Милая любовь. Ознакомительный фрагмент

В КОНЕЦ

ЕЛИЗАВЕТА ГОРСКАЯ

МИЛА'Я ЛЮБОВЬ

Я вспотела от усилия, но рук не разжала. Блин. И кто только придумал эту физкультуру?! Я понимаю, конечно, в здоровом теле — здоровый дух. Но это же издевательство какое-то! Эти турники просто созданы для того, чтобы на них позорились такие низкорослики, как я.

Стиснув зубы, я тихо застонала, когда наш физрук Владимир Александрович дал команду отдыхать и пообещал всем продержавшимся хорошую отметку. Я спрыгнула на землю и посмотрела на свои жалкие мозолистые ладони. Жуть! Ради пятерки, конечно, стоило попотеть и потерпеть, но видеть это уродство как-то... грустно. Завтра вечером нас с мамой пригласили на частную вечеринку — не хотелось показываться с такими руками, да еще коленку расшибла, когда кросс бегали. Алла Викторовна вряд ли будет в восторге от моего внешнего вида. Хотя... это может сыграть мне на руку. И послужить причиной никуда не идти.

Фух! Наконец-то прозвенел звонок с урока.

В раздевалке, как обычно, царило оживлённое столпотворение. Я быстро переоделась, запихала в рюкзак бриджи с майкой и вылетела пулей в коридор. Проклятье! До литры осталось минут десять, а у меня на голове черт знает что творится, тушь потекла, лицо лоснится. В туалете я достала косметичку и кое-как подправила макияж, затем наскоряк расчесала волосы, собрала на макушке в пучок. В класс вбежала в унисон со звонком и с разбегу впечаталась лбом в чью-то твердую — явно не женскую — грудь.

— Твою ма... — вырвалось у меня, когда я подняла глаза и встретилась с взглядом нашего учителя по литературе, брови которого хмуро сошлись на переносице. — Простите, — прошептала я, опустив голову.

Черт!

— Осторожнее нужно быть, — услышала я низкий, с легкой хрипотцой голос. — Не на пожар ведь торопитесь.

— Ты где была? — принялась пытать меня Ксюха, когда я села за нашу с ней парту. — В раздевалке такооое случилось!

— Опять Жанка с Иркой поцапались? — высунула я нос из ранца, из которого доставала учебник с тетрадкой.

— Темный твой заявился! — поиграла бровями Ксюха.

Сердце сделало болезненный кульбит. Я сморщилась.

— Да ну? — попыталась я скрыть свою заинтересованность. — Кого-то искал или просто так, поглазеть?

— О тебе спрашивал.

Руки, листающие учебник, задрожали. Черт бы побрал этого Темного!

— И что ты ему сказала?

— А что, по твоему, я могла ему сказать?! Ушла, говорю, твоя Милка. Куда — не знаю. Школа большая.

— И вовсе я не его, — огрызнулась я.

— А что у вас там с ним произошло? — придвинулась ко мне Ксюха. — Ты так и не рассказала толком, почему вы расстались. Из-за другой, да?

— Бережная! Кислицына! Общаться будете на перемене. Или у вас есть что сказать по теме?

Арсений Валерьевич, скрестив на груди руки, выжидательно смотрел в нашу сторону.

— Мы больше не будем, — насмешливо улыбнулась я ему.

— Я это уже слышал, — сдвинул брови учитель. — И не раз. Кислицына, прошу к доске.

— Зачем? — недоуменно похлопала ресницами Ксюха.

— На предыдущем уроке я задавал вам выучить на выбор одно из стихотворений Ивана Алексеевича Бунина, — терпеливо объяснил Арсений Валерьевич. — Я слушаю вас.

— Эээ... Я... не готова.

— Жаль, — сев за стол, он что-то начеркал у себя в журнале простым карандашом и поднял голову. Его тяжелый взгляд остановился на мне. — Бережная — к доске.

Черт!

Я тяжело вздохнула и медленно поднялась на ноги.

— Я не готова.

— Да? — вскинул он брови. — И почему я этому не удивлен?

— Потому что у меня память плохая! — дерзко встретила я его взгляд. — И я терпеть не могу Бунина!

— Хм, — сцепил учитель руки в замок и оперся о них подбородком, — тогда можно узнать, кого вы любите?

— Она все еще сохнет по Артему Жданову, — услышала я насмешливый голос Жанки с ее привычными ленивыми нотками.

Я стиснула зубы. У меня уже руки чесались вцепиться этой стерве в волосы, когда учитель, по-видимому заметив мое состояние, тихо произнес:

— Садитесь, Мила. Надеюсь, вы понимаете, что в программе еще много будет писателей и поэтов, не вызывающих у вас симпатию. Что прикажете делать? Вас устраивает двойка в аттестате?

— Нет, — опустила я голову.

— В таком случае жду вас с Ксенией завтра утром, перед занятиями. Иначе я обведу ваши двойки ручкой. Понятно вам?

— Да, — процедила я сквозь зубы.

— Я не расслышал. Что вы сказали? — голос его был суровым, в нем так и сквозили укор и недоумение.

— Хорошо. Мы придем завтра утром, — ответила за меня Ксюха. — А стихотворение любое?

— "Крещенская ночь", "Одиночество" или "Последний шмель". И не забудьте сделать его анализ. Все слышали? — обратился он уже ко всему классу. — Анализ к стихотворению обязателен. Даю вам пять минут. Сначала буду спрашивать по желанию, затем — по журналу. Время пошло!

Ненавижу этого Арсения Валерьевича! И школу эту бессмысленную ненавижу! И Жанку-стерву, и Артема, и...

— Милка! — ворвался в мои мысли бодрый голос Ромки. — Ты что, такая хмурая? Опять с матерью поцапалась?

— Нет, — буркнула я, дожевывая свой сэндвич с салатом и ветчиной. — Двойку получила по литре. Завтра придется переться ни свет ни заря, чтобы рассказать это чертово стихотворение Арсению Валерьевичу. Дался мне вообще этот Бунин! И Пушкин, и Толстой, и Достоевский с Лермонтовым! Можно подумать без них и их шизофренических писулек вся моя жизнь пойдет под откос.

— Твоя мать тебя за это по головке не погладит, — ухмыльнулся Ромка, но встретив мой колючий взгляд, нахмурил брови. — Ты порвала с Темным?

— Угу.

— Что он сказал?

— Рассмеялся мне в лицо и послал на все четыре стороны, — хмуро сообщила я.

— Надеюсь, он не распускал рук? — сжал кулаки Ромка.

— Ромка! Это было всего лишь раз...

— Милка, ты дура влюбленная, а я — твой друг. Я вижу все так, как оно есть на самом деле. Темный твой подлец, каких еще поискать. Я никогда ему не доверял, а после того случая в баре...

— Ром, проехали. Давай не будем об этом.

— Ладно, — Ромка поднялся из-за стола. — Я побежал. У нас сейчас английский. А ты не вешай нос. Завтра наступит новый день.

— Ага, — криво усмехнулась я. — Новый день — новые заморочки.

Ромка улыбнулся.

— Новый день — новые решения, Милка. Ну все, давай! Вечером спишемся.

— Пока, — улыбнулась я другу. — Спасибо, Ром.

— Не за что, — похлопал он меня по плечу и, закинув ранец за спину, выбежал из столовой.

Я брела по узенькой аллее и размышляла над насмешками самой жизни, которые с завидной очередностью сыпались на мою бедовую голову. Эта чертова школа меня достала. А хуже всего то, что моя мать — директор этой самой школы. И воспитывала она меня одна — отец погиб в аварии пять лет назад.

Алла Викторовна — интеллигентная, целеустремленная, абсолютно состоявшаяся в жизни личность — мечтала о таком же будущем для своей дочери, которая — увы! — представляла это самое будущее диаметрально противоположным. Можно представить ее потрясение, когда я заявила, что после девятого класса хочу пойти работать. Я ненавидела учебу и все, что с ней было связано. Единственный предмет, который я по-настоящему любила, это урок рисования. Но с девятого класса его заменили на черчение, и мое нахождение в школе и вовсе потеряло смысл. Зачем мне эти косинусы, катеты, деепричастные обороты, если я рисовать люблю и собираюсь посвятить этому свою жизнь? Может кто-то объяснит мне, к чему весь этот бред с оценками, аттестатами, успеваемостью и неудами? Как это скажется на моей дальнейшей жизни? Ведь существует куча примеров, когда троечники становились успешными и всеми уважаемыми людьми, а отличники спивались и побирались где-нибудь на паперти или работали техничками и дворниками. Нет, я, конечно, с уважением отношусь к любому труду — будь то труд шахтера или юриста. Я согласна с тем, что все профессии важны, все профессии нужны. Но я не понимала — и вряд ли когда-нибудь пойму — зачем родители муштруют своих чад, заставляя их зубрить, чертить, сочинять, — и все из-за каких-то оценок, баллов, отметок. Бред! Другое дело, если ребенку нравится чертить или сочинять или рисовать. А иначе какой в этом смысл? Аттестат — это бумажка, которая с годами истрепется, выцветет, потеряется, а вот тумаки, обидные слова и клише, ярлыки типа "неуч", "бездарь", "тупица" выжигаются на детских сердцах и сердцах подростков жестоким лазером и их не сотрешь, не замажешь, не вычеркнешь.

Я ожесточенно вытерла катящиеся по щекам слезы и пнула валявшийся под ногами камушек. Вот папочка понимал меня. Он называл меня "моя маленькая леди" и всегда учил творить добро — не важно как, лишь бы это исходило из сердца. Он был единственным в нашей семье — включая маминых родителей и ее бабушку с дедушкой, учителей в четвертом поколении, — кто просто жил и получал удовольствие от этого. Бережной Эдуард Александрович был художником. Я до сих пор помню отведенную под его студию крохотную каморку, заставленную мольбертами, баночками с краской, его полотнами и поддельными картинами любимых художников, которым он пытался подражать — Айвазовский, Маковский, Лагорио. Чаще всего на его набросках или работах была изображена маленькая я. Едва продрав утром глаза, я надевала самое нарядное свое платьице и взбиралась на единственный в той комнате стул, задрапированный тяжелой алой или белой — в зависимости от папиного настроения — тканью, а папа, всучив мне в руки очередную безделушку, которая на картине перевоплощалась то в очаровательную птаху, то в гроздь винограда, то в яблоко, то в букетик фиалок, с алчным блеском в глазах принимался за работу. Замерев в не всегда удобной позе, я с восхищением и щемящей сердце любовью ловила каждое его движение, любой его жест, в то время, как он, закусив кисточку, нахмурив красивые густые брови, задумчиво исследовал мои глаза, губы, лицо, а затем медленно, четкими, выверенными штрихами переносил это на холст. Ах, как же я любила эти моменты, когда мы принадлежали только друг другу, когда мир вокруг словно растворялся, становился эфемерным, беспредметным, и существовали лишь мы вдвоем — папа с палитрой и кистью в руках и я на своем высоком стуле, вроде бы одинокая, но счастливая.

Именно любовь к одиночеству и стала камнем преткновения в наших с мамой отношениях. Алла Викторовна, всегда стремящаяся быть признанной и нужной всем и каждому, не понимала моего стремления отгородиться от ее назойливого внимания, постоянных расспросов "где была?", "что делала?", "а не прогуляться бы мне с подружками?".

И однажды, устав от ее нравоучений и предложений проветриться, я сбежала из дома на одну из шумных вечеринок одноклассницы Жанки, где и познакомилась с самым красивым и сексуальным парнем нашей школы, Артемом Ждановым. Он учился в параллельном классе и имел репутацию альфонса, то есть спал и встречался только с женщинами намного старше себя, опытными, обеспеченными, не скупыми на подарки и денежные поощрения, благодаря чему в свои неполные семнадцать лет уже разъезжал на новенькой "ауди" и сорил деньгами, как Билл Гейтс.

В тот вечер я немного выпила и разрешила ему себя поцеловать. Он тут же попытался затащить меня в постель. Еще бы! Дочка самой директрисы строит ему глазки — как не воспользоваться моментом? Но я, не церемонясь, заехала красавчику коленом в пах и, чмокнув на прощанье в губы, исчезла из виду. И появилась на его пути лишь спустя полтора месяца — вернее, слезно умоляла его сыграть перед матерью влюбленного придурка, лишь бы та отстала от меня своими каждодневными расспросами о личной жизни, которой у меня отродясь не было.

Если я думала, что Алла Викторовна успокоится и оставит меня в покое, то я жестоко ошибалась. Мама, наслышанная о похождениях Темного, пришла в ужас от моего нежного щебетания в адрес моего якобы возлюбленного и заставила меня пообещать расстаться с ним. Иначе она отправит меня учиться в Штаты.

Мама знала мое слабое место — а именно то, что я мечтала жить и писать картины в городе, где жил и рисовал мой отец. Я мечтала воплотить в жизнь давнюю мечту отца — нарисовать в хронологическом порядке историю их с мамой любви: парк, где они впервые познакомились, ресторан, в который папа пригласил маму на их первое свидание, откуда они потом, смеясь, сбежали, потому что у отца не было денег заплатить за ужин... Мама знала об этой моей мечте и использовала в своих целях то, что было самым ценным для меня — любовь к отцу.

С Артемом я порвала. Только вот перестать думать о нем было выше моих сил. А он, похоже, по-прежнему верил, что я вернусь. В итоге, мы стали жертвами собственной самонадеянности и уверенности, что у нас все под контролем. Как бы не так. Три месяца ежедневной игры в любовь обернулись для нас настоящей любовью, порой граничащей с сумасшествием. Что ж, на то они и ошибки молодости, чтобы исправлять их и жить дальше. Я сделала свой выбор.

— Не хочу ничего слышать, Мила. — Мама, как всегда, была непреклонна, о чем ярко свидетельствовали гордо поднятая голова и сверкающие решимостью глаза. — Или ты подтягиваешься по всем предметам или тебе не видать учебы в мастерской Марининой как собственных ушей.

— Но, мама! — возмутилась я. — Я не смогу так быстро наверстать упущенное. У меня практически по всем предметам, кроме черчения и физкультуры, четверки, а по русскому и литературе и вовсе наверное трояки будут.

— Мне все равно, Мила, как ты собираешься исправлять свои оценки. Можешь заниматься с репетиторами, оставаться после уроков на дополнительные занятия, ходить на факультативы, мыть полы, поливать цветы. Мне. Все. Равно. Выкручивайся, как хочешь. Думаю, если ты попросишь Арсения Валерьевича позаниматься с тобой какое-то время, он не откажет тебе.

— Не буду я его ни о чем просить! — заартачилась я. — Он терпеть меня не может и оценки специально занижает.

— Мила, — покачала головой мама, — ты как всегда преувеличиваешь. Арсений Валерьевич — один из самых принципиальных и беспристрастных педагогов в нашей школе. Поверь мне. Он одинаково относится ко всем своим ученикам, никого из них не выделяя. А это сложно, если учесть, что он мужчина, а преподавать ему приходится среди такого количества симпатичных, в большинстве своем не совсем сексуально уравновешенных девушек.

— Ага! — усмехнулась я. — Порой я вообще сомневаюсь, что он живой мужчина и у него все в порядке с ориентацией. Может он... робот? Или гей? Девчонки перед ним иной раз такое вытворяют. А ему хоть бы хны. Лицо каменное, челюсти сжаты, лишь хмуриться немного. Вот и вся его реакция.

— Ох, и доведете вы его когда-нибудь. Уйдет он от нас. А мне действительно жаль расставаться с таким сильным и нравственно устойчивым педагогом.

— Я тебя умоляю, мама! Нравственно устойчивый? Это с виду он такой весь правильный, а копни поглубже...

— Мне достаточно того, что я вижу! — отрезала мама. — Так ты согласна на мои условия?

— А у меня есть выбор? Ты умеешь загнать в угол...

— Тебя загонишь... — вздохнула мама. — С тобой по другому невозможно, Мила. Ты же упрямая, как... Вся в отца. Это ты не оставляешь мне выбора. 5dd> — Ладно, мам. Давай не будем разводить демагогию. Я принимаю твои условия. Я подтягиваю оценки по предметам, а ты подписываешь договор, заверенный у нотариуса, что обязуешься оплатить мою учебу в мастерской Марининой, проживание на съемной квартире. Ну и... прочие расходы. По рукам?