Намбер One, или Путь Козла

Намбер ONE или Путь Козла

СОДЕРЖАНИЕ

ПРОЛОГ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I. ВОЗВРАТА НЕТ?

Письма к Ангелу (послание первое)

Глава II. ХРЯСТЬ!

Глава III. ВЕЛИКАЯ ПУСТЫНЯ

Глава IV. ДЕНЬ МОЕГО РОЖДЕНИЯ

Письма к Ангелу (послание второе)

Глава V. ВЫКРУТАСЫ ПРИКЛАДНОЙ ГЕОМЕТРИИ

Глава VI. ВСЁ ПОД КОНТРОЛЕМ!

Глава VII. ОАЗИС

Письма к Ангелу (послание третье)

Глава VIII. ТОЧКА 'ZERO'

Глава IX. БУКАШКА

Глава X. Я, ОНА И МАО

Письма к Ангелу (послание четвёртое)

Глава XI. STATUS QUO

Глава XII. СЛАДКОЕ МЯСО

Глава XIII. МИСТЕРИЯ-БУФФ

Письма к Ангелу (послание пятое)

Глава XIV. ЮНАЯ РЫЖАЯ НИМФА

Глава XV. СМЕРТЬ КРАСИВА!

Письма к Ангелу (послание шестое)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I. НЕИСПОЛНЕННОЕ ОБЕЩАНИЕ

Письма к Ангелу (послание седьмое)

Глава II. ОРГАЗМ

Глава III. ХОЧУ!

Глава VI. А НЕ ПОШЛИ БЫ ВЫ?!

Письма к Ангелу (послание восьмое)

Глава V. ТАК СКАЗАЛ БО...

Глава VI. PARA BELLUM

Глава VII. КАЗАНОВА, БЛИН...

Письма к Ангелу (послание девятое)

Глава VIII. ИДУЩИЙ НА ЗАПАХ ЖЕНЩИНЫ

Глава IX. ЧЕЛОВЕК-БЕЗ-ЛИЦА

Глава X. СПИРОХЕТЫ ЦВЕТА БЕЛОЙ НОЧИ

Письма к Ангелу (послание десятое)

Глава XI. ПРЕДВКУШЕНИЕ

Глава XII. НЕМЕЦ-ПЕРЕЦ-КОЛБАСА

Глава XIII. АПЕЛЛЯЦИЯ

Письма к Ангелу (послание 1:11)

Глава XIV. ТРОЕ НАД БЕЗДНОЙ

Глава XV. ТЫ ВСЕРЬЁЗ?

Глава XVI. СМЕРТЕЛЬНАЯ СХВАТКА

Письма к Ангелу (послание 1:12)

Глава XVII. КОГДА У ЖЕНЩИНЫ БОЛИТ ГОЛОВА

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава I. Я УСТАЛ БЫТЬ БОГОМ

Письма к Ангелу (послание 1:13)

Глава II. СУИЦИД

Глава III. АПОКАЛИПСИС, ИЛИ 'ГЛАЗА В КОРОБОЧКЕ'

Глава IV. СКАЗ О ЖЕНЩИНЕ И МУЖИКЕ ЕЁ КОЗЛЕ

Письма к Ангелу (послание 1:14)

Глава V. БЕСКОНЕЧНОСТЬ — ЭТО ТАК ПРОСТО...

Глава VI. ГОЛУБЦЫ С РАЗВЕСИСТЫМ ВАРЕНЬЕМ

Глава VII. И ТЫ, БРУТ!?

Письма к Ангелу (послание 1:15)

Глава VIII. БЕСАМИ МУЧИМ...

Глава IX. КАК СЕРПОМ

Глава X. СКАЗАНИЕ О ЛЮДЯХ НЕБЕСНЫХ

Письма к Ангелу (послание 1:16)

Глава XI. МНОГОТОЧИЕ

ЭПИЛОГ

ЭПИТАФИЯ (НЕМНОГО ОБ АВТОРЕ)

ПРОЛОГ

'Плятть!' — стало первым словом, что довелось мне услышать.

Это произошло в тот роковой миг, когда я, протиснувшись сквозь тесные родовые каналы, с треском вывалился из материнской утробы на холодный мозаичный пол и стукнулся нежной ещё своей, младенческой головкой об угол печки.

— Плятть! — сказала мама и, видимо, не вполне удовлетворённая результатом, скорбно прикрыла уставшие от многочасового напряжения глаза.

— Плятть! — умилённо прошелестела бабушка. — Агу-агу!

— Плятть! — страшным голосом зашипел из-за печи дед, попытавшись было пристроить на место кусок отбитой изразцовой плитки.

— А! — ответил я им назло. — А-а-а-а-а!

* * *

Так было Вначале...

Мир вокруг меня оставался беспрецедентно плоским, влажным и даже, как водится ещё кое-где в старом Задвиньи, немножко затхлым. До поры он казался мне восхитительно мягким и держался на спинах могучих слонов, словно для смеху обряженных кем-то, обладающим и необъятной властью, и превосходным чувством юмора, в потрёпанные демисезонные пальто и домашние тапочки. Слоны усердно топтали спины трёх здоровенных китов, киты нервничали, тихо поскрипывая меж собою корсетным усом, и испускали из лощёных ноздрей своих густые пыльные струи.

Условно-латентное состояние новой Ойкумены длилось недолго: зёрнышко, энергично суча ножками и пихаясь острыми локотками, сумело отделиться от туго обволакивавших его сырых плевел, алая кровь вдруг открестилась от вселенской грязи, а пуповина — от впалого брюшка. Иконы прослезились этому неожиданному и странному пришествию, с пугливым интересом наблюдая за происходящим со стен, и уж только затем реальность стала постепенно наполняться: вкусом, цветом, формой...

Вкус был не просто хорош, но весьма дивен, и имел удивительнейшую способность: всенепременно и наскоро усыплять меня крепчайшим сном:

— Пей, козличек, пей! Тю-тю, агушеньки! Что ж ты, блин, кусаешься, плятть, ёкарная казарага?! Спи уже, горе моё... — и я упокоённый засыпал...

Цвет поначалу воспринимался мною примерно так: чёрное; белое; розовое. Розовое — нечто налитое и брызжущее. Белое — тёплое, сладкое. Чёрное — ночь.

Форма. Форма была не только идеально округла собою, тяжела, но ещё и восхитительно шелковиста на ощупь. Форма, приближаясь к моему рту, каждый раз приносила сладостное ощущение уюта, сытости и покоя. Как понимаю я лишь теперь, много лет спустя, именно цвет, вкус, а в особенности форма — определили весь мой дальнейший жизненный путь, невероятный путь мальчика-мужчины, до самозабвения влюблённого в прекрасное.

* * *

Оленька распускалась на редкость милой и пригожей девочкой — нежным бутончиком, аленьким цветочком на фоне детсадовских репок-замухрышек. Смотрелась из себя она, взаправду сказать, ещё довольно-таки бесформенной и кое-где даже угловатенькой, что ли... местами. Немудрено, ведь ей и было-то всего четыре с половиной, а мне — уже целых пять. Помню, я просто с ума сходил по этой маленькой богине. Генка, мой приятель — тоже...

Мы ухлёстывали за красавицей как умели: то с садистическим наслаждением таскали юную страдалицу по лестницам дошкольного учреждения волоком за крысиный хвостик, то вытворяли ей дерзкие подножки во дворе, при каждом удобном случае роняя бедную афродиту личиком в песок. Ну, и, конечно же, периодически отнимали у безвинной жертвы этих, пусть по-мальчишески идиотских, но, поверьте, чисто платонических экспериментов, обеденный компот, а потом, ведомые чувством раскаяния, как бы в компенсацию, по очереди целовали её уродскую куклу. Периодически я поколачивал Генку в углу, за шкафчиками — уже тогда на дух не выносил конкуренции.

Из нас двоих дураку повезло больше: нежный вкус малышки Оли мне довелось познать намного раньше, чем ненавистному другу. Как-то раз, после завтрака, Оленька заманила меня под воспитательский стол и обманом заставила целовать себя в губки. Взамен она посулила мне Золотой Самолётик из настоящего детского золота, клялась, что никогда никому ничего не расскажет, и ласково глядела исподлобья наивными такими, непорочно-голубыми глазёнками.

Ах, как плохо же ещё я знал женщин! Всего через минуту о нашем постыдном акте узнала прекрасная половина группы, а ещё минут через пять, сразу же после тайного совещания девичьего актива, обо всём были оповещены и мальчики. 'Тили-тили-тесто' — вполне предсказуемый, но из этого не менее печальный результат — явилось молниеносным, жёстким и окончательным приговором этих маленьких, глупеньких, слабо искушённых в тонких вопросах любви завистников. Генка же, гад, изгалялся над нами дольше всех...

А уже на следующий день, с утра пораньше, Олина мама — очень уважаемая синелицой публикой 'наливайка' из крохотной пивной с захолустья, нещадно драла меня за уши, грубо потрясая над моею головою необъятными своими, страшенными сиськами, и громко причитала:

— Плятть, зараза этакая! Падайдёшь ещё хоть раз к маей девачьке!

Слава Богу, услыхав вопли не на шутку разъярившейся мамаши, из подсобки выскочила наша отважная нянечка — тётя Зоя, и, рискуя жизнью, вырвала меня из цепких лап злобной мучительницы, а, возможно, даже и потенциальной моей тёщи.

До самого последнего, выпускного дня на радость подруге, но на дикий позор мне, злобные дети обзывались не иначе, как 'жених и невеста', повсюду указывая на нас пальцами и грубо насмехаясь. К чести моей, я не отступился от своей милой соблазнительницы и продолжал любить её всё так же истово, с ужасом, правда, ловя себя порою на том, что со странным интересом поглядываю и на других девочек. Но, поскольку репутация моя, как кавалера, была изрядно подмочена тем стародавним и постыдным инцидентом, особенного успеха у строгих детсадовских дам я так и не снискал, и вынужден был довольствоваться сугубо моногамными отношениями с моей юной пассией. Под стол меня больше так и не приглашали...

У Генки ж от предательства выскочил чирей на заднице, и их обоих (Иудин прыщ и нежный Генкин окорок) резали под наркозом в детской больничке. А вот пообещанный 'мон петит фам' мифический Самолётик я тщетно жду по сей день.

Истинного цвета Оленьки не помню...

* * *

Наташку я повстречал, когда стал чуть старше и учился аж в четвёртом классе...

Задолго до тех памятных событий я взял у судьбы тайм-аут. В это счастливейшее время я занимался исключительно важнейшими мужскими делами: бесконечной рыбалкой с друзьями на Югльском 'аппендиците', игрой в 'чику' под каштанами и воровством распрекрасных оленей с капотов по-буржуйски вальяжных 'Волг'. На ту пору у меня лет пять уже как был свой собственный папа-моряк с самым настоящим синим мариманским сердцем — важным жизненным органом, наколотым неизвестным виртуозом иглы на батином запястьи, а кроме того: шестилетняя сестрёнка — дура-плакса Олька (назвать её этим, святым для меня именем настоял лично я!), и, конечно же, праздник раз в полгода, когда отчим в обычном подпитии, шатаясь, прибывал 'с морей' домой.

Да-да, как минимум, два раза в год я ощущал себя самым настоящим, совсем не киношным олигархом! Когда, до отказа набив ароматным бубльгамом рот, сжимая в ладони банку вражеской колы, я вальяжно выруливал на школьный двор, меня тут же окружала восхищённая свита из самых крутых парней — верных адептов, готовых убить за своего кумира любого подвернувшегося под руку оппозиционера, а также — нежнейшие косяки писающих кипятком роскошных девиц из начальных классов.

В течение короткой, но неизменно триумфальной недели вся эта пёстрая, шумная камарилья повсюду сопровождала меня — своего надменного калифа, опекала, льстила (снедаемая розовыми надеждами, в сладостном ожидании непременной монаршей милости):

— Какой же ты душечка, Арчи!

— Дай пожевать, а?

— А правда, что кока-кола в носу пузырится?

— Плятть! — высокомерно, сквозь оттопыреную губу, отвечал я и, с неохотой вытаскивая из-за щеки тягучую полупрожёванную массу, отщипывал по крохотному кусочку страждующим: — Жуй, мля, дир-р-рёвня!

Наташке всегда доставался больший кус... Она любила меня. Я знаю точно! Женщины любят успешных, так устроен мир.

Страсть наша пахла строберри и пепперминтом, источая ароматы весенней колы и далёких стран, но... нечаянное счастье унеслось вдруг в никуда... внезапно, безвременно... развеялось, как сахарная пудра с шестикопеечной коврижки.

Это случилось аккурат в начале того учебного года, когда наш новый однокашник, приехавший из другого города, (то ли Коля, то ли Алекс звали его — точно не помню) сперва осмелился покуситься, а затем низверг мою, могучую некогда love monopoly и вовсе. Видите ли, папаша зловредного пацана, как скоро выяснилось, был дипломатом не хилого ранга и служил отечеству каким-то там невероятным представителем при ООН — этим всё сказано!

Короче, великолепная моя Лэ Наталь (так называл я её, подчёркнуто щеголяя псевдофранцузским акцентом, имитируя благородство и якобы светскость своего воспитания) практически сразу, всего в два-три подхода, была куплена интриганом 'Колексом'. Да ещё и как гадко! Цену предательства составили: пригоршня подушечек 'Дональдс', жалкая банка консервированных ананасов и солнечные очки из розовой пластмассы! И я ничего, совсем ничего не смог с этим поделать. Бизнес — жестокая штука, love business — вдвойне!

* * *

Гораздо позже, уже в девятом, предвыпускном классе, у меня случилась Инесса. С этой анорекстической милашкой я заново смог познать уже позабытые мною прелести форм. Я хорошо помню, как впервые жадно целовал её маленькую грудь в парке после школьной дискотеки, а потом охально щупал вспотевшими вдруг ладошками упругие её, пусть и девичьи, но ягодицы. Большего моя дама в то время не дозволяла, сначала тонко ссылаясь, а потом очень даже чётко намекая на то, что для начала мужчина должен бы 'всего этого' добиться.

Я и добивался... Научился 'катать' на подоконниках школьных туалетов петушка и секу (надо признать — успешно), днём приворовывал в магазинах всякое дряньё, а ночами строчил на швейной машинке фирменную брезентуху из натыренных моими юными клиентами ветхих автомобильных чехлов. Но всего этого Инессе постоянно казалось мало... Правда, и я отнюдь не сдавался.

Любовь моя к подающей интересные надежды однокласснице была, в общем-то, столь велика и перманентна, что одним прекрасным утром я занял место в дешёвой плацкарте и рванул на паровозе в столицу, где, после пары дней активных изысканий и трёхчасового 'юноша, вы здесь не стояли!', сумел отхватить для своей возлюбленной здоровенный флакон почти настоящих духов (польских, но немного по типу французских) 'Пани Валевска'. За проявленную в том самоотверженном, диком прорыве кавалеристскую отвагу я был отмечен отчизной сполна и даже... сверх меры: получив в нагрузку из рук нервического типа продавщицы пару банок сайры, увесистую пачку макарон, объятых вощённой бумагой и (вы не поверите!) чудный околокофейный напиток под весёленьким названьем 'Дубок' — генералу Брусилову в гробу, наверно, икалось от зависти...

Сайру и сероватые, если тщательно разглядывать их на просвет, макароны я с превеликой радостью всучил, уезжая, двоюродному братцу Славику, коренному москвичу, который провожал меня домой по настойчивому указанию своей мамы. Поначалу Славик ругался почём зря, обильно обрызгав слюною вокзал, а потом, изрядно обессилев, тихо прошипел мне в след что-то там по поводу 'этих сволочей' (диких и тупых провинциалов, растаскивающих 'на колбасу' его малую родину)...

Старания мои не канули бесследно и тотчас же по возвращению принесли весьма ощутимые и сладкие плоды. Авантюрный подвиг был по достоинству оценен удовлетворённой в кои то веки подружкой, и я был милостиво допущен ею к ощупыванию своих слегка недозревших прелестей, а изрядно дрожащие пальцы мои в тот раз недолго побывали даже... в святая святых (ежели так можно назвать обычные девичьи трусики)!

Но, несмотря на всю мою змеиную изворотливость, а также проявляемые от раза к разу недюжинную смекалку и чудеса личной инициативы, фортуна в итоге развернулась ко мне задницей, да ещё так подло, что и не описать...

Короче, однажды застукал я свою прелесть под вешалками в гардеробе, лобызающейся с известным всей школе старшеклассником-качком, парнем не только предельно мускулистым, но и необычайно наглым. Схлопотав по факту казуса пару увесистых оплеух и оделённый на прощание презрительным взглядом бывшей возлюбленной, я столь основательно разобиделся на трудно объяснимую женскую ветреность, что на следующий же день подался тренироваться в спортзал. Что-то нашёптывало мне, что для успеха мужчине отнюдь недостаточно быть только верным, богатым и нежным, помимо всего он должен быть и наглым, и сильным и, желательно, самым (от сакраментального — 'самец'),

Закончились мои скороспелые тренировки вполне предсказуемо: приземлением на ногу двухпудовой гири, трещиной в пальце и обширной гематомой лодыжки, но я сумел вынести урок и из этого, казалось бы, не очень удачного эксперимента: 'напрасно корячишься: железо — не выход, думай головой!'