Было ли здесь что-нибудь, что осталось от ее мира? Или она — это все, что связывало ее с прошлой жизнью?
Небо, тяжелое, свинцовое, хмурилось ватой облаков, грозившись то ли пролиться дождем, то ли обрушиться на землю снегом — был ноябрь, и оно никак не могло выбрать, поэтому хранило грозное молчание.
Тонкие бурые скелеты благоухавшего летом пустырника сиротливыми палками врезались в молочную серость долины. Застывшая на полпути между жизнью и смертью трава проглядывала сквозь грязный налет растаявшего снега — он выпал в начале недели, еще в прошлой жизни. Трава тянулась до широкого ирригационного канала, а потом резко обрывалась, сменившись черным, еще пахнущим гарью ковром.
Шаркая ногами в тяжелых, не по размеру, сапогах, по дороге брела девочка. Ей было холодно и зябко, хотелось в тепло, но вокруг не было очага, где она могла бы обогреться.
Дорога — череда замороженных ночной стужей кочек, с двумя глубокими колеями на обочине — сворачивала к каналу. Там должен был быть мост, но его не было — всего лишь несколько обгоревших устоев. Девочка в задумчивости остановилась перед ними, думая, как перебраться на ту сторону. Видят боги, ей нечего было здесь делать, но ее тянуло сюда, она не могла не вернуться, не увидеть все своими глазами.
Девочка повернула на север и перешла канал по ряду плоских камней — в детстве они удили с них рыбу. В детстве... Ей было двенадцать лет, но казалось, будто она за два дня постарела на десять лет. Прошлое подернулось пеленой — да и было ли оно, не приснилось ли?
От деревни ничего не осталось — стоило ли и искать? Черные, покрытые шершавой печатью огня, столбы, превратившиеся вдруг в груду хрупкой субстанции бревна, разбросанные по земле обгорелые ножки табуретов, обрывки ткани, гарь и смрадный запах испепеленной плоти. Девочка боялась подойти близко и, не моргая, поднеся руку ко рту, смотрела на деревянное сабо, притаившееся за порогом ведущей в никуда дверью. Она видела, что за ней что-то темнело, и боялась посмотреть. Женщина. Лежит на спине или на животе? Раскинула руки или в последний миг отчаянно пыталась защититься от смерти? Как она пришла к ней: лизнула огнем, нанесла тяжелый удар топором, вспорола ножом или просто со всей силы швырнула виском об угол?
Сделав над собой усилие, девочка повернулась спиной к двери без дома и, переступив через труп собаки, стараясь не смотреть по сторонам, не замечать багровых пятен на призраках домов, привычно, вытоптанными всадниками огородами, направилась к месту, где она появилась на свет. Но, как бы она ни пыталась не замечать ее, как бы ни закрывала глаза, война бесцеремонно вторгалась в ее органы чувств запахами, видениями и даже этой гнетущей тишиной.
Девочка замерла, наткнувшись на то, что осталось от их соседки. Горло судорожно сжалось, содержимое пустого желудка отчаянно метнулось наружу. Зажав рот рукой, отчаянно борясь с рвотными порывами, не в силах больше чувствовать ни ужас, ни страх, она молча смотрела на копну слипшихся волос, на эту синюю кожу и зеленое оперение стрелы, навек пригвоздившее к телу рабочий передник. Они их не ждали, они занимались привычными делами — и тут огонь, крики, боль, паника, отчаянье...
— Я одна, — пробормотала девочка и тяжело опустилась на землю рядом с трупом. Стоило ли идти дальше, чтобы разразиться безмолвными рыданиями над родным пепелищем? Выдержит ли она, когда увидит то, что осталось от ее семьи?
Ей вспомнилось зарево, стоявшее над деревней, когда она, гонимая страхом, бежала, куда глаза глядят. Если бы мать не послала ее в поле, она лежала бы вместе с ними.
Преодолев бушевавшие в груди чувства, смахнув выступившие на глазах слезы, девочка обошла мертвую соседку. Нужно было осмотреть огород — вдруг там осталось что-то съестное? Она откопала пожухлую морковку, отряхнула от земли и с жадностью впилась зубами в промерзшую растительную плоть.
Заставив замолчать утробный голос голода, девочка решилась. Она должна увидеть, как бы тяжело это ни было. Пусть ее сердце будет разрываться на части, пусть они будут сниться ей по ночам, стоять на пороге и смотреть пустыми глазницами, чем она до конца своих дней будет мучиться незнанием и пустой надеждой.
Шаги давались ей не легко, будто тяжелые гири привязал кто-то к ногам. Они словно твердили: 'Остановись! Что ты хочешь там увидеть — смерть, боль?'. Девочка не слушала внутренний голос и упрямо шла вперед, к краю своей пустоты.
Дом был за поворотом, за покоробившимся остовом сарая с оголившимся скелетом крыши. Она закрыла глаза и сделала шаг.
Стена, срезанная наискось огнем. Кусок обгоревшей ткани, свесившийся из слепого окна. Детская игрушка, измазанная в грязи — самодельная кукла с красными волосами. Выбитая дверь валяется во дворе. Внутри — груда пепла. И ничего. Никого. Она замерла перед зияющей дырой входа, дотронулась пальцем до закопченной стены, провела им по лицу — черная полоса осталась на щеке. Найдя в себе силы, девочка шагнула в уничтоженный мир ее детства. Она боялась наткнуться на край передника, запекшуюся кровь, вывернутую руку, ногу, замершую в неестественной позе, но находила только гарь, обломки мебели, оплавившуюся кухонную утварь, частички ткани. Видят боги, девочка не знала, стоит ли ей плакать или радоваться. Что они сделали с ее родными: выволокли из дома и убили, заперли и сожгли, угнали в рабство? Лишь бы в рабство, тогда они живы, тогда у нее есть шанс, призрачный шанс еще раз увидеть их.
Она прислонилась спиной к стене и, утопив голову в волосах, заскулила. Девочка пыталась выдавить из себя слезы, забыться хоть на миг в разрывавших горло рыданиях, но глаза вдруг пересохли. Губы подрагивали, боль рвалась изнутри наружу, а по щеке, измазанной сажей, скатилась всего одна слезинка.
Сидя на корточках, в один миг лишившись опоры, такого надежного и вечного былого мира, она не могла рыдать. В ней закипало новое чувство — ненависть. Окажись сейчас перед ней один из этих ухмыляющихся солдат, сгребавших в охапку детей и запихивавших их в деревянные клетки, она бы выколола ему глаза, размозжила голову уцелевшей в огне чугунной сковородой. Посидеть, оплакать свое горе, похоронить в сердце родную деревню — и отправиться в путь. Она пойдет в Эгеш и попроситься в ученики к какому-нибудь одару. Она будет упорно учиться, терпеть все лишения, грубость, даже побои — лишь бы потом, возмужав, так же придти и уничтожить их, убийц ее детства. В одары ведь набирают девушек? Даже если не набирают, она будет дежурить у дверей дни и ночи, будет валяться в ногах у магистра — и он смилостивиться, позволит.
Оставив сердце за слепым окном разоренного дома, девушка задумалась над насущными делами. У нее была цель, но до Эгеша далеко, ей ни за что не дойти дотуда с пустым желудком.
Обходя огороды, она собирала все, что пощадили кмеры: клубни картофеля, топинамбур, артишоки. Если на каком-нибудь пепелище ей попадались уцелевшие вещи, девочка брала их, бережно заворачивая в кусок занавески. Самой необычной ее находкой оказался щенок — мокрый замерший комочек на горе рваного тряпья. Она прижала его к груди — такой же сирота, как она сама. Щенок обогрелся, лизнул ее в шею — теплый шершавый язык. Жизнь.
— Ты кто?
Девушка вздрогнула, услышав этот голос. Человек? Кмер? Она вскочила, ощетинилась, приготовившись дать отпор врагу — не делом, так словом.
Мальчик. Немного старше нее. Не кмер. Стоит и удивленно смотрит на нее.
— А сам ты кто?
Девочка еще крепче прижала к себе щенка и покосилась на свой узелок.
— Олив.
Он улыбнулся и сделал шаг в ее сторону. Она отшатнулась.
— Ты отсюда?
— Отсюда.
— Но имя-то у тебя есть?
— Конечно, есть.
— Так скажи его мне.
— Сара.
Он так мило улыбается, он не может желать ей зла.
— Собака твоя?
— Нет. Нашла. Как ты здесь оказался?
— У отца пропала коза, я искал ее.
— Тут побывали кмеры, после них ничего не остается.
Сара опустилась на колени и положила в свой узелок найденную мелкую монетку.
— Ты их боишься?
— Нет. — Она облизнула пересохшие губы. — Раньше боялась, а теперь нет.
— Голодная?
— Есть немного.
— Тогда пойдем. У нас есть молоко и хлеб.
— А как же твоя коза?
— Ты же сказала, что ее не стоит искать.
Взвалив на плечи свои нехитрые пожитки, Сара последовала за Оливом. Ей было все равно, куда идти, все вдруг потеряло смысл, кроме Эгеша.
Родители Олива жили на хуторе в стороне от дороги, возможно, поэтому их и пощадили кмеры, просто не нашли: они ведь, как коршуны, кружили по берегам канала, не спускаясь в царство камней и прочесанных ветром деревьев.
Сару приняли, как свою, накормили, обогрели, одели. Привязавшись к теплу очага, она не спешила уходить, слушая по вечерам монотонные песни хозяйки за жужжащим веретеном. Замерзшее сердце постепенно оттаивало, но трещина, расколовшая его пополам, так и не заросла. Далекие лики прошлого приходили к ней по ночам, молча смотрели на нее из темноты. Каждый раз она с криками просыпалась, и каждый раз приютившая ее женщина убаюкивала ее душу на своей груди.
Повседневная рутина, мелкие домашние заботы сложились в круг ее жизни. Сара взрослела, и ее детская мечта об Эгеше покрылась пылью забвения. Теперь она была не грязным оборвышем, дрожавшим на пепелище родного дома, а хорошенькой юной барышней, задумчивой и серьезной. Когда девушка вместе со всей семьей ездила на рынок продавать яблоки и козий сыр, на нее засматривались, посылали ей воздушные поцелуи, дарили сладкие заморские апельсины. Парни были наглые, важные, все сплошь юные одары, но для них не было места в ее сердце.
С некоторых пор Сара стала замечать, что Олив смотрит на нее по-новому. Он мог часами сидеть и смотреть на нее. Стоило ей наклониться за тяжелым ведром — как Олив тут же выхватывал его из ее рук и относил на кухню. Когда на полях распускались цветы, он приносил ей яркие ароматные букеты, которые она с улыбкой принимала и ставила в жестянку в своем уголке. Олив нравился ей, так как никогда не хотел казаться тем, кем он ни был. Искренний, предупредительный, он, как мог, старался облегчить ее жизнь.
Когда ей исполнилось семнадцать, Олив впервые пригласил ее на танцы в соседнюю деревню. Это была новая деревня, отстроена уже после опустошительного набега кмеров. Там жили новые люди из незнакомых ей мест, говорившее на другом наречии. Танцы устраивали по воскресеньям на открытой площадке перед возводимым храмом Убела. Сара не противилась и ходила с ним, позволяла покупать себе сладкий номэ и крепко сжимать себе руку.
Через год они вместе смотрели на небо. Сидя на крыше сеновала с курткой Олива на плечах, Сара с улыбкой выслушивала мечты юноши; теперь они были и ее мечтами. Как это произошло? Она та и не заметила, наверное, еще тогда, когда он взял ее, маленькую девочку, за руку и повел через мертвые поля к своему дому. Они вместе играли, вместе ели, вместе трудились на скотном дворе и огороде — было бы странно, если бы они не привязались друг к другу. Олив был таким надежным и понимающим, Сара — такой рассудительной и спокойной. 'Идеальная пара', — говорили о них, а они не спорили.
Впервые поцеловались они поздно, только во время летнего сенокоса ее семнадцатой весны. Он так боялся, что она оттолкнет его, но она не оттолкнула, просто сказала: 'Смотри, чтобы никто не видел, а то засмеют'. А через два года, на праздник осеннего урожая, была назначена свадьба.
Где-то за две недели до церемонии Сара взяла повозку и, коротая время за песнями, отправилась по делам в ближайший городок. Узнав, куда она направляется, Олив попросил пригласить на свадьбу его старого приятеля, недавно назначенного на какую-то мелкую должность. Приятель жениха снимал комнатушку на втором этаже кабачка, и девушка вынуждена была дожидаться его в общей зале, задыхаясь от запаха табака и отмахиваясь от назойливых предложений посетителей выпить вместе с ней.
Благополучно справившись со своим маленьким поручением, девушка хотела было отправиться на Рыночную площадь, когда ее окликнул хозяин кабачка:
— Эй, красавица, я слышал, ты выходишь за Олива Ромо. Это ведь сын того Ромо, что живет возле Трии?
— Того самого.
— Какая удача! Я как раз к нему собирался, думал, на кого дело оставить — а тут ты. Я ему деньжат должен, может, заберешь? Здорово мне Ромо помог, когда нас потрепали проклятые кмеры!
— Сколько здесь? — спросила девушка, забирая увесистый кошелек.
— Триста дукатов, аккурат на свадьбу вам пригодятся. Ты свекра-то еще раз от моего имени поблагодари, скажи, что без него я бы не отстроился, не открыл свое заведение.
— Он ссудил Вам триста дукатов? — удивленно переспросила Сара. — Откуда же у него такие деньги? У нас и за два года столько не наберется.
— Чего не знаю, того не знаю. Я сам удивился, когда он мне их предложил. Я тоже раньше за ним особых сбережений не замечал — а то вдруг заявился такой важный...
Девушка задумалась: откуда у бедного фермера такие деньги? Их ведь можно добыть, если только сборщика налогов ограбить.
— А сам он как объяснил, откуда деньги?
— Да он и не объяснял, а я не спрашивал — не до того мне было, надо было дом заново отстраивать.
Сара нахмурилась: таинственное богатство отца Олива не давало ей покоя. Вернувшись домой, она первым делом спросила жениха:
— Скажи, твой отец не получал наследства?
— Откуда? У отца есть брат, но он охотник, от него ничего, кроме шкур, в наследство не дождешься.
— Может, он откладывал какие-то деньги?
— Он нет, у нас мать хозяйством занимается. Что не потратим и сборщики податей не заберут, она за очагом в жестянке прячет.
— А много обычно остается?
— Сара, что ты, как маленькая! — рассмеялся он. — Сама ведь знаешь, мы на свадьбу два года копили, во всем себе отказывали.
Сара кивнула и еще крепче задумалась. Нет, не мог ее свекор за всю свою жизнь накопить триста дукатов, неподъемная для него сумма. Их кто-то дал ему, но кто и за что? Вопрос мучил ее, вертелся волчком в голове, не давал спать.
Накануне свадьбы девушка отправилась в деревню, чтобы вручить жрецу традиционный подарок от лица себя и своего будущего мужа. Новым служителем Убела оказался испестренный шрамами человек. Сара, наверное, так и ушла бы, просто с поклоном вручив подарок и попросив помолиться за них перед богом, если бы не осмелилась спросить, кто его так изувечил — у жреца не было одной ноги, вместо нее — деревянный протез.
— Кмеры, — вздохнул он. — Я ехал в Эгеш, когда они схватили меня.
— Почему же Убел не помог Вам? — искренне удивилась девушка.
— Он помог: я остался жив. Скажи, а почему я ни разу не видел твоего отца? Я думал, он придет вместе с тобой на обряд очищения.
— Моего отца убили, — плотно сжала губы Сара. Прошлое снова холодной волной накрыло ее, погребло в своих глубинах.
— А мать, братьев?
— То же. Вернее, я не знаю, что с ними стало.
— Кмеры? — сочувствующе спросил жрец.
Девушка кивнула:
— Семь лет назад. Пришли и спалили нашу деревню. Она была рядом, на берегах канала, у старого моста.
— Нас провозили через этот мост... Была ночь, мы, человек сорок, загнанные за прутья решетки, дрожали от холода, а кмеры пили эль и спорили о том, стоит ли переплачивать за услуги проводника.
— Какого проводника?
— Был там один человек, кажется, из тех мест. Он окольными путями вывел их к мосту, помог миновать расставленные правительством разъезды. Кмеры, как серые крысы, расползлись по лесам, а потом внезапно появились у моста...
— Да, да, все так и было! — с замиранием сердца пробормотала Сара. — Я слышала, как они убивали солдат, их крик до сих пор стоит у меня в ушах.
Прошлое, проклятое прошлое, почему ты не отпускаешь меня?
Ей снова вспомнилось все: пасмурный день, ленивая перебранка часовых у моста — единственного моста во всей округе, живой дым, струящийся из деревенских труб, неспешная поступь коров, выгоняемых в поле, дети, возящиеся с птицей во дворах — и она сама, отправившаяся в поле с забытым завтраком для отца: в тот день была его очередь пасти общинный скот. И потом — темная туча, крики, боль, смерть, истошные крики отца: 'Беги в лес, спасайся!' и быстрое мелькание собственных ног.
Кмеры... Ждали ли они их? Нет, они верили, что солдаты защитят их, что им ничего не угрожает, и война обойдет их стороной. Не обошла. Все правительственные разъезды были вырезаны, все часовые сняты за считанные минуты, а деревня сметена.
А теперь, выходит, что был предатель — человек, виновный в гибели их прекрасного далекого утра.
Былая мечта стать одаром вновь вспыхнула в ее сердце, сшитая кое-как грубыми нитками рана открылась, фонтанируя ненавистью.
— А кто был этот человек, Вы не помните? — Руки ее дрожали; она забыла о времени, о том, что мать Олива ждет ее, чтобы закончить свадебный наряд.
— Увы! — покачал головой жрец. — Было темно, я не мог его видеть из своей клетки, помню только, что он беспокоился о сыне и все просил кмерского согета не трогать его семью. А согет смеялся и заверял его, что все будет хорошо.
-Так ему в итоге заплатили?
— Да, триста дукатов.
У Сары на миг перехватило дыхание. Ниточки связались и глубоко впились ей в кожу. Попрощавшись со жрецом, она зашагала прочь, а в голове кружился рой вопросов. Случайность ли, что отец Олива и тот самый предатель получили одну и ту же сумму в одно и то же время? Случайно ли, что Олив не побоялся искать козу в том месте, где совсем недавно господствовали кмеры? Зачем отец послал его туда, не знал ли он, что сыну ничего не угрожает? Да и стал бы разумный человек в то время выгонять так далеко скот?
Сердце у нее щемило, душа разрывалась на части. Не в силах больше этого терпеть, она свернула не к дому, а в поле, где работал Олив. Он еще издали заметил ее, помахал рукой, но, вопреки обыкновению, в этот раз Сара не улыбнулась.
— Что, уже вернулась? — весело спросил жених. — Жрец принял подарок?
Девушка кивнула и, кусая пересохшие губы, спросила:
— Олив, пожалуйста, ответь мне, это очень важно! Где вы были, когда пришли кмеры?
— Дома.
— И твой отец тоже?
— Нет, он за неделю до этого ушел с дядей на охоту.
— А когда вернулся, что он сказал?
— Чтобы сидели тихо и не высовывались. Сара, я не понимаю, почему ты спрашиваешь?
— Просто... Скажи, а кмеры к вам заходили?
— Нет, ни разу. Да понятия они не имели, что мы здесь живем. Сара, ты какая-то странная, что случилось?
— Ничего. — Она отмахнулась от его объятий. — Просто волнуюсь.
Сара смотрела на него и думала, знал ли он. Она знала, и от этого дом, гостеприимно приютивший ее когда-то стал для нее хуже клетки кмеров. А Олив глядел на нее с такой любовью, что хотелось плакать, разрыдаться и упасть на землю, проклиная немилосердную судьбу.
— Все в порядке, — повторила она и, чтобы усыпить его сомнения, подошла и поцеловала его. Он обнял ее, прижал к себе, начал что-то говорить, а девушка не слушала, ощущая как бьется о грудную клетку вдруг оборвавшееся сердце, бьется на тонкой ниточке, вот-вот готовое замолкнуть.
Сара пыталась убаюкать себя его нежными словами, его любовью, добротой и заботливостью, но не могла. Весь этот ужас, пережитый ей когда-то, клубился в углах дома, отравлял ей воздух. Она сидела и разрывалась на части: с одной стороны тянулась к Оливу, с другой — отталкивалась от превратившегося для нее в покойника будущего свекра. Все внутри у нее пришло в движение, рвалось наружу и кровоточило. Бледная, как полотно, стараясь скрыть от других свою боль за маской обычного волнения, девушка раз за разом вонзала себе ногти в ладони.
Полночи она не спала, а потом, в самый глухой час ночи встала, тихо собрала свои скудные пожитки и ушла, поцеловав на прощание сладко спавшего за занавеской Олива. Он улыбнулся ей во сне и так не услышал, как за его невестой навеки затворилась дверь.
В день своей свадьбы, утирая беззвучные слезы, запекшиеся на щеках, радужной пеленой застилавшие краски нового дня, Сара вышла на дорогу, которую выбрала семь лет назад. Она шла в Эгеш.
