Из Терний

<img src=qjgaa3mmciu.jpg>

<img src=8qmzfgmcbim.jpg>

Пролог

Этот белый туман, что вознёсся над миром до самого священного неба — хищный, безрассудный. Словно шаткая стена лилий, тянется он до горизонта — тоже часть Основы, бесконечно мудрой и безгранично жестокой, но иная часть: ещё суровей, ещё ненасытней. Глядя в этот туман, можно увидеть многое, так говорят. То, что было, то, что есть, но скрыто от глаз, — а порой и то, что только может быть. Но сейчас над кромкой тумана парила сухая тишина, острая, как кончик ястребиного крыла, взрезающий ветер. Первое, что показалось из него посреди этой забытой богами пустоты — нос огромного корабля, одетый в металл корпус из дубовых досок, килем рассекающий воздух под собой, а сверху увенчанный широкой палубой. Десять шагов, двадцать, тридцать — так в кажущейся невероятной тишине выплывал из тумана небесный исполин, и не было видно ему конца. Только затем, как будто нехотя, начали долетать звуки. Хлопки взрывов, глухая россыпь выстрелов, вторящий им лязг металла о металл и, аккомпанементом к древнему, как мир, оркестру войны — крики ярости, боли, триумфа, отчаяния и страха, все слитые в один величественный и страшный гул. Корабль подплыл ближе — и у его левого борта, уцепившийся верёвками, цепями, крюками, стал виден другой: Щже, агрессивнее, выточенный из гладкого морёного ореха вместо тяжёлого дуба — один мифический гигант бросил вызов другому.

Борта обоих суден усыпали люди — живые, мёртвые, раненые, сражающиеся, перебирающиеся с одного корабля на другой. Вот кел-квэнт из Шайи взмахнул одним из двух своих клинков — и гордосский разбойник, проворный, но слишком уверившийся в своих силах, отпустил абордажный трос и полетел вниз, в объятья алчного тумана. Рядом с ним небоходец из Томес-Гардаса схватился за грудь и упал, сражённый болтом корабельного самострела. По палубам летала дробь, то и дело разрывались бомбы и рокотали кремневые ружья. Сама Основа не могла бы сказать сейчас, кто из них защищается, а кто нападает. Под грохот орудий и лязг клинков вершилось то, что под этим священным небом было всегда, и мрачно вторило снизу белое небытие. Над полем боя, точно стервятники будущих могил, кружили лёгкие машины с крыльями из дерева и кож — бесстрашные небоходцы скользили, ловя ветер, и сбрасывали на головы врагов склянки живого огня.

Посреди хаоса, волной захлестнувшего дубовый исполин, меж людей скользила одинокая фигурка. Человек не рвался в атаку и не спасался бегством — просто бежал по палубе, с носа на корму, и широкие расшитые его одежды цвета речного жемчуга колыхались в такт ветру войны. Увлечённые пылом сражения, окружающие не замечали, и он бежал дальше, наклонив голову с опустошённой решимостью воина в глазах: этот день — сегодня. Сегодня всё решится.

Иная фигура стояла в этот миг на корме другого корабля. Величественный, угрожающий чёрный силуэт в плаще, будто сотканном из невесомых лохмотьев тьмы, замер на палубе у дальнего от битвы борта. Также никем не замеченный, он словно стоял вдали от общего безумия; что крылось сейчас в его устремлённом в туман взгляде, не знал никто.

А воин в жемчужных одеждах всё бежал вперёд. Пал, убитый осколком метательной бомбы, грозный кел-квэнт. Четверо лучников разом канули в пропасть, когда ядро из корабельной пушки превратило борт чёрного судна в вихрь жалящих щепок. Воины погибали, но запал войны не иссякал: всё новые заступали на место убитых, принимая на себя удары новых врагов.

Лишь добежав до дальнего края судна, воин повернул направо, в гущу сражения у бортов. С его стороны один небоходец, уже раненый, из последних сил отбивал своей саблей кинжальные выпады коварного фирраха; второй небесный матрос заряжал неповоротливую аркебузу. С пояса белого воина свисали украшенные ножны тонкого меча, но он за всё это время ни разу не обнажил клинок. Подойдя к борту, рассчитав расстояние между кораблями, уклонившись от случайного выпада фирраха, который в боевой ярости теснил ослабевшего небоходца, склонив ещё раз голову в знак смирения перед неизбежностью схватки, хорошо разбежавшись, подлетев, будто на крыльях, к краю, изо всех сил оттолкнувшись ногой от борта, воин прыгнул.

В полёте словно сам злой туман дохнул на него снизу; замерло сердце, руки сжали край широкого пояса, словно пытаясь швырнуть тело ещё дальше.

Но это — лишь мгновение. Потом борт тёмного корабля рванулся вперёд, воин, чуть не задев ногами, перелетел через него и приземлился на палубу. Пахнущие свежим орехом доски на миг оказались прямо у лица, а затем воитель взвился, как распрямившийся лук, встал во весь рост и тут же мощным скачком ушёл в сторону — потерявшая управление воздушная машина едва не сбила его с ног, спланировала на палубу и загорелась, разбрызгивая вокруг пылающее масло. Воин перепрыгнул через огненный след на палубе — и, более не останавливаясь, побежал дальше, вперёд и вверх, к вознёсшейся на ярус выше корме.

Из дверей кубрика выскочили и промчались мимо два солдата в белых балахонах до глаз, с кривыми боевыми серпами. Воин в жемчужном будто выпал из всеобщей оргии смерти — никто не замечал его, скользящего по палубе посреди крови и взрывов, взлетающего по лестнице на корму. Лишь там на него обратили внимание — рулевой и два небоходца в коричневом обернулись на незваного гостя. Один замахнулся широким своим ножом, но воин, по-прежнему не обнажая клинка, подался вбок, поднырнул под удар, толкнул плечом и опрокинул наземь второго матроса, потянувшегося было за аркебузой, и метнулся дальше, к узкой лесенке на капитанский мостик. Пылай, пылай, обузданный пламень в глазах, неси холодную смерть врагам!

В спину воину полетел заряд картечи, но его уже было не остановить. Лёгкий, как тончайший лебединый пух, быстрый, как фирр-рыба в пучине морской, он ушёл от выстрела вправо, но тут же вернулся на свой путь и взбежал по заветным ступеням.

На кормовую палубу он влетел, как шаровая молния, как Белый Вестник Неизбежного на широких крылах. И ветру не прервать было сейчас полёта воителя к своей цели. Когда до человека в рваном чёрном плаще, так и не обернувшегося ни разу за сражение, оставалось пять шагов, рука воина легла на рукоять меча. Четыре шага — он приподнялся на пальцах ног, готовясь взлететь, вложить в один удар всю силу и все годы ожидания. Три — земля пропала из-под ног: воин отталкивался от воздуха, был воздухом. Два — в глазах его отразился лик врага, перевёрнутый образ самого его, потерявшегося во мраке. Повинуясь мощи полёта, клинок сам вышел из ножен.

И всё кончилось. Замерло в янтаре на два долгих мгновения. И воин тоже застыл на краю пропасти, где ещё недавно стоял чёрный человек, и не понимал, что случилось. Потом пол снова исчез, но на этот раз всё вокруг завертелось, начало падать, и воин почувствовал, что падает сам. В последний миг над бортом мелькнула фигура в чёрном, на фоне которой блистал тонкий белоснежный меч. Уже улетая вниз, в вечный туман, воин посмотрел на собственный клинок — тот был соткан из удушливой рваной тьмы, оплетавшей рукоять и руку на ней склизкими щупальцами. И тогда всё кончилось. Всё кончилось.

— ...Прошу прощения?

— Берите ещё кусанов, милсдарь, говорю. И редьки мочёной. Нате-с вам.

— Спасибо, не надо. Только ещё чаю.

Массивный глиняный чайник качнулся над выдолбленной из цельного дерева плошкой, и тонкой струйкой полилась тёмная горячая жидкость. Слегка наклонив голову, гость оценил цвет чая — густой, орехово-виноградный, с едва заметной медовой искрой в глубине. Что это было? Этот запах...

Тем временем хозяйка, выполнив свой ритуальный долг гостеприимства и сама закусив кружком хрустящей мочёной редьки, продолжала свой рассказ.

— А времена у нас, милсдарь, стали тяжёлые, ох, какие тяжёлые. Про Иммре слыхали? Как у них пахота вся чёрными червями пошла да помёрла, слыхали? Говорят, у них то же самое, что у нас, напрямиком то же самое, говорю! Как этот колдун пришёл, сразу всё... чёрными червями... Вы редьку-то кушайте.

Гость дома лиссанты Сурры сидел на полу, заложив одну ногу за другую, как странствующий монах или божок на старинном капище. Сурра с самого начала с подозрением глядела на этого "визитора по поручениям Высочайшего", пришедшего якобы из соседней деревни Коркхри, из тумана (она вообще не доверяла тем, кто ходит через туман, пусть даже без них деревне было не выжить в отрыве от остального мира). Но приняла чин чином, как полагается привечать сановника из столицы. По его одежде действительно мало что можно было сказать: просторный халат из расшитой серебром и очевидно дорогой ткани цвета густых сливок, широкий пояс из накрученного в несколько оборотов бежевого льна и кожаные ботинки с деревянными подошвами и серебряными пряжками. Сам халат как будто целиком состоял из складок — один слой ткани находил на другой, и в на первый взгляд громоздком одеянии гость двигался со свободой необычайной. Определённо, столичная мода, заключила Сурра и решила оставить свои подозрения при себе.

— Колдун? Я слышал о нём, в соседних деревнях. Вам довелось самой его увидеть, хозяйка?

— Да чур меня! — чуть не подскочила на месте Сурра. — Она за глаза порчу наводит, падёж на скот, червей на поля, а вы — увидеть... Вы таких слов не говорите, милсдарь. Мне добрые люди рассказывали.

Гость просто кивнул и медленно поднёс плошку с чаем к губам. Этот аромат — сладковато-терпкий, вызывающий лёгкое головокружение, ни на что больше не похожий. Не чай, не еда, не благовония — его ни с чем не спутаешь... Но откуда?..

Примолкшая Сурра залюбовалась тонкими пальцами гостя, которыми он снизу, не по-здешнему, обнимал неприхотливую деревянную посуду. Обветренные, тут и там в мелких царапинах и мозолях — но никак не похожие на её собственные, обожжённые и загрубевшие от ледяной воды и тяжёлой работы. Подозрения хозяйки дома рассеивались с каждым его движением, с каждым сказанным учтивым словом, и Сурра уже жалела, что не достала на свет дня настоящий столичный фарфор, доставшийся ей ещё от прошлой лиссанты и с тех пор лишь дважды покидавший массивный сундук в подполе.

Гость выпил ещё пять или шесть плошек чаю, во всех подробностях расспросил об уже две недели как канувшем в неизвестность "чёрном колдуне", равно как и о других новостях разной свежести, заботливо разносимых из дома в дом деревенскими кумушками. А затем, будто угадав ход мыслей Сурры, предложил отвесить ей чудесной целебной мази для рук, купленной им у известного травника в Шаине.

— Однако вместе с этим, — добавил гость, остановив обрушившуюся было из уст хозяйки лавину причитаний и благодарностей, — у меня к вам будет просьба.

Сурра настороженно наклонила голову; лицо вновь будто съёжилось в крысьей недоверчивости.

— Если это не доставит вам больших хлопот, я хотел бы послушать игру вашей ученицы.

Тонкий пиликающий звук уже несколько минут доносился из-за стены, заставляя хозяйку нервно коситься в ту сторону.

— В одно с этим время я смогу оценить несомненное ваше мастерство в изготовлении лиссов. Если, конечно, вы не возражаете.

Сурра нахмурилась.

— Вы очень добры, — выговорила она сжатыми губами. — Но попросили бы вы лучше настоящего музыкаря, милсдарь. Или я могу вам сыграть, хоть я их только делаю, только и всего, только... Да только, ну...

— Не будьте так скромны, хозяйка. Годы работы с лиссами , вне всякого сомнения, бесследно не проходят. Я с радостью послушаю вашу дочь.

— Дочь... Что... а, вот вы о чём. Это не дочь, это моей двоюродной сестры... племянница. Она в деревне за Жешши жила, далеко, и вы-то, поди, не знаете... Мать помёрла, отец запил — вот и слонялась туда-сюда, всё по родственникам, ничего не умеет, бездельница, вот её мне и подкинули... эй!!!..

От резкого окрика звуки за стеной — глубокие, надрывные, будто кто-то дул в полый стебель тростника — разом умолкли. Сурра, сама удивлённая своей несдержанности в присутствии гостя, тоже прикусила язык — и тут же вспомнила строгое правило: никаких сплетен о семье с чужими, никакого сора из избы.

Поэтому дальше разговор не пошёл. На улице темнело, и две чадящие лучины на стене едва освещали постеленную на полу скатерть с тёмными кругами наполовину опустевших мисок. В упавшей на гостиную комнату тишине хозяйка беспокойно вертелась на месте и почти неприлично разглядывала гостя, которого, кажется, сложившееся положение ничуть не угнетало. Наконец лиссанта решила заканчивать ужин, и в тот момент, когда она просила себя извинить и обещала принести постель, звук лисса донёсся снова. На лице женщины мелькнула и пропала тень жестокости, которую гость заметил, но не подал виду. Он дождался, пока ему принесут постель, и пожелал хозяйке покойной ночи, уверив её, что двинется дальше с первыми лучами солнца, когда ночной густой туман спадёт. Буквально через минуту музыка в соседней комнате снова замолкла; послышался злой шёпот и топот босых ног по полу; короткий звук удара; сдержанный в последний момент всхлип; натянутая, как новый лисс, тишина.

Одна из двух лучин догорела и в облаке едкого дыма потухла. Густая синева из окна придвинулась ближе, заполнив почти всю комнату, пахнущая молодой травой и крупными хлопьями снега, которые в тот миг, принесённые из неведомой дали, глухо падали на крыши деревенских домов. Гость дома лиссанты Сурры расстелил шуршащую постель на полу и сел поодаль в той же непривычной для этих краёв позе, положив руки на покрытые складками халата колени. Несколько секунд с закрытыми глазами — и дом исчез, а на его месте возник сгусток движущихся линий, пока бесплотный и бесцветный, но уже живой, почти говорящий, с перекликающимися друг с другом живыми и неживыми его частями. Дом дышал — и, если дышать с ним в такт, сразу становилось лучше. Люди здесь выделялись особенно ярко, выбрасывая вокруг себя тугие протуберанцы цвета — разных оттенков одной гаммы, играющих и переливающихся, будто один в другой. Гость наблюдал за ними, стараясь не замечать хаотичные всплески стоящей в хлеву у дома скотины. Всё было тихо, совершенно обычно, так казалось, но что-то не давало покоя, маячило прямо перед глазами, не даваясь взгляду, заставляя собственный нежный контур линий трепетать от волнения. Это видение, этот аромат — они пришли отсюда, они всё ещё близко. Но что в простом деревенском доме могло вдруг всколыхнуть поток, впервые за столь долгий срок приоткрыть непроницаемую завесу?..

Ответа не было, но на мерцающую, мерно колышущуюся картину можно было смотреть долго — и гость смотрел, пока в соседней комнате за совсем тонкой дощатой стеной не раздался шорох. Сначала одинокий, неотличимый от мышиной возни в подполе, потом ещё и ещё.

— Можешь заходить.

За стеной в последний раз шуркнуло и замолкло. Затем там, видимо, поняли, что скрываться нет смысла, и ведущая в кладовку неприметная дверца в стене отворилась.

— Так лучше. Спасибо.

Таинственный гость всё так же сидел напротив двери, и лик его пропадал во мраке. Фигура девочки в дверном проёме, напротив, была как на ладони. Синеющий поздний вечер окрашивал её кожу в светло-васильковый, лицо — в цвет сбрызнутого черникой свежего молока, со спускающимися до едва оформившейся груди и завивающихся на самых кончиках волосами и блестящими точками зрачков. Неужели... Серый холщовый сарафан мешком свисал с крутых, слишком широких для её возраста плеч. Её было не больше тринадцати зим, и она стояла, сама пугаясь собственной смелости, в ожидании.