Петля Мобиуса

Артем Ош. Петля Мобиуса

[Author ID0: at ]

[Author ID1: at Wed Jun 28 14:54:00 2006 ]

Глава 1

В жизни любого человека наступает момент, когда нужно остановиться и подумать. Не просто подумать "о том, о сём", а по-настоящему сесть и задуматься над вопросом: "Зачем?".

Некоторые, и таких немало — люди с характером бодрым — переступают через это с легкостью неимоверной. Других, вроде меня, мысли о вечном преследуют повсюду. Я не хочу сказать, что лучше других людей, намеренно одевающих на себя шоры. Я даже завидую такому их удачному свойству, но жить как они — не могу. Тем не менее, такого я не ожидал: все началось с того, что вечером накануне я долго не мог заснуть. Вроде бы и хотелось, но сон не шел — сидел в кресле, щелкал пультом и потихоньку потягивал пиво. Вообще-то, я практически не пью, но тут — то ли постоянный стресс на работе сказался, то ли что-то другое, — я с чувством вины посматривал на остатки уже третьей бутылки. Особо неприятной была мысль, что сегодня — не пятница, и повода расслабиться все-таки нет, да и на работу с тяжелой головой идти противно.

"Хотя на работу идти всегда противно", — улыбнулся я своим мыслям. Собственная шутка меня немного взбодрила: этакий оптимизм идущего на казнь, — и я одним глотком опустошил стакан, долив туда из бутылки. "Все, больше не буду", — подумал я. Хотя, что меня держит? Больная голова с утра? Да плевать. Обычной мысли о том, что "сам напился — сам и расплачивайся", мне бывает достаточно для контроля самочувствия. Жена? Да к черту! "Тем более, она еще три дня в командировке", — снова улыбнулся я. Тогда что же? Тошно — вот что. Жить — тошно, пить — тошно, не пить — тошно, дышать — и то иногда тошно. "Всё. Приплыли", — решил я и улегся в постель.

После недельного отсутствия жены кровать превратилась во что-то сильно напоминающее то, на чем я спал в течение пяти лет учебы в институте: скомканная простыня, наполовину съехавшая наволочка, остатки еды, мусор, ноутбук и засохшие крошки, не дающие спать. Избавиться от них можно только кардинальным встряхиванием постели, что потребовало бы от меня убрать весь накопившийся хлам А это уже, я считаю, — подвиг, на который не способен и Геракл, не то, что мужчина в сорок лет, чувствующий себя после выпитого на шестьдесят.

А ведь я действительно чувствую себя хреново. Нет, не физически — внешне я выглядел даже моложе своих сорока. К тому же, налет жизни, этакий блеск умудренности в глазах, придавал мне шарм, нравившийся женщинам, даже совсем молодым. Нет, мне хреново морально — душа поистаскалась.

Я сел, свесив ноги с постели. Обычно, когда что-то не ладится, я занимаюсь самовнушением, представляю какое-нибудь место, где красиво и где можно лежать и ни о чем не думать. Либо вспоминаю некий приятный эпизод из жизни. "Мой идеальный, существующий в голове мир", — подумал я. И в этот момент на меня накатило: "Господи, да что же это такое?! Ведь я — и есть та зашоренная лошадь, бегущая к придуманному смыслу в придуманном мире!" И я заплакал. Даже не заплакал, а зарыдал: громко и стыдно, как рыдают дети: "Только им не стыдно. А чего я стесняюсь? Я, сороколетний мужик, один в своей квартире, где меня и не увидит-то никто, стесняюсь своих слез?!". И от мыслей этих стало мне совсем плохо: точно был где-то внутри меня переключатель, и кто-то на него надавил. Я уже и не помню, когда в последний раз плакал, но так — по-настоящему — уж точно никогда.

Постепенно я успокоился. Не то что мне стало легче, просто, видимо, слезные железы с непривычки не справились с нахлынувшей на них работой. Я даже попытался улыбнуться от мысли о том, что вот бы меня увидел сейчас босс. Но вместо улыбки получился какой-то жуткий всхлип, издав который, я неожиданно захихихал. "Да-а-а, совсем плох стал, — подумал я — то рыдаю как ребенок, не получивший желанную игрушку, то вот хихикаю с интонациями олигофрена. Впрочем, я — и есть олигофрен. Вот оно: только с недоразвитой функцией головного мозга можно так жить". Я улыбнулся и вдруг разозлился на эту улыбку: "Что улыбаешься? Прелюдно обвиняешь себя в идиотизме, при этом, своей улыбкой показывая: ну мы-то с вами знаем, что это не так? Вроде того, как люди предваряют свои слова: может быть, я не прав, но почему бы не сделать вот так, тем самым, пытаясь заранее себя оправдать — а вдруг и вправду какую-нибудь глупость сморозят. И движет ими не великодушие — я готов признать себя дураком, а именно боязнь этого признания. Вот и я такой же — называю себя идиотом, а сам в это не верю".

Лежать больше не хотелось. Я встал и пошел на кухню — раз уж поспать мне сейчас не суждено, то нужно выпить кофейку.

На кухне был еще больший бардак, чем в спальне, — я огляделся кругом, — но гораздо меньший, чем в моей собственной жизни. "Вроде бы, начинаю приходить в себя. Вот, уже шучу," — подумал я. Поставив чайник и насыпав кофе в чашку, я сел за стол. Повсюду — крошки. Они, наверняка, одушевленные: захватывают жизненное пространство, как только чувствуют, что им его уступают.

Чайник вскипел. Я сделал кофе и с чашкой в руке пошел назад в спальню. Там сел в кресло, включил телевизор, про себя решив, что не буду переключать каналы — на что попаду, то и буду смотреть. На экране появился прилизанный диктор, который рассказывал об очередном витке напряженности на Ближнем Востоке. Я подумал, что виток — хорошее определение того, что там творится. Дети растут, на их глазах убивают соседей или родителей, они идут в боевики, потом их убивают — и вот вам новый виток: их дети, насмотревшись на смерти вокруг, единственный выход находят в войне и мести. Но, видимо, это не очень меня волновало, и мысли быстро ушли в сторону по своей тропинке.

Я думал о том, что неужели все действительно бессмысленно, неужели я родился лишь для того, чтобы поглощать еду, пить кофе, спать, родить детей и, наконец, умереть? Ведь я помню себя другим — молодым и полным надежд. И не то что бы я тогда не знал, что существует юношеский максимализм, который жизнь очень быстро обламывает. Всё это я слышал и раньше. Все понимал. Но был во мне какой-то стержень — уверенность в том, что несмотря на всю необъянимость сущего, смысл есть, и я его найду. А потом стержень исчез. Но так незаметно, что долго казалось — он есть. И только теперь, сегодняшним вечером, я осознал: его нет...

Потерял или растратил? Сначала думал: вот сейчас закончится учеба в институте — и начну жить. Потом: вот поднакоплю опыт в работе — и начну жить. Затем — женился по любви: тогда я был уверен, что нашел то, что искал...

Моя мама часто говорила, как быстро, как необъяснимо быстро проходит жизнь. Так и я не заметил, что мне сорок, а жизнь пролетела мимо. И только я все стою на месте и думаю: "Вот сейчас начну жить"...

Глава 2

Утром меня разбудил будильник: 6:30. Голова гудела, и я не сразу понял, где нахожусь. Оказалось, что я так и не перебрался из кресла в кровать, а заснул так внезапно, что не допил кофе. Впрочем, на удивление выспался хорошо. Я встал, потянулся — надо же, ничего не перележал.

В ванной увидел ожидаемое — никаких перемен с моим лицом не произошло. Хотя так, наверное, и должно быть. С чего это я решил, что внешность должна измениться только из-за того, что ее хозяин вошел в кризис среднего возраста? Смешно. А вот следы от выпитого пива проглядывались явственнее.

Не задумываясь, я схватил с полки пену для бритья и густо намазал щеки. После этого взял в руки бритву, но на половине движения рука вдруг застыла. Я смотрел на себя в зеркало и думал: "Что я делаю? Опять на автомате моюсь, бреюсь, надеваю галстук, чтобы весь день так же на автомате отвечать на звонки, самому звонить, куда-то ехать? Нет уж!" Я включил холодную воду и опустил голову под кран. Вода постепенно смывала пену, а мне казалось, что вместе с ней смывается и часть моей личности. От холода голова немножко прояснилась, и я пошел на кухню делать кофе. Потом вернулся в спальню и там уселся в свое кресло. Оно вобрало мое тело с таким удовольствием, что я представил себя кузнечиком, которого также быстро и безаппеляционно проглатывает лягушка. "Впрочем, в любимом кресле все-таки получше, чем во рту у лягушки, — подумал я, — похоже, оно за ночь отпечатало контур моего тела, и я теперь сижу в нем как влитой. Вот что значит действительно твоя вещь".

За такими мыслями я выпил кофе. Потом посмотрел на часы. Электронное окошечко показывало 7:42. Я удивился: "Совсем не заметил, как час прошел. В это время я уже должен идти в начищенных ботинках по улице с портфелем в руке."

До стоянки пешком минут десять. Обычно я люблю эти десять минут. Во-первых, потому что формально иду не на работу, а за машиной. Во-вторых, потому что с утра так приятно прогуляться — воздух не такой спертый, в нем еще нет зловония тысяч проехавших машин. К тому же, я так долго изо дня в день хожу этим маршрутом в одно и то же время, что знаю в лицо многих встречных людей.

Есть такой французский рассказ — "Гаврская улица". Я читал его когда-то давно, и он мне запомнился. Там старик много лет подряд продает лотерейные билеты в одном и том же месте Гаврской улицы: недалеко от железнодорожного вокзала в Париже. На вокзал каждые несколько минут пригородные электрички выгружают толпу спешащих по своим делам людей. Все они проходят мимо старика, и есть такие, которых старик знает. Он называет их про себя что-то вроде "толстая женщина 8:31", а за ней — "молодой человек 8:34" — по времени прохождения мимо него. Все они чем-то старику интересны. Точней, про каждого из них у него есть история. Он наблюдает за ними годами, они меняются, он придумывает события, происходящие в их жизни, придумывает их судьбу. Постепенно незнакомые люди становятся для старика семьей. Он любит их, переживает за них. Хотя это всего лишь образы в его голове, а не настоящие люди. Так же и я каждый день в эти десять минут встречаю одних и тех же людей. И они мне чем-то близки. Порою, мне кажется, даже более близки, чем жена.

Обычно на выходе из дома — при повороте за угол — я встречаю высокого парня с длинными волосам. Он похож на вокалиста рок-группы — массивная челюсть, шотландская бородка и светлые глаза. Одет он обычно в джинсы, мокасины и потертую кожаную куртку. Хотя однажды я видел его в деловом костюме. Он шел мне навстречу по-прежнему волосатый и с бородой, но выглядел при этом неуклюже. В глазах его сквозила, когда он посмотрел на меня, извиняющаяся улыбка. Как будто он говорил: "Да знаю я, знаю".

Он тоже на меня посматривает. Когда мы встречаемся, у меня даже возникает желание кивнуть ему головой. Я представляю, как он улыбнется, и понимающе кивнет в ответ. Но думаю, если и правда кивнуть, то он посмотрит на меня, как на идиота.

Еще каждый раз мне встречается, как я ее называю: "девушка с пирожками". С пирожками — потому что она обычно несет в руке жареные пирожки, и рот ее занят пережевыванием. Одета она в голубые джинсы и такую же джинсовую куртку. Я больше всех люблю встречать ее. Она мне нравится. Я не про лицо говорю или там про фигуру — все это у нее — так себе: в лице может притянуть разве что молодость, а фигура, уже не справляющаяся с ежедневным поеданием жареных пирожков, еще в порядке, но сдвиг в сторону полноты есть. Так вот, мне приятно встречать ее каждый день потому, что ее образ дает мне вволю пофантазировать. Я представляю, как с утра она просыпается: скомканная простыня, растрепанные волосы, бежевое нижнее белье. Сонной походкой идет в ванную. Там долго смотрит на себя в зеркало, умывается, идет на кухню, ставит чайник. Потом, со стоном наслаждения, опять падает в кровать — очень уж любит спать. Пока вода закипает, она успевает задремать. И только внутреннее чувство необходимости куда-то идти не дает ей проспать. Она повторно встает, когда чайник уже выкипел наполовину. С ужасом смотрит на часы. Понимает, что опаздывает.

Мне особо нравится представлять себе этот ее взгляд — с ужасом и тоской — на часы. По себе знаю. Поэтому иду по тротуару и улыбаюсь в тот момент, когда воображаю себе этот взгляд.

Потом она суматошно пьет чай, оставляет чашку на треть заполненную. Быстро делает макияж, иногда не успевает, и — бегом на работу. Ей добираться сорок минут на метро. А там — еще минут десять пешком. Она идет по шоссе в сторону центра, проходит под железнодорожным мостом и сразу же поворачивает направо. И здесь я ее встречаю. У нее в руке пакетик, в котором лежит пирожок, купленный при выходе из метро. Каждый день она не успевает позавтракать, потому что любит поспать. И каждый день я представляю себе заново ее пробуждение.

Я сидел в кресле и думал о том, почему я решил, что именно из-за любви ко сну она не завтракает. Вполне может быть, что все она успевает: и чай попить, и прихорошиться, и приготовить вкусную яишницу с помидорами. Просто, девушка вообще любит поесть. А особенно обожает пирожки, продающиеся на станции метро. Или, она относится к многочисленному классу людей, которым вообще с утра кусок в горло не лезет. И только часа через два после пробуждения, уже подъезжая к работе, ее желудок начинает о себе заявлять. А я тут взял и решил, что она — соня. Еще я подумал о том, что сегодня ее не увижу.

Встречи с одними и теми же людьми всегда наводили меня на размышления о таких похожих и бесконечных днях, которые проживаются скорей по привычке, и от которых люди не получают ни капельки удовольствия. И я никогда не грустил, если вдруг однажды мои "знакомые" исчезали и больше не встречались мне в эти десять минут. Для себя я любил представлять, что все у них изменилось в лучшую сторону, и они начали жить "по-настоящему". Как когда-нибудь начну и я. И когда вот так пропал "солист рок-группы", я обрадовался. Мне представилось, как он страстно бьет по тарелкам ударной установки — потому что его группу заметил серьезный продюссер, и они с друзьями записывают свой первый альбом.

Я знал, что это не так. Но какая разница, если мне хочется, чтобы так было? Мне стало интересно, что подумает "девушка с пирожком", когда не увидит меня сегодня идущим по тротуару? Подумает хоть что-нибудь? Я представил себе: насколько же люди социальны, если для них важно, чтобы незнакомый человек подумал о них хоть что-нибудь. Это дает им ощущение соучастия. Это гонит одиночество, а одиночество для многих — хуже смерти.

Я решил позвонить шефу на сотовый. Телефон долго выдавал длинные гудки, и, наконец, я услышал немного хриплый голос Сергея Леонидовича.

— Меня сегодня не будет на работе, — проговорил я. После чего на другом конце провода наступила тишина. Еще бы: я ни разу не болел и не пропустил ни одного дня за все пять лет работы на него. Но вот, наконец, видимо справившись с удивлением, телефон издал:

— А что случилось? Заболел?

— Да, можно и так сказать, — заявил я. И затылком почувствовал недоумение, сковавшее язык шефа. — Температура, — решил я добавить, пытаясь придать голосу интонации больного туберкулезом.