Петля Мобиуса

Артем Ош. Петля Мобиуса

[Author ID0: at ]

[Author ID1: at Wed Jun 28 14:54:00 2006 ]

Глава 1

В жизни любого человека наступает момент, когда нужно остановиться и подумать. Не просто подумать "о том, о сём", а по-настоящему сесть и задуматься над вопросом: "Зачем?".

Некоторые, и таких немало — люди с характером бодрым — переступают через это с легкостью неимоверной. Других, вроде меня, мысли о вечном преследуют повсюду. Я не хочу сказать, что лучше других людей, намеренно одевающих на себя шоры. Я даже завидую такому их удачному свойству, но жить как они — не могу. Тем не менее, такого я не ожидал: все началось с того, что вечером накануне я долго не мог заснуть. Вроде бы и хотелось, но сон не шел — сидел в кресле, щелкал пультом и потихоньку потягивал пиво. Вообще-то, я практически не пью, но тут — то ли постоянный стресс на работе сказался, то ли что-то другое, — я с чувством вины посматривал на остатки уже третьей бутылки. Особо неприятной была мысль, что сегодня — не пятница, и повода расслабиться все-таки нет, да и на работу с тяжелой головой идти противно.

"Хотя на работу идти всегда противно", — улыбнулся я своим мыслям. Собственная шутка меня немного взбодрила: этакий оптимизм идущего на казнь, — и я одним глотком опустошил стакан, долив туда из бутылки. "Все, больше не буду", — подумал я. Хотя, что меня держит? Больная голова с утра? Да плевать. Обычной мысли о том, что "сам напился — сам и расплачивайся", мне бывает достаточно для контроля самочувствия. Жена? Да к черту! "Тем более, она еще три дня в командировке", — снова улыбнулся я. Тогда что же? Тошно — вот что. Жить — тошно, пить — тошно, не пить — тошно, дышать — и то иногда тошно. "Всё. Приплыли", — решил я и улегся в постель.

После недельного отсутствия жены кровать превратилась во что-то сильно напоминающее то, на чем я спал в течение пяти лет учебы в институте: скомканная простыня, наполовину съехавшая наволочка, остатки еды, мусор, ноутбук и засохшие крошки, не дающие спать. Избавиться от них можно только кардинальным встряхиванием постели, что потребовало бы от меня убрать весь накопившийся хлам А это уже, я считаю, — подвиг, на который не способен и Геракл, не то, что мужчина в сорок лет, чувствующий себя после выпитого на шестьдесят.

А ведь я действительно чувствую себя хреново. Нет, не физически — внешне я выглядел даже моложе своих сорока. К тому же, налет жизни, этакий блеск умудренности в глазах, придавал мне шарм, нравившийся женщинам, даже совсем молодым. Нет, мне хреново морально — душа поистаскалась.

Я сел, свесив ноги с постели. Обычно, когда что-то не ладится, я занимаюсь самовнушением, представляю какое-нибудь место, где красиво и где можно лежать и ни о чем не думать. Либо вспоминаю некий приятный эпизод из жизни. "Мой идеальный, существующий в голове мир", — подумал я. И в этот момент на меня накатило: "Господи, да что же это такое?! Ведь я — и есть та зашоренная лошадь, бегущая к придуманному смыслу в придуманном мире!" И я заплакал. Даже не заплакал, а зарыдал: громко и стыдно, как рыдают дети: "Только им не стыдно. А чего я стесняюсь? Я, сороколетний мужик, один в своей квартире, где меня и не увидит-то никто, стесняюсь своих слез?!". И от мыслей этих стало мне совсем плохо: точно был где-то внутри меня переключатель, и кто-то на него надавил. Я уже и не помню, когда в последний раз плакал, но так — по-настоящему — уж точно никогда.

Постепенно я успокоился. Не то что мне стало легче, просто, видимо, слезные железы с непривычки не справились с нахлынувшей на них работой. Я даже попытался улыбнуться от мысли о том, что вот бы меня увидел сейчас босс. Но вместо улыбки получился какой-то жуткий всхлип, издав который, я неожиданно захихихал. "Да-а-а, совсем плох стал, — подумал я — то рыдаю как ребенок, не получивший желанную игрушку, то вот хихикаю с интонациями олигофрена. Впрочем, я — и есть олигофрен. Вот оно: только с недоразвитой функцией головного мозга можно так жить". Я улыбнулся и вдруг разозлился на эту улыбку: "Что улыбаешься? Прелюдно обвиняешь себя в идиотизме, при этом, своей улыбкой показывая: ну мы-то с вами знаем, что это не так? Вроде того, как люди предваряют свои слова: может быть, я не прав, но почему бы не сделать вот так, тем самым, пытаясь заранее себя оправдать — а вдруг и вправду какую-нибудь глупость сморозят. И движет ими не великодушие — я готов признать себя дураком, а именно боязнь этого признания. Вот и я такой же — называю себя идиотом, а сам в это не верю".

Лежать больше не хотелось. Я встал и пошел на кухню — раз уж поспать мне сейчас не суждено, то нужно выпить кофейку.

На кухне был еще больший бардак, чем в спальне, — я огляделся кругом, — но гораздо меньший, чем в моей собственной жизни. "Вроде бы, начинаю приходить в себя. Вот, уже шучу," — подумал я. Поставив чайник и насыпав кофе в чашку, я сел за стол. Повсюду — крошки. Они, наверняка, одушевленные: захватывают жизненное пространство, как только чувствуют, что им его уступают.

Чайник вскипел. Я сделал кофе и с чашкой в руке пошел назад в спальню. Там сел в кресло, включил телевизор, про себя решив, что не буду переключать каналы — на что попаду, то и буду смотреть. На экране появился прилизанный диктор, который рассказывал об очередном витке напряженности на Ближнем Востоке. Я подумал, что виток — хорошее определение того, что там творится. Дети растут, на их глазах убивают соседей или родителей, они идут в боевики, потом их убивают — и вот вам новый виток: их дети, насмотревшись на смерти вокруг, единственный выход находят в войне и мести. Но, видимо, это не очень меня волновало, и мысли быстро ушли в сторону по своей тропинке.

Я думал о том, что неужели все действительно бессмысленно, неужели я родился лишь для того, чтобы поглощать еду, пить кофе, спать, родить детей и, наконец, умереть? Ведь я помню себя другим — молодым и полным надежд. И не то что бы я тогда не знал, что существует юношеский максимализм, который жизнь очень быстро обламывает. Всё это я слышал и раньше. Все понимал. Но был во мне какой-то стержень — уверенность в том, что несмотря на всю необъянимость сущего, смысл есть, и я его найду. А потом стержень исчез. Но так незаметно, что долго казалось — он есть. И только теперь, сегодняшним вечером, я осознал: его нет...

Потерял или растратил? Сначала думал: вот сейчас закончится учеба в институте — и начну жить. Потом: вот поднакоплю опыт в работе — и начну жить. Затем — женился по любви: тогда я был уверен, что нашел то, что искал...

Моя мама часто говорила, как быстро, как необъяснимо быстро проходит жизнь. Так и я не заметил, что мне сорок, а жизнь пролетела мимо. И только я все стою на месте и думаю: "Вот сейчас начну жить"...

Глава 2

Утром меня разбудил будильник: 6:30. Голова гудела, и я не сразу понял, где нахожусь. Оказалось, что я так и не перебрался из кресла в кровать, а заснул так внезапно, что не допил кофе. Впрочем, на удивление выспался хорошо. Я встал, потянулся — надо же, ничего не перележал.

В ванной увидел ожидаемое — никаких перемен с моим лицом не произошло. Хотя так, наверное, и должно быть. С чего это я решил, что внешность должна измениться только из-за того, что ее хозяин вошел в кризис среднего возраста? Смешно. А вот следы от выпитого пива проглядывались явственнее.

Не задумываясь, я схватил с полки пену для бритья и густо намазал щеки. После этого взял в руки бритву, но на половине движения рука вдруг застыла. Я смотрел на себя в зеркало и думал: "Что я делаю? Опять на автомате моюсь, бреюсь, надеваю галстук, чтобы весь день так же на автомате отвечать на звонки, самому звонить, куда-то ехать? Нет уж!" Я включил холодную воду и опустил голову под кран. Вода постепенно смывала пену, а мне казалось, что вместе с ней смывается и часть моей личности. От холода голова немножко прояснилась, и я пошел на кухню делать кофе. Потом вернулся в спальню и там уселся в свое кресло. Оно вобрало мое тело с таким удовольствием, что я представил себя кузнечиком, которого также быстро и безаппеляционно проглатывает лягушка. "Впрочем, в любимом кресле все-таки получше, чем во рту у лягушки, — подумал я, — похоже, оно за ночь отпечатало контур моего тела, и я теперь сижу в нем как влитой. Вот что значит действительно твоя вещь".

За такими мыслями я выпил кофе. Потом посмотрел на часы. Электронное окошечко показывало 7:42. Я удивился: "Совсем не заметил, как час прошел. В это время я уже должен идти в начищенных ботинках по улице с портфелем в руке."

До стоянки пешком минут десять. Обычно я люблю эти десять минут. Во-первых, потому что формально иду не на работу, а за машиной. Во-вторых, потому что с утра так приятно прогуляться — воздух не такой спертый, в нем еще нет зловония тысяч проехавших машин. К тому же, я так долго изо дня в день хожу этим маршрутом в одно и то же время, что знаю в лицо многих встречных людей.

Есть такой французский рассказ — "Гаврская улица". Я читал его когда-то давно, и он мне запомнился. Там старик много лет подряд продает лотерейные билеты в одном и том же месте Гаврской улицы: недалеко от железнодорожного вокзала в Париже. На вокзал каждые несколько минут пригородные электрички выгружают толпу спешащих по своим делам людей. Все они проходят мимо старика, и есть такие, которых старик знает. Он называет их про себя что-то вроде "толстая женщина 8:31", а за ней — "молодой человек 8:34" — по времени прохождения мимо него. Все они чем-то старику интересны. Точней, про каждого из них у него есть история. Он наблюдает за ними годами, они меняются, он придумывает события, происходящие в их жизни, придумывает их судьбу. Постепенно незнакомые люди становятся для старика семьей. Он любит их, переживает за них. Хотя это всего лишь образы в его голове, а не настоящие люди. Так же и я каждый день в эти десять минут встречаю одних и тех же людей. И они мне чем-то близки. Порою, мне кажется, даже более близки, чем жена.

Обычно на выходе из дома — при повороте за угол — я встречаю высокого парня с длинными волосам. Он похож на вокалиста рок-группы — массивная челюсть, шотландская бородка и светлые глаза. Одет он обычно в джинсы, мокасины и потертую кожаную куртку. Хотя однажды я видел его в деловом костюме. Он шел мне навстречу по-прежнему волосатый и с бородой, но выглядел при этом неуклюже. В глазах его сквозила, когда он посмотрел на меня, извиняющаяся улыбка. Как будто он говорил: "Да знаю я, знаю".

Он тоже на меня посматривает. Когда мы встречаемся, у меня даже возникает желание кивнуть ему головой. Я представляю, как он улыбнется, и понимающе кивнет в ответ. Но думаю, если и правда кивнуть, то он посмотрит на меня, как на идиота.

Еще каждый раз мне встречается, как я ее называю: "девушка с пирожками". С пирожками — потому что она обычно несет в руке жареные пирожки, и рот ее занят пережевыванием. Одета она в голубые джинсы и такую же джинсовую куртку. Я больше всех люблю встречать ее. Она мне нравится. Я не про лицо говорю или там про фигуру — все это у нее — так себе: в лице может притянуть разве что молодость, а фигура, уже не справляющаяся с ежедневным поеданием жареных пирожков, еще в порядке, но сдвиг в сторону полноты есть. Так вот, мне приятно встречать ее каждый день потому, что ее образ дает мне вволю пофантазировать. Я представляю, как с утра она просыпается: скомканная простыня, растрепанные волосы, бежевое нижнее белье. Сонной походкой идет в ванную. Там долго смотрит на себя в зеркало, умывается, идет на кухню, ставит чайник. Потом, со стоном наслаждения, опять падает в кровать — очень уж любит спать. Пока вода закипает, она успевает задремать. И только внутреннее чувство необходимости куда-то идти не дает ей проспать. Она повторно встает, когда чайник уже выкипел наполовину. С ужасом смотрит на часы. Понимает, что опаздывает.

Мне особо нравится представлять себе этот ее взгляд — с ужасом и тоской — на часы. По себе знаю. Поэтому иду по тротуару и улыбаюсь в тот момент, когда воображаю себе этот взгляд.

Потом она суматошно пьет чай, оставляет чашку на треть заполненную. Быстро делает макияж, иногда не успевает, и — бегом на работу. Ей добираться сорок минут на метро. А там — еще минут десять пешком. Она идет по шоссе в сторону центра, проходит под железнодорожным мостом и сразу же поворачивает направо. И здесь я ее встречаю. У нее в руке пакетик, в котором лежит пирожок, купленный при выходе из метро. Каждый день она не успевает позавтракать, потому что любит поспать. И каждый день я представляю себе заново ее пробуждение.

Я сидел в кресле и думал о том, почему я решил, что именно из-за любви ко сну она не завтракает. Вполне может быть, что все она успевает: и чай попить, и прихорошиться, и приготовить вкусную яишницу с помидорами. Просто, девушка вообще любит поесть. А особенно обожает пирожки, продающиеся на станции метро. Или, она относится к многочисленному классу людей, которым вообще с утра кусок в горло не лезет. И только часа через два после пробуждения, уже подъезжая к работе, ее желудок начинает о себе заявлять. А я тут взял и решил, что она — соня. Еще я подумал о том, что сегодня ее не увижу.

Встречи с одними и теми же людьми всегда наводили меня на размышления о таких похожих и бесконечных днях, которые проживаются скорей по привычке, и от которых люди не получают ни капельки удовольствия. И я никогда не грустил, если вдруг однажды мои "знакомые" исчезали и больше не встречались мне в эти десять минут. Для себя я любил представлять, что все у них изменилось в лучшую сторону, и они начали жить "по-настоящему". Как когда-нибудь начну и я. И когда вот так пропал "солист рок-группы", я обрадовался. Мне представилось, как он страстно бьет по тарелкам ударной установки — потому что его группу заметил серьезный продюссер, и они с друзьями записывают свой первый альбом.

Я знал, что это не так. Но какая разница, если мне хочется, чтобы так было? Мне стало интересно, что подумает "девушка с пирожком", когда не увидит меня сегодня идущим по тротуару? Подумает хоть что-нибудь? Я представил себе: насколько же люди социальны, если для них важно, чтобы незнакомый человек подумал о них хоть что-нибудь. Это дает им ощущение соучастия. Это гонит одиночество, а одиночество для многих — хуже смерти.

Я решил позвонить шефу на сотовый. Телефон долго выдавал длинные гудки, и, наконец, я услышал немного хриплый голос Сергея Леонидовича.

— Меня сегодня не будет на работе, — проговорил я. После чего на другом конце провода наступила тишина. Еще бы: я ни разу не болел и не пропустил ни одного дня за все пять лет работы на него. Но вот, наконец, видимо справившись с удивлением, телефон издал:

— А что случилось? Заболел?

— Да, можно и так сказать, — заявил я. И затылком почувствовал недоумение, сковавшее язык шефа. — Температура, — решил я добавить, пытаясь придать голосу интонации больного туберкулезом.

Видимо, изображать больного у меня не очень хорошо получалось. Повисла еще одна пауза. Я представил, как в голове шефа, в суматохе, бегают муравьи, пытающиеся разложить полученную информацию по полочкам. Плохо ему, наверное. Впрочем, меня самого охватила бы паника, если бы вдруг заболел человек, который делал за тебя всю работу.

— Ну хорошо, отлежись. Не стоит к этому легкомысленно относиться. Если возникнут вопросы, тебя ведь можно найти по мобильному?, — наконец произнес Серегей Леонидович.

— Ну да, конечно.

— Я тебе позвоню, — прохрипел голос после паузы.

"Наверное, ждал извинений по поводу такого неожиданного поступка с моей стороны, — решил я. — Сказал в трубку стандартное: "всего доброго" — и отключился."

— Звони, звони, — подумал я злорадно.

На душе вдруг стало спокойно. Есть же выражение: "главное — начать". Я вообще по натуре человек, которому трудно начинать что-либо делать. Но уж если начало положено, то тут меня не остановишь. "Глаза боятся — руки делают", — любил повторять мой отец. Я вновь сел в кресло, в голове зияла пустота. Нужно было подумать как жить дальше.

Прошло, наверное, минут двадцать, но ничего дельного на ум так и не пришло. И я решил проведать холодильник на предмет наличия в нем еды. Увиденное не обрадовало — заплесневелый сыр, пара пакетов молока. Со вздохом я вышел в коридор и, не торопясь, стал натягивать на ноги любимые замшевые туфли. Хочешь — не хочешь, придется идти за едой. Добираться до супермаркета было неохота, и я забежал в магазинчик по соседству. "Выбор там невелик, но на мой невзыскательный вкус что-нибудь найдется", — решил я. Купив спагетти, сосиски, томатный соус и расплатившись за покупки у кассы, с пакетом в руках я поплелся домой.

До дома было недалеко — метров двести. Нужно было только пройтись от магазина вдоль дома, а за ним — повернуть налево — по аллее мимо старых лип. И упрешься в нужный подъезд. Я как раз повернул, когда увидел на асфальте что-то блестящее. Я оглянулся по сторонам. Поблизости никого не было, лишь метрах в пятидесяти по направлению от меня шел человек в темном плаще. Я наклонился.

В руке у меня оказался медальон из желтой меди, достаточно тяжелый на вес. Он был подвешен на такой же тяжелой медной цепочке. Причем, удивляло то, что несмотря на медь, вместе они вовсе не выглядели дешевыми. Медальон был круглый. С обеих сторон выгравировано одно и то же изображение в виде круга, наискось перечеркнутого тонкими линиями. Чем больше я вглядывался в медальон, тем более убеждался, что передо мной не простая бижутерия. Кто его потерял и когда? Видимо, не так давно, иначе бы вещицу уже подобрали. И тут я вспомнил про человека в плаще. Я оглянулся и увидел, что тот как раз поворачивает за угол.

'Эй! — прокричал я. Но он не услышал. Я добежал до угла и увидел его у светофора, ожидающим зеленый сигнал. Я поспешил в его направлении. Толпа пешеходов как раз начала движение, когда я вновь к нему обратился.

— Да? — обернулся он. И оказался гораздо моложе, чем я ожидал: лет тридцати, от силы. Только глаза у него были какие-то старые — в них сквозила усталость, если так можно сказать.

— Это не ваше? — спросил я, протягивая ему медальон. Он посмотрел на мою руку, потом поднял взгляд на мое лицо, помолчал немного и ничего не ответил. "Странный какой-то", — подумал я про себя, а вслух пустился в объяснения:

— Понимаете, я его вот там, за углом нашел, — сказал я, показывая в сторону поворота, — и подумал, что это вы его потеряли.

Пока я это все выговаривал, он смотрел на меня, не отрываясь, как будто наблюдал за каким-то неизвестным животным. Я даже поежился.

— Если нашли, значит, он ваш, возьмите его себе, — сказал человек в плаще и вдруг — улыбнулся.

Улыбка у него оказалась неожиданно доброй — что-то в ней притягивало. Пока я об этом думал, он повернулся и пошел как ни в чем не бывало. Что мне оставалось? Я положил медальон в карман ветровки и направился домой.

Еще на пороге я услышал, как в гостиной надрывается телефон. "Света", — почувствовал я, поставил пакет на стул в прихожей и подошел к телефону.

— Что случилось? — голос жены звучал по-настоящему встревоженным.

— Да все хорошо, — ответил я, — приболел немного, голова раскалывается.

— Ф-у-у-у, — выдохнула она. — А я звоню-звоню тебе на работу. Никто не берет трубку. Уже решила, что с тобой что-то серьезное стряслось. Ты хоть лечишься там? Попей чаю с медом. У нас там, кажется, был. Помнишь, мы с тобой во Владимире покупали? Или аспиринчику. У тебя температура?

— Да не переживай ты так. Ничего серьезного: вчера с сырой головой на улицу вышел — вот и прихватило, — наврал я.

— Точно все хорошо? Что-то мне твой голос не нравится.

— Точно, все хорошо. Ты-то как? — решил я перевести разговор в другое русло. — Как работа?

— Ну, думаю, что сегодня дела завершу. Вроде, всё удачно складывается. Завтра, максимум — послезавтра — буду дома.

Потом, когда разговор уже закончился, я подумал: "Как же так получилось, что не смог признаться единственному близкому человеку, что со мной не все в порядке. Что решил поставить на прежней жизни точку?" Она не поймет, начнет обвинять в эгоизме, в нежелании строить совместную жизнь. Да и как тут поймешь? Я и сам-то не понимаю, как получилось, что строил-строил, а в результате ничего, лишь сожаление о чем-то утраченном, что и выразить-то с помощью слов не выходит."

Со мной так часто бывает: не могу себя заставить делать что-то. В основном, это происходит, когда речь идет о чем-то, не совсем мне приятном, но, к сожалению, важном. Нежелание порою настолько сильно, что я придумываю другие, не столь значимые дела — лишь бы отсрочить тот момент, когда все-таки придется тяжко вздохнуть, засучить рукава и делать. И когда я поставил на газ кастрюлю с водой, чтобы сварить спагетти, мысли мои были далеки от кулинарных проблем. Я думал о том, что стою вот здесь, готовлю еду, а сам так и не решил про себя ничего, и про жизнь свою ничего не знаю. И есть ведь не хочу, а готовлю только для того, чтобы не думать. Я усмехнулся своим мыслям: "Да что тут думать, все и так понятно. Есть два пути: либо в петлю прямо сейчас, либо бросать все к чертям, бросать по-настоящему, сжигая мосты."

О чем думает человек на грани самоубийства? Я думал о том, что если бы спагетти были одушевленными, какой вариант выбрали бы они? С одной стороны, если я решу покончить с собой, то, наверное, мне незачем предварительно набивать желудок, а значит и варить спагетти — незачем. Для одушевленных спагетти это вроде бы неплохо: в кипяток кому же хочется? С другой стороны, в чем назначение спагетти? Быть сваренными и съеденными. Я бы, наверное, хотел выполнить свое предназначение, если б только его знал. Выходит, что спагетти, имей они душу, воспротивились бы моему самоубийству, поскольку это помешало бы им выполнить свой долг? "Ну, хватит, хватит, — остановил я ход рассуждений. — По большому счету, эти смысловые упражнения не больше, чем еще одна возможность не принимать решение. Что выбрать? Внутренне я знаю, что самоубийство не по мне. В чем тут дело? Боюсь? Нет, наверное осталась во мне надежда, что вернется стержень. Самого стержня нет — так хоть надежда. Что ж — тоже неплохо."

Честное слово, такого облегчения, как в тот момент, не испытывал уже давно. Былая жизнь закончилась. Можно поставить точку. И факт того, что к прошлому возврата нет, и можно про него даже не вспоминать, оказал невыразимо облегчающий эффект. Я вздохнул. Посолил закипевшую воду. Улыбнулся спагетти: "Видимо, от судьбы быть сваренными вам не уйти". И бросил их в кастрюлю.

Глава 3

Когда-то в детстве жизнь казалась прекрасной. Каждое утро я просыпался с чувством восторга, что мне опять предстоит жить. Мне нравилось все. Нравилось, просыпаясь, видеть лицо мамы. Я чувствовал, что ей жалко меня будить, наблюдая, как хорошо мне спится. Чувствовал, сколько во всем ее присутствии нежности и любви — и открывал поскорей глаза, чтобы уменьшить эти ее страдания. Нравилось завтракать — я все время представлял себя каким-то неведомым и грозным чудовищем для бедных сосисок, которые я поедал. Нравилось идти с мамой или папой в садик, потому что там — друзья. И мы весь день будем с ними играть и познавать этот огромный мир. Не нравилось только спать после обеда: ну как можно спать, когда жизнь так прекрасна?!

Сейчас мне кажется, что тогда я был мудрее себя сегодняшнего. Вот казалось бы: секрет так прост: живи и радуйся простым и добрым вещам — солнцу, дающему тепло, летнему ветру, заставляющему тебя жмуриться, большим и пушистым снежинкам, которые так красиво сверкают в свете вечерних фонарей. Так нет, этого мало. Нужно что-то еще. Только что?

Было около двенадцати пополудни, когда я вышел из подъезда своего дома. Возможно, навсегда. Я откопал в кладовке старый рюкзак, с которым лет тридцать назад ездил с отцом на рыбалку. Набил в него несколько рубашек, пару джинсов, нижнее белье, бритву, зубную щетку и две пары ботинок. В голове у меня созрел нехитрый план. Понятно, что жить по-прежнему я не могу, а как жить — пока не знаю. Остается переждать, пока все само собой не встанет на место. Или, пока я что-нибудь не придумаю. В кармане ветровки были кое-какие деньги, на кредитной карте тоже что-то имелось. "Месяца на два должно хватить, если не шиковать", — решил я. У меня были ключи от квартиры старого друга. В ней и поживу. А там — посмотрим.

Сам друг не жил в этой квартире уже года четыре. Развелся с женой и улетел в Америку — его пригласила фирма из силиконовой долины. Он был хорошим программистом, работал до отъезда в каком-то КБ. Но все пошло наперекосяк — он плюнул и уехал. И сейчас, вроде бы, не жалуется. Зарабатывает хорошо, иногда звонит. Рассказывает про то, как ему надоели эти американцы: поговорить по душам не с кем. Жалуется, но назад не собирается. Уехал он быстро. Квартиру, доставшуюся от родителей, продавать не захотел. Сдавать — тоже. Поручил кому-то за ней следить, и мне вот ключи на всякий случай дал.

Перед тем как уйти, я написал жене записку. Хотя и знал, что вразумительно объяснить ничего не смогу, но уйти просто так не смог. Написал, что не знаю, что случилось. Что должен уйти, чтобы разобраться в себе. Получилось сбивчиво и непонятно. Я перечитал, но переписывать не стал — лучше все равно не выйдет. Так вот и ушел, оставив лишь записку. Грустно. Машину я тоже решил оставить. Ехать никуда не собираюсь, так что я с ней буду делать? Вот и оставил.

Квартира находилась у Калужской. Я поехал на метро. При входе на станцию на меня подозрительно посмотрел милиционер. "Видать действительно не все со мной в порядке", — подумал я. В вагоне нашлось свободное место. Я сел, сделал тусклый незаинтересованный взгляд, какой бывает обычно у всех, кто едет в общественном транспорте, и не заметил, как уже объявили мою станцию. На улице было жарковато для сентября. Я снял ветровку и пошел с нею в руке в сторону улицы Введенского. Мой путь проходил через школьный двор, и у школьников как раз была перемена. Мимо меня пронесся мальчишка лет четырнадцати, а за ним — его же возраста девчонка. Я улыбнулся: "Счастливые они!"

Пройдя через двор, я попал на аллею из старых яблонь. То тут, то там можно было увидеть бомжей и старушек, собирающих в целофановые пакеты разбросанные по земле яблоки. Я тоже наклонился и подобрал пару. Вытер одно о штанину джинсов. Яблоко было желтым и твердым. На вкус оказалось совсем неплохим. Заканчивался этот общественный сад дорогой, по которой то и дело сновали автомобили. Перехода не было, и мне пришлось постоять минуты две, чтобы перебраться на ту сторону. Отсюда был уже виден нужный дом — старая девятиэтажка, все они похожи друг на друга и строились лет тридцать назад. Тогда она казалась мне огромной. Сейчас же, по сравнению с новостройками, это потерявшее цвет облезлое здание выгядело каким-то убогим.

Поднявшись на исписанном лифте на пятый этаж, я долго не мог попасть ключом в скажину, потому что в подъезде, несмотря на дневное время, было темно и так пыльно, что я пару раз чихнул. Я чертыхнулся, и в этот момент в соседней двери щелкнул замок. В образовавшемся проеме я увидел чью-то челку. Дверь приокрылась еще чуть-чуть, и на меня уставила глаза девчонка лет пятнадцати. Она пытливо разглядывала меня некоторое время, потом, смутившись из-за затянувшейся паузы, проговорила:

— А вы кто? — шмыгнула она носом и решила уточнить, — вор?

— Вор, — серьезно ответил я, — разве не видно?

Она подозрительно прищурилась, покачала головой и заулыбалась, как будто отгадала трудную загадку, которую ну никто-никто не мог решить. А она вот взяла — и решила, и теперь может всем лихо нос утереть:

— Неа, никакой вы не вор, разве стал бы вор в два часа дня в квартиру лезть, да еще чихать каждые пять секунд при этом, а?

Задав вопрос, она подняла брови, вытянулась вперед и застыла в этой позе, превратившись в знак вопроса. "Что ж, общительные дети стали, не то что я в детстве," — подумал я про себя, а вслух сказал:

— Ну, так это непрофессиональные воры по ночам залезают в квартиры, освещая путь фонариком, и набивают шишки о то и дело подворачивающиеся стулья. А профессионалы, вроде меня, — сделал я эффектную паузу. — спокойно и не торопясь делают свое дело при дневном свете. Она затараторила, едва я успел закончить свое короткое выступление:

— Стал бы профессиональный вор лезть в квартиру, в которой не живет никто? Там и воровать-то нечего!

— Да, тебя не проведешь, — решил я закончить наш диспут. — И откуда у тебя только такие познания воровских технологий?

— Ну что здесь такого? Мне просто делать нечего, мама постоянно работает, бабушка больная, вот и приходится целый день с ней сидеть. Прихожу из школы и сижу. Понятно, что телик смотрю, а что еще делать? А там сплошные детективы — вот и насмотрелась, — пожала девчушка плечами.

— А отец?

— А отца и не было никогда, — ответила она. — мама меня одна воспитывала. Ну, еще бабушка есть.

— Аааа — протянул я, — тогда понятно.

— Аааа — повторила она за мной. И мы оба замолчали, не зная, что бы еще такое сказать. Я так и стоял с ключом в руке, которому все никак не удавалось выполнить свое предназначение. А она смотрела на меня и тоже молчала.

— Меня зовут Лена — сказала она наконец, — а вас?

— Я так... друг Андрея, мы вместе в институте учились. А сейчас от жены ушел и хочу здесь пожить немного, пока все не прояснится, — неожиданно для себя выложил я ей всю свою подноготную. На что девчонка, впрочем, даже носом не повела. Плевать ей, наверное, кто там от кого уходит или куда приходит.

— Помочь открыть? — спросила она и юркнула за свою дверь, а через минуту появилась снова. — Только я своими ключами — быстрее получится.

Она открыла дверь, по-хозяйски зашла внутрь, и я услышал, как она объясняет откуда-то из кухни:

— Дядя Андрей уехал, попросил меня цветы поливать — они еще от его мамы остались. Я вот и поливаю. Хотя он и сказал, что если уж не получится у меня за ними ухаживать, то и ладно. Но я слежу. Так хочется иногда слинять из дома — тогда я иду сюда, сижу на кухне, цветы поливаю, наслаждаюсь одиночеством.

— Странная ты девчонка, все в твоем возрасте на улицу хотят, гулять там, курить. А ты цветы поливаешь и "одиночеством наслаждаешься". Неестественно это как-то -слишком по-взрослому, что ли.

— А я и есть взрослая. Мне мама иногда говорит: "Пугаешь ты меня. Я в твое время еще в куклы играла. А ты — все где-то витаешь: вроде бы — здесь, а вроде — и не здесь".

Она вздохнула, проверила вазы с цветами: не сухая ли земля, не переполнены ли поддоны для воды, — еще раз вздохнула и сказала:

— Ну, я тогда больше не буду приходить, вы тут посмотрите за цветами. Это вот — гардения, — показала она в сторону холодильника, — ее можно не так часто поливать...

— Нет, ты приходи, я не против, — перебил я ее, — к тому же, я в цветах ничего не понимаю. Чай там попьем вместе, или, если тебе одиночеством понаслаждаться захочется. Я мешать не буду, приходи — наслаждайся.

— Ладно, я зайду завтра, — сказала она и ушла домой.

Я бросил рюкзак на тахту в зале, присел сам и огляделся:. что ж, где наша не пропадала?! Просидев минут пять, я понял, что не знаю, что делать дальше. А поскольку на ум ничего не шло, решил начать с малого — пошел в прихожую, разулся и повесил куртку в шкаф. Потом я вспомнил, что оставил в кармане кошелек. Открыл шкаф и вместе с кошельком выудил на свет медный брелок. Расположившись рядом с рюкзаком на тахте, я вертел брелок и так и сяк, пока не удостоверился, что ничего интересного в нем нет: так. всего лишь хорошо выполненная безделушка.

Потом стал думать про девчонку Лену — странная она все-таки какая-то. Затем еще о чем-то несущественном, и совсем не заметил, что на улице стемнело. Мне на удивление не хотелось кушать, но я не стал из-за этого расстраиваться. Стараясь всегда во всем находить плюсы, я решил, что это неплохо, тем более, готовить что-либо не было желания. Так я и лежал себе, совсем разленившись, одетый, в темноте, даже не сняв ботинки, и думал над тем, что уже не помню, когда последний раз позволял себе забыть о необходимости быть в форме.

Проснувшись наутро, я обнаружил в своей руке брелок, а также то, что заснул в одежде и совершенно не помню как. Мои старые часы встали без завода. И, хотя по ощущениям было уже не раннее утро, я чувствовал такую тяжесть во всем теле, что не было сил даже встать. Я медленно закрыл свинцовые веки — казалось, они сами по себе все за меня решили — и почувствовал, как сон неудержимой волной снова накатывает на мое сознание. Я не стал сопротивляться. Последнее, что запомнилось — было ощущение накрывающего меня тепла, которое организм вобрал в себя без остатка, но просыпаться не стал. Не знаю, что это было.

Я видел череду снов, тысячи картинок — цветных и черно-белых, разных — они пролетали передо мной быстро и невозвратимо. Но меня не хватало на то, чтобы запомнить хоть одну — бесконечный калейдоскоп, от которого я не мог отвернуться и который вызывал еще большую усталость. Казалось, что это никогда не кончится. В конце концов, картинки исчезли, и наступила темнота. Потом я открыл глаза, но светлее не стало. Может, я все еще сплю? Нет. Пошевелив руками, я понял, что это — не сон. Просто сейчас — вечер, или ночь.

Я лежал под одеялом. Мне было тепло и уютно. Организм насытился отдыхом. Казалось, что каждая клеточка наполнилась энергией. Обычно по утрам я не могу встать сразу после пробуждения — тело противится, трели будильника терзают его, как дрель стоматолога больной зуб. И лишь минут через десять — вялый и сонный — я иду в ванную: с надеждой на пробуждение под струей холодной воды и с мечтой о нагретом месте под одеялом.

Но на этот раз тело пело и просилось в движение. Я встал, взял сигареты и пошел на кухню покурить. Ужасно хотелось есть. Еще бы — почти сутки проспал.

Сварив пельмени, я сел за стол и начал уплетать эту неприхотливую еду, как будто ужинал в изысканном ресторане, даже несмотря на черствый хлеб. "Такое ощущение, будто он неделю пролежал на подоконнике, — подумал я. — Вчера ведь купил...Похоже, что в квартире очень сухо".

Меня отвлек звук открывающейся двери в прихожей, но я не стал вставать из-за стола. Это, наверняка, пришла Лена. А бросать еду не хотелось.

— Привет, ну ты даешь!!! — затараторила она с порога, — я пришла цветы проверить, думала ты спишь, — она посмотрела на меня и еще раз повторила, — ну ты даешь!!!

— Чего даю-то? — ответил я с трудом, поскольку не успел дожевать очередную порцию пельменей.

— Я, как ни зайду, ты — все спишь. Вот что! Сначала я не обратила внимания, но потом, где-то на третий день, испугалась — подумала, что ты умер. Ты ведь лежал такой спокойный, дышишь или нет — сразу и не поймешь. Но ты спал, я поняла лишь тогда, когда нагнулась к твоему лицу близко-близко. Я еще подумала тогда: "Ну спит и спит, что такого? Наверное, так получается: как я ни зайду, ты все время спишь. Совпадение". Но потом вспомнила, что говорят: "Если один раз — совпадение, два — случайность, а три — закономерность". Решила проверить. На следующий день пришла днем — сразу после школы, — а не вечером, как обычно.

— И что?

— Что-что?! Ты спал! В первый раз, когда я зашла, а ты спал такой неприкаянный, в одежде, я накрыла тебя одеялом. А на следующий день ты так и спал под этим одеялом, нисколько не изменяя позы. Тогда вот я и подумала, что ты умер.

— Хочешь сказать, что я спал три дня подряд?

— Я бы сказала, что ты спал с неделю!

Я, наверное, посмотрел на нее как на сумасшедшую, потому что Лена еще раз повторила:

— Ты спал дней шесть — это точно!

Она уставилась на меня и ждала, верно, какой-то реакции с моей стороны. Но я молчал, что тут скажешь? Вряд ли девочка стала меня разыгрывать, зачем ей это? Значит, она говорит правду. И я проспал очень и очень долго. Как же так получилось? Может, я заболел, и это — какая-то странная форма нарколепсии? Или я был в летаргическом сне? Но Лена не дала мне времени на долгие раздумья. Ей не терпелось узнать, в чем же дело:

— Так ты точно все время спал или это просто совпадение?

— Точно не знаю, я, верно, заснул, но не помню как. Мне что-то снилось, но что именно — тоже не помню. А когда я сегодня проснулся, то подумал, что просто проспал до вечера, но никак не неделю...

Теперь она смотрела на меня, как на больного.

— Первый раз такое встречаю, — Лена присела рядом со мной на стул. Так мы и сидели молча вдвоем на кухне: молодая девчонка и незнакомый ей взрослый мужчина. Передо мной остывала тарелка с пельменями. Есть уже не хотелось. Необъяснимость того, что произошло, смешала мысли в моей голове в кашу. Лена, видимо, просто не знала, что сказать, и мы сидели молча. Потом она вспомнила, что бабушка уже, наверняка, переживает, и мама должна скоро придти, и ушла, оставив меня одного наедине с пельменями на столе и кашей в голове.

Лёжа на кровати и изучая хитросплетения трещинок на высохшей краске потолка, я размышлял над тем, как все запутано и непонятно. Не прошло и двух недель, как я ушел из дома, надеясь разобраться в себе и окружающем меня мире, а вместо этого впутался в непонятную паутину из странных встреч и необъяснимых провалов в сознании. В тот вечер, когда я проснулся, ощущая себя потерянным и забытым после разговора с Леной, я включил телевизор, чтобы удостовериться в том, что это только у меня все навыворот, а весь остальной мир по-прежнему на месте. Мир был на месте. Я посмотрел новости — стандартный набор из происшествий, встреч на высшем уровне и светских сплетен. Раньше он всегда вводил меня в некое подобие ступора, состоящего частью — из оцепенения от мелькающих перед глазами картинок, частью — из раздражения на всех этих самодовольных и пустых дядек и тёток. Но больше — на самого себя, за то, что смотрю все это.

Но в тот вечер телепромывание мозгов пошло мне на пользу. Я вдруг почувстовал: все то, во что я впутался, хоть и непонятное, но, по сравнению с новостями по телевизору, настоящее и живое. Сердце мое билось медленно и гулко. Глаза не видели ничего вокруг, кроме желтого и приятного света, исходящего от лампочки. Никогда раньше я не испытывал такого пронзительного чувства единения с миром. Никогда до этого моя интуиция не звучала так явственно, как в тот вечер. С каждым ударом сердца во мне крепла уверенность в том, что я стою на пороге двери, которую так долго искал.

Глава 4

Прошло два месяца. Каждый день я просыпался, когда хотел, потом готовил какой-нибудь нехитрый завтрак и шел гулять. Недалеко от дома нашелся небольшой парк, состоящий в большинстве своем из лип и невысоких кустарников. В соседней булочной я покупал батон хлеба и затем, сидя в парке на лавке, кормил голубей. Позже, когда из-за наступающей зимы сидеть стало слишком холодно, я все равно не бросил эту привычку. Закутавшись в длинный шарф, ходил по аллеям парка, разламывая в кармане своего пальто купленую булку, крошил ее преследующим меня стайкам голубей, пока совсем не замерзал. И только тогда шел в облюбованное мною кафе, на пороге которого выгребал остатки крошек из кармана, бросал их на тротуар, а потом, поглощая заказанный омлет или что-то другое, наблюдал из-за столика у окна, как смешные голуби вприпрыжку гоняются за очередным кусочком. А более быстрые воробьи выхватывают еду у них из— под носа. Мне было хорошо и спокойно, как никогда.

Потом я отправлялся куда-нибудь еше. Каждый день я уходил все дальше и дальше, пока не исследовал всю округу. Домой я возвращался лишь к вечеру — голодный и уставший. Ничем не обремененный, поужинав, я ложился спать.

Бывало, приходила Лена, и тогда мы сидели с ней на кухне, пили крепкий чай. Она болтала обо всем подряд, а я, в основном, молчал. Иногда она вдруг останавливалась и начинала извиняться за то, что говорит без умолку: "Я ведь дома постоянно одна. С бабушкой особо не поговоришь — она, как заболела, замкнутой стала — вот я и не могу остановиться". Я ей отвечал, чтобы она не беспокоилась, и она продолжала дальше. Ее разговоры мне действительно не мешали. Слушая рассуждения девочки на разные темы, я думал о своем, иногда лишь поддакивая или высказывая свое мнение, если она напрямую его спрашивала. Сейчас я думаю, что мы тогда были нужны друг другу. Ее cтремящийся к познанию дух жаждал общения, а мне её присутствие давало ощущение небессмысленности существования этого мира. Я, по-своему, привязался к этой доброй и наивной девчонке.

Так проходил день за днем, ничем не выделяясь один от другого. Однажды зашла красивая и незнакомая женщина. Представившись мамой Лены, она попросила пригласить ее внутрь и прошла со мной на кухню. Поговорив там "о том, о сем" минут пять, и убедившись, что я не похож на развратного педофила, женщина попрощалась, и больше я ее никогда не видел.

Меня все устраивало в этой простой жизни. Не было и капельки сожалений о том, что я отстранился от мира и — как мог бы подумать какой-нибудь сторонний наблюдатель -,совершенно не развиваюсь, не получая новых ощущений извне. Cама эта сосредоточенность "ни на чем" и была тем ощущением, которое давало толчок к развитию. Меня радовало все, чего раньше я просто не успевал заметить, в спешке пробегая мимо. А то, что в прошлом — раздражало, теперь — вызывало лишь удивление, потому как теперь я не видел причин для злости.

Если бы мне было дано решать, то я жил бы таким образом и дальше. Но, ничего не поделаешь, и всё когда-нибудь заканчивается. Также неотвратимо завершилась моя "простая" жизнь. Нет, это случилось не неожиданно и не роковым образом. Просто постепенно истратились все деньги. Когда я понял, что еще две-три недели, и я останусь на мели, то меня это не напугало и не ввело в панику, что вполне могло произойти раньше. Мысль о необходимости поиска работы не мешала мне быстро и глубоко засыпать. В последнее время мое мироощущение приняло столь фаталистическую окраску, что наступающее безденежье я воспринимал как нечто не столь важное и лишь говорил себе: "Ерунда, как-нибудь уладится". И поэтому я нисколько не удивился, когда случай подзаработать сам пришел ко мне в руки.

В один из вечеров мы сидели с Леной на кухне, и она, уже по привычке, рассказывала мне, как провела свой день. Для нее это было что-то вроде дневника. Придет вечером, польет цветы, я заварю чай, сядем, она — рассказывает, а я — слушаю: про то, что у нее в школе происходит, про учителей, подружек, кто что сказал и сделал. После каждой истории она всегда подводила итоги, делала выводы и говорила, как бы она поступила на том или ином месте. Получалось что-то вроде маленького сочинения на свободную тему. Меня забавляла ее серьезность. Иногда такое сочинение заканчивалось вопросом: "А ты что думаешь?". Мои ответы ее ужасно интересовали. А я, не пытаясь делать поправки на ее возраст, иногда видел, что она не понимает, о чем я хочу сказать. Она удивлялась, как можно так говорить. Начинала уверять меня в моей неправоте. Ей казалось, что я слишком пессимистичен и жизнь, на самом деле, всем раздает по заслугам. Я с ней не спорил и говорил, что так оно и есть, и лишь добавлял, что отнимает она не меньше.

И вот однажды она рассказывала мне про своего дядю, который как раз накануне заходил к ним в гости. Это был старший брат ее мамы. Он не так часто заезжал к ним, поскольку всегда был занят. Работал дядя администратором в большом концертном зале, и Лена очень ему завидовала, так как он имел возможность каждый день видеть звезд шоу-бизнеса, и даже общаться с ними. Несколько раз она и сама приходила к нему на работу во время концертов и видела за кулисами "этих" людей — как она их называла. Рассказывая про дядю, Лена вскользь упомянула о том, что тот жаловался на свою нелегкую жизнь, на большую текучку кадров, и необходимость постоянно подбирать новых людей. На мой вопрос о том, кто ему нужен, она сказала, что не знает, но может узнать, если мне интересно. Я сказал, что мне интересно. И на следующий день Лена пришла с листом бумаги, на котором ее ровным круглым почерком был написан список вакансий, полученный от дяди.

— Уборщик, — диктовала она, поднимала на меня глаза и сама же комментировала, — нет, не пойдешь же ты уборщиком? Что-то я тебя не представляю со шваброй и совком.

И называла следующую по списку работу.

— Водитель, — опять смотрела на меня, — у тебя права-то есть?

— Да есть, лет пятнадцать как за рулем, — отвечал я, — ты читай дальше.

— Актеры, музыканты, — проговаривала Лена, ведя ручкой по списку, — так, ну это не пойдет... А ты, кстати, кто по профессии?

— Я по недвижимости, — отвечал я.

— Да, вряд ли моему дяде нужен специалист по недвижимости.

— Если б я хотел, то и сам нашел работу по специальности — поняла?

— Поняла, — отвечала Лена и читала дальше.

Там еще было много чего, некоторые профессии совсем мне непонятные, а с некоторыми я бы вполне справился, по крайней мере, мне так казалось.

— Так я договорюсь с дядей, и он с тобой встретится, — сказала Лена, когда прочитала весь внушительный список, — а можно вместе сходить в субботу. Мне все равно делать нечего.

Вечером, когда Лена ушла, я сидел в кресле у окна, и наблюдал как за окном медленно падают снежинки. По радио играла какая-то грустная музыка, и мне тоже было грустно. Бывают мелодии, вызывающие во мне чувство, которое и тоской-то не назовешь, настолько оно более пронзительное и щемящее. Я просто-таки физически ощущаю, как сердце мое сжимается, и возникает ощущение безвозвратной утери. Ощущение это гораздо более невыносимое, чем сама тоска, которая приходит лишь потом и похожа на похмелье от этого чувства. Не знаю, в чем тут дело, в музыке ли только? Музыка же вообще довольно часто вводит меня в меланхолическое состояние. Связано это с тем, что память ассоциирует мелодию со временем, в котором мне случалось ее слышать. Зачастую какая-либо песня напоминает о человеке или событии, и когда услышишь ее невзначай — через много лет — возникает неизбежный приступ ностальгии.

Но в тот вечер грустно мне было не столько из-за музыки, которая оказалась лишь катализатором, сколько из-за мыслей о бесперспективности моей попытки найти новый путь в своей жизни. В самом деле, чего я добился? Потерять — успел все. При этом — ничего не нашел, и вынужден идти на работу, чтобы было чем набить желудок. Но не может же всегда человеку быть хорошо?! Должно же его что-то мучать, чтобы было в моменты радости с чем-то эту радость сравнивать? Эта мысль, хоть и немного, но успокоила меня. Я лег спать.

С тех пор, как ушел из дома, я стал видеть цветные сны. Точнее, можно сказать, что я просто начал видеть сны. К тому же, они были цветными. Раньше я их вообще не видел, хотя известно, что все видят сны, а я их, наверное, просто не запоминал. Но потом плотину прорвало. Некоторые из них были настолько реальны, что проснувшись, я не сразу понимал, где сон, а где явь. Сны были разные. Однажды мне приснилось, что я летаю, как бэтмен или супермен. Ощущения были сумасшедшие: летняя ночь, полнолуние, я лечу, мои волосы развеваются и серебрятся в свете луны, свобода принимает меня в свои объятия. Скажи мне кто, что можно наяву испытать подобное, но цена за это — смерть, я бы согласился. Конечно бы согласился, потому как все мое тело переполняло счастье, каждая клеточка пела и стремилась в безудержном полете вперед, туда, где больше не будет вопросов. Наутро я чуть не заплакал, когда понял, что все это мне приснилось.

Другие сны, напротив, оставляли после себя привкус желчи во рту и тяжесть во всем теле. В них события, места, люди мешались в какую-то ядовитую кашу. Непонятно: где ты и зачем?

Поэтому каждый вечер перед сном я испытывал легкое волнение в предвкушении того, что со мной произойдет. Я совсем перестал к тому времени нивелировать значимость сна, и искренне полагал, что события во сне не менее реальны, и уж никак не менее интересны, чем самая что ни на есть интригующая действительность.

Вот и в этот раз я лежал и ждал, когда реальность уступит место сну и за этими размышлениями не сразу понял, что это уже произошло. Сначала изменился свет: из желтого, режущего глаза света от лампочки накаливания, он превратился в теплый ласкающий свет утреннего солнца. То, что было утро, и я уже давно не в своей постели, я понял, когда огляделся вокруг. Я стоял на середине асфальтовой дороги, которая вела через поле. Вдалеке дорога поворачивала направо и упиралась в небольшое селение. Поле простиралось по обе стороны и уходило своими краями за горизонт. Легко можно было представить, что это и не горизонт вовсе, а край земли. В точности такой, каким его представляли люди в средние века. Вокруг не было ни души. Тишина стояла такая, что я слышал лишь биение своего сердца. Обернувшись, я увидел, что в обратном направлении дорога вьется между двумя холмами и также скрывается за горизонтом. И тут я почувствовал у себя за спиной чье-то присутствие. Я развернулся. Вдалеке в мою сторону по дороге шел человек в длинном хитоне, черты его лица рассмотреть было невозможно из-за расстояния. Чуть поодаль за ним шла женщина, одетая также в длинные восточные одежды. Я решил подождать, пока они сами не подойдут ко мне и странное дело: они приблизились достаточно близко, но лиц их я все же никак не мог рассмотреть. Это было похоже на документальную съемку правоохранительных органов, в которой лица оперативников скрыты за размытыми квадратами. Но мне уже не нужно было видеть их лиц. Я знал, кто это. Человек подошел ко мне, и встал рядом. Мне хотелось увидеть его глаза. Я попытался поднять взгляд, поскольку почему-то стоял на коленях. Но от его головы шел такой нестерпимый свет, что глаза мои лишь заслезились, а я так и не смог посмотреть вверх, и лишь в унынии склонил голову. Он еще секунду постоял надо мной и пошел дальше. Потом я увидел сандалии прошедшей мимо женщины. Она даже не посмотрела на меня. Когда я смог подняться и оглянуться, то на дороге никого не было. На этом я проснулся. На глазах были слезы.

"Что значит этот сон? — думал я. — Я ведь никогда не был религиозен, тем более, в конфессиональном смысле. Для меня вопрос веры если и существовал, то он никак не был связан с религиями. Но все же, я проснулся в слезах, увидев во сне Иисуса Христа и Деву Марию. А это — были, безусловно, они."

Чувство отчаяния и ощущение потери в то же время смешивались со стыдом, когда я вспоминал о том, каким ничтожным я выглядел по сравнению с ними. Во мне говорила гордость. Для верующего подобный сон, возможно, был бы одним из лучших моментов в жизни, я же испытывал двоякое чувство. Хотя и понимал тщеславную природу своей гордости. Я — недостоин. Эта мысль задевала мое самолюбие и мешала задуматься над тем, что нелогично страдать от ущемленной гордости по поводу того, во что и не веришь вроде бы. Но чувства в тот момент взяли верх на разумом, я был подавлен. Позднее меня успокоила мысль о том, что нужно быть снисходительным ко всем проявлениям человеческой сущности, в том числе, и в отношении самого себя. Я улыбнулся и подумал, что осознание своих недостатков хотя и не является искупающим фактором этих недостатков, но это необходимое условие на пути к победе над ними.

Глава 5

"Никогда не стоит пренебрегать возможностью посмотреть на себя со стороны. Увиденное, зачастую, настолько ужасно, что хочется направить свой взор на мир вокруг, лишь бы поскорей забыть то, что видел," — примерно с такой мыслью я заходил в кабинет, где заседал организационный директор концертного зала Николай Сергеевич Виноградов.

Дядя Лены — а это был он — оказался полным высоким мужчиной в элегантном костюме в полоску, с зачесанными назад волосами с легкой проседью, начищенных до блеска ботинках и очках в элегантной золотой оправе, небрежно сидящих на мясистом, похожем на картошку, носе. Очки придавали его лицу строгое, даже жёсткое выражение. Однако, по сетке мелких морщин, исходящих из уголков его глаз и заканчивающихся на висках, можно было определить в нем веселого, любящего пошутить и посмеяться человека. "Очки — лишь для работы и впечатления", — подумал я, а вслух объяснил причину прихода.

— Мы ведь с вами примерно ровесники? — спросил он, когда закончил меня рассматривать, — сколько вам лет?

— Сорок три, — ответил я.

— А мне сорок, — сказал он, — странно, мне когда Лена рассказывала про своего знакомого и попросила помочь, я согласился и лишь потом узнал, сколько вам лет. Я подумал: наверное, какой-нибудь опустившийся. Но отказать было поздно, тем более, что я и так мало внимания уделяю своей племяннице. А вот теперь смотрю и вижу, что вы вполне прилично выглядите, никак не могу представить, кто вы? Я вообще всегда считал себя хорошим психологом, приходится, видете ли, много общаться. С первого взгляда могу определить, что за человек передо мной, можно ли ему доверять, о чем мечтает. Но вас раскусить не могу. Так кто вы? Уж вы извините за такую постановку вопроса, — добавил он.

— Врать не буду, — начал я и улыбнулся — в каком-то смысле я — опустившийся. Маргинал. Так бы, наверно, сказал обыватель. Я бросил работу, семью, живу сам по себе, целыми днями лишь читаю книги, гуляю по улицам, да кормлю птиц в парке. Честно: я бы и дальше так жил — да вот незадача, — вновь улыбнулся я. — Деньги закончились, а кушать хочется.

Я сказал, а сам подумал о том, что такого собеседования не было еще в моей истории. Ни капли саморекламы, какая-то чушь про голубей в парке. "Пора собирать монатки и валить", — как сказала бы Лена.

Николай Сергеевич смотрел на меня и, вероятно, ждал, когда я еще что-нибудь добалю к сказанному. Но я молчал и смотрел на него. Он тоже молчал и смотрел на меня. Выходила нелепица. В конце концов, видимо, спохватившись, он набрал воздуха в грудь, поменял позу, и спросил:

— А почему?

Что-то было в его интонации, что дало мне почувствовать небезразличность этого вопроса. Он по-прежнему смотрел на меня, но как-то более внимательно, чем прежде.

— Почему я все бросил? — переспросил я.

Он кивнул.

— Понял, что не живу.

Он посмотрел на меня и тут же вдруг отвел глаза.

— И кем же вы хотите работать?

— Я не знаю, мне по большому счету не важно, лишь бы зарабатывать на хлеб для себя.

— И для птиц? — вставил он.

— Что? — не понял я.

— Хлеб, чтобы птиц в парке кормить, голубей там, воробьев, — сказал он.

— Да, — улыбнулся я, — и для птиц тоже.

— Понятно, на музыкальных инструментах играете?

— Музыкальную школу когда-то заканчивал, по классу фортепьяно. Еще на бас-гитаре немного, но давно уже.

— Ясно. Работа есть. Правда, она не совсем обычна. Дело в том, что мы занимаемся обеспечением концертной деятельности зала. Все вопросы по организации лежат на нас: информационная составляющая, переговоры с артистами, телевидение. Ну, в общем. все. Дело серьезное — каждый день концерты, шоу и так далее. В основном, это выступления кого-нибудь из поп-тусовки, сольно или сборно, это не важно. Так вот, у нас есть такая система — все певцы выступают под "плюс", ну или максимум — на минусовке. Для "подтанцовки" нужны музыканты, которые делают вид, что играют. Сплошная фанера. Слух у вас есть, немножко артистизма, и я думаю — справитесь.

— А что делать-то? Конкретнее? — уточнил я.

— Дадим гитару, ну или бас, одежду там какую-нибудь побрутальнее. Дело несложное — стоишь на сцене и под музыку делаешь вид, что играешь. Без музыкального образования здесь все-таки не обойтись. Но у вас оно есть, думаю, справитесь. Такая вот ерунда, — подытожил он. — Вы как будто играете, ну а кто-то как будто поет. Концерты каждые день, но вовсе не обязательно работать каждый день. Существует график, в среднем раза два в неделю приходится отрабатывать. Мероприятие длится от полутора до четырех-пяти часов. Не так-то это и легко, как может показаться. Но баксов сто за вечер можно заработать. Неплохо, правда? Итак, вы согласны? Вообще, желающих много, музыканты, в основном, пытаются пробиться в тусовку, знакомства завязать, ну и все такое. У некоторых, кстати, получается.

— Я согласен, — пожал я плечами, — только это фальшиво как-то.

— Да ладно, сто долларов зато не фальшивые, — засмеялся он.

Договорились, что я приду на следующий день, посмотрю, что да как. Сразу меня на сцену не пустят, покажут сперва, как все проходит.

На другой день я сидел на кожаном диване в прихожей рядом со столом секретарши. Вскоре меня вызвали, и я увидел, что в кабинете кроме Николая Сергеевича сидит еще один человек. Это был невысокий в классических брюках, рубашке в полосочку и вязаном зеленом жилете человек с блестящей лысиной на круглой, похожей на чугунок голове. Оказалось — это телережиссер концерта. Втроем, мы прошли в будку, где стоял ряд мониторов, на которые поступал сигнал со всех камер из зала.

— Дело нехитрое, — без вступления начал говорить режиссер, — в первую очередь, под прицелом камер — артист. На втором плане — подтанцовка, потом — зрители. Изредка, может раза два за выступление, пропускаем план с музыкантами. В основном, когда камера мимо проезжает. Крупные планы музыкантов бывают лишь, если в мелодии длинный проигрыш: ну там соло на гитаре какое-нибудь. Конечно, нужно стараться быть органичным и естественным: все-таки целый зал зрителей, съемка телевидения опять же. Смотри, — добавил он и показал пальцем на монитор.

На экране как раз был крупный план гитариста, который шустро перебирал пальцами по грифу гитары.

— Профессионально шурует, — прокомментировал режиссер, — вы-то на чем хотите выступать?

— Хотел бы на бас-гитаре, — ответил я, — у меня опыт есть, играл когда-то, да и камера, может, пореже будет на меня попадать.

— Если хотите, чтобы пореже, тогда надо на ударной установке .Да и полегче это. Как думаете? — вступил Николай Сергеевич.

— Нет уж, за бас я уверен.

— Ну и ладненько, — подытожил режиссер. — Вы меня извините, но самый разгар работы, — кивком головы он показал на мониторы.

— Ну, мы пойдем, — направился к двери каморки Николай Сергеевич и задержался там, пока режиссер долго и с чувством тряс мне руку, желая всяческих успехов.

— Завтра хотите поработать? — спросил меня администратор.

— Завтра, так завтра, — ответил я и вздохнул.

На выходе я вдруг вспомнил, как Лена называла всех, что только что были вокруг меня, "этими людьми" и улыбнулся.

Прошло две недели. За это время мне пришлось четыре раза подрабатывать в качестве бас-гитариста. Накануне каждого из концертов мне звонили из зала с уточнением всех нюансов. Приходил я за пару часов до начала, и за это время пытался хоть чуть-чуть выучить ноты, которые предстояло играть. На практике все оказалось действительно не так уж сложно. Я играл на басе. Конечно, получалось не идеально, но зная о том, что звук от меня уходит не дальше, чем до пульта звукорежиссера, я не волновался за небольшие погрешности. Заметить, что пальцы не всегда поспевают за звуком, льющимся из колонок, можно было лишь при очень внимательном наблюдении за мной. Вряд ли бы нашелся хоть один человек, которому вдруг захотелось смотреть так дотошно за безызвестным бас-гитаристом. Зрители приходят смотреть на звезд. Концерты были сольными и длились не более двух часов со всеми перерывами. За это время я даже не успевал уставать. Сегодня, правда, предстоял большой концерт, посвященный рождественским праздникам, и, по словам Николая Сергеевича, работы будет часов на пять. Естественно музыканты на таких концертах меняются, но нагрузка все равно большая. Правда, и заплатить обещали больше. Приехав на место, я узнал, что мой выход только в первой части, и после антракта я могу быть свободен. Антракт, по моим подсчетам должен был наступить часов в девять вечера, и я решил, что когда освобожусь, сразу домой не поеду, а немного прогуляюсь по центру.

В Москве шел снег. Крупные, блестящие хлопья неслись сплошным потоком навстречу к земле. За несколько минут улицы стали похожи на рождественские открытки, которые в бесчисленном количестве появляются перед зимними праздниками. Я шел по Новой площади в сторону Лубянки. Мимо то и дело проносились разгоряченные группки молодых людей, которые рассасывались по переулкам в поисках ночных развлечений. Я шел в гору и смотрел вверх, снежинки врезались в мое лицо, а я улыбался. С детства любил снег. Особенно, когда хлопья, медленно кружа и блистая в свете фонарей, падают вокруг меня. Будучи ребенком, я представлял себя пилотом космического корабля, попавшего в метеоритный поток, и пытался всеми силами уклониться от летящих со всех сторон воображаемых метеоритов. Со стороны это выглядело, как какой-то безумный танец. Но то, как это смотрелось, меня абсолютно не интересовало, поскольку я был абсолютно счастливым мальчишкой в этот момент. [Author ID2: at Sun Jun 18 17:30:00 2006 ]

Я прошел мимо "Детского Мира" и направился в сторону Большого театра. Площадь перед ним была сплошь заставлена дорогими машинами. Снег превратил их в одинаковые сугробы. На моей голове от застрявшего в волосах снега тоже образовался сугроб, но стряхивать его почему-то не хотелось. На Тверской было людно, как днем. Толпы прохожих и машин запрудили проезжую часть и тротуары. "Кто они? — думал я, — куда идут? О чем мечтают? Что за мысли возникают и бесследно исчезают в их головах? Все они выглядят такими деловыми, как будто все их поступки и намерения обдуманы. Как будто они сами являются частью какого-то глобального плана, в подробности которого их своевременно ввели. И лишь я один выпал из обоймы, потерялся, и потерял смысл своей жизни.Вот площадь. А на ней — памятник человеку, который так много всего написал. Но и он не знал ответы, которые я хотел бы получить. Прошло двести лет, а люди так ничего и не знают, и все так же безнадежно далеки от понимания смысла собственных жизней. Далек и я."

Постояв чуть-чуть у бронзового монумента, я пошел в сторону входа в метро. В переходе стряхнул снег с плеч пальто и волос, и направился к турникетам. Я уже было встал на эскалатор, как вдруг увидел ее. Позднее, когда я пытался вспомнить, что почувствовал в этот момент и о чем подумал, то единственное, всплывшее в памяти, было ощущение беспомощности. А также какая-то глупая мысль о том, почему у нее в руках нет желтых цветов.

Мысль эта, видимо, была связана с недавно перечитанной книгой "Мастер и Маргарита": "...Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, и я покажу тебе такую любовь!.."

Эхом, гулким, повторяющимся эхом, звоном набата прозвучали эти слова в моей голове, когда я вдруг увидел ее. Она шла прочь, навстречу к стеклянным дверям с надписью "выход". Но перед самыми створками остановилась, обернулась и посмотрела в мою сторону. В этот момент в меня врезался какой-то мужчина, которого окружал сильный запах дешевого алкоголя и перегара, и обругал меня за то, что я стою на проходе. Но это не смогло заставить меня отвести взгляд от нее. Гораздо позже она призналась, что тоже не контролировала себя и смотрела на меня будто загипнотизированная. А я шутил, что являюсь известным мастером гипноза. Я и сам был словно в трансе. В ее глазах я видел столько грусти и одиночества, столько нежности и ласки, сколько не может выдержать ни один человек. И я понял тогда, что она — это я, и этот я давно ищет себя во мне. Вот что увидел я тогда в ее глазах, и вот что почувствовал, когда не мог сойти с места и мешал спешащим по своим делам людям.

Рядом с ней стоял мальчик лет десяти со стриженной налысо головой. Он смотрел на маму и не мог понять, почему она вдруг остановилась и так долго куда-то смотрит, не отрываясь. Он что-то спросил ее, но она не ответила. Тогда он подергал ее за рукав, пытаясь обратить на себя внимание. Но тщетно. А я уже шел к ней. [Author ID2: at Sun Jun 18 17:40:00 2006 ]

Странно, всегда при знакомстве с женщинами, которые не просто нравились, а вызывали непреодолимую тягу к себе, я смущался, испытывал прилив адреналина, боялся быть отвергнутым. Здесь же я шел к ней без капли волнения, сердце мое билось ровно, и я как никогда просто и четко понимал, что иду навстречу судьбе, и по сути, от меня ничего уже не зависит. Что я ей тогда сказал? Что-то простое. Я знал, что можно и не говорить, но говорил. А она улыбалась, и смотрела мне в глаза, не слушая. И видела там, как я улыбаюсь ей. Мальчишка переводил взгляд с меня на нее, потом перестал это делать. Наверное, решил, что я мамин знакомый, и занялся разглядыванием своих ботинок.

Мы часто размышляем над тем, все ли в нашей жизни зависит лишь от нас? Или судьба, рок давлеют, и все предрешено? Я много думал над тем, что сподвигло меня к прогулке в тот вечер. А ведь мог сразу после концерта просто уехать домой...

Она мне всегда говорила на это:

— Мы не могли не встретиться.

— Но как же так? — возражал я, — ты ведь могла выйти из метро на мгновение раньше!

— Не могла, — качала она головой.

И в эту минуту я готов был ей поверить. Вот так просыпаешься с утра и не знаешь, что повис над пропастью уже наполовину заглотившего тебя будущего.

Но пусть будет благословенно утро того дня! И да здравствуют пропасти!

Глава 6

Зимним январским вечером немногочисленные прохожие, спешащие попасть в уютное тепло своих квартир, могли наблюдать, как неприметный молодой человек в широком темно-сером пальто и такой же темно-серой вязаной шапочке на голове, шел по Ломоносовскому проспекту в сторону станции метро "Университет". Руки молодой человек держал в карманах, видимо, для защиты от мороза. И вы не заметили бы во внешности его, и в том, как, и куда он идет, ничего странного, если бы внимательно не всмотрелись в его лицо. Чего, впрочем, трудно ожидать от среднестатистического культурного москвича.

Да и действительно, какой смысл рассматривать кого бы то ни было, да еще когда погода — жуть: метет так, что кашемировое пальто не спасает. И к, тому же, мысли о приготовленном женой и стынущем на кухне ужине вызывают неуемное нытье в животе. Спрашивается, кто ж в таких условиях будет смотреть в лицо встречному прохожему, к тому же если он — не симпатичная девушка?

Но если все-таки предположить, что по какой-то неведомой причине ваш внимательный взор остановился на этом человеке, то вас удивила бы, наверняка, нездоровая бледность его лица, и еще более — блуждающий взгляд его глаз. В походке его сквозила какая-то расхлябанность, как-будто он был пьян. К тому же губы его непрерывно что-то нашептывали. Что именно, мешала понять непрекращающаяся вьюга.

Но если бы, несмотря на все преграды, наш спешащий к теплу и пельменям прохожий смог разобрать несвязную речь молодого человека, то он бы услышал примерно следующее:

"Она сказала мне, что я ее не понимаю.

— Мы такие разные. И тебе дело есть лишь до себя. Кто я? — вопрошала она, — о чем думаю, мечтаю, знаешь ли ты? Ты ведь любишь только себя! Все твердишь про свой путь, свое предназначение. А где я в твоих словах? Ты — просто самовлюбленный..., — она не смогла сразу подобрать слово, и, желая смягчить фразу, долго думала, в конце концов, добавила: тип! Ты жалок, — продолжала она, — я теперь ясно это вижу. Ты трус и прячешься за умными словами о смысле жизни и предназначении. А сам — сидишь как премудрый пескарь в норке, где тебе сытно и комфортно. Готов придумать тысячу оправданий, чтобы никуда не двигаться, да еще и меня в свою нору затащил! Нет, я ухожу, — тут она начала нервно ходить по комнате взад-вперед, потом достала сумку и начала собирать вещи.

— Ты просто дура! — закричал я.

— Ах, дура? — взвилась она, — а ты, ты — неудачник! Как я могла потратить столько времени на тебя?! Где были мои глаза?! И чем ты только меня опоил, что я два года ходила за тобой, как собачка? Денег от тебя в дом не дождешься. Ласки — тоже. Все только на диване сидишь, да жизни меня учишь. Тоже мне нашелся, учитель!

И тут я ее ударил. От удара она как-то неуклюже присела, ее скула побелела, и она схватилась рукой за щеку. Я видел, как начальное удивление в ее глазах сменилось ненавистью. Она хотела что-то сказать. Попыталсь подняться. А я вновь ударил ее по лицу. И еще, и еще. "Да как она посмела быть такой дерзкой со мной? — думал я, — что она там такое говорила? Что я окончательно свихнулся? Что мое желание стать сверх-человеком не больше, чем бредни неполноценного? Что она больше не может слушать бесконечный вздор про Ницше и Гессе и, вообще, ничего не хочет больше слышать?"

Мое негодование росло, к тому же в ее глазах я видел столько презрения, что только лишь поэтому должен был заткнуть ей рот. Когда же я чуть-чуть остыл, то увидел, что все еще луплю изо всех сил по окровавленному лицу Вики. Я остановился и с удивлением посмотрел в ее глаза, бессмысленно направленные на мою грудь. Она была мертва. И, странное дело, я не испытал ужаса от содеянного. Не испытал и страха.

Сегодня, когда прошло полгода и я вспоминаю эту сцену, во мне бушуют страсти. Я не могу понять, почему убийство не произвело на меня потрясения? Почему я был так спокоен, когда скрывал следы? Я склонен видеть в этом свою избранность. Я думаю о том, насколько мой дух выше помыслов ничтожных серых людишек. Я убил и не раскаиваюсь. Я убил, потому что никто мне не судья! Вот какие мысли наполняют меня, и от этих мыслей на губах у меня появляется торжествующая улыбка."

На этом размышлии молодой человек скрылся за стенами станции метро. Что он там делал, нам не известно. Однако, чуть позднее можно было наблюдать, как он выходил на станции метро "Театральная". Там он купил в ларьке сигареты, закурил и двинулся мимо Большого театра по улице Петровка. Куда и зачем он шел, было ведомо лишь ему одному.

Глава 7

В то время, как я после концерта решил, не торопясь, прогуляться по вечернему городу, в аэропорту Шереметьево приземлился транзитом через Европу рейс Нью-Йорк-Москва. Самолет подогнали к терминалу, и вереница людей с серыми от длительного перелета лицами потянулась на таможенную проверку.

Одним из пассажиров был Андрей Данилов: худощавый высокий мужчина, который, несмотря на усталый вид, нашел в себе силы быть одетым в классический костюм. В одной руке он нес кожаный саквояж, а в другой — сложенный зонтик, которым он чуть размахивал в такт своему движению. До блеска начищенные ботинки выявляли в нем если не франта, то человека, щепетильно относящегося к своему внешнему виду. Дополняли общую картину массивные очки в роговой оправе. Все вещи были дорогие, но чувствовалась между ними некая дисгармония, как будто их наспех набрали с разных манекенов в дорогом магазине.

Андрею было за сорок. Коренной москвич, последние пять лет он провел рядом с Лос-Анджелесом, в Силиконовой долине. И теперь прилетел на родину в очередной отпуск. Честно говоря, Америка надоела ему до коликов в желудке. Андрей всерьез подумывал о том, чтобы бросить все и вернуться в Россию. Конечно, дальше мыслей на эту тему пока не шло — не хватало решимости так круто развернуть свою жизнь.

Он думал про себя, что этот месяц проведет в Москве, будет очень внимательно прислушиваться к своему мироощущению, и, если вдруг поймет, что не хочет возвращаться назад, то тогда уж точно не будет тянуть. "В конце концов, деньги — деньгами, а умирать надо — дома", — шутил он про себя. К тому же у Андрея не было семьи. Хоть он и провел большую часть сознательной жизни женатым человеком, и после развода с женой хотел по-настоящему насладиться выпавшей свободой, но, оказалось, что свобода наскучила быстро, а тыла — нет. И в последнее время мысли о повторной женитьбе все чаще приходили в его голову. Определенно, Андрей так и не приобрел за выпавший на его долю холостяцкий период самосознания закоренелого холостяка. По сути, он был домашним человеком. Душа стремилась к уюту и покою женатой жизни. И в его голове часто рисовались милые картины простого семейного быта.

На выходе из аэропорта Андрей поймал такси, сказал водителю адрес старой родительской квартиры и еще удивился: "Надо же, дерут не меньше, чем в Нью-Йорке!". Пока добирался до места, смотрел в окно — на такой знакомый и такой чужой город. За пять лет былые друзья как-то самоустранились Осталась лишь пара самых лучших — из детства. Родители умерли. Делать, в общем-то, ему в Москве было нечего. Но стоило пройти полгода жизни в Америке, как Андрея настигала такая невыразимая тоска по Родине, которая со временем лишь усиливалась, что за пару недель до отпуска Андрей бронировал место в самолете до Москвы.

Здесь первое время он наслаждался встречей с родными с детства местами. Гулял по улицам, с которыми так много было связано. По вечерам ходил по пафосным клубам. Там обычно напивался, кадрил с разной степенью успеха женщин, играл в рулетку. В общем, отдыхал. Несмотря на загулы, с утра просыпался рано, из сохранившейся отцовской библиотеки выбирал что-нибудь почитать, и, усевшись поудобней в старенькое, сохранившееся еще с детских времен кресло, с кружкой молока и тостами с вареньем, до обеда проводил время за чтением. По прошествии отпуска ему успевало надоесть ничегонедаланье, и он летел обратно. Не только без сожалений, но даже с охотой — руки чесались, что ни говори. А привычка — вторая натура .И если работаешь, кажется, уже всю жизнь, то от безделья устаешь.

Такси мчалось по Ленинградскому шоссе, и впереди уже виднелись огни вечерней Москвы. Андрей был задумчив. На этот раз предотпускная ностальгия имела более серьезные последствия. И он прилетел в отпуск не просто так, как раньше, а с определенной целью. Он хотел найти себе жену. Как человек немолодой, он понимал, что в этом деле — любовь не главное. Не зря же наши предки женились по принуждению, жили при этом в браке всю жизнь, детей рожали — много, и были уж точно не несчастней нас. Он решил, что главное — чтобы человек был подходящий. Красоты ему неземной не требуется. Нужна умная добрая мать для его детей (то что она должна быть русской — это не обсуждалось — с американками Андрей как-то так и не научился сближаться, с ними и по душам-то не поговоришь). "Главное, чтобы была доброй и понимающей, а там — слюбится-стерпится", — думал он. Себя Андрей считал женихом завидным. Еще бы: нестарый, умный, высокий, зарабатывает много, живет в Америке. Так что за исход мероприятия он был уверен.

В городе — из-за обилия машин — движение замедлилось. И Андрей стал внимательнее наблюдать за проплывающей мимо знакомой картиной переплетения улиц и улочек, перекрестков и переулков, пытаясь найти следы изменений. Город как всегда после долгой разлуки казался огромным, наполовину чуждым и, все-таки, своим. Это как приезжаешь к родителям, и старый пес не узнает тебя издалека, пока ты не подошел поближе. А как услышит знакомый голос, учует запах, то с радостным лаем бросается бегать вокруг, размахивая хвостом, как сумасшедший. Прыгает, пытаясь лизнуть в лицо.

Когда въехали в знакомый с детства район, у Андрея защемило сердце. Сначала он увидел свою школу. Вечером в ней не светилось ни одного окна. Потом — дом, в котором жила первая подружка. Помнится, как ее мать застукала их целующимися, и, опешив, не сразу нашла, что сказать. А потом загнала дочь домой, и целую неделю они могли встречаться лишь в школе. Андрей знал, что вот за той пятиэтажкой скрывается родительский дом, и облегчено вздохнул: "Приехал, наконец. Вот и дома!"

Молодой таксист видел в зеркале заднего вида, как мужчина чему-то улыбается. Ему вдруг очень сильно захотелось плюнуть на работу и поехать быстрей домой, где под присмотром жены давно уж верно спала маленькая дочурка. Но сам лишь спросил у пассажира, какой подъезд, и с трудом, ругаясь из-за припаркованных машин, подрулил куда нужно.

На пятом этаже Андрей не стал открывать дверь своим ключом, а позвонил, зная, что в квартире уже несколько месяцев живет старый друг. Но на звонок никто не ответил. Тогда он достал ключи, отрыл дверь и учуял запах родной квартиры, запах, который нельзя ни с чем спутать, запах, к которому привыкаешь с детства и не замечаешь, если надолго не уезжаешь из дома. Трудно определить из чего он состоит: здесь и запах еды, которую готовит мама, и освежителя из туалета .Пахнет кошкина миска для еды, пахнет чем-то кислым отцовская рабочая куртка, пахнут ковры и мебель, пахнет мама. И все эти запахи настолько смешиваются, что трудно выделить какой-то один. И настолько впитываются во все, что в квартире устанавливается один единый запах — запах квартиры, который трудно вытравливается с годами. Ни старый шкаф для одежды, который смастерил давным-давно отец, ни кресла, которые так любил Андрей, не вызывали в душе его такой щемящий трепет, как запах родной квартиры, вызывающий в памяти давние картины невозвратного детства.

Оставив дорожную сумку на колесиках в коридоре, Андрей прошел в обуви на кухню, поставил чайник и сел ждать, пока он вскипит, за кухонный стол. Ему было грустно и одиноко. Часто бывает так, что грусть приходит внезапно и будто ниоткуда. Она похожа на морскую волну — не хватит никаких сил, чтобы запретить ей набегать на берег. Но также, как волна неизбежно сходит обратно в море, также неизбежно рано или поздно уходит и грусть. "Это называется мировой тоской", — подумал Андрей. — Что ей причина?"

На кухне было чисто. Андрей любил, чтобы было чисто. Любил — до педантизма — чтобы все лежало на своих местах. Черта эта передалась к нему о отца, у которого всегда все было в идеальном порядке: его старые жигули "шестерка" всегда блестели, как новый пятак. А на дачном участке нельзя было найти по осени на земле ни одного листка, упавшего с многочисленных лип, растущих по соседству. И теперь, даже думая о другом, Андрей непроизвольно отметил про себя, что друг старался поддерживать квартиру в порядке. Хотя, если бы и было по-другому, то он бы ничего не сказал, не до того сейчас.

В ящике отыскался кофе, но он выбрал зеленый чай. Нашел на холодильнике какую-то недельной давности газету, и выпил чай, прочитав при этом статью о коррупции в высших эшелонах российской власти. Потом пошел спать, и отрубился практически сразу, впрочем, как и всегда.

Глава 8

После столь необычного знакомства в метро, я возвращался домой сам не свой. Мысли о ней не оставляли в голове места подо что-то другое. Сердце билось так гулко, что я слышал его, несмотря даже на обычный в электричке шум. Рука непроизвольно тянулась в карман, где на пробитом проездном билете был написан номер телефона и подпись: "Поля". Я то и дело доставал билет и рассматривал незамысловатые цифры, как будто разыскивая подтверждения реальности этой встречи. Она сама дала мне этот номер и, улыбнувшись, сказала, что очень будет ждать звонка. Она, как и я, отлично знала, что я позвоню. И так же как я, она знала, что пути назад уже нет. И от этой мысли на душе становилось так хорошо.

Добравшись домой, я увидел, что приехал Андрей. О чем я, естественно, в свете всего произошедшего совсем забыл, хотя еще с утра готовился к встрече — все-таки давно не виделись. Андрей давно, по-видимому, спал, и я, стараясь не шуметь, по-быстрому почистил зубы, и тоже лег спать. Долго-долго сон не хотел пустить меня в свою страну. Я ворочался с боку на бок. Мысли в голове шли по замкнутому кругу: сперва я думал о том, как неожиданно я вдруг встретил ее. Потом — сомневался: а вдруг она не почувствовала то же, что я? Потом — говорил себе, что быть такого не может, уверял себя, что она также, как и я, не думая об этом постоянно, все-таки давно-давно меня ждала. И вот нашла. Потом опять о том, что как хорошо, что мы увидели друг друга в толпе миллионного города. И так далее — по кругу.

Когда же я, наконец, заснул, было около трех ночи. Но, несмотря на это, проснулся я засветло, где-то около семи утра. А минут через десять проснулся и Андрей: в Америке был самый разгар вечера и спать ему из-за временной разницы не хотелось. Мы обнялись и вдвоем пошли на кухню.

— Ну, как ты живешь? Давай, рассказывай, — поинтересовался Андрей, а сам в это время поставил на плиту чайник, и принялся делать бутерброды из белого хлеба и нашедшегося в холодильнике сыра. Поди, есть что рассказать? От жены, видишь вот, ушел, а?

— Да вот, ушел, — ответил я ему в тон.

— А что так?

— Да так, — пожал я плечами.

— Все-таки долго прожили, а?

— Долго. Но, знаешь, это не причина, чтобы хранить то, в чем давно уже нет ни на йоту искреннего тебя. Дело ведь не в Светке, ты ж ее знаешь — она классная, добрая и умная. Дело во мне. Видимо, чересчур долго я жил на автомате, выполняя ежедневно как робот одни и те же действия. И не замечал, что не вкладываю во все, что делаю ни страсти, ни интереса, ни души. Значит, что не живу я вовсе, а так — существую только. И как понял я это, то тут уж либо — в петлю, либо — жить начинать. Вот я и бросил все — семью, работу. Все привычное перечеркнул, и поклялся перед собой, что пути назад не будет.

— И как? — Андрей уселся напротив меня за кухонный стол.

— Все хорошо, — ответил я. — Я был прав, когда так поступил.

— Да, — задумчиво проговорил Андрей, — я сам чувствовал что-то похожее, когда уезжал в Америку. С женой тоже развелся как ты. Только у нас немного по-другому вышло. Она была против этой затеи, не хотела уезжать из России. Понимаешь? Работа, друзья, родители, вся жизнь — вот что она противопоставляла этому переезду. И я спросил ее тогда: "А как же я?" А она так посмотрела на меня.. По ней было видно, как тяжело даются слова, но она все-таки сказала: "Я не поеду в любом случае!". Тут я и понял, что нужно рубить этот узел. Хватит врать самому себе, что все у нас в порядке. Я, конечно, мог опять сгладить углы, уступить. Но тут дело даже дело не в том, кто кому уступает. Не в этом беспрерывном перетягивании одеяла. Я вдруг понял по ее тону, что она много думала обо всем и приняла решение, хоть и трудное, но единственно возможное для нее. И теперь — мой ход: она сделала мне пас, и дело лишь за мной. Мне решать: бить по воротам, или передать мяч дальше. И я сказал, что все равно поеду. А через месяц, уже в Америку, пришли документы на развод. Вот и все.

— Можно сказать, что у вас более-менее по-человечески, интеллигентно что ли вышло, — улыбнулся я на его слова. — Я вот, если на все это со стороны посмотреть, совсем по-свински поступил со Светкой — смотался, когда ее не было дома, ничего не объяснил, записку лишь дурацкую оставил. Сейчас уж и вспомнить стыдно. Представляю, что она обо мне думает!

— А хочешь я с ней встречусь ? На правах старого друга? Узнаю, как она живет?

— Да в общем-то я тебе запретить не могу, — ответил я, — по большому счету, я переживаю за нее, хочется знать, что у нее все хорошо, а как мне узнать? Даже спросить не у кого. Звонил один раз ей, да она и слова не сказала. Бросила трубку.

— Вот и хорошо, — воодушевился Андрей, — а я ведь по ней, как никак, тоже соскучился. Не переживай, давай я ей прямо сейчас позвоню?

— Рано еще!

— Ничего, уже восемь, — возразил на это Андрей, сверившись с часами.

Андрей направился к телефону Я не возражал и смотрел, как он набирает номер, как ждет, слушая гудки. Потом на том конце взяли трубку. Это была Света. Они поболтали о том, о сем, и я понял по контексту разговора, что встреча назначена на завтра. Положив трубку, Андрей сел обратно за стол напротив меня.

— Вот видишь — договорился, — голос ее мне показался свежим, бодрым. Так что все, видимо, хорошо. Хотя, может просто умеет себя держать?

— Знаешь, я вот сейчас слушал, как ты с ней говоришь, и очень ясно представлял, как это выглядело с той стороны. Я ведь очень хорошо ее знаю, могу даже описать, как она сидела во время телефонного разговора, как ее руки теребили какой-нибудь листочек или шариковую ручку. Мне грустно как-то стало — ностальгия, наверное, но вернуться к ней — даже и подумать об этом не могу.

— Есть вещи, которые нельзя вернуть!

— Есть. А еще есть вещи, ради которых можно умереть, особенно если уверен, что их уже не вернуть.

— Какие же? — с улыбкой, за которой читалась неприкрытая ирония, спросил Андрей.

— Любовь!

— О, любовь! — почти прокричал вдруг Андрей так, что я даже вздрогнул. — Где она? Знаю я: сначала буря эмоций — воздуха не хватает, чтобы выпустить из себя все, что чувствуешь, а потом в один прекрасный момент смотришь — а что это за человек рядом с тобой живет? Спала пелена страсти с глаз — и тебя окатывают как из ведра всеми этими претензиями, недостатками, упреками, непониманиями, нежеланием идти навстречу, скандалами. Нет уж, я сыт всем этим. Я решил теперь жениться по расчету. Чтобы не было на глазах этих розовых очков под названием любовь. Найду себе понимающую женщину и женюсь!

— А я влюбился!

— Что?...Влюбился? — он уставился на меня как на сумасшедшего. — Ты?! Влюбился?! Да как только у тебя получилось? Когда ты успел?

— Вчера!

Андрей замолчал. "Не знает, что и сказать", — решил я. А ведь если вдуматься, есть чему удивляться. Еще вчера я сам даже помыслить о таком не мог. Вот уж верно: любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь.

Наш с Андреем разговор затух. Я молчал, а он стал убирать со стола. По привычке, незаметно для себя, я начал самокопание. Мне хотелось всецело прочувствовать это состояние влюбленности. Удивительно, но сколько ни пытался, я не находил в себе ни капли сомнения, и уж тем более, сожаления. Я знал, что в кармане джинсов лежит заветный талончик. И в моем сознании непобедимым морским приливом разливалась уверенность и желание наконец-то жить. Меня не смущал вопрос о том, что еще ничего не произошло. И, черт его знает, как там все сложится. "Все будет хорошо!, — как молитву повторял я про себя снова и снова. — Все будет хорошо!"

Будто бы в подтверждение моих мыслей Андрей, обернувшись, спросил:

— Странно вот: говоришь, вчера только влюбился. И что, это серьезно? — и тут же добавил, — ты пойми: я не смеюсь, я не совсем циник. И где-то глубоко во мне есть вера и в любовь. И в Бога. Но сам подумай — не торопишься с выводом? Вдруг ошибся?

— Ничуть! Я почему-то с самого детства так себе и представлял любовь. Чтобы встретились — и полюбили друг друга до безумия. Без сомнений и вопросов. Слишком много сказок читал, я думаю. А вырос, так ни разу и не случилось со мной ничего подобного. Даже со Светкой не так было: да, любовь была, но были и сомнения, и неудовлетворенность. А когда "спала пелена страсти", как ты говоришь, тогда уж совсем ничего не осталось — только моральный груз ответственности. Больше — даже перед самим собой ответственность, чем перед ней. Как же: сам выбрал свой путь — сам по нему и иди. Безупречный воин не знает сомнений, — улыбнулся я. — Если нужно убивать — он убивает. Уж кто-кто, а я не был безупречен. Лишь только когда решился все оставить, может быть, чуть-чуть и был. Сейчас же, — продолжил я, — все по-другому. Все как раз сильно смахивает на мои детские романтические представления о том, как должно быть. И, наверное, из-за этого у меня нет сомнений. Я как-то стал верить в предназначенность. И уж если в детстве знал, что когда встречаешь свою судьбу, нельзя от нее отворачиваться, то теперь и подавно в этом уверен.

— И что ты собираешься делать?

— Да ничего не собираюсь, — рассмеялся я, — сегодня позвоню ей. А там — посмотрим. Все будет хорошо! — добавил я и вновь рассмеялся.

Андрею ничего не оставалось, как рассмеяться вместе со мной. Он вроде бы и хотел что-то сказать, но решил не говорить. С влюбленными и сумасшедшими как сладить? Ты им в лоб, а они — все по лбу. И как только ни старался Андрей в это утро заставить меня быть серьезнее, я лишь улыбался и твердил про судьбу. Я и не подозревал, когда полушутя-полусерьезно говорил про предопределенность, что именно в этот момент о том же самом думает и она.

Глава 9

Полина Гольдфейн в это утро встала раньше, чем обычно, практически на рассвете. И теперь она не знала, чем себя занять. Была суббота, Димка спал, а значит, ей не нужно собирать его в школу. Придумать себе занятие не удавалось — ни телевидение, ни радио не могли захватить внимание хотя бы на пять минут. Включив маленький телевизор на кухне, так — для фона, она сидела за столом. Сторонний наблюдатель, посмотрев случайно на нее, мгновенно бы определил, что мысленно она сейчас не здесь. Взгляд Полины был направлен в одну точку, где-то между газовой плитой и кухонным шкафом. Мысли были и того далее — она думала о нем.

Она была не так уж молода. На ее лице и, особенно, в глазах при внимательном изучении можно было заметить отметины пережитого. Но она была красива. Всегда. Начиная с самого рождения, все, кто бы ее ни увидел, говорили, что пркраснее ребенка, потом — девчонки, затем — девушки не видели никогда. Что такое красота? Почему правильные черты лица одного человека вызывают отторжение, а несуразная мешанина, казалось бы, обычных частей лица другого — неудержимую слабость в коленях? У каждого человека есть свой идеал и свой роковой образ. Но с Полиной было совсем по-другому. Начиная с тринадцати лет, она чувствовала неустанное внимание со стороны мужчин практически всех возрастов. Сначала это ее пугало, потом — нравилось, и, наконец, надоело. Она всегда была слишком серьезной.

Ее отец, монтажник электрооборудования, в силу профессии по молодости много разъезжал по стране — на то и дело возникающие стройки века. Такая жизнь была ему по душе. Свобода, женщины, длинный рубль — все, о чем можно мечтать в двадцать пять лет. Но однажды, приехав в отпуск на малую родину в небольшой городок, стоящий на Волге, он познакомился с женщиной, которая стала его судьбой. Она была разведена, с ребенком на руках, но красивая и с характером. Таких он еще не встречал. Прошло какое-то время. Они поженились. Он перестал разъезжать и устроился на завод электриком. У них родилась девочка. С самого рождения отец в ней души не чаял. Постоянно с ней возился, играл, читал сказки Пушкина на ночь. И все вокруг звали Полину "папиной" дочкой. Маме же пришлось взять на себя роль строгого воспитателя. Наверное поэтому, когда дочь повзрослела, между ними образовался вакуум непонимания. От отца девочка взяла привычку много читать, и чтение стало для нее лучшим времяпрепровождением. Уже с трех лет она была очень самостоятельной. Cоседки по подъезду со смехом обсуждали: "Гляди-ка, Маргаритина девчонка идет, деловая!", — наблюдая, как маленькая Полина в детском платье с поднятой талией, в белых гольфах, с буханкой хлеба в руках и мелочью сдачи в кулаке, с очень серьезным видом возвращается из булочной — обязанность ходить в которую она взяла на себя по собственному желанию.

В школе она числилась отличницей Статус этот обеспечивался не только присущей большинству девочек прилежностью, но и от природы высоким интеллектом. К одиннадцатому классу юная Поля была надеждой учителей и своих родителей. И она их оправдывала. Без труда поступила на ин. яз. областного университета, из которого вышла с красным дипломом, знанием трех языков, и без надежды на нормально оплачиваемую работу по специальности. К тому времени она превратилась из красивой девчонки в шикарную молодую женщину, на которую обращали взгляды большинство встречных мужчин. Впрочем, мужчины получали неизменный отпор. В основном, это были богатые и уверенные в себе люди, привыкшие получать свое. Они видели в ней красивый приз, получаемый в награду за их умение притягивать деньги и власть. Такое потребительское отношение к себе вызывало протест. Мужчины, менее уверенные, попросту боялись знакомиться. К тому же, в их взгядах было чересчур много восхищения. Никто не хотел видеть в ней человека.

Потом с ней познакомился Костя Гольдфейн. Он был уникален. Молодой, высокий, богатый, с широкой душой. Он, конечно, как все не смог просто так пройти мимо. Но в то же время он отличался от других поклонников. Он так поставил себя, что становилось ясно: ему хватило бы только дружбы, если бы она не решилась на большее. Полина чувствовала, что ему интересна она сама. Ей было забавно слушать его смешные мысли о глупом и несовершенном мире вокруг. И она вышла за него.

Костя был каким-то серьезным бандитом. Настолько серьезным, что к середине девяностых они занимала целый этаже в фешенебельном доме в центре Москвы. К концу девяностых Костя легализовал практически все свои дела, и владел серьезными пакетами акций в крупных нефтегазовых компаниях, имел огромные счета в банках и дорогую недвижимость. Поля в его дела не вмешивалась. Она растила маленького Димку, который был совсем карапуз.

В том же году, когда ребенку исполнилось четыре года, Костю убили. Было громкое дело. Виновных не нашли. Это было и понятно: как же их найдешь, когда имена убийц и так известны? Она-то уж точно знала. Но завязнуть в этом болоте не хотела. Основная часть капиталов была потеряна, но деньги меньше всего волновали ее тогда. Главное — это сын.

"Главное — это сын", — думала Поля, сидя на кухне своей небольшой квартирки на Остоженке, в двух шагах от храма Христа Спасителя. Димка все спал. А она пока вспоминала свою жизнь. Вспоминала Костю. Зачем он жил? Так любил смеяться над суетой повседневности и даже не увидел, как растет сын. Поле было грустно от осознания того, как быстро течет время. Уже почти десять лет прошло с тех пор. И всегда сын был главным. Она улыбнулась: "Димка! Единственный мужчина в ее жизни. Такой маленький, серьезный, весь в нее, а когда смеется, то так похож на Костю."

Она вспомнила вчерашнюю встречу. "Как-то странно все вышло, — думала она, — слишком быстро, однозначно и безвольно." На сердце было как-то неспокойно. Поля попыталась разобраться, в чем причина этого. Она ведь такая взрослая, время молодости и страстей давно прошло. "Ведь так? Так?" — спрашивала она себя. По всему выходило, что нет. Поля вздохнула, и улыбнулась — будь, что будет. И вдруг поняла, что очень ждет звонка от него, потому и так неспокойно, и так нервно курится уже не первая сигарета. Позвонит ли?

И сразу же раздался звонок. Поля даже вздрогнула от неожиданности. "Это не может быть он," — подумала она, хватая телефон. Но сердце, несмотря на увещевания, билось как сумасшедшее.

— Алло, алло!

В трубке почему-то была тишина. Поля посмотрела на экран. Тот показывал, что все в порядке — связь установлена. Определившийся номер был незнаком.

— Алло, алло! — услышала она, когда вновь приложила телефон к уху.

Голос был мужской. Тот самый голос!

— Да, — ответила она и почувствовала, что в горле пересохло

— Это Полина?

— Да, это я.

— Полина, мы вчера с вами познакомились, вы сами дали мне телефон, помните?

— Да, помню.

— Я, может быть, слишком рано звоню? Еще и девяти нет. Ничего?

— Да нет. То есть, нет. Нет — в смысле, не слишком рано. Совсем запуталась, — вдруг хихикнула Полина.

— Я тоже запутался, — сказал он. И по голосу было слышно, что он улыбается.

— Я вот что, собственно, звоню. Давайте встретимся? Сегодня суббота, на улице солнечно. Позавтракаем вместе, может быть?

— Хорошо. Я согласна, только мне сына не с кем оставить.

— Да не страшно, возьмем его с собой. Можно позавтракать, а потом пойти в зоопарк вместе. Ну, как?

— Пожалуй, ничего, — улыбнулась Полина. Вот только он еще спит. Раньше, чем через час, мы никак не сможем.

— Отлично. Вот и договорились. Встречаемся через час у входа в зоопарк. Я знаю рядом одно местечко — там и позавтракаем. До встречи.

Телефон замолчал, а Полина еще несколько минут ошарашено смотрела на него и улыбалась чему-то, пока не спохватилась, что пора будить Димку, иначе вовремя не успеть.

Оказалось, что Димка и не спит вовсе, а лежит в постели и читает "Три мушкетера". Вот уже две недели, как он взялся за эту книгу, и по всему было видно, что чтение доставляет ему большое удовольствие. По крайней мере, был заброшен компьютер с бесконечными играми, а также телевизор с боевиками и фантастикой. Это нравилось Полине. Она с грустной ностальгической улыбкой наблюдала, как, увлекаясь чтением, Димка начинал покусывать губы и морщить лоб. Этим он напоминал ей саму себя. В голову приходили мысли о людском круговоте. О том, что и она когда-нибудь уйдет, а он останется. И вместе с ним останется часть ее самой. Ему передались ее улыбка с ямочками на щеках, ее изгиб бровей, когда она удивляется, ее потусторонне-отрешенное выражение лица, когда она задумчива. И так удивительно смотреть на него, как он, захлебываясь, пересказывает все хитросплетения интриг и приключений Д'Артаньяна. Видеть зеркальное отражение себя, читающей "Над пропастью во ржи", и также восхищенно и несвязанно выражающей свои переживания от книги улыбающемуся отцу. Только теперь вместо отца — она сама, а вместо нее — Димка. Полина подумала: "Почему на сердце грустно оттого, что я вижу в сыне свое продолжение? Наверное, потому что в это время осознаю всю безвозвратность этой громады — времени? Всю его неумолимость и линейность. Что мне до того, что физически время относительно? Для меня, конкретного маленького человека, летящего вокруг звезды на шаре из твердого вещества, время абсолютно и идет только вперед с одинаковой скоростью, при которой атом цезия совершит 290042240554332000 колебаний, пока это шар сделает полный оборот вокруг своей звезды. Для меня это невообразимое число выражается в год жизни. А значит, еще через какое-то более, а может, и менее невообразимое число колебаний атома цезия меня не станет — и это абсолютно точно. Грустно оттого, что сын напоминает об этом. Но в то же время, когда я смотрю на то, как этот маленький человек идет по миру, который построен на плечах его предков, на моих плечах и плечах моего отца, появляется надежда, что во всем есть хотя бы толика смысла. Этот смешной, маленький кроха, который вот именно в данный момент перевернул очередную страницу, делая вид, что не замечает маму, принес в мою жизнь смысла больше, чем весь остальной мир с его бесконечными возможностями". Полина улыбнулась, а вслух сказала:

— Вставай, Д' Артаньян. Будем завтракать, а потом идем в зоопарк.

Глава 10

Я стоял на углу Большой Грузинской и Красной Пресни и ждал. Было еще утро, к тому же — суббота, и по улицам сновало не так много машин. Я провел в очереди какое-то время и купил билеты в зоопарк. Цветы купил тоже — большой букет красных гвоздик. Я не стал покупать розы. Все-таки, это цветы страсти — к чему это с утра пораньше? А вдруг мои чувства не найдут отклика? И она — с ребенком. Поэтому, тем более не кстати. А гвоздики — цветы симпатии и дружбы. Что может быть лучше — позавтракать с утра в компании симпатичных тебе людей? Пока ждал, мне улыбнулась проходившая мимо девушка. Я решил, что это хороший знак. Уж точно лучше, чем, если бы мне нахамила какая-нибудь толстая баба.

И не успел я так подумать, как откуда-то со стороны Садового Кольца появилась Поля. Она шла за руку с сыном. Тот явно был воодушевлен, и о чем-то рассказывал маме, размашисто жестикулируя свободной рукой. Она внимательно слушала то, что он говорил и изредка отвечала. Метров за пятнадцать она заметила стоящего меня и с улыбкой на сумасшедше красивом лице подошла.

— Привет, — сказала она. Познакомься. Это — Димка, — и указала на сына.

Передо мной стоял вчерашний мальчишка. То, что он лысый, никак понять было нельзя — на нем, закрывая голову вместе с ушами, красовалась толстая разноцветная шапка из пушистой шерсти, из-под которой — снизу-вверх — он несколько исподлобья меня разглядывал.

— Привет, — сказал я ему, — и протянул руку для пожатия.

Он нехотя достал свою руку из кармана пуховика и намеренно медленно начал снимать вязаную варежку. При этом притворялся, что у него не получается. Я увидел, что Поля с улыбкой наблюдает за сыном. Потом она посмотрела на меня. Увидев, как я перевожу взляд то на нее, то на Димку, она засмеялсь и сказала:

— Ну, хватит, поздоровайся с человеком, — и добавила, уже обращаясь ко мне. — Он вообще-то серьезный мальчик. Иногда разве что шалит. Наверное, вырастет шутом. Так ведь? — посмотрела она на него.

Димка, наконец, осободил руку от варежки и пожал протянутую мной ладонь.

— Скорей всего, так! — ответил он маме.

А мне лишь сказал: "Дмитрий Константинович, очень приятно!" Она вновь засмеялась. Я почувствовал, как ее голос наполняется волнами бесконечной нежности и гордости, когда она говорит о нем. "Что же это за женщина? — подумал я. — Найдется ли в ее сердце место еще и для меня?" Я вручил ей букет. Она взяла его, понюхала и ничего не сказала, лишь улыбнулась.

— Знаешь, — сказала Поля, — мы с Димкой уже успели перекусить. Так что если ты не возражаешь, то можно сразу, не откладывая, пойти в зоопарк. Тем более, молодой человек, — кивнула она на сына, — очень уж желает поскорей туда попасть.

Мальчишка кивнул в подтверждение и в ожидании взглянул на меня.

Возражать я не стал, и мы все вместе прошли сквозь турникеты. Остановивишись в нерешительности на входе, мы осмотрели большой пруд, в котором, перекликаясь тысячью голосов, и, поднимая фонтаны брызг, плескались водоплавающие птицы. Утки, грачки, лебеди, гуси, еще какие-то птицы, названий которых я не знал — вся эта пернатая компания заполонила ту часть пруда, где на деревянных сваях, торчащих из воды, стояла специально построенная для них деревянная избушка, к которой вела натянутая от берега канатная дорога. Птицы одного вида старались держаться подальше друг друга и устраивали небольшие битвы с конкурентами за право быть ближе к тому месту, где у искусственной ограды посетители зоопарка кормили птичью братию, разламывая на куски сдобные булки.

Димку птицы не особо волоновали. И после минутного наблюдения за ними он ринулся налево, мимо пруда. Туда, где в отдельном вольере, чем-то похожем на часовенку без купола, или, может быть, чересчур помпезную садовую беседку с высоченными воротами, способными пропустить подъемный кран с выпущенной стрелой, обитал огромный жираф. Летом, когда была возможность гулять на воздухе, вокруг его вольера неизменно собиралась толпа зрителей. И жираф с неиссякаемой энергией на своих длинных смешных ногах бегал вдоль трехметровой ограды, выпрашивая сладости. Зимой жираф обитал внутри помещения.

Ни минуты не колеблясь, Димка вперед нас нырнул в темноту павильона. Там ему удалось пробраться сквозь толпу к самому ограждению. То, с каким блеском в глазах он рассматривал это огромное животное, передать трудно. Я больше смотрел на него, чем на жирафа. Во внешности Димки многое передалось от матери: тот же курносый нос и приподнятые брови, те же зеленые глаза с неугасающими чертиками внутри. Но в то же время его побородок был более резким, как будто сквозь детскую сглаженность черт прорывалась наружу брутальная жесткая сила будущего мужчины. Лоб у него был хоть и высокий, но немного покатый, совсем не такой, как у Полины. Ее лоб был округлый, выпирающий вперед по отношению к надбровным дугам. Я думал: интересно, на кого он больше похож?

После жирафа мы ходили смотреть на тигров и слонов, а также дельфинов и страуса. Мне лично больше понравился именно страус. Очень уж важным он себя чувствовал, когда ходил взад-вперед вдоль толстого ограждающего стекла, качая в такт ходьбе хохластой головой, посаженной на длинную шею, сплошь покрытую мелким пухом, больше похожим на мех, чем на перья. После, когда уже силы наши были на исходе, мы купили фаст-фудной еды и устроились на лавке недалеко от центрального входа и вольера с лесными птицами. Сидеть Димке вовсе не хотелось, и он побежал кормить уток обломками от гамбургера. Мы остались с Полей вдвоем.

После минутной паузы, как будто собравшись с мыслями, она стала рассказывать про то, как накануне перед сном долго думала о сегодняшней встрече и никак не могла решить для себя, что же это знакомство для нее значит. Рассказывала, как не могла заснуть, думая о том, кто я такой, и почему она пошла на сближение со мной. Ведь уже одно это безобидное свидание для нее огромный шаг навстречу. "Вообще, — говорила она, — я так давно живу одна с сыном и так привыкла к этому, что еще позавчера не могла себе представить, что буду вот так сидеть на лавке в зоопарке с незнакомым, по сути, человеком, и к тому же Димку приведу с собой. Ведь мои дни давно превратились в череду похожих и повторяющихся событий: с утра встала, приготовила завтрак, проводила Димку в школу, потом поехала в спортзал, потом... ну и так далее, день за днем. Сегодня же все иначе. Хорошо ли это?" Она взлянула на меня. Я ответил, что слово "хорошо" несет в себе слишком много относительности. Вроде того: что русскому — хорошо, то немцу — смерть. И что я в последние несколько месяцев убедился на себе, что не все в этом мире зависит от нашей воли. И раз мы встретились случайно, и не прошли мимо друг друга, то, возможно, другого и быть не могло. А раз так, то и вопрос: "хорошо ли это?" — не подходит. К тому же, по теории вероятности в череду одинаковых дней рано или поздно обязан был вклиниться хоть один неординарный. Она ответила, что, может быть, я и прав. Но при этом я похож на камень, поднявший волны на тихой глади прудика под названием "ее жизнь". А я ответил, что мне приятно быть в роли возмутителя ее спокойствия. И единственный вопрос, который меня волнует: кто же бросил этот камень? В ответ она лишь улыбнулась.

Как-то очень быстро я почувствовал, что начальное напряжение и неловкость, которые всегда возникают при первом общении незнакомых людей, испарились. Я думаю, что со стороны мы выглядели, как семейная пара с большим общим прошлым. Мы смеялись, и говорили при этом, в общем-то, ни о чем. Иногда молчали, и это не доставляло неудобства. В чем тут дело? Я склоняюсь к некой алхимии, волшебству. Как будто кто-то невидимый махнул перед нашими носами волшебной палочкой, сказал слова заклинания, и мы оба почувствовали, что знаем друг друга никак не меньше, чем сто лет. Поля изредка поглядывала в сторону Димки. Проверяла: все ли у него хорошо. А я улыбался про себя на этот ее безотчетный порыв.

За беседой мы не заметили, как пролетело время. Димка подбегал к нам несколько раз, чтобы попросить денег на дополнительную порцию еды для птиц. Поля поправляла его шапку и шарф, давала денег, и он убегал. А мы продолжали разговаривать дальше. Хоть это и не очень похоже на меня, но я подробно рассказал ей историю своей жизни, начиная с детства. Институт, работа, женитьба... Когда я закончил, она лишь сказала, что я чудной. Я не нашелся, что ей возразить. Когда мы, наконец, собрались уходить из зоопарка, было уже около трех пополудни. Димка совсем замерз. Поля сказала, что им нужно успеть к показу какого-то мультика, который смотрит сын. У меня тоже были дела в этот вечер — намечался очередной концерт, и я решил пешком пройти до центра. Когда я рассказал Поле про свою теперешнюю работу, она долго смеялась и закрывала рукой рот, пытаясь сдержать себя. Но это ей не удавалось. И я сказал, немного смущенный, что работенка, и правда, немного странная, чего уж там? Я и сам бы посмеялся еще полгода назад, скажи мне кто, что буду этим заниматься.

Оказалось, что нам было по пути. По переходу мы перебрались на внутреннюю сторону Садового кольца и направились в сторону Арбата по Поварской улице. У памятника Гоголю наши пути расходились. Шел снег. Я стоял напротив Поли и думал о том, что не заслуживаю всего этого. Этого снега, который так медленно и ласково ложится на ее плечи и волосы. Этого счастья, которое переполняет мое старое, отвыкшее от подобного обращения сердце. Этой ее улыбки и обнаженных зубов, гипнотизирующих мой взгляд. "За что мне такое счастье? — думал я. — Надолго ли?" А она все улыбалась мне и я вздыхал: "Ох уж эти женщины!"

Когда мы совсем было разошлись в разные стороны, Поля сделала два шага ко мне и быстро поцеловала в щеку: "Спасибо за все!" — сказала она, улыбаясь, и добавила, чуть посерьезнев: "Нам было хорошо с тобой!" Я пожал на прощание Димкину руку. Они повернулись, а я долго провожал их взглядом, пока не потерял на бульваре две маленькие фигурки среди множества других таких же.

Я пошел по Знаменке в сторону Кремлевской набережной. Где-то через сотню метров что-то заставило меня обернуться. Людей вокруг было немного, сзади шли парень с девушкой, одетые во все черное и с черными крашеными волосами. Да чуть дальше от них, но с другой стороны улицы, неторопливо шагали под руку двое пожилых супругов. Эти двое черноволосых напомнили мне кого-то, только я никак не мог понять: кого? Я пытался вспомнить, где я их видел и, лишь подходя к набережной, меня вдруг осенило: "Они же сидели в зоопарке на скамейке по соседству с нашей!" Я еще раз обернулся — так и есть. Парочка шла молча, уверенным шагом. И у меня возникло ощущение, что они уставились в мою сторону. "Ну смотрят и смотрят, — подумал я, — мне то что?" Но метров через пятьдесят еще раз обернулся: сзади никого не было. Видимо, свернули на Моховую. И я выкинул их из головы.

Вечером, после концерта, я решил прогуляться пешком до метро "Площадь Революции" — от нее мне было удобнее добираться до дома. К тому же, меня переполняли чувства и мысли — хотелось, не спеша, разобраться в них пока никто не мешает. Я думал: "Зачем я иду по этой дороге? Почему именно по ней? Куда она ведет? Я, конечно, могу повернуть на другую улицу и пойти в другую сторону, но значит ли это, что я приду в другое место? Что же все-таки первично: материя или сознание? И что это за законы, которые привели меня в эту минуту именно на это место? И может за меня все давно решено, а я своими жалкими попытками что-то изменить напоминаю лабораторную мышь, бегущую по коридорам, кем-то построенного лабиринта?" Навстречу мне попалась парочка хихикающих девиц. Одна что-то сказала другой, когда они проходили мимо меня, и они вместе громко захохотали. Вот уже лет тридцать, как не проходит и нескольких дней, чтобы все эти вопросы не начинали свою атаку на мой бедный мозг, подобно стае голодных гиен. Раз за разом они разрывают мое сознание на части, ложатся тяжким бременем на плечи, и я мучаюсь, долго не засыпаю — все думаю, думаю, но так ничего за все эти годы и не придумал. Неужели никого, кроме меня это не волнует? Или все гонят подобные мысли подальше, как чуму. Вот эти девицы, думают ли они о чем-нибудь подобном?

Совсем забывшись, я не заметил, как ноги привели меня в какой-то темный переулок. Вокруг не было ни души. Я остановился и стал оглядывать окружающую обстановку, чтобы понять, куда меня занесло. В этот момент от темной стены в глубине арки отделилась фигура и направилась ко мне. Вокруг не было ни единого источника света, кроме тусклого окна на втором этаже, и я не мог различить черты лица. Это был высокий человек с длинными прямыми волосами. Не зная о намерениях этого субъекта, я обернулся на предмет поиска отходных путей и увидел, как сзади подходят еще двое — парень и девушка. Их я сразу узнал. Это были те двое, что преследовали меня днем, когда я расстался с Димкой и Полей.

"Что-то здесь не так!" — подумал я, и тут во мне включился неведомый инстинктивный механизм. Я почувствовал, как мощные удары сердца наполняют мышцы гигантскими порциями насыщенной кислородом крови. Дальше все было как при замедленной съемке. Неожиданно для типа с длинными волосами я бросился прямо на него, сбил с ног, перепрыгнул через распростертое на асфальте тело и выбежал через арку на освещенную улицу. Но она была так же пустынна. Как назло, нигде не было видно ни единого пешехода. Я пустился в ту сторону, где, по моему мнению, была станция метро. Сзади я слышал тяжелые шаги преследователей. На бегу я обернулся — их было трое. И в этот момент кто-то врезался в меня и сбил с ног. Я почувствовал, как мое тело сплелось с чьим-то другим, чужим и плотным телом. У меня возникла мысль, что все это не со мной. Так, наверняка, чувствуют себя люди, с изумлением рассматривающие собственную кровь, размазанную по руке, и не могут поверить, что вся она вытекла из их живота. В первый момент они даже не чувствуют боли, вплоть до того момента, пока не осознают, что это действительно их живот и их кровь. Так же и я, как будто, смог отделиться от своей материальной оболочки и посмотреть на то, что происходит со стороны. Вот я в обнимку с невысоким, но чрезвычайно крепко сложенным человеком в такой же темной одежде, что и все остальные, но с короткими, сбитыми в ежик волосами лечу кувырком по тротуару, по пути сбивая урну с мусором. Вот мои преследователи чуть сбавили шаг, видя, что я не ушел от погони. Во мне вдруг возникает детская обида на все это. Мне брезгливо, что локти незнакомца врезаются в мои ребра, и что я слышу, как трещит по шву рубашка оттого, что этот коротышка вцепился такими же короткими, как и он сам, пальцами в рукав моего пальто. А еще я чувствую резкую боль в колене в тот момент, когда врезаюсь им со всего размаху в асфальт. Та моя часть, что отделилась, видит, как, проделав кувырок через голову, я неожиданно для преследователей, да и для себя самого, вскакиваю на ноги. Видимо, подчинившись инерции, мое тело вспомнило забытые за тысячелетия уроки выживания, и произвело именно те минимальные сокращения мышц, которые помогли мне оказаться на ногах так быстро. Я побежал, что есть силы. Опешившие преследователи бросились следом, но было поздно. Я повернул за угол и увидел впереди вход на станцию и толпящихся рядом людей. Я пустился туда, но уже не так бысто. Оглянувшись, понял, что погони больше нет.

Глава 11

На пороге стоял Андрей. Вид у него был ошарашенный. Он осмотрел меня сверху до низа в третий раз, но так ничего еще не сказал.

— Может, пустишь, наконец? — спросил я и прошел мимо, когда он уступил дорогу.

— Что с тобой случилось? — услышал я его голос за спиной.

Я прошел на кухню. Поджег газ, поставил на плиту чайник и, вздохнув, уселся на табуретку. Андрей зашел на кухню следом, сел напротив и воззрился на меня вопрошающе. Я встал, взял чистую чашку и приготовил все, чтобы заварить в нее чай. [Author ID2: at Mon Jun 19 21:26:00 2006 ]Пока все это проделывал, рассказал, как на меня напали в переулке, видимо, с целью ограбления. На вопрос: почему не обратился в милицию, я не нашелся, что ответить.

— Ну, не люблю я этих ментов! — развел я руками, — к тому же, все равно никого бы не нашли, а мороки выше крыши.

— А ты уверен, что это случайное нападение? У тебя есть враги?

— Вряд ли. Кому я нужен?

Рассказывать ему про мои сомнения по поводу весь день преследовавшей меня парочки я не стал. Зачем что-то говорить, если сам в этом не уверен? Андрей, удовлетворив свое любопытство и успокоившись, принялся рассказывать про свою встречу со Светой. У него как раз сегодня был ужин с ней — как они и договаривались ранее по телефону.

— Хорошо так посидели, в приличном месте, поужинали. Разговаривали о всякой ерунде. Она держится молодцом. Спрашивала меня, как ты поживаешь, чем занимаешься. Но, в основном, мы про меня говорили. Я ей рассказывал про то, как живу в Америке. Потом поделился своими планами по поиску жены, она зантересовалась и даже предложила свою помощь. У нее есть пара незамужних подруг. Только не смейся. Я понимаю, что все это похоже на комедию: свахи, жениховство, засидевшиеся невесты, разведенные женщины с надеждой на обустройство. Да, да — все это немного пошло, но у меня так мало времени, скоро опять уезжать, а я по-настоящему одинок.

Что-то в голосе Андрея заставило меня замолкнуть в тот момент, когда уже было собрался вставить пару колкостей в его сторону. Я почуствовал, что он серьезен, и вот-вот готов пустить слезу. Получилось так, что из пострадавшего я вдруг превратился в утешителя.

— Да ладно ты! — сказал я ему, — вокруг так много женщин. Свободный мужчина в нашем возрасте, к тому же, задавшийся целью найти подругу жизни — редкий экземпляр, так что ты без труда решишь эту проблему. Тебя еще с руками будут отрывать!

— Дело не в этом, пойми. Мне так одиноко, так плохо иногда бывает. Однажды я чуть не застрелился у себя дома в этой гребаной Америке, представляешь?!

Ну что тут скажешь? Я даже промычать в ответ ничего не смог, лишь подошел и обнял его. Так мы и стояли, обнявшись. Один сорокалетний мужик с прорванными на коленке брюками, ссадинами на локте и виске. И другой сорокалетний мужик — выглядящий более прилично, но распустивший нюни.

Потом я пил чай. Андрей сидел напротив. Он глядел в окно, а я на него. Ему было стыдно за свою минутную слабость, и он уклонялся от того, чтобы посмотреть прямо мне в глаза. В воздухе повисло напряжение, какое всегда возникает, когда кто-то испытывает неловкость. И даже если понимаешь, что причина неловкости не стоит и ломаного гроша, то все равно не находишь слов, чтобы правильно выразить эту мысль. Что ни скажи — для испытывающего стыд будет обидно. Вот я и молчал и лишь изредка прихлебывал горячий чай. Когда я допил, то мы молча встали и, как будто сговорившись, пошли спать. Заснул я быстро и за ночь не видел ни одного сна.

Утром первым делом я позвонил Поле. У меня не было какой-то определенной цели, мне просто хотелось услышать ее голос. Мы поболтали о разной ничего не значащей чепухе, а потом она пригласила меня в гости к себе домой:

— Что, прямо сейчас?

— Можно и сейчас.

— Как-то странно идти в гости с утра.

— Кто ходит в гости по утрам тот поступает мудро, — пропела она песенку Вини Пуха.

— Да, да — рассмеялся я, — но, все-таки, неудобно.

— Совсем нет. Вчера у нас было нестандартное утро. Может, не стоит изменять сложившейся традиции? К тому же. я неуютно себя чувствую в роли уговаривающей стороны, я же все-таки женщина, — засмеялась она. — А, по правде говоря, — добавила она уже серьезно, — я соскучилась. Вчера нам было так весело!

— Хорошо, еду. Я ведь тоже очень хочу увидеться. Просто настолько сильно укоренились во мне эти хорошие манеры: "Нет, что вы — что вы: неудобно!!"

Я попытался изобразить себя самого, не находящего в себе силы сбросить бремя воспитания и привычек, даже если они на вред мне самому. Ведь больше всего на свете я хочу к этой женщине прямо сейчас, но все равно буду отказываться, поскольку это не прилично. Разве не бред?

— Я вообще-то не против хороших манер, — услышал я в трубке, — но, когда манеры встают у тебя на пути, к черту такие манеры!

— Я тоже с этим согласен!

А про себя подумал: "Надо же — прямо-таки мысли мои читает!"

— Тогда до встречи — вновь услышал я ее голос.

— Да, до встречи!

До центра я добрался на метро. Вышел на станции "Кропоткинская", и сразу же передо мной предстал храм Христа Спасителя. В этот момент хмурое зимнее солнце, на секунду появившееся из под плотной завесы иссиня-серых облаков, нашло свое отражение в золотом куполе храма, и послало мне короткий привет в виде неожиданно яркого зайчика. Вокруг купола летали черные вороны. Я не был уверен, на все ли сто процентов это святилище походило на свое предшествующее воплощение, но то, что вороны, летающие вокруг и посылающие людям свои каркающие проклятия, в точь-точь такие же, как и в начале двадцатого века, — в этом я не сомневался. Я дождался, когда солнце вновь скроется, и заспешил в сторону Остоженки. Я шел, задумавшись, не смотря по сторонам и почти ничего не видя, кроме узкого участка дороги впереди да носков своих туфель. Когда уже преодолел площадь, меня окрикнули. Я оглянулся. Может не меня? Или обознались? И тут я вновь услышал свое имя, которое выкрикнул женский голос. На углу дома стояла Света и смотрела на меня. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что передо мной действительно моя жена, а также тот факт, что совсем недалеко отсюда живет ее мама. А раз так, то вероятность встретить ее здесь в воскресное утро была не так уж и мала.

— Я гляжу, ты не очень рад меня видеть, подлец?

Я видел, что она пытается шутить, но в голосе, несмотря на усилия, чувствовалось напряжение. Она, по-видимому, выходила из магазина, и, увидев меня, остановилась на приступках. Таким образом, она смотрела на меня чуть сверху. На ней была одета ее любимая шубка. В приталенной юбке, сапогах, и шляпе с широкими полями она выглядела довольно элегантно. А взгляд свысока делал ее почти шикарной. Все это я успел продумать, пока она ждала моего ответа. Поняв, что молчать дальше — почти преступление, я сказал:

— Вовсе нет, это я от неожиданности опешил.

— Да? Я тоже не ожидала тебя встретить. А тут выхожу на улицу и сразу первое, что бросилось в глаза — это как ты идешь по той стороне улицы, — она показала рукой напраление, — как будто черт повернул мою голову в твою сторону. Я хотела сначала в магазин вернуться, чтобы ты меня не заметил. Видишь ли, я решила, что никогда не буду искать встречи с тобой. Из гордости. Думала вычеркнуть тебя из своей жизни раз и навсегда. Но пока ты ждал светофор, я передумала.

Она замолчала. Я наблюдал за ней. За то время, что прошло, она мало изменилась. Я бы сказал, что она, может быть, даже чуть-чуть похорошела. Наверное, сыграл роль тот факт, что она стала свободной. Появилась необходимость опять поддерживать свою конкурентноспособность в качестве женщины. Ведь ей всего тридцать пять. Нельзя ставить крест на себе — вот она и старается. В общем-то — молодец, на мой взгляд. Были, конечно, и другие варианты. Например, у нее уже есть мужчина. Их роман как раз в той стадии, когда хочется предстать перед партнером в своем наилучшем виде. Тоже вероятно. Или, например, я являюсь энергетическим вампиром, который год за годом высасывал из нее все соки, а теперь она от меня освободилась и расцвела как роза, получившая глоток долгожданной воды в чересчур засушливое лето.

Естественно, размышления эти я не стал озвучивать, а вслух лишь спросил, как можно более безразличным тоном:

— Ты к маме в гости ходила?

— Да, — ответила она быстро, и тут же добавила, — пойдем, присядем вон там, на лавочке, поговорим.

Она просунула свою руку под мой локоть и мне ничего не оставалось, как последовать за ней. Мы прошли на Гоголевский бульвар, она нашла свободную лавку и первая присела.

— Может быть, лучше зайдем в кафе, все-таки зима?

— Да нет, пять минут, не больше, — отказалась она. — Давай, садись рядом, — похлопала она заснеженные бруски лавки рядом с собой.

Я сел.

— Я начну без предисловий, — Света набрала воздуха в легкие, и продолжила, — я собираюсь подавать документы на развод. И хочу знать твое мнение насчет того, как мы будем делить так называемое "совместно нажитое имущество". Мы же цивилизованные люди, можем заранее обо все договориться, так ведь?

Она посмотрела на меня. Я попытался поймать ее взгляд. У меня не получилось, и я сказал:

— Мне ничего не нужно!

Она, почти опережая меня, выкрикнула:

— Мне чужого тоже не надо!

Некоторые, из гуляющих по бульвару людей, обернулись на нас. Более спокойным тоном Света добавила:

— Я не хочу от тебя проявлеий благородства, я вообще от тебя ничего не хочу. Ты — свинья. Бросил меня так подло. Приезжаю домой, вся такая соскучившаяся. Тороплюсь! Накупила вкусной еды, чтобы отпраздновать. А там ничего! Только записка. Я тебя ненавижу! И поэтому ничего твоего мне не надо! Ты можешь приехать, кстати, забрать там свои вещи — рубашки, носки, ну и все такое. Я решила продать машину. Квартиру разменять на две однушки, деньги от машины добавить, если понадобится. Остальное — поделить надвое.

Она почти плакала. Я взял ее руку. Она вырвалась.

— Свет! Я ужасно виноват перед тобой. Я это знаю. Я не буду просить прощения — этого слишком мало. Некоторые вещи нельзя исправить. Ты можешь все оставить себе. Мне, правда, ничего не нужно.

И тут она заплакала по-настоящему. Сквозь всхлипы она говорила:

— Это так подло! Подло! Подло! Строишь тут из себя неизвество что. Ему, видите ли, ничего не нужно! А мне нужно, чтобы ты взял. Чтобы ничего от тебя у меня не осталось. Чтобы не чувствовать себя оплеванной. Чтобы хоть чуть-чуть гордость иметь. Я все равно продам и, раз тебе ничего не нужно, твою часть пожертвую в детский дом или куда-набудь еще. На благотворительность.

Она смотрела как-то отрешенно, и мне было ее жаль. Я знал, что в мире не найдется ни одного слова, чтобы ее утешить.

— Так будет лучше всего, — ответил я ей. — Прости меня.

Она подняла взгляд, и совсем тихим, безинтонационным голосом сказала:

— Я вчера с Анреем встречалась. Мы ужинали вместе. Ты, верно, знаешь это. Он мне говорил, что ты у него живешь. Так вот, вчера, после ужина, я с ним переспала. Он хотел этого. Мы пошли к нам домой, и я в первый раз за многие годы имела близость с другим мужчиной, кроме тебя. Он трахал меня на бывшей когда-то нашей общей кровати Мне был не нужен секс. Я хотела лишь отомстить. Вот уж не знала, что тебя сегодня встречу. А теперь вдруг подумала — может,[Author ID2: at Mon Jun 19 21:45:00 2006 ] так и надо. Судба нам была — увидеться. Вот и решила, что ты должен знать следующее: он лучше тебя в постели! А ты — вообще ничто!

И она замолчала. Я тоже молчал. Прошло, наверное, минуты три. Вдруг Света вскочила с лавки и почти побежала в сторону Арбата. Сделав несколько шагов, она обернулась:

— Вот вроде все и сказала. Надеюсь, больше не встретимся!

Еще две секунды она смотрела на меня, потом развернулась на каблуках и быстрым шагом стала удаляться. Я дождался, пока ее спина скроется вдали, встал и пошел в другую сторону. Во рту остался какой-то противный привкус, как будто откусил гнилое яблоко. Мне было очень горько. Я знал, что Света имеет право на месть, и не мне судить методы, которые она для этого выбрала.

Пока я искал нужный дом, то никак не мог отогнать от себя навязчивую мысль. Для меня была очевидна одна истина: я поступил очень плохо со Светой, причинил ей настоящее горе. Когда я отбросил от себя свою старую жизнь, я не подумал о ней. А ведь ее жизнь я разрушил тоже. Так — походя. За годы, пока мы были вместе, наши судьбы сплелись в один целостный клубок совместных привычек, общего прошлого, уважения друг к другу, воспоминаний о былой любви. А я взял, и без ведома Светы, вырвал все это у нее из-под ног. Что будет, если дом оставить без фундамента? Он упадет. Я не знаю, рухнуло ли здание внутри Светы. Может, и нет, но такой, по-настоящему злой, я никогда ее не видел.

В связи со всей этой непреложностью и мыслями о моей вине перед ней, я думал о том, какова будет расплата? Как-то так сложилось, что одной из основных догм, определяющих мое мировосприятие, стала уверенность в сущестовавании взаимосвязи тех поступков, что совершаешь, с тем, что в ответ посылает тебе судьба. Я называю это "законом сохранения энергетики" — по аналогии с законом сохранения энергии. В соответствии с ним весь отрицательный посыл, что был отправлен тобой в пространство, вернется оттуда сторицей. Может, не сразу, может, через год или десять, но вернется. Что это будет? Болезнь, смерть близкого, череда неудач? Никто не знает. В то же время, за твои добрые дела тебе воздастся. Мудрый народ облек это в одну простую и емкую поговорку: "Что посеешь — то и пожнешь!". Для меня подобная парадигма неоспорима. Слишком часто я находил ей подтверждения. И относился я к ней серьезно, хотя, по сути, если попробовать выразить ее на бумаге, то получится брошюрка под названием "Изложение основ религии для детей дошкольного возраста". Меня подобная детскость собственных убеждений не смущала. Я просто верил в них — и все! Платить придется. "Вот только чем?" — думал я. — У меня же ничего нет. Или только кажется, что нет?"

Я шел по Остоженке, выглядывая номера на фасадах. Наконец, я нашел нужное место. Это был кирпичный пятиэтажный дом, покатая железная крыша которого была сплошь утыкана чердачными треугольниками проемов с выбитыми стеклами. Построенный чуть ли не до революции, он имел толстые, в три кирпича, стены, с бросающейся в глаза основательностью старинной кладки, покрытой трещинами, выглядывающей из-под язв отвалившейся штукатурки. Он был похож на соседние дома и на всю улицу сразу. И от улицы веяло притягательным запахом истории и историй, вросших в стены домов, подобно плесени.

По лестнице с огромными пролетами и коваными перилами, какие бывают только в домах, построенных до Хрущева, я взобрался на пятый этаж и позвонил в дверной звонок. Через несколько секунд я услышал с той стороны двери шаги и женский голос спросил: "Кто там?".

— Боже мой! Что случилось? — Поля набросилась на меня с безотчетной и безоговорочной заботой, как только разглядела мою побитую физиономию. И как я ни пытался доказать ей, что ничего страшного со мной не произошло, она и слышать ничего не хотела. Провела меня в комнату и заставила прикладывать бадягу к шишке на виске. Попутно она выведала у меня причины столь неблагообразного внешнего вида. В ее заинересованности чувствовалась такая искренняя жалость, что я был рад тому, что брюки мешают ей увидеть распухшую коленку, которая выглядела ужасно даже по моим меркам. К счастью,[Author ID2: at Mon Jun 19 22:00:00 2006 ] Поля не заметила, что я чуть прихрамываю, когда сопровождала меня к своему дивану.

— Но как же так? И ты не пошел в милицию? — спрашивала она меня с упреком, — ведь это разбойничее нападение. Они могли убить тебя, в конце концов!

— Не могли! Я слишком быстро бегаю, — улыбнулся я в ответ.

— Самоуверенный, слишком самоуверенный — впрочем, как и все мужчины, — она вздохнула и замолчала, положив руки на колени. Я тоже молчал,и, пользуясь моментом, пока она, задумавшись, сидела напротив, разглядывал ее. Странно, чем дальше, тем более мне нравилось ее лицо. Как-то так получается, что всегда начинаешь находить несовершенства, маленькие изъяны. Ее же лицо было совершенно. Оно как-будто светилось изнутри. Вдруг она подняла глаза на меня. От неожиданности и от смущения, как у пойманного на месте преступления, я улыбнулся.

— Ты очень сильно меня напугал! — посетовала она.

Я взял ее руку в свою.

— Никогда никто и ничто не смогло бы отнять этот момент у нас.

Я наклонился, чтобы поцеловать ее, и она ответила на поцелуй. Когда я почувствовал, что вот-вот взорвусь, если прямо сейчас не прекращу целовать ее, то отпрянул. Она прижалась ко мне, а я обнял ее и, сидя так, думал о бесценности этого мгновения. Мы сидели так довольно долго, может быть, десять минут, но, возможно, и час. Времени больше не существовало. Вдруг, она встрепенулась, взглянула на меня и спросила:

— Ты ведь не договариваешь? Это было не простое нападение? — она смотрела на меня в ожидании ответа. Я молчал.

— Ты, все равно, не сможешь скрыть — я чувствую такие вещи! — сказала она.

Я понял, что так просто мне не отделаться, и рассказал про преследовавших меня парня и девушку, одетых наподобие сатанистов, а также их возможных помощников. Когда я описал по просьбе Поли их внешность подробнее, то она сказала, что тоже отчетливо помнит, как видела их в зоопарке. Тогда она еще подумала о том, как сильно от них несет чем-то черным.

Я усмехнулся.

— Не смейся, — сказала она тоном, заставившим меня перестать улыбаться. — Я, действительно, чувствую такие вещи. От людей, предметов, животных всегда исходит энергия. Разная: плохая и хорошая, жизнеутверждающая и несущая смерть, а я всегда ее улавливаю. Это похоже на ветер. Прошел человек, а после него шлейф холодного воздуха в лицо, как будто большой холодильнкик открываешь, или, наоборот, встанешь случайно рядом с кем-нибудь и чувствуешь, что засыпаешь — так тебе уютно и хорошо в его ауре. Так вот, от этих двоих за версту бедой несло. Хотя настоящего зла я не почувствовала. Они — только исполнители.

Мне стало почему-то не до смеха:

— Ты это серьезно?

— Да! Я понимаю, что выгляжу странно. Прорицаю что-то тут — тоже мне Ванга нашлась. Но вот сейчас, когда я начала про них говорить, то поняла, что тебе угрожает опасность. Ты можешь мне не верить, но это действительно так.

Она смотрела на меня такими встревоженными глазами, что я вдруг поежился.

— Ты должен уехать из Москвы. Иначе они до тебя доберутся!

— Кто они?

— Я не знаю!

Она вздохнула.

— Ты меня за больную примешь сейчас.

— Нет, что ты! Я верю, что некоторые вещи можно почувствовать что называется, подсознанием, шестым чувством. У кого-то, может быть, подобное чутье развито сильнее, чем у других. А ты, случайно, не можешь сказать, чего они от меня хотят?

— Нет, этого не могу сказать, но почему-то знаю, что просто так они не отстанут!

— Я — простой человек. У меня: ни власти, ни денег, ни государтвенных секретов! Что с меня взять? Ума не приложу. Может быть, мне причудилось все, и вчера на меня было совершено банальное нападение с целью ограбления?

— Я знаю, что нужно делать, — сказала вдруг Поля решительно.

Я посмотрел на нее, ожидая, что она скажет.

— Мы уедем из Москвы туда, где нас не достанут.

Я сразу не нашелся, что ответить на это предложение, поскольку на слове "мы" меня, как будто, заклинило. Мне стало понятно, что не я один применяю местоимение "мы", когда думаю о нас. Мысль эта так сильно взволновала меня, что я даже перестал следить за ходом рассуждений Поли, хотя она, безусловно, что-то разъясняла мне — это я понял по ее двигающимся губам и непрерывной жестикуляции. "Если она говорит "мы", то это значит, что я каким-то образом оказался внутри ее круга доверия — там, куда не каждого встречного допускают. А значит, у меня есть шанс быть еще ближе", — думал я. Единственное, что меня волновало, так это мысль о том, что я спешу с выводами, и она, когда говорила "мы", имела в виду что-то другое.

— Ну, так что? Ты согласен с моим планом? — услышал я вдруг ее голос.

Наверное, я вздрогнул, потому что Поля сделала подозрительное лицо и спросила:

— Ты что, совсем не слушаешь, что я говорю?

— Слушаю, конечно, — соврал я, — мы едем из города, а потом...

— И что потом? — уточнила она, ехидно улыбаясь.

— Я не знаю — видимо спрячемся, будем вести себя тише воды, ниже травы, — рассмеялся я.

— Так и есть! Ни слова не слышал!

Я лишь развел плечами, подтверждая ее правоту. Поле пришлось еще раз изложить план, по которому мы все вместе — я, она и Димка, уезжаем на следующий день в какую-то деревню за триста киломеров от Москвы. Деревня эта — историческая родина Поли, у нее там до сих пор остался домик от бабушки и дедушки. Там она проводила месяцы летних каникул, когда была ребенком. Там она отъедалась на бабушкиных пирогах и козьем молоке, и к осени появлялась в столице с изрядным румянцем на щеках. В связи с чем получала одобрительную усмешку отца и временное прозвище "кровь с молоком". Бабушка и дедушка давно умерли, но дом остался.

— Зимой в Заозерье (так называлась деревня) практически никто не живет, — судя по укоризненному тону, вторично рассказывала Поля. — Из коренных жителей только древняя пара (дед, да бабка — оба под сто лет) да Никита Кузьмич, который, по словам Поли, требовал отдельного разговора. Летом же приезжают дачники, и деревня оживает.

Я слушал подробный рассказ об этом месте, и, несмотря на все усилия, мое внимание неуклонно отвлекалось. Я начинал слышать ровный гул Полиного голоса. Тогда усилием воли я концентрировался на этом гуле, и постепенно из него начинали вырываться, подобно ярким всполохам огня, отдельные слова, а потом и фразы.

— Мы поедем на машине — возьмем в прокат, — слышал я продолжение плана, — Димку из школы отпросим, загрузим полный багажник еды (с едой там зимой проблематично — магазина нет, раз в неделю приезжает машина с минимальным набором необходимых продуктов, если, конечно, ей удается найти дорогу в бесконечной череде сугробов).

Она все говорила, а я улыбался своим мыслям. Я думал о том, как непредсказуемо и неожиданно мои неурядицы привнесли в жизнь Поли струю свежего воздуха. Трудно сказать, как сильно заполнена повседневность Полины событиями, но, безусловно, ей доставляло огромное удовольствие планировать это наше "бегство". Для меня же самым важным был тот факт, что мы убегаем вместе! И поэтому мне с таким трудом удавалось следить за ходом ее мысли, я готов был ехать, бежать, лететь, ползти куда угодно, лишь бы с ней."И там мы уединимся на недельку, может на две. Будем топить русскую печку, а по вечерам лежать на ней, чувствовать, как тепло ласковыми лапами заманивает в объятия сна. И бесконечно разговаривать обо всем подряд. Смотреть, как посапывает во сне Димка, рассказывать ему истории собственного сочинения. Слушать, как весело трещат дрова, не желая поддаваться голодным языкам пламени. Никита Кузьмич сделает для нас настоящую баньку с мягкими дубовыми вениками. Он тебе понравится — очень интересный тип. Ну, так как? Едем?"

Что тут скажешь? Видя ее задор, понимая, что ее фантазии на тему поездки приняли как раз ту форму, когда уже трудно различить, где заканчиваются фантазии и начинается реальность, я понимал, что ответить "нет" — практически, преступление. К тому же, я попытался вспомнить, когда в последний раз мне приходилось так вот уехать куда-нибудь, и ни о чем при этом не переживать, и мне это не удалось.

— Едем, — сказал я решительно и для подтверждения своих слов даже встал с места, как будто время не терпит, и нужно уже сейчас собирать сумки.

Глава 12

Я люблю водить машину. Есть в этом простом действии что-то такое, что успокаивает меня и позволяет мыслям течь ровным полноводным потоком, не находящим преград на своем пути. У каждого человека должна быть подобная отдушина. Кто-то рыбачит, кто-то занимается экибаной — сути это не меняет. А суть заключается в том, что занимаясь каким-либо делом, заставляющим твои мысли течь ровным полноводным потоком, не находящим преград, ты на это время становишься частью окружающего мира. Как бы растворяешься в нем. Кто из нас не испытывал этого чувства, когда руки заняты делом, которое им понятно, а сознание бродит по закоулкам бесконечных вопросов и ответов? А после, когда приходишь в себя, с удивлением отмечаешь, что прошло больше времени, чем ты думал.

Когда я веду машину, со мной подобное происходит практически всегда. Как будто есть два человека: один сосредоточен, внимателен, анализирует ситуацию на дороге, принимает решения из области "включить ли пониженную передачу?", другой же витает в облаках. Зачастую, подъезжая после работы к дому в моей "прошлой" жизни, я не мог вспомнить все подробности дороги, и на вопрос жены о том, как я добрался, отвечал "хорошо", а про себя задавал себе вопрос: "И как же я в действительности добрался? Вроде — живой. Значит, добрался хорошо!"

Вечер наступил практически сразу после обеда. И хотя выезжали мы еще засветло, но не успели проехать и пятидесяти километров, как темнота навалилась на нас, и скрыла под своим покровом окружающий ландшафт. Я сидел за рулем взятой на прокат Skoda и следил за тем, как то и дело загораются стоп-сигналы едущих впереди машин. Движение было плотное, погода отвратная — в лобовое стекло летела изморозозь и грязная жижа из-под колес других машин. Но внутри салона все было как раз наоборот — тепло и уютно. На заднем сиденье спал Дима, рядом со мной сидела Поля, которая тоже спала. Я то и дело поглядывал на нее и улыбался. Мне было как никогда хорошо вместе с ними в простом салоне этой маленькой машины. Никогда не знаешь, из-за какого угла на тебя подобно неуклюжему прохожему налетит счастье.

Димка заснул первым. Поля накрыла его пледом, и он уже давно видел десятые сны. Мы с Полей сначала разговаривали, в основном, о том, чем будем заниматься в пункте назначения, но потом темнота за стеклом и теплый воздух от печки сморил ее, и она заснула.

Мы ехали в сторону Владимира. На улице мел снег. При той скорости, с которой мы двигались, снежинки были похожи на мотыльков, пытающихся увернуться от столкновения с лобовым стеклом. Подчиняясь аэродинамическому потоку, они огибали корпус машины. Им на смену уже летели другие, и мне казалось, что на самом деле я мчусь сквозь космическое пространство с невообразимой скоростью и миллиарды звезд превратились в один бесконечный светящийся туннель. Краешком сознания я понимал, что этот туннель — производное от света фар, но основная часть меня была там, где я в одиночку прокладывал свой путь. Куда? Я в который раз посмотрел на Полю, она все также спала. "Нет, на этот раз не один" — подумал я. Эта мысль помогла мне вернуться в реальность. Я посмотрел на циферблат встроенных в панель машины часов, прошло уже больше двух часов, как мы были в пути. Я огляделся вокруг. За окном проплывали огни города. Окружная дорога Владимира встречала нас еще большей метелью, длинными и крутыми спусками и такими же крутыми подъемами, на которые с трудом забирались большегрузные фуры.

Пока мое тело занималось управлением машиной, я раздумывал над тем, что более реально — мой путь среди звезд, или эта поездка сквозь бесконечный туннель из снежных мотыльков? В конце концов, вопрос сводится лишь к тому, как тебя приучили воспринимать мир. Ведь не факт, что навязанный извне спопоб восприятия является исчерпывающим? Может быть, в моей голове где-то запрятан небольшой переключатель вроде тех автоматов, что используются в электрических сетях? И если нажать на рычажок, то уже этот снег, этот руль и педали, и весь мир, проплывающий за окном, покажутся всего лишь галлюцинацией? Хотя, если подумать, то и здесь, и по ту сторону реальности — одно и то же. Так что, какая разница, вообще, если все равно непонятно: для чего живешь и куда идешь?

Со мной иногда бывает так, что я ощущаю, как нахожусь на самой грани, вступив за которую, я получу ответы на все вопросы, что так мучают меня. Кажется, что вот-вот, еще чуть-чуть, я ухвачу за хвост истину, и она уже не сможет вырваться из моих цепких рук. Но всегда в тот самый момент, когда я, вытянувшись в струнку, прыгаю, что есть силы, мои руки хватают лишь воздух. Хвост, вот он — перед самыми глазами, но поймать его не получается.

Практически всегда это происходит со мной ночью, когда я маюсь и не могу заснуть. Либо уже почти заснул, но вдруг вздрогнул, открыл глаза, и сон как ветром сдуло. Тогда я лежу и думаю обо всем подряд — а что еще остается делать? Иногда я встаю с постели, подхожу к окну, и, прижавшись лбом к холодной глади стекла, разглядываю круглые бока луны. Так я стою довольно долго. За окном притихший город только и ждет утра, чтобы заново вовлечь миллионы людей в свою засасывающую круговерть, а мне кажется, что я один стою на холме, и передо мной все та же серебристая луна с круглыми боками. Мое голое тело обдувает прохладный ветерок, и я спрашиваю луну: "Зачем ты крутишься вокруг Земли?" А она отвечает: "Так должно быть. Я кружусь, и Земля не может без меня, а я не могу без нее. Я могу стать свободной и лететь одна, куда захочу, но тогда не будет никакого смысла". "А в чем смысл?", — продолжаю допытываться я. "Это ты должен сам понять". Именно в такие моменты, когда я разговариваю с луной, мне кажется, что я совсем близко — надо только руку протянуть.

Слева вдалеке виднелись огни Суздаля с ее бесконечными церквями и храмами. Снег закончился, и видимость улучшилась. Через какое-то время мы въехали в Ивановскую область. С обеих сторон дороги простирались леса. На хвойных лапах огромными комами скопился сверкающий девственной белизной пушистый снег. Дороги я не знал, Поля сказала, засыпая, чтобы я будил ее, как проедем Суздаль — она будет штурманом, но мне не хотелось этого делать. Дорога была без поворотов и развилок, можно было не бояться, что заблудишься, к тому же я знал, что мы должны проехать через Лежнево (небольшой городок на пути из Москвы в Иваново) и уже только там повернуть. Поэтому я разбудил Полю толко лишь тогда, когда увидел указатель: "Лежнево". На повороте было сразу две заправки. И я решил наполнить баки бензином. Пока я расплачивался у окошечка, Поля вышла из машины, и, стоя у колонки, потягивала затекшие ноги.

— Надо же, как быстро время прошло. Уже почти приехали, — улыбнулась она.

Оставшуюся часть пути мы ехали вдвоем. Димка все также безмятежно спал на заднем сиденье. Чем дальше, тем хуже была дорога. Под конец она превратилась в глубокую борозду, проложенную гусеничным трактором в лесу. Иногда ветви деревьев буквально скребли по крыше. Я думал лишь о том, как бы не попасть в занос, тогда выбраться будет очень трудно, а добираться до жилья, по словам Поли, еще километров пять. Пешком, холодной ночью, в лесу, с маленьким заспанным ребенком такая перспектива не вызывала энтузиазма. Наконец, после изнурительного слалома между толстыми стволами деревьев с прилипшими к их основанию заснеженными муравейниками, дорога вывела нас к небольшой деревушке. Вся она состояла из одного ряда домов, который поднимался на вершину холма, на котором и заканчивался. Вокруг — лишь лес, да облачное небо над головой.

— Вот, приехали, — зевнула Поля и показала на небольшой бревенчатый домик с тремя фасадными окнами, украшенными резными наличниками. Дом был покрашен зеленой краской, которая порядком облезла. Крыша была коричневая, крытая листами оцинковки. Рядом с коньком торчала одна-единственная печная труба. Подъехать к самому дому не удалось, и я оставил машину на дороге.

— Пойдем, — сказала Поля. Я взял спящего Димку на руки — он даже не шелохнулся — и, вступая вслед Поле, стал пробираться за ней. Однако, я увидел, что она направилась к соседнему дому, который выглядел так же как наш, только лишь с другими наличниками. Из-за занавесок едва-едва пробивался тусклый свет. Я оглянулся и удостоверился, что во всей деревне больше не было ни одного огонька. "Ну и глушь", — подумал я.

Мы долго стучали в дверь, пока, наконец, не услышали скрип половиц и глухой кашель с той стороны. Дверь открылась. В свете лампочки накаливания, на секунду ослепившей меня, я увидел силуэт мужчины. Это был тот самый Никита Кузьмич. Ему было лет семьдесят, но если бы я увидел его со спины, стоящим в толпе, то решил, что передо мной мужчина гораздо более молодой. Единственным во внешности, что выдавало возраст, было лицо, сплошь в бороздах морщин, да седые волосы. Cразу же, как я увидел это лицо, меня поразили глаза: очень быстрые и, как бы сказать, цепкие что ли. Он был одет в старые, но чистые ватники, такую же ватную курточку и валенки.

— А-а, Поленька, вот не ожидал, проходите, — уступая дорогу, сказал старик, как только оценил ситуацию.

— Никита Кузьмич, ничего, что мы так поздно, да еще без приглашения? — извиняясь, улыбнулась Поля.

— Проходите, я же сказал, что на улице стоять — вон, погода какая!

Мы прошли через темные сени. После улицы, где из-за белого снега даже ночью видимость была достаточной, чтобы ориентироваться, в доме глаза не видели абсолютно ничего. И я стукнулся головой обо что-то деревянное. В единственной комнате дома была натоплена печка, на столе стояла керосиновая лампа, от которой по комнате распространялся желтый и чуть дрожащий свет. Комната была большой, между печкой и окном стояла кровать с железными спинками. Вся противоположная стена была занята полками с книгами, которые захватили все пространство от пола до самого потолка. По центру — стол, на котором также возвышалась гора книг и стояла та самая лампа. Пол из толстых широких досок, покрашенных коричневой краской, поверх которых были настелены половицы. Димку я положил на диван, а сам пристроился на стуле и стал оглядываться по сторонам. Я редко бывал в деревенских домах. Так уж получилось: родился в городе, вырос в городе, лето проводил в пионерских лагерях. Бабушки с дедушкой в деревне, как у многих, у меня не было. Поэтому мои представления о быте ограничивались бетонными коробками городских квартир. В этом же доме стены были из целых бревен, посеревших от времени. Меж бревен торчали пучки высохшего моха, который использовался как уплотнитель. В комнате стоял запах дерева и еще чего-то такого, что я не мог определить. Также пахло золой из печки и сгоревшим керосином. Я вдруг понял, что уют — это то, чего я на самом деле никогда еще не ощущал. Уют и тепло дома, который ты построил сам.

Никита Кузьмич принес откуда-то старый тулуп, пахнущий овечьей шерстью и совсем чуть-чуть нафталином. Им мы накрыли Димку, которого так и оставили спать на диване. Мы не решились брать его в холодный дом, топившийся лишь позавчера. Сами же взяли такую же керосиновую лампу, которая нашлась у старика (как я стал про себя называть Никиту Кузьмича), и пошли в соседний дом.

На двери висел громоздкий амбарный замок, который Поля открыла таким же большим ключом. Дверь тихо скрипнула и впустила нас в сухой, но холодный мрак прихожей. Поля несла в руке лампу, и я видел только лишь ее силуэт. Скрипнула еще одна дверь, и Поля завернула в единственную комнату дома. Я нес в руках железный ковш на длинной ручке, в котором поблескивала, испуская искры, кучка желтых углей, которые старик дал нам для растопки. На полу у печки был нашит лист железа, необходимый для того, чтобы вылетающие из печки искры и угли не привели к пожару. На нем лежала охапка березовых дров. Я оторвал от одного из поленьев пару лоскутов бересты, высыпал угли, сверху расположил бересту и еще выше навалил дров. Открыв заслонку, принялся, что есть сил дуть на угли. Довольно быстро береста занялась веселым пламенем, и вслед за ней загорелись и дрова. Поля сидела на такой же, что и у Никиты кровати и наблюдала за моими действиями. Я подошел к ней и сел рядом.

— Потуши лампу, — попросила она.

Я встал с кровати и задул огонек в лампе, как она просила. Потом вернулся назад к кровати. Я вдруг подумал о том, что это в первый раз, когда мы оказались с ней наедине. Из круглых отверстий в железной дверке печи пробивались яркие лучики. Кроме этих непостоянных всполохов, других источников света не было. Я вновь сел рядом и вдруг почувствовал, что Поля плачет. Я обнял ее за плечо:

— Что с тобой?

Она сделала успокаивающий жест рукой и улыбнулась:

— Я всегда плачу, когда приезжаю сюда. Не могу удержаться. У меня было счастливое детство, понимаешь! Мои бабушка и дедушка были, как это объяснить... особенные, что ли! Я как будто все время куплась в океане любви и мудрости, так бы я сказала! А плачу оттого, что этого не вернуть. Сейчас мне даже кажется, что тогда я выбрала отпущенный мне на всю жизнь лимит счастья. Как ты думаешь, может быть такое?

— Я думаю, что может. Хотя часто получается так, что о том, что был счастлив, понимашеь лишь спустя время. Я вот сам помню разве что два момента, когда в режиме реального времени чувствовал себя счастливым человеком.

— Наверняка это связано с любовью? — спросила Поля.

Я задумался, пытаясь вспомнить, как было на самом деле. Она ждала, когда я отвечу. Да, в основном припоминались именно такие истории, где были женщины, счастье неизведанных чувств, но не только это. Помнил я, как бывало ранней весной, шел по улице и, улыбаясь, не мог остановиться. Весна, солнце и вот вам — результат: я иду по улице, ощущая себя абсолютно счастливым.

— Не только. Но я понимаю твои чувства. Иногда так случается, что слезы наворачиваются на глаза, когда вдруг увидишь какую-ту вещь, которая напомнит о чем-то далеком. Но нужно верить, что впереди еще много хорошего, иначе слишком беспросветным представляется будущее, и жить тогда совсем не хочется.

Сказав это, я посмотрел на Полю, она смотрела на меня. Глаза уже привыкли к темноте. И тут я сделал то, что уже давно нужно было сделать. Я поцеловал ее. Сначала поцелуй был спокойным, но постепенно страсть разжигалась в нас. Я обнимал ее, а руки мои уже снимали одежду с нее и с меня. Она помогала мне. Я взял в ладонь ее правую грудь и почувствовал, как та набухает в моей руке. Губами же нашел другую грудь и стал облизывать сосок. Соски у нее были большие и розовые, а сама грудь — небольшая, но очень красивая. Совсем незаметно мы оказались без одежды. Печка еще не успела нагреть комнату, оттого волоски на моей коже стояли дыбом, а ее бедра покрылись мурашками. Но нам было уже плевать на холод. Будь вокруг хоть снега Антрактиды — мы бы вряд ли заметили их. Я вошел в нее. С каждым толчком я видел, как все сильнее и глубже она отдается мне. Чувствовал, как все требовательнее она двигается навстречу. Потом наступил момент, за гранью которого я уже перестал отличать реальность от вымысла. Я как будто потерял самого себя, потом стал ею, а она — мной. Потом — не было ни меня, ни ее. Все переплелось. Потом, тот клубок, в который мы превратились, взорвался, и лишь спустя какое-то время я осознал, что я — это действительно снова я.

Мы спрятались под большим стеганым одеялом. Воздух в доме постепенно нагревался, но нам было и так тепло. Пока я лежал, во мне зарождалось что-то такое, чему я пока не мог дать определение. Это было похоже на счастье, но какое-то непростое счастье. Не то, что приходит к тебе, и ты радуешься ему и расцветаешь словно фиалка. Была в этом чувстве примесь неуверенности, а также сожаления. Как будто ждешь-ждешь его, и вот оно наступило Ты знаешь — это именно то, что ты так долго ждал, но на сердце мысль: "отчего ж так поздно все пришло" — и сомнения: "а может, и не заслужил я этого, и сейчас кто-нибудь придет и отнимет."

Я сравнивал себя с героем Пастернака, который в хаосе, ужасе и потерях войны вдруг встречает любимую женщину в глуши деревни после долгой и горестной разлуки, когда уже попрощался навсегда. Столько неожиданного счастья сваливается на них, и вместе с ним — такая безнадежность от понимания того, что это — не надолго. И столько тоски:

Свеча горела на столе, свеча горела...

Откуда взялось во мне тогда это ощущение, я не знаю. Но теперь понимаю, что предвиденье есть. И может человек шестым чувством понять, что ждет его впереди. Я тогда точно знал, что не все так просто и безоблачно, как, может быть, хотелось. А главное — еще впереди.

Глава 13

В деревне мы провели около недели. Это было незабываемое и самое счастливое время из всей моей прошедшей жизни. Причин тому несколько. Самая главная — это наше с Полей чувство, которое открылось именно здесь. С каждой минутой оно разгоралось все с большей силой и сверкало все новыми гранями. Я сам, уже не молодой, и знавший много встреч и много расставаний, понимал, что происходящее между нами не имеет цены, и нельзя потерять это или растратить. Потому я пытался не проронить ни одного слова, практически не дышал, только бы не нарушить, не опошлить и не сломать наши такие юные и такие светлые отношения случайной фразой или действием. Как садовник лелеет крохотный росток, как мать не может надышаться над своим ненаглядным чадом, так и мы с Полей берегли те искры расцветаюшей любви, что были нам подарены судьбой.

Димка, несмотря на свой возраст, все понимал, но не давал ревности побороть остальные чувства, чего, в принципе, можно было ожидать от ребенка.

— Я им горжусь, — говорила Поля, — ты первый мужчина, который приблизился к его драгоценной маме. Я всегда боялась этого — не знала, как он воспримет. Часто отказывала себе в общении с людьми. И теперь радуюсь, что все было зря, а Димка оказался таким не по годам мудрым.

Днем все вместе мы гуляли по лесу. Надевали на валенки широкие охотничьи лыжи и отправлялись в самую глушь. Никита Кузьмич показывал Димке следы животных и учил определять, кто это был и что делал. С собой мы брали бутерброды с сыром и колбасой.

Когда уставшие и замерзшие мы возвращались в Заозерье, бывало далеко за полдень. Все вместе готовили сытный обед из вареной картошки с запеченным в тесте мясом лося, напоминавшим по вкусу конину. Чувствуя зверский голод, мы уплетали эту нехитрую еду за обе щеки и смеялись над жадными выражениями лиц друг друга в тот момент, когда заглатывали очередной кусок. Потом нас настигал послеобеденный сон, тягу к которому абсолютно невозможно было побороть. И мы спали. На диванах и кроватях, не раздеваясь, громко сопя и бормоча что-то во сне. Когда же просыпались, то уже был глубокий зимний вечер. Мы собирались у старика в доме и устраивали беседы. Я узнал, что Никита Кузьмич был раньше профессором философии в одном из Ивановских институтов, потом вышел на пенсию и переехал в этот дом, который приглядел задолго до того. Однако исследовательской деятельности он не прекращал и печатался в различных научных журналах.

Однажды утром, когда мне не спалось, я оставил тепло кровати и решил зайти в гости к старику. Я видел, что тот уже давно проснулся — из-за заледенелых окон его кухни пробивался свет. Я вышел на улицу и постучал к нему в дверь. Впустив меня, Никита Кузьмич снял с печки почерневший чайник с горячей водой и сделал чай такой крепости, что походил, скорее, на чифир, а не на чай.

Никита Кузьмич был крайне образованным человеком. За строгой, но, в общем-то, ничем не примечательной внешностью, скрывался отточенный годами аналитической работы инструмент — его мозг. Чем лучше я узнавал старика, тем более во мне росла уверенность в том, что нет области человеческих знаний, куда бы ни забрел его пытливый ум. Однако была во всем многообразии его познаний одна тема, которая интересовала его более всего, и которой он посвятил огромную часть своей жизни, а именно: история языческих догосударственных образований на территории будущей Киевской Руси. Часто в беседе, какая бы тема ни затрагивалась, Никита Кузьмич незаметно для себя переводил разговор в плоскость, связанную с историей языческой Руси. На этот раз речь зашла о фатализме, как одной из составляющих религии. Я рассказал ему про то, как многие события, происходившие в моей жизни, связаны между собой некой едва ощутимой зависимостью, которую можно осознать лишь по прошествии времени. Как будто есть план, по которому развивается моя жизнь, а свобода моей воли — лишь мнимая величина, иллюзия, дающая силы двигаться вперед.

— Такое восприятие повседневности, скорее всего, связано именно с восприятием, а не с повседневностью, — заметил старик, — есть люди, которые живут, ощущая себя властелинами своей жизни. И, действительно, посмотрев на них, начинаешь думать, что нет никакой судьбы — они не верят ни в Бога, ни в черта, ни в провидение, ни в карму, и все у них получается. Ты, видимо, не такой. Так что, все дело действительно в восприятии. Вот ты, веришь в то, что все предопределено. И чем сильнее веришь, тем больше подтверждений этому находишь. А если бы не верил, то, может быть, и не замечал их, а? — посмотрел он на меня вопрошающе. Я промолчал.

— Кстати, язычество, как и любая религия, тесно связано с представлениями о предопределенности судьбы человека. "Все в руках Аллаха" — лаконично говорит ислам, "На все воля Господня" — поддакивают христиане. В любую эпоху люди вверяли свою жизнь в руки высших сил. Но всегда во все времена находились антиподы подобным верованиям. Сущестовали легенды, сказки,[Author ID2: at Fri Jun 23 20:35:00 2006 ] мифы о различных способах обмануть судьбу и высшие силы. Так появились различные джинны из лампы, щуки, исполняющие желания, золотые рыбки, ну, и тому подобные вещи. Кстати, в легендах древних финно-угорских племен, которые, проживали на той территории, где мы сейчас с тобой находимся, встречаются упоминания о некоем знаке судьбы, медальоне с изображением петли, которая в наше время известна, как петля Мобиуса. Так вот: этот знак является сильным артефактом, помогающим человеку изменить свою судьбу. [Author ID2: at Fri Jun 23 23:32:00 2006 ]

— Да, я знаю, что такое петля Мобиуса. Это, если взять полоску бумаги, повернуть ее на 180 градусов, а потом склеить концы. Получится петля, у которой есть только одна поверхность, а не две, как у исходной полоски бумаги.

— Вот именно с этим, а также с внешним видом петли связана символика медальона. Если на петлю посмотреть с одной стороны, то видишь восьмерку — символ бесконечности, если с другой — ноль — тоже символ бесконечности, только с отрицательным знаком. Основную же смысловую нагрузку несет в себе слияние двух поверхностей в одну. Две поверхности — два варианта развития событий, одна поверхность — и ты уже сам волен выбирать: можешь перескочить из нежелательного развития событий в желательное, а потом — наоборот. В этом весь смысл. Тот, кто обладает петлей Мобиуса, может осуществить свои мечты, стать тем, кем хочет. Кстати, в легендах народов всего мира встречаются артефакты с подобными свойствами, например, копье судьбы — им по одной из версий владели Наполеон, а также Гитлер. Вообще-то, если легенды не врут, у подобных артефактов за всю историю должны были быть тысячи владельцев, просто не все хотели быть фюрерами.

— Но ведь тот, кто владеет петлей Мобиуса или копьем судьбы и знает о присущих им свойствах, вряд ли захочет с ним расставаться. Как же он попадает в новые руки?

— Не все так просто. Логично предположить, что первый путь — это смерть человека, в чьих руках он находился. Но тогда бы передача происходила очень редко. Что касается медальона, то по преданию его нельзя отобрать, нельзя купить или выпросить, нельзя завладеть обманом, его можно только найти, при этом, абсолютно случайно. Даже если тебе предлагают его взять, то он тебе не поможет, не проявит свои возможности, и через какое-то время ты его попросту потеряешь. Точно также ты его потеряешь, если он тебе не нужен. Медальон как бы сам знает, где ему лучше быть.

— Но как же тогда его получить?

— Найти! — улыбнулся старик, — я же сказал, только найти. Возможно, есть ритуалы, о которых я не знаю. Возможно, нужно знать время и место, где искать. Это нужно спросить у тех, кому посчастливилось его подержать в руках. Так что твоя убежденность в предопределенности твоего жизненного пути имеет право на существование, поскольку доказать обратное вряд ли у меня получится. Но нужно понимать, что все не так просто.

Тут вошла проснувшаяся Поля, и на этом разговор закончился.

Вообще, эта поездка обернулась для меня чередой откровенных разговоров по душам. Я заметил, как сильно, оказывается, я соскучился по человеческому общению за те несколько месяцев, пока моим единственным собеседником была пятнадцатилетняя девчонка, да редкие случайно встреченные люди. В лесу, дома, у Никиты Кузьмича мы вели бесконечные диалоги обо всем подряд. Со стариком — об истории и философии, с Димкой — о футболе и диких животных, с Полей — о прошлом и будущем. И самое удивительное, я, интроверт, по сути, получал неизмеримое удовольствие оттого, что поочередно то говорю, то слушаю, как говорят другие.

Как-то ночью мы лежали в постели, и разговаривали.

— А мне часто снятся очень реалистичные сны, — рассказывала Поля, — точнее всегда один и тот же сон повторяется снова и снова. Представь: долина, полная сочной зелени, на взгорке стоит дом, я сижу на веранде и смотрю вдаль. Там на лугах пасутся лошади, течет речушка, берега которой заросли камышом. Еще дальше долина переходит в предгорье: зелень сосен смешивается с разноцветьем каменистого кряжа, местами выделяются зеленые пятна высокогорных пастбищ. Можно рассмотреть, как пастух ведет белое стадо овец, которое похоже на облако, медленно плывущее по небу. И над всем этим, подобно древнему великану, нависает заснеженная шапка исполинской горы. Дом стоит почти на самой вершине холма, который закрывает долину от ветров и случайных посетителей. От самой веранды вниз к реке идут виноградники, которые расходящимися лучами расчерчивают холм вдоль и поперек. Пейзаж просто потрясает. Нет сил отвести глаза. Но самое впечатляющее заключается даже не в этом. Над всем пейзажем доминирует неземное, нечеловечески красивое небо. Ты когда-нибудь видел картину Клода Моне "Ванильное небо"? Если видел, то можешь представить, о чем я говорю. Во сне ничего не происходит. Я на веранде стою одна и рассматриваю пейзаж. Вот и все. Когда я просыпаюсь, то мне хочется плакать оттого, что я вновь потеряла ощущение, которое у меня возникает во сне. Ощущение абсолютного счастья. Я думаю, что это место где-то существует на самом деле. Может быть, не на Земле, а может, и на Земле, но в другом измерении. И это место предназначено для меня, а я предназначена для него. Что-то вроде личного рая, к которому нужно найти дорогу. Вот только как это сделать, я не знаю.

Пока Поля говорила, я вдруг вcпомнил, что однажды видел точно такой же сон. Я совсем об этом забыл, а тут, навеянное полиным рассказом воспоминание как будто прорвало тонкую пленку, за которой хранилось, и неожиданно вспыло на поверхность. Так часто бывает, что не можешь вспомнить слово и чувствуешь, что оно вот где-то рядом, но не можешь его ухватить. А потом в какой-то момент сразу вспоминаешь. В моем сне тоже была долина с нависающей над пейзажем горой, был и дом с верандой, и виноградники, а, самое главное, было небо, именно такое небо, каким описывала его Поля: завораживающее своей неземной красотой. Я не стал говорить об этом вслух — больно уж неправдоподобно такое совпадение, а вместо этого сказал, что, возможно, она видела это место по телевизору или на фотографии в журнале, забыла об этом, а потом приснился сон. Поля ответила в том духе, что все может быть, конечно, и вскоре мы забыли об этом разговоре.

Незаметно прошла неделя беспечной деревенской жизни, и мы начали собираться в обратный путь. Я чувствовал, что подобно ведру с родниковой водой, наполнен до краев спокойствием и чистотой, которые появились в моей душе благодаря этой поездке. Мне хотелось как можно дольше сохранить это ощущение. То же самое чувствовала и Поля, поэтому практически всю дорогу назад мы не проронили ни слова. Только Димка, для которого все нипочем, трещал как сорока на заднем сиденье машины. Мы же с Полей закрылись в себе, создавая вокруг этой недели защитные стены в замке своих воспоминаний. Мы-то с ней знали, что нужно немножко помолчать, чтобы ничего не растратить.

Да! Как я был прав тогда, стараясь сохранить в памяти каждую секунду. Я как будто знал, что больше уже не увижу Полю. Хотя, когда мы остановились у подъезда их дома, и я помог донести сумки, ничего во мне не ёкнуло. Я сказал, что сдам машину, потом навещу Андрея, а вечером буду у них. Кто же знал, что не суждено?

Глава 14

Я поставил машину на стоянку и поехал на метро к Андрею. Дверь в квартиру была закрыта, и на звонок никто не выходил. То, что я обнаружил, открыв дверь своим ключом, повергло меня в настоящий шок. По квартире как будто прошел смерч. Шкаф в коридоре и ящики в кухонной стенке были выпотрошены. На полу у стола валялся телевизор, рядом красовалось кровавое пятно от разбитой банки с томатным соком. Но это было лишь малой частью того кошмара, который ощущался в атмосфере квартиры. Я прошел в комнату, и, несмотря на то, что ожидал увидеть там что-то ужасное, все-таки не смог удержаться от возгласа. Посреди комнаты стояло кресло, к которому толстой бечевкой было привязано то, что еще совсем недавно являлось телом Андрея. На белой футболке растеклось липкое пятно, а на животе в области печени нож оставил глубокую рану, которая, судя по всему, и явилась причиной смерти. Лицо Андрея было бледное как полотно, сплошь в кляксах кровоподтеков, нос сломан. Я понял, что его пытали прежде, чем убить. Руки были привязаны к подлокотникам кресла. На некоторых пальцах видны следы от сигарет, другие были раздроблены молотком, который лежал здесь же на полу. Рот заклеен скотчем. Ко лбу прилипла окровавленная прядка волос. [Author ID2: at Fri Jun 23 20:48:00 2006 ]

Я подошел, чтобы проверить пульс. Рука была не такая холодная, как я ожидал, но пульса не было. Тогда я решил попробовать еще раз на сонной артерии. Здесь мои пальцы почувствовали слабое, едва заметное трепыхание: так из последних сил вздрагивает рыба, проведшая на воздухе слишком много времени. Я бросился к телефону, чтобы вызвать скорую. После вернулся к Андрею, и стал разматывать скотч и веревки, которыми он был привязан. Когда я с хрустом оторвал последний моток скотча от лица Андрея, он неожиданно издал стон и открыл глаза.

— Держись, скорая вот-вот уже будет, — сказал я, взяв его за руку.

Он простонал еще раз — рука сильно болела. Потом набрал в легкие воздуха и хриплым не своим голосом прошептал:

— Они искали какую-то петлю.

— Петлю? Кто — они?

— Их лиц я не видел, они все время были в масках, одеты во все черное. Петля Мобиуса — вот что они искали.

На этот небольшой разговор Андрею истратил оставшиеся силы и, вдруг побледнев, снова потерял сознание.

Я бросился встречать скорую, звук приближающихся сирен которой был уже явно слышен. Пока бежал по пролетам лестницы (лифтом было бы дольше), все думал: "Бред какой-то: "Они искали петлю. Одеты во все черное". Какая-то мысль проскочила, краешком крыла чуть задев сознание, но, все-таки, не задержавшись в нем: "Петля. Петля Мобиуса?! Где-то я уже про нее слышал...

Медики, осмотрев Андрея, соединили его с аппаратом искусственной вентиляции легких, сделали укол в вену, уложили на каталку и грузовым лифтом спустились к машине. Я поехал вместе с ними. По дороге Андрею стало хуже. В больнице его сразу же повезли в операционную: там уже ждала бригада врачей. Меня оставили сидеть в приемной. Через какое-то время подошла медсестра, ей были нужны данные для того, чтобы зарегистрировать Андрея.

Я сидел на жесткой лавке, обитой дермантином, руки держал в карманах куртки. Думал о том, как неожиданно и быстро жизнь переворачивает все с ног на голову: еще вчера Андрей был на волне, а сейчас беспомощен и на волоске от смерти. У меня было такое чувство, будто кто-то бросил на ровную гладь мироздания камень, и по воде пошли круги. Они стали расширяться, охватывать все большее пространство, и тот, кто попал в зону их воздействия, не может ничего им противопоставить. Остается отдать себя во власть стихии и не сопротивляться: все равно бесполезно. Андрей уже почувствовал на себе удар, и не выдрежал. Я знал, что скоро придет и моя очередь. Выдержу ли?

Пока так размышлял, рука в кармане теребила что-то холодное, круглое. Я достал руку и выудил на свет медный брелок, про который давно уже успел забыть. В этот момент все вдруг встало на свои места. Линии человеческих судеб пересеклись. Круг замкнулся. Как это ни назови. С кристальной чистотой мне стало ясно в эту секнуду, что никто иной, а именно я бросил камень, разрушивший устоявшийся мир. Я был причиной губительных кругов. Это я не стал жить как все: размеренно и однообразно. Это я взбаламутил воду, и вместе с изменениями в моем мире, стали меняться миры окружающих меня людей. Я — причина, а отвечают они.

Я смотрел на медальон. Люди в черном искали петлю Мобиуса. Непонятные причины и следствия вдруг соединились в одну точку. Медальон в моей руке был тем самым языческим знаком — петлей Мобиуса, про который рассказывал Никита Кузьмич. Люди, напавшие на Андрея, те самые, с черными волосами, от которых я удирал по переулкам. И нужен им был не Андрей, а я. Точнее, эта железяка, которую я держал в руке. У меня появилось желание подойти к окну и выбросить его к чертям собачьим. В этот момент в коридор вышел врач в голубом халате, снял с лица марлевую повязку и подошел ко мне:

— Вы родственник Андрея Данилова?

— Нет, близкий друг. Я нашел его в таком состоянии! С ним все в порядке?

— К сожалению, у меня нет для вас хороших новостей, — сказал врач, теребя повязку в правой руке. — Он умер во время операции. Мы сделали все, что могли.

— Умер? — выдохнул я.

— Слишком большая потеря крови, мне очень жаль, — сказал врач и спросил меня, есть ли у Андрея родственники. Я ответил, что нет, разве что бывшая жена, и присел обратно на скамейку. Я был в шоке. Доктор ушел, оставив меня так сидеть. В моей руке все еще лежал медальон. Я посмотрел на него: неужели из-за этой невзрачной вещицы погиб Андрей? Что там рассказывал старик: будто бы он дает шанс на исполнение мечты? Какая чушь!

Не знаю, сколько прошло времени, пока я так сидел. Ко мне подошли люди в форме и попросили проехать с ними на Петровку. Когда мы садились в машину, было уже темно. На Петровке меня посадили в КПЗ, и этот факт меня возвратил к жизни. Я вдруг подумал, что те, кто первыми оказываются на месте преступления, часто попадают под подозрение. "Хотя мне не стоит волноваться: у меня есть стопроцентное алиби — Поля", — подумал я и на сердце от воспоминаний о ней потеплело.

Примерно через час камера открылась, и молодой сержант повел меня по длинным коридорам, пока не завернул в одну из однотипых дверей, каких тут было множество. Как только я зашел в комнату, сержант удалился, и я увидел сидящего за столом угрюмого мужчину в сером костюме. Судя по всему, это был следователь. Он что-то писал на листе тонкой желтой бумаги и даже не посмотрел на меня. Потом вдруг поднял голову и после минутной паузы предложил присесть на стоявший рядом с его столом стул. На вид следователю было лет тридцать пять, голос же у него вытягивал на все шестьдесят — такой ржавый, похожий на скрип несмазанных шестеренок, противный голос. Я присел. Он продолжал писать дальше, потом, без предисловия, вдруг проскрипел:

— Ну, рассказывайте!

— Что рассказывать? — пожал я плечами.

— Рассказывайте, при каких обстоятельствах, как, а, главное, зачем, вы пытали, а затем убили Данилова Андрея Сергеевича.

Я своим ушам не поверил. Следователь поднял взгляд от бумаги и стал изучать мою реакцию.

— Вы, наверное, шутите. Мы с ним были друзья. Я его нашел и вызвал скорую. К тому же, у меня есть алиби.

— Ну что ж, проверим.

Мне пришлось долго и нудно объяснять, где и что я делал в последние двацать четыре часа. Потом следователь вызвал сержанта и тот отвел меня в камеру, но на этот раз в другую — одиночную. В камере было холодно и неуютно на жестких нарах. Я сначала сидел, думал, что скоро все прояснится, и меня выпустят. Так прошло часа два. Потом принесли еду — перловую кашу с куском хлеба. Есть я не стал. У меня было такое подавленное настроение, как будто меня КАМАЗ переехал. Нужно было бы кричать, требовать адвоката. Но я лишь прилег на нары и почти сразу же заснул. Я принял свою долю с покорностью навьюченного животного, смиренно шагающего вслед за погонщиком. Мне было наплевать, где спать. И я спал там, где пришлось. Фатализм!

Утро встретило меня ужасающей головной болью и полным непонимаением того, где я нахожусь. Постепенно я все вспомнил. Смерть Андрея, допрос у следователя, ночь в камере. Почему-то не возникло чувства, что такое не должно было случиться со мной, наоборот, я понимал, что еще как может! И кто его знает, что там будет дальше?

Вскоре принесли завтрак. Опять перловую кашу. Я даже усмехнулся на такое постоянство местного рациона, но кашу съел. Еще через полчаса меня попросили на выход. Знакомыми коридорами с конвоем мы прошли к той же двери. На этот раз следователь сразу предложил мне стул и завел разговор о моем алиби:

— Видите ли, — говорил он, — мы провели розыскные мероприятия, и возникли некоторые трудности. Дело в том, — без паузы продолжал он, — что вчера для допроса была вызвана Гольдфейн Полина Валерьевна. Мы ей позвонили по телефону, который получили от вас. Она оказалась на месте, была очень встревожена, узнав причину, по которой мы ее побеспокоили, и без видимых колебаний согласилась подъехать к нам на Петровку. Я лично с ней разговаривал примерно в семь вечера. Но, к моему удивлению, она так и не появилась: ни вчера, ни сегодня. На мои звонки никто не отвечает. C утра я отправил туда бригаду — безрезультатно. Может быть, у вас есть какое-то объяснение этому?

Я услышал вопрос следователя, но смысл его с трудом дошел до меня. Как только он сказал, что Поля пропала, я почувствовал, что земля уходит из-под моих ног. Следователь что-то там еще говорил, он не мог понять, что случилось! Для меня же... не знаю, можно ли назвать это предчувствием, нет, это было четким знанием, как будто черное неподъемное нечто навалилось на мои плечи и придавило к земле. Я знал, что все безмерно, невыносимо и, главное, безвозвратно плохо. Что я сижу здесь, а все закончилось, и я ничего не могу — уже поздно. Следователь, наконец-то, заметил, что со мной творится что-то неладное, и позвал на помощь.

Очнулся я в палате больницы. Вокруг стояли койки, на которых в ряд расположились больные, кто-то бредил во сне. Было темно, за зашторенными окнами расстилалась ночная Москва, и только под дверью, ведущей в коридор, блестела тонкая полоска света. Мне не хотелось смотреть на свет. Я лежал на спине, смотрел вверх. Я не видел потолок, хотя знал, что он там есть. По моим вискам текли слезы. Я чувствовал, как намокли волосы, как слезы проложили себе путь над ушами и дальше по шее стекают на подушку. Для меня время остановилось, не было звуков, не было запахов, не было тепла или холода — было лишь это ощущение воды: как будто я весь в воде. Так прошла, по-видимому, вся ночь.

Утренний свет застал меня все в том же положении, мне было все равно. Когда к моей кровати подошла медсестра, я оставался таким же безучастным. Она заставила меня выпить таблетки. Я выпил. Она ушла. Потом приходил врач, он послушал меня, померял давление. На его вопросы я тоже не отвечал. Он сделал мне укол, после которого я практически сразу заснул. Когда я проснулся, на стуле рядом с моей кроватью сидел слеователь. Он, видимо, рассматривал меня, пока я спал. И когда я неожиданно открыл глаза, он вздрогнул. Во взгляде, да и во всем его виде сквозила неуверенность. Он как будто не знал с чего начать. Наконец, он набрал воздуха в легкие, кашлянул и заговорил:

— Вы знаете, какое сегодня число?

Я молчал.

— Сегодня пятница. Прошло два дня, как вы неожиданно свалились у меня в кабинете, — он остановился, ожидая от меня какой-либо реакции. Не дождавшись, он продолжил:

— За то время, что вы провели в больнице, выяснились некоторые обстоятельства. Начну с главного: ваше алиби пдтвердилось. Нам удалось встретиться с профессором Пилюгиным, он подтвердил, что в указанное время вы, Полина Гольдфейн, а также ее сын, Дмитрий, находились у него в гостях. К тому же, мы навели справки в агентстве, где вы брали машину напрокат. Так что обвинения против вас выдвигаться не будут, вы идете в деле как свидетель.

Следователь говорил быстро, как будто ему хотелось сказать то, что нужно сказать, скинуть ношу с плеч и успокоиться:

— Во-вторых, судя по всему, вы были близким другом Полины Гольдфейн, — здесь он осекся, поняв, что говорит про Полю в прошедшем времени. Быстро посмотрел на меня, увидел, что я либо не понял, либо еще что-то, главное — не отреагировал, и только после этого продолжил, — она погибла в тот вечер, когда добиралась на Петровку. Ее убили.

Следователь рассказал подробности: Поля шла по Петровке, и на пересечении с улицей ... кто-то, видимо. один из встречных прохожих пырнул ее ножом в бедро. Вокруг были сотни людей, но свидетелей нет. Ее повезли в Склифасовского, но по пути она умерла: у нее была перерезана артерия. Они, на Петровке, узнали об этом только на следующий день после обеда, когда я уже был в больнице.

Я слушал рассказ следователя практически безучастно. Я знал, что Поли больше неи еще в тот момент, когда следователь сообщил мне, что она не пришла, хотя обещала придти. Подробности для меня были не важны — я знал, кто убийцы. Все те же, что убили и Андрея. Я только не знал, как их найти.

Следователь провел в палате еще какое-то время. На его вопросы я не отвечал. Вскоре пришел доктор, и они, перешепнувшись парой слов, вышли в коридор. Обратно следователь уже не вернулся. Это был последний раз, когда я его видел.

Глава 15

Никто не знал, зачем и куда идет этот человек в широком темно-сером пальто и такой же темно-серой вязаной шапочке на голове. Никто, даже он сам. Сначала он думал погулять по центру — старые улицы, дома успокаивали его. Приводили хаос в голове в некое подобие порядка. Мешали только люди. Они сновали повсюду, как тараканы. Он ненавидел их. За что? Он и сам этого не знал. Было время, когда он хотел быть вместе с ними, быть похожим на них, но у него не получалось — не хватало умения выразить свои мысли, мешали косноязычие, стеснительность. От этого он приходил в замешательство, сбивался еще больше. В конце концов, замолкал и замыкался в себе.

Потом он познакомился с Викой, и она стала его спасательным кругом. Так он считал. Но она предала его, и он ее убил. Это было полгода назад. Он скрыл следы преступления, но не это было важно. Важен был факт его перерождения, а перерождение произошло. Сначала он удивился, что не испытывает угрызений совести от того, что убил человека. Потом до него вдруг дошло, что он не чувствует даже страха перед возмездием, причем, ни от закона, ни от бога. Но через какое-то время одна мысль пришла к нему в голову. Эта мысль не давала покоя: нужно было проверить себя — сможет ли он еще раз переступить через главный запрет, который общество навязывает каждому человеку с рождения? Сможет ли он убить опять, причем не в запале, а хладнокровно?

Он сделал круг: от Театральной площади — по Тверской, потом — мимо кинотеатра вышел на Петровку, повернул направо и пошел обратно в сторону Театральной. Навстречу спешили люди. Он практически не смотрел на них и в какой-то момент решил, что не должен откладывать, а должен проверить себя прямо здесь и сейчас. Рукой в глубоком кармане пальто он нащупал раскладной нож, раскрыл его, проверил пальцем остроту лезвия и стал высматривать встречных прохожих. Пройдя метров пятьдесят, он увидел молодую женщину, которая с озабоченным видом шла прямо на него, и быстро оценил обстановку: все, кто проходил в этот момент мимо были заняты исключительно собой, на улице уже достаточно темно, чтобы провернуть все незаметно, и он позволил женщине в себя врезаться. В тот короткий момент, что она была рядом и в недоумении пыталась понять, что произошло, он коротким выверенным ударом поразил ее ножом во внутреннюю часть бедра. Она охнула и по инерции прошла еще несколько шагов. Он продолжил свой путь, как ни в чем ни бывало. Когда женщина упала, и кто-то попытался ей помочь, думая, что она подскользнулась, он уже был далеко и не слышал крики собравшихся вокруг нее людей. Свидетелей много, но никто толком ничего не видел!

Глава 16

В больнице меня продержали около недели. Потом перевели в другую, где-то за городом. Я понял, что эта новая больница — психиатрическая, но и это меня не волновало. Я по-прежнему не говорил. Я знал, что дело не в физиологии, и пожелай я что-нибудь сказать — проблем бы не возникло. Но я не хотел. И проблема была в этом.

Палата была одиночная, окна не зарешечены, так что я понял, что никто меня не держит, и больница вовсе не строгого режима. Из соседних палат изредка доносились вопли. Но, в общем-то, у меня не возникало тягостного ощущения от того, что я нахожусь здесь. За мной ухаживали, кормили, даже приносили утку, поскольку я не вставал. И так проходил день за днем. В больнице сильно топили, и в палате бывало душно. Тогда сиделка, Елена Прокофьевна, открывала форточку, и в комнату врывался свежий запах соснового бора.

Елена Прокофьевна была пожилая добрая женщина, полная сочувствия к больным, за которыми ухаживала. Меня она называла "милок" и все время спрашивала: "Как же тебя угораздило, милок, такой молодой? Что ж ты молчишь-то?" Говоря это, она не обращалась ко мне, а как будто разговаривала сама с собой. Мыла полы, стирала пыль с подоконника, убирала за мной, кормила с ложечки и все говорила-говорила. И мне ничего не оставалось, как слушать.

По утрам, после завтрака, приходили врачи. Они пытались со мной разговаривать, но я молчал. Все их старания ни к чему не приводили, но они не отчаивались и назначали мне все новые и новые процедуры. Но, честное слово, ненавязчивая болтовня Елены Прокофьевны помогала мне больше. Никогда в жизни у меня не было так много времени для размышлений: сиделка болтала, а я — думал. Первое время я отгонял мысли о смерти Поли, они приносили мне невыносимую муку, но постепенно я принял это, как факт, меня только никак не могло отпустить осознание своей вины. Это я втравил ее в эту историю, из-за меня ее убили так же, как до этого убили Андрея. Я не мог себя простить за это, хотя сейчас думаю, что мне не в чем было себя винить.

Тем временем за окном расцветала яркой зеленью очередная весна — время года, которое каждый раз заставляло меня по-новому взглянуть на жизнь. Я слушал, как в бору радостно поют птицы, но сам на этот раз не чувствовал ни вдохновения, ни надежды на выздоровление. Я знал, что даже если внешне я смогу стать таким, как прежде, и буду изо дня в день осуществлять стандартный набор действий, которые присущи нормальным людям, я никогда не смогу вернуть мой разрушенный внутренний мир. Он был похож на выжженную пустыню, в которой ничего не растет и не будет расти, сколько ни поливай. Даже не так: он был похож на черную пустыню, где черное солнце раскаляет черный песок, на котором нет места для зелени новой жизни. Если бывают инвалиды души, то я стал таким. И, в общем-то, неудивительно, что большую часть своего времени я занимал планированием мести, поскольку для мести в черной пустыне моего сердца места было хоть отбавляй. А в том, что шанс для мести представится, я не сомневался. Что будет после, меня не волновало.

Незаметно прошла весна, наступило жаркое лето, и по ночам стало светло. Вокруг, мешая спать, пищали комары, которым никакие сетки не были помехой, и я пролеживал без сна в своей постели до самого рассвета. Потом усталость наваливалась, и под первые песни ранних птах я засыпал беспокойным сном. А через несколько часов меня вновь будила Елена Прокофьевна. И начинался день, в котором все шло своим кем-то назначенным распорядком, к которому все привыкли: и врачи, и медсестры, и больные. И никому и в голову не приходило что-либо менять. Кто знает, сколько времени я мог провести там? Может всю жизнь? Но все сложилось несколько иначе.

Однажды в такое же непонятное время суток (то ли еще ночь, то ли уже утро), когда я только-только справился с бессонницей, мне приснился сон. Я сразу же узнал место, в котором оказался. Это была дорога, с двух сторон которой тянулись такие же бесконечные, как сам дорога, поля. Я огляделся: все было в точь-точь так же, как в предыдущем сне: дорога, лентой уходящая вдаль, деревня на горизонте, поля. Я стал ждать.

Вскоре появились они. Как и прежде, он шел впереди, она — чуть поодаль. Одеты в такие же, как прежде, хитоны из неокрашенной шерсти. Я ждал их, стоя на месте. Они приблизились настолько, что можно было рассмотреть лица. Я попытался, но из-за яркого света у меня ничего не вышло. Свет становился все нестерпимее, пока не стал таким жгучим, что его не могли выдержать глаза. Я упал и опомнился лишь мгновение спустя, стоя на коленях. Рядом я увидел ноги в сандалиях проходящего мимо человека. Я не смог поднять свой взгляд. В этот момент мимо проходила женщина, и я закричал. В этот крик я вложил всю свою душу, всю свою боль. Я будто бы взорвался изнутри, и, может быть, благодаря этому, смог увидеть, что происходит. Женщина остановилась около меня, и я услышал голос, в котором соединились вместе власть и любовь: "Вставай!". Я не мог не послушаться и встал. Женщина была на полголовы ниже меня. Я смотрел на нее и ждал, что она скажет. Почему-то я знал, что мне не стоит ничего говорить. Она молчала, потом отвернулась, обогнула меня и стала догонять своего спутника. Тот уже успел удалиться от нас метров на сто. Я бросился вслед: "А как же я? Мне с вами?". "Нет, тебе туда, — показала она рукой в обратном направленни, — там тебя ждут!". Она повернулась, оставив меня стоять посреди дороги, и вскоре они скрылись за горизонтом. С минуту я постоял и пошел в том направлении, куда она сказала мне идти.

Утром я напугал Елену Прокофьевну тем, что вдруг — ни с того, ни с сего — заговорил. От неожиданности она даже присела на стул, как была: с веником. Я попросил позвать врача. Елена Прокофьевна пообещала мне и ушла, крестясь: "Господи, радость-то какая!". Но вернулась она одна. Сказала, что врач придет во время осмотра по распорядку после завтрака. Я стал ждать. Потом решил встать. После долгого безделья мышцы атрофировались, и мне с трудом это удалось. Попытавшись сделать шаг, я чуть было не упал, и, споткнувшись, присел на стоявший рядом стул. В таком положении меня и застала Елена Прокофьевна, которая принесла завтрак. Я попросил дать зеркало, чтобы я мог на себя посмотреть. Она вышла в коридор и через минуту принесла небольшое круглое зеркальце в красной пластмассовой оправе. Я увидел старое, в морщинах, заросшее седой щетиной лицо человека, про которого можно было бы сказать, что его изрядно потрепала жизнь. Но это определенно было мое лицо. Волосы, хотя меня и стригли, порядком отрасли и полностью поседели. У меня возникло ощущение, что из меня как будто высосали жизненную энергию, настолько плохо я выглядел. Вкупе с атрофированными мышцами и дрожащими руками я был настоящим разваливающимся стариком.

Вскоре пришел врач. Я рассказал ему, что прошедшей зимой испытал шок от потери близкого человека, и это выбило меня из колеи. Но теперь мне стало легче. Спокойная атмосфера больницы, хороший уход и лечение помогли мне, и я чувствую себя почти выздоровевшим. Доктор выслушал меня, что-то записал в истории болезни, задал несколько вопросов и ушел.

После этого я провел в больнице чуть больше недели. Каждый день я разговаривал с врачом. Он просил подробнее рассказывать о событиях, приведших к болезни. Я рассказывал, он следил за моими реакциями, пытаясь убедиться в том, что я действительно могу спокойно об этом говорить. В свободное время я занимался тем, что разрабатывал непослушное тело. Я часами ходил по коридорам больницы, раз за разом поднимался по ступенькам с первого на третий этаж и обратно. Мышцы болели, но постепенно я почувствовал, что вполне могу на них положиться. По крайней мере, мне не придется просить помощи у кого-либо на улице. Прогресс, произошедший со мной, был так значителен — я стал говорить, вставать, проявлял полную вменяемость, — что врачи объявили меня здоровым и выписали из больницы. Мне выдали мою одежду взамен больничной пижамы. Я надел свои старые джинсы, футболку (вещи были выстираны и немного пахли хлором) и вышел на улицу. Была середина августа, стояла жара, и моя зимняя куртка была ни к чему. Я вывернул карманы, достал ключи от своей квартиры, в которой жила теперь одна жена, ключи от квартиры Андрея, кредитную карту и злосчастный медальон. Все это я сгреб в кучу и положил в сумку, которую повесил на плечо. Куртку же свернул в рулон и, проходя мимо мусорного контейнера, выбросил — она мне больше не понадобится. Потом на маршрутке доехал до платформы, и, сев на электричку, добрался до Курского вокзала.

Глава 17

С тех пор, как умерла мама, многое изменилось в судьбе Димы. Он больше не жил в Москве. Его взяла к себе двоюродная сестра мамы, тетя Ира. И он жил вместе с ней, ее мужем — дядей Володей — и их дочерью, Настькой, которая была старше на два года, и поэтому не общалась с ним. А если и общалась, то только по необходимости. Относились к нему, в общем-то, хорошо, так что жаловаться было не на что. Только Димка скучал по маме и, бывало, плакал перед сном. Еще пришлось привыкать к новой школе, где он никого не знал, и поначалу было трудно, и мамы нет, чтобы поддержать.

После смерти Полины откуда-то появилось множество непонятных дальних родственников, которые все как один стали бороться за право опекунства над Димой. Был даже суд. К счастью для него, дело решилось в пользу тети Иры, поскольку ближе ее все равно никого не было. Красновы были простыми и добрыми людьми: звезд с неба не хватали, вперед не лезли, но и зла никому не делали. Деньги свои зарабатывали сами, а не воровали, как многие другие. Тетя Ира стала опекуном, и распоряжаться деньгами, доставшимися Диме в наследство, могла только на его благо. К тому же, к большей части капиталов попросту не было доступа, они лежали на счете в банке и ждали, когда Димке исполнится восемнацать. Да ей и на ум не могло придти — потратить эти деньги каким-то несправедливым образом.

Все это я, естественно, не мог знать. Сойдя с электрички на вокзале, у ближайшего телефона-автомата я нашел "желтые страницы" и стал их изучать. Мне нужны были адреса фирм, сдающих машины напрокат. Желательно тех, что находились где-нибудь поблизости. Оказалось, что одна такая фирма действительно есть.

На то, чтобы оформить машину у меня ушло около сорока минут. Девушка-менеджер очень тщательно осматривала мой паспорт, пытаясь понять, действительно ли вклеенная фотография и то лицо, что она видит перед собой, принадлежит одному человеку. В конце концов она успокоилась. Но для этого мне пришлось сказать ей, что я возьму весь пакет услуг, включающий многочисленные страховки. Она с видимым удовольствием сняла деньги с моей карты, и после этого я с ключами и документами на руках вышел через служебную дверь на площадку, где стояли в два ряда несколько десятков автомобилей.

У меня был нехитрый план, основанный больше на предчувствии, чем на каких-либо логических предпосылках, но, тем более, я был уверен в его успехе. Для его осуществления я должен был быть мобильным, поэтому мне и была нужна машина. Я выбрал белый гольф, который ничем бы не выделялся из общей массы. Охранник на стоянке проверил документы и указал на мою машину. Открыв машину, я сел в нее, настроил под себя сиденье, ремни безопасности, зеркала, и вставил ключ в замое зажигания. Двигатель весело заурчал. Я выехал со стоянки и по шоссе Энтузиастов направился в центр.

Моей целью было найти людей, убивших Андрея и Полю. Я все думал: как же мне это сделать? Я решил: раз им так и не удалось достать медальон, то вряд ли они прекратят свои попытки. Они, конечно, потеряли мой след на несколько месяцев, но я был последний, известный им, обладатель петли Мобиуса, и значит, им в любом случае нужен я. А раз так, то можно этим воспользоваться. Я был уверен, что смогу выследить их либо у квартиры Поли, либо рядом с домом Андрея. Где же им еще меня искать?

Добравшись до района, который когда-то был исследован мной пешком вдоль и поперек, я оставил машину у старого кафе, рядом с которым прошлой осенью кормил птиц. Я посмотрел сквозь стекло внутрь. Да, вот и он — мой столик, ничего не изменилось. У меня слезы навернулись на глазах, и я, отвернувшись, пошел к дому. Я не боялся, что могу быть узнан. C длинными седыми волосами и отросшей бородой мой облик полностью изменился. К тому же, я надел черные очки и бейсболку, так что можно было не беспокоиться по этому поводу и спокойно наблюдать за обстановкой, расположившись на лавочке рядом с домом. Что я и сделал.

Я огляделся. На первый взгляд их присутствия здесь не ощущалось. "Ну что ж, будем ждать," — подумал я и стал ждать. Практически сразу представился случай проверить мой камуфляж. Я увидел, как из подъезда выходит девчонка с холщовой сумкой в руке. Это был Лена, она подросла за время, что я ее не видел. Сейчас бежала, наверное, в магазин. Она прошмыгнула мимо, кинула на меня быстрый взгляд и, конечно же, не узнала. Я проследил за ней до самого поворота, за которым она и скрылась. Ее вид вызвал во мне грусть и ощущение того, что все, что было, происходило не со мной.

Остаток дня я провел на своем посту. Один лишь раз я вернулся к машине и, по пути зайдя в магазин, купил вареной колбасы, хлеба и минералки. В машине я всем этим перекусил и вернулся обратно к дому. Там сменил позицию, чтобы не вызывать подозрений у жильцов и переместился подальше от подъезда, ближе к школьному двору. К вечеру, когда стало ясно, что сегодня сюда уже никто не придет, я отогнал машину от кафе и поставил ее рядом с тротуаром метрах в трехстах от дома Андрея среди других машин, где она не вызвала бы ничьих вопросов. Сделав так, я разложил передние сиденья и устроился спать. Ночи были теплые, так что замерзнуть я не боялся.

Оказалось, что я был излишне оптимистичным, когда надеялся, что без проблем смогу выйти на след убийц. День за днем я проводил то на Сретенке, то на Калужской, и все безрезультатно. Ночевал в машине, ел что-то незатейливое, ходил мыться в общественную баню. В общем, поддерживал небольшой огонек в лампадке моей жизни: старался не тратить попусту силы, поскольку знал, что они мне еще понадобятся. Так прошло три недели, у меня осталось не так много денег и я уже начал сомневаться в успехе. Что мне оставалось делать? Только ждать. И я ждал, ждал безропотно и даже безучастно, как ждут далекое лето, зная, что сперва должна пройти зима, а потом — весна.

Я все думал над тем, зачем я это делаю. Понятно, что путь, выбранный мной, ведет к пропасти, но я все же шел по нему. Почему так? Круг должен замкнуться? Когда-то давно я стоял на кухне и варил макароны, в тот момент я сделал выбор в пользу жизни и неизвестного будущего, хотя мог не продолжать безнадежное барахтанье в поисках смысла. Может быть, нужно было покончить со всем именно тогда? А так я сделал еще один круг по спирали и вернулся к тому, с чего начинал, так стоило ли? Нет, я знал, что все было не зря, и теперь я должен отомстить, потому что нет ничего другого, что бы я мог сделать. И сразу после этого все закончится.

Прошло еще несколько дней, деньги закончились окончательно, последние ушли на то, чтобы залить полный бак бензина — это было самым важным: вдруг они будут на машине, и тогда я не смогу за ними проследовать. Появившись с утра на Калужской, я удостоверился, что как всегда никого нет, и решил пройти в магазни, чтобы запастить какой-нибудь едой. Машину я оставил около дома Андрея и возвращался к ней из магазина пешком. Мой Golf стоял, притертый между Волгой и Маздой. Приближаясь, я видел из-за мусорного бака, что стоял на углу дома, только его крышу. Как только я обогнул препятствие в виде полуметровой ограды, которая защищала от посягательств жиденькие кустики декоративной мяты, высаженной кем-то из жильцов, машина полностью попала в поле моего зрения. Я направился к ней и тут увидел, что на скамейке рядом сидит девушка, одетая в длинный черный кожаный плащ, не совсем подходящий для стоявшей на дворе погоды. Хотя на голове у нее был ежик из коротких, крашенных в черный цвет волос, я сразу узнал в ней ту самую девицу, что когда-то крутилась вокруг нас с Полей в зоопарке. От неожиданности, я даже остановился. Она посмотрела в мою сторону. Усилием воли я заставил себя с видом жильца этого дома пройти мимо, и завернул в следующий по ходу подъезд. Только здесь мне удалось перевести дух. Дверь, ведущую на улицу, я намеренно оставил чуть приоткрытой, единственная лампа не горела, и мне было удобно из полутьмы смотреть за тем, что происходит снаружи. Судя по всему, она не обратила на меня никакого внимания и продолжала все также сидеть, поглядывая по сторонам. Я же наблюдал за ней. Спустя минут двадцать она поднялась и зашла в соседний подъезд. Я решился покинуть свой наблюдательный пост и перебрался на улицу, чтобы иметь более выгодную позицию. Выйдя из подъезда, я, не торопясь, перешел через весь двор и в конце его завернул в ворота школы. Там я устроился на спортивной площадке рядом с забором, отделяющим школьный двор от улицы. Тут стояли два гимнастичеких бревна, на один из которых я и взобрался. Вокруг были насажены кусты акации, которые полностью скрывали этот закуток от людей с той стороны забора. Мне же, напротив, все отлично было видно.

Минут через пять девушка вернулась, но к лавке на этот раз она не пошла, а сразу же повернула в сторону метро. Я бросился за ней. Соблюдая конспирацию, я отстал метров на пятьдесят и шел вслед, стараясь не потерять взглядом ее фигуру в толпе людей. Когда же она нырнула сквозь стеклянные двери в метро, то я не стал ждать и поспешил за ней. Я в припрыжку заскочил на эскалатор, очутившись, при этом, едва на десять ступенек выше ее. Она не дожная была запрыгнуть на подножку уходящего поезда без меня, иначе я ее упущу. На станции оказалось полно людей, и здесь было проще затеряться от ее случайного взгляда. Поэтому я стоял в толпе буквально в пяти метрах от нее и разглядывал темноту туннеля. Следить за ней не было смысла. Я и так знал, что она рядом, так что не стоило лишний раз привлекать внимание. Если она что-то заподозрит, то уже мне самому придется быть объектом охоты, а это в мои планы не входит. Посему, нужно быть осторожным.

По приходу состава я только тогда сел в соседний вагон, когда убедился, что она уже находится внутри электрички. Поезд тронулся. Я пробрался сквозь толпу в переднюю часть вагона и встал у окна. Сквозь стекло я мог наблюдать за девушкой. Она стояла, взявшись за поручень, и чуть потряхивала подбородком в такт неслышимой для меня музыки, которая лилась из наушников, вставленных в ее уши. Судя по всему, она не догадывалась, что кто-то за ней следит. Для меня же главным было не пропустить момент, когда она засобирается на выход. Так мы доехали до кольцевой линии, потом сделали пересадку на Таганской и по радиальной ветке добрались до станции метро Выхино.

Выбравшись на свежий воздух, она пошла вдоль рынка, в сторону МКАДа — я издалека видел ее развевающийся в такт походке плащ. Я шел за ней. Потом она свернула налево и нырнула в тишину спального района. Здесь мне пришлось быть более внимательным. Мы прошли мимо футбольного поля, принадлежащего, по-видимому, школе, здание которой виднелось с той стороны. Здесь она повернула налево, прошла по тротуару вдоль длиннющей девятиэтажки и устремилась в один из подъездов. Я забежал следом. Мне было необходимо выяснить, в какую из квартир она зайдет. Я услышал шум шагов, потом на первом этаже у одной из дверей прозвучал звонок, через какое-то время щелкнул замок и мужской голос сказал:

— А, это ты.

Я стоял на пол пролета ниже, меня скрывала стена. Когда дверь захлопнулась, я быстро поднялся по ступенькам и по звуку закрывающегося замка определил нужную мне — на ней тускло поблескивал круглый значок, на котором был написан номер квартиры: 74. Я вышел на улицу и, побродив по окрестностям, нашел местечко, откуда можно было бы без проблем наблюдать за подъездом, при этом, не боясь быть обнаруженным. Это была небольшая беседка, стоящая на территории детской площадки. Внутри стояли лавочки, на которых, при желании, можно было вполне сносно пересидеть время. У беседки было несомненное преимущество: люди, выходящие из дома напротив, не могли видеть, есть ли кто внутри — беседка была обвита плющом. Зато они сами для наблюдателя из беседки были, как на ладони. Разведав обстановку, я с помощью метро вернулся на Калужскую, взял машину и на ней поехал в Выхино.

В этот день я мне удалось узнать, что в квартире находится шесть человек. Среди них — две девушки и три парня, а также один пожилой господин, про которого ни в одной из самых буйных фантазий нельзя было придумать, что общего он может иметь с подобной компанией. Это был вполне презентабельный человек, с гладко выбритым лицом, одетый в светлый классический костюм. На голове он носил шляпу с полями, а в руке — зонт. Именно его, в силу возраста, а также того, как к нему обращаются остальные, я сразу же принял за главного.

Вечером, около восьми все шестеро покинули кватиру. Пожилой шел в окружении остальных и внимательно слушал то, что рассказывал ему парень в кожаных брюках и черной хлопчато-бумажной футболке. Другие изредка вставляли свои фразы. Когда они проходили мимо беседки, я смог расслышать, как парень говорит:

— Пока не нашли, но есть зацепка. Лизка познакомилась со следователем, который вел дело об убийстве Гольдфейн. Завтра у них свидание. Попробуем выманить у него сведения о нем. Если не получится мирным путем, то найдутся и другие способы...

— Хорошо, у меня почему-то появилось чувство, что вскоре все наладится, он уже где-то рядом, — у господина в костюме оказался глухой, чуть шипящий голос, чем-то напоминающий голос змей (как их озвучивают в кино и мультфильмах). Он похлопал по плечу парня, и в этом жесте почувствовалась властность, от которой тот поежился.

Дальнейшего разговора я не расслышал, так как они удалились на достаточное расстояние. Пройдя еще метров тридцать, они остановились у красного Опеля Tigra и человек в костюме стал что-то всем объяснять напоследок. Я же выбрался из укрытия, добежал до своей машины, завел ее, и, как оказалось, вовремя, поскольку увидел, что все пятерка гурьбой возвращается к дому, а красный автомобиль уже выворачивает из спального района на проезжую часть. Я поспешил за ним. Когда я вырулил на улицу, то увидел, как тот поворачивает на светофоре направо. Я выжал педаль. Мотор взвыл и под мигание желтого мой Гольф с визгом также проскочил направо. Мы выехали на МКАД. Я перестроился в соседнюю с Опелем полосу и пропустил вперед один автомобиль, стараясь не светиться в зеркалах заднего вида преследуемой машины. Я чувствовал себя, будто попал в какой-то дешевый голливудский боевик, в котором пришло время для погони. Впрочем, вся моя жизнь в последнее время напоминала сюрреальную детективную историю.

Подъезжая к Ярославке, я увидел, что моя цель перестраивается в правые ряды, готовясь свернуть в сторону области. Я последовал за ним. На шоссе была жуткая пробка, и в ней пришлось простоять около получаса, пока, наконец, красная Tigra не свернула направо у ракеты и надписи "Королев". Проехав километров пять, через Юбилейный, мы попали в дачный поселок. Здесь за высокими заборами расположились огромные загородные виллы. У одних из ворот машина притормозила, автоматические двери открылись и впустили ее внутрь. Я не стал останавливаться, а доехал до перекрестка, там развернулся, проскочил мимо нужной виллы, парковки как только въехал в городские кварталы, припарковался. Оставив машину, я зашел в магазин. Купил еды, вернулся обратно и наскоро перекусил. К этому времени на улице стемнело, и я пешком направился в сторону виллы.

Глава 18

Я шел по обочине. Мимо, шурша колесами по песку, оставившему лишь узкую полоску чистого асфальта посередине дороги, проезжали автомобили. Я же не спешил. Ночное небо разрезали падающие метеоры. Я сравнивал свою жизнь с их недолгим последним путем по земному августовскому небу — все время вниз, навстречу смерти, только моя жизнь была не такой яркой и чуть более длинной.

В начале кирпичного забора, отделявшего частную территорию от остальной, я завернул в узкий промежуток между таким же забором соседней виллы. В результате того, что соседи не хотели иметь общую стену между своими владениями, каждый из хозяев возвел по двухмеровой преграде из красного кирпича. Между ними образовался узкий коридор шириной в полметра, который я высмотрел еще тогда, когда, развернувшись, проехал во второй раз мимо этого места. Сюда-то я и забрался. Из-за того, что в этот закоулок не попадал лунный свет, здесь было еще темнее, чем на дороге. Мне пришлось простоять две минуты, не двигаясь, поскольку я боялся, что натолкнусь на что-нибудь невидимое, либо попаду в яму.

Когда, наконец, мои глаза приспособились, то я смог увидеть, что этот искусственный коридор ведет к небольшому пустырю, который образовался сзади обустроенных территорий. На него почему-то никто не позарился, и он так и остался, зажатый среди неприступных заборов. Это было замкнутое пространство прямоугольной формы размерами два на пятнадцать метров с единственным входом со стороны улицы. Я осмотрел стену, на которую собирался забраться. В отличие от фасадной стороны, где кладка была более гладкой и аккуратной, здесь строители проявили меньше рвения, и, в результате, между некоторыми кирпичами появились трещины, а между других выглядывали бугорки лишнего раствора. В куче мусора, среди старой одежды, перепревшей листвы и обрезанных грушевых веток я нашел толстую посеревшую от времени горбылину, поставил ее в качестве опоры к стене и, осторожно, чтобы не свалиться с округлой и скользкой поверхности, забрался по ней наверх. Затем зацепился за край стены, подтянулся на руках и перебросил одну ногу на забор. Усевшись сверху на нем, как на лошади, я притих, пытаясь понять, не привлек ли я своим акробатическим номером чье-нибудь внимание. Все было тихо. Я спустился вниз. [Author ID2: at Mon Jun 26 21:46:00 2006 ]

Внутренняя территория состояла из одного большого английского газона, который покрывал все пространство междй задней частью дома и оградой. Лишь посередине был оборудован небольшой круглый бассейн. Рядом с ним стоял один шезлонг под парусиновым зонтом. Сам дом был двухэтажный, но не слишком большой. Крыша у него была высокая и плоская, с прорезями окон в боковой части: за ними явно скрывался третий мансардный этаж. На заднюю площадку выходила веранда, на которой в красивом кованом абажуре, закрытая рифленым стеклом, горела электрическая лампочка.

Я поднялся на веранду и подошел к двери. Подумав над тем, как забраться внутрь, я решил, что придется разбить стекло в двери, чтобы открыть замок изнутри. Я вспомнил, что в американских боевиках для бесшумности используют материю, через которую бьют по стеклу. Поэтому я достал из кармана носовой платок, но прежде решил все-таки проверить — вдруг дверь открыта, и повернул медную ручку вниз. Раздался негромкий скрип, и дверь отркылась. Я с облегчением положил платок назад в карман и вошел в дом.

Внутрь пробивался свет от фонаря, что горел на улице, и было достаточно светло, чтобы не спотыкаться об расставленную вокруг мебель и горшки с цветами. Я попал в просторную комнату со стенами, обклеенными светлыми обоями. И тут же передо мной возникло небольшое затруднение — из комнаты в каждую из сторон вело по одной двери, и мне прдестояло решить, куда направиться. Наобум я повернул направо и оказался на кухне. Вокруг были развешены блестящие стальными боками кастрюли, плошки, молотки для отбивки мяса, приспособления для резки овощей, ножи различных форм и размеров. Я вдруг вспомнил, что, в общем-то, безоружен и взял со стола большой хлебный нож, больше напоминавший тесак. Наперевес с ним я открыл дверь в следующую комнату. Остановившись на пороге, я стал оглядываться по сторонам, и в этот момент мои, привыкшие к темноте глаза, ослепил яркий свет от неожиданно включенной кем-то хрустальной люстры, которая свисала с высокого потолка. Ошалевшими, ничего не видящими глазами я стал в панике вертеть головой по сторонам, но никого так и не увидел. Я сделал два шага к центру комнаты и тут услышал справа от себя, из того угла комнаты, что еще не успел попасть в поле моего зрения, насмешливый и звучащий с явной издевкой голос:

— Руки вверх!

Я обернулся. В углу, рядом с чайным столиком орехового цвета, стояло низкое кожаное кресло, в глубине которого затаился обладатель голоса, уже поменявший светлый выходной костюм на такие же светлые, но более свободного покроя, сшитые из легкой льняной ткани, и потому изрядно мятые, бежевые пиджак и брюки и белую в желтую вертикальную полоску сорочку. Он сидел в вальяжной позе, положив ногу на ногу и держал в правой руке тот предмет, что позволял ему насмехаться — это была небольшая ладная беретта, которая поблескивала в его такой же ладной, маленькой и ухоженной руке.

— Какая удача! Вас-то я искал так долго. И вот, наконец-то, мы с вами встретились, — сказал он и потянулся к небольшому, изящному хьюмидору, из которого извлек блестящую толстую сигару, засунул ее в рот и прикурил от спички. Все это он проделал, не отводя от меня ствола пистолета. Сделав две глубокие затяжки, он продолжил:

— Присаживайтесь, прошу вас, — и показал на стул, что стоял посередине комнаты. Я подошел к стулу и сел на него, положив руки на колени.

— Нож вы можете бросить на пол вот туда, — показал он на дальний от меня угол и добавил, — только без шуток.

Я сделал так, как он сказал. Нож со звоном ударился об пол и остался лежать в недосягаемости рядом с плинтусом.

— Вы, наверное, сейчас спрашиваете себя, как же так получилось, что вы попались, как мышь в ловушку, да? Я и сам бы не поверил, скажи мне минуту назад, что такая удача вдруг порадует меня этим уже поздним вечером. Я, видите ли, пожилой человек, и привык ложиться спать не позднее одиннадцати. Вот и сегодня уже собирался почивать, только перед сном решил проверить систему безопасности — мало ли что? И надо же: вижу в камере внешнего наблюдения, как через забор перемахивает грабитель, я уже совсем было собрался звонить в органы, да только вижу, что это никакой не грабитель, а вы — мой старый и долгожданный знакомый — сами идете ко мне в руки. Хотя. узнать вас было трудно — эти седые волосы, эта борода! Признавайтесь, как вам удалось выследить меня? Неужели мои молодые друзья дали в очередной раз обвести себя вокруг пальца?

Он сделал паузу, намереваясь услышать от меня ответ, и, не дождавшись, продолжил:

— Молчите? Да мне, собственно, это не так уж и важно. Главное — вы здесь. А вот другой вопрос интересует меня куда сильнее: где Петля Мобиуса?

— Я понятия не имею, о чем вы.

— Бросьте вы эти игры, где медальон?

Я достал из заднего кармана джинсов древний языческий талисман и протянул его на ладони. При виде Петли у человека, что еще минуту назад имел такой надменный вид, затряслись руки и в глазах появились безумные искорки так, что он стал похож на старика, доживающего свои дни в пансионате, а не на представительного, пожилого джентельмена, которым казался до этого.

— Дайте его мне, — прошелестел он, протянув свободную руку.

— Что в нем такого?! — вскричал я, оценивая медальон на вес, — разве стоит он того, чтобы убивать? Разве он дороже, чем жизнь человека?

— Вы ничего не понимаете, — проговорил он, — отдайте, — на этот раз ему удалось справиться с волнением, и голос прозвучал повелительно. Он нацелил пистолет мне в грудь, — иначе я вас убью!

Я посмотрел на свою руку, потом на него, а затем подбросил медальон вверх так, что он по дуге, кувыркаясь в воздухе, полетел в его сторону. Я увидел, как человек в кресле, отвлекшись, провожает взглядом сверкающую своими гранями Петлю Мобиуса, и в этот момент бросился в атаку. Раздался выстрел, но пуля пролетела мимо, так как я уже успел схватить руку, державшую пистолет, за запястье. После короткой борьбы мне, хотя старик и оказывал отчаяное споротивление, удалось отобрать пистолет.

Ситуация изменилась. Он все также сидел в кресле, а я расположился на стуле напротив. Но на этот раз пистолет был у меня, и самодовольное лицо моего оппонента приняло теперь совсем другое выражение. Он понял, что проиграл. Я пока молчал, просто не знал с чего начать. Мне и правда не могло в придти в голову, что из-за какой-то медяшки можно начать убивать людей. Хотя я знаю, что иногда убивают и по менее значимым причинам. Я положил медальон на чайный столик:

— Вы можете взять его.

Старик посмотрел тусклым взглядом на меня, потом повернул голову в направлении медальона и взял Петлю в ладонь.

— Я хочу знать, — сказал я, — неужели этот предмет стоил жизни Поли и Андрея?

Старик перевел взгляд на меня и проговорил, обращаясь больше в пустоту, чем ко мне:

— Он стоит гораздо больше! Я ищу его уже много лет и вот, наконец, нашел!

— Вы знаете, зачем я вас выследил?

— Отомстить? — скорей утвердительно, чем вопросительно сказал он.

— Да, только прежде я хочу знать, почему вы убили Полю?

— Полю? Вы имеете в виду Гольдфейн? Нет, здесь какая-то ошибка. Данилов был убит, да и то по недоразумению. Перестарались ребята. Они должны были обыскать квартиру, найти Петлю Мобиуса, а Данилов не вовремя вернулся домой, так уж получилось. Гольдфейн же мы не трогали!

— Я вам не верю. Впрочем, теперь уже не важно, что вы скажете, я для себя все уже решил, — и я направил пистолет на его грудь.

— Постойте, — закричал он, выставляя вперед руки, как будто они могли его защитить, — я только хочу рассказать, зачем мне так нужен этот медальон, может быть, вы поймете!!! [Author ID2: at Tue Jun 27 22:30:00 2006 ]Я всего лишь хотел вернуть его!!!

В тишине, лишь изредка прерываемой шумом проезжающих машин, да перезвоном ночных птиц, подобно неожиданному грому поочередно прозвучали пять гулких выстрелов. Через минуту с дороги можно было услышать, как кто-то тяжелый приземляется на землю в темноте между заборами соседних загородных домов, потом послышались шаги, и в проеме появилась фигура человека. Он огляделся по сторонам, отряхнул джинсы и пошел быстрым шагом в направлении города. В кармане у него лежал небольшой медный брелок.

Глава 19

"Finita la comedia. Я сделал все, что мог. Полю вернуть нельзя, впереди — ничего, позади — лишь пустыня, и нужно заканчивать!" — я шел по ночной дороге, отворачивая глаза от света фар едущих навстречу автомобилей. Я точно знал, что сегодня — последняя ночь в моей жизни. Я посмотрел на небо. Какое же оно все-таки красивое! Ни одного облачка, покрытое миллиардами блестящих веснушек — таким оно бывает только в августе. Через двадцать минут я добрался до своего гольфа, завел его и поехал назад — в Москву. У меня было еще одно, последнее дело.

Остаток ночи я по привычке провел в машине, которую поставил на обочине среди других припаркованных машин. Спал совсем чуть-чуть. И когда по улицам пошли первые троллейбусы, вместе с ними пробудился и я.

Утренние улицы были еще пока свободны от пробок, я рулил по ним и наслаждался этим простым действием, практически нигде не задерживаясь. Так я колесил по центру Москвы, делая все новые и новые круги по Садовому кольцу. Изредка я посматривал на датчик топлива, удостоверяясь, что с каждым кругом его все меньше. Для себя я решил, что как только на приборной панели загорится лампочка, предупреждающая о скором окончании бензина, я выеду на третье транспотное кольцо, там разгонюсь настолько, насколько позволит мне машина и врежусь в бетонный отбойник. Это будет мгновенная смерть — а большего мне и не надо.

Около семи утра лампочка загорелась, и я свернул с кольца направо. Мне пришлось остановиться и пропустить небольшую группу пешеходов, следующих через дорогу. Я не видел их лиц, только лишь силуэты людей. Мне было не до них, я был сосредоточен на другом — все-таки не каждый день приходится умирать. На мгновение, я отвлекся от своих раздумий и увидел, как мимо бампера проходит какой-то человек. Я уже включил скорость и готовился начать движение, а этот человек помешал мне, и заставил вновь выжать сцепление. Что-то в его облике заставило меня забыть про смерть и мои мысли о ней. Я пригляделся: высокий рост, плащ, при ходьбе бьющий невесомыми фалдами по ногам. Тут он повернул голову, и я сразу узнал его глаза, именно глаза, остальные атрибуты лица совсем стерлись из моей памяти, но эти глаза — нет. Я отчетливо вспомнил, как когда-то меня удивила эта несуразность: молодое лицо и умные уставшие глаза много повидавшего человека. Он прошел мимо по зебре. Как-то так получилось, что я вдруг забыл, куда и зачем ехал. Для меня стало очевидно, что не зря он мне повстречался именно в это утро. Я припарковал машину, оставил ее не закрытой (так торопился) и побежал, как и в прошлый раз догонять человека, потерявшего медальон.

К счастью,[Author ID2: at Mon Jun 26 22:03:00 2006 ] за то время, что я парковался, он не успел свернуть в боковые улицы или опуститься в подземный переход. Перебравшись на красный свет через дорогу под яростные гудки машин, я выскочил из-за угла здания на тротуар, и сразу же увидел его — он удалялся легкой, чуть подпрыгивающей походкой. Я стал его догонять. Поравнявшись, я попросил его остановиться и спросил, не помнит ли он меня. Конечно, вопрос был глупый, с какой стати он должен был меня помнить, ведь почти год прошел с того момента, когда я нашел медальон. Он остановился и внимательно посмотрел на меня. Я вдруг опять ощутил себя маленьким безобидным зверьком, которого безаппеляционно рассматривают через решетку зоопарка. После минуты молчания, когда я уже начинал чувствовать всю неловкость положения, к моему крайнему изумлению он сказал совсем не то, что я ожидал услышать. Я думал, что он удивится и так и не вспомнит, но он, улыбнувшись, сказал фразу, которая меня поразила:

— Конечно, я вас помню. Вы мне еще предлагали взять назад Петлю Мобиуса, только я не взял, так ведь?

Он засмеялся, видя, в какое замешательство я пришел. Я и в правду вдруг осознал, что у меня почему-то открыт рот. Я решительно поднял челюсть, но выйти из ступора мне не удалось.

— Пойдемте, посидим где-нибудь, пообщаемся, — сказал человек в плаще и повел меня в направлении небольшого спорт-бара, что оказался неподалеку.

Зайдя внутрь, мы устроились у стойки, он заказал по кружке пива себе и мне. Пиво принесли быстро — других посетителей с утра в баре не было. Он с чувством отпил большой глоток, оставивший на его верхней губе кусочек пены. Я молчал, в предстоящем разговоре мне предоставлялась роль слушателя, а не оратора. Так что, куда торопиться? И я ждал, когда он начнет говорить. Он молчал и пил пиво, и я тоже пил. Потом без предисловия он спросил, явно не ожидая от меня ответа:

— Правда ведь, бесконечно интересно устроен мир, а? Кажется, что все о нем знаешь. Знаешь людей, законы физики, строение атомов, парадигмы обшества и кучу других вещей. А в один прекрасный миг, вдруг понимаешь, что не знаешь даже себя самого. Ведь с вами было такое? — спросил он на этот раз, посмотрев на меня, и стал ждать, что я скажу.

— Да, со мной именно так все и было, — сказал я.

Он как будто только такого ответа и ждал, а, дождавшись, сразу продолжил:

— У вас, наверняка, много вопросов? Я вам расскажу свою историю, может быть, это хоть что-то прояснит. Давно, уже больше пяти лет назал я случайно нашел небольшой медальон в старой сумке, которую не доставал из чулана, наверное, с самого детства. Я не знал, откуда он взялся, и решил, что, наверное, просто не помню, как когда-то давно он мне как-то достался. Подумав так, я вновь о нем забыл. Но вскоре со мной стали происходить разные вещи, которые тогда не казались мне чем-то неестественными. К примеру, однажды мне страшно повезло и, зайдя в казино, я выиграл огромные деньги. Подумав, я решил потратить их на то, чтобы объездить весь мир. Денег было столько, что я мог лет пять ни о чем не думать. Я так и поступил. В течение двух лет я исколесил полмира. Начал с Южной Америки, потом перебрался в Северную. Затем — Африка, Азия, Австралия и, наконец, последним пунктом была Европа.

В каждой стране я проводил от недели до нескольких месяцев — в зависимости от того, нравилось ли мне там или нет. И вот одним погожим апрельским утром такси высадило меня рядом с маленьким двухзвездочным отелем, затерявшимся среди многих других на пересечении с бульваром Клиши в Париже. Недалеко находился Монмартр и Мулен Руж. Шел уже третий год с момента моего шального выигрыша. Бросив сумки в номере, я, опытный путшественник, пошел прогуляться по окрестностям. Париж был прекрасен: эти дома, каждый их которых своеобразен и не похож на любой из соседних; улицы, больше приспособленные для ходьбы, чем для езды на машине, пленили меня с первого взгляда. Я сразу понял, что задержусь здесь на неопределенное время.

Я поднялся по крутой лестнице на Монмартр и бросил один евро в подзорную трубу. Мне хотелось впитать в себя и оставить там навсегда это первое впечатление от нового места. Над утренним Парижем поднималась дымка, правее, скрываясь за молодой зеленью раскинувшего свои ветви тополя, я рассмотрел стрелу Эйфелевой башни. Я вздохнул от удовольствия. Потом, присев на каменные приступки базилики, я стал с чувством вдыхать воздух, чтобы и его навсегда запечатлеть в своей памяти. Я закрыл глаза и сидел так несколько минут. Тот самый медальон, что нашел в старой сумке, я с тех пор носил с собой, используя его в качестве талисмана. В то время, пока я сидел, моя рука привычными движениями играла этим непримечательным медяком, подбрасывая его вверх и вновь ловя. Вдруг я услышал, что рядом со мной устроился на ступеньки кто-то еще. Я открыл глаза и увидел, что на меня неотрывно смотрит пожилой господин, который присел чересчур близко — незнакомые люди избегают по возможности такой близости и всегда стараются занять место подальше от остальных. Он же сел так, что практически касался своим бедром моего. К тому же, он еще и рассматривал меня. Я подумал, что это сумасшедший, либо нищий. И решил встать. Но старик, предвосхищая это движение, схватил мою руку и на чистом русском языке сказал:

— Не уходите, прошу вас, мне нужно с вами поговорить...

Такого я совсем не ожидал и, находясь в прострации, повиновался его просьбе и сел обратно на ступени. Он рассказал мне историю Петли Мобиуса. Он сказал так: "Петля Мобиуса — замечательная вещь, она направляет вашу судьбу в сторону осуществления самых сокровеннх желаний. Все получается как бы само собой. Но есть правило, которое никогда не нарушается и которое каждый новый владелец должен объяснить следующему за собой. Правило такое: медальон находится у человека только до тех пор, пока он ему нужен, и как только человек получает то, что мог получить, медальон сам собой теряется. После этого уже нельзя его вернуть назад — все равно толку не будет. К тому же, медальон нельзя подарить, нельзя отдать, нельзя продать — единственный способ избавиться от него — потерять. А потеряться он может только сам по себе. Так что, медальон играет ведущую роль по отношению к человеку.

На меня, пока он это говорил, накатило старое воспоминание. Оно как бы выплывало из-за толстой стены тумана, за которым покоилось много лет. Оно витало вокруг меня. И я все никак не мог выхватить его на поверхность своей памяти. А потом вдруг вспомнил с кристальной ясностью, как однажды, гуляя с друзьями по парку, нашел этот медальон. Он мне так понравился, что я долго с ним носился, а потом куда-то его задевал. Старик рассказал мне свою историю. Приводить ее нет смысла. А когда закончил, то проговорил, что тот человек, что был носителем Медальона до него, сказал одну фразу. Старик замолчал, как бы собирась с мыслями. Он сказал мне: "Петля — лишь катализатор. Инициатором изменений являешься сам ты! Как только ты это поймешь, то больше не будет преград!" Старик значительно замолчал, и вскоре мы с ним расстались. Я прожил в Париже полгода, а после вернулся в Москву.

Эта встреча заставила меня по-другому взглянуть на события, произошедшие со мной в последние годы. У меня было двоякое ощущение: с одной стороны мне достался счастливый билет, а с другой — мне неприятно было осознавать, что всем этим я обязан медальону. Мне хотелось чувствовать себя властелином своей судьбы, а не быть в роли Петрушки, подвешенного на веревочках и управляемого с помощью них неизвестным кукловодом. Такой уж у меня характер — все должно быть по-моему. Я все думал: старик сказал, что нужно понять, что источник изменений — я сам, а Петля — лишь катализатор. Значит, в принципе, все, что со мной произошло, могло произойти и без Петли. Это успокаивало мою гордость. А однажды я шел по улице куда-то по делам и вдруг на перекрестке меня схватил за плечо какой-то незнакомый человек. Протягивая в руке медальон, он предложил мне его взять, поскольку он думал, что это я его потерял. Я понял тогда, что вот и настал момент, когда пришло время расстаться с Петлей. Этим человеком были вы."

Он замолчал.

— И вы не жалеете, что потеряли Петлю? — спросил я его.

Он долго думал, прежде чем ответить, потом сказал:

— На самом деле, после всего этого, я изменился. Раньше я считал, что судьбы нет, а есть только воля человека. Теперь думаю, что, конечно, все не может быть в наших руках. Человек смертен, в конце концов, а иногда даже внезапно смертен, — он улыбнулся, — и, как во всех ответах на все вопросы, истина где-то посередине. Но главное, я понял, что одной только логикой объять мир невозможно. Вот наша с вами встреча нелогична, но я был уверен, что она состоится так же, как прежде произошла моя встреча с тем человеком в Париже. Так что, когда Петля потерялась, я не расстроился и подумал: "Что ж, дальше как-нибудь сам разберусь".

Он опять замолчал. Я попросил принести еще по кружке пива. Мне захотелось рассказать ему свою историю. Я не мог понять, почему, если Петля имеет такую силу, в моей жизни все так безнадежно? Почему одни получают с помощью Петли все, что они хотят, а я все потерял? Он внимательно меня слушал, изредка прикладываясь к пиву. А я все говорил и говорил, чувствуя, что ему интересно слушать. Я начал с того самого вечера, когда все не мог заснуть и решил, что так жить больше нельзя. Потом рассказал, как нашел медальон и бросил жену. Рассказал про работу в качестве бас-гитариста и подружку-малолетку, Свету. Про встречу с Полей, ее сыном Димой и бесконечно счастливое время, что было у меня в прошедшую зиму. Про Никиту Кузьмича и друга Андрея.

Мне было тяжело вспоминать то, как все вдруг разрушилось, так что приходилось иногда делать паузы, собираясь с духом, прежде чем продолжать. Но мой собеседник меня не торопил, и, сделав несколько глотков холодного пива, я вновь начинал говорить. Про жизнь в психиатрической больнице и добрую сиделку Елену Прокофьевну. Про то, как мысли о мести были единственным якорем, удерживающим меня на плаву, и как я все-таки выследил убийц, а потом вышел на главаря. Я рассказал ему, что когда уже целился в затылок этого человека, стоящего передо мной на коленях, то увидел, как мелко и жалостливо трясутся от страха его пальцы с наманикюренными ногтями, и понял, что все напрасно. Как расстрелял всю обойму в пол и ушел, оставив лежать на полу неподвижное, но живое тело этого жалкого человека, когда-то потерявшего своего единственного сына, и желавшего вернуть его с помощью петли. И как сегодняшняя встреча отсрочила мое самоубийство. И про то, как я не понимал и до сих пор не понимаю, за что мне это все?

Последние слова я сказал почти шепотом, держась обеими руками за голову.

— Ты не прав, когда говоришь, что Петля разрушила тебе жизнь, — сказал он мне на это, — возможно, без нее ты бы никогда и не ушел от жены, не встретил Полю и всех этих людей, с которыми тебе посчастливилось пообщаться и про которых ты теперь так тепло и нежно говоришь. Так что подумай: возможно, благодаря этому медальону тебе удалось пережить лучшее, что вообще могло случиться в твоей жизни. К тому же, пойми, что Петля Мобиуса всегда делает именно то, в чем человек нуждается больше всего. Это тебе не джинн из лампы. Она не осуществляет желания на заказ. Вот в моем случае ведь дело было не в деньгах и не в возможности открыть мир, о чем я всегда мечтал. Нет, дело совсем в другом. Эти путешествия и эти деньги привели меня к дороге, по которой я должен пройти. Только раньше я все никак не мог свернуть на нужном перекрестке, петля же помогла мне это сделать, но идти по этой дороге я буду сам — вот что главное. Вот я и бреду один по моей дороге в поисках самого себя.

Он замолчал, я тоже ничего не говорил, обдумывая сказанное им. Потом еще одна мысль пришла к нему в голову, и он продолжил:

— К тому же, Петля — лишь только катализатор. Очень важно это понять. Все, что с тобой произошло, могло произойти и без нее.

Я достал из кармана медальон и положил его на стойку бара. Он посмотрел на него и, улыбнувшись, сказал, что, что ни говори, а все-таки это занятная вещица. Он взял его в руку и погладил указательным пальцем отполированную за многие годы поверхность.

— Есть два мира. Один — тот, в котором мы живем, второй — тот, в котором мы хотели бы жить. Это не метафора, а реальность.

Он взял салфетку и, показав пальцем на одну сторону, сказал:

— Вот твоя жизнь, — перевернув салфетку, он показал на другую сторону и продолжил, — и это твоя жизнь, только когда-то ты свернул не на том повороте, и эта часть возможностей была отсечена. Это можно представить в виде дерева. Делая какой-либо выбор, ты отказываешься от другого развития событий и, в результате, оказываешься в строго определенном месте и времени. Вернуться назад возможности нет, а перепрыгнуть с одной ветви на другую практически нереально. В итоге, ты думаешь, что все могло бы сложиться иначе, но ничего поделать уже не можешь. Теперь посмотри еще раз на салфетку...

Он вновь показал мне обе стороны салфетки, объяснив, что одна из них — то, что я имею в итоге, а другая — то, что могло бы быть. Потом он оторвал от салфетки длинную узкую полоску и свернул из нее Петлю Мобиуса

— Вот, что делает медальон, — сказал он, — теперь без труда можно с одной стороны перебраться на другую. Более того, теперь нет ни этой, ни той стороны. Так что можно самому выбирать, где и как ты хочешь жить.

— Ты хочешь сказать, что с помощью этой штуковины можно вернуть Полю?

— Я хочу сказать, что в сущности Поля и не умирала, а если и умирала, то только на этой ветви развития событий. Так что возможно все. И медальон тут не так уж и важен. Важно, что бы ты сам определился с тем, кто ты, и что тебе нужно!

Больше мы не говорили с ним об этом. Допив третью кружку, мы вышли из бара. Садиться за руль я не стал, вместо этого мы сели на троллейбус и добрались до Черкизовской. Там, в небольшой однокомнатной квартире и жил этот парень. Я чувствовал усталость, верно оттого, что сто лет не спал в нормальных условиях, да еще выпил три кружки пива. Видя мое состояние, он предложил мне прилечь на диване и отдохнуть. Я не стал отказываться, расположился, укрывшись шерстяным пледом, и сразу же заснул.

Глава 20

Следующие два месяца я прожил у Сергея — так звали человека в плаще. Это был очень добродушный и глубокий человек, хотя вел он себя всегда очень просто. Он преподавал на кафедре русской литературы в одном из московских университетов и одновременно писал кандидатскую диссертацию. По сути, я был в роли приживальца. Нигде не работая, я весь день проводил за чтением книг. Вечером, к возвращению Сергея из института, я готовил для него еду. Днем изредка выходил в магазин за продуктами. Он просил меня не переживать по этому поводу. Денег у него еще полно, так что вполне хватит и на меня. А мне нужно время, чтобы во всем разобраться. Вот я и разбирался, как мог.

Мне все не давала покоя мысль о том, что говорил Сергей. Мысль о том, что с помощью Петли Мобиуса можно переписать заново свою жизнь и вернуть то, что вроде бы безвозвратно утеряно.

— Конечно, поверить в это сложно, — говорил Сергей, — больше смахивает на сказку. Но разве еще не так давно сама мысль, что Петля Мобиуса — реальность, а не выдумка, не могла показаться тебе бредом? Теперь же ты знаешь, что это так, и не рефлексируешь по данному поводу. Почему же не поверить и в то, что Петля имеет власть творить судьбу человека?

— Действительно, почему бы и нет? — думал я, — но как такое может быть?

— Трудный вопрос, — отвечал на это Сергей, — я думаю, что это вопрос веры. Нужно поверить в то, что это возможно.

"Нужно поверить, нужно только поверить," — вновь и вновь твердил я себе, как молитву. Но ничего не происходило. Время шло незаметно. В одно утро оказалось, что началась осень. Это я понял по тому, что на улицах, когда я туда вышел, оказалось много детей с цветами, белыми бантами и ранцами за плечами. "Вот и почти год прошел с тех пор, как я нашел Петлю, — подумал я, когда увидел это. — Какой долгий год — столько всего случилось!"

Мне пошло на пользу время, проведенное вместе с Сергеем. Постепенно я успокоился и уже мог здраво думать обо всех произошедших со мной событиях. Теперь, вспоминая Полю, я больше не впадал в отчаяние.

Однажды я сел на автобус, который шел в пригород. Проехав на нем какое-то время, я сошел на остановке, где вместе со мной покинули автобус большинство пассажиров. Повинуясь общему потоку, я направился по тропинке через небольшой овражек, а потом — лесополосу. Через десять минут тропинка вывела к большому городскому кладбищу. Мне пришлось договориться со смотрителем. И тот, проведя в поисках сорок минут, вернулся и сказал, что нашел то, что я ищу. Я дал ему сто рублей, и он повел меня по основной аллее кладбища, потом свернул на одну из боковых дорожек. Шагов через триста он остановился и показал на могилу. Над небольшим холмиком стоял деревянный крест, сколоченныий из толстого бруса, на маленькой табличке была надпись: "Полина Валерьевна Гольдфейн" — и рядом — годы ее жизни. Я сел скамейку.

Я смотрел на эти простые буквы и цифры. Они были единственным подтверждением того, что Поли нет. По сути, до этого момента в моей душе существовала зыбкая надежда на то, что все это ложь, и не было смерти. Теперь же я точно знал, и больше не осталось иллюзий. Во мне неожиданно зародилась такая злость на подобную несправедливость. Этого не должно было произойти. Никак не должно.

Я в судороге свалился со скамейки на бок, и, уткнувшись лицом в жухлую траву, вдыхал сладкий запах земли, что забрала у меня все, что я любил. "Я тебя ненавижу!" — прокричал я земле, задыхаясь от злобы. Я стал бить ее руками до тех пор, пока не перестал чувстовать ладони. "Из праха вышли и в прах обратимся!" — изрыгал я из себя сумасшедшие рыдающие всхлипы.

Мимо проходили люди и потом еще долго оборачивались на страшного человека, который окровавленными руками цеплялся за землю, вырывая из нее клочья травы и жирные комья, как будто это было живое существо, и он хотел его убить.

Постепенно я затих. Свернувшись калачиком, прижав колени к животу, я лежал между скамьей и могилой и непрерывно шептал: "Будет по-моему, по-моему, по-моему..." Из-за серой пелены облаков на секунду через маленькое оконце выглянуло желтое солнце. Одними только глазами, скосив их набок и не двигаясь, я смотрел прямо на него. Глаза слезились от яркого света, а может, не только от этого. И я чувствовал, что этот маленький ласковый лучик был адресован лично мне. "Все должно быть по-моему, иначе я не хочу, и иначе не будет!", — подумал я.

Я встал с земли, отряхнул одежду от налипших травинок и отмыл руки от крови и грязи в небольшой лужице, что скопилась на тропе неподалеку. После я умыл лицо в этой же луже и пошел прочь с кладбища. Проходя мимо деревянного креста, я еще раз взглянул на табличку. На ее гладкой отшлифованной поверхности ничего не было: ни имени, ни дат, так что никак нельзя было понять — кто и когда был здесь захоронен. Увидев это, я даже не удивился, а просто прошел мимо. По знакомой уже дороге вернулся к автобусной остановке. Через десять минут приехал старый желтый Икарус, на котором я добрался до Москвы.

Когда вечером из института вернулся Сергей, я ждал его, уже собрав свой нехитрый скарб. Я сказал ему, что уж и так очень долго я пользовался его гостеприимством, и мне — пора. Я вдруг узнал кое-что важное и не могу больше оставаться у него, поскольку мое новое знание, а, может быть, даже вера зовут меня вперед. Я еще пока не знаю, куда они меня приведут, но уже сделал первые шаги и вернуть все вспять не в моих силах. Это знание — главное, что дала мне Петля Мобиуса.

Он не стал меня спрашивать, что за знание я имею в виду. Наверное, понимал, что это лишь мое, и каждый сам должен пройти свою дорогу. Я только лишь сказал ему, что, наконец, рассмотрел нужную дверь в кромешной темноте, по которой блуждаю всю свою жизнь — где нет даже крохотного огонька, чтобы осветить дорогу. И теперь осталось только руку протянуть, чтобы ее открыть. Так что. я ухожу. Напоследок мы обнялись и пожелали себе удачи.

— Может быть, не увидимся больше? — спросил он меня, когда я уже переступил порог.

— Кто знает? Некоторые встречи неизбежны, так ведь? — ответил я, повернулся и стал спускаться по лестнице.

На улице был вечер. Я шагал по тротуарам, отмеривая километр за километром. Я не выбирал направления, поскольку точно знал, что это не важно, и ноги сами вели меня. Широкие проспекты сменялись тесными переулками, подземные переходы помогали перебираться через проезжие части, и я все шел и шел. Повсюду горела неоном Москва, заглушая свет звезд, а я даже не смотрел по сторонам, мне нечего было делать там — я шел вперед.

На одной улице, где тысячами сновали пешеходы, произошло то, ради чего я проделал эту долгую прогулку. Откуда-то сбоку на меня выскочил невзрачный человек, ростом ниже меня. Он был одет в широкое темно-серое пальто и такую же темно-серую вязаную шапочку. Одну руку он держал в кармане, другую же он протягивал мне:

— Извини, я видел, как это выпало из твоего кармана, возьми, — обратился он ко мне.

На его ладони лежала Петля Мобиуса. Я посмотрел на нее, потом перевел взгляд на парня. Все его движения были какими-то дергаными, он ждал, пока я отвечу и на лице отражалось нетерпение и злость на себя: за то, что он, вообще, с этим связался. Я молчал.

— Понимаешь, я подобрал его с земли. Услышал, как что-то звякнуло, когда эта штуковина упала. Смотрю: лежит какой-то пятак, а ты как раз мимо проходил, ну я и решил, что это у тебя упало, — добавил он, все еще держа медальон на вытянутой руке.

— Он не мой, — сказал я, улыбнувшись, — раз подобрали, так и возьмите его себе.

Я повернулся и пошел дальше, оставив его стоять на месте. Парень посмотрел, как я удаляюсь, потом на медальон в своей руке, положил его в карман и пошел по своим делам. Я точно знал, что мне еще придется встретиться с ним.

Круг замкнулся. Теперь можно отдохнуть. Я зашел в подвернувшуюся арку и оказался в большом уютном дворе, где в тени старых лип так приятно спрятаться летом от знойного солнца. Сейчас же двор практически пустовал. Я забрался на детскую веранду и устроился на низенькой лавчонке в темноте, где никто бы меня не увидел. Я очень устал. Притулившись спиной к деревянной стене веранды, я вытянул гудящие от долгой ходьбы ноги. Глаза слипались. Я сидел так, пока, наконец, сон не захватил мое сознание. Было холодно, но и это мне не помешало — я уже спал крепким беспробудным сном. Все только начинается, и мне потребутся еще много сил, поэтому тело брало свое.

Проснулся я оттого, что почувствовал, как кто-то положил руку на мою спину. Мне было очень тепло и приятно спать под толстым одеялом в нагретой постели. И очень не хотелось просыпаться. Еще только раннее утро, когда на горизонте едва появляется неровный розоватый обод приближающегося солнца. И пока еще темно, ничто не мешает нежиться в постели. Стоп! Одеяло? Нагретая кровать?

Я открыл глаза. Прямо передо мной оказалось родное Полино лицо. Она спала, положив левую руку ко мне на спину и уткнув согнутую ногу в мой живот. Она чуть посапывала во сне, и когда я сел в постели, освободившись от ее объятий, она пробормотала что-то невнятное. Я сидел в большой светлой комнате, в которой кроме кровати стояло лишь одно кресло. Кровать была расположена у стены. Стена напротив была полностью застеклена, и я рассмотрел, что там есть дверь, через которую можно выйти наружу. На полу лежал толстый белый ковер с высоким мягким ворсом. Я встал, накинул халат, что висел на подлокотнике кресла и через стеклянную дверь вышел на веранду. Подойдя к перилам, я встал у края и стал рассматривать пейзаж.

Передо мной была долина, покрытая сочной зеленью. Вдалеке бежала речушка, берега которой заросли камышом. Еще дальше долина переходила в предгорье: зелень сосен смешалась с разноцветьем каменистого кряжа, местами выделялись зеленые пятна высокогорных пастбищ. Над всем этим нависала заснеженная шапка исполинской горы. Дом стоял почти на самой вершине холма. От самой веранды вниз к реке были насажены виноградники, которые расходящимися лучами расчертили холм вдоль и поперек. Пейзаж просто потрясал. У меня не было сил отвести глаза. Я поднял взгляд вверх. Там, над горой, заполняя собой все пространство, радовалось первым солнечным лучам нечеловечески красивое ванильное небо.

Я простоял на веранде, наблюдая, как все большая часть горы, начиная с вершины, подставляет свои бока солнечному свету, пока, наконец, долина полностью не засияла всеми цветами, заново открываясь очередному дню. В этот момент через приоткрытую дверь террасы раздался шум топающих босыми пятками ног, и кто-то нетерпеливый бухнулся с разбега на проскрипевшую кровать.

— Мама!!! — услышал я громкий возглас Димки.

Я вернулся в комнату и увидел, как Поля, обнимая сына, тормошит непослушный ежик на его голове и через его плечо улыбается мне.