ингерд поёжился, озираясь по сторонам. Больше всего на свете ему хотелось бежать отсюда, бежать далеко, пока зловещий Лес не скроется из виду. Не поворачиваясь к нему спиной, он сделал несколько шагов назад, потом стиснул кулаки и заставил себя остановиться. Длинная тень от деревьев незаметно приблизилась.

— Ну нет, — процедил Ингерд. — Не будет по-твоему. Ошейник на меня не наденешь. Я сам к тебе приду.

И решительно зашагал к деревьям, разрывая собой густую темноту. Сам от себя такого не ожидал и даже обернулся посмотреть, не остался ли Ингерд Ветер стоять там, за спиной?..

Он помнил, какой ужас пережил, когда вместе с Яном шёл по этому Лесу вслед за эрилем. Помнил, как страх проник в самое нутро и тело начало деревенеть, обращаться не то в дуб, не то в ясень, и страх тогда стал необоримым ужасом.

А тут Ингерд услыхал стук и остановился. Перевёл дыхание, прислушался. Стучало его сердце, но был ещё другой стук — громче и суше, — словно камень стучал о камень. Ингерд вгляделся в темноту, но кроме темноты ничего не увидел. Тогда он вытащил меч из ножен, мало ли что. И если бы подумал обернуться, то заметил бы, что тень от леса укорачивается, следует за ним по пятам, и за спиной свет от луны делается ярче.

У самой кромки деревьев виднелся камень, высокий, плоский, поставленный стоймя. У подножия шевелилась тень. Остановившись на почтительном расстоянии, Ингерд заметил мелькавшие молоток и резец, — человек (или кто там был на самом деле) выдалбливал на камне какие-то знаки.

Ингерд стоял, не шелохнувшись, и гадал: почуяли его присутствие или нет. Долго так стоял, пока стук не прекратился. А едва стук смолк, тень распрямилась — один сплошной балахон — подняла из травы посох и подалась в лес. Тогда Ингерд додумался, что это был ведун, и, сбросив оцепенение, начал снимать с себя одежду и выворачивать наизнанку, путается в рукавах и штанинах и сам себе радуется, что вспомнил об охранной примете. Куртку шиворот-навыворот застегнул и облегчённо вздохнул. И вдруг замер, утирая со лба холодный пот.

Камень, на котором чёрный ведун оставлял какие-то знаки, весь тихо светился, и еле-еле светились знаки, как светится в ночи редкий цветок амалим. И понял Ингерд, что это кайдаб — одна из каменных книг Древнего леса, ему бабка про такое говаривала, и Ян упоминал, и эриль Харгейд. Любопытство пересилило страх, подстегнуло, точно крапивой, Ингерд подкрался к камню, присел на корточки, разглядывает.

По камню сверху донизу серебрились руны, Ингерд грамоте-то был обучен, простые руны читать умел. Но тут какая-то получалась несуразица, несколько раз он от начала до конца все прочёл, но так ничего и не понял.

Ну и луна скрылась, руны без её света недолго тлели и погасли. Стало совсем темно. Ингерд немного постоял, послушал Лес, ничего не услышал и волком побежал дальше, незаметно забирая к полям, подальше от деревьев. Озеро Остынь осталось далеко.

Бежал всю ночь, устал сильно. Лес ведунов вытянулся позади зелёной каймой, и сюда его тень добраться уже не могла. Волк жадно напился воды из встретившегося ручья, затравил зайца и залёг, сытый, отдохнуть в густом ольшанике.

Когда день перевалил за середину, Ингерд опять поднялся. Чует — жара собирается к земле, дышится тяжело, стало быть, близко гроза. В воздухе дрожит белое марево, небо чистое, только далеко виднеется маленькое облачко, но не гляди, что маленькое, скоро из него вырастет огромная туча и небо закроет.

Волк пошёл рысью, силы берёг, не то в такую жару запросто можно перегореть. Кругом поля, на них островки кустов, малые и редкие — не спрячешься. А гроза всё собиралась, облачко росло и темнело, и далеко-далеко слышались глухие, грозные раскаты грома.

Ингерд увидел впереди холмы и прибавил ходу, надеялся там найти заветерье и переждать бурю. Холмы выстроились длинной чередой — какие пологие, какие островерхие, поросшие травой и кустиками молодых берёз. У подножья в беспорядке валялись замшелые камни, видно, их давно никто не трогал. Ингерд поглядел на те камни, уж больно они напоминали обломки некой постройки, что, быть может, стояла на верхушке, от старости развалилась и по частям скатилась вниз. И тут пала темень, и над головой загрохотало.

Небо стало иссиня-чёрным, с золотым подсветом, запахло пыльной травой. Налетел резкий ветер, взъерошил шерсть на загривке, к лапам упала упала первая капля дождя. Резко вспыхнула молния, следом ударил гром, Ингерд огляделся в поисках укрытия. И — была ли это правда или наваждение, — но он увидел Рунара.

Сперва решил, что ему всё же почудилось, и пристально вгляделся в предгрозовые сумерки. Около одного из камней стоял человек. Ветер неистово рвал с него плащ, под которым виднелась кольчуга, и пыльные вихри, налетая, ранились о тяжёлый обнажённый меч и от этого стонали и выли. Это был Рунар — с непокрытой головой, без кармака, лицо скрыли спутанные волосы, но глаза горели такой одержимостью, что Ингерд не усомнился: Рунар это. Его враг сам пришёл к нему! Шальная ярость заглушила голос рассудка, Волк перекатился через себя и с земли вскочил человеком, ладонь уже схватилась за рукоять меча, как вдруг на него упала прочная сеть, скрутила, затянулась и повалила с ног. Хлынул дождь.

Ингерд сильно ударился плечом о камень и зарычал, но не от боли, а от бессилия — в ловушку попался! Как щенок, недоросток, как самый глупый переярок! Рунар пожаловал не один, с ним в засаде сидели несколько человек, и все — Асгамиры, все рослые и могучие, на дело Вепрь с собой только Вепрей взял, бойцов своей сотни — преданных, проверенных, никаких здесь тебе осторожных Выдр и трусливых Мышей.

Ингерда рывком поставили на ноги. Дождь тяжёлыми струями бил его по спине.

— Ну что, Волк, — Рунар подошёл к нему, — каково в капкане быть? Каково самому превратиться в добычу?

— Тебе виднее, Вепрь, — ответил Ингерд, медленно пробираясь рукой к кинжалу. — Ты-то уже давно добыча. Тебя добыли и разделали, и твоё мясо гниет на костях. Воняет.

Сказал, а сам видит, у замшелых камней, разбросанных в беспорядке, что-то чернеется, словно давешний ведун тенью припал к камню и не шевелится. Но только Ингерд чуял, что это никакой не ведун, а кто-то ещё, кто с Рунаром вместе пришёл.

— Обещал я тебе могилу глубокую, — усмехнулся Рунар, глядя Ингерду в глаза, — будет тебе могила. Но прежде знай: Волчицу твою я найду, из-под земли достану — не дёргайся, не стану её убивать. Я заставлю её забыть, что она была Волчицей. Слышал, Ветер? И она забудет.

Белая молния на миг озарила их лица, перекошенные от бешенства, от раскатистого грома заложило уши. Когда грохот утих, Ингерд тихо, угрожающе произнёс:

— Запомни, Вепрь, и остерегись: за каждую её слезу я возьму каплю твоей крови и буду брать, пока не обескровеешь.

А пока говорил, рука наконец-то нащупала кинжал и потащила из ножен, сам порезался, но и сеть начал резать, замирая при каждой вспышке молнии. А как приослабла сеть, так он и вспорол её снизу одним движением. Волка повалили на землю, завязалась драка, и тогда вместе с громом и молниями — голос, будто с неба и отовсюду вокруг бросает слова:

— Эль наи кархат, маэр! Кархат наи, мара им!..

Но наперекор этим словам пропел боевой рог, и силы Ингерда удвоились, Волк знал этот рог, он часто звучал, когда Барсы шли Соколам на подмогу! Это подоспели Эйрик Редмир и с ним Оярлик Скантир, выручили Волка из беды. Подоспели, да не одни: у камней возвысилась знакомая белая фигура, пожаловал эриль Харгейд — весь мокрый, страшный, по волосам струятся огненные змеи, на воздетый посох перебегают и на острие искрами трещат и шипят. Оярлик с Эйриком аж попятились, а Ингерд сообразил, что эриль Харгейд с тем, другим, схватился, и непонятные слова ему говорил, и земля у него под ногами задымилась неспроста, когда кругом хлещет дождь. Вепри бежали.

Ингерд поднялся, вернул кинжал в ножны, утёр кровь с разбитого лица, а эриль Харгейд свой посох на него навел и сердито спрашивает:

— Я тебе Лесом велел идти, почему ослушался?

Ингерд уставился на посох, тот все ещё шипел и вспыхивал искрами. Сколько память ни напрягал, не мог вспомнить, когда это эриль ему давал такой наказ.

— Почему Лесом не пошёл? — ещё больше осерчал эриль и ткнул посохом ему в грудь.

Эйрик с Оярликом переглянулись и тихо так, незаметно начали пятиться. Они были готовы сражаться против любого врага, но только не против эриля Харгейда.

— Ингерд, ответь же ему что-нибудь, — не сводя глаз с убийственного посоха, процедил сквозь зубы рыжий Оярлик.

— Ты кайдаб прочёл или нет?! — эриль как хватит посохом по камню, а гром над головой как грохнет! Эйрик споткнулся и упал и споро пополз прочь на коленках, враз уверившись, что эриль умеет и грозой повелевать. Но Оярлик его перехватил и поднял на ноги. А Ингерд говорит:

— Прочёл я кайдаб. Не понял ничего.

Дождь поутих, превратился в изморось, ветер взялся её трепать, гонять из стороны в сторону. Эриль Харгейд с тяжёлым вздохом опёрся на посох и поглядел на Ингерда так, будто пытался понять, какие мысли бродят у того голове и есть ли среди них умные. Ингерду это не понравилось, глаза вспыхнули гневом, но эриль уже отвернулся и устало присел на камень. Злосчастный посох из рук не выпускал. Эйрик и Оярлик, обогнув эриля подальше, подошли к Ингерду и встали рядом.

Долго эриль так сидел, не шевелясь, волосы, потемневшие от дождя, искрить перестали, и посох больше не шипел. Плечи у него сгорбились, и, хотя в лице не было ни единой морщинки, Ингерду вдруг подумалось, что эрилю много, очень много лет, столько же, сколько этим холмам, сколько небу над ними.

Дождевая кисея поредела, истончилась, потом пропала совсем. За Соль-озером засияло солнце. Эриль Харгейд резво поднялся на ноги.

— За мной ступайте, — бросил он и размашисто зашагал в сторону Леса, который — что ты будешь делать! — уже был тут как тут.

Волк угрюмо поплёлся вслед за эрилем, уже знал, что перечить бесполезно, а Лис и Барс постояли в нерешительности, пошептались, потом всё же нагнали. Не хотелось им соваться в Лес ведунов, ох как не хотелось, но ослушаться могущественного эриля было для них смерти подобно. Ингерд-то не в первый раз ступал под сень древних дубрав, а вот Эйрик с Оярликом боялись не в пример больше его.

Вот кромка деревьев всё ближе, всё сумрачней, эриль Харгейд обернулся на них у раскидистого вяза, ветки руками раздвинул и в лес, как в дом, вошёл.

— Слушай, Ветер, нам обязательно туда? — сдавленным голосом спросил Эйрик.

Ингерд хмуро взглянул на него. Он сам туда не хотел — такой крюк давать.

— Ты не мне, ты эрилю скажи, — кивнул вперёд.

— Чтоб меня!.. — ахнул Эйрик и Оярлику говорит:

— Ну, коли у тебя ещё храбрость осталась, сейчас самое время вспомнить, где она хранится.

Оярлик Скантир что-то угрюмо буркнул и за Ингердом переступил границу Леса ведунов. Эйрик Редмир последний раз посмотрел на солнце, вздохнул и тихо, крадучись как кошка, скользнул в колдовские владения.

Там было сыро и душно. Подлеска почти и не росло, зато папоротник завивался так густо, что временами сквозь него было не прорваться. За долгие годы в Лесу, где посветлее, столько поднялось и пожухло травы, что теперь она ковром пружинила под сапогами. В этой траве птицы вили гнёзда и часто вспархивали из-под ноги, ошалело щебеча, не привыкли к людям. Эйрик с Оярликом вздрагивали каждый раз.

Ингерд был в напряжении, всё ждал, когда же накатит страх, который они с Яном испытали в прошлый раз. Ждал, а страха отчего-то всё не было. Волк покосился на Лиса и Барса: те по сторонам испуганно глазели, но страх к земле их не гнул. Потом Ингерд сообразил, в чём дело. Они-то с Яном были в самом сердце Леса, туда всем дорога заказана, а страх там вроде бы как за стража, охраняющего границы.

Потом чаща начала перемежаться полянами и пролесками, а на них стали попадаться малые и большие камни, те самые кайдабы. Трава на полянах росла высокая, но около камней её обкашивали, расчищали вокруг бурелом, — заботились ведуны о своих книгах. Правда, эриль Харгейд ни у одной не остановился, и Оярлик с Эйриком так и решили, что это простые камни.

Ингерд злился. Ему казалось, что эриль ведёт их вглубь Леса, а ему надо было лишь краем пройти, чтоб дорогу спрямить, а теперь выбирайся отсюда, только время терять без толку.

А эрилю Харгейду всё нипочём, шагает себе, не оглянется ни разу, и ни трава, ни ветки за одежду его не цепляют, и залежи гнилого хвороста не преграждают пути, и древесные корни под ногу из-под земли не выпирают. А вот Ингерду, Эйрику и Оярлику всего хватило с лихвой, они и про страх думать забыли, уберегая глаза, ноги и руки. И шли-то вроде бесцельно, но Ингерд помнил, что в прошлый раз они тоже ломились неизвестно куда, а забрели в такое место...

Ни разу не отдохнули, уже стало темнеть, Волк, Лис и Барс выбились из сил, даром что ходоки бывалые, а эриль Харгейд знай себе меряет лесные тропы и назад не оборачивается. Ночь подкрадывалась всё ближе, среди густых крон замигали звёзды, а они всё тащились, борясь с ветровалами и в темноте натыкаясь на коряги, и слова сказать боялись. Взмокли, Эйрик с Оярликом поизорвали одежду, хорошо что эриль в темноте начал светиться, так они не отстали и не заблудились.

К середине ночи едва ковыляли, спотыкаясь, а к утру и вовсе еле брели. И когда уже готовы были пасть, не чуя ни рук, ни ног, эриль Харгейд вдруг обернулся к ним и возгласил:

— Пришли уж.

Эйрик Редмир где стоял, там и лёг, Оярлик Скантир со стоном повалился неподалёку. Ингерд сморгнул пот, огляделся.

Они были на небольшой полянке, кругом неё стояли клёны и липы, под их низкими ветками примостился шалаш, Ингерд в предрассветных сумерках не сразу его разглядел. Посередине полянки чернело кострище, и было оно ещё тёплым — над ним курился слабый дымок. Под навесом сушились всякие травы и лежала свежая береста, снятая большими кусками. Пока Ингерд осматривался, эриль Харгейд заглянул в шалаш и надолго там задержался. Посох оставил снаружи, прислонив к стволу липы.

Ингерд уселся на землю, вытянув гудящие ноги, подумал и снял сапоги, давая отдых ступням.

— Куда это мы попали? — едва слышно простонал Оярлик, перекатываясь со спины на живот. Глаза у него слипались.

— Спи, — так же тихо сказал ему Ингерд. — Я покараулю.

Оярлик кивнул и сразу уснул. Эйрик Редмир ничего не сказал, он ещё до этого в сон провалился.

Ингерд сидел, переводил дух и гадал, зачем эриль Харгейд опять его затащил в свои владения. Ничего путёвого не придумал, а тут и рассвет, и эриль Харгейд вышел из шалаша. Да не один.

Ингерд весь напружинился при виде незнакомца, но скоро расслабился: незнакомец оказался безусым юнцом. Ростом высок, с эриля, пожалуй, но при этом худющий, как вяленый лещ, и оттого кажется нескладным. Одет в холщовые штаны и длинную рубаху, и, видно, такая одёжа была ему не по вкусу: он путался в длинных рукавах, постоянно поддёргивал штаны и норовил ворот сделать пошире. И ещё он был босой и лохматый.

Эриль Харгейд подвел его к Ингерду. Ингерд поднялся на ноги и увидел перед собой прищуренные, подслеповатые серые глаза, в которых таились непонятный страх и невольное любопытство.

Ингерд оглядел юнца с головы до ног, начиная со всклокоченных длинных волос и заканчивая босыми пятками. И уставился на эриля Харгейда.

— Кто это ещё? — подозрительно спросил.

— Его Травником зовут, — эриль сложил руки на груди и принял строгий вид.

— Травником? — Ингерд ещё раз оглядел парнишку, тот пытался поддеть рукава рубахи, но они всё равно падали. — Зачем ты его привёл? А?

— Он с тобой пойдёт. Проводником.

— Кем?!

Ингерд мигом вскипел — не хватало ему помехи в дороге! Но эриль Харгейд, не повышая голоса, повторил:

— Он пойдёт с тобой.

Ингерд уловил у колдуна в голосе явственную угрозу и отступил. Ссориться с эрилем было не с руки.

— Но зачем?..

— Надо, — коротко отрезал эриль и сказал Травнику несколько слов. Ингерд из них не понял ни одного.

— Травник — мой ученик, — пояснил-таки эриль. — Он ведун. Но другим, — он кивнул на спящих Лиса и Барса, — этого знать пока не надобно. И зови его Травник, будь добр.

Ослушаться Ингерд не мог. Он наблюдал, как парнишка увязывает котомку, прилаживает её за плечами, по-прежнему пытаясь сладить с длинными рукавами и штанинами. Потом он взял под навесом посох, поднял лицо к светлеющему небу и что-то пробормотал. Может, заклинание какое, может, попрощался, поди пойми. Ингерд недовольно смотрел на него. Похоже, парень так и собирался идти босиком.

— Ну, ступайте, — эриль начертил в воздухе охранительную руну. — Найра им, алья ма!

Из-за верхушек деревьев золотым дождём брызнули солнечные лучи, тень стремительно отступила, и Ингерд очутился за пределами Леса ведунов, в зелёных лугах земель Стиэри. Оярлик, Эйрик и Травник — вместе с ним.

Эйрик Редмир, судорожно вздохнув, закашлялся, словно проглотил комара, и резко сел. Непонимающим взором он огляделся вокруг, потом встал. Схватившись за голову, точно с похмелья, рядом поднялся рыжий Оярлик.

— Это я так долго спал? — спросил Эйрик. — Где это мы?

— Пока сам не разберусь, — ответил Ингерд, весь обратившись к своему чутью, больше не к чему, земель этих он не знал.

— Нам туда надо, — парнишка вытянул худую руку в сторону лесистых холмов, ещё подернутых дымкой ночного тумана.

Оярлик с Эйриком уставились на него.

— А это ещё кто? — протянул Оярлик, как совсем недавно до него Ингерд.

— Его звать Травником, — Ингерд поудобнее приладил меч за спиной. — Он нас поведёт.

— И куда?! — хором воскликнули Редмир и Скантир.

— К морю, — коротко бросил Ингерд. — Идёмте, если вы всё ещё хотите идти.

— Но взялся-то он откуда? — не унимался подозрительный Барс. — Не с неба же упал!

— По дороге прибился. Пошли.

И Ингерд зашагал вслед за долговязым Травником. Оярлик с Эйриком переглянулись. Их весьма насторожил этот дылда, босой и с посохом, они разом вспомнили пришлых людей, из-за которых случаются кровавые распри, и решили с этого Травника глаз не спускать. Волк, похоже, ему доверяет, но мало ли что...

Так начал свой поход к морю Ингерд Ветер. Он помнил о клятве, но теперь его клятва была лишь частью одной большой огдстамы, судьбоносной жертвы, которую каждый определяет сам для себя, а порой берёт и больше, чем может нести. Их было четверо — четыре сердца, четыре судьбы, и они ещё не понимали, почему они вместе и зачем, но шли плечом к плечу общей дорогой, ожидая в конце найти правду — каждый свою, а может, и одну на всех.

Разгорелся новый день, безветренный и жаркий, вчерашнего дождя будто не случилось вовсе. Земля снова была сухой, только листья и травы, умытые, зеленели ярче, отдавая последнее своё цветение перед осенью.

Шли без остановки до самого вечера, просолились и обветрились, и мечи казались тяжелее обычного. Почти не разговаривали, в жару берегли силы, лишь Эйрик с Оярликом, что шагали последними, редко перебрасывались словом. Они всё поглядывали на долговязого Травника, точно ждали какого подвоха. А тот вышагивал чуть-чуть впереди всех, рубаха на спине потемнела от пота, но усталости он не выказывал и только иногда спотыкался, попадая пяткой на колкий стебель. Он спотыкался, а Эйрик с Оярликом останавливались и брались за мечи.

— Вот сейчас, — шептал Эйрик, — сейчас заговаривать начнёт. Но долговязый отрок вытаскивал из пятки занозу и молча шёл дальше. Ингерд неодобрительно смотрел на его босые ноги, но ничего не говорил, всё ещё считая, что парень задерживает их в пути. Впрочем, довольно скоро он в этом разубедился.