Возвращение к себе
Фантазия на исторические темы
В июльский полдень лета 1106 от Рождества Христова солнце обыденно и просто про-ливало себя миру: косо и скупо освещало северные фиорды, где норманны, забыв имя Одина, возносили молитвы Христу; беспощадно ласкало тонкие минареты и голубые купола Востока, откуда навстречу его яростной благодати возносился крик муэдзина; смаргивало дождливую слезу над полуязыческими просторами Гардарики; беспечно и мягко согревало прекрасную, изобильную, зеленую, благодатную, скудную, склочную, страстную, умную, скупую и щедрую Европу.
Под вечной пылью Палестины в смертельном противостоянии сцепились две силы. В небо никто не смотрел. Земное давно и прочно овладело душами детей Креста и детей Полумесяца. На их знаменах и хоругвях полоскались священные символы, но люди, — большинство из них, — сражались уже только за свой кусок.
Кто не смог, кого сломало, кто разуверился, прерывистыми цепочками тянулись к кораблям, чтобы навсегда покинуть страшную, негостеприимную, вожделенную, свя-щенную землю.
А солнце равнодушно отдавало ежедневную толику себя миру, безадресно и мило-стиво позволяя жить.
Глава 1
Отряд из пяти рыцарей и одного приблудыша вторые сутки пробирался по дороге, которая и дорогой-то называлась исключительно по недоразумению. Тропа чуть шире звериной петляла как басурманская вязь, сворачивая то в гнилой овраг, то на сыпучий холм. Узловатые корни не давали коню шагу шагнуть, а ветки, вцепившись в путника, норовили скинуть на землю, на худой конец глаз выхлестать, и пусть дальше катится.
Ехавшему в авангарде командиру маленького отряда иногда казалось, что они кружат на месте и уже никогда не вырвутся из колючих лап леса.
Впрочем, на ровных участках он проваливался в чуткую дрему. Но и под войлок усталости проникали фырканье лошадей, стук железа или редкое слово кого-нибудь из спутников. На очередной колдобине конь вскидывался, человек выныривал из теплой глубины полузабытья на зябкую поверхность яви.
Полянка объявилась, когда продираться сквозь чащобу не было уже ни сил, ни желания. Рыцарь свернул на солнечную плешку, отмахнув товарищам привал.
За спиной ожили, загомонили. Пока спутники спешивались, расседлывали и раз-вьючивали, самое время было уйти подальше от назойливого внимания и такой же назойливой заботы товарищей. Как нашли его после гостевания у Святого Протасия, так и тряслись, словно слезливые мамки над беспомощным младенцем.
Бросив поводья — подберут — командир пошел с поляны корявой походкой кавалериста.
Рядом, за невысоким кустарником, обнаружилась широкая прогалина — трава по коле-но, тишина, и ни живой души.
Ну, что, — спросил вечный внутренний собеседник, — ушел, оторвался? Падай в траву, пока никто не видит, пусти слезу и колоти кулаками в безмолвную твердь Можно ее на зуб попробовать, можно лбом постучать. Что еще делают печальные рыцари в сагах? О! Выходят на перекресток в надежде, встретить удальца, который убъет-победит и самого рыцаря и его печаль, соответственно. Еще в странствия пускаются, искать дракона или колдуна злодея. Живет себе мирный злодей колдун, а тут я — к нему со своей тоской.
Рыцарь остановился в центре прогалины. Бежать дальше не имело смысла. Внутри на-чало помаленьку отпускать. Туго сжатая пружина боли, уже не грозила взорваться яростной, неконтролируемой вспышкой.
Вообще-то он давно привык к постоянной, гнетущей тоске. Так увечный привыкает к отсутствию руки или ноги... вернее к неудобству, связанному с их потерей.
Оно было с ним, в нем; неотвратимое и мертво-спокойное, как стоячее, черное, болот-ное окно. Но иногда тоска поднималась волной, грозя накрыть и затопить до смерти. Тогда он уходил подальше, чтобы не сорваться при друзьях. Перемогал. Учился жить дальше.
Возвращаться, однако, пока не хотелось. Он опустился в траву: окончательно заглу-шить дрожь в душе, да и просто отдохнуть.
Посреди залитого ярым августовским солнцем луга раскинулся человек. По небу скользили мелкие, кудрявые облачка, таща за собой по земле прерывистую, прозрачную тень. Ветерок шевелил метелки овсюга над его головой. Рядом, в ветвях бузины верещала пичуга. Кто-то сновал у подножия трав. Осмелев, закопошилась мелкая живность, быстро переставшая опасаться, рухнувшего с высоты, великана.
Серая ворона падальщица, привлеченная блеском наборного пояса, осторожно наблю-дала за таким редким в ее лесу явлением, но подлететь, попробовать 'на зубок' пока не ре-шалась. Во-первых, непонятно умер он до конца или еще нет, во-вторых, над поляной наре-зал круги пернатый хищник. Тоже примеривается пообедать? — помыслила ворона, — что ж, она подождет: добыча велика, и ей что-нибудь да останется, когда более сильные утолят голод.
Разумеется, молодая глупая ворона ошибалась, принимая лежащего за мертвеца: про-щелкала клювом и не заметила, как он открыл глаза.
Человек, не мигая, смотрел в небо, впрочем, сейчас еще больше напоминая покойника.
Мог ли Роберт Робертин, блестящий граф Парижский, покидая восемь лет назад роди-ну, думать, что возвращение обернется предательством, подлостью, позорной ловушкой, из которой он будет отчаянно искать выход. И не находить.
Облака над головой тянулись как стадо чистеньких кудрявых барашков. Небесный пастух — хищник — двигался плавными, широкими кругами, сужая их при каждом новом витке. Движение завораживало. Роберт лениво считал заходы. Мысли текли плавно, как полет птицы.
Тревога кольнула только, когда в одно мгновение мерное движение прекратилось, и птица, сложив крылья, камнем пошла вниз. В глубине человеческого сознания прорезался первобытный, позорный страх: сейчас эта тварь вцепится ему в лицо, в траву полетят крова-вые ошметки...
А, может, так оно и лучше? Принять все свыше...
Но рука в латной перчатке уже вскинулась, готовая отбить снаряд, выпущенный из не-бесной катапульты.
С начала падения птицы сердце успело сделать три торопливых удара. Четвертый сов-пал со шлепком. Рядом послышался тихий клекот. Рыцарь одним движением вскинул себя на колено. Упершись одной рукой в землю, другой он приготовился смять птицу, если та все же вздумает атаковать.
А ведь только что помирать собирался, — ехидно пискнуло внутри. Роберт отмахнулся. Сейчас он был бойцом.
Сражения, однако, не последовало. Шагах в пяти, в траве клекотал, переступая лапка-ми, крупный пестрый сокол. Обращенный на человека, черный глаз насторожено поблески-вал. Резкое движение напугало птицу, но 'посланник небес' не торопился улетать восвояси. Он только отпрыгнул. За лапкой тянулся обрывок красного шнурка.
Ну, конечно! ловчий сокол потерялся или сбежал от хозяина. Такая птица могла при-надлежать только человеку благородного сословия. Немудрено, что она, обмишурившись, полетела на блеск доспехов.
Плавно поднявшись, Роберт согнул перед собой руку. Сокол взмыл вверх и оттуда мяг-ко спланировал ему на перчатку.
— Здравствуй, — серьезно сказал человек. — Я — Роберт Робертин, бывший граф Па-рижский.
Птица покосилась на говорящего, попробовала зачем-то клювом крепость брони и, только убедившись в ней, негромко и как-то даже степенно заклекотала.
— Извини, я по-птичьи, не понимаю. А было бы неплохо узнать, кто ты и откуда.
Утвердившись на руке, птица заметно успокоилась.
— Ладно, — усмехнулся Роберт. — Подарок, чей бы ты ни был... человека не боишься, сам ко мне пришел. Пойдем, представлю тебя друзьям.
По мере их приближения, — люди бросали свои дела. Поражало даже не то, что на руке Роберта сидел сокол, а что губы друга и командира нет-нет, да кривились в подобии улыбки. Такое случилось, наверное, впервые с возвращения в Европу. Они уже забыли его улыбку, а Дени, — мальчишка, важно называвший себя пажом, на деле же — бродяжка, подобранный в Марселе, — ее вообще никогда не видел.
— Лерн! — Высокий худощавый молодой мужчина в обтрепанном, когда-то зеленом плаще тотчас оказался рядом.— Смотри, кто почтил нас своим явлением.
— Откуда он взялся?
— С неба упал.
В процессе представления птица не проявляла ни малейшего беспокойства, но когда Роберт поравнялся с Дени, завертела головой и тревожно заклекотала. Мальчишка держал в руках полуосвежеванного зайца.
— Кинь мясо в траву.
Как только кровавый комок коснулся земли, сокол сорвался со своего насеста и начал рвать тушку, заглатывая куски. Спутники Роберта стояли кругом, рассматривая странного гостя.
— Говоришь, сам к тебе пришел? — проскрипел навечно сорванным голосом самый старый из них — Гарет.
— Я его не подманивал.
— Хорошая примета.
Роберт только дернул углом рта. Жизнь давно отучила его верить в приметы.
— Надо его как-то устроить.
— Это сложно, — вступил в разговор невысокий, ладно сложенный мужчина одного с Робертом возраста. Синяя, когда-то нарядная, туника не доходила ему до колен. Кольчугу он успел снять и сейчас держал ее в руках. — Для такой птицы нужны специальные апартаменты и обученный слуга в придачу. Не станешь же ты его держать все время на привязи?
— Нет, конечно. Захочет лететь — пусть.
Срубив молодое деревце, Лерн соорудил для Дара — так назвали птицу — перекладину и закрепил возле шатра. Вопреки опасениям, да и здравому смыслу тоже, наевшись, сокол не улетел. Сначала он перепрыгнул на перчатку того, кого признал хозяином, потом покладисто — на предложенный насест. Теперь он сидел в тени, не обращая внимания на назойливое любопытство приблудыша. Только с приближением Роберта Дар открывал один глаз и чуть шевелился.
— Точно, хозяином тебя выбрал, — Гарет обернулся к Роберту зрячим оком, от чего сам стал похож на лохматую клювастую птицу. — Не веришь? Вот пусть кто попробует его взять — заклюет.
— Я попробую, — тут же подвернулся под трехпалую Гаретову лапу Дени.
На теле, больше похожем на скелет, светила дырами серая от грязи рубаха. Такие же штаны парнишка заправил в изрядно великоватые, но крепкие сапоги. А уж за узкий нож на поясе приблудыш хватался, когда надо и не надо. И вообще, суеты и неразберихи от него одного было больше чем от всей взрослой компании.
Не соблаговолив дождаться ответа, слегка приседая в коленях и ухватившись за руко-ять шабера, мальчишка шагнул в сторону насеста. Но его остановил, а по правде сказать, чуть не сбил с ног окрик Роберта:
— Подойди!
И вроде не громко, не зло, но Дени, к которому благородный рыцарь впервые обращался напрямую, мигом оказался рядом.
Роберт рассматривал мальчика. Неказист. Большой, широкий нос такой же широкий тонкогубый рот, да еще острый подбородок. Совсем бы урод, кабы ни глаза: большие, жел-товато-зеленые, наполовину прикрытые веками. А над ними — чистый детский лоб в кудели рыжеватых, никогда нечесаных волос.
Мальчишка выглядел настороженным, удивленным и... еще что-то, может быть надеж-да? Но чем дольше молчал Роберт, тем той надежды становилось меньше. Уголки губ опус-кались. Веки сдвигались в щелки.
Сейчас рыцарь рассмотрит свое приобретение, опрометчиво подобранное в канаве славного города Марселя, да так и невостребованное сначала по дороге в Париж, затем весь длинный путь к восточным границам Нормандии; вот сейчас рассмотрит и — конец! Чего еще ожидать от благородного, который за всю дорогу и со старыми-то друзьями не больше ста слов сказал.
Дени знал грамоту и счет знал, Конечно, они, может, и говорили, когда Дени не было рядом, но парень сильно сомневался, что многое упустил. Да и тот счет был больше до Па-рижа. После встречи рыцаря с братом, который теперь стал графом Парижским, и королем — самим королем! — рыцарь Роберт вообще замолчал. В самом только начале сказал, что никого не держит. Кое-кто, конечно, сделал ноги. Потом уже Дени узнал: то были случайные попутчики. Кто остался — друзья и побратимы. А собственных людей у графа и всего-то один — Гарет. И тот свободный.
Да и вообще, все они, как определил про себя Дени, — приблуды. То есть странствую-щие рыцари, конечно — ходили в Крестовый поход, жили в Иерусалиме, а все одно, никто по своим замкам не поехал — может, и замков тех нет — забрались вот в самые дебри без слуг, без оруженосцев. Но — благородные! И Дени к ним — ни с какого боку, потому что бас-тард.
Его матушка — единственная осталась в живых из полностью вырезанной семьи морра-нов. Чудом ей удалось добраться из Кастилии в Марсель. Родственники приняли холодно. Пришлось идти в услужение в дом состоятельного морского торговца. Там она прижила от хозяина двух детей, да и померла.
Пока отец был жив, Дени с сестрой не бедствовали. Но и отцу пришел час. Родственники, конечно, набежали. Шутка ли, удачливый негоциант оставлял после себя крепко поставленное дело и немалый капитал. Вот только места среди наследников Дени и его маленькой сестренке не нашлось, хотя, кроме них, детей у купца не было. Закон он закон и есть. Ладно хоть, батюшка, когда занемог, договорился с сестрой матери, чтобы та забрала девочку к себе. Денег оставил, да приказал стеречь сестру пуще глаза, а самому Дени поопаситься наследников. Ты, — сказал, — большой уже, делу я тебя учил, деньги — вот, возьми, спрячь. Сестру устроишь, дальше сам пробивайся.
Не зря покойный батюшка волновался. Три месяца Дени не мог пробраться в дом, что-бы забрать девочку. Деньги, кстати, тоже там остались. Все это время он жил среди нищих, побирался, нанимался, когда повезет на любую работу, подворовывал. Но в дом он все же проник. Сестру забрал. С деньгами не получилось. Оставил на потом.
На обратном пути его батюшкины племянники и перехватили. Гнались до самого при-города, примериваясь пытать, где деньги, что отец оставил помимо завещания. И схватили бы, да помешала ватага рыцарей. Увидев, что трое здоровенных парней окружили мальчиш-ку, а тот ножик выставил и девчушку лет пяти собой закрывает, старший рыцарь злодеев ра-зогнал и даже отрядил одноглазого, проводить детей.
Только злопамятные кузены все равно на следующий день подкараулили. И лежать бы Дени в канаве с перерезанным горлом, но опять вмешались вчерашние рыцари. Не иначе их Бог послал. Кузенов, впрочем, убивать не стали, только погнали прочь. Главный их постоял, посмотрел на Дени, на маячивших в отдалении родственников, да и приказал одноглазому взять избитого до полусмерти мальчишку с собой.
Картина счастливого избавления от смерти мелькнула перед глазами приблудыша и пропала. Чем дольше стоял Дени перед суровым рыцарем, тем отчетливее понимал — идти ему осталось до ближайшей деревни. А там — побирайся, воруй, умирай под забором, в об-щем — живи в свое удовольствие.
И что с ним делать? — думал Роберт. Прогнать — сгинет. Оставить в ближайшей дерев-не? Все равно сгинет. Не те тут места. Здесь еще Салическую Правду помнят, живут общи-ной и чужака не потерпят. Тащить за собой? Сам ведь не знаешь, куда кривая вывезет. На этом перепутье за себя бы решить. Спутники — взрослые люди. Коли решили идти вместе с изгоем — их дело. Этот же мальчишка, превратившийся в немой вопрос, в комок страха со щепотью надежды — весь на его совести.
