Истории, рассказанные в темноте

ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ В ТЕМНОТЕ

Барри Пейном

Contents

The Diary of a God

The Moon-Slave

The Green Light

The Magnet

The Case of Vincent Pyrwhit

The Bottom of the Gulf

The End of a Show

The Undying Thing

The Gray Cat

ДНЕВНИК БОГА

В ту неделю грозы случались несколько раз. Когда отшумела последняя, прохладным субботним вечером, он был найден пастухом на вершине холма. Речь его была невнятна и прерывиста; имя свое он назвал, но не мог (или не хотел) припомнить о себе что-либо. Он сидел, промокший до нитки, и теребил веточку вереска. Пастух позже припомнил, что ему с трудом удалось уговорить его пойти с ним, и что по дороге он болтал много всякой ерунды. По пути, у подножия холма, им встретилось несколько человек, которые жили с ним в одном доме, и он был отведен туда. Там и в самом деле его опознали. Впоследствии его отправили в психиатрическую лечебницу, где он и скончался, будучи безумен, спустя несколько месяцев.

* * *

Спустя пару лет, когда обстановка его квартиры пошла с молотка, в маленьком шкафу, стоявшем в спальне, были найдены блокноты, ценою в пенни. Частично они оказались исписаны, красивым и очень четким почерком, заметками, нечто вроде дневника, выдержки из которых приводятся ниже.

1 июня. — Спокойствие прежде всего. Я начинаю новую жизнь, в совершенно другом качестве, с иной шкалой ценностей, но не могу разом порвать с прошлым. Мне понадобится пара недель, недель, наполненных болью, чтобы измениться. Объявление о сдаче квартиры в этом доме я увидел в вечерней газете, которую кто-то оставил в ресторане. Это случилось, когда я решился все изменить, а также хорошенько осознать все произошедшее.

После похорон (с моей стороны это было актом лицемерия, поскольку я совершенно не знал этого человека, но чего еще от меня было ожидать?), я вернулся к себе на Шарлотта Стрит и выпил чаю. Ночью спал спокойно. На следующее утро в обычный час я прибыл в офис, в лучшем своем одеянии и с темной лентой на шляпе.

Я направился к кабинету мистера Толлера и постучал.

— Войдите, — сказал он изнутри и, после того, как я вошел: — Что вам угодно? Чем я могу вам помочь?

Тогда я сказал ему, что хочу уйти. Насовсем. Он спросил:

— Вот так, внезапно, после тридцати лет службы?..

— Да, — ответил я. — Я служил вам верой и правдой тридцать лет, но многое изменилось, и оставшееся время я хочу посвятить себе самому. Я постараюсь возместить те убытки, которые может нанести мой уход, если вы пожелаете, но долее работать у вас клерком я не могу. Я надеюсь, мистер Толлер, вы не подумаете, что я говорю так из желания превознести самого себя или чего-либо подобного, просто я действительно решил покинуть государственную службу.

Он взглянул на меня с любопытством, но ничего не сказал, и я повторил:

— Я действительно решил оставить государственную службу.

В конце концов он отпустил меня, сказав, очень вежливо, что ему жалко меня отпускать. Я попрощался с другими служащими, даже с теми кто надо мною подсмеивался и отпускал по моему поводу шуточки. Я даже дал двум мальчикам-посыльным несколько монет.

Затем я вернулся к себе на Шарлотта Стрит, но здесь было совершенно нечем заняться. В голове моей бродили смутные идеи, а пальцы суетливо дергались вверх-вниз. Мне в голову пришла глупая мысль, в каком бы я оказался затруднении, если бы сейчас в комнату вошел мистер Толлер и увидел меня в таком состоянии. Я покинул свои апартаменты, плотно позавтракал и отправился в театр. Кресло я взял в первом ряду. Затем отправился в ресторан. Время обеда еще не наступило, поэтому я заказал виски с содовой и выкурил несколько сигарет. Человек за соседним столиком оставил вечернюю газету, в которой я и заметил объявление о сдаче в аренду фермерского домика.

Я прочитал газету от первой до последней страницы, но все, что я запомнил, было это объявление, которое мог бы сказать наизусть — бодрящий воздух, манящая тишина и все прочее в таком же духе. К ужину я заказал шампанское. Официант, подав мне меню, спросил, чего я желаю еще. Я оттолкнул меню в сторону и заявил: "Дайте мне все самое лучшее, что у вас есть".

Официант улыбнулся. Он продолжал улыбаться в течение всего обеда, затем стал серьезным. Точнее, становился все более и более серьезным. Затем привел еще двоих, чтобы они посмотрели на меня. Они что-то говорили мне, но что именно, об этом я не хочу вспоминать. Потом, думаю, я уснул. Я очнулся на следующее утро у себя в комнате на Шарлотта Стрит, и хозяйка сделала мне замечание, поскольку, по ее словам, я вернулся домой совершенно пьяным. В голове у меня всплыли строки вчерашнего объявления относительно свежего воздуха. И я сказал: "В таком случае, на ваше замечание я могу сказать только одна: ваша квартира не вполне подходящее место для джентльмена".

3 июня. — Ужасно сожалею о написанном выше. Это кажется унизительным. С другой стороны, это всего лишь небрежность и легкомыслие с моей стороны, кроме того, я пишу исключительно для себя. То есть, самому себе я могу совершенно спокойно признаться, что совершил ошибку, что мне не следовало пить так много вина, не подумав о возможных последствиях. Случай отвратительный, но он в прошлом, и мне следует как можно скорее позабыть о нем. Здесь с меня берут два фунта десять шиллингов в неделю за стол и две комнаты. Обедаю я, разумеется, в своей гостиной. Было бы дешевле, если бы я обедал в общей столовой, но мне на это наплевать. В конце концов, что такое два фунта десять шиллингов в неделю? Какие-то жалкие сто тридцать фунтов в год.

17 июня. — Несколько дней я не прикасался к дневнику. Все это время у меня душа не лежала к нему, как, впрочем, и ко всему остальному. Я сказал местным жителям, что покинул государственную службу (что верно), и что я занимаюсь литературной деятельностью. Под последним, собственно, я имел в виду только любовь к чтению и записи, время от времени, событий и ощущений от нового образа жизни, который намерен вести. Вместе с тем, я впал в депрессию. Почему, не могу объяснить. Я злился на самого себя. Сидя в собственной гостиной, с сигаретой с золотым ободком между пальцами, я был одержим чувством (хотя и сознавал всю его абсурдность), что если вдруг откроется дверь и в нее войдет мистер Толлер, то я должен буду встать и извиниться. Но что меня еще больше вгоняло в депрессию, это широта окружающего пейзажа.

Я читал, конечно, дешевые издания, в которых рассказывалось о бедных маленьких оборвышах, которые никогда в жизни не видели зеленого листа, и всегда считал их преувеличенными. Иначе и быть не могло: вот вам сад на набережной, вот парк, вот воскресная школа. Все эти маленькие оборвыши не могли не видеть зеленой листвы, а потому все эти россказни есть обычное преувеличение, я даже уверен в том, что это — умышленное преувеличение. Но вид открытой местности — совсем другое.

Вчерашний день был прекрасен; я провел его в местности, носящей название Уинсли Дейл. С того места, где я стоял, было видно на много миль вокруг. Ни одного дома, ни одного дерева, ни одного человека я не увидел. Передо мной раскинулось обширное болото, пугающее своими размерами. Думаю, мне не хватало стен: я привык ощущать, что если пойду прямо вперед, не останавливаясь, то во что-нибудь упрусь. Это значило, что я в безопасности. Но вблизи этого огромного болота — ощущение было такое, словно я остался единственным живым человеком во всем мире — я себя в безопасности не чувствовал. Я повернулся и по собственным следам направился обратно домой, дрожа, как мокрый котенок, страстно желая увидеть стену или хоть кого-нибудь, с угрюмым лицом, кто проворчит нечто неприветливое в ответ на мое приветствие. Все это, без сомнения, пройдет, и я смогу пойти дальше по жизненной стезе не испытывая никакого дискомфорта. Все же я был совершенно прав, покинув государственную службу за несколько месяцев до пенсии. Надо ко всему привыкать постепенно. В том числе и к шампанскому, — чего, впрочем, надеюсь избежать в будущем.

20 июня. — Интересно, что эти огромные болота становятся для меня чем-то необходимым. Я больше не испытываю страха — нет, совсем даже наоборот. Я не хочу никуда уходить отсюда. Вместо того, чтобы сократить паузу между двумя существованиями, я постараюсь продлить ее. Мой разум совершенно с этим смирился. Когда я стою здесь, на этом месте, с которого не видно ни деревьев, ни домов, ни людей, я — последний человек, оставшийся в живых в этом мире. В некотором роде, я — бог. Здесь нет никого, кто мог бы подумать обо мне что-либо, и это не беда, если одежда моя имеет недостойный вид, или я говорю невнятно, — что случается редко, в тех случаях, когда я начинаю сыпать словами. Никогда прежде я не знал, что такое подлинная свобода. Слишком много домов было вокруг меня, слишком много людей меня окружало.

Теперь мне кажется такой обычной и такой заслуживающей презрения привычкой, обитая среди людей, подстраивать свой характер и свое поведение под их мнение. Я знаю теперь, что, когда потребовал бутылку шампанского, то сделал это, скорее, чтобы доставить приятное официанту и заставить его думать обо мне хорошо, нежели для самого себя. Мне жаль то существо, которым я был тогда, но ведь в то время я и понятия не имел об этой чудесной открытой стране. Это великое откровение. Если бы передо мной сейчас появился Толлер, я бы сказал ему: " Уходи. Возвращайся в кирпич и строительный раствор, к бухгалтерским книгам, светской компании, белым фракам и прочему мусору в том же роде. Вы не сможете меня понять, и ваше присутствие меня раздражает. А если вы не поторопитесь уйти, я спущу на вас мою собаку".

Кстати, на днях случилось любопытное происшествие. Я довольно регулярно подкармливаю собаку, мастиффа, и он ходит гулять вместе со мной. В тот день он, как обычно, сопровождал меня до того места, где человек становится Последним Человеком, Живущим на Земле. Вдруг собака взвыла, поджала хвост и бросилась обратно, словно бы ее что-то напугало. Что это могло быть, что видела собака и не видел я? Призрак? Средь бела дня? Впрочем, если мертвецы возвращаются, то трудно найти место лучше. Несколько овец, кустики вереска, серое небо, и ничего, что было бы посажено или построено человеком. Где им и быть, как не здесь? Если бы мой поступок не выглядел чем-то вроде кощунства, мне хотелось бы приобрести участок земли в самом центре пустынного болота и выстроить себе на этом участке дом.

23 июня. — Сегодня я получил известие от Юлии. Конечно же, она не понимает тех изменений, которые произошли во мне. Она пишет в своем обычном стиле (я нахожу его очень сложным для понимания и запоминания, нечто подобное я уже испытывал однажды), но был рад полученному письму. Это случилось до того, как у меня вошло в привычку приходить в одиночку на то пустынное место. Старый клерк, всю жизнь которого составляли бухгалтерские книги, слишком мало интересовался прочим. Жизнь джентльмена, ушедшего на покой с государственной службы, ожидающая меня впереди, также ничего не предполагает. Что касается Юлии, мне не следует жениться на ней; я слишком стар, чтобы целовать ее. Она пишет, что у нее есть ко мне какое-то важное дело; именно так она и пишет. Но я не хочу ее. Я ничего не хочу. Я последний человек в этом мире. И я покину этот дом очень и очень скоро. У людей все в порядке, но они люди, и, следовательно, невыносимы. Я больше не могу жить и дышать там, где вижу людей, или деревья, посаженные людьми, или дома, построенные людьми. Как это мерзко звучит — люди.

7 июля. — Я был неправ, утверждая, что я последний живой человек не земле. Думаю, я мертв. Я знаю теперь, почему мастифф завыл и убежал. Болото наполнено ими; они показываются всякий раз, когда кто-то открывает дверь в их мир — или потому что кто-то умирает. Теперь я вижу их при лунном и дневном свете, но не испытываю чувства страха. Думаю, я должен быть мертв, поскольку то, что происходит по эту сторону моей жизни — реально, а то, что происходило по ту сторону — мираж. Я просматриваю дневник и вижу какие-то записи о мистере Толлере, шампанском и бухгалтерских книгах. В моей нынешней жизни я не могу понять, о чем идет речь. Полагаю, что все, записанное мною, когда-то и в самом деле происходило, если только я не был сумасшедшим, когда писал. И все-таки, я не совсем мертв, потому что могу писать и принимать пищу, ходить, засыпать и снова просыпаться. Но поскольку теперь я вижу те существа, которые населяют те уединенные места, я должен значительно отличаться от того, что мы называем обычным человеком. А если я не мертв, то кто я и что я? Сегодня я наткнулся на старое письмо, подписанное Юлия Джарвис; надпись на конверте свидетельствует, что письмо предназначалось мне. Интересно, кем она была в той жизни?

9 июля. — Ко мне пришел человек, одетый в сюртук, мы говорили обо мне. Он предлагал, насколько я мог его понять, чтобы я с ним куда-то сходил. Еще он сказал, что со мной все в полном порядке, или, во всяком случае, почти все в порядке, но мне нужно некоторое внимание. Он не хотел уходить, пока я не пригрозил, что убью его. Затем пришла женщина с фермы, с белым лицом; я ей пригрозил, что убью и ее. Положительно, я не могу выносить людей. Я нечто иное от них, нечто отличное. Я не жив, но и не мертв. Сложно представить себе, что я такое.

16 июля. — Наконец-то все разрешилось к моему полному удовлетворению. Вне всякого сомнения, я могу полностью доверять своим чувствам. Я вижу и я слышу. Я уверен, что я бог. Я как-то не думал об этом раньше. Дело в том, что я был слишком неуверен в себе: я себе не доверял; я никогда не слышал прежде, чтобы человек, пусть даже клерк в основанной в незапамятные времена фирме, стал богом. Поэтому я и не рассматривал такой возможности, пока не оказался перед фактом.

Мне часто приходило в голову прогуляться на те холмы, что лежат к северу. Они фиолетовые, если смотреть на них издалека. Вблизи они серые, или зеленые, когда серебряная сеть развеивается над зеленью. Эта серебряная сеть создается восходящим потоком воздуха в солнечных лучах. Я медленно поднимался на один из холмов, воздух был неподвижен, дышалось тяжело. Даже вода в ручье, из которого я пил, казалась теплой и безжизненной. Когда я поднялся на вершину, разразилась буря. Я не испугался; мертвые, которых я встретил на болоте, сказали, что молнии не посмеют коснуться меня. Я стоял и смотрел, как ветер бушует у моих ног. Большая удача, что я пришел сюда именно сегодня, потому что именно сегодня здесь собрались боги, и молнии сверкали между ними и землей, и черные грозовые тучи, окутавшие холмы, скрывали их от взоров смертных. Некоторые из богов похожи на те изображения, которые я видел на театральных афишах, на щитах, рекламирующих пищу, исполненные силы, с буграми мышц. Их лица были прекрасны, но ничего не выражали. Казалось, они никогда не испытывали ни боли, ни гнева, ни радости. Они сидели на длинной скамье между небом и свирепствующей у их ног бурей. Среди них была одна женщина. Я заговорил с ней, и она сказала, что возраст ее превышает возраст земли, но лицо у нее было лицом молодой девушки, а ее глаза... я где-то прежде видел эти глаза. Не могу припомнить, где я видел глаза богини, возможно, в той части моей прежней жизни, которая еще не забыта и которая лишь усиливает то величайшее ощущение быть сопричастным богам, стоять рядом с ними, зная, что ты один из них, что молнии тебе не страшны и что впереди тебя ожидает вечная жизнь.