Право помнить

ПРАВО ПОМНИТЬ

Мы замыкаемся в себе

Не по любви, не по злобе.

Надежда, боль, провал, успех —

Все это и немного сверх

Однажды перестанут жечь,

Оставив в жилах только желчь,

И ты свернешь себя кольцом,

Без шрамов швов, заподлицо,

Чтобы когда-нибудь потом,

Сквозь дым и через сто потов

Шагнуть обратно в день и ночь,

Прийти домой, убраться прочь,

Начать, продолжить, завершить,

Чуть умереть, слегка пожить,

Споткнуться, утонуть, взлететь

Кивнуть заманчивой мечте...

Но если что не удалось,

Прошло не поперек, а вскользь,

Недолюбил, недодружил,

Оставил след обид и лжи,

А может, просто не успел

Закончить главное из дел —

И сотню раз, и все пятьсот

Мир сам свернет тебя кольцом,

Вернув к началу всех дорог,

Туда, где бог и где порог.

Туда, где старая душа

Захочет сделать новый шаг.

Пролог

Шеррит.

В его покоях пронзительно тихо. Так, что когда время сделает свой последний шаг, это отзовется громом. И будет дождь.

Я боюсь капелек соленой воды, обжигающих кожу, а потому украдкой касаюсь уголков глаз, чтобы приостановить бег ручейков до того, как они сорвутся с ресниц. Конечно, не успеваю. И мне становится стыдно, хотя знаю, что не услышу ни единого слова упрека. Но лучше бы... Лучше бы услышала.

— Тебе давно пора отдыхать. Что-то стряслось?

Его голос почти не потерял свою силу, лишь звучит немного глуше, чем прежде, словно гул далекой реки, сражающейся с порогами. А волнение в нем прежнее. Такое искреннее, что спешу оправдаться за свою прогулку в поздний час:

— Сон никак не приходит.

— Придет. Нужно только подумать о чем-то хорошем.

Да, так просто. Всего лишь. Но где же взять это хорошее? Разве только одно небольшое прикосновение...

— Не надо. Будет больно.

Знаю. И хотя это не та боль, которую невозможно вытерпеть, замираю на полушаге, потому что больно будет не мне одной. И наверное, мне — в самой меньшей степени.

— Я не могу заснуть.

Хочется вскрикнуть, а может, даже взвыть, но голос лишь предательски шепчет. Недостаточно громко, чтобы унести вместе со словами хотя бы частичку разрывающего меня отчаяния.

— Это пройдет.

Он не смотрит в мою сторону уже много месяцев. Отказался, когда зрение, его человеческое зрение начало ослабевать. Сказал, что хочет сохранить в памяти тот, первый образ, который увидел, а не мешанину Искр. Сказал, что от них глаза слепнут еще больше.

— Это нечестно!

Седая голова еле заметно кивает, а губы, которых я не могу сейчас видеть, наверняка улыбаются.

Он всегда улыбается. Даже когда впору лишь плакать.

— Но это было честнее многого другого.

Я все же делаю шаг. Совсем крохотный. И под ногой шуршит прах.

Разрушение здесь повсюду, не сдерживаемое никем и ничем. Потому что Мантии больше нет. Не знаю, чего ему это стоило, боюсь даже представить, но он не мог поступить иначе. Не захотел унести с собой за Порог еще одну душу, хотя я была бы только счастлива занять ее место и...

Уйти. Потому что тогда мы бы ушли рука об руку.

— Я вернусь.

Он говорит уверенно, и это пугает меня. Разве кто-то из драконов решится пройти путь, некогда выбранный Элрит? Не верю. Если даже я не нахожу в себе сил это сделать, то кто сможет?

— Доброй ночи, любовь моя.

Разве может быть добрым беспросветный мрак? Я хочу возразить, хочу расплакаться, хочу прижаться к груди, тепло которой уже почти не помнит моя кожа, но лишь покорно киваю и иду прочь, к двери, отделяющей смерть от жизни. А вслед мне тихо летят слова, и ноги норовят подкоситься, потому что в звуках его голоса ясно слышно чувство, опасное, как бездна, и столь же могущественное.

Чувство вины.

— Я всегда возвращаюсь.

Элрит.

Молчание тянется, как малиновый сироп с ложечки, которую Тилирит последнее время постоянно норовит забывать над чашкой. Густое настолько, что кажется: можно резать ножом. Но не бесконечное, к сожалению. А лучше бы оно длилось до тех пор, пока любые слова не исчезнут из памяти и говорить станет попросту невозможно.

Впрочем, вместе со ртами пришлось бы тогда приструнить и взгляды. Многоцветные, сильные, робкие, настойчивые, отстраненные и при этом все острые, норовящие уколоть, когда забываешь прикрыться щитом уверенности. А держать этот щит становится все труднее и труднее, как будто силы утекают вместе со струйками молчания.

— Это должно случиться.

Слава Повелительнице небес, хоть у кого-то хватило смелости подать голос! Хотя в прежней жизни я не жаловала Ларрона из Дома Ожидающих, сейчас расцеловала бы. В обе чешуйчатые щеки. Ну а теперь на тропу, куда ступила нога первого путника, ринутся все остальные. И первой будет...

— Это знает каждый из нас. Главное, что случится потом.

Танарит. Конечно же. Она и тогда успела стать первой, пока все раздумывали. Что ж, Созидающая уж точно знает, о чем говорит.

— Можно подумать, у нас есть выбор?

Этот прячется в тенях, и хотя голос знакомый, не могу вспомнить. Даже если воткну ногти в ладонь на всю их длину. Можно было предположить... Нет, нужно было. Но пока опыт не произведен хотя бы однократно, теории остаются всего лишь теориями.

Рождение моего мира произошло, но я не учла, что зачерпнуть силы удастся только у одного из родителей, а значит, времени на созидание уйдет куда больше, чем обычно. А главное, память тоже не будет торопиться с возвращением. Все мои знания и умения — рядом, я чувствую их, почти могу дотянуться, но каждый раз не хватает единственного шага. Да, он выглядит все короче, но как скоро я смогу его сделать? В любом случае, опоздание неизбежно.

— Сколько ему осталось?

Над Залом решений вновь нависает молчание. Что, неужели так трудно подсчитать? Или страшно?

Бояться давно уже поздно! Бренная жизнь Разрушителя заканчивается стремительно, ведь без помощи Мантии пустотой почти невозможно управлять. Почти.

Но он пока справляется. И наверное, эти усилия стоят ему нескольких лет жизни.

— Мы не вправе удерживать его перед Порогом.

О, слова не мальчика, но мужа, хотя и принадлежат совсем юной Преследующей. А впрочем, какая же она юная? Старше меня теперешней. Намного старше.

— Не вправе.

Зачем повторять? Возражений и так нет. А если бы и последовали, тогда... Тогда слово взяла бы я сама. И плевать, что на Совет меня пока допускают только в счет прежних заслуг.

— Не вправе...

Если раньше мне всегда хотелось назвать Зал решений Залом сомнений, потому что споры затягивались порой на целые эпохи, то сейчас впервые почувствовала: он все же добился своего.

Мой мальчик.

Мой отец.

Мы стали едины перед общей бедой, а не стараемся отсидеться каждый в своей норе. Но никому от этого не легче. И ему — в первую очередь. Хотя, вполне возможно, он как раз смотрит на наши метания и терзания с улыбкой.

— Не вправе...

Они соглашаются. Хор нестройный, но решительный. И кажется, один голос в нем звучит чуть громче остальных.

Голос рыжего-бесстыжего, как мне все время хочется его назвать. Прямо в глаза.

— Ну что, довольна?

Чем-то их улыбки похожи друг на друга. Да должны быть, все-таки, родня. И близкая. Куда уж ближе. Но если сын-отец всегда улыбается... еще совсем недавно улыбался понимающе, то в изгибе этих тонких губ прячется азарт. Лихорадочный. Опасный.

— Папеньку больше не станут мучить. Ты этого добивалась?

Я надеялась на отсрочку и получила ее, хотя не произнесла ни слова. Мне нужны годы. Два, пять, десять лет — неважно, только бы хватило. Хватило, чтобы снова стать взрослой и принять настоящее решение.

Ксаррон

Призрачные крылья в россыпях искр легко и беспечно заполняют собой всю комнату. Хрупкое великолепие Моррит куда лучше смотрелось бы на просторе, но там, где много места вокруг, много и любопытных глаз.

— Почему ты позвал меня сегодня?

— Я звал тебя и вчера.

— Совет готовится к объявлению траура. И на меня косо посмотрели бы, если бы...

Если бы у тебя нашлись хоть какие-то родственники. Но к моему глубокому удовлетворению, Дом Летящих на свет мечты близок к вымиранию. Полному и безоговорочному.

— Прекрати мерцать! Ты же знаешь, какой я предпочитаю тебя видеть.

Искры блекнут, отдавая всю силу своего огня испепеляюще-серебряному взгляду.

— Знаю. И это сводит меня с ума.

Было бы о чем говорить... Немного в тебе ума, красавица. Иначе ты не оказалась бы сейчас здесь со мной.

— Ты слишком много времени проводишь среди людей.

Того требуют дела. Те, о которых никому не нужно знать.

— А мне тесно в таком теле.

Она передергивает плечами, словно пытаясь сбросить с себя оболочку плоти, и останавливается, только встретившись со мной взглядом.

— Тебе... Правда, нравится?

И не мне одному. Вернее, понравилось бы, если бы кто-то смог увидеть тебя сейчас. Тонкие запястья, пальчики как веточки, полупрозрачная кожа, под которой можно различить каждую косточку. Кукольная фигурка, окутанная покрывалом серебряно-серых локонов. Филигранно исполненная вещь. Игрушка, чье место в сокровищнице. Или в умелых руках играющего, что принесет куда больше пользы.

— Я не стал бы тебя звать, если бы не нравилось.

Она некоторое время рассеянно играет в уме бисером моих слов, но потом все же улыбается. А еще вдохом спустя невинно спрашивает:

— Так и будешь только смотреть?

Не буду. Да и смотрю я не столько на тебя, сколько на...

Два желтых огонька загораются в темноте дверного проема. Гаснут. Загораются снова.

Итак, кузен закончил свой земной труд. Теперь пора и мне браться за дело.

— Иди ко мне.

Уговаривать Моррит не надо: взлетает легким прыжком, чтобы кануть в мои объятия. Холодная, как хрусталь, из которого словно соткано ее тело. Ну ничего, из нас двоих костровой все же я, и моего огня с лихвой хватит, чтобы...

Часть первая.

В бритье головы наголо, несомненно, есть свои преимущества.

К примеру, отпадает нужда мыться: протер платком, начистил суконкой, и все в лучшем виде блестит и сияет. Опять же, не надо беспокоиться о прическе, особенно на ветру, да и глаза застить нечему. Ну и наконец, противные волоски, волосы и волосищи не будут попадаться тебе в еде, питье и работе, требующей особенной кропотливости, чистоты и...

— Ты там, часом, не заснул?

Вот уж нет. Хотя в моем сумеречном углу порой так и тянет вздремнуть, сегодня день особый. Сегодня мне не до сна. Тем более, солнечный зайчик, медленно ползущий по одному бритому затылку, отсчитывает время не хуже иных часов.

— Гляди, если загубишь и эту горсть, придется снова отправляться за глиной.

И снова исколоть осокой все места, куда она способна дотянуться, а таланта причинять неудобства у этой травы, могу поклясться, поболе чем у многих. Еле-еле с прошлого раза избавился от зудящих и нещадно чешущихся последствий. Конечно, если прикажут, куда я денусь? Пойду, как миленький. Но лучше все-таки не доводить до крайностей. А значит...

— Ну так как, уже справился с тем, чтобы придумать себе лишнюю работу, или у меня остается надежда закончить свою в срок?

— Я не сплю.

Даже несмотря на то, что катание глиняных кругляшей само по себе занятие усыпляющее. Спасает только строгость требований: если отвлекаюсь, все заготовки идут псу под хвост.

Вот и за последнюю четверть часа, чего уж греха таить, проштрафился. На дюжину поплавков, по меньшей мере. К тому же нет уверенности, что остальные пройдут строгую проверку. Но половина уж точно должна. Или хотя бы треть.

— Давай-ка сюда своих уродцев.

В чем-то он прав. Как впрочем, и всегда. Ведь если взять кусочек хорошо вымешанной глины и покатать его между ладоней, что обычно получается? Шарик. Бусина, может, не слишком правильная, но гладкая. Только со мной все иначе. Округлыми мои поделки, конечно, становятся, но покрываются сетью трещинок, выемок и червячьих ходов. Иногда, правда, такой ажур выглядит даже красиво, но как раз красота тут дело последнее.

— И это все?

Глаза у него добрые-добрые, что бы ни случилось. Вот смотреть, да, умеют по-разному. Но на окружающих наверняка куда больше страха наводит бритая братова голова, чем зеленый прищур.

— Ага.

В его ловких длинных пальцах глиняные катышки выглядят совсем убогими и несчастными, но на мое счастье выдерживают осмотр и отправляются загорать на противень. По штучке. Ласково и бережно, будто могут рассыпаться в прах от одного вздоха.

— Помнишь, что я говорил о сосредоточенности?

И хотелось бы иногда забыть, да не выйдет.

— Это не смертельно, Йерен. Но временами приносит неприятности. Просто нужно помнить и быть готовым.

— Каждую минуту?

— Не каждую. Можно через одну. Я так полагаю.

Откуда в нем, интересно, эти повадки взялись и когда? Явно еще до моего рождения, потому что, сколько себя помню, брат таким оставался в любых обстоятельствах. Лорд, ни дать, ни взять. Или принц какой. Сказочный. Но ни замков, ни поместий, ни сундука с сокровищами в нашей маленькой семье точно не водилось, уж я бы заметил. Так с какого же...

— Я стараюсь.

— Знаю.

Он снова вернулся к столу, взял кисть, окунул ее в склянку с краской, а потом самым кончиком коснулся бока уже запеченной бусины.

Поры хорошо обжаренной глины втянули в себя лазурь с беличьих волосков быстро и жадно, словно в пальцах брат держал какое-то очень живое и очень голодное существо.

— Вот эта партия была хороша.

О, меня похвалили. К чему бы? К очередной выволочке, скорее всего. Но пока Сорен настроен вполне благодушно, можно и себе дать волю. Совсем немного.

— А правда, что целоваться слаще всего на волнорезе?

— И не только целоваться, а еще и...

Брат умолк на полуслове, отложил орудие своего труда, теперь уже чуть подальше и на особые подставки, и снова развернулся ко мне. Вместе со стулом.

— Можно узнать цель твоего вопроса?

— Э... Просто любопытно. Люди говорят, вот я и...

— Люди говорят много всего и очень много разного. Но вряд ли все услышанное следует проверять на собственном опыте.

— Значит, это неправда?

— Правда, — улыбнулся Сорен. — Только чужая. Вопрос в том, сможет ли она стать твоей.

Что он умеет, так это отбивать охоту к приключениям. И вроде не запрещает напрямую, но ясно дает понять: плохое решение, плохой поступок. Бессмысленный или даже вредный. Хотя лично я не понимаю, чем может навредить почти невинное желание... Ну ладно, совсем не невинное, но очень четкое и имеющее границы. Я все же не настолько беспечен, ясно?

— Но ты-то пробовал?

— Я живу на свете чуточку подольше тебя, Йер. Знаю и умею немного больше, как и положено старшему брату. Так что да, пробовал. Много всякой всячины.

— И как оно на вкус?

Сорен спрятал смешок в ладони:

— Запомнится на всю жизнь, уж точно.

— Значит...

— Но гораздо вкуснее делать это не с первой встречной.

— Она не первая.

— Я что-то пропустил в твоей жизни? — притворно нахмурился брат.