Опьяненные свободой

Опьяненный свободой

Шаг первый

За окном ночь и дождь. Здесь часто по ночам дождь. Наверно, это удобно для огромного мегаполиса, который угадывается сквозь густую листву: промыть улицы, очистить воздух от пыли... Но вряд ли ночной дождь приятен местным бродягам. Если они здесь есть, конечно. Вопрос, для меня очень важный. Кто я, если не бродяга?

Я стою у окна в помещении, которую определил для себя как больничную палату. Те же стерильность и обезличенность. Правда, по закрытости помещение больше походит на тюрьму. Но бывают же и тюремные больницы.

Дверь за спиной с шорохом открывается — а может, откатывается или еще что делает. Я пока что не смог этого увидеть. Резкие движения мне недоступны. Я знаю, кто вошел. Сюда заходит всего один человек: здоровенный парень с самоуверенной ухмылкой, которого я определил как нянечку. Но такой нянечка горшки не выносит, у такого горшки сами вылетают. Вместе с пациентами. Так что все же — тюрьма.

— You must to be in bed! — заявляет он на ужасном мировом языке.

У меня с мировым языком взаимная ненависть. Чтоб на нем хоть как-то говорить, мне приходится так выдвинуть — или задвинуть? — челюсть, что лицо становится похожим на лошадиное.

— Я понял, — говорю я задумчиво здоровяку. — Дверь не открывается и закрывается. Она расширяется-заращивается.

Охранник угрожающе надвигается.

— All right! — говорю я совсем не то, что хочется. — I go in bed уже.

И быстро, насколько это возможно в полуразваленном состоянии, ложусь. Что бывает за неподчинение, я уже выяснил.

Охранник еще подумал, а не треснуть ли лежачего, и ушел. Он вообще-то прав насчет постельного режима. Эта кровать — она еще меня как-то и лечит.

Но я снова у окна. Оно странное, это окно. Пропускает ночную свежесть и запахи сада — но не пропускает ветер и дождь. Я стою долго, пока не начинают дрожать от усталости ноги — стою и вглядываюсь в бессонный мегаполис за больничным садом. Мне нужна любая информация об этом месте, что-то, над чем можно подумать. Я думаю всегда — и этого у меня не отнять никакой тюрьме.

Во сне я снова увидел синее-синее небо, бескрайнюю степь, горы вдали, горячую асфальтовую ленту дороги — и двух мальчишек на ней. Мне снилось детство. Это значило, что я выздоравливаю. И меня снова тянет в неизведанные дали. Что ж, здесь те самые дали, о которых в детстве даже и не мечталось. Я — очень и очень далеко от дома, от родины и даже от Земли. Это я понимаю, даже всего лишь понаблюдав за мегаполисом сквозь листву больничного (тюремного?) сада.

Я действительно выздоравливаю. В этой странной тюрьме не то чтобы заботятся об обитателях, а... вроде как некие процедуры прописаны в уставе: больной, которому полегчало, должен гулять в саду. И меня ежедневно выгоняют гулять в больничный сад. Я хожу по тропинкам до одурения, потом прячусь где-нибудь за кустами и потихоньку разминаюсь, растягиваюсь и координируюсь. Может быть, меня не станут держать здесь всю жизнь. А к будущему лучше быть хоть как-то подготовленным — хотя бы физически, если материально не получается. Мне никто не мешает. В саду гуляют и другие больные, но они как-то общаются между собой, а меня сторонятся. Наверно, чувствуют чужака. Что ж, и на Земле было так же. Одиночество со мной всю жизнь. И я знаю, как с ним бороться. Надо просто идти к людям. Конечно, меня так и будут сторониться. Но ведь есть же и дети.

Анико — она тоже здесь одна. Кто ее мама? Видимо, очень занятая особа, если у нее нет времени для дочери — и даже для того, чтоб нанять воспитательницу. Я эту даму иногда вижу вдалеке: высоченное хрупкое существо, диковинной красоты лицо и характерный отсутствующий взгляд ученого-теоретика.

У Анико неправильная осанка: плечики высоко подняты, отчего шеи совсем не видно (хотя и не глядя понятно, что цыплячья), и при этом она еще сутулится, приволакивает ноги и кривит талию. И все же она — очаровательный подросток. Вот как у нее это получается?

Мне не с кем общаться, и я ее всячески подманиваю к себе. С ней можно даже разговаривать: она немного знает мировой. Правда, я знаю его значительно хуже. Но это же вовсе не препятствие, чтоб рассказывать ребенку сказки? Так как общего языка нет, я пользуюсь в основном пантомимой. Анико веселит моя неумелость, и она покатывается со смеху. Меня это немного задевает. Я-то считал, что именно пантомимой владею очень неплохо, была возможность в свое время позаниматься в любительском театре. Причем то, что любительский, вовсе не означало низкого уровня. У нас такая загадочная страна, что любители зачастую гораздо сильнее профессионалов.

— You are no skilful! — заявляет она, отсмеявшись. — It's no beauty?

И показывает сама: скользит-струится-летит по траве, поет-звенит-сияет...

— Fine! — вынужден признать я.

Я стараюсь не выдать своего изумления. В бурной юности я был не столько артистом, сколько ... скажем так, организатором для артистов, так что в искусстве немного разбираюсь. На любительском, разумеется, уровне, который в нашей загадочной стране намного выше профессионального. И моей подготовки хватает понять, что то, что делает она, гораздо выше нашего мирового уровня. Выше настолько, что начинает оказывать гипнотическое воздействие.

— You are the witch! — говорю я ей серьезно.

Она отчего-то поражена.

В свою очередь она тоже вынуждена признать, что я знаю намного больше, чем другие до меня. Меня это страшно заинтересовывает. Кто другие? Уж не с ними ли она выучила мировой? Анико не торопится отвечать, ей интересно, кто я такой.

— Воспитатель детского сада, — бормочу я на родном языке. — Для мужчины это просто подвиг, да кто бы оценил...

То же я могу сказать и на мировом — но не объяснить. Не хватает знания языка.

А вот чиновники здесь такие же, как у нас! Неистребимое племя! Но, правда, я пока что не слышал, чтоб их где-то пробовали истреблять. Может, в этом секрет их неуязвимости? Я побывал у одного из них, здесь же, в больнице. При том, что здесь всюду отличная система оздоровления воздуха, пришлось долго ждать в душном коридоре, пока начальство освободится неизвестно от чего, чтоб соизволить что-нибудь сказать мне. Брезгливо морщась, начальство делало мне выговор за то, что нарушаю режим лечения, а также правила общения с персоналом, которые я неизвестно откуда должен был знать. В разговоре начальство, кажется, намекнуло, что упрямые типы, подобные мне, долго и бесполезно унижаются по инстанциям, чтоб получить индивидуальную карту личности. Я ушел на середине монолога. Лучше б он объяснил, куда я попал.

И была у меня еще одна встреча с местными властями.

Этот, очевидно, представлял нечто аналогичное нашим правоохранительным органам. Невзрачный мужчина тщетно пытался выяснить, как я попал туда, куда я попал. Он единственный здесь владел моим родным языком.

— Повторим маршрут снова, — терпеливо говорил он. — Итак, ты ехал. А куда?

Ну как ему объяснить, что не было у меня работы, а та, что была, не могла даже прокормить; и были отчаяние, безнадежность и потеря всего, что связывало меня с реальным миром — и ехал я в поезде неизвестно куда на последние деньги по принципу "хуже нигде не будет"?

— Видите ли, — в результате замечаю я. — Важно не то, куда ехал, а откуда. И от чего.

Он не хочет понимать. Он уже знает, откуда я ехал. И теперь желает узнать, куда. Тогда я говорю ему все, как было.

— Ты, значит, бродяга, — делает он дикий, но абсолютно логичный для него вывод.

И мы беседуем дальше — хотя правильнее это назвать допросом. Итак, что же было дальше? А дальше — поезд горел. Что это было? Крушение? Нападение сепаратистов? Откуда мне это знать, вылетевшему через стекло, разбитому, оглушенному? Но чиновник мне не верит. Ведь я же там был? Был — и не знаю?

— Вот именно мне забыли доложиться, — бормочу я.

Чиновник недовольно качает головой, но ответ принимает. Да, так бывает, что забывают доложиться, и это возмутительно.

— Затем ты напал на нашего представителя, — напоминает чиновник.

Да, его я помню. Такая сытая, откормленная рожа, и охрана вокруг. Я до него еле добрался. Но, опять же, как объяснить человеку, очень далекому от наших проблем, зачем я пробивался к этой важной личности, зачем ударил в горло? Какими словами передать мою ненависть к миру, разрушившему мою жизнь и на ее обломках устроившему рай для жирующей элиты? И я молчу. Но чиновника на этот раз не интересует "почему", его очень беспокоит "как". Он напоминает, что я прошел охрану. Хорошую, по его представлениям, охрану, раз так беспокоится. Но я прошел — и ударил главного. И упал вместе с ним в красный туман.

Чиновник волнуется. Как я прошел охрану? У него есть мои данные. Я же воспитатель детского сада? Не коммандос, нет? Не секретная служба, не спортсмен, наконец? Конечно, нет. Тогда — как? Полуживой, изломанный?

— У нас очень странная жизнь! — вдохновенно говорю я. — Воспитателю детсада подготовка получше, чем у коммандос, иногда нужна! Вот когда с родителями общаешься, например, или пьянь из детских беседок гоняешь...

Чиновник выслушал меня в огромной задумчивости, что-то отметил в личном деле и убыл, глубоко усомнившись в знании моего родного языка. Как мог, я рассказал ему о житье-бытье детсадовского воспитателя. Теперь он наверняка считает детсад филиалом школы диверсантов, полигоном по выживанию.

Представитель правоохранительных органов тоже не соизволил объяснить, где это я очутился, где двери заращиваются, девочки гипнотизируют танцами, а кровати лечат и калечат.

— Я тебе не информационный центр! — ответил он настолько по-нашему, что мне сразу вспомнились родные больницы.

Объяснила ли Анико, куда я угодил? Ну... да. Только ее еще понять надо. Я ее спросил, она раскинула руки, поплыла над землей-запела-заискрилась:

— Родина моя, Астора, звездочка зеленоглазая во мгле ночей, в лучах рассветов; заря лесов, заря степей... ты — пенье ветерка над белыми песками, прибой бурунный, южные моря, ты — песня моря! Астора — родина моя, мой смех и горе...

Она остановилась, опустила руки и вздохнула:

— А это не Астора. Это Граница. Место, где живут подобные тебе и даже хуже.

Мне кажется, я ее понял правильно. Граница. Уже не Земля. Иная техника, одежда, язык. Но бесчеловечностью своей, равнодушием — все как у нас. Зарубежье. Только очень дальнее. Ну и что? За билет я не платил, попал по случайности. Что ж, буду жить здесь, хуже все равно не будет. А вот Анико здесь чахла. Астора... это что-то вроде рая для Анико. Если, конечно, можно доверять в таких вопросах одинокой, страдающей в чуждой обстановке девочке.

Что-то все же оборвалось во мне, когда я вылетел из горящего поезда и разбился о землю. То ли благоразумие. То ли малодушие. Не знаю, их зачастую так трудно различить. Я выздоровел, и следовало получать индивидуальную карту личности. Я опять попал к чиновникам, опять потянулась череда мелких унижений... а потом я вдруг спросил сам себя, ради чего все это надо терпеть. Получилось, что нет у меня больше ничего, чем стоило бы дорожить. И тогда я от души врезал ближайшему чиновнику в глаз. Внес посильный вклад в истребление их пиявочного племени.

Вечером ко мне ввалился мой самоуверенный нянька. А я как раз делал лечебную гимнастику. Так что он постоял в растопыренной позе, понаблюдал, потерял уверенность и удалился. Видимо, решил, что чиновник тоже в чем-то как-то сам напросился. А может, он за помощью отправился.

Пришлось на всякий случай спать под кроватью. Неизвестно, чего она теперь во мне залечит. Прощай, индивидуальная карта личности, а вместе с ней и возможность устроиться на работу, и многое другое. И что? И ничего. На родине у меня была аналогичная ситуация. И ничего, живу.

Как-то все же мои проблемы проявились. Может, в хмурости и молчаливости. Анико — чуткое существо, под чужим несчастьем сразу сникла и съежилась. Пришлось уговорить ее поиграть в догоняшки. Она еле согласилась.

— Только не здесь, — поморщилась девочка, оглядев больничный сад. — Здесь уныло. Скорей бы домой!

Она вдруг оживилась.

— Мы будем играть на Холме Прощаний! — заявила она. — И я покажу тебе Астору!

Ну, почему нет? Лишь бы выпустили в город. Но нас выпускают. Перед Анико все двери открыты. Видимо, ее мама — очень большое начальство.

Я гляжу жадно во все стороны, но город всего лишь непривычен, не более того. Под ногами не асфальт, но что-то, выполняющее ту же функцию. Высотные здания не устремляются вверх свечками, а тянутся закругленными лентами, и на стенах непонятные выступы — но все же это высотки. Транспорт более чуден и разнообразен, но точно как на Земле возит людей. Вывески и надписи не висят над входами, а светятся прямо в воздухе, бегут, подмигивают — и раздражают так же, как любая навязчивая реклама. Действительно — Граница. И люди — просто люди. Так же спешат по своим делам, не глядя по сторонам и не интересуясь окружающим, как в любом земном мегаполисе. И я успокаиваюсь. Бродяге и здесь найдется место.

Анико сказала, город занимает всю планету. Мне не верится, но без индивидуальной карты как узнаешь? В транспорте надо платить. Здесь хороший общественный транспорт, полупустой. Наверно, не все платить могут? Мы-то идем пешком. Холм Прощаний — он близко, оказывается. Это обычный пологий холм в парке, с группой скал на плоской вершине. Широкая тропа вела вниз — и там не было мегаполиса. Тропа утопала в разливе садов, за которыми угадывалось теплое море. Никаких высоток и скоростных шоссе.

— Астора! — благоговейно прошептала девочка.

Прекрасная Астора — просто название дачного поселка? Как легко быть раем для маленькой девочки.

Так что мы играли в догоняшки на Холме Прощаний. Чрезвычайно трудное занятие, если учесть, что я мог догнать ее в три шага — а она могла из-за этого смертельно обидеться.

— Вниз по тропе не бегай! — серьезно предупредила девочка. — Путь на Астору заколдован! Барьер жжется, и будет больно.

Значит, заколдован. Хорошо, не будем туда бегать. Десять лет — чудный возраст, полный детских фантазий и взрослого скептицизма. Анико поглядела на меня и рассмеялась. И тут небо над садами вспыхнуло изумрудным огнем. Фантастическое зрелище, явно принадлежащее не этому миру... а как это может быть? И еще барьер. Который жжется.

-\—

Доктор Бэра ничего не делал. Как любой арт, он нуждался в ежедневном длительном отдыхе — и отдыхал с наслаждением. Он сидел в оконном проеме, болтал босыми ногами и глазел на людную улицу, то есть на девушек.

Неуверенно заморгал экран связи. Серое лицо командира пограничной стражи Асторы было напряженным. Доктор Бэра давно заметил, что пограничник всегда терялся при разговоре с коренным асторянином.

— Командир пограничников Асторы Санго Риот! — зачем-то представился серокожий гигант, словно они не были знакомы несколько лет.

— А почему ко мне? — с любопытством спросил доктор Бэра.

Пограничник смутился. Видимо, он ожидал какой-то другой реакции. Босоногий юноша, сидевший на подоконнике, все же был одним из руководителей Асторы. По крайней мере, так считалось в Границе. Так где же его официальность? Или хотя бы серьезность?