Намбер One, или Путь Козла

Намбер ONE или Путь Козла

СОДЕРЖАНИЕ

ПРОЛОГ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I. ВОЗВРАТА НЕТ?

Письма к Ангелу (послание первое)

Глава II. ХРЯСТЬ!

Глава III. ВЕЛИКАЯ ПУСТЫНЯ

Глава IV. ДЕНЬ МОЕГО РОЖДЕНИЯ

Письма к Ангелу (послание второе)

Глава V. ВЫКРУТАСЫ ПРИКЛАДНОЙ ГЕОМЕТРИИ

Глава VI. ВСЁ ПОД КОНТРОЛЕМ!

Глава VII. ОАЗИС

Письма к Ангелу (послание третье)

Глава VIII. ТОЧКА 'ZERO'

Глава IX. БУКАШКА

Глава X. Я, ОНА И МАО

Письма к Ангелу (послание четвёртое)

Глава XI. STATUS QUO

Глава XII. СЛАДКОЕ МЯСО

Глава XIII. МИСТЕРИЯ-БУФФ

Письма к Ангелу (послание пятое)

Глава XIV. ЮНАЯ РЫЖАЯ НИМФА

Глава XV. СМЕРТЬ КРАСИВА!

Письма к Ангелу (послание шестое)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I. НЕИСПОЛНЕННОЕ ОБЕЩАНИЕ

Письма к Ангелу (послание седьмое)

Глава II. ОРГАЗМ

Глава III. ХОЧУ!

Глава VI. А НЕ ПОШЛИ БЫ ВЫ?!

Письма к Ангелу (послание восьмое)

Глава V. ТАК СКАЗАЛ БО...

Глава VI. PARA BELLUM

Глава VII. КАЗАНОВА, БЛИН...

Письма к Ангелу (послание девятое)

Глава VIII. ИДУЩИЙ НА ЗАПАХ ЖЕНЩИНЫ

Глава IX. ЧЕЛОВЕК-БЕЗ-ЛИЦА

Глава X. СПИРОХЕТЫ ЦВЕТА БЕЛОЙ НОЧИ

Письма к Ангелу (послание десятое)

Глава XI. ПРЕДВКУШЕНИЕ

Глава XII. НЕМЕЦ-ПЕРЕЦ-КОЛБАСА

Глава XIII. АПЕЛЛЯЦИЯ

Письма к Ангелу (послание 1:11)

Глава XIV. ТРОЕ НАД БЕЗДНОЙ

Глава XV. ТЫ ВСЕРЬЁЗ?

Глава XVI. СМЕРТЕЛЬНАЯ СХВАТКА

Письма к Ангелу (послание 1:12)

Глава XVII. КОГДА У ЖЕНЩИНЫ БОЛИТ ГОЛОВА

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава I. Я УСТАЛ БЫТЬ БОГОМ

Письма к Ангелу (послание 1:13)

Глава II. СУИЦИД

Глава III. АПОКАЛИПСИС, ИЛИ 'ГЛАЗА В КОРОБОЧКЕ'

Глава IV. СКАЗ О ЖЕНЩИНЕ И МУЖИКЕ ЕЁ КОЗЛЕ

Письма к Ангелу (послание 1:14)

Глава V. БЕСКОНЕЧНОСТЬ — ЭТО ТАК ПРОСТО...

Глава VI. ГОЛУБЦЫ С РАЗВЕСИСТЫМ ВАРЕНЬЕМ

Глава VII. И ТЫ, БРУТ!?

Письма к Ангелу (послание 1:15)

Глава VIII. БЕСАМИ МУЧИМ...

Глава IX. КАК СЕРПОМ

Глава X. СКАЗАНИЕ О ЛЮДЯХ НЕБЕСНЫХ

Письма к Ангелу (послание 1:16)

Глава XI. МНОГОТОЧИЕ

ЭПИЛОГ

ЭПИТАФИЯ (НЕМНОГО ОБ АВТОРЕ)

ПРОЛОГ

'Плятть!' — стало первым словом, что довелось мне услышать.

Это произошло в тот роковой миг, когда я, протиснувшись сквозь тесные родовые каналы, с треском вывалился из материнской утробы на холодный мозаичный пол и стукнулся нежной ещё своей, младенческой головкой об угол печки.

— Плятть! — сказала мама и, видимо, не вполне удовлетворённая результатом, скорбно прикрыла уставшие от многочасового напряжения глаза.

— Плятть! — умилённо прошелестела бабушка. — Агу-агу!

— Плятть! — страшным голосом зашипел из-за печи дед, попытавшись было пристроить на место кусок отбитой изразцовой плитки.

— А! — ответил я им назло. — А-а-а-а-а!

* * *

Так было Вначале...

Мир вокруг меня оставался беспрецедентно плоским, влажным и даже, как водится ещё кое-где в старом Задвиньи, немножко затхлым. До поры он казался мне восхитительно мягким и держался на спинах могучих слонов, словно для смеху обряженных кем-то, обладающим и необъятной властью, и превосходным чувством юмора, в потрёпанные демисезонные пальто и домашние тапочки. Слоны усердно топтали спины трёх здоровенных китов, киты нервничали, тихо поскрипывая меж собою корсетным усом, и испускали из лощёных ноздрей своих густые пыльные струи.

Условно-латентное состояние новой Ойкумены длилось недолго: зёрнышко, энергично суча ножками и пихаясь острыми локотками, сумело отделиться от туго обволакивавших его сырых плевел, алая кровь вдруг открестилась от вселенской грязи, а пуповина — от впалого брюшка. Иконы прослезились этому неожиданному и странному пришествию, с пугливым интересом наблюдая за происходящим со стен, и уж только затем реальность стала постепенно наполняться: вкусом, цветом, формой...

Вкус был не просто хорош, но весьма дивен, и имел удивительнейшую способность: всенепременно и наскоро усыплять меня крепчайшим сном:

— Пей, козличек, пей! Тю-тю, агушеньки! Что ж ты, блин, кусаешься, плятть, ёкарная казарага?! Спи уже, горе моё... — и я упокоённый засыпал...

Цвет поначалу воспринимался мною примерно так: чёрное; белое; розовое. Розовое — нечто налитое и брызжущее. Белое — тёплое, сладкое. Чёрное — ночь.

Форма. Форма была не только идеально округла собою, тяжела, но ещё и восхитительно шелковиста на ощупь. Форма, приближаясь к моему рту, каждый раз приносила сладостное ощущение уюта, сытости и покоя. Как понимаю я лишь теперь, много лет спустя, именно цвет, вкус, а в особенности форма — определили весь мой дальнейший жизненный путь, невероятный путь мальчика-мужчины, до самозабвения влюблённого в прекрасное.

* * *

Оленька распускалась на редкость милой и пригожей девочкой — нежным бутончиком, аленьким цветочком на фоне детсадовских репок-замухрышек. Смотрелась из себя она, взаправду сказать, ещё довольно-таки бесформенной и кое-где даже угловатенькой, что ли... местами. Немудрено, ведь ей и было-то всего четыре с половиной, а мне — уже целых пять. Помню, я просто с ума сходил по этой маленькой богине. Генка, мой приятель — тоже...

Мы ухлёстывали за красавицей как умели: то с садистическим наслаждением таскали юную страдалицу по лестницам дошкольного учреждения волоком за крысиный хвостик, то вытворяли ей дерзкие подножки во дворе, при каждом удобном случае роняя бедную афродиту личиком в песок. Ну, и, конечно же, периодически отнимали у безвинной жертвы этих, пусть по-мальчишески идиотских, но, поверьте, чисто платонических экспериментов, обеденный компот, а потом, ведомые чувством раскаяния, как бы в компенсацию, по очереди целовали её уродскую куклу. Периодически я поколачивал Генку в углу, за шкафчиками — уже тогда на дух не выносил конкуренции.

Из нас двоих дураку повезло больше: нежный вкус малышки Оли мне довелось познать намного раньше, чем ненавистному другу. Как-то раз, после завтрака, Оленька заманила меня под воспитательский стол и обманом заставила целовать себя в губки. Взамен она посулила мне Золотой Самолётик из настоящего детского золота, клялась, что никогда никому ничего не расскажет, и ласково глядела исподлобья наивными такими, непорочно-голубыми глазёнками.

Ах, как плохо же ещё я знал женщин! Всего через минуту о нашем постыдном акте узнала прекрасная половина группы, а ещё минут через пять, сразу же после тайного совещания девичьего актива, обо всём были оповещены и мальчики. 'Тили-тили-тесто' — вполне предсказуемый, но из этого не менее печальный результат — явилось молниеносным, жёстким и окончательным приговором этих маленьких, глупеньких, слабо искушённых в тонких вопросах любви завистников. Генка же, гад, изгалялся над нами дольше всех...

А уже на следующий день, с утра пораньше, Олина мама — очень уважаемая синелицой публикой 'наливайка' из крохотной пивной с захолустья, нещадно драла меня за уши, грубо потрясая над моею головою необъятными своими, страшенными сиськами, и громко причитала:

— Плятть, зараза этакая! Падайдёшь ещё хоть раз к маей девачьке!

Слава Богу, услыхав вопли не на шутку разъярившейся мамаши, из подсобки выскочила наша отважная нянечка — тётя Зоя, и, рискуя жизнью, вырвала меня из цепких лап злобной мучительницы, а, возможно, даже и потенциальной моей тёщи.

До самого последнего, выпускного дня на радость подруге, но на дикий позор мне, злобные дети обзывались не иначе, как 'жених и невеста', повсюду указывая на нас пальцами и грубо насмехаясь. К чести моей, я не отступился от своей милой соблазнительницы и продолжал любить её всё так же истово, с ужасом, правда, ловя себя порою на том, что со странным интересом поглядываю и на других девочек. Но, поскольку репутация моя, как кавалера, была изрядно подмочена тем стародавним и постыдным инцидентом, особенного успеха у строгих детсадовских дам я так и не снискал, и вынужден был довольствоваться сугубо моногамными отношениями с моей юной пассией. Под стол меня больше так и не приглашали...

У Генки ж от предательства выскочил чирей на заднице, и их обоих (Иудин прыщ и нежный Генкин окорок) резали под наркозом в детской больничке. А вот пообещанный 'мон петит фам' мифический Самолётик я тщетно жду по сей день.

Истинного цвета Оленьки не помню...

* * *

Наташку я повстречал, когда стал чуть старше и учился аж в четвёртом классе...

Задолго до тех памятных событий я взял у судьбы тайм-аут. В это счастливейшее время я занимался исключительно важнейшими мужскими делами: бесконечной рыбалкой с друзьями на Югльском 'аппендиците', игрой в 'чику' под каштанами и воровством распрекрасных оленей с капотов по-буржуйски вальяжных 'Волг'. На ту пору у меня лет пять уже как был свой собственный папа-моряк с самым настоящим синим мариманским сердцем — важным жизненным органом, наколотым неизвестным виртуозом иглы на батином запястьи, а кроме того: шестилетняя сестрёнка — дура-плакса Олька (назвать её этим, святым для меня именем настоял лично я!), и, конечно же, праздник раз в полгода, когда отчим в обычном подпитии, шатаясь, прибывал 'с морей' домой.

Да-да, как минимум, два раза в год я ощущал себя самым настоящим, совсем не киношным олигархом! Когда, до отказа набив ароматным бубльгамом рот, сжимая в ладони банку вражеской колы, я вальяжно выруливал на школьный двор, меня тут же окружала восхищённая свита из самых крутых парней — верных адептов, готовых убить за своего кумира любого подвернувшегося под руку оппозиционера, а также — нежнейшие косяки писающих кипятком роскошных девиц из начальных классов.

В течение короткой, но неизменно триумфальной недели вся эта пёстрая, шумная камарилья повсюду сопровождала меня — своего надменного калифа, опекала, льстила (снедаемая розовыми надеждами, в сладостном ожидании непременной монаршей милости):

— Какой же ты душечка, Арчи!

— Дай пожевать, а?

— А правда, что кока-кола в носу пузырится?

— Плятть! — высокомерно, сквозь оттопыреную губу, отвечал я и, с неохотой вытаскивая из-за щеки тягучую полупрожёванную массу, отщипывал по крохотному кусочку страждующим: — Жуй, мля, дир-р-рёвня!

Наташке всегда доставался больший кус... Она любила меня. Я знаю точно! Женщины любят успешных, так устроен мир.

Страсть наша пахла строберри и пепперминтом, источая ароматы весенней колы и далёких стран, но... нечаянное счастье унеслось вдруг в никуда... внезапно, безвременно... развеялось, как сахарная пудра с шестикопеечной коврижки.

Это случилось аккурат в начале того учебного года, когда наш новый однокашник, приехавший из другого города, (то ли Коля, то ли Алекс звали его — точно не помню) сперва осмелился покуситься, а затем низверг мою, могучую некогда love monopoly и вовсе. Видите ли, папаша зловредного пацана, как скоро выяснилось, был дипломатом не хилого ранга и служил отечеству каким-то там невероятным представителем при ООН — этим всё сказано!

Короче, великолепная моя Лэ Наталь (так называл я её, подчёркнуто щеголяя псевдофранцузским акцентом, имитируя благородство и якобы светскость своего воспитания) практически сразу, всего в два-три подхода, была куплена интриганом 'Колексом'. Да ещё и как гадко! Цену предательства составили: пригоршня подушечек 'Дональдс', жалкая банка консервированных ананасов и солнечные очки из розовой пластмассы! И я ничего, совсем ничего не смог с этим поделать. Бизнес — жестокая штука, love business — вдвойне!

* * *

Гораздо позже, уже в девятом, предвыпускном классе, у меня случилась Инесса. С этой анорекстической милашкой я заново смог познать уже позабытые мною прелести форм. Я хорошо помню, как впервые жадно целовал её маленькую грудь в парке после школьной дискотеки, а потом охально щупал вспотевшими вдруг ладошками упругие её, пусть и девичьи, но ягодицы. Большего моя дама в то время не дозволяла, сначала тонко ссылаясь, а потом очень даже чётко намекая на то, что для начала мужчина должен бы 'всего этого' добиться.

Я и добивался... Научился 'катать' на подоконниках школьных туалетов петушка и секу (надо признать — успешно), днём приворовывал в магазинах всякое дряньё, а ночами строчил на швейной машинке фирменную брезентуху из натыренных моими юными клиентами ветхих автомобильных чехлов. Но всего этого Инессе постоянно казалось мало... Правда, и я отнюдь не сдавался.

Любовь моя к подающей интересные надежды однокласснице была, в общем-то, столь велика и перманентна, что одним прекрасным утром я занял место в дешёвой плацкарте и рванул на паровозе в столицу, где, после пары дней активных изысканий и трёхчасового 'юноша, вы здесь не стояли!', сумел отхватить для своей возлюбленной здоровенный флакон почти настоящих духов (польских, но немного по типу французских) 'Пани Валевска'. За проявленную в том самоотверженном, диком прорыве кавалеристскую отвагу я был отмечен отчизной сполна и даже... сверх меры: получив в нагрузку из рук нервического типа продавщицы пару банок сайры, увесистую пачку макарон, объятых вощённой бумагой и (вы не поверите!) чудный околокофейный напиток под весёленьким названьем 'Дубок' — генералу Брусилову в гробу, наверно, икалось от зависти...

Сайру и сероватые, если тщательно разглядывать их на просвет, макароны я с превеликой радостью всучил, уезжая, двоюродному братцу Славику, коренному москвичу, который провожал меня домой по настойчивому указанию своей мамы. Поначалу Славик ругался почём зря, обильно обрызгав слюною вокзал, а потом, изрядно обессилев, тихо прошипел мне в след что-то там по поводу 'этих сволочей' (диких и тупых провинциалов, растаскивающих 'на колбасу' его малую родину)...

Старания мои не канули бесследно и тотчас же по возвращению принесли весьма ощутимые и сладкие плоды. Авантюрный подвиг был по достоинству оценен удовлетворённой в кои то веки подружкой, и я был милостиво допущен ею к ощупыванию своих слегка недозревших прелестей, а изрядно дрожащие пальцы мои в тот раз недолго побывали даже... в святая святых (ежели так можно назвать обычные девичьи трусики)!

Но, несмотря на всю мою змеиную изворотливость, а также проявляемые от раза к разу недюжинную смекалку и чудеса личной инициативы, фортуна в итоге развернулась ко мне задницей, да ещё так подло, что и не описать...

Короче, однажды застукал я свою прелесть под вешалками в гардеробе, лобызающейся с известным всей школе старшеклассником-качком, парнем не только предельно мускулистым, но и необычайно наглым. Схлопотав по факту казуса пару увесистых оплеух и оделённый на прощание презрительным взглядом бывшей возлюбленной, я столь основательно разобиделся на трудно объяснимую женскую ветреность, что на следующий же день подался тренироваться в спортзал. Что-то нашёптывало мне, что для успеха мужчине отнюдь недостаточно быть только верным, богатым и нежным, помимо всего он должен быть и наглым, и сильным и, желательно, самым (от сакраментального — 'самец'),

Закончились мои скороспелые тренировки вполне предсказуемо: приземлением на ногу двухпудовой гири, трещиной в пальце и обширной гематомой лодыжки, но я сумел вынести урок и из этого, казалось бы, не очень удачного эксперимента: 'напрасно корячишься: железо — не выход, думай головой!'

И я, разумеется, думал: слонялся днями напролёт по залитым солнышком рижским улицам, то и дело впадая в меланхолический ступор и облизываясь исподтишка на прплывающие мимо аппетитные попки, — всё думал, думал... Попки мешали соображать адекватно — дразнили, тревожили, но вот беда, без свежих идей к ним не так-то просто было подступиться. Замкнутый круг, да и только!

Каждый божий вечер, возвращаясь к домашнему очагу, я скидывал майку и джинсы, обильно пропитанные слюной, затем укладывался на подростковый диван и до утренней зари занимался вредным для здоровья онанизмом (вы — нет?). Затем мне даже пришлось прикупить у спекулянтов зеркальные очки, чтобы странным видом возбуждённых глаз своих не отталкивать 'прогрессивное человечество'. Более того, с некоторых пор я перестал здороваться с соседями, научился курить, а в итоге отказался принимать пищу, смотреть телевизор и слушаться мамы...

Однажды, порядком утомившись от беспрерывных и тайных любовных изысканий, я, наконец, решил принять ванну: порою даже некоторые желторотые юнцы испытывают такую непреодолимую потребность, уж поверьте! Набрал, помнится, горячей воды до краёв, затем, начхав на стыд и политесы, сорвал с бледного тела трусы, носки, майку и плюхнулся неуклюже, будто тощая прыщавая жаба, в белый эмалированный сосуд... И вот тут...

И вот тут-то меня осенило! Бабахнуло! Прибило ко дну! Как древнего грека Архимеда! Плятть, девочки! А в чём, собственно, проблема? Просто я должен! Должен Стать Козлом!

Да-да, обязан стать! Примером же мне вполне могли послужить и милейший синьор Казанова, и легендарный поручик Ржевский, и даже... сам дядя Валера из третьей квартиры! Пора... пора уже прекращать заниматься ерундой, нужно поскорее сменить амплуа, а для этого всего-то навсего придётся разучить новую роль — гордое, мажорное соло, настоль прекрасное в своей наивной простоте и трагичности, что редкая дура устоит впредь против моих колдовских чар.

Да и вправду, друзья, что ещё может быть более естественным для разумного мужчины (а глупым я себя в то время не считал), чем овладеть древнейшим искусством самообмана? Ведь главное в этом нехитром деле — убедить себя в том, что ты (только ты, никто иной!) совершенно уникален, бесподобен, и тогда ни одна обесцвеченная пергидролем тощая бестия ни за что не посмеет усомниться в твоей твёрдой харизме и крайней степени мужской исключительности.

Ура! Решение, наконец, было принято, Рубикон перейдён! Долой одинокие ночи! Долой позорные мозоли на ладонях! Навсегда!

Я вдруг почувствовал, что стою на пороге новых свершений — весь ладный такой из себя, юный и самоуверенный. Однако... если б я только мог догадываться тогда, насколько же всё-таки он тернист и ухабист —

Путь Настоящего Козла...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

...а Мир покоится на косточках обид.

Не веришь мне?

Спроси у глупой моли,

Что поселилась днесь в твоём подоле

И вечерами вьётся, затмевая вид:

Вид из оконца в переспелый палисадник,

Где коник ладный с крыльями-ушами

Копытом бьёт, дыханьем оглушает,

Но в поводу не конь давно уже, а всадник;

Вид на стога, измятые греховно;

На буйный куст, расхристанный поэтом;

Вид на химер, на ангелов...

И это

Ты нарекаешь Бесом?

Я — духовным!

Наш Мир... запнулся лезвиями слов,

Извечно Слово, спор, увы, извечен.

Взорвались грубо кровотоки снов...

Ты в Божье веришь,

Я — в Человечье...

Глава I

ВОЗВРАТА НЕТ?!

Любовь уходит, как умирает самый близкий человек: навсегда... безо всякой надежды на воскресение. Ты плачешь навзрыд, подвывая в унисон холодному ветру, а неутомимые молоты медленно и тупо вгоняют прощальные гвозди, герметично заколачивая крышку мозга... твоего воспалённого мозга.

Тум... Бум... Тум... Бум... Тум... Бум...

Возврата нет. Ещё несколько ударов... длинные потёртые полотенца, глухой стук о дно, три скорбные горсти, а в завершение — скрежет лопат по закоченелому песку реальности...

Тум... Бум... Тум... Бум...

А ты... ты безутешно хлюпаешь носом, пугаясь посетившего тебя печального озарения, пришедшего вдруг чудовищного понимания — ужаса всей необъятности своего абсолютного бессилия.

Тум... Бум...

Несчастье — это осознание нелюбви. Осень. Боль. Смерть...

* * *

В то шальное, воистину бесшабашное время я ощущал себя свободным — вольным беспредельно, как перелётная птица. Я будто бы парил в бескрайних просторах, беззаботно поплёвывая на неприятности, и не слишком-то отягощал себя осмыслением бытия.

— Ты типа сопли в полете, придурок! — ехидничала 'бывшая' в моменты особо болезненных приступов своей острейшей нелюбви.

— Ага-ага! При дурах... — парировал я, как умел, её обидные эскапады.

Итог моего затяжного полёта был банален и на диво предсказуем: после многих лет тщетных поисков гармонии я гордо выпорхнул из дома обожаемой тёщи; в драных носках, как говорят, но при галстуке. Запрыгнул в авто, не раздумывая повернул в замке ключ зажигания, трижды плюнул через левое плечо и, очертя голову, рванул прямиком в Счастливое Никуда...

Жилья своего у меня больше не было. Не стало отныне ни телика, ни мягкого дивана, на котором я так любил поваляться вечерами, ни собранной мною по книжице библиотеки. Не осталось под рукой множества других, привычных вещей, разных мелких, на первый взгляд, удобств, ценить которые по-настоящему начинаешь, только их потерявши.

Да! Самое главное: любви во мне не осталось тоже... Ни капельки. Совсем.

Я не стал напрягать свои и так пооббитые уже углами семейного счастья нервы, разматывать нейроны, словно гнилые нитки с катушки, рвать волосы на тощем теле, изводить время в банальной делёжке, бессмысленной злобе и пустопорожних спорах — всё, что имелось, я оставил жене. И мне никогда не пришлось пожалеть об этом.

Но... Предо мною сразу и неотвратимо встала проблема: где жить? Ну, не мог же я ошиваться великовозрастным голодранцем при маминой кухне вечно — большим уже вырос мальчик, однако. Поэтому-то и приходилось мне гостевать по приятелям: ночь у одного, неделю у другого. У кого-то я зависал на долгие месяцы, а у некоторых, особо терпеливых, (спасибо вам, парни!) — даже на целые годы...

Работал в ту пору я много. Тупо и неутомимо. Запоем... как робот. Постоянно пребывая в напряжённом, но осознанно и добровольно выбранном ритме было проще пережить произошедшее жизненное крушение. Ведь нужно же было заполнить пусть чем-то образовавшуюся внутри бесконечную, тягучую пустоту?

Получив редкую по тем временам возможность, я стал мотаться по загранкомандировкам. Объездил, облетал без малого полмира. Моим занятием было демонтировать промышленное оборудование. Небольшой, дружной командой мы снимали, затем грузили 'железо' в фуры и отправляли в путь по новым адресам, а потом и сами отправлялись вслед: принимать подошедший и растаможенный груз, монтировать линии, и снова запускать их в дело. Это происходило каждый раз на новых местах, в самых разных странах.

Возвращаясь в родной город из порою изнуряющих, но всегда интересных поездок, гулял я широко, по-барски. Так же, как и мои друзья-товарищи -денег вполне хватало на разные глупости. Куролесил, короче, по мере своих холостяцких сил и способностей. И хотя до сих пор мне никогда ещё прежде не доводилось запанибратски вести беседы с мудрыми дельфинами, расти под надзором пиратов на тепличной грядке или хранить в холодильнике собственную ногу, я давным-давно был готов в душе к грядущим приключениям. На свою задницу...

Письма к Ангелу (послание первое)

Здравствуй, Ангел!

Знаешь? Сегодня на ужин у нас будут Солнышки Господни! Но при одном лишь ма-а-аленьком условии: я сам должен буду забраться в погреб и достать оттуда банку с вареньем — у бабушки не разгибается спина из-за дурной погоды, а ведь я уже 'совсем большой парень'.

И всё бы ничего, да только вот в погреб этот лезть мне как-то не по себе — страшновато. Знал бы ты, Ангел, как там холодно, темно и сыро. И ещё... ползают пауки, зловеще раскачиваясь на длиннющих ножках, и тайно растут диковинные грибы — странные такие, белёсые грибы на стенах. Хуже, пожалуй, бывает только пятничными вечерами... там, под маминым диваном, где прячутся эти мерзкие чёрные руки, которые так и тянутся к ногам... так и тя-я-янутся!

Но делать нечего, придётся рискнуть: уж очень я люблю Солнышки!

Глава II

ХРЯСТЬ!

Девочка-тётя — в плаще, с маникюром,

С бантиком алым на шляпке бумажной —

К поезду мчится аллюром винтажным,

А на ходу поправляет бюстгальтер

И каблучками ломает улиток...

Вены дождя упираются в крыши,

Гемоглобином пропитаны тучи,

Вьются над рельсами мыши летучие —

Юные рожицы — взоры седые,

Девочку в путь провожают... и что же?

Девочка-тётя спешит, словно кошка,

(Как для неё это важно, представьте!)

Место занять у окошка в плацкарте —

В этот чихающий осенью вторник

Девочка-тётя прощается с миром...

Поезд пустой отправляет с платформы

Строгий кондуктор — глазища из стали,

(Отнял билет для проформы у ляли)

Станция 'Жизнь' до утра отдыхает,

Ветер волочит лузгу по перронам...

Девочка-тётя — в плаще, с маникюром,

С бантиком алым и сердцем отважным

Шмыгает носиком жалобно влажным

И, обагряя оконце помадой,

Девочка-тётя прощает нас... тоже.

Она стояла на краю тротуара: в осенней короткой курточке, под проливным ноябрьским небом. То ли холодные струи дождя, то ли горячие слёзы разметали, расплескали тушь по бледным щекам. Крошечная, трогательная, напоминающая тряпичную куклу, оброненную за кулисами театра жизни...

Наверное, в других обстоятельствах я никогда бы не стал настаивать, чтобы она поехала с нами, но случилось чудо: над улицей вдруг заблистали софиты, залили окружающее пространство ярким, нестерпимым электрическим светом. Один за другим, с короткими интервалами, прозвенели три протяжных звонка, настойчиво приглашая скучающую публику поспешить к началу премьеры. Кто не успел, тот опоздал: тяжёлый занавес медленно воспарил над сценой, переливаясь в свету огней ночным плюшем и теряя из складок накопленную за долгие годы пыль. Маэстро Случай проковылял вдоль скрипучей рампы к дирижёрскому пульту, нервно оглядываясь и раскланиваясь с притихшим в ожидании залом. Замер, коротко, сухо кашлянул, затем отчаянно встряхнул седой шевелюрой и взмахнул дирижёрской палочкой. Оркестр словно очнулся от ленивой спячки и отыграл бурное вступительное аллегро...

Фанфары! Туш! Алле-оп! На шатких подмостках откуда-то из серой, обыденной пустоты с триумфом материализуется Он (Ослепительный Я — Happy Birthday to Me!) в компании сисястой подруги, надменной барыней рассевшейся под боком в пассажирском сиденье:

— Слышь? Постой! Знакомая моя, глянь!

— Где?

— Да, вон же! Вон, у почты стоит! На бордюре. Мелкая такая...

— А кто она?

— Да так, дурочка одна деревенская, — морщится криво Алёнка. — Подберём?

— No problems, кроха, как скажешь! — со свистом притормаживаю, и нехотя заставляю себя покинуть уютный салон 'Джетты'.

Маленький мокрый Пингвинчик (чёрная куртка, белая шапочка) плачет не по-детски — солёные тёплые капли смешались коктейлем с дождём:

— Что случилось, малыш? Ну, чего ревёшь? Полезай в тачку, рассказывай! Помогу, коли смогу... — герой, блин! А как же (ха, ха)!

Так всё началось.

Потом Пингвинчик стал Лисичкой.

Лисичка превратилась в Львицу.

А Львица разорвала мне сердце...

* * *

Так уж сложилось, что в тот давнишний вечер мы заглянули друг другу в глаза, сумели одолеть злую шпану и даже вывести на чистую воду Сисястую Дуру. В тот роковой вечер судьба Пингвинчика крепко-накрепко уцепилась за мою. Перехлестнулась кругом в три оборота и завязалась маленьким плотным узелком. Наверное, именно так всё изначально и было задумано... Фатум? План? Гордиев узел? А знаете? Называйте теперь это как хотите...

Трудно с определённостью сказать, что же всё-таки произошло: то ли всемогущий 'кто-то' решил предоставить мне ещё один, последний шанс, то ли таинственному 'некто' попросту в очередной раз захотелось посмеяться. Не знаю... На самом деле я даже и не пытался задумываться о происходящем всерьёз. Более того, мне вообще не хотелось ни о чём размышлять. Но тогда, сознаться, я ощущал себя самым настоящим Бэтмэном — гордым и бесстрашным, спасающим Маленьких Пингвинят оптом и в розницу. Да что говорить, я и был Им! Для меня это и сегодня так же непреложно, как и любая математическая аксиома. Поверьте, это бесспорный факт! Тридцать три — возраст Христа, уж как тут ни крути...

А я ведь не сразу полюбил её. О, нет! Поначалу я долго и с упоением восторгался собой — таким во всех отношениях чудным и неотразимым парнем. Да и помогал я тогда совсем не ей, отнюдь. Теперь-то я понимаю, что просто-напросто самым примитивным образом спасался от накатившей на меня депрессии, от опостылевшего до чёртиков одиночества, от серой овощной тоски и бредовой простоты собственного существования... Fuck me... В любом мужчине умирает Мужчина, если у него нет Настоящей Женщины... Сисястые Дуры — не в счет!

* * *

Обшарпанная лестничная площадка седьмого этажа 'китайской стены', квартира двадцать восемь (или тридцать восемь? — не помню, да и какая, собственно, разница...)

Обшарпана — мягко сказано, если уж на то пошло, похоже, сам хан Мамай здесь прошёлся: Будто монгольской конницей пожёванные окурки раскиданы на ступеньках, на изрезанных перочинными ножичками подоконниках, гроздьями воткнуты в узкие щелочки электрощита. Пользованный одноразовый шприц брошен на пол и раздавлен чьим-то каблуком прямо у разрисованной корявыми граффити стены. Прорезиненный коврик небрежно отдыхает на бетонной плите, едва подсохшие плевки — на стенах, воздух пропитан кислой пивной вонью — тоскливый антураж тоскливого дня.

Со злостью давлю на кнопку звонка: раз, другой, третий... Наконец, дверь с пронзительно-жалобным скрипом отворяется. На пороге — пьяная старуха в голубых пластмассовых бигуди, вкривь-вкось накрученных поверх жиденькой сединки.

— Здрас-сь-те, девушка. Внучек дома, что ли?

— А? Чаго?

— Внука, говорю, своего позови.

— Вадик! Внучо-о-ок, иди, это к тебе! — пищит она, обернувшись вполоборота, вглубь квартиры, а потом пытается кокетничать со мной. — Какой... ик... приятный молодой человек...

— Иди... иди, старая, от греха подальше...

Старуха с обиженным видом ковыляет обратно к себе на кухню, шаркая тапчонками и икая. Спустя пару секунд в дверном проёме прорисовывается фигура худого, длиннющего парня — чуть не на голову выше меня:

— Ты Вадик?

— Ну, я. А чо те надо?

— Сука!

Хрясть! Кулак с лёту больно ударяется о его жёлтоватые зубы. Не дав опомниться, хватаю засранца за грудки, выволакиваю на лестничную клетку и начинаю трясти:

— Разнесу нахер твою мерзкую хату вместе с долбаной бабкой! — остервенело ору на гадёныша, бешено вращая зрачками.

— Да я...

— Что я? Головка... мля, от снаряда! Бабло гони!

— Сейчас не... — ага, кажется, до него всё-таки дошло — 'чо мне надо'.

— Слышишь ты, выкидыш? Понял, о чём толкую? Даю двадцать минут!

— Я... не...

— Всё, что ты взял у девчонки, будет здесь не позже, чем через двадцать минут! Усёк? — эта немного затянувшаяся дискуссия уже начинает утомлять меня.

— Сразу... трудно...

— А кому сейчас легко? Бегом давай, засранец!

— Но... пацаны...

Хрясть — пляска кулака... Хрясть — горячий коктейль из крови и соплей фонтаном хлещет из разбитого носа оболтуса, заливая ему щёки, рот, подбородок.

Кураж!!! Я Бог?!

* * *

Парень не сдерживает слёз. Стоит, понурившись, всхлипывает, зажимая разбитый нос пальцами. А главное — наглости-то как не бывало! Пуф-ф-ф! Теперь-то мальчик, конечно, присмирел, притух, боится даже обмочиться. Вроде и рад бы напустить под ноги, но... Тело его разбирает мелкая дрожь. Волчонку неуютно в такой опасной компании и, наверняка, стало страшно, действительно страшно... По настоящему стрёмно, как никогда ещё во всей его маленькой, тухлой жизни. (В руке моей — мобильник: кто знает, куда я позвоню, кто за мной стоит?) Навряд ли он может чувствовать себя в безопасности, разве лишь в окружении своей стаи. Но вот ведь в чём суть: шалопаи-приятели разлетелись, разбежались кто куда. Одни — просаживать удачно свалившийся куш в игровых залах, другие — жрать пиво. Вправду сказать, много ль шпане для пацанского счастья надо?

Ну а пока что сама злодейка-судьба, роковым образом обретаясь в моём не слишком добром лице, нежданно преподнесла этому сопляку трудноразрешимую задачу. И решений на выбор — всего ничего: вернуть Пингвинке украденное, или же умудриться каким-то чудесным образом созвать дружков, чтобы разделаться со мной. Но ведь и это чревато? Дилемма!

Я рискую, конечно, но не слишком. Ведь сейчас я — Серый Волк, матёрый и седой. Рваные шрамы на шее уже налились гранатовым соком. И я опасен. Очень...

Хрясть — загляни-ка в глубину трёх моих смертей...

Хрясть — теперь это Моя самка, и я за неё в ответе...

Хрясть — вались на спину и скули...

В драке, как правило, побеждает не сильный, а тот, кто не боится умирать — отчаянный. Иного можно ловким ударом свалить с ног, но даже опрокинутый тот зубами будет грызть своих обидчиков. Пока не доберётся до каждой гнилой печёнки или... или же не погибнет...

* * *

Лифт не работал. Мы медленно спускались вниз короткими маршами панельной многоэтажки. Он семенил, на пару ступенек опережая меня, и временами тревожно оглядывался, а я пас его Дрожащую Светлость, многозначительно шествуя позади — Серый Волк и сопливый Рождественский Гусь. Одному из нас это нисхождение казалось воистину бесконечным...

Гулко ухнула дверь парадного, выпуская нас в промозглый серый ноябрь.

'Курочки' нетерпеливо ожидали развязки неприятной истории, устроившись аппетитными попами в сиденьях машины, припаркованной мною под старым тополем на автостоянке во дворе.

— П...шёл! — ботинок оставил грязный след на джинсах чуть ниже сутулой спины.

А я ведь был вполне великодушен тогда с этим волчонком: лишил его даже шанса на ошибку, одним презрительным пинком наставив на верный путь:

Unus quisque fantum juris habet, quantum potentia valet...

* * *

Всего полчаса спустя в тесном салоне моей серебристой 'Джетты' собралась на разбор весьма необычная тусовка. Справа от меня — надувшая щёки дура Алёнка нервно похлопывает красивыми ресницами, позади в уютном уголочке притаился зареванный Пингвинчик. Два щенка, один битый, другой пока нет, вжались в серое велюровое кресло за моей спиной:

— Вот, — три пятёрки и кучка мелочи — горкой на ладони. — Всё, что смогли...

— Пацаны наши, блин, всё уже в аппараты слили, — подобострастно добавил Гусь, печально шмыгнув разбитым носом. — А здесь, покудова, половина.

— Да и Алёна пусть выкладывает, мы ж ей дольняк отслюнявили сразу. Пускай тоже отдаёт. Это ж она, в натуре, подружку свою на бабло развела!

—

* * *

* ???, — хрясть!

Глава III

ВЕЛИКАЯ ПУСТЫНЯ

Позади, за сотни долгих километров, остались мокнуть останки языческого Карфагена , щедро омываемые густыми, тёплыми течениями Средиземного моря. Давно уже скрылись позади и уютные песчаные пляжи, сплошь утыканные густыми зарослями тростниковых зонтиков, и сочные прелести полуобнажённых европейских купальщиц. Позади — богатые бары и спасительные кондиционеры роскошных многозвёздных отелей. Позади — настежь открытые небу мраморные бассейны, походящие в сумерках на очи мифических дэвов и до краёв переполненные прохладной лазурной водой.

Распрощались мы и с весьма почитаемым в среде правоверных Кайрованом (четыре посещения местных святынь приравниваются хаджу в саму Мекку!) Поклонились старинным мечетям и стройным бело-голубым минаретам, охраняющим их. Улыбнулись проковылявшей мимо группке седобородых старичков-аксакалов. Помахали напоследок руками важному, надутому осознанием власти полицейскому, подозрительно наблюдающему из будочки за нами, разноцветною толпою ощетинившихся фотокамерами пришельцев. Простились и с рынками, и шатрами-лавками, с восточным избытком переполненными экзотическим товаром, и с их владельцами — сладчайше-приветливыми, но прижимистыми в торге туземцами.

Восседая на камышовых подстилках у порогов своих заведений, неторопливо потягивая зелёный чай — пиалу за пиалой, днями напролёт выуживали они из толпы своих потенциальных покупателей. Иногда невозмутимые на вид торговцы внезапно вскакивали и окликали некоторых прохожих — достойнейших, широко улыбаясь, часто-часто кланялись им в пояс, почтительно полусогнув колени:

— Мархаба! Киф аль халь?

— Шукран, ля бэс!

— Киф аль саха?

— Куллю тамам! Ана зариб, ма ассаляма...

* * *

Промелькнули и исчезли за взбитой колёсами стеной пыли огромные стаи длинноногих фламинго , нежно розовеющих на обширнейших морских отмелях в лучах восходящего Ра. Там же, за низко лежащим горизонтом, скрылись с глаз полупустые рыбацкие поселки: странные на вид, молчаливые, опутанные тяжёлыми паутинами стонущих на ветру сетей. Затерялись в желтоватой пыли дорог и драгоценные оливковые рощи, и хитросплетения кактусовых оград, надёжных стражей нерушимых крестьянских границ.

Придорожные достарханы повсюду, где бы мы ни останавливались на отдых, неизменно приветливо встречали нас сладковатым дымком кальянов и терпким ароматом крепчайшего арабского кофе. Каждый раз, нежданно обретённый рай всецело поглощал наши разгорячённые впечатлениями души, ублажал непривычной, но вкусной пищей голодные желудки, требуя взамен лишь одного — денег, денег и ещё раз денег...

По пути на Юг мы завернули в небольшое местечко, носящее гордое (даже благородное) название Эль Джамм. Микроскопический городок, щедро одаренный некогда с высочайшего повеления императора гигантским каменным амфитеатром (как говорят, в награду за счастливое детство, проведённое августейшим здесь).

Древняя колыбель римского цезаря охотно приняла от нас в знак признательности немалую толику звонких динаров, а затем неожиданно захлопнула за нами свои крепкие врата и вскоре совсем уже успела позабыть о нашем существовании.

По обе стороны широкого асфальтного шоссе ровными рядами потянулись бесконечные плантации приземистых деревьев. Высаженные трудолюбивыми феллахами в пяти-шести метрах друг от друга, с годами растения прочно вцепились в сухую каменистую почву своими крепкими, узловатыми корнями. Миндаль дозревал — время сбора его ещё не подошло, а густые заросли диких опунций , плотно окружавшие встреченные нами по пути сады, сплошь уже были увешаны фиолетово-спелыми, сладкими, колючими плодами. Но вот и обширные сады постепенно изошли на нет. Буйство жизни на глазах увядало, ссыхалось, тускнело — впереди начинались суровые владения пустыни.

Сахара. Живое, бескрайнее море... нет, скорее, безбрежный океан, доверху наполненный чистейшим, тончайшим золотым песком. Гигантские гребни барханов, степенно уходящие волнами за далёкий ослепительный горизонт. Дикие стада верблюдов, словно тени давно позабытых африканских богов бороздящие песчаные просторы в поисках редкой съедобной колючки. Рыжие пятнышки вечно голодных малюток фенеков — пустынных лисиц, изредка промелькивающие средь хаотических нагромождений усталых и пыльных бурунов...

Сахара — цитадель берберской цивилизации. Царство воинов-туарегов — нищих странников и бунтарей. Сахара — сердце Магриба , раскалённая душа арабской Африки...

Глава IV

ДЕНЬ МОЕГО РОЖДЕНИЯ

— Да чо ты гонишь, бля, придурок?! — притворно-оскорблёно, на самой высокой ноте, что сумела взять, заверещала с ходу Сисястая Дура Алёнка. Завыла в голос, напоминая собою скандальную базарную бабку.

— Ну, ведь ты ж сама Ваде говорила! — огрызнулся было один из воров-неудачников.

— Что, подруга, забыла уже? — тут же подлил масла в огонь другой.

— Заткнись! Сука, баран обдолбанный! И ты варежку свою прикрой лучше, пудель... — прорвало Алёну. — Тоже мне, нашли себе подружку!

— Вадя! Ну, скажи ты, как на самом-то деле было!

— Да заткнётесь вы, уроды? — вне себя от ярости вновь возопила Сисястая Дура.

— Ага-ага! Щас, Алёночка, щас! Помнишь? 'Приведу, мол, лохушку одну, дурочку'. Ага! Типа 'чайку с ней попью, а вы, пацаны, из сумочки иёной бабло и...' — щенок инстинктивно прикрыл ладонью разбитую в кровь сопатку. — Чесслово, в натуре! Дяденька, не надо меня больше по лицу... Ну, пожалуйста!

— Вот оно как? Честный вор, говоришь, да? И тебе, сучонок, я должен верить, а Алёне нет? А с какой такой стати?

— Мамой клянусь, вот те крест на пузо! Век воли не видать! — гнёт, выгибает свои жёлтые пальцы воришка. — Да... Да вы и сами у неё спросите...

— А по ху-ху часом не хо...?! — какой-то мерзкий, чёрненький червячок сомнения шевельнулся тем временем уже где-то в глубине моей подкорки. — Ты, падло, курочку-то мою не трожь. Я, вишь ли, её по ходу топчу! Сам разберусь, кому верить, а кому, сука, нет!

— Да не слушай ты этого пришибка! Бля-я... — продолжала завывать Сисястая Дура. — Лажа всё это, шняга голимая! Я просто не дала ему, вот он и гонит! Бля-я... Какая шняа-а-ага...

* * *

Алёнка появилась на моём горизонте недавно, с полгода назад, и, как водится, совершенно случайно. А разве в жизни бывает как-то ещё, по-другому? У вас, бывало? Стройная фигурка, голосующая с обочины окружной дороги. На вид вроде прикольная девчонка: круглая попа туго обтянута потёртой джинсой. Как-то сразу бросились в глаза и высокая её грудь приятного размера, и тёмные длинные волосы. Фея Моргана — сладкий мираж на тёплом колдовском ветру!

Дождь... снова проливной дождь! Везёт как утопленнику. Я уже порядком подзабыл, как выглядит настоящее, ласковое солнышко! Отчего-то, когда я знакомлюсь с девицами, с неба всегда льёт как из ведра. Прикольно было б узнать мнение старикашки Фрейда, — каким таким интересным образом влияют атмосферные осадки на состояние моего грешного либидо ?

Короче, фея заинтересовала меня, и я притормозил:

— Вас подвезти, девушка?

— Да! Подбросьте, пожалуйста! Только денег у меня... ни копеечки...

— Хм... а что, я так похож на таксиста, милая дама? — улыбнулось ей моё потревоженное либидо. — Не парьтесь, право, мадемуазель, да ещё и по такому пустяковому поводу. Садитесь! И приказывайте, куда ехать...

Мило, но откровенно бессмысленно, мы 'тёрли' с нею всю дорогу — так, банальный разговор ни о чём. Не забыли, конечно же, обменяться парочкой дежурных комплиментов. Потом ещё... Оглядели друг друга и даже прощупались на взаимный интерес, затеяв игру во 'что, где, когда'. Однако особого азарта продолжить это случайное приключение в тот раз не возникло. Я, во всяком случае, непреодолимой потребности не ощутил. А она? Не знаю. Ну, не бросило нас на волну, так частенько случается. Что тут попишешь? Договорились встретиться как-нибудь в другой раз, если вдруг возникнет настроение. Тем более что этим вечером она, с её слов, была занята, да и я, честно признать, тоже...

Наконец, вроде подъехали... Пришлось мне остановиться у небольшого перекрёстка: за ним начинался какой-то тёмный, неумытый, откровенно неуютный квартал:

— Ну что? До встречи, красавица!

— Пока, пока! Бог даст, свидимся... — кривенько улыбнулась она на прощание. — А тебя как разыскать, дружок, если вдруг что?

Я набросал ей огрызком карандаша свой телефонный номер, так, На Всякий Случай, на обороте измятого конфетного фантика. Потом выпустил девушку из машины в ночь, и на какое-то время совсем забыл об Алёнином существовании...

* * *

Мне необходимо было сменить обстановку. Немедленно. Уж очень с большим трудом переношу я концерты вульгарно голосящих баб. Черепушка раскалилась добела из-за продолжающегося Алёнкиного поросячьего визга, а мозг... и подавно готов был разорваться на клочки, наотрез отказываясь исполнять свои функции в столь губительной для него атмосфере:

— Всё, блин, хорош! А ну-ка, заткнулись все! Так, вы оба, топайте за мной. Быстро, ну! — пацаны отперли изнутри заднюю дверцу и начали деловито-быстренько выгружаться.

— И ты тоже, малыш, поди-ка с нами, — поманил я уже почти пришедшего в себя Пингвинчика. — Пошли, пошли, не куксись. Не бойся, я ж с тобой!

Затем ласково протянул ей ладонь, а она смущённо вложила в неё свою горячую ладошку. Приободряюще чуть сжал свои пальцы, и она незаметно ответила мне тем же.

— Алён, погоди меня здесь, — та зло поджала пухлые губки, картинно откинулась в сиденье и быстро-быстро запыхтела сигареткой. — Я сам должен во всём разобраться...

* * *

Прошло чуть больше недели со дня нашей первой, случайной встречи, как Алёнка вдруг внезапно объявилась: позвонила мне в один прекрасный вечер, а я зачем-то ей ответил... Судя по всему, Алёне было скучно. Она так и выразилась по телефону: 'Мне как бы одиноко...' — и, очевидно потому, тут же напросилась на свиданку. Захотелось поколесить со мной по вечернему городу, пообщаться, может, выпить слегка, а может... может, и перепихнуться по ходу — это уж, как карта в колоде желаний, простите за каламбур, ляжет...

Заглянув по пути в цветочный ларёк, я необыкновенно щедро для себя рассчитался с продавщицей за поспешно сунутый мне ею внушительный букет артериально-кровавых роз. Потом поднялся в квартиру переодеться. Прихватил с собой заветную бутылочку 'Martini Bianco', пару высоких стеклянных бокалов, сунул в карман новую, хрустящую упаковку 'King Size и... сломя голову помчался на встречу — наивный и добрый, как солнечный зайчик...

* * *

Вчетвером, ленивым, прогулочным шагом, мы вырулили к стоящей поодаль телефонной будке. Остановились, напряжённо помолчали с минуту. Собственно, я то и не напрягался вовсе, а с удовольствием выкурил очередную сигарету. Затем хитро прищурился (вылитый дедушка Ленин) и продолжил свой, слегка авантюрный, но беспроигрышный по сути блиц. Благо, что козыри всё ещё оставались у меня, а карта так и пёрла из рукавов. Да и какая карта — сплошные тузы, и среди них ни одной разнесчастной фосочки !

— Сколько же они с тебя поимели, маленькая? — теперь я с удовольствием примеряю на себя другую роль — маску злого и доброго следователя в одном лице — образ Двуликого Януса.

— Тридцать шесть с мелочью. — робко промолвил взъерошенный Пингвинчик и глянул на меня исподлобья.

— Ага! Так, понятненько... Значит, сорок! А сколько же они тебе вернули, интересно?

— Семнадцать... — нижняя губка её пухло оттопырилась, запоздалая слеза скатилась на мостовую. — Меня начальство с работы вышвырнет, если до послезавтра выручку не сдам!

Я подбоченился и строгим взглядом окинул потухшие враз лица подозреваемых:

— Что ж так скудно-то, господа? А?

— Ну, мы завтра отдадим ей что сможем. Чес-слово...

— Правда, правда!

— Ну, да, конечно, ещё как отдадите! Короче, слушайте, раздолбаи, внимательно! Вадя, Федя, Педя, как вас там? Да мне, в общем-то, начхать, — заговорщицки приобняв извергов, ласково начал я. — Завтра ровно в двадцать нуль-нуль вы отдадите должок. Сполна. А я за этим делом внимательно прослежу. Вопросы ещё есть, джентльмены?

— Да, но ведь и Алёнка...

Несвоевременная реплика Гуся слегка подвисла в воздухе — риторические вопросы обычно имеют такую странную особенность... Средь небольшого, но уже крепко-накрепко сплочённого коллектива повисла вдруг неловкая пауза, а горе-грабители замерли в ожидании моего вердикта:

— Видите ли, милостивые господа... Как бы сказать, чтоб вам было эбсолютли доступно? Ладно... Ну, при чём же здесь я, братишки? Это же вы водитесь с нехорошими девочками? Правда? Ну, а раз так, то это целиком и полностью ваша личная проблема, вот и живите с ней теперь, как хотите, — я прижал парней к себе покрепче и, зловеще подмигнув, тихо шепнул худощавому. — Или не живите... Большие злые дяди, ежели вдруг что, поставят на уши твою хату, верно? А Алёну... Хм... Какая ещё к бесу Алёна? Никакой Алёны я больше знать не знаю...

* * *

— Врррр, — изо всех лошадиных сил ревёт мотор.

— Урррр, — вторит ему другой. — Урррр...

За бортом ночь. Колдовская, осенняя ночь. Вальяжно разлегшись на простыне прибалтийского неба, лениво отдыхает луна — мягкая, белая, загадочная. Трасса скользка из-за недавно прошедшего ливня: прихвачена лёгким морозцем, и опасна. Даже для многоопытного водителя, даже для такого, как я. Адреналин так и вскипает в крови: вот-вот сорвёт с башни непрочно прикрученную крышу. Руки крепко-накрепко приросли к баранке. Кентавр, блин...

Впереди, в ярком свету фар, отчётливо видно и сужение, и поворот. Если 'орёлики' не уступят — сами виноваты. Подтолкну их нафиг крылом в бочину и гуд бай, красавцы! Долой!

— Врррр...

— Урррр...

Алёнка довольна. Алёнка ржёт, как одержимая, и отстукивает ножками ритм. Смуглые пальчики так и летают вдоль панели — туда-сюда, словно по клавишам фортепиано. Аппетитные полные груди манною небесною колышутся под тонкой защитой упругого топика.

'...baby you can drive my car... ', — звонко надрываются динамики, сизый дым пощипывает зрачки, веселит. Странный всё же какой-то запах у её сигарет...

— Врррр... — ну и весело, чёрт побери!

— Урррр...

— Ж-ж-ж, з-з-з-з, н-и-и-я-я-я, — отчётливо слышен звук рвущихся позади покрышек и скрежет дисков по дорожному полотну...

— Врррр, — поет теперь уже только один мотор.

Пронесло! Чертяки отстали и остались позади, их уж и не видать... Слабаки!

'...baby, I love you', — заткнулись 'Beatles'.

'...du, du hast mich...' , — начал наяривать 'Rammstein', активно напрягая сознание и создавая могучую пульсацию в барабанных перепонках.

'А ведь ты ненавидишь меня, детка, — ни с того ни с сего подумалось мне. — Знаю, ты обожаешь только ласковый шелест моих купюр...' Я снова, с внезапно проснувшимся любопытством, принюхался к сладковатому дымку, в который раз выпущенному моей пассажиркой: красивым колечком из сложенных узкой трубочкой губок-бантиков. И вот только теперь я, наконец-то, ясно и чётко всё понял... Алёна — наркоманка!

'...bye bye love, bye bye happiness, hello loneliness...' — будто сговорившись, издевались надо мной старики 'Simon & Garfunkel'...

* * *

— Завтра обязательно мне перезвони! Слышишь? Обязательно! Я дам тебе свой номер, — со всей серьёзностью напутствовал я Пингвинчика. — И не бойся никого, они ведь сами нас боятся!

— А я и не боюсь, — её пронзительно-голубые глаза заглянули вдруг прямо в мои... — Не боюсь!

Запах Женщины густо ударил меня по ноздрям.

Шёл тридцать третий День Моего Рождения...

Письма к Ангелу (послание второе)

Здравствуй, Ангел!

Давно не беспокоил — так сложилось, не обессудь. С тех пор, как я отправил тебе последнее своё письмо, прошла тьма времени. А теперь, если позволишь, я расскажу, как мне жилось без тебя...

* * *

...Недавно мне исполнилось четыре. И я был счастлив.

Собственного папы у меня тогда ещё не было — даже не знаю почему, а мама по утрам всегда спешила на работу.

Когда я не болел, мы выходили из дому вместе, рано утром, и мама везла меня в садик на трамвае. Через весь город. Когда было тепло, обычно она носила жёлтое кримпленовое платье, подбитое белой шёлковой подкладкой, и капроновые колготки, а ещё иногда — кудрявый парик. Так считалось модным в то время.

В этот день, вернувшись из города немного пораньше, мама привезла мне в подарок шоколадных конфет, маленькую заводную машинку и дивные новые штанишки. Синие бархатные штанишки с передком на широченных помочах. К передку был крепко-накрепко приторочен огромный накладной карман с цветастой аппликацией — белый домик под красной черепичной крышей и с кирпичной трубой. Из трубы в небо валил мягкий ситцевый дым. Помню, брючки стали моими любимыми.

Дед ласково поцеловал меня в лоб, пожал руку и торжественно вручил роскошную книгу 'Крот и ракета', внутри которой попрятались, как позже оказалось, не только чудные цветные картинки, но и, на радость мне, много-много новых незнакомых слов.

А бабушка... бабушка...

Впрочем, меня снова куда-то вызывают, поэтому об остальном я расскажу позже...

Глава V

ВЫКРУТАСЫ ПРИКЛАДНОЙ ГЕОМЕТРИИ

(забегая далеко вперёд)

Нет, ну, вы представляете? Только что неожиданно пришло в голову! Хм, с недосыпу и не такое случается: лезет в башку дребедень всякая. Так отчего же, спрашивается, не поделиться с кем-нибудь шальною мыслью? Хотя бы с вами — достойными людьми, не какими-то там фригидными ботаниками. Что ж, начну потихоньку, пожалуй?

Так вот, друзья мои, возьмите, например, некую воображаемую окружность. Обыкновенную (двухмерную, плоскую) окружность, ну а если говорить не на слишком мудрёном языке — самое элементарное кольцо. Если покрепче ухватиться за одну из сторон этого виртуального кольца и попытаться потянуть его на себя, то оно ни за что (уж поверьте!) не изменит своей первоначальной, приданной ему Матушкой Природой формы. Разве что самым наинаглейшим образом потянется вслед за вашей рукой, присосётся жадно и будет тупо и навязчиво преследовать вас отныне повсюду — дома и на работе, во сне и наяву. Ну, прямо как злобная соседская собачонка, которая ни за что не выпустит из зубов штанины, раз уж однажды вздумала к ней прицепиться. И так будет продолжаться до тех пор, пока вы не решитесь отбросить это чересчур уж липучее кольцо от греха подальше, обратно на исходную позицию — на ту самую, серую плоскость, где вы так неосторожно умудрились его подобрать. Я ответственно заверяю: вы можете ладони себе в кровавые мозоли истереть, упрямо, но тщетно пытаясь превратить примитивную фигуру в более совершенную конструкцию, а окружность всё равно останется тем, чем и являлась — окружностью. Круглой, красивенькой, абсолютно правильной в свете научных представлений, гладкой, но в то же время бесконечно скучной и холодной геометрической фигурой.

А ведь можно попытаться на досуге провести следующий эксперимент: потянуть за края этой пресловутой окружности, но только одновременно и с противоположных сторон (о! вот тут-то вам наверняка пригодится искушённый в прикладной геометрии партнёр). Вероятнее всего, постаравшись, общими усилиями вы сможете вытянуть из кольца вполне сносный эллипс. Но вот стоит только вам приложить чуть больше упорства и желания, чем обычно, этот, и так приятный во всех отношениях овал станет в ваших руках особенно прекрасным и даже на диво... божественно продолговатым. И вы, действуя с партнёром синхронно, долгое время сможете забавляться самыми разнообразными играми, используя по прямому назначению сию замечательную и, как теперь выяснилось, чрезвычайно эластичную окружность: то бесконечно вытягивая её в длину, то приотпуская или даже сжимая, как придётся, от случая к случаю.

Скажу более (только вам, и по страшному секрету): некоторые удачливые пары безмятежно прожигают жизнь, занимаясь лишь подобными приятными играми. Счастливо проводят время, не замечая никого вокруг, ни на что не отвлекаясь. И даже умирают они в один день... Но об этом уже совсем другой сказ: печальная история о чёрных параллелепипедах, мраморных пирамидках и перпендикулярно пересекающихся прямых. А мы, давайте, не будем отвлекаться от темы сегодняшнего исследования, и вернёмся обратно к нашим баловникам.

Итак. Пока вы мило развлекаетесь, искусно укрывшись от чужих глаз, прячась по укромным уголочкам и не привлекая до поры чужого любопытства, всё вам удается легко и просто. Ваши познания в геометрии раз от разу лишь увеличиваются. Вам с вашим партнёром весело, тепло, хорошо и приятно, ничто вас особо не беспокоит. Но рано или поздно, сколь ни старайтесь, вдруг наступает момент, когда полюбоваться на ваши рисковые геометрические эксперименты жаждет уже целая толпа незнамо откуда взявшихся возбуждённых болельщиков.

Одни любят понаблюдать со стороны за перипетиями самой игры, игры как таковой — это гурманы точных наук, поклонники изящных логических решений, ценители сложнейших, запутанных теорем. Они азартны, многоопытны и порою даже могут помочь заигравшимся партнёрам дельным советом или завалявшейся в глубинах памяти, подчас совершенно необходимой, но подзабытой, аксиомой.

Другие горячо и пристрастно болеют за кого-нибудь из вас, персонально. Они почему-то искренне уверены, что в любой, даже самой невинной игре, всегда должен быть победитель.

Третьи... да, третьи! О, эти обычно слетаются на представление незвано, как марабу на свежую падаль. Рассаживаются рядками по окрестным заборам, каркают на вас и друг друга, гадят на тротуар, делая ставки на то, когда же кольцо лопнет, а игроки с противным свистом разлетятся в разные стороны: больно ударяясь головами о землю, ломая хрупкие шейные позвонки...

О четвёртых предпочту переговорить отдельно. Приватно. Тому есть особые причины.

Четвёртые, по обыкновению, либо близкие знакомые экспериментаторов, либо их друзья и подруги. Иной раз, и подобное случается нередко, кто-то из них, влекомый азартом или примитивной завистью к чужому счастью, а то и необъяснимой ревностью к своему давнишнему товарищу вдруг, очертя голову, решает вмешаться в заведомо не свою игру. В один из ответственных моментов, обычно в разгар очередного опыта, когда наши знакомцы снова вытягивают свою окружность в какой-либо совершенно особенный для них эллипс, злоумышленник тихо подкрадывается к ничего не подозревающей парочке, а затем выпрыгивает из засады, нежданно и негаданно! Опана, мол, вот он я с хвостиком! Потом хватается за ближайший край и с силой начинает тянуть кольцо в свою сторону.

Ау, господа присяжные Геометры! Что дальше, как считаете? Верно: всё как д-р. Лобачевский прописал! Параллельные прямые грубо пересекаются в пространстве, и благороднейший, драгоценнейший овал на глазах взволнованных зрителей медленно превращается... превращается в банальный чёрный треугольник —

Т.Р.Е.У.Г.О.Л.Ь.Н.И.К

— и отнюдь не значит, что в равнобедренный...

А ведь именно это печальное обстоятельство и есть самое обидное во всей нашей истории. Особенно горько то, что вы начинаете отчётливо и остро осознавать спустя какое-то малое время: отныне вы соединены со своим бывшим партнёром длиннющей-предлиннющей гипотенузой, а непрошеный гость всего лишь короткими прямыми катетами... с каждым из вас...

И даже если охальник решит вдруг отойти, соблагоизволит, наконец, милостиво выпустить из рук ваше милое колечко, как бы опомнившись от наваждения... Обещаю! Всю оставшуюся жизнь вам будут сниться ухахатывающиеся над вами мерзкие чёрные треугольники, а гипотенуза так и останется, отныне и вовеки, самой обычной гипотенузой, бесконечно длинной и печальной. В худшем случае, вы всегда сможете вернуться к убеждению, что окружность — идеальная геометрическая форма...

Так-то, уважаемые! Геометрия — она, конечно (ежу понятно), всегда так геометрией и останется — наука точная, мать ети! Но вот интересно, а что сказал бы душка Пифагор , если и в его жизни вдруг приключились бы подобные 'штаны'? А, дружище Пиффи? Что скажешь? Ответь: ну, теорема ли это, требующая каких-либо особых доказательств или же самая банальная, пошлая аксиома? Короче, старик, обоснуй! To be or not to be...?

P.S.: Одно утешает. Слава Богу, что хоть мы-то с вами не какие-то там юные натуралисты, и понимаем всё исключительно лишь с научной точки зрения...

Поздравьте меня, друзья!

Вышел в свет мой роман "Намбер ОNЕ, или Путь Козла".

Купить книгу можно, перейдя по ссылке:

https://www.ljubljuknigi.ru/store/ru/book/Намбер-one,-или-Путь-Козла/isbn/978-3-8473-8323-9

ИЛИ

http://www.morebooks.de/store/ru/book/Намбер-one,-или-Путь-Козла/isbn/978-3-8473-8323-9