Самый красивый на свете

Одним очень холодным и очень мрачным вечером 1941 года где-то на задворках "Мосфильма" стоял и курил красивый молодой человек. Молодой человек был очень озабочен, сводками с фронта (отчаянными), своей ролью (второй в его жизни) и своей дальнейшей участью: когда на фронт, удастся ли доснять фильм? И потому полный невысокий человечек чудаковатого вида, что вот уже битый час беззастенчиво разглядывал красивого актера, вызывал у него только раздражение. И когда тот наконец завел разговор — молодой человек отделался несколькими односложными фразами.

Молодой человек даже не догадывался, что в этот момент стоит на пороге главного события своей жизнь. Как минимум — своей главной роли.

Красивого молодого актера звали Михаил Кузнецов. Чудаковатого человечка — Сергей Михайлович Эйзенштейн. А рукопись, лежавшая в режиссерском портфеле, была озаглавлена "Иван Грозный".

Однако будем последовательны и вернемся на 23 года назад, в еще более холодный и мрачный вечер (а может, утро, а может, ночь), на этот раз зимний — 25 февраля страшного 1918-го года. Когда в крохотном подмосковном городке Богородске (в ту пору еще Богородске, а не Ногинске) родился на свет мальчик с чудесными голубыми глазами. Нда, время, конечно, для этого было самое "подходящее". Тем более для женщины, вскоре оставшийся вдовой с тремя маленькими детьми. Что довелось им пережить, сколько помотаться по всей стране, спасаясь от неистовства гражданской войны, сколько раз горький список детей, умерших от голода на руках у голодных матерей или угодивших под случайную (а то и неслучайную!) пулю, мог пополниться маленьким Мишей Кузнецовым... этого мы никогда не узнаем, да и слава Богу!

Оставим в стороне послевоенные мытарства по городам и станицам (позже колхозницы будут удивляться, что городской артист Кузнецов играет деревенских парней как "свой", а на седьмом десятке в роли Кутузова он уверенно оседлает вороного коня) и перейдем к тому времени, когда семейство Кузнецовых осело наконец в Москве. Об этом периоде жизни нашего героя мало что известно (впрочем, как и почти о любом другом). Но, как бы то ни было, в пыльной и зеленой, наполовину бурно строящейся, наполовину патриархальной Москве 30-х Мишка ходит в школу, гоняет во дворе в футбол и, наверное, мечтает стать полярником, как и всякий пацан его возраста. Пока однажды совершенно случайно не перепал Мишке билет в театр...

Что давали? Не суть. Кто играл? Остужев. Что Миша? Миша... пропал.

Да, Миша погиб и пропал безнадежно и навеки. Остужев со сцены говорил слова, обычные слова, такие же, как у всех людей — но говорил не так, как все люди... это было иное, что-то совершенно иное, для Мишки доселе неведомое и невероятное. Так Мишка точно заглянул в другое измерение, Мишка впервые хлебнул сладкой отравы театра, и так решилась Мишкина судьба. Мальчик Миша стоял перед зеркалом и раз за разом повторял те самые слова: "Слепая мать, открой свои глаза!", ища отгадки: как? Как это может быть... и как это делается? Отныне забыто все, что Миша Кузнецов писал в сочинениях "Кем я хочу быть, когда вырасту". Отныне Миша Кузнецов хочет быть только актером.

Но вернемся к делам семейным. Миша — уже подросток... и подросток Миша — единственный мужчина в семье. В трудные тридцатые. (А вы знаете, кстати, что обучение в старших классах школы в ту пору было платным?) Миша Кузнецов принимает мужское решение. Он идет в ФЗУ. И отучившись — токарем на завод.

Нет, Миша не отступился. Как затаившийся барс, караулил он свою мечту. Он ходил в заводской драмкружок. Он ходил в театр — разумеется зайцем. Он точно знал, что рано или поздно добьется своего... хотя еще и не представлял, как именно.

Судьба открылась Мише Кузнецову в 1935 году под именем Государственной оперно-драматической студии. А открывал ее — студию и судьбу — ни больше ни меньше, как сам Станиславский. Константин Сергеевич Станиславский, автор знаменитой на весь мир Системы, классик при жизни, живая легенда. Мишка не медлит не часу!

Мишка подает заявление. Мишка проходит экзамены. Мишке осталось последнее испытание... черт бы побрал этот "Шарикоподшипник"! Тов.М.Кузнецов — актер лишь в потенции. А пока он — токарь. И токарь работает посменно. И кто, туда-т-растудыт, отпустит токаря с работы в разгар рабочей смены?

Безвыходное положение.

Но Мишке — семнадцать лет.

В семнадцать лет Сент-Жюст клал руку на огонь.

Мишка... кладет на руку горящую тряпку.

Больно чертовски, но настоящие парни не плачут.

Несколько минут суеты, "Мишка,

* * *

, для кого техника безопасности писана,

* * *

дуй в медпункт, живо!" — и вот она, свобода. Кое-как перевязанная рана забыта, экзамен успешно пройден... Чао, "Шарикоподшипник"! Здравствуйте, Константин Сергеевич.

Константин Сергеевич Станиславский навсегда остался для Миши кумиром и любимым учителем. Увы, Мастеру не довелось вручить дипломы своим первым выпускникам — Константин Сергеевич скончался в 1938 году. Но студия (уже не Станиславского, а имени Станиславского) исправно работала, а Миша прилежно учился. Именем МХАТовца Михаил Артемьевич будет гордиться до конца жизни. Хотя... вот парадокс — в театре толком играть ему так и не довелось. Ибо в один прекрасный день в жизнь его вошло кино... а точнее — он сам вошел в дверь киностудии в Лихове переулке.

Как его туда занесло? А черт его знает! Кинопробы Мише не понравились (как сам он потом вспоминал не без юмора, ничего он там не понял и чувствовал себя дурак дураком). Зато кинопробы понравились Михаилу Гавронскому. Режиссер сразу сообразил, кто заставит зрительниц заворожено прильнуть к экрану. Ибо явившийся на пробы студент был на диво хорош собою!

Да, слово "красивый" и все его синонимы еще много раз будут повторяться в нашем рассказе. Ибо "красивый" — есть первейшее свойство Михаила Кузнецова... что, впрочем, не отменяет множества других его замечательных свойств!

Двадцатидвухлетний Михаил Кузнецов был не просто красив — он был прекрасен, как видение.

И Михаил Кузнецов был утвержден на главную роль в фильме о жизни старшеклассников с незамысловатым названием "Приятели".

Говорят, фильм получился так себе. Кто его знает, может и так! (Ибо к нашему времени этот старый фильм отчего-то выпал из кинооборота). Важно другое — тут-то кинодебютанта и приметил знаменитый Юлий Райзман. А Райзман снимал фильм о любви...

Михаилу Кузнецову исполнилось двадцать три года. Еще не до конца сошедшая трогательная детскость очень кстати пришлась для новой его роли — а играл он чудесного парня Алешу Соловьева. Чудесного... вот только малость инфантильного. Которому предстояло повзрослеть... на войне. Пока еще — на финской.

Одна из лучших ролей Кузнецова, где он, еще совсем неопытный актер, уже в полной мере проявил себя, и образ создал — живой и цельный, непростой и бесконечно обаятельный. Один из лучших фильмов во всей его биографии. Да и, быть может — один из лучших фильмов эпохи. Редкого по тем временам жанра, негромкий, задушевный, проникнутый нежностью и теплотой... Да, Мишке по-настоящему повезло — с фильмом, с ролью, с режиссером, с партнершей — чудесной Валентиной Караваевой. Не повезло только с одним — с датой. Съемки начались весною 1941 года. А 22 июня прозвучал голос Левитана: "Сегодня, в 4 часа утра, вероломно, без объявления войны...".

В мире творилось непонятное. Жуткое. А фильм? Несколько дней неопределенности — и постановление сверху: фильм — доснимать. И неудивительно: ведь теперь он обретал новый, еще более важный смысл. Смысл, понятный всем: они встретятся после войны... но чтобы встретиться, нужно победить.

Военкоматы были переполнены, и каждый день на фронт отходили эшелоны. Но актеры призывного возраста, занятые в фильме, получили бронь. Миша, скорее всего, рассчитывал закончить съемки и тоже пойти добровольцем — как и подобало мужчине. Однако обстоятельства сложились иначе.

Кстати, тут-то и случилась та знаменательная встреча, которой Кузнецов не придал тогда никакого значения, а вскоре и вовсе забыл о ней в вихре событий.

Ибо война стремительно приближалась к Москве.

Мосфильм жил.

Мосфильм снимал.

Взрывы киношной пиротехники перекрывались воем воздушной тревоги, но, переждав очередной налет, люди выходили из бомбоубежища и упрямо занимали свои места на съемочной площадке. Люди — работали. Фильм — снимался. А война — приближалась.

14 октября была объявлена эвакуация.

Рассказывать о войне — не здесь. Не здесь — рассказывать об опустевшей прифронтовой Москве, о параде, вошедшем в легенды, об обороне Москвы и прочем. Расскажем лучше о кино.

Эвакуировались спешно. С семьями — у кого получилось. У Мишки не получилось. У Эйзенштейна — тоже.

Каждому разрешено было взять с собою не более двух чемоданов с самым необходимым. Что лежало в чемоданах у Мишки, неизвестно. В чемоданах Эйзенштейна лежал архив Мейерхольда, пять детективов и сценарий "Ивана Грозного".

Уезжали в неизвестность. Неизвестность оставляя позади.

Вывозили эвакуированных так: киностудию — в Алма-Ату, писателей — в Ташкент, театры — в Новосибирск и Саратов (так в Новосибирске оказался Черкасов).

Ехали долго. В страшной тесноте, в неразберихе, несколько раз угодив под бомбежку, сутками простаивая на запасных путях. Первый эшелон с самыми звездными пассажирами добрался до Алма-Аты относительно "быстро" — за две недели. То ли благодаря этой самой звездности, то ли потому, что был первым, то ли потому, что просто повезло. Остальным повезло меньше.

Где-то месяц спустя Михаил Кузнецов в толпе вымотанных, грязных, как чушки и голодных, как собаки артистов ступил наконец на долгожданный перрон столицы Казахской ССР. И тут же голова пошла у него кругом: от ярких красок, от звуков, от запахов. Пестрый восточный город, еще почти не тронутый войною, раскрыл им свои объятья.

Ослепительно сияло над головами солнце, вставали по окоему синие горы, а на прилавках высились груды ярко-красных яблок. Старуха в цветном восточном платке протянула Мишке румяное яблоко: "Салям алейкум, сынок!". Это был Город снов. Он же Город яблок — Алма-Ата.

На фронте бойцы шли в бой прямо с поезда. Здесь — так же. Все для фронта, все для победы! Это не было пустыми словами. На съемку — как к станку. Как в бой. В считанные дни на пустом месте была организована новая киностудия: ЦОКС. Центральная Объединенная киностудия. Цокс-цокс — цокот копыт ишачка Ходжи Насреддина...

Как попало пристроившиеся, спавшие едва ль не вповалку (чуть позже приезжих все-таки расселят более-менее по-человечески, знаменитостей — в отдельные квартиры в "Лауреатник", рядовых — в Дом Советов по нескольку человек в комнату, санузел один на всех в подвале; там и там — свет с перебоями, вода не каждый день по расписанию), вечно голодные (в столовой — скудный обед по карточкам, еда на базаре — по бешеным ценам, вдоволь разве что яблок и малинового вина), вечно невыспавшиеся (снимали в основном ночью — днем электричество шло на военные заводы) люди снимали кино. Все для фронта, все для победы!

События этих трех лет спрессованы так плотно, что нет никакой возможности рассказывать о них в хронологическом порядке. Придется — по существу.

В 41-43 годах Кузнецов снимается много, как никогда. Закончил "Машеньку". Сыграл у Пырьева в "Секретаре райкома" молодого партизана Сашу Руссова ("киновнука" знаменитого Жарова, с которым Миша еще не раз сыграет вместе).

С Пырьевым Мишка не поладил. Да и кто вообще был способен поладить с Пырьевым? Снимался в боевых киносборниках — особый жанр киноискусства, рождающийся здесь и сейчас. Предельно четкий, предельно доходчивый, почти утрированный, без тонких намеков и полутонов — кино-плакат. В "Молодом вине" Кузнецов лишь мелькнул окровавленным румынским подпольщиком, а вот в короткометражном детективе "Однажды ночью" — сыграл уже полноценную роль загадочного летчика. Увы, этот фильм по непонятной причине лег на полку — сам Михаил Артемьевич так никогда и не увидел его на экране.

Летчиков Миша переиграл немало (впрочем, меньше, чем моряков). В 1943-м вышел на экран "Воздушный извозчик" — прелестная музыкальная комедия о любви и авиации. Но к нему мы еще вернемся!

За всеми этими событиями Мишка совсем забыл о той давней встрече на Мосфильме... как вдруг в коридоре гостиницы нос к носу столкнулся с тем же толстеньким взлохмаченным человеком в бежевом костюме. Теперь-то Мишка уже знал — знаменитым режиссером Сергеем Эйзенштейном.

Эйзенштейн протянул руку — ладонью кверху:

— А я-то вас и ищу! Между прочим, я дам вам почитать один сценарий...

Мишка сценарий прочитал. Мишка сценарием заинтересовался. И, возвращая рукопись, спросил, какую роль Сергей Михайлович предназначил ему.

Сергей Михайлович улыбнулся — лукаво, как умел только он:

— А сами-то не догадываетесь?

Мишке была предназначена роль Федора Басманова.

Михаил Кузнецов оказался в числе самых первых актеров, найденных Эйзенштейном для своего фильма. Он был утвержден на роль даже раньше, чем главный герой, царь Иван Грозный — Николай Черкасов. И сам образ Федора, в сценарии едва намеченный ("Беспокоит Федька. Недоработана линия", — писал Эйзенштейн аж в апреле 1942-го, и там же, чуть позже: "Щегольски одетый Федька "юлит"...") окончательно выкристаллизовался только после того, как режиссер увидел и узнал Кузнецова; причем образ этот во многом переменился.

Федор Басманов — безусловно, лучшая роль Кузнецова. Но... соглашаясь на нее, Мишка еще не представлял, на что подписался! И, без сомнения, не раз довелось ему в сердцах восклицать: "И кой черт понес меня на эту опричную галеру!".

Прежде всего, сценарий, который прочитал Мишка, вполне невинный, писан был для предъявления большому начальству, да к тому же и не вполне доработан. В нем значилось просто: "Федор Басманов, опричник". Каково же было Мишке узнать, что играть ему предстоит не просто опричника, а царского фаворита!

И не просто фаворита, а... любовника.

И не просто любовника — а искренне и беззаветно влюбленного...

А вторая трудность заключалась в том, что режиссерская манера Сергея Михайловича оказалась весьма своеобразной!

Во-первых, Эйзенштейн обладал специфическим видением. Да, вИдением — ибо, как истинный визуал, он именно ВИДЕЛ. И визуальное, как восприятие, так и отражение, доминировало у него абсолютно.

В киношных кругах Эйзенштейн считался "трудным" режиссером; наверное, не вполне заслуженно. Тому, кто обладал сходным восприятием, к примеру, Кадочникову, работать с ним было легко. Мишка к таким не относился.

Во-вторых же, Сергей Михайлович был режиссер Мейерхольдовской школы. Да, развивший и переработавший наследие своего учителя, "амплифицировавший" (то есть обогативший), как выражался он сам, и, без преувеличения, создавший школу собственную — но, тем не менее, отталкивающийся от теории, прямо противоположной теории Станиславского.

Вследствие же всего этого кинематографическая работа Эйзенштейн базировалось прежде всего на средствах пластической выразительности. А проще говоря, Эйзен "гнул актера, как саксаул".