Романтики с Хай Вея

Предсказание прошлого

In memory

Эту книгу надо читать ночью. Потому что днем, на бегу, все словно бы сглаживается, теряется, тает в обыденности. А так нельзя. Чтобы понять, лучше читать ночью. Уж поверьте мне. Я знаю.

* * *

Почти никто уже и не помнит этого — фантастической радости оттого, что удалось что-то купить. Неважно, что. Книгу ли, билеты в театр, пакет молока, кусок колбаски, сиденье на унитаз, портфель ребенку, и опять и опять — книгу. Зажрались. Забыли. А тогда... Много ли было надо, скажите на милость? Радость, в этом же была радость... А теперь ее нет. Тяжелые сумки есть и усталость.

* * *

А еще было "пошли, я тебя провожу". Из домашнего тепла и уюта в уют зимнего вечера, снег чистый под сапожками скрип, скрип... а вот я тебя провожу-провожу... и завтра я можно позвоню? И фонарь над головой, и шум города приглушенный, далеко-далеко, а тут — чисто и сине, а там, над фонарем и промерзшими ветками — небо со звездами... и пыль снежная под ногами... И слов не хватит, чтобы рассказать это все — и про коричневые кожаные сапожки, и про пушистые перчатки, и про шапочку, что была белее снега, потому что снег к ночи становился сапфировым и каким-то особенно чистым и неземным. И про то, что ночь зимой почему-то начинала светиться... И что очень хотелось упасть между теней, в сугроб, и смотреть на звезды... И не было в этом желании ничего пошлого или смешного. Просто этого всего теперь не стало, а зимы стали почему-то холодны, и почему-то в них слишком много понатыкано рекламных щитов, из-за которых и звезд-то не видно.

* * *

Они и мы ходили тогда в одном и том же мире, и не было в этом ничего мистического или оригинального. Просто судьба. Может, кто-то из вас их тогда видел, да только вспомнит ли этот кто-то?.. Сомнения, сомнения... Но до сих пор, проходя мимо высотки, что стоит на Красной Пресне, я поневоле останавливаюсь и смотрю вверх, пытаясь хотя бы для себя понять — что поняли они?.. В современном сленге есть такое понятие "зацепило". Меня "зацепила" эта песня. Меня "зацепили" работы этого художника. Меня "зацепил" этот прикол. Но что могло столь крепко и столь надолго "зацепить" их в те годы? Откуда эта непостижимая огромная любовь?.. За что? Что есть мы, и что есть наш город? За что нас можно любить?..

Да, это мой маршрут. Хожу я им в достаточной степени редко. Баррикадная, Кудринская площадь... Долго-долго приходится стоять на переходе и ждать зеленого. В те годы было не так. Про пешеходов еще помнили, теперь же люди топчутся в грязи по пятнадцать минут, ожидая. Вокруг — город, и машины, и дома, и толпы, и снег, и оттепель, и зима, а по правую руку — сад высотки, только там тоже какие-то люди пьют пиво и разговаривают. Под ногами — тоже город, но только в иной ипостаси — эти отражения домов, людей, машин и деревьев дробятся и сталкиваются друг с другом, там, под ногами, идет бой, где нет победителей и нет проигравших... там есть только мириады водяных зеркал, которые плохо видно из-за грязи и соли...

Наконец, зеленый. Так, теперь налево, мимо кованой чугунной решетки, в малый Никитский переулок. Решетка изумительная. Модерн, двадцатые годы. Сразу перед глазами встает домик Максима Горького, там все такое, как эта решетка — окна, двери, забор вокруг дома... За решеткой — непроглядный мрак, сырость и гулкость. Впрочем, не припомню дня, чтобы она была открыта.

Несколько шагов в сторону Гранатного, но он не нужен. Вот оно, это место. Вспольный переулок, дом, кажется, двадцать четыре. Совсем недалеко шумит Садовое кольцо, а тут удивительно тихо. Висит над улицей вечно слепой фонарь на тросе, покачивается от зимнего ветра. Может, это тот же, что и в восемьдесят четвертом. Может, его брат-близнец. И никого. "...в Москве есть такое место... переулок, немного видно высотку... дом из серого гранита. Переулок узкий, с одной стороны дома старые, двухэтажные особнячки, прошлый век..."

Все правильно. Все так и есть. И опять будет март, и оттепель, и весенняя хмарь, и подступающий вечер. Только вот почему-то ни в одном из всех городов мира так не замирает все внутри, почему-то не рвется душа соединиться с этим небом... А тут — рвется, взлетает, соединяется, и остается навечно. Все мы летаем там, в небе, все, кто хоть раз догадался в него заглянуть. Они — тоже там...

* * *

Это никогда не станет книгой или рассказом. Это навсегда останется преддверием того, что было когда-то, что есть, что происходит посейчас и что будет. Будет, пока жива эта страна, этот город и это небо. Тут не предусмотрен какой-то выбор, потому что стыдно и страшно выбирать между тем, что все равно случится и случается, и собственной совестью — той незначительной отсрочкой для происходящего.

* * *

А потом нужно вернуться обратно, снова перейти через Кудринскую площадь, пройти мимо ресторанчика "Швейк" и очутиться на площади перед высоткой. Можно сделать так же, как сделал когда-то Рыжий — поднять голову и внимательно вглядеться в окна верхних этажей. Можно просто пройти мимо... но почему-то я всегда стою. Странное ощущение. Как будто смотришь на центр мира. Шпиль укрывает небо, подсвеченное бесчисленными городскими огнями, башни остры, сам дом уже стар по городским меркам, но в то же время он велик истинным неподдельным величием. То, что строится сейчас, с годами потеряет былую привлекательность, этот же дом годы украшают, добавляя новые штрихи к его облику. Энергетика... да, Лин был прав, энергетика и в самом деле неважная, но и Пятый тоже был прав тогда, когда сказал, что "мы привыкли". Оказалось, что привыкли настолько, что и представить себе трудно. Привыкли до любви. Бывает...

Теперь следует перейти дорогу, обойти круглое здание "Краснопресненской" и двинуться в сторону Белого дома. Впрочем, тогда его называли иначе, но... пусть будет Белым. Ведь это чистая правда. Он и в самом деле белый.

В парк Павлика Морозова следует входить с опаской — это очень странный маленький парк. Парк имени предателя. Только вот сейчас об этом мало кто помнит. Хороший мальчик Павлик, сын кулака, настучал в правление недавно созданного колхоза, что папа утаил от государства зерно. Папу повязали, но и Павлик после этого события особенно не зажился — друзья папы расправились с ним скоро, но справедливо. Вот и появился в центре Москвы одноименный парк имени предателя Павлика. Впрочем, это все в прошлом. Сейчас надо просто пройти потихонечку по главной аллее, посмотреть, как дети катаются с ледяной подтаявшей горки на фанерках и картонках, потом повернуться и уйти прочь. От ворот, от парка, от деревьев под снежными шапками, от вороньих криков... почему-то в этом парке всегда кричат вороны, даже после урагана девяносто восьмого года они там горланили, стараясь переорать друг друга. Они, наверное, знают, чьего имени этот парк. Он им за это особенно дорог.

Теперь в парке стоит маленькая деревянная часовня. Раньше ее тут не было. А улица перед парком помнит слишком много крови. Раньше... да, совершенно верно. И ее тут тоже раньше не было.

* * *

Заменить. Щелк-щелк-щелк. И еще раз — щелк. Тишина с пустотой в равных долях. Слова и мысли. Не свои, чужие. Слова и мысли великих. Куда нам до великих. Свое бы донести, не растерять по дороге. И не пропасть. Великие печали. Полная невозможность с кем-то поделиться. Что скажет редактор? Да все ясно, что он скажет. Легко догадаться. "Бред, лишено логики, несовременно... читатель, согласно рейтингам, имеет сейчас совсем другие запросы, он уже устал от этой мрачности... и вообще — рецензия отрицательная. Можете больше не звонить". Даже думать про это пошло... Господи, только не как у всех этих... псевдо-поэтов, псевдо-литераторов... это не "псевдо", и это не роман. Это не статья, не картинка с выставки, не любование собственным "я", не желание навязать свою точку зрения. Это просто очень нужно рассказать. Пока еще есть смысл рассказывать. Потом может стать поздно. Только бы не сказали...

Нет, пока еще не говорили. Еще хорошо будет, если скажут. А ведь бывает и проще — не позвонят, и все дела. Легко и удобно. "И будет карточка пылиться..." Хотя нет, не будет. Снесут все с жесткого диска, освободят место подо что-то более значимое, знакомо узнаваемое... Тоже нет. Еще проще. Скорее всего, просто не станут даже разговаривать. Обидно... "Обижаться — удел горничных". Гумилев. Интересно, что ему говорили?.. Нет, впрочем, совсем не интересно. Поток сознания, вечные вопросы... С этим надо заканчивать.

* * *

Горы черновиков с совершенно нечитаемым подчерком. Что-то пошло в окончательный вариант, что-то не пошло. Все равно — нет связности. Обрывки, дым, осенние листья, свет в окнах, грязь и холод, душное лето и трескучий мороз зимы — все вместе. Не отделить. Оно ведь было вместе, как же можно это сделать по-другому?.. Разве можно убрать с глаз долой это серое зимнее небо?..

Смешно. Смешно, господа. Вы забыли про то, что есть еще чердаки и подвалы. Помните? В каждом доме есть чердак и подвал. Это аксиома...

* * *

Романтики с ХАЙ ВЕЯ

Прелюдия к разговору

Страх почти всегда неоправдан. Это хорошо известно тем, кто его никогда толком не испытывал. Всегда можно потолковать всласть о том, как важно вовремя принять правильное решение, как мудро поступить этак, а вовсе и не так, как поступил кто-то из знакомых. И — венец всему! Новая (и старая, кстати), коронная фраза: умный человек всегда правильно организует жизнь вокруг себя. А что, скажите на милость, организовывать? Если ничего не осталось. Если внезапно ты оказался в пустыне, где нет даже тени... хотя бы намёка на тень.

Символы под пальцами складывались во что-то невообразимое. Ну, Женька, ну, мартышка, придумала шрифт!.. Тоже мне, Пикассо... Или ещё кто, похуже. Дали... в смысле тот, который рисовал всяких там то ли лебедей, то ли слонов. Кто-то там кем-то отражался... В общем, та же муть, что и в этом шрифте. Что это за "м" такая? Зачем эта палка спереди? И зачем, Бога ради, нужно было так уродовать клавиатуру — рисовать на ней маркером эти чёртовы закорючки?! И, главное, просит — напечатай мне то-то и то-то, а то мне очень нужно... Для чего?! Чёрт побери...

Стас откинулся перед монитором, закурил. Курил он немного — набрался дури от Сашки, но больше трёх сигарет в день не получалось. И то хорошо. Ему хотелось вылезти из-за машины и пойти на улицу, в тёплый летний полдень. Выпить пивка, похрустеть чипсами, перекинуться парой слов с соседями по подъезду. Но там, на улице, с некоторых пор стало неуютно. С тех пор, как Саша Кормилкин приволок эту чёртову дискету. С досье. Ту самую дискету, которую ему достал Казанцев, да чтоб ему, паразиту... тьфу, право слово. И говорить не хочется. Кто же знал, что с их предками в своё время такое случилось. Да даже и не с предками, а так... седьмая вода на киселе. Да и что, собственно, такого особенного на этой дискете? Только перечень сотрудников какого-то отдела. Даты поступления на службу и даты увольнения. И что? Что, скажите на милость?! Мало ли из-за чего совпала дата увольнения? Может, это была какая-нибудь хитрость того времени. Может, так надо. Октябрь 1967 года. Седьмое октября, если быть точным. Казанцев заинтересовался этими данными только потому, что обнаружил в списке имя Сашкиного отца. Он, Казанцев, постоянно забывал фамилию Стаса. Чего уж говорить про Женьку!..

Всего в списке было семнадцать фамилий. Некоторые — совершенно незнакомые, три — просто свои в доску, остальные... Стас помнил обладателей этих фамилий по детству, глубокому, ещё детсадовскому. Помнил, потому что ходил в ведомственный сад. А потом — перестал. Тётя Даша умерла, и его забрали из этого садика. И стали водить в другой, самый что ни на есть обычный. Фамилии... Самохина Ю.В.. Не знаю. Белов В.Г. и Белова В.А.. Кто такие? Муж и жена? Может быть... Дальше идут Панов и Фридман. Однако еврей молодец, коли сумел в шестьдесят седьмом пролезть... и не один он лез, кстати. Вот ещё один... палестинец. Айзенштат. Кстати, напротив его фамилии стоит только дата зачисления. Не уволили? Бывает... Викторов... это наш человек, его и уволили со всеми... А почему возле него восклицательный знак? Да и дата другая... ого, однако. Дата смерти — сентябрь 1966 года. Никто не увольнял этого Рема Валерьевича, сам он помер. Про этого человека Стас не помнил ничего. Кто ещё? А, вот и тётя Даша. Ольшанская Д.И. Дарья Игнатьевна. Хорошая была тётя. И лет ей было, кстати, совсем немного — меньше, чем маме. Как Стас сейчас понимал, ей было не больше двадцати пяти. И — на тебе. Всякое с людьми бывает. Список был куцым, коротким и не содержал, по сути, никакой полезной информации. Саша дал его просто так — посмотреть. От нечего делать. Вот только осадок в душе после этого чтения остаётся неважный. К слову сказать, Стас листал этот список уже не впервые. И, хотя раньше хотел его уничтожить, почему-то рука не поднялась. Пожалел. Из-за тёти Дашиной тени пожалел. Зачем, скажите, гробить тётю, если список и половинки листа не занимает? Пусть будет. Ну его...

Стас закрывал ненужные окошки и принюхивался. Кажется, борщ. Точно!

— Стасик, иди кушать! — позвала Женька с кухни. — Суп вкусный остывает!..

— Сейчас, — откликнулся он.

Так... теперь — знакомые, вернее, свои. Первый — Кормилкин В.Л., Сашин отец. Второй — дед Игоря. Что очень интересно само по себе. Игорь, кстати, о своих родственниках предпочитал тактично умалчивать. Надо идти, а то нехорошо получается — Женька волнуется, суп стынет, время идёт.

Стас выключил компьютер и отправился на кухню.

* * *

Всё началось с того, что к Игорю Юрьевичу как-то зашёл совсем молодой парнишка, который жил со следователем в одном подъезде. Отношения у них были чисто соседские, парнишка иногда стрелял у Казанцева сигареты, Игорь Юрьевич интересовался, как у Васи дела в школе, как успехи... в шутку интересовался, конечно, его этот вопрос нисколько не занимал. Так... дружили по обстоятельствам. Но тут Вася пришёл сам, причём без звонка.

— Игорь Юрьевич, — начал он с порога. — Я тут бумажки старые выкидывал, мать сказала, ну и... нашёл кое-что, что ещё прадед писал. Интересно, но я ничего не понял. Может, посмотрите?

— Много там? — Игорь Юрьевич покосился на часы. Светлана должна была придти через полчаса.

— Нет, три листочка только. Но интересные...

Игорь Юрьевич со вздохом принял от подростка пожелтевшие и потёртые на сгибах листочки. Старые, что говорить. Ладно, поглядим. Хоть подчерк ничего, не совсем пропащий...

Первый листок был датирован 1967 годом. Порядочно, конечно. Начало какого-то отчёта, который потом, вероятно, был написан начисто. Черновик. "В результате операции "Захват" к нам поступили пять... (зачёркнуто, жирно и агрессивно, прямо-таки со злобой) существ (вопросительный знак в скобках). Пять человек, прибывших из... (снова вычеркнуто). Пятеро пленных. По словам доставивших их агентов, владеют нужной информацией по проекту "Сизиф". (В скобках — опять вопрос и приписка: "именно что по словам"). Агрессивности и враждебности не проявляли. Уравновешенны, спокойны. На контакт не идут, общаются только между собой... Просим санкции на проведение плана А1, т.е. беседы".