Самый красивый на свете

Одним очень холодным и очень мрачным вечером 1941 года где-то на задворках "Мосфильма" стоял и курил красивый молодой человек. Молодой человек был очень озабочен, сводками с фронта (отчаянными), своей ролью (второй в его жизни) и своей дальнейшей участью: когда на фронт, удастся ли доснять фильм? И потому полный невысокий человечек чудаковатого вида, что вот уже битый час беззастенчиво разглядывал красивого актера, вызывал у него только раздражение. И когда тот наконец завел разговор — молодой человек отделался несколькими односложными фразами.

Молодой человек даже не догадывался, что в этот момент стоит на пороге главного события своей жизнь. Как минимум — своей главной роли.

Красивого молодого актера звали Михаил Кузнецов. Чудаковатого человечка — Сергей Михайлович Эйзенштейн. А рукопись, лежавшая в режиссерском портфеле, была озаглавлена "Иван Грозный".

Однако будем последовательны и вернемся на 23 года назад, в еще более холодный и мрачный вечер (а может, утро, а может, ночь), на этот раз зимний — 25 февраля страшного 1918-го года. Когда в крохотном подмосковном городке Богородске (в ту пору еще Богородске, а не Ногинске) родился на свет мальчик с чудесными голубыми глазами. Нда, время, конечно, для этого было самое "подходящее". Тем более для женщины, вскоре оставшийся вдовой с тремя маленькими детьми. Что довелось им пережить, сколько помотаться по всей стране, спасаясь от неистовства гражданской войны, сколько раз горький список детей, умерших от голода на руках у голодных матерей или угодивших под случайную (а то и неслучайную!) пулю, мог пополниться маленьким Мишей Кузнецовым... этого мы никогда не узнаем, да и слава Богу!

Оставим в стороне послевоенные мытарства по городам и станицам (позже колхозницы будут удивляться, что городской артист Кузнецов играет деревенских парней как "свой", а на седьмом десятке в роли Кутузова он уверенно оседлает вороного коня) и перейдем к тому времени, когда семейство Кузнецовых осело наконец в Москве. Об этом периоде жизни нашего героя мало что известно (впрочем, как и почти о любом другом). Но, как бы то ни было, в пыльной и зеленой, наполовину бурно строящейся, наполовину патриархальной Москве 30-х Мишка ходит в школу, гоняет во дворе в футбол и, наверное, мечтает стать полярником, как и всякий пацан его возраста. Пока однажды совершенно случайно не перепал Мишке билет в театр...

Что давали? Не суть. Кто играл? Остужев. Что Миша? Миша... пропал.

Да, Миша погиб и пропал безнадежно и навеки. Остужев со сцены говорил слова, обычные слова, такие же, как у всех людей — но говорил не так, как все люди... это было иное, что-то совершенно иное, для Мишки доселе неведомое и невероятное. Так Мишка точно заглянул в другое измерение, Мишка впервые хлебнул сладкой отравы театра, и так решилась Мишкина судьба. Мальчик Миша стоял перед зеркалом и раз за разом повторял те самые слова: "Слепая мать, открой свои глаза!", ища отгадки: как? Как это может быть... и как это делается? Отныне забыто все, что Миша Кузнецов писал в сочинениях "Кем я хочу быть, когда вырасту". Отныне Миша Кузнецов хочет быть только актером.

Но вернемся к делам семейным. Миша — уже подросток... и подросток Миша — единственный мужчина в семье. В трудные тридцатые. (А вы знаете, кстати, что обучение в старших классах школы в ту пору было платным?) Миша Кузнецов принимает мужское решение. Он идет в ФЗУ. И отучившись — токарем на завод.

Нет, Миша не отступился. Как затаившийся барс, караулил он свою мечту. Он ходил в заводской драмкружок. Он ходил в театр — разумеется зайцем. Он точно знал, что рано или поздно добьется своего... хотя еще и не представлял, как именно.

Судьба открылась Мише Кузнецову в 1935 году под именем Государственной оперно-драматической студии. А открывал ее — студию и судьбу — ни больше ни меньше, как сам Станиславский. Константин Сергеевич Станиславский, автор знаменитой на весь мир Системы, классик при жизни, живая легенда. Мишка не медлит не часу!

Мишка подает заявление. Мишка проходит экзамены. Мишке осталось последнее испытание... черт бы побрал этот "Шарикоподшипник"! Тов.М.Кузнецов — актер лишь в потенции. А пока он — токарь. И токарь работает посменно. И кто, туда-т-растудыт, отпустит токаря с работы в разгар рабочей смены?

Безвыходное положение.

Но Мишке — семнадцать лет.

В семнадцать лет Сент-Жюст клал руку на огонь.

Мишка... кладет на руку горящую тряпку.

Больно чертовски, но настоящие парни не плачут.

Несколько минут суеты, "Мишка,

* * *

, для кого техника безопасности писана,

* * *

дуй в медпункт, живо!" — и вот она, свобода. Кое-как перевязанная рана забыта, экзамен успешно пройден... Чао, "Шарикоподшипник"! Здравствуйте, Константин Сергеевич.

Константин Сергеевич Станиславский навсегда остался для Миши кумиром и любимым учителем. Увы, Мастеру не довелось вручить дипломы своим первым выпускникам — Константин Сергеевич скончался в 1938 году. Но студия (уже не Станиславского, а имени Станиславского) исправно работала, а Миша прилежно учился. Именем МХАТовца Михаил Артемьевич будет гордиться до конца жизни. Хотя... вот парадокс — в театре толком играть ему так и не довелось. Ибо в один прекрасный день в жизнь его вошло кино... а точнее — он сам вошел в дверь киностудии в Лихове переулке.

Как его туда занесло? А черт его знает! Кинопробы Мише не понравились (как сам он потом вспоминал не без юмора, ничего он там не понял и чувствовал себя дурак дураком). Зато кинопробы понравились Михаилу Гавронскому. Режиссер сразу сообразил, кто заставит зрительниц заворожено прильнуть к экрану. Ибо явившийся на пробы студент был на диво хорош собою!

Да, слово "красивый" и все его синонимы еще много раз будут повторяться в нашем рассказе. Ибо "красивый" — есть первейшее свойство Михаила Кузнецова... что, впрочем, не отменяет множества других его замечательных свойств!

Двадцатидвухлетний Михаил Кузнецов был не просто красив — он был прекрасен, как видение.

И Михаил Кузнецов был утвержден на главную роль в фильме о жизни старшеклассников с незамысловатым названием "Приятели".

Говорят, фильм получился так себе. Кто его знает, может и так! (Ибо к нашему времени этот старый фильм отчего-то выпал из кинооборота). Важно другое — тут-то кинодебютанта и приметил знаменитый Юлий Райзман. А Райзман снимал фильм о любви...

Михаилу Кузнецову исполнилось двадцать три года. Еще не до конца сошедшая трогательная детскость очень кстати пришлась для новой его роли — а играл он чудесного парня Алешу Соловьева. Чудесного... вот только малость инфантильного. Которому предстояло повзрослеть... на войне. Пока еще — на финской.

Одна из лучших ролей Кузнецова, где он, еще совсем неопытный актер, уже в полной мере проявил себя, и образ создал — живой и цельный, непростой и бесконечно обаятельный. Один из лучших фильмов во всей его биографии. Да и, быть может — один из лучших фильмов эпохи. Редкого по тем временам жанра, негромкий, задушевный, проникнутый нежностью и теплотой... Да, Мишке по-настоящему повезло — с фильмом, с ролью, с режиссером, с партнершей — чудесной Валентиной Караваевой. Не повезло только с одним — с датой. Съемки начались весною 1941 года. А 22 июня прозвучал голос Левитана: "Сегодня, в 4 часа утра, вероломно, без объявления войны...".

В мире творилось непонятное. Жуткое. А фильм? Несколько дней неопределенности — и постановление сверху: фильм — доснимать. И неудивительно: ведь теперь он обретал новый, еще более важный смысл. Смысл, понятный всем: они встретятся после войны... но чтобы встретиться, нужно победить.

Военкоматы были переполнены, и каждый день на фронт отходили эшелоны. Но актеры призывного возраста, занятые в фильме, получили бронь. Миша, скорее всего, рассчитывал закончить съемки и тоже пойти добровольцем — как и подобало мужчине. Однако обстоятельства сложились иначе.

Кстати, тут-то и случилась та знаменательная встреча, которой Кузнецов не придал тогда никакого значения, а вскоре и вовсе забыл о ней в вихре событий.

Ибо война стремительно приближалась к Москве.

Мосфильм жил.

Мосфильм снимал.

Взрывы киношной пиротехники перекрывались воем воздушной тревоги, но, переждав очередной налет, люди выходили из бомбоубежища и упрямо занимали свои места на съемочной площадке. Люди — работали. Фильм — снимался. А война — приближалась.

14 октября была объявлена эвакуация.

Рассказывать о войне — не здесь. Не здесь — рассказывать об опустевшей прифронтовой Москве, о параде, вошедшем в легенды, об обороне Москвы и прочем. Расскажем лучше о кино.

Эвакуировались спешно. С семьями — у кого получилось. У Мишки не получилось. У Эйзенштейна — тоже.

Каждому разрешено было взять с собою не более двух чемоданов с самым необходимым. Что лежало в чемоданах у Мишки, неизвестно. В чемоданах Эйзенштейна лежал архив Мейерхольда, пять детективов и сценарий "Ивана Грозного".

Уезжали в неизвестность. Неизвестность оставляя позади.

Вывозили эвакуированных так: киностудию — в Алма-Ату, писателей — в Ташкент, театры — в Новосибирск и Саратов (так в Новосибирске оказался Черкасов).

Ехали долго. В страшной тесноте, в неразберихе, несколько раз угодив под бомбежку, сутками простаивая на запасных путях. Первый эшелон с самыми звездными пассажирами добрался до Алма-Аты относительно "быстро" — за две недели. То ли благодаря этой самой звездности, то ли потому, что был первым, то ли потому, что просто повезло. Остальным повезло меньше.

Где-то месяц спустя Михаил Кузнецов в толпе вымотанных, грязных, как чушки и голодных, как собаки артистов ступил наконец на долгожданный перрон столицы Казахской ССР. И тут же голова пошла у него кругом: от ярких красок, от звуков, от запахов. Пестрый восточный город, еще почти не тронутый войною, раскрыл им свои объятья.

Ослепительно сияло над головами солнце, вставали по окоему синие горы, а на прилавках высились груды ярко-красных яблок. Старуха в цветном восточном платке протянула Мишке румяное яблоко: "Салям алейкум, сынок!". Это был Город снов. Он же Город яблок — Алма-Ата.

На фронте бойцы шли в бой прямо с поезда. Здесь — так же. Все для фронта, все для победы! Это не было пустыми словами. На съемку — как к станку. Как в бой. В считанные дни на пустом месте была организована новая киностудия: ЦОКС. Центральная Объединенная киностудия. Цокс-цокс — цокот копыт ишачка Ходжи Насреддина...

Как попало пристроившиеся, спавшие едва ль не вповалку (чуть позже приезжих все-таки расселят более-менее по-человечески, знаменитостей — в отдельные квартиры в "Лауреатник", рядовых — в Дом Советов по нескольку человек в комнату, санузел один на всех в подвале; там и там — свет с перебоями, вода не каждый день по расписанию), вечно голодные (в столовой — скудный обед по карточкам, еда на базаре — по бешеным ценам, вдоволь разве что яблок и малинового вина), вечно невыспавшиеся (снимали в основном ночью — днем электричество шло на военные заводы) люди снимали кино. Все для фронта, все для победы!

События этих трех лет спрессованы так плотно, что нет никакой возможности рассказывать о них в хронологическом порядке. Придется — по существу.

В 41-43 годах Кузнецов снимается много, как никогда. Закончил "Машеньку". Сыграл у Пырьева в "Секретаре райкома" молодого партизана Сашу Руссова ("киновнука" знаменитого Жарова, с которым Миша еще не раз сыграет вместе).

С Пырьевым Мишка не поладил. Да и кто вообще был способен поладить с Пырьевым? Снимался в боевых киносборниках — особый жанр киноискусства, рождающийся здесь и сейчас. Предельно четкий, предельно доходчивый, почти утрированный, без тонких намеков и полутонов — кино-плакат. В "Молодом вине" Кузнецов лишь мелькнул окровавленным румынским подпольщиком, а вот в короткометражном детективе "Однажды ночью" — сыграл уже полноценную роль загадочного летчика. Увы, этот фильм по непонятной причине лег на полку — сам Михаил Артемьевич так никогда и не увидел его на экране.

Летчиков Миша переиграл немало (впрочем, меньше, чем моряков). В 1943-м вышел на экран "Воздушный извозчик" — прелестная музыкальная комедия о любви и авиации. Но к нему мы еще вернемся!

За всеми этими событиями Мишка совсем забыл о той давней встрече на Мосфильме... как вдруг в коридоре гостиницы нос к носу столкнулся с тем же толстеньким взлохмаченным человеком в бежевом костюме. Теперь-то Мишка уже знал — знаменитым режиссером Сергеем Эйзенштейном.

Эйзенштейн протянул руку — ладонью кверху:

— А я-то вас и ищу! Между прочим, я дам вам почитать один сценарий...

Мишка сценарий прочитал. Мишка сценарием заинтересовался. И, возвращая рукопись, спросил, какую роль Сергей Михайлович предназначил ему.

Сергей Михайлович улыбнулся — лукаво, как умел только он:

— А сами-то не догадываетесь?

Мишке была предназначена роль Федора Басманова.

Михаил Кузнецов оказался в числе самых первых актеров, найденных Эйзенштейном для своего фильма. Он был утвержден на роль даже раньше, чем главный герой, царь Иван Грозный — Николай Черкасов. И сам образ Федора, в сценарии едва намеченный ("Беспокоит Федька. Недоработана линия", — писал Эйзенштейн аж в апреле 1942-го, и там же, чуть позже: "Щегольски одетый Федька "юлит"...") окончательно выкристаллизовался только после того, как режиссер увидел и узнал Кузнецова; причем образ этот во многом переменился.

Федор Басманов — безусловно, лучшая роль Кузнецова. Но... соглашаясь на нее, Мишка еще не представлял, на что подписался! И, без сомнения, не раз довелось ему в сердцах восклицать: "И кой черт понес меня на эту опричную галеру!".

Прежде всего, сценарий, который прочитал Мишка, вполне невинный, писан был для предъявления большому начальству, да к тому же и не вполне доработан. В нем значилось просто: "Федор Басманов, опричник". Каково же было Мишке узнать, что играть ему предстоит не просто опричника, а царского фаворита!

И не просто фаворита, а... любовника.

И не просто любовника — а искренне и беззаветно влюбленного...

А вторая трудность заключалась в том, что режиссерская манера Сергея Михайловича оказалась весьма своеобразной!

Во-первых, Эйзенштейн обладал специфическим видением. Да, вИдением — ибо, как истинный визуал, он именно ВИДЕЛ. И визуальное, как восприятие, так и отражение, доминировало у него абсолютно.

В киношных кругах Эйзенштейн считался "трудным" режиссером; наверное, не вполне заслуженно. Тому, кто обладал сходным восприятием, к примеру, Кадочникову, работать с ним было легко. Мишка к таким не относился.

Во-вторых же, Сергей Михайлович был режиссер Мейерхольдовской школы. Да, развивший и переработавший наследие своего учителя, "амплифицировавший" (то есть обогативший), как выражался он сам, и, без преувеличения, создавший школу собственную — но, тем не менее, отталкивающийся от теории, прямо противоположной теории Станиславского.

Вследствие же всего этого кинематографическая работа Эйзенштейн базировалось прежде всего на средствах пластической выразительности. А проще говоря, Эйзен "гнул актера, как саксаул".

А еще Эйзенштейн как-то написал, что "вне всяких разговоров о диктатуре и прочем за целостность, за единство, за стилистический комплекс вещи поставлен отвечать режиссер. Такая уж это функция". И когда Миша, в соответствии с заветами своего учителя, принялся вживаться в роль "по Станиславскому"... Эйзенштейн решительно заявил: "Мишка, не дури!".

Нет, неправда, что Эйзенштейн относился к актерам, как к марионеткам или картонным фигуркам, что за линией он не видел живого человека, как вспоминал много лет спустя разобиженный Мишка. Величайший мастер типажа, Эйзенштейн, и отойдя от "типажного" кино, прекрасно умел видеть в актере будущий персонаж, и всегда подбирал именно того живого человека, который лучше всего сумеет отобразить ту самую, единственно верную линию... линию же строил — в соответствии с природой самого живого человека-актера.

Увы, Мишка, воспитанный на другом, это понимал не очень. Отчасти по младости лет, отчасти по разности школ... отчасти по своему, в поговорку вошедшему, упрямству. Была тут и еще одна, специфическая для военного времени, причина. Ибо к началу съемок все без исключения актеры исхудали так, что даже самым стройным киноюношам приходилось прилаживать толщинки (как Михаил Артемьевич позже вспоминал со смехом — "Яков Ильич Райзман сшил нам мышцы из ваты"). С одной стороны, это было даже хорошо — ведь этот исторический фильм решался отнюдь не в рубенсовской полнокровности, а в стилистике Эль-Греко и Маньяско. Но с другой... иного движения, рожденного истовой режиссерской мыслью, актер просто физически не мог осилить! "Черкасов не мог справиться — даже Черкасов!" — как с уважительным изумлением писал Кузнецов спустя годы. Сергей Михайлович же, сам, несмотря на полноту, чрезвычайно подвижный (он всегда учил своих эйзен-щенят, что режиссер должен уметь сам показать любое движение, какое потребует он от актера), осознавал это только эмпирическим путем, далеко не сразу и после бурной сцены на съемочной площадке!

Как бы то ни было, юный Мишка упирался: "Я этого не люблю — когда со мной работают, я сам люблю работать, я сам люблю помучиться, я сам люблю достигнуть. А если мне покажут — это мне неинтересно". Так вот, Мишка "копался", думал и репетировал перед зеркалом. А вечером приходил на съемочную площадку — и Сергей Михайлович командовал: "Повернись туда, наклонись сюда, ручки вправо, ножки влево, глазки в кучку — не возражай, они у тебя все равно косят!". И глубоко по барабану ему было, что там Мишенька относительно своей роли надумал — он сам уже всё обработал, мысленно увидел и нарисовал на бумаге вплоть до мельчайших подробностей. (Знаменитый тезис профессора Эйзенштейна: "Съемочные часы — это часы нахождений, а не исканий"!).

Эйзенштейн говорил:

— Делай так.

Мишка спрашивал:

— А почему?

Если Сергей Михайлович был в хорошем настроении, он объяснял, почему. И слушать его было одно удовольствие. Но если же оказывался режиссер не в духе, то он отмахивался:

— А тебе какое дело?

Мишка возмущался:

— Я не могу играть того, чего не понимаю!

Эйзен надевал на нос черные очки и ругал Мишку мхатовцем.

Не зря свои воспоминания об Эйзенштейне Кузнецов озаглавил "Мы спорили...". Мишка спорил с Мастером, нимало не смущаясь его авторитетом. Авторитетов он тогда вообще не очень-то признавал: самого Станиславского ученик, в актерской игре не меньше вас смыслю! А если уж на то пошло, авторитетный Сергей Михайлович-то был всего лишь учеником Мейерхольда, ученика Станиславского!

Сергей Михайлович, конечно, мог бы объяснить, что системы Станиславского и Мейерхольда на самом деле не противоречат друг другу, а взаимно друг друга дополняют. Ибо первая касается вопроса внутренней разработки образа, а вторая — его внешней реализации. И каждый из Мастеров писал о том, что его наиболее интересовало, вторую же часть творческого процесса полагая само собой разумеющейся! Однако Сергей Михайлович уже однажды объяснил это своим студентам, а повторяться он не любил. Да и вот вопрос: стал бы его слушать упрямый Мишка?

Итак, они спорили. И дело иногда доходило едва ли не до ссор!

Кузнецов потом до конца жизни будет упираться, что он — не эйзенштейновский актер, что роль Басманова — это роль не его, а Эйзенштейна, и что вообще Сергей Михайлович с актерами работает неправильно (а пример режиссерам надо брать со Станиславского или хотя бы с Брауна).

Но... значило ли это, что Эйзенштейн с Кузнецовым друг с другом не поладили?

Ничего подобного!

Кирилл Столяров, сын знаменитого Сергея Столярова, доброго Мишкиного приятеля, сам детство проведший в коридорах ЦОКСа, напишет в своей книге воспоминаний: "Вчерашний дебютант и всемирно известный режиссер были друзьями, но спорили". Да, это очень похоже на Мишку... и очень похоже на Эйзенштейна.

Что между ними могло быть общего? Разные поколения, разные вкусы и представления, круг интересов, интеллектуальный багаж и вовсе отличается в разы. И все же с самых первых дней протянулась между ними незримая ниточка теплого чувства.

Да и как было Мишке не поддаться обаянию этого замечательного, безгранично талантливого и очень доброго человека? Человека, знающего все на свете, человека неуемной фантазии и блестящего остроумия, мудрого художника, и одновременно — в чем-то по-детски трогательного и беззащитного? Михаил Артемьевич позже напишет: "Я думаю, что мне дала многое не моя роль в фильме и не работа над нею, а общение с Эйзенштейном, удивительным художником <...> Эйзенштейн очаровывает сходу, он удивляет, он пленяет, он притягивает. Он заставляет желать встречи с ним неоднократно. И от него всегда уходишь, как бы тяжелее делаясь, потому что он что-то тебе дает, что ты уносишь с собой, и некоторое время чувствуешь, что стал от этой ноши тяжелее..." А Эйзенштейн — мог ли он не проникнуться симпатией к этому юноше, еще такому наивному, и вместе с тем по-мужски твердому, такому прямодушному и чистому, и столь по-мальчишески дерзкому, брызжущему молодым упрямым задором, молодою, еще безрассудною, пьянящею силою? Эйзенштейн — истинный художник, не по одной профессии, по глубинной своей сути, по самому мировосприятия... мог ли он не быть потрясен и пленен этой красотою? И кто знает... для Эйзенштейна, среди множества друзей, учеников и поклонников так безнадежно, так отчаянно одинокого... быть может, в этом холодном мире хоть чуточку теплей сделалось ему от Мишиных ясных глаз?

Нет, эта дружба не вошла в анналы кинематографа. Любимым актером Эйзенштейна почти официально считался Павлуша Кадочников (с Мишкой они сдружились, хотя и не без толики актерской ревности — и много лет спустя, уже солидные и маститые, вспоминая о Сергее Михайловиче, продолжали они обмениваться шпильками относительно "некоторых актеров"). Друзьями Эйзенштейна — многие (многие и были): Штраух (друг детства Маккушка) и Глизер, Тиссэ, верный спутник всех странствий, семейство Черкасовых, Фридрих Эмлер, Григорий Рошаль, сколько угодно... Любимым учеником — другой Кадочников, Валя, умерший в Алма-Ате в тридцать один год. Миша Кузнецов — нет. Нет фотографий, где бы они были вдвоем — только редкие, случайно захваченные моменты съемок. Едва ли за переделами съемочной площадки они проводили много времени вместе. Ни один самый заядлый сплетник не соединил их имена в подозрительном соседстве. Но вот — рисунки Эйзенштейна, вот кокетливый Мишка, снабженный умильной подписью "бяка", а вот рисунок, сделанный руками двоих — "в день особенной тоски". Вот — ехидные строки из недописанных эйзенштейновских мемуаров "снимался в той же сцене Федькою Басмановым молодой артист Кузнецов Мишка. С виду смазливый, образованностью и умом не ахти какой далекий, да с норовом и капризами. "Михаилом Артемьевичем" себя на съемках величать требовал". А вот слова, сказанные совсем не молодым Михаилом Артемьевичем в его последнем интервью: "Эйзенштейн вообще фигура совершенно удивительная <...> это уже потом, когда я познакомился с Сергеем Михайловичем, когда я как-то уловил его характер, его иронический склад ума... вот это никто никогда не говорил, не в одних воспоминаниях не писал о юморе Эйзенштейна. А ведь это был его главный козырь. Когда у него была затруднение, он переходил сразу в юмор — и ускользал! Он был необычайно изобретательный, мобильный... и добрый, кстати сказать, человек. И очень больной... у него с детства болело и ныло сердце". Болело и ныло... нет, это не только о кардиологии! Далеко не только о ней.

Дружба эта, полная подколок и насмешек, совсем не была на виду. Теплая нежность пряталась под иронией и бесконечными спорами. Сокровенная эта дружба оказалась доступна лишь незамутненному взору ребенка. Дети ведь многое видят лучше, чем взрослые. Кирилл Столяров написал: они были друзьями, но спорили.

Да, в любимцах режиссера числились другие. Вместе с Черкасовым он отстаивал фильм, с Бучмою обсуждал мизансцены, с Кадочниковым смеялся над кино-князем, перестаравшимся и "изобразившим лошадь". С Мишкой разговоры он вел другие. Как-то Кузнецов спросил: "Сергей Михайлович, почему царь 1200 человек убил и начал каяться? Ну, царь же, Грозный, зачем ему каяться?". Сергей Михайлович ответил откровенно: "А вот Сталин еще больше народа уничтожил, и не кается. А вот, глядишь, фильм посмотрит и каяться начнет". Понимали ли они друг друга? Не факт. Но доверяли они друг другу совершенно.

Работать над ролью Федьки Кузнецов начал самое позднее весной 1942-го. 23 мая Эйзенштейн записал: "У Кузнецова в черном кафтане с темными подклеенными волосами при светлых глазах чисто "эзотерический" вид (Seraphite!)". Съемки "Ивана Грозного" начались 22 апреля 1943 года. А незадолго перед тем в жизни Михаила произошло чрезвычайно важное событие.

Алма-Ата — город любви.

Военная любовь стремительна. Ведь среди всего этого ужаса и горя, лишений, труда на пределе сил, среди неизвестности и ежедневных потерь, человеку так нужно было хоть чуточку тепла. В шаге от смерти так жадно искали люди любви и жизни! На войне любовь вспыхивала с одного слова, с одного взгляда. На войне, когда даже в глубоком тылу никто не мог знать, будет ли он жив назавтра, некогда было раздумывать, робеть, колебаться, некогда прикидывать, удачная ли это партия, некогда сомневаться, твой ли это человек, подходите ли вы друг другу, сможете ли вы ужиться. Люди спешили любить. Спешили жить.

Так бывает во всяком военном городе. И вдвойне так было в эвакуационной Алма-Ате... знак равенства — Алма-Ате богемной.

Романы крутились бешено. Сплетницы не успевали перемывать косточки соседям. ЗАГСы были переполнены: разведшиеся вчера назавтра приходили жениться.

С тех пор, как только существует кино, съемочная площадка соединила немало влюбленных сердец. "Воздушный извозчик" же — поистине Ханума среди фильмов. Только звезд на нем сложилось аж две пары. И по знаменательному совпадению, обе Миша+Люся.

Одна — Жаров и Целиковская.

Другая — Кузнецов и Шабалина.

С актрисой Людмилой Шабалиной Мишка познакомился в 1942-м на съемках боевых киносборников, хотя и в разных новеллах у разных режиссеров. У Герберта Рапопорта они играли уже вместе, роли второго плана, Шабалина — жизнерадостную бортпроводницу Марусю, Кузнецов — ее поклонника, второго пилота Колю. Почти как в жизни! Мишка был влюблен. Люся на пару лет старше? Эка невидаль! У нее уже есть сын от первого брака? Чудесно, он всегда хотел иметь большую семью. Да и какое все это имеет значение для настоящей любви! Ну а Люся разве ж могла не влюбиться в такого очаровательного парня... причем имеющего самые серьезные намерения!

Миша с Люсей поженились где-то в начале 1943 года. И были счастливы — насколько это вообще было там и тогда возможно.

Но вернемся к "Ивану Грозному". Ведь в биографии киноактеров главное — это фильмы, разве не так?

Фильм получался грандиозный. Не говоря уже о режиссере — знаменитом на весь мир! А актеры? Подлинно звездный состав. Николай Черкасов (он же Царюга, он же Коко, он же Ваше Величество) — сам Иван Грозный. Михаил Жаров — Малюта, Серафима Бирман (легенда, "райская птица" театра! Эйзен звал ее Стрекозой) — Ефросинья Старицкая, тетка царская, Андрей Абриковов — митрополит Филипп, Александр Мгебров (жизнь достойна романа) — епископ Пимен, Амвросий Бучма (живая легенда Украины) — Алексей Данилыч Басманов, Олег Жаков — рыцарь Штаден (увы, в итоге он оказался за бортом не по вине режиссера). А кто из молодых? Людмила Целиковская (царица Анастасия, а попросту Цариха) и Павел Кадочников (он же Принц, он же Оборотень, он же Павлушечка-душечка, он же Клоун Поль) — несмотря на молодость, оба уже прославившиеся. Кадочникову в фильме достались аж три роли, чуть не досталось четыре. Основная — Владимир Старицкий, незадачливый претендент на престол, другая — царев духовник Евстафий (в смонтированные серии фильма не попал, важное место ему отводилось в третьей серии), третья — густо загримированный халдей в Пещном действе, ловко делающий колесо. Михаил Названов (Эйзенштейна не испугала его подпорченная "пятьдесят восьмой" анкета) — князь Курбский, Владимир Балашов (они с Кузнецовым еще не раз будут сниматься вместе) — Петр Волынец. Трогательный мальчик с огромными глазами, похожими на черкасовские, маленький Иван — это Эрик Пырьев, сын Ивана Пырьева, и даром что его папа с Сергеем Михайловичем друг друга, мягко говоря, недолюбливали (Эйзенштейн в честь юбилею Пырьева написал для журнала статью, где хвалил юбиляра так, что в редакции схватились за голову: как же он тогда ругает? Статью, конечно, не напечатали). Даже в эпизодах сниматься считали за честь актеры (и не только актеры) самые блестящие: Павел Массальский, Всеволод Пудовкин, Сергей Столяров (к сожалению, его роль не вошла в окончательный вариант фильма), Ада Войцик (кино-мама и просто мама Эрика Пырьева). Знаете ли вы, кто таков протодиакон, возглашающий в фильме многую лету царю Иоанну Васильевичу? Максим Михайлов — настоящий протодиакон и одновременно знаменитый оперный певец, бас-профундо. Но и это еще не все. Угадайте, кого зоркий глаз Эйзенштейна выцепил для массовки? Никому не известных парней по фамилии Вицин и Юматов.

Не только актерский состав был выдающимся. Операторы — Тиссэ и Москвин. Композитор — Прокофьев. Костюмер — Яков Ильич Райзман (отец Райзмана-режиссера). Гример — В.В.Горюнов. И еще многие и многие, о ком Сергей Михайлович после напишет в воспоминаниях "Люди одного фильма"... всех не перечислишь. Кого ни назови, каждый — величина. "Эйзенштейн не работает с бездарностями". Это верно. Но верно и другое: трусы у Эйзенштейна не работали.

Да, признаемся честно: участие в "Иване Грозном" требовало определенной смелости. Поскольку очень скоро сделалось ясно, что фильм получается с политической точки зрения сомнительный.

Что желало от Эйзенштейна большое начальство?

Нечто в роде "Александра Невского": масштабное и поучительное кино о том, как хорошие победили плохих. А под хорошим в 40-х годах XX века понимался... Иван Грозный. Да, в официальной исторической науке сталинской эпохи царь Иван Грозный и его опричники считались прогрессивными деятелями, бескомпромиссными борцами за централизацию страны и укрепление верховной власти, и если и подвергались какой-либо критике, то лишь самой минимально неизбежной, в качестве — как ни крути! — представителей эксплуататорского класса. Что ж, это вполне соответствовало политике партии и правительства — беспощадно искоренять измену... вы не ошиблись, речь идет о пятьдесят восьмой.

Мы сознательно не станем углубляться здесь в тему репрессий, затронув ее лишь постольку, поскольку она касается фильма и судеб его участников. Большее — оставим историкам. Скажем для нас главное — Сталин лично взял под контроль фильм, который должен был прославлять его любимого героя.

Ключевые слова — "должен был прославлять".

Такова была задача.

Таков был заказ.

Но... Эйзенштейн всегда снимал только то, что хотел. Даже берясь за "заказ", он снимал лишь о том, что его действительно интересовало и волновало. ("Александр Невский" — фильм "по заказу"? Да. Но ведь Александр Невский был одном из любnbsp;имых героев детства Сережи Эйзенштейна, на забытым и после!). И всегда — снимал много больше... нечто большее.

Эйзенштейн не умел лгать.

Болтать, сочинять, приукрашивать — сколько угодно.

Лгать — не умел. Ни в жизни, ни в творчестве.

Наплывами, мизансценами, монтажными кусками и двойной экспозицией — с экрана он всегда говорил то, что думает.

Если это совпадает с генеральной линией — тем лучше для генеральной лини.

Если нет — тем хуже... для Эйзенштейна.

Эйзенштейн берется за фильм о герое, который давно интересовал его самого.

Но Эйзенштейн снимает нечто совершенно иное.

Не противоположное — иное.

Несправедливо было бы говорить, что в образе Ивана Грозного режиссер вывел... Сталина, Мейерхольда, самого себя... Ни то, ни другое, ни третье. Или, вернее, не только то, другое, третье... четвертое, пятое, до бесконечности.

Каждый фильм Эйзенштейна многослоен.

Это семь покрывал Саломеи, что вьются в неистовом танце, чаруя и завораживая.

Это в полной мере относится и к "Ивану Грозному".

Первый слой, тот, что лежит на поверхности — действительно сказ об объединении в XVI веке страны и об укреплении единодержавия (прогрессивности чего Эйзенштейн, собственно, никогда и не отрицал), о защите Отечества и борьбе с врагами. Это осуждение эгоизма и корыстолюбия, раздоров, близорукости и неспособности подняться над своими мелочными интересами ради большого общего дела. Это страстный призыв к единению — "Братья!". Как в "Потемкине", как и в иных эйзенштейновских фильмах. Наконец, это логическое объяснение происхождения политики государственного насилия. Именно объяснение. Ибо...

Следующий слой — это страстный протест против насилия, это призыв, это крик: "Остановитесь!". Эйзенштейна иногда представляют певцом насилия... это хуже, чем неправда. Да, в его фильмах насилия очень много, и каждый его фильм — это именно осуждение насилия. Это лейтмотив всего его творчества, от "Стачки" до "Грозного": насилие рано или поздно вызовет насилие в ответ. Но этот, самый справедливый, протест — в свою очередь приведет к ответному насилию, и снова, и снова, разрастаясь — виток за витком... до кровавого кошмара, в котором уже не разобрать будет правых и виноватых, до страшного колеса, равно перемалывающего правых, виноватых, невинных... Кто-то должен остановиться первым. Просто — взять и перестать. Как отказавшиеся стрелять матросы адмиральской эскадры в "Потемкине". Как князь Александр Невский, без выкупа освободивший пленных кнехтов. Второй слой, прочитанный почти всеми — это осуждение террора.

Третий же — предупреждение о том, что благими намерениями дорога в ад вымощена. Рассказ о том, как, раз ступив на этот гибельный путь, человек постепенно теряет себя. О том, что, единожды впущенная в душу, тьма выпьет и опустошит ее до дна.

Еще глубже — об одиночестве, о потере близких, безответной любви, равнодушии родных и предательстве друзей, о непонимании, об отчаяньи и мучительной жажде тепла, и о ледяном холоде одинокой вершины — уделе царей и истинных художников.

Еще — о том, что если в этой кромешной тьме одиночества и тоски кто-нибудь подарит тебе хоть самый маленький лучик света... так ли важно будет тебе, кто он, каков и даже какого пола!

А еще — о любви... о любви безграничной и беззаветной, самоотверженной и жадной, о любви запретной и все же прекрасной, о любви, слишком большой для этого мира, любви слепой, нерассуждающей, стирающей человеческое Я и сжигающей самое себя. И все же — прекрасной...

О том, как два человека, ища друг в друге света, затягивают друг друга во тьму.

И много еще о чем — об отцах и детях, о кумирах и почитателях, инь и ян, Эросе и Танатосе... о чем еще? О многом. О вине и раскаянии. О грехе и искуплении. А еще — о человеческом достоинстве.

Мишка постигал все это постепенно. И, может быть, многое — лишь спустя годы... И все же он был увлечен ролью и фильмом. Не просто увлечен — захвачен. Не просто захвачен — он жил этой ролью. Ой, неправду говорят те, кто уверяет, будто Мишка не знал, что играет! Будто лишь механически выполнял указания режиссера. Чтобы убедиться в обратном, достаточно просто внимательно посмотреть.

Нет, так не сыграешь на одних "глазки вправо, глазки влево". Сколько бы не упирался Мишка впоследствии, двадцать раз повторяя, мол, это не его роль, а эйзенштейнова. По разработке — конечно, эйзенштейнова. Но по исполнению — его. Подлинно его и лучшая его роль.

Федор Басманов.

Образ многогранный — и остро сверкающей каждой гранью.

Они не наслаиваются, они почти не совмещаются, и все же они присутствуют в одном и том же человеке.

Каждая — отдельно.

И все — в гармонии.

Чистый, почти неземной — юный ангел (Эйзенштейн писал: "Федор должен нести ту же абсолютную чистоту — "уста младенца", голубиность — на которой Иван "проверяет" себя около Анастасии").

Демон-искуситель, прекрасный и лукавый, дьяволово наваждение, посланец темного мира. (Эйзенштейн где-то сравнивал Михаила в образе Басманова со врубелевским Демоном)

Хищник, чутко стерегущий добычу (не зря Эйзенштейн посылал Мишу в зоопарк — изучать взгляд барса), красивый и опасный.

Человек, любящий преданно и страстно, и безоглядно отдающийся первой и единственной своей любви...

Все это он — Федор Басманов.

Все это он — Михаил Кузнецов.

"Иван Грозный! Кого не волновала с детства эта романтическая, таинственная и порой зловещая фигура?" — так писал Эйзенштейн.

Романтическая...Эйзенштейн был романтик. Не в бытовом, банальном смысле — цветочки и розовый закат. А в исходном, искусствоведческом — изначальном и самом истинном.

Таков был и фильм.

Михаил Кузнецов играл в нем подлинно романтического героя.

Что ни говори, а съемки фильма шли трудно. Из-за объективных сложностей работы в военных условиях, из-за постоянного давления со стороны киношного начальства (режиссер вынужден был обратиться лично к вождю, чтоб ему дали наконец работать нормально и прекратили дергать со сроками). Актерам приходилось тяжело, как физически — из-за большой нагрузки и все накапливающейся усталости, так и морально — ибо Эйзенштейн был перфекционист. "А, ладно, и так сгодится" — таких слов не существовало в его словаре.

Впрочем, по воспоминаниям участников съемок, никогда они столько не смеялись, как в эти трудные времена! Сергей Михайлович был большой шутник и насмешник. Чтобы разрядить обстановку, ему ничего не стоило вдруг запрыгнуть на стол и изобразить танец живота. А в перерывах между дублями они с Черкасовым частенько разыгрывали клоунские интермедии, к которым иной раз присоединялись Кадочников и Жаров.

Мишка в импровизациях не участвовал — он же был человек серьезный! Однако и с ним забавных историй приключалась немало. Вот две самые знаменитые байки. Одну рассказал Кузнецов:

"Однажды я что-то уж очень раскрыл глаза — Эйзенштейн вдруг подбегает, поднимает что-то с пола, подул и несет мне в руке. Я спрашиваю: "Что такое. Сергей Михайлович?" "Ты глаз выронил!""

А другую — сам Эйзенштейн от имени своего воображаемого внука, "тоже Сергея Михайловича":

"Скорбел дед многочастне о невежестве и неосведомленности человеческой и такой случай по этому поводу на памяти своей имел. В те поры "Ивана Грозного" снимал. О том, как царь Иван против лютости боярской лютовать не охочь был и над постелькой жены отравленной ко господу молится: "Да минует меня чаша сия". А снимался в той же сцене Федькою Басмановым молодой артист Кузнецов Мишка. С виду смазливый, образованностью и умом не ахти какой далекий, да с норовом и капризами. "Михаилом Артемьевичем" себя на съемках величать требовал. Очень этот Михаил Артемьевич к чаше придирался. Что такое за чаша такая? Кто про чаши такие какие-то нынче знает? Не слыхал я об чашах таких. И никто про ту чашу в зрительном зале ничего не поймет. "Только Вам, Сергей Михайлович, да Господу Богу это понятно будет!" — говорит он деду. "Что ж! — отвечает дед. — Не такая уж плохая мы вместе с ним аудитория...""

Вот так и работали. Правда, иногда доходило до того, что и эйзеновского юмора недоставало.

Как-то Мишка спросил:

— Сергей Михайлович, а почему, когда вы сердитесь, надеваете черные очки?

— А чтобы господа артисты не знали, что я о них думаю!

Сердитый Эйзенштейн бурчал: "Не разводите мне тут Художественный театр!". А то и чего покрепче. Нет, не подумайте худого, чтоб крыть всех подряд трехэтажным, как Пырьев — такого за Сергеем Михалычем не водилось! А вот высказаться "фольклорно"... или одной бегучей линией изобразить карикатуру из серии "детям до шестнадцати"... ох, только попадись к нему на язык, а пуще на карандаш!

Мишка по-прежнему жаловался: "Эйзенштейн как бы помещал в золотую клетку. Это очень красиво, но все-таки ты находишься в клетке его воображения". Впрочем, в клетке той Мишка просидел недолго. Мишка догадался! Может, прочитал какую из заметок, где режиссер объяснял особенности своего восприятия, а может, и сам сообразил — чай, не дурак! Как бы то ни было, актер Михаил Кузнецов обнаружил если не ключ от золотой клетки, то, по крайней мере, место, где недоставало прутьев.

Как уже было сказано, Сергей Эйзенштейн был чистый визуал — интонации и иные тонкости произнесения текста оставались для него второстепенными. И потому в этой сфере он ничего никому указывать не смог бы при всем желании! Разве что самое общее: "мрачнее", или "мягче", или "побыстрее, тут другой ритм".

Таким образом Михаил Артемьевич с Сергеем Михайловичем разграничили сферы действия, и дело вскоре пошло на лад.

А война... война тем временем подходила к победному концу! И где-то в середине 1944 года цоксовцы упаковали реквизит, уложили чемоданы, устроили прощальный ужин с малиновым вином, и радостно расселись по вагонам, дабы вскоре вновь превратиться в мосфильмовцев.

Дорога обратно была совсем не такова, как дорога туда! Люди возвращались домой, счастливые и полные самых радужных надежд.

И ведь все шло прекрасно! В конце 1944 года первая серия "Ивана Грозного" была принята Комитетом по делам искусств, а 20 января 1945-го состоялась премьера. И фильм сразу сделался событием мирового масштаба!

Правда, Эйзенштейн предпочел бы представить фильм целиком (еще задолго до того он записал в дневнике, что будет драться за выход обеих серий разом), и по художественным, и по политическим соображениям. Но он разросся уже в целую трилогию — вторая серия еще доснималась, а третья была едва начала.

И тут-то Эйзенштейну попалась на глаза одна документальная лента, снятая... в цвете.

Эйзенштейн всегда любил цвет. И давно мечтал о цветовом кино. Не просто цветном — именно цветовом, в котором цвет не ограничивался бы простой бытовой констатацией действительности, а сделался бы еще одним могучим средством воздействия на зрителя. Но пока, увы, в силу технических причин приходилось ограничиваться единичными мини-вкраплениями, такими, как раскрашенный вручную красный флаг на мачте "Потемкина". И вдруг!

Нет, если честно, цветопередача на той пленке была так себе. Хорошо получились только красный и золотой. Но... если попробовать... может, получится и голубой? Черный получится, куда он денется! А больше и не надо.

Так родилась идея решить в цвете кульминационный момент второй серии — пир в Александровой Слободе.

Монохромное, настороженно-замедленное действие внезапно взрывается цветом! Черное, красное, золотое проносится в ослепительном вихре неистового пляса, как отблески адского огня. А за этим разнузданным весельем — холодно сплетается рассчитанная по ходам, как шахматная партия, интрига, в результате которой неудачливый претендент на престол нарвется на нож своего же сторонника.

Это был звездный час Михаила Кузнецова.

Федор Басманов — движущая сила всего эпизода.

Вот он лихо пляшет в сарафане и маске, и он же, за весельем ни на миг не теряя бдительности, хищным взглядом обводит пирующих и безошибочно выцепляет в толпе убийцу. Вот он поет, и женская маска, как живая играет его унизанной перстнями руке; одетый в бледно-золотые шелка, он поет, представляясь дерзкой кокеткою — но грозным предупреждением звучит его песня. И вот уже он, понимающий царя с полувзгляда, держит шапку Мономаха в шутовском венчании на царство — последнем испытании для несчастного Старицкого, не понимающего, что его испытывают. И он же — гибкой рысью бросается, повисая на плечах убийцы... слишком поздно, что бы остановить — и именно тогда, когда нужно.

Никогда раньше не создавал Кузнецов образа такой силы... и не создаст никогда впредь.

Без сомнения, здесь он раскрыл весь свой талант до конца... и, быть может, гений Эйзенштейна раскрыл в нем такие глубины, которых он и не подозревал в себе?

Нет, такого не сыграешь по одним указаниям — глазки вправо, глазки влево.

Нет, здесь — он знал, понимал... и дерзал вдохновенно.

Эйзенштейн многое раскрыл в молодом актере, упиравшемся и кричавшем, что он так не играет.

Эйзенштейн разбудил в нем чертовщинку.

У Эйзенштейна для Мишки многое оказалось "впервые"...

Здесь он впервые запел на экране (в дальнейшем петь будет часто, и именно песнями запомнятся иные из его фильмов).

Здесь впервые сыграл героя не "обычного" — как из соседнего подъезда, только симпатичнее; сыграл героя именно что особенного.

Наконец, в первый — и, увы, единственный — раз сыграл героя, для которого красота является не просто одной из характеристик, более или менее важных, а самой сутью образа.

Ведь Федор Басманов не просто обладает красивой внешностью.

Федор Басманов — это воплощенная Красота.

Эйзенштейн, больше всех издевавшийся над "голливудской" манерой снимать "просто красавчиков" и "просто красавиц" — только он и мог создать этот образ.

Полный невероятной чувственности...

И вместе — невероятного трагизма.

Красота — что живит и убивает.

Любовь — что вечно ходит об руку со смертью.

Только Михаил Кузнецов мог создать его на экране.

Только он и создал.

О, Эйзенштейн видел в Мишке многое! Как-то спросил ни с того ни с сего:

— Мишка, будешь Пушкиным?

Эйзенштейн в ту пору носился с замыслом фильма о Пушкине — и непременно цветового. Он даже написал об этом Тынянову, чью статью об утаенной любви поэта взял за основу. (Правда, из-за смерти писателя письмо так и осталось неотправленным). И из всех возможных ипостасей, разумеется, была выбрана — Пушкин-любовник.

Эйзенштейн мечтал о фильме о любви...

Мишка оторопел:

— Сергей Михайлович, да чем же я Пушкин?

— Как это чем? — ничуть не смутился режиссер. — У тебя глаза голубые!

И все дальнейшие Мишкины сомнения пресек решительно:

— А остальное — Горюнов сделает!

И они с Горюновым даже попробовали что-то сделать. По первости на бумаге.

А еще Сергей Михайлович в тот раз сказал одну вещь, очень важную:

— А ведь ты, Мишань, неверно о себе думаешь. Ты считаешь, что ты бытовой актер — а ты актер романтический!

Да, в его фильме Кузнецов играл по-настоящему романтическую роль... и доиграл бы ее до конца, до финала невероятной трагической силы.

Если б не стечение обстоятельств.

Сергей Михайлович сказал бы — "неумолимая поступь рока".

А может, и сказал...

26 января 1946 года за первую серию "Ивана Грозного" Эйзенштейну была присуждена Сталинская премия первой степени.

Узнав новость, Мишка среди ночи кинулся звонить Сергею Михайловичу:

— Старик, наше дело правое!

— Ошибаешься, Мишаня, — ответил Эйзен в своей манере. — Наше дело левое, но случайно оказалось правым.

Эйзен предвидел неприятности.

Хуже того — очень большие неприятности.

2 февраля состоялся бал в честь лауреатов Сталинской премии. На нем, кончено, присутствовал и Эйзенштейн.

Той же ночью вторую серию "Ивана Грозного" повезли на просмотр в Кремль.

Эйзенштейн, конечно, не мог об этом знать, но он и так ожидал этого со дня на день. И, понимая всю крамольность фильма, на которую шел сознательно, опасался худшего.

Он был взвинчен до предела,

вплоть до того, что стал всерьез опасаться за свою жизнь.

А что, в те времена ничего не стоило посадить любого, сколь бы прославленным он ни был. А у Эйзенштейна, и без привязки к "Грозному", имелось немало недоброжелателей.

Меньше, чем у Мейерхольда, но все равно достаточно.

Впрочем, имелись и примеры, когда с неугодными расправлялись тишком без всякого официоза.

Ведь в послевоенной Москве была такая сложная криминальная обстановка!

И едва ли кого-нибудь бы удивило, если б в квартиру хорошо зарабатывающего режиссера вдруг "залезли грабители"...

Насколько обоснованными были эти опасения, Бог весть... но Сергей Михайлович волновался всерьез.

Волновался за свой фильм,

за себя,

за своих людей...

В этот день его одолевали дурные предчувствия.

Невыносимое напряжение вылилось в почти истерическое веселье.

На балу Эйзенштейн веселился, как черт, и лихо отплясывал фокстрот с Верой Марецкой... и вдруг разом осел на пол.

Это был инфаркт.

Утром стало известно, что вторую серию "Грозного" запретили.

Эх, Сергей Михалыч... В 46-м судьба разводит Кузнецова с Эйзенштейном. Ну а что делать? Мишка, конечно, сильно переживал из-за фильма и еще больше — из-за Сергея Михайловича, и, надо думать, не раз навещал его в больнице. Но объективная реальность была такова: с "Грозным" покончено, режиссер выведен из строя — в лучшем случае надолго. А у Мишки, как ни крути — собственная жизнь... Ему двадцать восемь лет, он в расцвете своей красоты и творческих сил, и он востребован.

В течение 1946-1947 годов Кузнецов снялся в трех фильмах.

Первый из них — "Во имя жизни" Зархи и Хейфица.

Фильм этот, снимавшийся в возрождающемся после войны Ленинграде, весь пронизан тем же радостным послевоенным чувством: если с таким справились, теперь-то уж что угодно сможем, надо только хорошенько постараться!

Кузнецов в этом фильме играл врача-исследователя, одного из тройки друзей, шумного, шебутного, балабола и любезника... и как раз одного их тех, кто не сумел как следует постараться. Но если первый сходит с дистанции из-за честолюбия, то герой Кузнецова — из любви.

Кузнецов с Шабалиной снимаются вместе, причем играют любовную пару — и, глядя на них, таких красивых, таких влюбленных, с трудом веришь, что это их последний совместный фильм... и что счастья им остались считанные дни.

Вскоре после "Во имя жизни" Кузнецов получил приглашение режиссера Столпера на роль в фильме "Наше сердце". Конечно же, он согласился и вернулся в Москву. А там, на съемках, познакомился с актрисой Викторией Германовой.

Он играл героического и чертовски упрямого летчика Самохина; влюбленного — но не в нее. Она — Варю, эдакую на первый взгляд простецкую деревенскую деваху, на деле же ту еще штучку; положившую глаз — но не на него. И все же...

Фильмы про летчиков всегда были погибелью для Мишенькиного сердца! На съемках "Воздушного извозчика" он нашел жену. На съемках "Нашего сердца" — жену поменял.

Есть ли смысл спрашивать, как Викторию угораздило влюбиться в женатого актера Михаила Кузнецова? Спрашивать надо, могла ли она не влюбиться!

Что же касается Миши... кто знает, когда и из-за чего дали трещину их с Люсей отношения? Быть может, потому, что у них до сих пор не было детей, а Миша мечтал о ребенке? Быть может, потому, что он хотел жить в Москве, а она — в Ленинграде? А может, как это часто случается со скоропалительными военными браками, мирная жизнь выявила полное несходство характеров и вопиющую бытовую несовместимость... а может, и ничего. Он просто полюбил другую.

Что ж, нам придется смириться с тем, что однолюбом Мишка не был.

В 1947 году Кузнецов развелся с Людмилой Шабалиной и женился на Виктории Германовой (она взяла фамилию мужа и с тех пор в титрах писалась Викторией Кузнецовой). Вскорости у них родилась дочка Валя.

Молодой папа был на седьмом небе и не мог наглядеться на малышку.

Теперь-то Мишка наконец мог быть совершенно счастлив?

Увы.

10 февраля 1948 года не стало Эйзенштейна.

Сергей Михайлович долго оправлялся от первого инфаркта. В Кремлевской больнице, потом в санатории в Барвихе...

У него оставались преданные друзья, не боявшиеся знаться с опальным.

Его навещали.

По молчаливому уговору тему "Грозного" обходили за тридевять земель.

Сергей Михайлович не заводил разговора тем более.

Что ж.

Ему уже приходилось терять фильмы.

"Мексику".

"Бежин луг".

Теперь вот — "Иван Грозный"...

С каждым разом — все больнее.

Что ж.

Выпотрошенный броненосец еще жил, истекая кровью и слезами.

Оставалось немного.

"...хвост эшелона, длинного, бесконечного, в десятки и десятки вагонов длиной, хвост эшелона, который, пятясь назад, тупой мордой последнего вагона движется на вас.

Мерцает красный "тыльный" фонарик одиноким невидящим глазом.

Ничто его не остановит.

Ничто не может его удержать.

Далеко на другом конце — машинист.

И с его места он ничего не видит.

Противник. Жертва. Случайный встречный. Все могут оказаться на его пути.

Но ничто не остановит медленного движения красного неморгающего глаза, торчащего из тупого рыла последнего вагона, носом своим въедающегося в сумерки...

Сколько раз в часы блужданий моих по путям так предательски, еле-еле постукивая, как бы прокрадываясь, из темноты в темноту, то на меня, то мимо меня, то рядом со мной шныряли ночные чудища эшелонов...

По-моему, это они, их неумолимый, слепой, беспощадный ход перекочевали ко мне в фильмы, то одеваясь солдатскими сапогами на Одесской лестнице, то обращая свои тупые рыла в рыцарские шлемы в Ледовом побоище, то скользя в черных облачениях по плитам собора вслед свечке, дрожащей в руках спотыкающегося Владимира Старицкого...

Из фильма в фильм кочует этот образ ночного эшелона, ставшего символом рока"

Эйзенштейну когда-то предсказали смерть в пятьдесят лет, и ныне все шло к тому, что предсказание это сбудется.

Эйзенштейн признался откровенно: "Я решил загнать себя насмерть работой".

Эйзенштейн смеялся.

Он смеялся всегда.

Да вот только было это совсем не шуткою...

В эти годы Эйзенштейн действительно много работает. Пишет мемуары, пишет статьи, читает лекции, работает над исследованием о пафосе и о цвете в кино. Занимается делами только что созданного сектора кино в Института истории искусств АН СССР. Много общается с разными людьми...

Короче говоря, и до того не слишком щадивший свое здоровье, перестает беречься окончательно.

И это сказывается.

Впрочем, Эйзенштейн все еще боролся за фильм.

И в конце февраля 1947 года Эйзенштейн и Черкасов были вызваны к Сталину.

Вождь принял их в 11 вечера. Разговаривал грубо, обращался в основном к Черкасову, упрекал Эйзенштейна в незнании истории и придирался ко всякой ерунде: то царь слишком нервный, то опричники не так выглядят, то Малюта несерьезный, то "пещное действо" слишком длинное, то царь с царицей слишком долго целуются, то у Ивана Грозного борода не той формы... Жданов и Молотов поддакивали. Похоже было на то, что Сталин никак не мог — или не решался — сформулировать, что именно ему не нравится — потому что, сформулированная, эта претензия прозвучала бы слишком неприятно для него самого. "Товарищ Эйзенштейн, вам что, не нравится, когда убивают людей?".

Тем не менее Иосифу Виссарионовичу явно не хотелось расставаться с идеей фильма о любимом герое.

И потому разговор закончился так: Сталин пожелал кинематографистам успеха в переделке фильма и сказал: "Помогай Бог!".

Изрядных нервов стоил Сергею Михайловичу этот разговор!

Но, как бы то ни было, фильм был спасен... Спасен ли?

Эйзенштейн что-то думал, чего-то прикидывал, но время шло, а он все не объявлял о начале съемок.

Как-то Ростислав Юренев, с которым Эйзенштейн много общался в этот период своей жизни, завел было разговор...

Эйзенштейн чуть ли не закричал:

— Какие пересъемки? Неужели вы все не понимаете, что я умру на первой же съемке? Я и думать о "Грозном" без боли в сердце не могу!

Кому-то другому он объяснял спокойнее: что при своем состоянии здоровья не может позволить себе целыми днями торчать на съемочной площадке под палящим солнцем.

Сергей Михайлович не обманывал...

Он недоговаривал.

Потому что прекрасно понимал, что дело не в поцелуях и не в бороде — и знал, как именно надо было переделать фильм, чтобы заслужить высочайшее одобрение. Но сделать так — значило собственными руками уничтожить свою работу.

На это он пойти не мог.

Никогда.

Эйзенштейн тянул время. Благо предлогов было сколько угодно — команду не собрать, все заняты, все разъехались, Черкасов и вообще не мог сниматься после автомобильной аварии...

Время шло. Эйзенштейну исполнилось пятьдесят лет, полагалось праздновать юбилей, и непременно с размахом, подобающим корифею мирового кинематографа, но Сергей Михайлович все откладывал, говоря, что как-нибудь попозже, вот только немножко подлечится — ну и тогда... Этого так и не случилось.

11 февраля все газеты вышли с некрологом...

Смерть Эйзенштейна стала для Мишки страшным ударом. Уходил не просто дорогой человек, друг, какого не было больше в целом свете... Но, кроме того, это означало, что Федьки Басманова не будет уже никогда. Никогда уже не будет Пушкина, никогда не будет... кто знает, чего еще! Кто может предположить, какие образы таились в удивительной эйзенштейновой голове, какие еще роли мог бы Мишка сыграть. Билли Бадд? Сен-Жюст? Дориан Грей? Проку ль гадать... предполагать — чаще всего означает приписывать другим собственные фантазии.

Но...

Иногда думается: Сергей Михайлович как будто унес в могилу и Мишкину актерскую удачу.

После "Рядового Александра Матросова" (где он прекрасен, как герой баллады) Кузнецов надолго оказывается не у дел.

Фильмов в конце 40-х вообще снимали мало... и ни в одном из них не было роли для актера Михаила Кузнецова. Конечно, главным образом это было печальным стечением обстоятельств. Но было и еще одно. Теперь, без Эйзенштейна, на Мосфильме всё большее влияние приобретал Пырьев — режиссер талантливый, но нравом деспотичный и злопамятный, и невзлюбивший Мишку еще со времен "Секретаря райкома".

Как бы то ни было, Мишка вот уже два года сидел без работы, и никакая перемена на горизонте даже и не брезжила.

Кузнецов был актер. А актер должен сниматься. Актер, отлученный от кинематографа — как летчик, лишенный права летать, как птица с подрезанными крыльями.

Кузнецов был мужчина. И, как мужчина, он должен был кормить семью.

И потому он в 1950 году он уходит на Киевскую киностудию.

Нда. Киностудия, конечно, была не Бог весть что, и фильмы снимала соответствующие. Но снимала в достаточном количестве. И столичного актера, красивого, талантливого, уже известного, зарекомендовавшего себя работой с мэтрами, приняли там с распростертыми объятиями.

И вот с 1950-го года начинается новый, "сельскохозяйственный", этап творчества Михаила Кузнецова. Впрочем, теперь не Михаила, а Михайлы.

Первым стал фильм "Щедрое лето" — незамысловатый, но приятный и очень красиво снятый.

Впрочем, изначальный сценарий был скучен до зубовного скрежета, и только решительность режиссера Барнета и талант Кузнецова смогли превратить сухой доклад о колхозных буднях в лиричную историю деревенской любви.

Еще две картины из той же серии — "Калиновая роща" и "Судьба Марины"... Однако в эту колхозную идиллию вдруг вклинивается фильм, заслуживающий отдельного разговора!

"Тарас Шевченко" был снят в 1951 году режиссером Игорем Савченко. Кузнецову досталась в нем роль солдата Скобелева, друга главного героя (самого Шевченко сыграл Сергей Бондарчук). Рядовой николаевской армии в забытом богом гарнизоне черте-где у черта на куличках — и потому вдвойне бесправный перед придурью мающегося от скуки и пьянства офицеришки. Начальство-с! Битый жизнью вдосталь, и все-таки сохранивший абсолютную, детскую, чистоту и даже, пожалуй, наивный. Впору бы и привыкнуть к несправедливости этого мира, но, каждый раз, сталкиваясь с очередной несправедливостью, он настолько искренне удивлен и возмущен ею! И настолько не способен сдержать этого возмущения...

Скобелев в фильме погибает. И очень страшной смертью. Успев в последний момент крикнуть: Христом-богом молю, уберите Тараса Григорьевича из строя! Ведь не выдержит... и тогда и его... как меня...

И какая разница, что все честное офицерство отвернется от подлеца и мерзавца, недостойного офицерского звания, что попрут его с позором из армии... механизм неумолимого армейского закона уже запущен, и его не остановить.

Скажите честно, многие ли досмотрели до самого трагического финала, не зажмурив глаз?

За роль солдата Скобелева Михаил Кузнецов был удостоен Сталинской премии I степени. Это была первая Мишина награда, и тем более радостная, что заработана она была им самим.

А затем вслед за "авиационным" и "сельскохозяйственным" этапами в творческой жизни Михаила Кузнецова наступил новый — морской.

Вообще-то, если честно, начало ему было положено еще в 1952 году детским фильмом "Неразлучные друзья". Школьный учитель, знаток корабельного дела и скромный герой... фильм этот показателен тем, что Кузнецов здесь впервые выступил в роли воспитателя юношества, что со временем сделается его основным амплуа. Но впервые примерил морскую форму он в 1954 году в роли капитана третьего ранга Высотина в фильме "Командир корабля".

Кстати, Владимир Браун был одним из любимых Мишиных режиссеров — "потому что он давал самое главное, что мне, как актеру, нужно, — свободу". Что ж, эта свобода была тем более ценна, что сценаристы серьезно отошли от литературной основы, так что он имел полное право строить образ, как сочтет нужным, не опасаясь упрека в неверной трактовке.

Итак, фильм про военных моряков. Сюжет традиционен: на корабль прибывает новый капитан. Его встречают настороженно, но он оказывается замечательным командиром. Правда, он педант, но, как выясняется, именно это в данный момент и требовалось. В итоге он выводит посредственный корабль в передовые. Интрига обостряется тем, что его соперник по службе, позер и показушник Светов, одновременно оказывается и его счастливым соперником в любви. Но, разумеется, в финале Высотин с блеском утрет тому нос! Правда, служба одно, а любовь другое — и Высотин так и останется одиноким...

В рамках этой, если судить строго, тоже относительно простой истории Кузнецов сумел подняться если не до истинного пафоса, то, во всяком случае, до высоты самой замечательной жизненности. А если прибавить много-много мужчин в красивой форме, военные корабли, живописные крымские пейзажи, обаятельных актеров и капельку юмора, то сделается очевидным, что фильм удался! Вот только зрительницы с сеанса расходились в недоумении: как можно ТАКОМУ капитану предпочесть какого-то Светова?

Дальше было "Море студеное" — историко-приключенческая драма Юрия Егорова о мореходах, много лет бедовавших на необитаемом острове. Кузнецов блестяще сыграл в нем обаятельного помора-раздолбая... и, увы, снова несчастливого в любви. Положительно, это становилось какой-то кармой!

1955 год — и снова фильм про моряка, и снова режиссер Браун. "Матрос Чижик", да-да, тот самый, который Михаил Артемьевич назвал лучшей своей работой.

Владимир Браун поступал достаточно рискованно, приглашая на главную роль красавца Кузнецова — ведь в рассказе Станюковича было ясно написано: "...черный, как жук, матрос с грубыми чертами некрасивого, рябоватого, с красной кожей лица, сильно заросшего черными как смоль баками и усами, с густыми взъерошенными бровями, которые придавали его типичной физиономии заправского марсового несколько сердитый вид". Но режиссер счел более важным другое: "необыкновенно добродушная и приятная улыбка". И не прогадал!

Кузнецов, получивший полную творческую свободу, пишет свою картину широкими, простыми и сочными мазками, безо всяких там полутонов. Эдакий огромный добродушный пес, который спокойно знает, что он сильнее всех этих суетливых шавок, и потому разве что в защиту другого когда приоскалит зубы, а за себя самого — в жизни не рявкнет. Хотя, впрочем, что пользы рявкать... коль с рождения нацепили на тебя строгий ошейник.

О чем этот фильм? О произволе и бесправии. Причем пронизывающих все общество сверху донизу и по всем направлениям: матросы бесправны перед офицерами, слуги — перед господами, но и сами господа в детстве столь же бесправны перед собственными родителями. О доброте. О том, у каждого в душе, где-то глубоко-глубоко, скрытно-скрытно, но таятся все ж нормальные человеческие чувства. Но неужели же требуется дойти до края, неужели нужно почти потерять родного ребенка, чтоб чувства эти открылись? А иначе — никак?

В матросе Чижике чудесно раскрылись черты, свойственные самому Михаилу Артемьевичу — острое чувство справедливости, глубокая человеческая порядочность, а главное — доброта. Когда на экране Чижик, с экрана буквально веет теплом! Надежда Чередниченко, сыгравшая в фильме барыню-тиранку, вспоминала: он, Кузнецов, был такой хороший! Мне надо на него по роли кричать, а у меня язык не поворачивается.

Морскую серию через несколько лет завершил двухсерийный приключенческий фильм "ЧП. Чрезвычайное происшествие". История моряков с советского танкера, захваченных в заложники на Тайване, основанная на реальных событиях, конечно, в наше время воспринимается несколько иначе, как в 1958 году. По нынешним меркам, в нем многовато пафоса и официоза, кое-где заметны натяжки, кое-что вызывает ироничное: "Ну да, ну да..." И тем не менее история захватывает и заставляет с нетерпением ждать развязки.

У Михаила Артемьевича в этом фильме оказалась достаточно трудная для исполнения, "малоподвижная" роль — в ней очень мало "экшена", приключения выпадают на долю других, замполиту Коваленко же предстоит большую часть фильма сидеть и размышлять, и вести психологический поединок с идеологическим противником... который в самом финале неожиданно превратится в короткий, но решительный мордобой!

В скобках скажем, что это был не последний морской фильм Кузнецова, спустя много лет ему еще раз довелось воплотить образ старого морехода — но не станем забегать вперед.

В 1955 году Михаил Кузнецов был удостоен звания Заслуженного артиста Украинской ССР. Да и вообще, это время, пятидесятые, должен бы он был вспоминать как счастливое. Он много снимается. Он признан. Он, наконец, популярен. Ах, сколько барышень сходили с ума по красавцу актеру, как любовно хранили его портреты, какие отстаивали очереди, чтобы, протянув заветный билетик, в который со сладостным восторгом смотреть в эти дивные глаза, то сияющие небесной лазурью, а то становящиеся серыми, как сталь.

И вдруг...

Не поклонница.

Актриса.

Алла Ларионова.

И мир вокруг перестал существовать...

Ах, кого в актерской среде удивишь романом на стороне!

Но это был совсем не "роман на стороне",

не "загул",

не "поход налево"...

Это была любовь.

Обрушившаяся внезапно, ворвавшаяся в их жизнь ураганом, майской грозой.

Об этой его любви писать трудно, наверное, труднее, чем о любой другой. Быть может, потому, что она так и осталась неразрешенной, подвисла в воздухе, оттого приобретая скандальный привкус того самого "романа на стороне". Мол, эта богема такая богема...

Нечестно и несправедливо.

Вести двойную жизнь, разрываться между двумя женщинами, жить на два дома, обманывать и жену, и любовницу — так Михаил не мог. Он был честен и честно хотел быть вместе с любимой женщиной...

Но — не сложилось.

Трудно сказать, как было на самом деле. Говорили, что Ларионова сама порвала с возлюбленным, узнав, что его жена тяжело больна, и опасаясь, что развод убьет ее. Говорили и другое. Кто знает. Но, как бы то ни было...

Ларионова, пережив еще много разочарований, впоследствии вышла замуж за Николая Рыбникова и прожила с ним долго и счастливо.

Кузнецов остался с Викторией, и прожил с ней долго... счастливо ли? Бог весть.

Но все-таки вернемся к кино.

1 сентября 1958 года произошло наконец событие, которого ждали больше десяти лет: на экраны вышла вторая серия "Ивана Грозного". Да, это был юбилейный год Эйзенштейна! Он нем вспомнили, о нем сняли биографический документальный фильм, и наконец-то Мастеру воздавали заслуженные почести. Увы, посмертно. Но, как сам Эйзен говорил устами Генриха Штадена — "лучше слишком поздно, чем никогда".

Да, слишком поздно... Сергею Михайловичу было уже не порадоваться, не порадоваться и Амвросию Бучме, отцу-Басманову. И тем не менее правда торжествовала. Сокровище, сокрытое до поры, ушедшее в землю, как заговоренный клад, в свой час явилось людям в ослепительном блеске золота и багрянца.

Что думал Мишка, из зрительного зала глядя на самого себя, молодого, красивого и... наверное, счастливого? Сказал ли мысленно: "Ну вот, Сергей Михалыч... я же говорил, что наше дело правое!".

Мишка в сияньи своей торжествующей юности дерзко глядел с экрана.

И в темноте кинозала задумчиво смотрел на него Михаил Артемьевич.

Теперь-то он был не такой.

И время уже другое.

Хорошее ли это было время для советского кинематографа — середина пятидесятых? И да, и нет. Это было время "официального позитива". Что замечательно способствовало творческой реализации актеров комически-бытового плана... каковым вынужденно оказывался и Кузнецов. А ведь еще старик Эйзен говорил: "Ты, Мишка, актер романтический!". Но романтических ролей никто ему предлагать не спешил. За романтикой — это вообще было не на Киевскую киностудию...

К тому же Мишкина красота относилась к южному типу, чрезвычайно подверженному действию времени. Нет, она не исчезала, но она переходила в новое качество. Из прекрасного юноши он решительно превращался в красивого немолодого мужчину. Начались и проблемы со здоровьем, с сердцем. Что и неудивительно — Мишка и так дымил, как паровоз, а тут, как назло, еще и режиссеры то и дело совали ему папиросы во имя художественной достоверности! (Один "Без вести пропавший" чего стоил). Не забудем и столовую с замечательно вкусной высокохолестериновой украинской кухней.

Ах, о чем думали все эти режиссеры, о чем думали сценаристы, о чем думало киношное начальство! Эйзенштейн, доживи он до этого времени, непременно сказал бы: "Да под Мишку в Голливуде создали бы целую киностудию "Кузнецофф-фильм" и гребли бы деньги лопатой!" Нужно было спешить, нужно было ловить ускользающую красоту! Он должен был играть героев-любовников, играть просто героев, играть загадочных незнакомцев и обольстительных злодеев, играть мушкетеров, князей, художников, ацтекских вождей и звездолетчиков! А вместо этого играл колхозных парторгов и придир-начальников... Играл "простых хороших парней с небольшими, своевременно исправляющимися недостатками". И даже простые любовные истории выпадали ему редко и всё не слишком-то интересные. "Дожди", "В степной тиши"...

Какой-то попыткой в этом плане, увы, безнадежно запоздалой, сделался военный фильм "Без вести пропавший" — задуманный лучше, чем исполненный.

В нем был пронзительный и вместе с тем занимательный сюжет, была героика, была любовь... но, увы, все это оказалось смазано полным визуальным несоответствием образа. Причем не только главного героя, но и почти всех остальных. С высоты сегодняшнего дня кажется, что, наверное, противоречие между вопиюще негероической внешностью Михаила Кузнецова образца 1956 года и подвигами бесстрашного командира чешского Сопротивления можно было бы снять и даже обернуть в свою пользу, еще усилив мотив героизма поневоле: "если не я, то кто же?". Для этого изначально представив Алексея Северина некомбатантом, быть может, врачом, или журналистом, или даже... священником? Не возьмемся судить, почему Исаак Шмарук рассудил иначе: не пришло ли это ему в голову, или не соответствовало общей кинематографической тенденции времени?

Фильм сняли, и фильм даже прошел с успехом. Но успех этот был обеспечен исключительно обаянием Михаила Кузнецова, а главное, его голосом. Бархатным, мягким, и бесконечно выразительным... Песню "Караваны птиц" полюбили в тот год стар и мал.

Так что, можно подозревать, Михаил Артемьевич даже вздохнул с облегчением, обнаружив в зеркале первую седину и с нею окончательно перейдя в амплуа благородного отца. Или комического отца — это уж как угодно режиссерам.

Впрочем, отчего-то режиссеры не совершенно не видели в милой пухляшечке комедийного героя. Собственно, единственная настоящая комедия, в которой довелось сняться Кузнецову, был фильм 1956 года "Драгоценный подарок". Кстати, довольно милый.

Неподражаемо лукавая кузнецовская улыбка пригодилась совсем в другом жанре.

В сказке.

Сказочный фильм Александра Роу "Марья-искусница" (1959 года) доставил немало удовольствия не только маленьким и большим зрителям, но, без сомнения, и самому Михаилу Артемьевичу. А может, уже дяде Мише?

Не зря ему всегда удавались роли, в которых надо было иметь дело с детьми. Дети хороших людей чувствуют инстинктивно — даже дети-актеры не просто так льнут к партнерам по съемочной площадке! А у Михаила Артемьевича с его домашними неурядицами немало, наверное, оставалось нерастраченного отцовского чувства...

Отставной Солдат из сказки — дядька находчивый и бывалый, на мир глядящий с добродушной иронией. "Болотное величество" в грош не ставящий — да после наших фельдфебелей никакой водяной не страшен! Зато всякому, попавшему в беду, готовый помочь, не дожидаясь просьбы. А еще — немолодой одинокий человек, наконец-то обретающий семью и счастье.

Отеческие качества Кузнецова-актера в полной мере раскрылись в фильме 1963 года "Серебряный тренер". Причем в обоих аспектах: как родителя и как наставника.

Много лет назад украинский спортсмен Антон Лутенко не по своей воле оказался на Западе. Теперь он знаменитый итальянский тренер. Все эти годы он безуспешно ищет свою дочь, пропавшую во время войны. И вот однажды видит в журнале портрет советской гимнастки с подходящей фамилией...

Как ни странно, при всей остроте противопоставления "нашего" и "не нашего" фильм Виктора Ивченко совсем не получился политической агиткой. Фильм был не о политике, а о людях. Об обычных чувствах обычных людей, оказавшихся в необычных обстоятельствах. О любви. О любви родительской, о любви мужчины и женщины, о любви к родине... да, любви к родной земле, той, что всегда будет дорога сердцу, и не так уж и важно, какой на ней властвует общественный строй. И если для кого-то это Украина... то для кого-то — Италия.

Черно-белый фильм, подчеркнуто не яркий, не суетный, полон мягкого, задушевного лиризма. И вместе с тем пронизан печалью... Словно бы тень рока неотступно витает за кадром. Потому что это фильм... о неудаче. Неудаче, совсем не зависящей от силы воли или ее отсутствия, или каких-то других качеств и свойств главных героев, или особенностей, правильных или неправильных, социального устройства. Обусловленной просто силою обстоятельств. Фильм с открытым финалом, не оставляющим сомнений... что, чем бы ни кончилось дело, кончится оно печалью. Если Антон Лутенко сможет вернуться на родину, то потеряет любимую женщину. Если же не получится... то потеряет себя. И еще не факт, что и тогда сумеют они с Джулией сберечь семью. Настоящую семью, а не партнерство на основе свидетельства о браке. Слишком они разные: витающий в облаках славянский тренер и хваткая итальянка-импресарио. Они — из разных миров. И не только социально-географически... хотя и это. Просто — слишком разные, чтобы быть вместе.

Наверное, эта роль просто создана была для Кузнецова. Так идеально подходящая для его внешних данных, актерских способностей, собственных черт. На него в этом фильме просто невозможно смотреть без слез. И счастливых, и печальных, и растроганных: какой же он хороший... так и хочется обнять... и то ли гладить по головке, то ли самому подставиться под ласковую руку. И тут уж совершенно ничего не значат ни седина, ни обхват талии. Такой, такой хороший...

В начале шестидесятых в жизни Кузнецова возникает очередное "с одной стороны... но...".

Во-первых, внешность его наконец устоялась и снова пришла в соответствие с возрастом.

А во-вторых, приходит конец его южной ссылке. Кузнецова начинают приглашать и на другие киностудии, на Мосфильм (где уже не директорствует Иван Грозный Пырьев), на Ленфильм, на киностудию имени Горького.

Казалось бы, чего желать лучшего! Михаил Кузнецов — зрелый, опытный актер, при этом полный сил и желания играть, у него репутация добросовестного работника, не какой-нибудь склонной к загулам "звезды", а человека, на которого можно положиться, наконец, его имя достаточно известно, чтобы украсить титры любого фильма! Лучшие сценарии и лучшие режиссеры должны бы просто стекаться к нему отовсюду, только выбирай. Да и само кино уже не таково, как десять лет назад — нынче ж уже сколько угодно и непростых психологических фильмов, и реалистических жизненных историй, и исторических костюмных картин, и экранизаций классики. Но...

Сила обстоятельств, а, вернее, сила инерции. За время своего отсутствия Кузнецов успел выпасть из столичной обоймы, успел подзабыться; имя его известно, а вот сам... довоенные режиссеры, помнившие ежистого алма-атинского красавца, так ценимого самим Эйзенштейном, постепенно отходили в тень, а кто и в могилу, а новые предпочитали иметь дело со "своими". Да к тому же, как ни странно, добросовестность и "незазвезденность" Михаила Артемьевича сослужили ему дурную службу. Кузнецов обрел устойчивую репутацию спасителя безнадежных картин. Что в переводе с кинематографического на русский означало: в любую муру возьми Кузнецова — он вытянет!

Нет, конечно, не то чтобы это была совсем уж беспросветная мура, такого не позволила бы ему актерская честность, но все-таки "добротные середнячки". Вроде шпионского детектива "Игра без правил" 1965 года.

Еще в 60-х он сыграл в "Чужой беде", "Гиперболоиде инженера Гарина" (черно-белом фильме, как назло, через несколько лет "перебитом" другой, более известной экранизацией) и "Свадебных колоколах".

Да, Москва не оправдывала надежд. Но зритель был вернее и благодарнее киношников. С концертами Кузнецов объехал едва ли не всю страну, и всюду его принимали как родного и желанного гостя.

А уж открытки с его портретами приносили государству доход, соизмеримый с бюджетом какой-нибудь банановой республики!

Казалось бы, столь популярный и талантливый актер непременно должен был быть отмечен всеми известными наградами! Как бы не так. В 1964 году ему присвоили звание Народного артиста РСФСР... и все. Сталинскую премию и ту отобрали в поры "борьбы с культом личности" (хорошо хоть только звание, а не деньги), на всех портретах ретушировали ликвидированную медаль. А как же Народный СССР? Да каким же он был, как не поистине народным!

Фигушки. "Когда меня предлагали выдвинуть на звание Народного СССР, завистники говорили: "За что ему давать? Кузнецов в последние годы снимался на студии "Довженко", пусть Украина его и выдвигает". А когда на Украине обсуждали мою кандидатуру на очередное звание, там завистники кричали: "Кузнецов давно живет в Москве и числится в штате "Мосфильма", пусть они и награждают его". Вот ведь, что получается!" — жаловался Михаил Артемьевич художнику Артыкову, своему соседу по ташкентской гостинице (не тогда, много позже, уже в восьмидесятых, в которых ничего так и не изменилось). Да если б дело было в одной бюрократии!

"Ты пахал, как вол, а те, кто по кабинетам бегали и начальству лизали одно место, наверняка уже в народных ходят!" — ругался Михаил Артемьевич. Вспоминая, поди, незабвенного Сергея Михайловича: "Вот пойду, совсем соберусь лизнуть... войду, объявлю свои намерения, так сказать, и выйдет он из-за стола, и наклонится, и задом повернется, и нагнется. Я уж наклонюсь, чтобы лизнуть, а в последнюю минуту возьму да и укушу за ягодицу. Вот такой характер". Нет, Мишка остроумно кусать не умел (впрочем, много ли проку с того было и Эйзенштейну!), он действовал просто и прямолинейно. Вот такой был характер... Кузнецову не зря лучше всего удавались роли искателей справедливости и правдолюбов. Он ведь и сам был таким. Он не терпел несправедливости и вранья. А несправедливости и вранья в ту пору было ой как много (хотя когда их было мало?).

Никогда не фрондерствовавший, не диссиденствовавший по кухням, Михаил Кузнецов был слишком честен и прям, и поэтому "неудобен". Он высказывал свое мнение, не стесняясь начальства и авторитетов, и не заботясь о том, что об этом подумают, и порой не стесняясь в выражениях.

Он мог, протестуя против закрытия Театра киноактера, заявить самой Фурцевой, что и так кинематограф превратили в какой-то публичный дом с картотекой.

Он мог при всем народе просветить большое начальство, как в действительности звучала та самая фраза про "важнейшее из искусств".

Наконец, однажды произнес на официальном мероприятии целую речь, "грубо превысив свои полномочия".

В результате всего этого в конце шестидесятых Михаил Кузнецов на несколько лет был отлучен от кино. Совсем. С 1967 по 1972 в его фильмографии зияет провал.

Почти как когда-то Эйзенштейн... Имя Сергея Михайловича, без сомнения, часто должно было всплывать в Мишкиной памяти в эти годы. И не только из-за внезапного сходства в повороте их судеб. В шестидесятых в обществе вдруг разрастается интерес к Эйзенштейну — во всяком случае, в связанных с искусством кругах. О нем начинают писать, издают собрание его сочинений, его именем называют улицу; чуть позже Виктор Шкловский, прекрасно знавший режиссера, напишет о нем целую книгу. Разумеется, Михаил Артемьевич, когда-то бывший Мишкою, не может остаться от всего этого в стороне. В 1968 году он записывает для журнала "Искусство кино" воспоминания об Эйзенштейне, с истинно мишкинской ежистостью озаглавленные "Мы спорили...". Где говорит: "Я не такой уж поклонник Эйзенштейна как режиссера для актера <...>Его личность — быть может, невольно — несколько подавляла, оказывала огромное влияние, а каждый актер немного самолюбив, ему хочется проявить что-то собственное, свое...". Но говорит и слова, полные признательности и любви: "Если Станиславский — учитель именно для актеров, то Эйзенштейн учитель для всех. В том числе и для актеров. Если хочешь и можешь попить их этого родника — пей. Понравится тебе какой-нибудь камешек из тех, что Эйзенштейн перед тобой рассыплет — бери, он не возражает, делится щедро". И еще: "Вообще работать с ним было легко, если получалось". Эта статья, немного переработанная, войдет потом и в книгу "Эйзенштейн в воспоминаниях современников".

Мишка вспоминал Сергея Михайловича. Как тот ворчал: "Упрямый же ты Мишка, черт тебя возьми!"... и улыбка досказывала недосказанное: "За то и люблю". Да, он был такой. Упрямый. Приходилось извиняться, приходилось признавать, что "увлекся"... но был предел, дальше которого он все же не смог бы пойти. Даже ради ролей. Предел, именуемый совестью. Никогда не игравший рыцарей, он шел по жизни с рыцарским девизом: "Делай что должно, и будь что будет".

Актер, отлученный от кино — птица, лишенная крыльев. Не он был первый, не он, к сожалению последний. Выдерживали это не все. Некоторые ломались, плюнув на все, делали то, чего требовало высокое начальство. Иные попросту спивались. Упрямый Мишка держался. Он ездил с концертами, он занимался озвучкой, он пробовал что-то писать. Он записал для радиожурнала "Кругозор" "Уроки Сергея Эйзенштейна"...

Лед был сломан только в 1972 году. Фильмом "Неизвестный, которого знали все" (роль двадцать пятого плана, но все же!). В том же году Кузнецов сыграл в фильме про подростков "Юлька" директора ПТУ. Наверное, вспоминая собственную заводскую юность, тряпку на ладони, Константина Сергеевича...

А в следующем году старого киноморехода снова позвало море. На этот раз — Белое.

Соловецкие острова. Морская удивительная голубень, белые ночи и каменная кладка могучих древних стен. А ведь строил их тот самый митрополит Филипп, которому — в лице Андрея Абрикосова — некогда напоминал он с такой обольстительной кротостью, что государь Всея Руси благословения просит. Да, здесь было о чем Михаилу Артемьевичу вспомнить! Но фильм был о другом — о детях войны. И назывался он "Юнга Северного флота".

В этой картине Владимира Рогового Кузнецов замечательно (быть может, лучше, чем где бы то ни было) соединил два своих амплуа: героическое и отеческое. Он сыграл здесь старого мичмана Лукьянова, который где ласкою, где шуткою, где строгостью, а где и крепким русским словом учит молодежь морскому уму-разуму.

Нет, советское кино все же не могло обходиться без Михаила Кузнецова! В 70-х он снова начинает сниматься, образ немолодого серьезного человека, полный мудрости благородства и приправленный капелькой премилого лукавства, оказывается весьма востребованным. Один за другим идут фильмы: "Дорога", "Повторная свадьба", "Семейное дело Гаюровых", где Михаил Артемьевич, уже привычно, играет отцов, парторгов и строительных начальников (отчего-то из всех сфер начальствования к нему крепче всего тянула строительная). И вот, наконец, что-то новое: дирижер. Причем в телефильме приключенческом!

Впрочем, если для кого-то и приключенческий, то Кузнецов сумел найти в своей роли много большее. В "Квартете Гварнери" он играл человека, для которого искусство много больше всех войн и революций на свете. Человека, не вписавшегося в новую жизнь. Не противодействующего, не содействующего — просто не вписавшегося. А только человек такой все равно, несмотря на это или, быть может, именно поэтому — в тысячу раз оказывался мудрее всех оперативно вписавшихся...

Режиссеру Вадиму Костроменко он написал на своем портрете тепло: "Вы — мой режиссер. Мне, как актеру, нужно обязательно доверять. Благодарю Вас, надеюсь, еще поработаем". Важное всегда, теперь для него это делалось вдвое важнее: доверие.

И снова фильмы: "Циркачонок", "Служа Отечеству", "Тайное голосование... А меж тем, время идет, наступают восьмидесятые, Михаил Кузнецов — уже дед. И в прямом, человеческом жизненном смысле, и в смысле внешнего облика. Кузнецову уже пора играть генералов! Он и сыграл.

В "Алых погонах" он сыграл генерала Полуэктова, начальника Суворовского училища.

Есть какая-то особая символичность в том, что Михаил Кузнецов, никогда не воевавший, всю жизнь играл военных. Если провести статистические подсчеты, то окажется, что среди его персонажей большую часть составят люди, одетые в военную форму. В советский китель, в мундир царской армии, в средневековую кольчугу. Кузнецов, переживший войну, вовремя спасенный, как только и должно спасать национальное достояние, отдавал свой долг им, героям, вернувшимся и не вернувшимся с войны. Он рассказывал о них и хранил их память.

"Нам здесь жить", "Пробуждение", "Господин гимназист". И даже... гном Фили в телеспектакле по "сказочной повести" Толкиена! (правда, на редкость невыразительном — в ту дофэнтезийную пору). Похоже на то, что роли попадались довольно скучные... впрочем, за двумя исключениями.

Первое — воевода Прозоровский в многосерийном историческом фильме "Россия молодая". Где Михаил Артемьевич с блеском доказал, что способен представлять и героев... отрицательных.

Парадокс! И весьма символический. Михаил Кузнецов в начале своей кинокарьеры боролся на экране с боярской изменою — а финале сыграл одного из тех самых коварных бояр, которых беспощадно рубил в роли Федька Басманова!

Второй значимой ролью стал Кутузов в фильме "Багратион".

Кутузов на советских, да и не только советских, киноэкранах с давних пор и до наших времен появлялся довольно часто, и, наверное, это одна из желанных ролей для возрастных актеров. Михаил Артемьевич играл Михайлу Илларионовича в чем-то по-толстовски, но все же отнюдь не копируя героя "Войны и мира". В его исполнении фельдмаршал становился тем самым дедушкой Кутузовым из легенд, полным добродушия и лукавой мудрости, и одновременно непреклонной твердости, несуетно-деятельной уверенности, в том, что правое дело всегда восторжествует.

После таких ролей казалось, что вот еще чуть-чуть, что еще один шаг — до чего-то совершенно поразительного. Но... время шло, в старости время бежит так стремительно! Михаилу Артемьевичу уже далеко перевалило за шестьдесят, он был уже серьезно болен, ему все тяжелее давались съемки...

В 1985 году не стало Виктории, с которой они, хорошо или плохо, но все-таки вместе прожили целую жизнь. Дочь была замужем, жила отдельно... сама по себе.

В эти последние годы жизни, наверное, он часто вспоминал Сергея Михайловича. Ощущал ли он мистическое сходство их судеб? Спустя почти сорок лет, почти на двадцать лет старше, теперь и он тоже умирал, умирал от сердечной болезни, один в пустой квартире, всеми уважаемый, но...

Незадолго до смерти он дал последнее интервью... последнее и первое за много лет. Наум Клейман расспрашивал его, конечно же, об Эйзенштейне. Прежним норовистым Мишкою он встретил съемочную бригаду на пороге словами: "Но учтите, я актер не эйзенштейновский!". А дальше говорил тепло. Говорил, снова и снова поражаясь громадности его таланта, поистине космическому масштабу самой его личности, и до сих пор еще по-настоящему не оцененной... и говорил о человеке, рассказывал о доброте и больном сердце, любовно вспоминал его шутки, говорил с усмешливой нежностью, как говорят лишь о том, кто был очень дорог сердцу.

А еще в том же интервью обмолвился: это самое трудное — пережить собственную славу... и остаться человеком.

Шло лето 1986 года. Последнее лето Кузнецова.

Сергей Михайлович в свое последнее лето, увлеченно рассказывавший о чем-нибудь, горячась "...и я это докажу практически", вдруг обрывался: "Хотя нет, не докажу. Ничего не поделаешь, помирать приходится... придется вам самостоятельно!". Михаил Артемьевич в последнее лето мечтал о роли, такой, чтоб под занавес — ТАКОЙ... Михаил Артемьевич говорил по-другому: "Еще поснимаюсь лет пять... десять... двадцать". Увы, не случилось... Последний фильм, "Под знаком Красного Креста", вышел уже после его смерти.

Был очень солнечный ласковый день 23 августа 1986 года, такой, какие бывают лишь на исходе лета. Было тихо, было спокойно, город, нежившийся в солнечных лучах, еще не бурлил деловитою вечернею сутолокой. Лишь изредка долетал до слуха звоночек пробегавшего мимо трамвая, или голоса детей, особенно звонкие в эти последние дни каникул.

Красивый пожилой человек сидел на скамеечке в сквере у гостиницы "Украина". О чем он думал этим чудесным августовским днем, вспоминал ли о прошлом, мечтал ли о будущем? Неспешно текла мимо московская жизнь, обычная жизнь большого города. Пожилой человек прикрыл глаза... задремал, разморенный ласковым августовским солнышком. Москвичи, всё так же, как каждый день, каждый по своим делам проходили и пробегали мимо... и никто не заметил, как сердце его перестало биться.

Постскриптум.

Михаил Кузнецов умер в непростое время. Свежий ветер, радовавший умы, скоро обернулся страшным ураганом, ломающим судьбы. Кумиры прошлого и живые-то оказывались позабыты... Что было вспоминать о мертвых!

Впрочем, нет, о них вспоминали — чтобы радостно вытаскивать на свет грязное белье былых знаменитостей. Но в биографии Михаила Артемьевича Кузнецова при всем желании нельзя было отыскать требующейся скандалёзности.

Он был просто забыт — вместе со своими фильмами и со своей эпохой.

Забыт на добрых два десятка лет.

Нет, о нем помнили те, кто хранил в это нелегкое время память; о нем помнили те, кому было что вспомнить. О нем были сняты телепередачи: "Острова", "В поисках утраченного" и "Легенды мирового кино"; Кирилл Столяров, сын Сергея Столярова, его, еще алма-атинского, друга, немало написал о нем в своей книге "Родовые сны".

И все же... люди все же странные существа, и люди в целом — еще страннее, чем каждый человек в отдельности. Люди забывают так быстро... и все же люди иногда вспоминают.

Я не искусствовед и не журналист, возвращающий из небытия утраченные имена. Но у меня на столе стоит портрет Михаила Кузнецова. И время от времени проходящий мимо человек вдруг останавливается на полушаге и возвращается, неуверенно спрашивая: "Кто это? Это... он? Красавец, я так любила его в детстве (в юности, много лет назад)!" И чей-то взгляд светлеет...

Те, кто постарше, чаще всего вспоминают Чижика, Солдата, Алешу Соловьева.

Молодых нынешнего времени — безнадежно берет в плен чувственный образ Басманова.

И если бы Михаил Артемьевич мог взглянуть на нас с небес, он, конечно же, порадовался бы (хотя, не исключено, был бы и несколько растерян!) тому, что и теперь у него снова есть поклонники... и немало!

И сказать вам, почему? nbsp;

Красивых актеров много.

Красивых и талантливых тоже достаточно.

И даже красивые и талантливые, обладающие замечательными душевными качествами и воплотившие целую эпоху, тоже имеются.

Но вот таких... для кого красота есть не просто внешняя оболочка, в ком красота телесная и душевная не просто присутствую равно, но слиты в удивительном единстве, да даже и больше, в тысячу раз больше — таких, кто сам, весь, сам по себе есть ожившая Красота... таких мало, очень, мало. Да может быть, и вовсе — один-единственный.

Он самый...

Михаил Кузнецов.

Самый красивый на свете.