Записки мертвеца
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражает, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине...
"1-е Коринфянам 13, 4-6"
To suspect your own mortality is to know the beginning of terror; to learn irrefutably that you are mortal is to know the end of terror1. Эту мысль оставил нам Фрэнк Патрик Герберт. Да, только смерть положит конец ужасу, творящемуся с нами и творимому нами самими. К чему пришли мы, в гордыне своей, забывшие заповеди, то, что пытался донести до нас мессия?
Ха! Как же глупы все эти жалкие ученые, фантастишки, замаравшие кипы бумаг, размышляя о Конце Света! Всемирный потоп, ледниковый период, наступление пустынь, нашествие инопланетян, власть машин. Ха! Многие предполагали, но мало кто действительно верил, что на человечество, превратившее свой мир в Содом и Гоморру, снизойдет Гнев Господень, что все мы, в мгновенье ока обезумев, начнем убивать друг друга. Как просто думать, что человечество сгинет по причине техно или природной катастрофы, или же погибель придет извне. В глубине души никому не хочется верить (и к черту все возвышенные слова), что судьба мира зависит от каждого поступка, от мысли, возникшей в голове человека.
Размышлять об Апокалипсисе легко, но присутствовать при нем невообразимо ужасно! Хотя есть что-то пленяюще-прекрасное в этом зрелище.
Дцатый день льет дождь. Под окнами в канавах бурлят багровые реки. Люди, утопая в красном месиве, стремятся в последний миг отправить в Ад себе подобных. Колют, рубят, режут, душат, грызут — все способы хороши! Временами дождь прекращается: вода мгновенно испаряется, и тогда люди убивают под лучами испепеляющего солнца.
Я стою перед окном и смотрю на трупы, заполонившие улицы, на тела, свисающие из открытых окон, на "живых мертвецов", копошащихся в компосте из человеческих тел.
Где-то на безвестном клочке Земли, не покладая рук, трудится Дрю Эриксон... точнее его преемник — новый хозяин Косы.
Я уверен лишь в одном — это еще не конец человечества. А значит новый Ной — Иван, Патрик, Ибрагим, Лю — уже ведет ковчег к Арарату, и тогда, пройдя очередное очищение, род людской вновь возродится.
Почему именно сейчас ниспослан Гнев Господень? Разве в былые времена на Земле творилось меньше Зла? На крестах умирали апостолы, папы служили черные мессы, бесчинствовала инквизиция, продавались индульгенции. Люди всегда любили деньги... да и квартирный вопрос не сильно испортил их. Во все времена хватало злодеев, подлецов...
Но почему именно сейчас?
Я знаю кто виной этому! Мои действия явились решающей каплей на весах Добра и Зла, в извечной борьбе Бога и Дьявола. Именно поэтому всеобщее безумие не коснулось меня. Какое наказание уготовано мне Господом? Заключение в Маятник, сиречь лицезрение всех эпох?
Прежде чем выйти на Последнюю Битву, я сажусь за стол. Мне необходимо запечатлеть историю, повествующую об обращении слуги добра ко Злу, рассказ о грандиозном просчете, допущенном в рассуждениях, казавшихся такими безупречными.
Пишу ли я для потомков? Ха! Конечно нет! — пачкаю бумагу только для себя, чтобы разобраться, где же находится эта роковая ошибка.
Писать надо быстро — смерть настигнет даже Аватару.
* * *
Деревянная церковь Святого Николая Чудотворца озарена солнцем, редко заходящим в это время года. Нынешним летом подобный прекрасный день скорее исключение, чем правило. Я подхожу к невысоким воротам. ЗамОк. Значит настоятель еще не открыл церковь. На часах половина девятого.
За металлическим заборчиком, метрах в тридцати от церкви, идет стройка — возводится белокаменный собор. Здание должно выйти на славу. Собор украсит этот унылый город, ставший в советские времена придатком крупного завода. Лишь в последние несколько лет наша забытая Богом и властями "дыра" избавляется от зависимости, полученной во времена правления антихристов.
На стройплощадке замерли экскаватор и бульдозер, в котловане торчат несколько десятков свай. Возле будки сторожа — метрах в шестидесяти от церкви — деревянная скамейка. Я, перепрыгнув через метровый забор и пройдясь по темно-зеленым доскам, сажусь. На стройке уже никто и не обращает внимания на прихожан, располагающихся на скамье.
Неожиданно из-за пустой будки выходит мужчина в аккуратной темно-синей спецовке. Его возраст явно перевалил за пенсионную отметку. Мужик, сев на скамейку, спрашивает: "Вы сторожа не видали?". "Нет", — отвечаю я.
Из металлического вагончика, находящегося в десятке метров от скамьи, вылезают старик в потертой жизнью рубахе и уроженец Средней Азии — майка, синие шаровары, сандалии, сквозь дыры в черных носках на белый свет смотрят давно немытые пальцы ног. "Старик — сторож, а азиат — строитель" — подсказывает железная логика.
Солнце припекает голову.
Сторож и строитель, поздоровавшись с пенсионером, усаживаются на скамью.
— Да, цэркафь харошый будь! — начинает азиат: раскосые глаза, черные усы под маленьким носом, массивные мускулистые руки свидетельствуют о многолетних занятиях физическим трудом. — Тут все путеть: и калакольня, и купал храсивый, и этат... алатырь... алатарь...
— Алтарь! — каркает сторож.
— Да, да алатарь, — соглашается строитель. — Патвал клупокий путеть... там, значьт, и канцелярия путеть... и тулет... и сталовый. В день — шыстьдисять пять блюд путеть... Так в план пастройки написано. А в самой цэркфи пятьсот челк можт пыть... а там ищё втарой итаж путеть... пад крышей, типа, как чердах.
— Да
* * *
* все это! Если будут священники как этот Васька. — закуривая, говорит сторож. Литературные нормы (о Господи! к чему они теперь!) не позволяют дословно воспроизвести красочную речь старика, приправленную цветастой нецензурщиной. — Все под себя, падла, грябет! Я тут у него на квартире был — недалеко отсюда живет. Так у него все в золоте! Нашел себе местечко! Он еще с моим сыном, — сторож рассказывает обо всех достоинствах своего "творения", — учился, значт. Потом ПТУ кончил и запил. После вроде как вылечился — пошел на завод работать. Но недолго держался — все равно запил. А лет восемь назад в священники, подался. Вот терь деньги лопатой грябет! Все, что приход имеет — себе, ....ит! Еще бухать продолжает!.. ЧастЕнько с дружками-алкашами нажирается!.. Они бухие вон в тех кустах валяются, — старик указывает на заросли в дальнем от нас углу стройплощадки. — Лежат! Поют! Васька там запевала главный! У нево голос хор-р-р-ош!.. Вон смотри уже бегут, бегут! Все им не терпится!
К скамейке в расстегнутой накидке, одетой поверх клетчатого сарафана подходит худая, уже немолодая женщина.
— Здравствуйте! — говорит она бодрым голосом. — А закрыто еще?
— Да не пришел он пока, — отвечает сторож.
— Вот записочку надо оставить... Ну ладно, я тогда пойду. У дверей подожду... До свидания! — женщина направляется к церкви.
— Слушь, Петровичь, — начинает строитель, — а многа ты тут за стоража палучаишь?
— Да че там! — старик машет рукой. — Бабке моей только на лекарства хватает. Да мне на пузырек, — сторож смеется. — Я то и не сижу тут. С утречка бывает приду, мало ли вдруг начальство нагрянет. Иногда бывает и тута сплю. Но сегодня дома останусь! На
* * *
это надо! Все равно никто не следит! Чё тут ....ить?! Экскаваторы? На
* * *
кому они нужны!
Сторож, бросив окурок в траву, уходит к воротам стройки.
— Да вроде как свищенникам этим пить нельзя? — спрашивает строитель после небольшой паузы.
— Да конешно же, — отвечает мужчина в спецовке. — Им вообще чревоугодствовать запрещено, не то што через день пить. Васька этот с бандюганами завязан... с мафией! Они, значт, замочют кого-нють, а он им грешки отпускает, — оба соседа смеются. — Ну вот они деньжат ему и подкидывают... Собор то этот на чьи деньги строится? И ежу понятно, что на бандюганские... Это все от советских времен пошло. Помню, у нас в городе поп был. У нево, значт, дом деревянный был... хороший дом был. Вокруг нево, значт, забор был. Ну вот, поп этот, с друзьями собирался и, значт, пил. Кагор они употребляли. Тогда кагор был ого-го-го! не то што сейчас — муть одна. Ну они, значт, пили, а бутылки под забор, в кусты кидали. А потом, когда они уходили, мы с пацанами — за забор... хе-хе... и то, што осталось допивали, — лицо рассказчика расплывается в улыбке. — Ну и видать, поп этот подглядел за нами и батьке мому стуканул: "Мол, так вот сынулька твой с друзьями кагорчиком балуется". Отец меня за это ремнем отпорол нещадно... Вон смотри — тащится! Вспомнишь г
* * *
о — вот и оно.
По направлению к нам передвигается (ходьбой это сложно назвать) высокий мужчина: впереди плывет пузо, сокрытое шелковой рубашкой и надетой поверх кожаной жилеткой. (Честно говоря, сейчас я точно не помню, был живот огромным или нет, но тогда меня поразил сам факт — человек полнеет от соблюдения поста). Мирское одеяние "священника" дополняют отглаженные брюки (интересно, а ширинку он пассатижами застегивает?) и идеально вычищенные туфли. Облик служителя Бога завершают дорогие часы, болтающиеся на толстой левой руке.
Василий, проходя мимо нас, здоровается писклявым голосочком. (И как он произносит песнопения на службе?). Мясистое лицо украшает козлиная бородка, на голове вьются непроходимые дебри.
Оба соседа встают и бредут к котловану.
Я сижу, тупо уставившись в развороченную землю. Вся моя душа, все внутренности, вывернуты наизнанку. На нос падает первая капля. Единственный вопрос, который я задаю Ему: "Как?"
* * *
Я старательно вывожу плохо пишущей ручкой имена: жены — на одной бумажке — и сына — на другой. Непередаваема атмосфера церкви! — время здесь замерло, воздух особенный — тяжелый... неописуемо ощущение единения с вечным, с Богом. Закончив, передаю оба клочка женщине, стоящей за высоким столом. Приняв записки, она говорит: "Чтобы батюшка на службе усопших помянул надо по пять рублей заплатить". Я медленно поднимаю голову. Под черным платком спрятались большие круглые глаза, глубоко посаженые на узком — как этот стол — лице. Молчание. Обернувшись, смотрю на Распятие, пред которым горят стройные ряды свечей. Я готов поклясться, что взоры всех окружающих образов направлены на меня. Вспоминаю, что и за крещение сына пришлось заплатить около семидесяти рублей. Расплачиваюсь двумя замусоленными пятачка, найденными на дне кармана. Ком, стоящий в горле так и не удается проглотить.
* * *
And always the ultimate unspoken commandment is 'Thou shall not question!' But we question.2
Frank Herbert "Children of Dune"
Дождь.
Я сижу за столом и, в который уже раз задаюсь, вопросом: "Как?.. Как?!.. Как!.. Как!!!".
Как Господь, ежели он есть, допускает все это?! Как могли погибнуть жена и сын. Как? Ведь я реставратор — человек, восстанавливающий облик поруганных антихристами святынь. Как?! Ведь я — человек, укрепляющий силу и мощь Бога на Земле, помогающий Добру в извечной борьбе... войне со злом! Как!!! Ведь мне, жене и сыну за мой праведный труд должна быть дарована Божья Благодать — защита в плотской жизни и пребывание в раю после смерти.
Меня всегда пугала возможность после Страшного Суда попасть в ад. Дабы гарантированно избежать такой участи, пришлось стать реставратором. В тот день, когда погибла семья, я пошел в восстанавливаемый храм и, сорвав крест, закричал, что если Бог есть, то он не мог допустить этого!.. Пришлось оставить работу — теперь какой в ней смысл? Я даже пробовал сжечь Евангелие, подаренное главой епархии... но, в тот момент, когда книга должна была быть брошена в костер, что-то остановило меня... открыл первую страницу и начал жадно читать. Поняв, допущенную ошибку, исповедался.
Но как? Как Господь может выносить своих продажных служителей? Как?! Как Он может видеть просящих милостыню здоровых людей, прикрывающихся его именем? Как! Почему не разить их всех пылающим мечом Архангела Михаила! Ведь они слуги зла, пособники дьявола! Как!!! Как Он может терпеть весь этот разврат, царящий вокруг, всю эту мерзость, валящуюся на нас со всех сторон, всю эту власть денег, лжи!!!
Так больше продолжаться не может! Обычные люди следят за происходящими событиями, великие их творят. Я всегда знал и знаю — мне не уготована судьба стороннего наблюдателя — быть творцом дел, изменяющих мир — вот мой удел!
Что говорилось на исповеди? "Пути Господни неисповедимы". Значит во всем, происходящем вокруг, есть какой-то смысл, некая логика... Работа реставратором, гибель семьи, спасенное Евангелие, разговор, услышанный возле церкви... "Пути Господни неисповедимы"... Почему бы?.. На лезвии ножа, лежащим предо мной, возникает искра... еще одна... появляется медленно разрастающееся пламя. Моргаю. Клинок пылает... Теперь все становится понятным! Господь двигает меня по предначертанному пути — я сам стану пылающим мечом, разящим слуг зла! Нет, мне не быть очередным Антоном-Руматой, творящим правосудие! — история знает многих, подобных ему! Нет! Моя рука — длань Бога — его всесильный перст.
Аз есмь Альфа и Омега!
* * *
...the evil was known after the event3
Frank Herbert "Children of Dune"
Подходя к воротам стройки, я слышу крики, которые даже человек с большей, чем у меня фантазией не сможет назвать песнями. Останавливаюсь, извлекаю из рюкзака идеально заточенные топор и нож. В сумраке клинок пылает очень ярко. Я с легкостью перепрыгиваю через забор и, не таясь, подхожу к невысоким зарослям. Окруженные пустыми бутылками, на влажной траве располагаются четверо — "мой знакомый" и трое его дружков. Да-а-а, очень уж приятно сидеть на влажной траве, недаром говорят — пьяному море по колено.
Смотрю на собутыльников Василия. Как с ними поступить? Помятые морды, заплетающиеся языки, заторможенные движения. Для чего живут эти люди? Собирая бутылки, уходя в запои, не жить, а существовать — вот к чему свели они пребывание в этом мире! Уж не есть ли это служение дьяволу? В предложении: "Казнить нельзя помиловать.", поставлен недостающий знак препинания.
Я, раздвинув куст кирзовым сапогом, делаю шаг и всаживаю нож в шею собутыльнику Василия, сидящему ко мне спиной. Пылающее орудие входит по самую рукоять. Брызнувшая кровь, заливает оголенную спину жертвы и мои сапоги. Я испытываю давно неведомое чувство — смесь радости и удовлетворения. Раньше подобное ощущение возникало только во время прежней работы. Повинуясь какому-то неведомому желанию, я, с удивительной легкостью, поворачиваю нож на девяносто градусов.
Собутыльники, судя по их лицам, не понимают, что происходит. Один из них с трудом поднимается, шатаясь, подходит, и со словами: "Мжик ты чё!!!", пытается ударить. Я, легко поймав занесенную руку супостата, вонзаю нож в самое сердце противника.
Идиотские выражения лиц, остающихся в живых, оборачиваются гримасами ужаса. Последний собутыльник Василия медленно поднимается и, спотыкаясь, пытается убежать, но метко кинутый топор попадает прямо в лопатку, прерывая невероятно спринтерский старт.
"Священник", что-то бормоча, пробует подняться, но свисающее пузо (хе-хе) не позволяет этого сделать. Я, оказавшись за спиной Василия, бью его по голове рукоятью ножа. "Знакомый" падает на землю. Вася как всегда прекрасно одет: семейные трусы с цветочками наиболее подходят сану священника. Мирское Василия вместе с рясой валяется у кустов. Там же находится и увесистый золотой крест.
Я подхожу к еще живому собутыльнику. Он, кряхтя, пытается ползти, но с топором в спине далеко не уйдешь. Схватив алкоголика за взъерошенную шевелюру и запрокинув его голову, резко провожу ножом по горлу... Извлекаю топор из спины.
Я даже начинаю испытывать некое удовольствие от убийств. Теперь мне понятно, что движет маньяками и прочими отморозками. Но я не такой! Нет! Я — разящая длань господа бога! Аз есмь альфа и омега!
Я смотрю на клинок. Теперь он не пылал огнем. Нет, на нем бурлит, пузырясь, вскипает кровь!
Я подхожу к лежащему на земле "священнику". Под аккомпанемент грома, на землю падают первые капли дождя. Отличное музыкальное сопровождение!... Дождь перерастает в ливень. Вода смывает кровь с топора. Сквозь стену дождя, за котлованом виден крест. Уж не знаю, зачем я взял с собой гвозди!
В середине восьмиконечного деревянного креста — высотой под два с половиной метра — помещена изображающая троицу иконка... Как же она называется?.. Забыл!.. В основании креста находится квадратный сруб — сторона в метр и высота сантимов в тридцать — сорок. Внутри растет "елочка".
Я с легкостью подтаскиваю к кресту грузное тело Василия.
Подняв правую руку "священника", обухом топора забиваю гвоздь в запястье меж двух лучевых костей. Ту же операцию проделываю и с левой рукой, затем с ногами.
Есть что-то прелестное в этой картине! Тучный человек, с вывалившимся пузом, распят на кресте. Трусы, порвавшиеся при переноске, образовывают нечто вроде набедренной повязки. Ха! Жалкое подобие христа — таковы святые наших дней!
Василий медленно поднимает голову. Адская боль и ужас наполняют его маленькие глазенки. "Священник" силится закричать, но поставленный ранее кляп не дает этого сделать. Я знаю, какие слова он слышит. "Радуйся! Радуйся!" — звенит в его голове.
И грянул гром!
Вдруг какая-то неведомая сила наполняет правую руку, ту в которой находится нож. Да это ОН! Молния. Теперь я по-иному смотрю на эту картину — мне видно все! Уже не подчиняющаяся рука всаживает нож в левый бок распятого, затем клинок по прямой линии идет к горлу, оттуда к правому боку, после к левому легкому, к правому, и, в конце концов, нож возвращается к исходной точке, завершая пятиконечную звезду.
Не хватает еще чего-то. Клинок идет легко, разрезая плоть — по телу растекается кровь, хрустят ребра. Наконец, описав вокруг звезды окружность, я завершаю пентаграмму.
Отсутствует последний штрих. Я всаживаю нож в лоб хри... распятого... в голову Служителя Дьявола, облаченного в личину священника...
В этот момент завеса воды исчезает, и появляется видение. Льет дождь. На асфальте борются двое — белый мужчина и чернокожая женщина. Мужик валит соперницу наземь и начинает душить. Женщина пытается сопротивляться, но силы неравны. Вдруг за спиной мужчины появляется светловолосый молодой человек. Он возносит над головой металлическую трубу и вонзает ее в спину душителя — заостренный конец орудия выходит точно по центру груди. Неизвестно откуда на юношу наскакивает узкоглазый старик. Оба катаются в грязи. Стальной вставной челюстью старик вгрызается в шею юноши, кромсающего засапожником бок супостата. На дальнем плане видны посаженные на колья дети. Особенно запоминаются двое — мальчик и девочка. Красная рубашка, портфель за спиной. У парня окровавленный кол выходит через рот, а у девчонки точно через темечко.
Видение исчезает.
Что это значит? Мои действия ведут мир к этому? Неужели я где-то ошибся? Перепутал знаки — переставил местами Добро и Зло?
Неожиданно я чувствую в ладони сильное жжение и отрываю разящую длань от рукояти. Нож остается в голове распятого. Какая сильная боль! Подношу руку к лицу.
На ладони алым пламенем пылают три шестерки.
Теперь я отмечен тем, чьим слугой стал.
Дождь не может смыть с клинка вскипающую кровь
Лучше творить зло, чем бездействовать.
Прописная истина.
июль 2004, Колпино
1Презреть, что ты смертен — это значит познать начало ужаса; познать же неизбежность смерти — это значит положить конец ужасу (Перевод А. Н. Анваера)
2Всегда окончательно невысказанной заповедью являлось: "Ты не станешь вопрошать!". Но мы вопрошаем. (Перевод А. Н. Анваера)
3...зло бывает видно только по его результатам. (Перевод А. Н. Анваера)
