Истории, рассказанные в темноте

ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ В ТЕМНОТЕ

Барри Пейном

Contents

The Diary of a God

This Is All

The Moon-Slave

The Green Light

The Magnet

The Case of Vincent Pyrwhit

The Bottom of the Gulf

The End of a Show

The Undying Thing

The Gray Cat

ДНЕВНИК БОГА

В ту неделю грозы случались несколько раз. Когда отшумела последняя, прохладным субботним вечером, он был найден пастухом на вершине холма. Речь его была невнятна и прерывиста; имя свое он назвал, но не мог (или не хотел) припомнить о себе что-либо. Он сидел, промокший до нитки, и теребил веточку вереска. Пастух позже припомнил, что ему с трудом удалось уговорить его пойти с ним, и что по дороге он болтал много всякой ерунды. По пути, у подножия холма, им встретилось несколько человек, которые жили с ним в одном доме, и он был отведен туда. Там и в самом деле его опознали. Впоследствии его отправили в психиатрическую лечебницу, где он и скончался, будучи безумен, спустя несколько месяцев.

* * *

Спустя пару лет, когда обстановка его квартиры пошла с молотка, в маленьком шкафу, стоявшем в спальне, были найдены блокноты, ценою в пенни. Частично они оказались исписаны, красивым и очень четким почерком, заметками, нечто вроде дневника, выдержки из которых приводятся ниже.

1 июня. — Спокойствие прежде всего. Я начинаю новую жизнь, в совершенно другом качестве, с иной шкалой ценностей, но не могу разом порвать с прошлым. Мне понадобится пара недель, недель, наполненных болью, чтобы измениться. Объявление о сдаче квартиры в этом доме я увидел в вечерней газете, которую кто-то оставил в ресторане. Это случилось, когда я решился все изменить, а также хорошенько осознать все произошедшее.

После похорон (с моей стороны это было актом лицемерия, поскольку я совершенно не знал этого человека, но чего еще от меня было ожидать?), я вернулся к себе на Шарлотта Стрит и выпил чаю. Ночью спал спокойно. На следующее утро в обычный час я прибыл в офис, в лучшем своем одеянии и с темной лентой на шляпе.

Я направился к кабинету мистера Толлера и постучал.

— Войдите, — сказал он изнутри и, после того, как я вошел: — Что вам угодно? Чем я могу вам помочь?

Тогда я сказал ему, что хочу уйти. Насовсем. Он спросил:

— Вот так, внезапно, после тридцати лет службы?..

— Да, — ответил я. — Я служил вам верой и правдой тридцать лет, но многое изменилось, и оставшееся время я хочу посвятить себе самому. Я постараюсь возместить те убытки, которые может нанести мой уход, если вы пожелаете, но долее работать у вас клерком я не могу. Я надеюсь, мистер Толлер, вы не подумаете, что я говорю так из желания превознести самого себя или чего-либо подобного, просто я действительно решил покинуть государственную службу.

Он взглянул на меня с любопытством, но ничего не сказал, и я повторил:

— Я действительно решил оставить государственную службу.

В конце концов он отпустил меня, сказав, очень вежливо, что ему жалко меня отпускать. Я попрощался с другими служащими, даже с теми кто надо мною подсмеивался и отпускал по моему поводу шуточки. Я даже дал двум мальчикам-посыльным несколько монет.

Затем я вернулся к себе на Шарлотта Стрит, но здесь было совершенно нечем заняться. В голове моей бродили смутные идеи, а пальцы суетливо дергались вверх-вниз. Мне в голову пришла глупая мысль, в каком бы я оказался затруднении, если бы сейчас в комнату вошел мистер Толлер и увидел меня в таком состоянии. Я покинул свои апартаменты, плотно позавтракал и отправился в театр. Кресло я взял в первом ряду. Затем отправился в ресторан. Время обеда еще не наступило, поэтому я заказал виски с содовой и выкурил несколько сигарет. Человек за соседним столиком оставил вечернюю газету, в которой я и заметил объявление о сдаче в аренду фермерского домика.

Я прочитал газету от первой до последней страницы, но все, что я запомнил, было это объявление, которое мог бы сказать наизусть — бодрящий воздух, манящая тишина и все прочее в таком же духе. К ужину я заказал шампанское. Официант, подав мне меню, спросил, чего я желаю еще. Я оттолкнул меню в сторону и заявил: "Дайте мне все самое лучшее, что у вас есть".

Официант улыбнулся. Он продолжал улыбаться в течение всего обеда, затем стал серьезным. Точнее, становился все более и более серьезным. Затем привел еще двоих, чтобы они посмотрели на меня. Они что-то говорили мне, но что именно, об этом я не хочу вспоминать. Потом, думаю, я уснул. Я очнулся на следующее утро у себя в комнате на Шарлотта Стрит, и хозяйка сделала мне замечание, поскольку, по ее словам, я вернулся домой совершенно пьяным. В голове у меня всплыли строки вчерашнего объявления относительно свежего воздуха. И я сказал: "В таком случае, на ваше замечание я могу сказать только одна: ваша квартира не вполне подходящее место для джентльмена".

3 июня. — Ужасно сожалею о написанном выше. Это кажется унизительным. С другой стороны, это всего лишь небрежность и легкомыслие с моей стороны, кроме того, я пишу исключительно для себя. То есть, самому себе я могу совершенно спокойно признаться, что совершил ошибку, что мне не следовало пить так много вина, не подумав о возможных последствиях. Случай отвратительный, но он в прошлом, и мне следует как можно скорее позабыть о нем. Здесь с меня берут два фунта десять шиллингов в неделю за стол и две комнаты. Обедаю я, разумеется, в своей гостиной. Было бы дешевле, если бы я обедал в общей столовой, но мне на это наплевать. В конце концов, что такое два фунта десять шиллингов в неделю? Какие-то жалкие сто тридцать фунтов в год.

17 июня. — Несколько дней я не прикасался к дневнику. Все это время у меня душа не лежала к нему, как, впрочем, и ко всему остальному. Я сказал местным жителям, что покинул государственную службу (что верно), и что я занимаюсь литературной деятельностью. Под последним, собственно, я имел в виду только любовь к чтению и записи, время от времени, событий и ощущений от нового образа жизни, который намерен вести. Вместе с тем, я впал в депрессию. Почему, не могу объяснить. Я злился на самого себя. Сидя в собственной гостиной, с сигаретой с золотым ободком между пальцами, я был одержим чувством (хотя и сознавал всю его абсурдность), что если вдруг откроется дверь и в нее войдет мистер Толлер, то я должен буду встать и извиниться. Но что меня еще больше вгоняло в депрессию, это широта окружающего пейзажа.

Я читал, конечно, дешевые издания, в которых рассказывалось о бедных маленьких оборвышах, которые никогда в жизни не видели зеленого листа, и всегда считал их преувеличенными. Иначе и быть не могло: вот вам сад на набережной, вот парк, вот воскресная школа. Все эти маленькие оборвыши не могли не видеть зеленой листвы, а потому все эти россказни есть обычное преувеличение, я даже уверен в том, что это — умышленное преувеличение. Но вид открытой местности — совсем другое.

Вчерашний день был прекрасен; я провел его в местности, носящей название Уинсли Дейл. С того места, где я стоял, было видно на много миль вокруг. Ни одного дома, ни одного дерева, ни одного человека я не увидел. Передо мной раскинулось обширное болото, пугающее своими размерами. Думаю, мне не хватало стен: я привык ощущать, что если пойду прямо вперед, не останавливаясь, то во что-нибудь упрусь. Это значило, что я в безопасности. Но вблизи этого огромного болота — ощущение было такое, словно я остался единственным живым человеком во всем мире — я себя в безопасности не чувствовал. Я повернулся и по собственным следам направился обратно домой, дрожа, как мокрый котенок, страстно желая увидеть стену или хоть кого-нибудь, с угрюмым лицом, кто проворчит нечто неприветливое в ответ на мое приветствие. Все это, без сомнения, пройдет, и я смогу пойти дальше по жизненной стезе не испытывая никакого дискомфорта. Все же я был совершенно прав, покинув государственную службу за несколько месяцев до пенсии. Надо ко всему привыкать постепенно. В том числе и к шампанскому, — чего, впрочем, надеюсь избежать в будущем.

20 июня. — Интересно, что эти огромные болота становятся для меня чем-то необходимым. Я больше не испытываю страха — нет, совсем даже наоборот. Я не хочу никуда уходить отсюда. Вместо того, чтобы сократить паузу между двумя существованиями, я постараюсь продлить ее. Мой разум совершенно с этим смирился. Когда я стою здесь, на этом месте, с которого не видно ни деревьев, ни домов, ни людей, я — последний человек, оставшийся в живых в этом мире. В некотором роде, я — бог. Здесь нет никого, кто мог бы подумать обо мне что-либо, и это не беда, если одежда моя имеет недостойный вид, или я говорю невнятно, — что случается редко, в тех случаях, когда я начинаю сыпать словами. Никогда прежде я не знал, что такое подлинная свобода. Слишком много домов было вокруг меня, слишком много людей меня окружало.

Теперь мне кажется такой обычной и такой заслуживающей презрения привычкой, обитая среди людей, подстраивать свой характер и свое поведение под их мнение. Я знаю теперь, что, когда потребовал бутылку шампанского, то сделал это, скорее, чтобы доставить приятное официанту и заставить его думать обо мне хорошо, нежели для самого себя. Мне жаль то существо, которым я был тогда, но ведь в то время я и понятия не имел об этой чудесной открытой стране. Это великое откровение. Если бы передо мной сейчас появился Толлер, я бы сказал ему: " Уходи. Возвращайся в кирпич и строительный раствор, к бухгалтерским книгам, светской компании, белым фракам и прочему мусору в том же роде. Вы не сможете меня понять, и ваше присутствие меня раздражает. А если вы не поторопитесь уйти, я спущу на вас мою собаку".

Кстати, на днях случилось любопытное происшествие. Я довольно регулярно подкармливаю собаку, мастиффа, и он ходит гулять вместе со мной. В тот день он, как обычно, сопровождал меня до того места, где человек становится Последним Человеком, Живущим на Земле. Вдруг собака взвыла, поджала хвост и бросилась обратно, словно бы ее что-то напугало. Что это могло быть, что видела собака и не видел я? Призрак? Средь бела дня? Впрочем, если мертвецы возвращаются, то трудно найти место лучше. Несколько овец, кустики вереска, серое небо, и ничего, что было бы посажено или построено человеком. Где им и быть, как не здесь? Если бы мой поступок не выглядел чем-то вроде кощунства, мне хотелось бы приобрести участок земли в самом центре пустынного болота и выстроить себе на этом участке дом.

23 июня. — Сегодня я получил известие от Юлии. Конечно же, она не понимает тех изменений, которые произошли во мне. Она пишет в своем обычном стиле (я нахожу его очень сложным для понимания и запоминания, нечто подобное я уже испытывал однажды), но был рад полученному письму. Это случилось до того, как у меня вошло в привычку приходить в одиночку на то пустынное место. Старый клерк, всю жизнь которого составляли бухгалтерские книги, слишком мало интересовался прочим. Жизнь джентльмена, ушедшего на покой с государственной службы, ожидающая меня впереди, также ничего не предполагает. Что касается Юлии, мне не следует жениться на ней; я слишком стар, чтобы целовать ее. Она пишет, что у нее есть ко мне какое-то важное дело; именно так она и пишет. Но я не хочу ее. Я ничего не хочу. Я последний человек в этом мире. И я покину этот дом очень и очень скоро. У людей все в порядке, но они люди, и, следовательно, невыносимы. Я больше не могу жить и дышать там, где вижу людей, или деревья, посаженные людьми, или дома, построенные людьми. Как это мерзко звучит — люди.

7 июля. — Я был неправ, утверждая, что я последний живой человек не земле. Думаю, я мертв. Я знаю теперь, почему мастифф завыл и убежал. Болото наполнено ими; они показываются всякий раз, когда кто-то открывает дверь в их мир — или потому что кто-то умирает. Теперь я вижу их при лунном и дневном свете, но не испытываю чувства страха. Думаю, я должен быть мертв, поскольку то, что происходит по эту сторону моей жизни — реально, а то, что происходило по ту сторону — мираж. Я просматриваю дневник и вижу какие-то записи о мистере Толлере, шампанском и бухгалтерских книгах. В моей нынешней жизни я не могу понять, о чем идет речь. Полагаю, что все, записанное мною, когда-то и в самом деле происходило, если только я не был сумасшедшим, когда писал. И все-таки, я не совсем мертв, потому что могу писать и принимать пищу, ходить, засыпать и снова просыпаться. Но поскольку теперь я вижу те существа, которые населяют те уединенные места, я должен значительно отличаться от того, что мы называем обычным человеком. А если я не мертв, то кто я и что я? Сегодня я наткнулся на старое письмо, подписанное Юлия Джарвис; надпись на конверте свидетельствует, что письмо предназначалось мне. Интересно, кем она была в той жизни?

9 июля. — Ко мне пришел человек, одетый в сюртук, мы говорили обо мне. Он предлагал, насколько я мог его понять, чтобы я с ним куда-то сходил. Еще он сказал, что со мной все в полном порядке, или, во всяком случае, почти все в порядке, но мне нужно некоторое внимание. Он не хотел уходить, пока я не пригрозил, что убью его. Затем пришла женщина с фермы, с белым лицом; я ей пригрозил, что убью и ее. Положительно, я не могу выносить людей. Я нечто иное от них, нечто отличное. Я не жив, но и не мертв. Сложно представить себе, что я такое.

16 июля. — Наконец-то все разрешилось к моему полному удовлетворению. Вне всякого сомнения, я могу полностью доверять своим чувствам. Я вижу и я слышу. Я уверен, что я бог. Я как-то не думал об этом раньше. Дело в том, что я был слишком неуверен в себе: я себе не доверял; я никогда не слышал прежде, чтобы человек, пусть даже клерк в основанной в незапамятные времена фирме, стал богом. Поэтому я и не рассматривал такой возможности, пока не оказался перед фактом.

Мне часто приходило в голову прогуляться на те холмы, что лежат к северу. Они фиолетовые, если смотреть на них издалека. Вблизи они серые, или зеленые, когда серебряная сеть развеивается над зеленью. Эта серебряная сеть создается восходящим потоком воздуха в солнечных лучах. Я медленно поднимался на один из холмов, воздух был неподвижен, дышалось тяжело. Даже вода в ручье, из которого я пил, казалась теплой и безжизненной. Когда я поднялся на вершину, разразилась буря. Я не испугался; мертвые, которых я встретил на болоте, сказали, что молнии не посмеют коснуться меня. Я стоял и смотрел, как ветер бушует у моих ног. Большая удача, что я пришел сюда именно сегодня, потому что именно сегодня здесь собрались боги, и молнии сверкали между ними и землей, и черные грозовые тучи, окутавшие холмы, скрывали их от взоров смертных. Некоторые из богов похожи на те изображения, которые я видел на театральных афишах, на щитах, рекламирующих пищу, исполненные силы, с буграми мышц. Их лица были прекрасны, но ничего не выражали. Казалось, они никогда не испытывали ни боли, ни гнева, ни радости. Они сидели на длинной скамье между небом и свирепствующей у их ног бурей. Среди них была одна женщина. Я заговорил с ней, и она сказала, что возраст ее превышает возраст земли, но лицо у нее было лицом молодой девушки, а ее глаза... я где-то прежде видел эти глаза. Не могу припомнить, где я видел глаза богини, возможно, в той части моей прежней жизни, которая еще не забыта и которая лишь усиливает то величайшее ощущение быть сопричастным богам, стоять рядом с ними, зная, что ты один из них, что молнии тебе не страшны и что впереди тебя ожидает вечная жизнь.

18 июля. — Сегодня, во второй половине дня, вновь разразилась буря, и я поспешил к месту встречи, на далекие холмы, но, поднявшись так быстро, как только смог, обнаружил, что все стихло, и боги ушли.

1 августа. — Мне было видение во сне, что завтра я снова должен придти на холм, что боги вновь соберутся, что вновь будет буря, чтобы скрыть нас от непосвященных, а яркие молнии будут слепить глаза всем, кто попытается нас разглядеть. По этой причине я не принимал пищи и воды, ведь я бог, а боги не нуждаются в подобных вещах. Необычно, что теперь, когда реальные предметы видятся мне так ясно и просто — духи мертвых, которые бродят по болоту даже при солнечном свете и собрание богов на вершине холма, над бурей — мужчины и женщины, с которыми я общался прежде чем стал богом предстают предо мной множеством черных теней. Я почти не отличаю их друг от друга, но одно лишь присутствие черной тени рядом со мною вызывает во мне гнев и желание убить. Это пройдет; вероятно, это некие остатки моей прежней жизни, той, которая скоро останется за чертой. Ведь для бога, каковым я являюсь, не естественно испытывать ни гнева, ни радости. Лишь одно чувство наполняет меня, радостное чувство, ибо завтра, как было явлено мне в видении, я обручусь с прекрасной богиней, которая старше этого мира, но выглядит подобно юной деве, и она даст мне веточку вереска в знак того....

* * *

Он был найден вечером, 1 августа.

ВОТ И ВСЕ

Был очень жаркий летний день. Карета доктора ожидала в тени большого белого дома. Подошел слуга.

— Доброе утро, Джеймсон, — он, по всей видимости, был знаком с кучером. — Вы остаетесь здесь до обеда. Так что отправляйся на конюшню.

— Я уже понял. Что — сегодня ему хуже чем прежде?

— Нет, не совсем так. — И официальным тоном: — Говоря между нами, ни мне, ни тебе до мистера Вайатта не должно быть никакого дела.

— Я полагаю точно так же. — Если вы способны удивиться такому обороту разговора, вам никогда не стать хорошим кучером. — Ладно, увидимся позже. — И колеса медленно захрустели по гравию.

В это же самое время, мистер Александр Вайатт расхаживал из конца в конец своей большой библиотеки. Он был высок, худ, сутуловат, с седыми, довольно длинными, волосами; с чисто выбритым лицом пепельного цвета. Он выглядел обеспокоенным — едва ли не загнанным.

Доктор Холлинг украдкой наблюдал за ним. Вряд ли доктор был моложе летами, но в его черных волосах не замечалось даже малейшего признака седины. Внушительный вид, широкая мускулистая грудь, ростом приблизительно шесть футов. Его лицо выглядело несколько одутловатым, а фигура, несмотря на внушительность, выказывала некоторую тенденцию к полноте. Он, вне всякого сомнения, любил жизнь — но не в смысле погони за удовольствиями. Под густыми бровями поблескивали глаза, — человека умного, знающего, умеющего добиваться своего. В общем, выглядел он уверенно и внушительно.

— Мой дорогой друг, — сказал доктор, — буду краток: вам уже давно следовало заглянуть ко мне. Я имею в виду не на Харли-стрит, а ко мне домой. Конечно, вы не увидите там никаких пациентов, — я не принимаю на дому, — но вы мой старый друг, и могли бы прийти запросто.

— Я мог бы прийти и на Харли-стрит. Это всего лишь в часе езды отсюда. В конце концов, почему бы и нет? Вы ведь проделываете этот путь регулярно изо дня в день, из года в год, почему бы мне хоть раз не повторить ваш маршрут? Не знаю, почему мне пришло в голову раньше обратиться к вам, наверное, потому, что вы всегда заняты.

— Я? Занят? Конечно, занят. Но не настолько, чтобы не найти времени для больного друга.

Вайатт тяжело вздохнул.

— Один из редких свободных дней, и тот оказался испорчен — и все из-за меня. Мне кажется, старина, я должен вам возместить эту потерю — определенно потерю — чем-то соответствующим.

— Не говорите так; мне ничего от вас не нужно; давайте думать, что я просто шел мимо, и заглянул к вам, проведать, почему бы нет? Кроме того, я не отдал бы свой свободный день ни за какие вознаграждения. Почему? Я заработал больше денег, чем могу потратить. Но я вправе отказаться от отдыха ради своего пациента. Тем более, если этот пациент мой старинный друг.

— Вы... вы очень добры... вы необыкновенно добры...

— Вернемся, однако, к вашей проблеме. Почему вы не послали за мной прежде — разве вам не было известно, что вы больны?

— Я меня были смутные подозрения. Но я... я не хотел думать об этом.

— Следовательно, вы дождались того момента, когда все стало очевидным, и мне хватило одного поверхностного взгляда, чтобы понять это. Мне кажется, вы вели себя не лучшим образом. Скажите: чего вы боялись? Что я могу вам навредить?

— Нет, нет, — пробормотал Вайатт. — Конечно же, нет. Но я не знал, что могу умереть. — Последовала длительная пауза, глаза Вайатта расширились. — О, Боже! Боже!.. — Он осекся.

— Что с вами? — спросил доктор Холлинг.

— Я не могу умереть! — прошептал Вайатт. — Это... это... этого не может случиться!

— В конечном итоге вы согласитесь с тем, что можете умереть, — сказал доктор Холлинг. — Более того, все мы умрем. Однако, если вы и дальше будете терзать себя мыслями о смерти и доводить себя до ужасного состояния, то умрете раньше, чем могли бы. Если же вы будете избегать всякого рода стрессов, то проживете еще лет десять или двенадцать. Вы богаты, не честолюбивы, не заняты тяжелым трудом, ни к кому не привязаны страстью. Крайне маловероятно, чтобы стресс пришел к вам извне, а потому позаботьтесь, чтобы он не возник внутри вас.

— Да-да, конечно, вы абсолютно правы. Я обязательно возьму себя в руки, — произнес Вайатт, однако все еще взволнованным тоном. — Это всего лишь минутная слабость. Десять-двенадцать лет по меньшей мере, при абсолютной умеренности, спокойной жизни, без всплеска эмоций и так далее, кто знает, может быть, этот срок не предел?

Врач взглянул на него с любопытством, однако ничего не сказал.

— Вот видите — я в полном порядке. Я снова владею собой. А теперь скажите мне, что со мною?

— Сердце, — коротко произнес доктор.

— Мне это известно, — сказал Вайатт, снова начиная раздражаться. — Я хочу знать, как называется мое заболевание и какими осложнениями оно грозит.

— И не подумаю. Если бы я это сделал, вы бы непременно принялись искать вашу болезнь в древнем издании "Теории и практики медицины" Робертса и нашли бы нечто более или менее похожее, что никак не принесло бы вам пользы.

— Другой врач на вашем месте рассказал бы мне все.

— Черт возьми! Ну так подите и спросите его, — тихим голосом произнес доктор Холлинг. — Но кого бы я меньше всего ожидал встретить в кабинете другого врача, так это своего старого пациента.

— Конечно же нет. Это я так, к слову. Я не настолько глуп, чтобы искать другого врача, скажу более, я никогда не помышлял об этом. И конечно, мне известно, что вы лучший из всех, кто занимается сердечными болезнями. Как видите, я не настолько невежествен в медицине, как это можно подумать.

— В таком случае, — рассмеялся доктор, — могу пожелать вам быть в два раза невежественнее, или в тысячу раз ученее, как вам будет угодно.

Позвали к столу. Доктор поднялся, все еще улыбаясь. Несчастный Вайатт на протяжении обеда делал все, лишь бы избавиться от депрессии, тяжелым грузом навалившейся на него, но не преуспел в этом. Он все время говорил о своей болезни, постоянно возвращаясь к рассуждениям о смерти. Доктор Холлинг старался избегать этой темы, заговаривая о растущей стоимости окрестных земель; Вайатт был землевладельцем. Но тот слушал его вполуха, его глаза на желтого цвета лице были печальны. Что проку, даже если бы ему предложили все земли в мире?

В лучшие времена Вайатт был прекрасным собеседником и душой компании; но когда болезнь поразила его сердце, осенние мотивы овладели его душой. И доктор знал это.

И еще он знал, что его старый друг теперь стал его пациентом; а потому, когда карета его удалялась от белого дома, в глазах его также застыла грусть.

* * *

Вечером того же дня Вайатт сидел, глубоко погрузившись в большое кресло, в своей библиотеке, один. Несмотря на то, что день был жаркий, он обернул вокруг ног плед: с недавнего времени его ногам всегда было холодно, словно они уже чувствовали мокрый холод земли. Рядом с ним, на столе, лежала стопка книг, еще одна лежала на полу. Он поочередно обращался то к одной, то к другой. Здесь были книги религиозного содержания, не пугающие, но дающие надежду; здесь не было метафизики; не было кощунственно отрицающих; были научные труды, признававшие свою недостаточность в познании тайн природы. Теперь он смог бы, пожалуй, понять компанию пьяных насмешников, издевающихся над понятием после, отталкивающую своим дремучим невежеством, но привлекательную полнейшей самоуверенностью. Теперь он вслушивался в спокойный голос науки, вещавшей: "Есть красивые истории, но никто не сможет подтвердить их правдивость. Там, где это возможно было проверить, я проверила и обнаружила, что они не соответствуют действительности. Что же касается остальных, то красоты в них больше, чем истины. Я жду результатов проверки — подтверждения или опровержения — но жду, не сложа руки; другие проблемы также ждут моего разрешения".

Он всегда боялся смерти, а теперь, все эти долгие дни и ночи, проводил время в бесполезных поисках чего-либо определенного. Он слышал тысячи голосов, все они тянули свое, и он не знал, к какому из них следует прислушиваться.

Время от времени он предпринимал попытки взять себя в руки; такую попытку он сделал и сейчас.

— Разве у меня есть повод для беспокойства? — произнес он вслух. — В ближайшее время я не умру. Это сказал Холлинг. Он дает мне еще лет двадцать, по крайней мере, а он знает, что говорит. — Он оттолкнул книги с брезгливым выражением. — Вздор! — Затем взял каталог, присланный ему виноторговцем. Здесь было несколько сортов, которые он хотел бы приобрести. — Вот эти, — сказал он, сделав пометки в каталоге, — скажем, десятков пять. — Он зябко потер руками и принялся насвистывать какую-то мелодию.

В пять слуга по имени Джексон подал виски с содовой, смешанный в особых пропорциях. У Вайатта вошло в привычку выпивать в день много крепкого чая, в особенности, когда он просматривал свои коллекции — он собирал марки и автографы восемнадцатого столетия. Врач запретил чай, и Вайатт, скрепя сердце, последовал совету врача. Холлинг настоятельно рекомендовал ложиться пораньше. Вайатт имел наклонность — да-да, именно наклонность — к бессоннице. До вмешательства врача, он никогда не ложился спать ранее двух-трех часов ночи. После ужина, даже если он ужинал вне дома, он все равно бодрствовал. Он считал, что эти часы прекрасны — и что он не сможет жить в обществе без этих прекрасных часов одиночества. Время шло; огни в доме гасли, за исключением библиотеки, все ложились спать. Вайатт курил, читал, думал о многом и не о чем. Время от времени он выпивал чашку крепкого кофе. И только тогда, когда чувствовал, что больше просто не в состоянии бодрствовать, брал свечу и направлялся к себе наверх. Каждую ночь, или ранним утром, когда он проходил со свечой мимо большого зеркала, рассматривал свое отражение, и каждый раз оно вызывало удивление. Он никогда не мог себе представить, что выглядит так, как это преподносило его отражение: каждый раз оно казалось ему невозможным.

— Я не могу уснуть раньше трех утра, — пожаловался как-то раз Вайатт доктору.

— Тогда принимайте морфий, — спокойно отвечал Холлинг.

Он сказал, что сделает ему укол, что ночью Вайатт отправится спать в десять и спокойно уснет.

— Но морфий вызывает привыкание, — сказал Вайатт со знанием дела.

— Вам нечего беспокоиться, — отвечал доктор. — Видите ли, трех уколов будет достаточно, чтобы вы расстались с вашими вредными привычками. А затем вы будете отправляться спать как все нормальные люди.

Врач произносил эту чудовищную глупость с умным видом, покачивая головой в знак осуждения. Он знал своего пациента. Он никогда не вводил ему никакого морфия — просто прокалывал кожу, ничего не впрыскивая. Бессонница Вайатта являлась следствием его образа жизни, и должна была уйти вместе с ним, этим образом жизни, включая бесчисленные чашки крепкого кофе.

Крепкий чай и поздние часы остались в прошлом. Вайатт сознательно отказался от них; страх смерти преследовал его, как жуткий монстр преследует свою жертву. В нем крепло убеждение — все более и более укореняясь — что чем большего он будет избегать, тем дольше проживет, и был почти разочарован тем, что врач не запретил ему возбуждающие средства.

* * *

Джексон, слуга Вайатта, работал у него в течение двадцати лет. Когда Вайатт был один, только Джексону разрешалось делать ему кофе — но обычно в этом вопросе Вайатт доверялся женщинам. Джексон был, что называется, человеком привычки. Всю неделю он неустанно напоминал себе, что кофе запрещен. Сегодня вечером он позабыл об этом, привычка напомнила о себе, и через двадцать минут после того, как хозяин покинул столовую и уединился в библиотеке, слуга вошел туда с чашкой кофе в руке. Реакция Вайатта поразила его.

Глубокая депрессия иногда чередуется с приступами крайнего раздражения. Вайатт пришел в неописуемый гнев. Он обвинил Джексона в покушении на его, Вайатта, жизнь, приказал ему убираться, и дал волю громкой злобной истерике. "Прочь, прочь!" — завопил он напоследок.

Джексон рассказал на кухне, как было дело, и все решили, что хозяину было неплохо "прочистить мозги"; на этом все и закончилось.

Как только Джексон вышел из библиотеки, Вайатт опустился на стул, лицо его исказилось, обильно выступил пот; он наклонился вперед и прижал руки к груди. Какая ужасная боль в сердце! Никогда прежде не было подобной. Должно быть, это смерть. Ах, если бы ему только удалось позвонить! Он потянулся к телефону. Слова "Доктор Холлинг... скорее", произнес он шепотом.

Боль прекратилась так же внезапно, как подступила. Странное спокойствие охватило его, и он в первый раз за много дней подумал о других людях. Доктор Холлинг? Конечно, он не пошлет за ним. Это будет плохо, а ночью — плохо вдвойне. Кроме того, он сам виноват. Он дал волю чувствам, и был за это наказан. А ведь он мог умереть. Более того, было бы в какой-то мере справедливо, если бы он умер. Бедный Джексон! Первый раз за все время он так говорил с ним. Ну хорошо, когда придет время умирать, он обязательно упомянет Джексона в своем завещании, и тот простит его. Да и конце концов, стоит ли жить долго, если жить таким образом, всего опасаясь? Природу не обманешь — что ж, примем уготованное ею с улыбкой. Спокойствие перешло в дремоту, еще быстрее дремота перешла в сон. Это был прекрасный сон, пронизанный ощущениями сбывающихся надежд.

Джексон заглянул в десять, затем спустя четверть часа, через двадцать пять минут, через полчаса. Затем отправился на поиски миссис Пелфрей, экономки.

— Он все еще спит, — сказал Джексон.

— А ты уверен, что это сон? — мрачно осведомилась экономка.

— Я уйду завтра, во всяком случае, он приказал именно так, — пробормотал Джексон. — Терпеть не могу брать на себя ответственность, но я крайне обеспокоен. Пойдем, глянем, как он там.

Они приоткрыли дверь библиотеки и осторожно заглянули.

— Воротник шевелится, — вполголоса отметила миссис Пелфрей. — Он спит.

— Как он выглядит? Мне бы не хотелось будить его. Клянусь, мне этого совсем не хочется.

— Лучше не надо. Поставь свечу на стол, в лампу; кашляни, как бы ненароком, как будто ты уходишь. Если он проснется, тем лучше. Если же нет, мы отправимся спать, а ты погасишь свет, как в старые добрые времена.

Джексон содрогнулся, однако в точности исполнил все, что ему было сказано. Кашлянул (будто случайно) убедился, что это бесполезно, и потушил свет. Только в библиотеке свет лампы падал на воротник рубашки, все еще подрагивавший. И только высокое зеркало на площадке дремало, полузакрыв глаза, готовое проснуться и отразить темную фигуру хозяина дома, когда он с зажженной свечой медленно проследует мимо него в спальню.

* * *

Он проснулся. Свеча в лампе догорела и погасла; рассвет, ранний рассвет середины лета, уже вступал в свои права, властно вторгаясь чрез задернутые уродливые жалюзи. Из сада и близлежащих окрестных рощ доносился ранний звонкий щебет бесчисленных птиц. Где-то на дальней дороге тяжело прогрохотала повозка с ранними рабочими. Нет, свечи больше не нужны; он будет спать днем, с тем приятным чувством успокоения, дающего твердую уверенность в том, что все будет хорошо, или, если не твердую уверенность, то хотя бы надежду.

Ах! как часто в этот самый час он поднимался по лестнице, с любопытством рассматривая свое отражение в зеркале. Как раз сейчас его голова должна была появиться на фоне закрытых дверей японской комнаты. В зеркале отражались позолоченное обрамление дверей, сине-белые восточные вазы, здесь было все, кроме... кроме темной фигуры. Александр Вайатт видел все, кроме самого себя. Зеркало, его зеркало, отражало все, кроме него самого! Назад! скорее назад, в библиотеку! Что-то случилось!

Здесь, в кресле, дух Александра Вайатта, который не могло показать зеркало, увидел неподвижное бездыханное тело, застывшее в кресле.

— Я умер, — прошептал Александр Вайатт, — и это... это... это все.

ПОКОРНАЯ ЛУНЕ

Даже в детстве, принцесса Виола не могла спокойно слышать танцевальную музыку; ритм движения ее крови сейчас же настраивался на ритм музыкальный, заставляя ее раскачиваться, подобно деревцу при порывах ветра, в высшей степени плавно и грациозно.

Она не считалась красавицей, но очень милой, с длинными, до колен, волосами, и если не танцевала — тогда она была самим воплощением изящества и огня — казалась вялой и апатичной. Сейчас ей было шестнадцать, и она была обручена с принцем Хьюго. Эта помолвка отвечала интересам государства. Для нее это событие было сопряжено с династическими вопросами; она подчинилась неизбежному; все решилось; Хьюго же в ее глазах был так себе — во всяком случае, не бог; впрочем, никакого значения это не имело. Что же касается самого Хьюго, его отношение к предстоявшему событию было иным — он любил принцессу.

В честь обручения был задан пир, а затем и танцы в большом зале дворца. Отсюда принцесса вскоре сбежала, недовольная и разочарованная, и направилась в дальнюю часть сада, раскинутого вокруг замка, где она уже не могла слышать музыку, призывавшую ее.

— Они умеют двигаться, — сказала она сама себе, когда убедилась, что ее никто не может услышать, — но танцевать они не умеют. Их движения правильны, они не допускают ошибок, но они — машины, повторяющие бесконечные раз-два-три. То, что они называют танцем, полностью лишено вдохновения. Разве так танцую я, когда остаюсь одна?

Так брела она, пока не оказалась перед входом в старый заброшенный лабиринт. Он был построен при ком-то из ее предков. Окружали его полуразрушенные высокие стены, густо поросшие наперстянкой. Сам лабиринт представлял собой хитросплетение высоких живых изгородей; в самом его центре имелось открытое пространство, окруженное могучими соснами. Много лет назад ключ от лабиринта был утерян, и теперь находилось мало желающих проникнуть в него. Дорожки, некогда посыпанные гравием, скрылись обилием трав, в некоторых местах живые изгороди, распространившись за отведенное им пространство, почти полностью блокировали проходы.

Минуту или две Виола неподвижно стояла перед воротами, глядя сквозь кованые решетки ворот с геральдическими фигурами. Затем, охваченная внезапным приступом любопытства, вдруг решилась войти в лабиринт и прогуляться до самого его центра. Она толкнула двери и вошла.

Снаружи, в свете полной луны, все казалось необычным, здесь, в темноте аллей, безраздельно царила ночь. Вскоре она позабыла о своем намерении и бродила бесцельно, иногда сворачивая, когда ежевика причудливыми переплетениями преграждала ей путь, или вздрагивая, когда из массы вьюнков на ее щеку вдруг проливалась прохладная влага. Внезапно она остановилась, обнаружив, что перед ней открытое пространство, окруженное высокими соснами; она достигла своей цели — центра лабиринта. Она была здесь, и она радовалась этому. Земля здесь оказалась усыпана белым песком, мелким, и, казалось, плотно утрамбованным. С ночного неба щедро лился лунный свет, превращая площадку в некое подобие сцены.

Виола подумала о танцах. И не успела подумать, как ее атласные туфельки заскользили над сухим мягким песком, и она, легко переступая, скользя, кружась и поводя руками, напевая мелодию, проследовала в центр площадки. Здесь она остановилась и обвела взором окружающие ее темные деревья, залитый серебром песок и луну в небесах.

— Мой прекрасный, лунный, уединенный танцевальный зал, почему я не нашла тебя прежде? — воскликнула она, и тут же добавила: — Но, мне ведь нужна музыка.. Здесь обязательно должна звучать музыка!..

Она сложила руки и молитвенным жестом протянула их к луне.

— Милая луна, — взмолилась она, — пусть твои серебряные лучи принесут мне музыку, сюда, в этот дивный зал, чтобы я могла танцевать, танцевать для тебя одной.

Она откинула голову назад, руки ее опустились. Она закрыла глаза и послала в небо воздушный поцелуй.

— Луна, милая луна! — прошептала она. — Сделай это для меня, и я стану твоей рабыней; я буду делать все, что ты захочешь!

Неожиданно воздух наполнился чарующими звуками невидимого оркестра. Виола не удивилась, и не замерла. Под медленную музыку сарабанды, она принялась покачивалась и перемещаться. Ритм музыке задавали маленькие барабаны и протяжные звуки волынки. Воздух наполнился пряными, дурманящими ароматами. Виоле казалось, что она видит отблески пастушеских костров и слышит отдаленный рев диких зверей, обитателей пустыни. Она повела руками по волосам и позволила им рассыпаться по плечам, двигаясь в такт музыке. Ее тело медленно плавно покачивалось из стороны в сторону, ее атласные туфельки скользили над серебристым песком...

Зазвенели тарелки, и музыка внезапно прервалась. Виола широко открыла глаза. Грациозным жестом она поправила волосы, и властным движением вскинула голову.

— Музыку! Еще музыку! — повелительным тоном произнесла она.

Вновь зазвучала музыка. На этот раз это был танец-каприз, с ведущей партией скрипок, веселый, легкомысленный, живой. И опять ее глазам предстало видение. Старый король пристально смотрел на нее, король, на чьем сморщенном лице были заметны следы распутно проведенной жизни. Придворный, с большим носом, суетился вокруг него и бормотал: "О великий! Если бы вам вернулась ваша молодость!" Это было странное видение. Музыкальный темп все ускорялся и ускорялся; она кружилась, передвигалась, совершая различные па; и танец ее был легок, как свет, обжигающим, как огонь, плавным, как речной поток.

Еще мгновение — и музыка смолкла. Виолу охватил ужас. Она бросилась бежать с освещенной лунным светом площадки, сквозь деревья, по темным проходам лабиринта, не понимая, куда бежит, и неожиданно для самой себя оказалась перед железными воротами. Она снова побежала, через сад, почти не останавливаясь, чтобы перевести дыхание, пока, наконец, не достигла дворца. Восточная сторона неба уже начинала светлеть; празднество во дворце заканчивалось. Как только она вошла в залу, к ней направился принц Хьюго.

— Где ты была, Виола? — строго спросил он. — Что заставило тебя покинуть праздник?

Она топнула изящной ножкой.

— Я не собираюсь отвечать на подобные вопросы, — заявила она.

— Мне кажется, у меня есть право услышать ответ, — сказал принц.

Она рассмеялась.

— Впервые в жизни... — и ответила: — Я танцевала.

Принц отвернулся и безнадежно вздохнул.

* * *

Шли месяцы. Постепенно Виолу охватывал все больший и больший страх, что случившееся не отпустит ее. Каждый месяц, как только наступало полнолуние, хотела принцесса того или нет, она находила себя в лабиринте, окруженная его таинственными стенами, на странной танцевальной площадке. И когда она оказывалась там, снова звучала музыка, и она снова танцевала, глядя на луну. Когда это случилось во второй раз, она подумала, что поступила так по своей собственной прихоти, а музыка всего лишь плод ее воображения. В третий раз она испугалась, она поняла, что сила, приходящая к луне по мере ее роста, имеет над ней неодолимую власть. Страх за год, возрастая с каждым месяцем, превратился в ужас, каждый раз музыка играла все дольше и дольше — и с каждым разом все меньшее и меньшее удовольствие получала принцесса от танцев. Холодной зимней ночью луна позвала ее, и она пришла, несмотря на пар ее дыхания, замерзавший в воздухе, несмотря на то, что окружавшие ее танцевальную площадку деревья выглядели черными голыми скелетами. Она никому не смела ничего рассказать, хотя скрывать отлучки становилось все труднее. Но, казалось, что-то оберегает ее, и она всегда возвращалась в свою комнату после полуночных танцев не будучи никем замеченной. С каждым месяцем зов становился все более властным. Однажды, когда она стояла, коленопреклоненная, перед алтарем в своей маленькой часовне во дворце, то вдруг осознала, что слова молитвы, знакомые с детства, уходят из ее памяти. Он поднялась и зарыдала, но ее звали, и она не могла противиться этому зову. Принцесса вышла из часовни и пошла вниз по дворцовому саду. Как безумная, танцевала она в эту ночь!

Свадьба должна была состояться весной. Но уже сейчас она становилась все нежней и нежней с Хьюго. У нее возникла ничем не обоснованная надежда, что, как только они поженятся, она все ему расскажет, и он сможет защитить ее, потому что — она всегда это знала, — он был бесстрашен. Она так и не смогла полюбить его, но старалась скрывать это, уверяя себя, что в будущем все изменится. Однажды он признался ей, что как-то раз попытался найти путь к центру лабиринта, но потерпел неудачу. Она ответила слабой улыбкой. Если бы только она смогла не подчиниться зову! Но ей никогда не удавалось этого сделать.

В ночь перед бракосочетанием она отправилась спать и спокойно уснула, подумав, что это ее последняя ночь без Хьюго. На небо взошла полная луна и Виола вдруг проснулась, с неодолимым желанием сию же секунду бежать, лететь на танцевальную площадку. Казалось, кто-то нашептывает ей: "Быстрее, быстрее!" Она накинула плащ, сунула ноги в атласные туфельки и поспешила на зов. Никто не видел и не слышал ее ни на мраморной лестнице дворца, ни на террасе, ни в саду; она бежала так быстро, как только могла. Колючки впивались в ее плащ, но она резкими движениями высвобождалась, разрывая материю; острый камень порвал туфельку, нога ее окрасилась кровью, но она не останавливалась. Как камень, сорвавшись с утеса, все падает и падает вниз, пока не достигнет прибоя, как мотылек, покидающий свое пристанище в уютной прохладной темноте ночи летит, чтобы найти свою смерть в огне лампы, при свете которой вы читаете поздним вечером, — так и у Виолы не было выбора. Луна требовала ее. Луна безжалостно влекла ее в жестокий круг блестящего песка и неумолимой музыки.

Музыка звучала в ночи, легкая, искристая. Виола сбросила плащ и стала танцевать. И как только она сделала это, то заметила тень, появившуюся на краю Луны. Эта ночь была ночью затмения. Она не знала этого. Танец пьянил ее. Она все была в белом, и лицо ее также казалось белым в лунном свете. Каждое мгновение было наполнено поэзией и грацией.

Музыка звучала, не прекращаясь ни на мгновение. Она устала, смертельно устала. Ей казалось, что прошли часы; тень почти совсем скрыла лик Луны, стало темно. Она едва различала окружающие площадку деревья. Но она все танцевала, кружилась, подпрыгивала, переступала, увлекаемая беспощадной музыкой.

Наконец, она остановилась, остановилась тогда, когда Луна совершенно скрылась в тени, и вокруг стало совершенно темно. Но остановилась всего лишь на мгновение, а потом началось все сначала. На этот раз зазвучала медленная, напоенная страстью мелодия вальса. Она не могла сопротивляться, и вновь принялась танцевать. Но стоило ей сделать движение, как крик ужаса вырвался из уст ее, потому что в беспросветной мгле, окутавшей принцессу, ее подхватили и закружили горячие руки невидимого партнера...

* * *

Поиски пропавшей принцессы продолжались весь следующий день. Лишь вечером принц Хьюго, с лица которого не сходила мрачная тень беспокойства, в своих поисках достиг железных ворот лабиринта и приметил на камне рядом с ними капли крови. На воротах также было кровавое пятно. Так, следуя этим указаниям, оставленным пораненной ногой Виолы, он оказался в центре лабиринта на площадке, служившей ей ареной. Здесь было пусто. Однако песок по краям площадки был взрыхлен, словно кто-то перемещался по нему длительное время. Но ему долго не удавалось найти отдельного следа. Наконец, ему это удалось — два четко отпечатавшихся следа — крошечной атласной туфельки и большого раздвоенного копыта.

ЗЕЛЕНЫЙ СВЕТ

Мужчина взглянул на женскую фигуру, лежащую на диване. Маленькие серебряные часы на камине принялись отбивать время; он терпеть не мог этого звука. Он подскочил, как сумасшедший, схватил часы, бросил их на пол и растоптал. Затем опустил шторы, открыл дверь и прислушался; на лестнице никого не было. Тишина казалась ему невыносимой, столь же невыносимой как и звук мгновениями раньше. Он попробовал свистнуть, но во рту пересохло, и все, что ему удалось — издать смешной шипящий звук. Закрыв за собой дверь, он сбежал по лестнице и вышел на улицу. Женщина на диване не двигалась и не издавала ни звука. День клонился к вечеру; лучи заходящего солнца проникли сквозь зеленые шторы и окрасились ужасным цветом, который, казалось, имело лицо женщины на диване. Из темных уголков помещения выбрались мухи и принялись суетиться, ползать и жужжать. Одна, очень маленькая, подлетела к обнаженной полоске женской руки; теперь казалось, что по руке ее движется маленькое черное пятнышко.

На улице, мужчина шагнул с тротуара на проезжую часть; послышался крик и проклятия кебмена, кто-то подхватил мужчину под руки и втащил обратно на тротуар, не очень любезно посоветовав быть внимательнее. Мужчина постоял с минуту, отер рукой лоб. Нет, этого он делать не будет. Настал критический момент, момент, когда, в первую очередь, ему необходимо абсолютное спокойствие и ясность мысли; но сейчас, едва он пытался прийти в себя, перед его мысленным взором вставала картина — белое лицо и отблески зеленого света на нем. Его сердце рвалось из груди, ему казалось, что биение его разносится далеко по улице. Он чувствовал биение пульса, он считал вслух его удары, стоя на тротуаре, и лишь спустя время осознал, что несколько зевак, среди них двое-трое мальчишек, смотрят на него с ухмылкой. Кто-то подал ему шляпу, она свалилась в тот момент, когда его втащили обратно на тротуар; он этого не заметил. Он взял шляпу и нащупал несколько монет, чтобы дать их своему благодетелю. Он нашел полкроны и полпенни, он держал их в руке и смотрел на них, не понимая, зачем их достал. Потом вдруг вспомнил, и протянул мальчишке. Тот расхохотался, затем бросился бежать; его товарищи помчались за ним, и он слышал, как они кричали на бегу:

"Как бы этот тип не разорался из-за пары монет!" — кричал один, — "Еще бы! Он пьян — а это все, что у него осталось!" — отозвался другой.

И опять он говорил себе, что не будет этого делать. Он не будет думать о прошлом, ужасном прошлом. Он не должен думать о будущем — о плане спасения. Он должен сосредоточиться на настоящем, пока не найдет такого места, где сможет побыть один. Да, Риджент-Парк вполне подходящее место, тем более, что он рядом. Он стряхнул со шляпы грязь, надел ее и пошел. Он думал о том, как движутся его ноги, и выбирал лучший способ, как пересечь дорогу, и как ему не столкнуться с другими людьми, и как вести себя так, чтобы от них не отличаться. Все эти обычные вещи, обычно бессознательные и автоматические, сейчас требовали от него значительных умственных усилий.

Пока он шел, мысли его, казалось, обрели некоторую ясность. Он нашел место в Риджент-Парке, где мог бы лечь на траву, и никого не было рядом, и никто не мог видеть его. "Теперь, сказал он сам себе, мне нужно немного сосредоточиться — и я могу это сделать". Мысли его потекли в прошлое, все быстрее и быстрее, к ревности, что сжигала его сердце, к тому способу, который он избрал для ее успокоения, и его реализации; и здесь течение их замедлилось. Он снова вернулся в тот вечер, когда потерял контроль над собой и...

Сквозь редкую листву пробился зеленоватый солнечный луч. Он вздрогнул и отвернулся, чтобы не видеть этого.

Да, он должен уйти — все необходимые приготовления сделаны. Он вытащил из внутреннего кармана пачку банкнот и пересчитал их, затем сложил в бумажник. Деньги по чеку, пятьдесят фунтов, он получил в банке утром. Полиция узнает об этом, она попытается проследить путь его передвижения, зная номера полученных им банкнот. Что ж, это один из способов запутать следы. Он постарается сделать так, чтобы ему самому не пришлось расплачиваться этими банкнотами. В конце концов, он готов был даже пожертвовать ими, чтобы навести полицию на ложный след. У него много наличных денег в золоте — а золото просто так не отследить — для повседневных нужд. Он усмехнулся. Великолепно, эта схема должна сработать и направить по ложному следу самых опытных и проницательных детективов, стать камнем преткновения на их пути; ведь это так легко — просто разменять банкноты, прекрасный способ для человека достичь своей цели.

Его настроение заметно улучшилось. Снова и снова он повторял сам себе, что прав. Закон осуждает его, но мораль на его стороне, он наказал женщину таким наказанием, какого она заслуживала. А теперь он должен скрыться. И — да — он не должен ничего забывать.

Он огляделся. Поблизости никого не было, и все же место не вполне удовлетворило его. Никто не должен видеть, что произойдет далее. Он прошел еще дальше и оказался возле канала, где никто не мог его видеть и помешать задуманному. Затем вынул из кармана маленькое зеркало и ножницы. Очень осторожно срезал бороду и усы, скрывавшие тонкие губы, широкий рот и небольшой подбородок. Он старался, как только мог, и, когда закончил, стал похож на человека, не брившегося день-два. Теперь он не вызовет подозрений у парикмахера. Он остался доволен. Зеркало отразило изменившееся лицо; он был настолько поражен, что быстро спрятал его. Он взглянул на часы; пора было отправляться на станцию, где его еще со вчерашнего дня ждал багаж, а по пути еще нужно зайти в парикмахерскую.

Он прошел несколько шагов и снова присел. "Как замечательно все получилось!" сказал он себе. Просто прекрасно. С новым именем, в новой стране, без этой пьяной, вероломной, но прекрасной женщины, он обретет новую жизнь и будет счастлив. Он собирался посидеть минуту или две, но мысли его расстроились, в голову полезла ерунда, и он вдруг погрузился в глубокий сон. Тревоги давали себя знать.

Прошел час. Поезд, на который он собирался успеть, стоял под парами на станции, а он все спал. Сгустились сумерки, а он продолжал спать. И лишь когда парковый сторож тронул его за плечо, наполовину проснулся и что-то пробормотал. Способность мыслить понемногу возвратилась, и он внезапно осознал, что произошло.

Он медленно шел по дорожке из парка, его мозг, обновленный сном, снова заработал в полную силу, и теперь до него дошло, что случилось нечто страшное. В тот ужасный момент, когда он покидал эту ужасную женщину в этой ужасной комнате, ничего не имело значения и он забыл обо всем. Мешок с золотом остался лежать на столе, освещенный зелеными лучами. Ему необходимо вернуться и забрать его. Это невыносимо, вернуться опять в эту комнату, но иного пути нет. Ему не следует самому расплачиваться имеющимися банкнотами, а кроме того, этой суммы все равно недостаточно. Он должен вернуть золото.

Конечно, сказал он сам себе, существует определенный риск быть узнанным, но этот риск невелик. Слуг он отпустил, и они не вернутся до половины десятого. Никто кроме в дом попасть не мог. Он найдет все так, как оставил: золото на столе и женщину на диване. Он откроет дверь своим ключом. Никто не обратит на это внимания — что может быть в этом необычного? Он не стал спешить и заглянул в первую же парикмахерскую, встретившуюся ему на пути. Его ум работал четко, как тогда, когда он создавал свой план.

— Дайте мне самую лучшую вашу бритву, — сказал он, — у меня очень чувствительная кожа, а за последний два-три дня у меня не было возможности хорошенько побриться.

Он поболтал с парикмахером о скачках, сказал, что у него самого имеется пара лошадей, которую сейчас обучают. Затем спросил дорогу на Пикадилли, сообщив, что недавно в Лондоне, плохо ориентируется; внимательно выслушал объяснения и поблагодарил.

Быстрым шагом направился к своему дому. Хорошо одетая, красивая женщина шла ему на встречу. Отраженный от аптечной витрины зеленый свет упал на ее лицо, когда она проходила мимо, и его вновь охватил ужас. Он едва сдержался, чтобы не закричать. Он еще ускорил шаги, но отвратительный свет виднелся всюду, словно преследовал его.

"Молчи", — бормотал он себе под нос. — "Успокойся, не будь идиотом!"

Рядом оказался итальянский ресторан, он вошел и выпил пару рюмок коньяка. Только тогда он смог продолжить свой путь. Завернув за угол, он оказался рядом со своим домом и внимательно посмотрел вверх. Все окна были темными, за исключением одного, смотревшего на него зеленым глазом. То самое окно! Он прислонился к фонарному столбу, чтобы не упасть. Он пробормотал:

— Зеленый... зеленый... там кто-то есть!

Какой-то рабочий проходил мимо; он услышал его бормотание, взглянул на него с любопытством и последовал дальше.

Зеленый свет преследовал и манил его. Потом появились другие огни, красный, белый. Должно быть, кто-то поднимался и спускался по лестнице. Могла ли она подняться с дивана? Разве может ходить мертвая женщина? Его голова разрывалась! Две жилки, поочередно, как две ноты на фортепиано, бились в мозгу, все сильнее и сильнее! Что за шум? Они слились в одну, снова зазвучали вразнобой, и бились! бились! Что это за шум? Этот шум раздавался отовсюду, и это был звук шагов сбегающихся людей. Спешили мальчишки с возбужденными глазами на бледных лицах, неряшливо одетая, смеющаяся женщина и маленький сморщенный человечек с лицом хорька, который кашлял на бегу. Раздался полицейский свисток.

Перед дверью дома образовалась черная масса, все увеличивавшаяся и увеличивавшаяся. Толпа людей, за спинами полиции, волнами подавалась то вправо, то влево.

Полиция! Сейчас его обнаружат. Ему надо уходить, а не ждать, пока это случится. Но зеленый свет не отпускал его.

— Погасите свет! — закричал он.

Его никто не услышал. Зеленый свет замерцал и приблизился. Он должен туда попасть. Но он находился на самом краю толпы.

Почему бы им не дать ему дорогу? Разве они не слышат, что его зовут? Он стал с трудом протискиваться, раздвигая толпу. Послышались сердитые голоса, шум вокруг становился все громче и громче. Он схватил за шею какую-то женщину и отшвырнул ее в сторону. Она закричала. Кто-то ударил его по лицу, он попытался ответить. Земля бросилась ему в лицо — он упал. Воздух вокруг стал зловонным и удушливым. Он попытался встать, но это ему не удалось. Еще попытка, еще и еще — и вот он встал, в разорванном пальто, грязный, в крови и плевках, и взвыл, как сумасшедший.

— Дорогу, черт вас всех побери! В стороны!

Толпа ревела и бушевала вокруг него. Он наносил удары, получал удары, снова наносил. Глаза его застилала струившаяся кровь, но даже сквозь нее он видел зовущий его зеленый свет.

А затем наступила тишина. Вокруг него оказалось несколько полицейских, и один из них, сжав его руку, спросил, что он тут делает. Он расплакался, всхлипывая, как ребенок.

— Возьмите меня, — прошептал он, всхлипывая, — этот зеленый свет... это мертвая... она зовет меня...

Полисмен на мгновение опешил. Вся толпа, в молчании, застыла на мгновение. Внезапно один из мальчишек с бледным лицом прошептал:

— Да ведь это тот самый пьяница...

ПРИТЯЖЕНИЕ

(После дознания о смерти преподобного Ингрэма Шеллоу, застрелившегося на кладбище Сент-Джонс, Илворт, Бердфордшир, вечером 14 октября, в его деревенском доме был найден документ, который и публикуется ниже. Следует добавить, что причиной самоубийства следствие считает внезапное помутнение рассудка).

Четверг, 6 октября. — Мир потрясен новостями об ужасной аварии экспресса, случившейся прошлой ночью. "Таймс" посвятила этому событию полторы колонки. В деревне только об этом и говорят. Вчера днем я отправился на велосипеде к месту происшествия. Конечно, частично здесь уже успели навести порядок, мне было бы нестерпимо видеть изуродованные тела (как об этом пишут в газетах), слышать крики раненых и стоны умирающих. Верхняя часть путей была уже расчищена, ожидалось, что нижняя будет расчищена в течение нескольких часов. Здесь суетилась целая армия мужчин, со всевозможными инструментами для восстановления повреждений. Однако, тут и там, на насыпи все еще были разбросан мусор, оставшийся после крушения. Приблизительно в сорока ярдах от места крушения, в мокрой траве и зарослях папоротника, я нашел фрагмент таблички, которые в вагонах отмечают номерами места для пассажиров... Часто, стоя на перроне, я любовался локомотивом и вагонами, чувствуя в них какую-то необыкновенную силу, присущую скоростным составам. Здесь же можно было видеть то, что осталось от той, прежней, мощи. Локомотив и вагоны разлетелись на части, словно игрушечные. Искренне верю и надеюсь, что никто в Илворте не несет ответственности за происшедшее. Кто бы он ни был, я буду молиться за него, ибо если он будет обнаружен, то может заплатить жизнью за жизни тех людей, которые, в результате его, внушенных, вне всякого сомнения, дьяволом, действий, не будучи подготовленными, канули в вечность.

Пятница, 7 октября. Сегодня утром, после ранней службы, викарий завтракал вместе со мною. После разговора об аварии, я спросил его, намеревается ли он затронуть эту тему в своей воскресной проповеди. Он, в ответ, спросил мое мнение о необходимости такого включения, поскольку проповедь его уже была составлена некоторое время тому назад и затрагивала одну из обычных тем, положенных к этому дню. Я ответил, что, вне всякого сомнения, авария стала ужасным событием, глубоко затронувшим умы всех обитателей Илворта. Это событие могло бы преподать определенный урок, поскольку христианство есть религия практическая, и священник должен, с моей точки зрения, связывать свои наставления с текущим моментом. Впрочем, я не настаиваю на своем мнении и уж во всяком случае вовсе не собираюсь его поучать. Он понимающе улыбнулся и сказал, что, поскольку я, как кажется, не могу думать ни о чем другом, кроме аварии, то, может быть, мне самому лучше включить ее в текст своей воскресной вечерней проповеди. Я поблагодарил и ответил, что и сам собирался так поступить. Весь день я провел над составлением проповеди. Я не читал свои проповеди, подобно викарию, я записал составленный текст и постарался запечатлеть его в памяти. Я привел, как кажется, несколько ярких впечатляющих картин стремительно несущегося к своей гибели экспресса, машиниста, за мгновение до того, как обломки двигателя врезались в его тело, внезапно наступившей темноты, крики о помощи и разбросанные по насыпи мертвые тела... Я так усердно работал над текстом проповеди, что, стоило закрыть глаза, как все эти картины словно бы оживали передо мной. Кажется, я стоял где-то рядом с путями, и видел, как поезд рушится на меня всей своей массой, и ничего не мог поделать. Надеюсь, я не слишком перевозбудился. Уже поздно, мне следует принять чашечку горячего какао и лечь в постель. Одна из статей в газете снабжена большой великолепной иллюстрацией на всю страницу с места аварии. Иногда мне кажется, что это именно я ее написал. Полагаю, у меня есть определенный вкус и способности к подобной работе. Возможно даже, что она могла бы стать неплохим подспорьем к моим скромным доходам.

Воскресенье, 9 октября. Только что вернулся из церкви, совершенно опустошенный. Я читал свою проповедь более сорока минут, но никто не выказал ни малейшего признака нетерпения, абсолютно никто. Ни покашливанием, ни пошаркиванием, ни чем-либо подобным. После окончания, в ризнице ко мне подошел мистер Джонсон, наш старший церковный староста, и сказал, что это была одна из самых ярких и впечатляющих проповедей, произнесенных с кафедры, которые он когда-либо слышал. Надеюсь, мои мысли не отразились на моем лице; когда случается подобное событие, о себе следует думает в последнюю очередь, я знаю это, и стремлюсь к этому. Я был немного удивлен тем, что после затраченных мною усилий, мой викарий ничего не сказал мне. Он достойный человек, и я не могу поверить, чтобы в нем взыграла ревность. Он еще раз упомянул об аварии, и сказал, как мне показалось, несколько покровительственным тоном, что опасается моего излишнего рвения. Я старался держаться спокойно, мне кажется, я могу сносить упреки, если они действительно заслужены. Впрочем, это не имеет никакого значения. Я время от времени продолжаю ощущать себя человеком, который стоит и смотрит на стремительно приближающийся экспресс. Злодеяние ужасно, но каково величие момента! Что он должен был чувствовать, он, слабый человек, повергающий в прах несущуюся махину, видя, как ее крутит и рвет на части, словно она не из железа, а из картона, как гибнут люди, как вся полиция страны бросается по его следу, но все их усилия остаются тщетными. Сильно утомленный, боюсь, я не засну сегодня ночью, ведь я совершенно не был на свежем воздухе. Церковь была переполнена, в ней было очень жарко. Деревня спит, так что никто ничего не заметит. Думаю, мне нужно взять велосипед и съездить к месту случившейся трагедии. До полуночи осталось четверть часа — и воскресенье кончится. Кроме того, далеко не все люди считают прогулки на велосипеде по воскресеньям предосудительными.

Понедельник, 10 октября. Сегодня меня терзало страшное, но одновременно самое необычайное искушение. Я благодарю Бога, что Он помог мне успешно справиться с ним, но сам тот факт, что подобное искушение могло терзать меня, настораживает.

Вторник, 11 октября. Сегодня утром викарий пригласил меня к себе. В следующее воскресенье он прочитает и утреннюю, и вечернюю проповеди. Он сказал, что я выгляжу нездоровым, ему кажется что я несколько переусердствовал и будет правильным дать мне небольшой отдых. Думаю, он прав. Он и в самом деле очень добрый человек. На следующей неделе я уеду. А сегодня... сегодня весь день меня опять терзало дьявольское искушение. Я уже почти было собрался поведать о нем викарию, и только стыд удержал меня. Я почти не сплю, но стоит только задремать, как я вижу один и тот же сон. Я вижу огни несущегося экспресса, все ближе и ближе...

Среда, 12 октября. Сейчас все случится. Это должно случиться, и дальнейшее сопротивление было бы ошибкой. Я считаю, что выступаю воплощением Божьей воли, что я должен это сделать, и до тех пор, пока я этого не сделаю, мне не обрести покоя. Вчера поздно вечером (или сегодня рано утром?), не будучи в состоянии заснуть, я встал и вышел из дома. Велосипед я брать не стал. Всю дорогу до той самой точки на путях я преодолел бегом. Там лежит груда тяжелых шпал. Около самых путей, на дне кювета, и оттуда на некотором расстоянии можно заметить идущий поезд. Из расписания я знал, что свободного времени у меня предостаточно. Я положил на рельсы шесть шпал, когда услышал шум поезда, но это оказалось ложной тревогой. Я таскал их одну за другой, а потом снова услышал шум, и это уже не было ошибкой. Я увидел огни, точно такие, какие видел во сне. Мне стыдно, но у меня не хватило силы духа увидеть все до конца. Я пытался себя заставить — но не смог. Я перебежал насыпь, потом несколько участков. Увидел каких-то прохожих и спрятался за изгородь. Я знал, что они ищут меня. Я лежал, стараясь сдерживать тяжелое дыхание, и боялся, что они меня услышат, но они не услышали. Я вернулся домой еще затемно, и никто не слышал ни как я выходил, ни как я возвращался. Все в порядке.

После описанного выше, в среду я присутствовал на вечерней службе. Викарий собирается выступить с обращением. В последний момент я почувствовал, что я должен выступить с проповедью и поведать собравшимся о том уроке, который преподала нам эта страшная авария. Я подошел к викарию и попросил у него разрешения выступить. Он отказал мне. Тогда я заявил, что все равно выступлю с проповедью, и что если он попытается мне помешать, то действовать будет на свой страх и риск. Но потом все предстало передо мной в ином свете, и я попросил у него извинения. И все-таки, я собираюсь поведать всем людям свое мнение по этому вопросу, но так как лишен возможности сделать это в церкви, то отправлюсь туда, где они собираются для отдыха. Кстати, не забыть бы договориться о публикации в завтрашних новостных колонках...

СЛУЧАЙ С ВИНСЕНТОМ ПИРУИТОМ

Смерть Винсента Пируита, мирового судьи из Эллердон Хауса, графство Бэкингемшир, при определенных обстоятельствах вызвала бы не больше интереса, чем смерть обычного добропорядочного джентльмена. Обстоятельства его смерти были, однако, таковы, что, хотя в настоящее время они давно уже позабыты, вызвали поначалу множество толков, и на некоторый срок привлекли к ней внимание. Это был один из тех случаев, которые будоражат воображение в течение года, а затем забываются и помнятся только в том месте, где они происходят. Самые сенсационные обстоятельства этого дела вообще не стали достоянием общественности. Я изложу их здесь без всякого преувеличения.

Мистер Пируит был обычным представителем своего времени, ничем особо не выделяющимся, добрым малым, не хватающим, что называется, звезд с неба. Он был весьма предан своей жене, замечательно красивой женщине, бывшей на пятнадцать лет моложе его, и, не смотря на многие положительные черты, не лишенной некоторых недостатков, к которым относилась, прежде всего, питаемая слабость к восхищенным взглядам мужчин, что приводило, как следствие, к довольно откровенному флирту. Она весьма искусно водила за нос мужчин, но искренне возмущалась, когда они, наконец, становились жертвами собственного заблуждения. Мужа ее никогда особо не тревожила эта ее легкомысленность, он был совершенно уверен в ее благоразумии. Но если он не выказывал никаких признаков ревности, то она, — о, она ревновала бы его до безумия! И это, вне всякого сомнения, могло бы стать причиной многих неприятностей, если бы у нее были хоть малейшие основания для подозрений, но он никогда не давал повода усомниться в себе. Можно сказать, что, помимо жены, женщины его не интересовали. Подозреваю, что раз или два она все же пыталась выяснить отношения по поводу какой-нибудь нелепости, но ничем серьезным это не закончилось, и между ними никогда не происходило серьезных размолвок.

Когда она, после продолжительной болезни, скончалась, Пируит написал мне и попросил приехать к нему в Эллердон на похороны и остаться с ним, по крайней мере, на несколько дней. Он остался совсем один, а я был его старым другом. Ненавижу бывать на похоронах, но я был его лучшим другом, а кроме того, дальним родственником его жены. У меня не было выбора, и я поехал.

На похороны в дом собралось много людей, но, после церемонии прощания с усопшей на местном кладбище, все они разъехались. Тяжелая атмосфера, царившая в доме, казалось, немного развеялась. Слуги (как известно, слуги всегда более эмоциональны) время от времени впадали в мрачное состояние, в особенности Уильямс, прислуживавший мистеру Пируиту, но сам мистер Пируит держался превосходно. Он говорил о жене с большой любовью и искренним сожалением, и все же позволял себе отвлекаться на посторонние темы. За обедом он несколько раз заговаривал о политике и о своих обязанностях мирового судьи, и, конечно же, поблагодарил меня за то, что я откликнулся на его просьбу приехать в Эллердон. После ужина мы расположились в библиотеке, обставленной хорошей дорогой мебелью, впрочем, без малейшей претензии на вкус. На стенах висело несколько более-менее сносных пейзажей и его собственный портрет в судейской мантии, насколько мне помнится. Он почти ничего не ел за обедом, однако выпил много вина, не оказавшего, впрочем, на него почти никакого воздействия. Темой нашего разговора, естественно, была его жена, и тут я допустил оплошность. Заметив на его письменном столе телефонный аппарат Эриксона, я сказал:

— Я и подумать не мог, что телефонизация проникла и в ваше захолустье.

— Да, — ответил он. — Сейчас они появляются повсеместно. Я установил один аппарат чтобы иметь возможность общаться с женой как только она заболела; ее комната находится в другой части дома выше этажом.

В этот момент телефон резко зазвонил.

Мы взглянули друг на друга. Я сказал с глупым видом, который иногда появляется у людей, застигнутых внезапным испугом:

— Наверное, в комнате есть кто-то из слуг, и он хочет переговорить с вами.

Он встал, подошел к аппарату и показал мне свободно болтавшийся конец шнура.

— Я отключил его сегодня утром, — произнес он, — кроме того, дверь комнаты моей жены заперта, и никто не может в ней находиться.

Цвет лица его напоминал цвет серой промокательной бумаги; я, вероятно, выглядел не лучше.

Снова прозвенел звонок — длинный и резкий.

— Вы не собираетесь на него ответить? — спросил я.

— Ни за что, — твердо ответил он.

— В таком случае, — сказал я, — я сам на него отвечу. Это какой-то глупый трюк, шутка самого низкого пошиба, и вам, вероятно, вскоре придется уволить одного или нескольких из ваших слуг.

— Никто из моих слуг на такое не способен. Кроме того, разве вы не видите, что это просто невозможно? Аппарат отключен.

— И тем не менее, он звонит. Я отвечу.

Я поднял трубку и спросил:

— Кто это?

Голос, ответивший мне, высокий, отрывистый, не мог принадлежать никому, кроме миссис Пируит.

— Прошу тебя, — произнес голос, — сообщи моему мужу, что я жду его завтра.

Я продолжал слушать. Больше не было произнесено ни единого слова.

Я спросил: — Ты здесь? — но не получил ответа.

Я обратился к мистеру Пируиту.

— Возможно, — сказал я, — виной всему атмосферное электричество, неким таинственным образом повлиявшее на телефонный аппарат. Должно быть, существует масса простых правдоподобных объяснений; думаю, к утру все прояснится.

В ту ночь он рано лег спать. Весь следующий день я не отпускал его ни на шаг. Мы вместе гуляли, и каждую минуту я ожидал чего-то страшного, но ничего не случилось. Весь вечер я ожидал от него жалоб на слабость или боли, — ничего подобного также не случилось. Когда, около десяти часов, он извинился и, пожелав мне спокойной ночи, поднялся к себе, будто гора свалилась у меня с плеч. Он поднялся к себе и позвонил Уильямсу.

Остальное вам хорошо известно. Причиной внезапного помешательства слуги, по всей видимости, явилась смерть миссис Пируит. Войдя в спальню своего хозяина с заряженным револьвером в руке, он выстрелил ему прямо в сердце. Насколько мне помнится, этот случай упоминается в некоторых учебниках по судебной психологии.

ДНО ПРОПАСТИ

За триста шестьдесят два года до рождества Христова, на римском Форуме разверзлась пропасть, и прорицатель изрек, что она не закроется до тех пор, пока в нее не будет брошена самая большая драгоценность Рима. Едва он это произнес, как на Форуме перед собравшейся толпой появился юноша, именем Меттус (или Меттиус) Курций, на коне, в полном боевом доспехе, и воскликнув, что у Рима нет ничего дороже, чем его мужественные воины, ринулся в пропасть, которая немедленно сомкнулась. Это событие, подобно большинству легенд древнего Рима, подвергалось серьезной критике. Возможно, те, кто слишком доверчив, изменят свое мнение, ознакомившись с тем, что не было известно прежде — что случилось на дне пропасти.

Курций и его лошадь не пострадали при падении, и достигли дна в том же положении, в каком были наверху, то есть лошадь внизу, всадник на ней. Но едва лошадь сделала несколько быстрых шагов, как ноги ее подогнулись, она упала и испустила дух. Курций, несколько потрясенный, но не получивший ни малейшего повреждения, присел на павшее животное и огляделся, нет ли каких признаков обратного пути. Взглянув наверх, он обнаружил, что края пропасти сомкнулись не полностью, и сквозь трещину проникает дневной свет. Пещера, в которой он оказался, светилась каким-то странным зеленоватым светом, и вдруг, из какого-то углубления, донесся голос, поразивший юношу. Голос спросил:

— Ты не ушибся?

— Нет, — отвечал Курций. — Я и не думал, что здесь внизу кто-то есть. Ты удивил меня. Выходи, и дай мне взглянуть на тебя.

— Нет, спасибо, — сказал голос. — Скажи, ты и в самом деле верил что умрешь, когда прыгал в пропасть?

— Конечно.

Голос рассмеялся, мелким противным смехом.

— Ты такой же как все. Ты будешь умирать медленно, от удушья, по мере того как в пещере кончится воздух.

— В таком случае, ждать нечего, — произнес Курций. — У меня прекрасный меч и пара кинжалов. Я прихватил их с собой как раз для такого случая. Вопреки ожиданию, я не умер, и если мы приложим все усилия, то вскоре выберемся отсюда.

— Благодарю, — отозвался голос, — но я ничего прилагать не собираюсь. Я вообще не из людского рода. Мне не нужен воздух, которым вы дышите. Я даже не думаю, что все прекрасное сосредоточено во внешнем мире. Поэтому я живу здесь. А ты — ты должен умереть. Извини, но помогать тебе я не стану. Ты угодил в расставленную мною ловушку, и если ты один из лучших представителей внешних жителей, то это только подтверждает мое невысокое мнение о них.

— Что значит расставил ловушку? — спросил Курций.

— Ну... это я разверз пропасть, заранее зная, что именно по этому поводу скажут ваши глупые прорицатели. Мне было интересно, кто именно послужит жертвой. Возможно, это были бы девы-весталки. Они бы воскликнули: "Чистота и преданность!", вместо "Оружие и мужество!", и, конечно же, заслужили бы громкие рукоплескания. Возможно, это была бы какая-нибудь пожилая римская матрона, которая заявила бы, что у Рима нет ничего более ценного чем нежная материнская любовь. Или мог бы быть сам прорицатель, или еще кто. Но появился ты, а я почти ничего о вас не знаю. Оружие? Что пользы в этих странных бронзовых штуковинах, которыми подобные тебе люди увешивают себя? Мужество? Но почему? Разве у всех людей есть мужество?

— У меня есть, — спокойно сказал Курций, — я думал, что умру, и я готов умереть.

— Минутная слабость, — возразил голос, — минутное опьянение, когда толпа воет от восторга и рукоплещет. Ты получил этот восторг сполна. Теперь ты снова трезв, и не хочешь умирать за всех. Человек, который способен умереть в одиночестве, медленно и страшно, безусловно смелый человек. Но в тебе смелости не больше, чем в куске потертого каната. Ты бел как мел.

— Это от зеленого света, — возразил Курций.

— Вздор! — отозвался голос. — Зеленый свет не заставляет человека трястись, не так ли?

— Я еще не пришел в себя после падения, — сказал Курций. — Впрочем, я не хочу более оставаться здесь и спорить с тобой, я собираюсь осмотреть пещеру. Где-то ведь должен быть выход.

— Нет, — произнес голос, — но ты можешь поискать.

— Но я не могу умирать, как крыса в мышеловке, — нетвердым голосом сказал Курций.

И он отправился на поиски. Он заглянул в углубление, откуда, как казалось, исходил голос, и ничего не нашел. Пещера была огромной. В течение многих часов он бродил по ней, заглядывая во все уголки, но ни через одну трещинку, ни через одно отверстие не пробивался ни малейший лучик света. В конце концов, измученный и голодный, он бросился на пол пещеры и почти сразу же голос, молчавший все это время, раздался снова.

— Голоден?

— Да, я измучен голодом, — дрожащим голосом произнес Курций. — Я хочу пить. У меня во рту так пересохло, что я едва могу говорить. И не похоже, чтобы в этой проклятой пещере нашлась хоть капля воды.

— Ты прав, — подтвердил голос, — и ни единой крошки еды, за исключением лошади, но я не думаю, что ты снова сможешь ее найти. Можешь попробовать поискать, если угодно. Мое мнение изменилось, теперь я склонен полагать, что ты умрешь не от удушья, а от голода. Это быстрее, чем я рассчитывал, но мне придется с этим смириться.

— Но я не могу умереть так, — рыдал Курций.

— Оружие и мужество, — произнес голос, — те две вещи, которые в Риме ценятся превыше всего. Ступай, мой мальчик; это последнее, что у тебя осталось.

Тогда Курций выхватил меч и отправился на поиски говорившего, желая убить его. Но не нашел. Он снова принялся осматривать пещеру. Прошло несколько часов, слабость стала такой, что он не мог двигаться дальше. Его охватило какое-то подобие сна, а когда он проснулся, то увидел, что его оружие исчезло.

— Где мой меч? — воскликнул он.

— Я взял его, — отозвался голос, — ты хочешь получить его обратно? Зачем?

— Чтобы убить себя, — сказал Курций.

— Если я верну тебе твой меч, ты признаешь, что вел себя как пьяный театральный актеришка?

— Да.

— И что ты трус и умираешь смертью труса?

— Да.

Меч сорвался откуда-то с потолка пещеры и с лязгом упал у ног героя.

Он поднял его и стиснул зубы.

КОНЕЦ ЗРЕЛИЩА

Это была небольшая деревня в крайней северной части Йоркшира, в трех милях от железнодорожной станции на короткой ветке. Про нее нельзя было сказать, чтобы в ней кипела жизнь; вполне самодостаточная, она спряталась среди холмов, окружавших ее со всех сторон и скрывавших от всего остального мира. И все же, подобно большим городам, люди здесь рождались, жили и умирали, и, опять же подобно жителям больших городов, время от времени нуждались в каких-нибудь развлечениях. Иногда в школе ставились представления, иногда мастера исполнения на ручных колокольчиках или фокусники навещали эти места, но им зачастую оказывали не самый лучший прием. "Что фокусники, что музыканты, — говорили с печалью в голосе самые благоразумные, — разве они понимают толк в настоящих развлечениях?" Но даже эти самые благоразумные несколько оживились, когда летней порой несколько фургонов расположились на пустыре, примыкающем к кладбищу. Открылись балаганы с увеселениями, на пару дней ставшие самым популярным местом в деревне. Понятно, это не были славные балаганы старых времен; вовсе нет. Увы, многое в деревнях утратило прелесть старых времен.

Первый день увеселений подходил к концу. Было уже половина одиннадцатого ночи, а в одиннадцать балаганы закрывалась до утра. Эти последние полчаса были самыми удачными для организаторов. Карусель была переполнена, владелец кинетоскопа не успевал собирать полупенни, хотя и не так быстро, как владелец другого, несколько отталкивающего, зрелища. Этому немало способствовала надпись на холсте, которая гласила следующее: ПОПУЛЯРНАЯ НАУЧНАЯ ЛЕКЦИЯ, Вход свободный.

В одном конце шатра расположился стол, накрытый красным сукном, на нем стояли бутылки, коробки, реторты, лежали пучки каких-то засушенных трав, большая книга и человеческий череп. За столом сидел лектор, старого возраста, с тонкими чертами лица серого цвета, одетый в пестрый халат. Он излагал свои мысли уверенно и многословно, казалось, его рвение и малый объем шатра раскалили атмосферу, и он часто вытирал капли пота, стекавшие по лбу.

— Я собираюсь поведать вам секрет, — говорил он четко и со знанием дела, — известный немногим посвященным; полагают, что он достался нам от восточных мудрецов, о которых говорится в Священном Писании.

Он наполнил водой две пробирки, бросил в одну сине-зеленые кристаллы, а в другую несколько желтых. Говорить он не переставал, цитируя обрывки латинских авторов, рассказывая разные истории, делая полупрозрачные намеки, наконец снова обратил внимание на пробирки, вода в которых к этому времени совершенно обесцветилась. Он поочередно вылил их в широкий плоский сосуд, и смесь сразу же приобрела темный, коричневато-фиолетовый цвет. Он бросил в сосуд что-то, что вспыхнуло, едва коснувшись поверхности.

Такие трюки пользуются неизменным успехом; аудитория находилась под впечатлением и не сразу поняла, что старик тем временем сменил тему и заговорил о жизни. Казалось, он знал о жизни все, самое удивительное и неправдоподобное. Он изготовил таблетки, творящие чудеса, и может осчастливить ими желающих, продавая в коробках по шесть пенсов или один шиллинг, в зависимости от количества. Четыре коробки были куплены сразу, и он уже собирался вернуться к своей сколь классической, столь и анекдотичной постановке, когда вперед протиснулась женщина. Это была очень бедная женщина. Не может ли она купить коробку чудотворных таблеток за полцены? Ее сын плох, очень плох. Не будет ли он добр...

Он прервал ее сухим, кашляющим голосом:

— Женщина, я никогда не бываю добр, даже к самому себе.

Тем не менее, приятельница сунула ей в руку несколько монет, и она взяла две коробки.

Было уже за полночь. Яркие огни на пустыре погасли. Усталые владельцы увеселений уснули. Надгробия на кладбище отсвечивали белым в ярком лунном свете. У входа в свой маленький шатер, на ящике, сидел старик-шарлатан и курил глиняную трубку. Халат он снял и остался в рубашке, черной, поношенной. Что-то привлекло его внимание — ему показалось, что он услышал звуки рыданий.

— Забытый Богом мир, — пробормотал он вслух. Помолчав немного, он снова заговорил: — Нет, я никогда не был добр даже к самому себе, хотя, думаю, что все-таки был, или что... нет, мне не следует туда идти, и я туда не пойду.

Он вынул трубку изо рта и сплюнул. Странный звук повторился; затем еще раз; он встал и отправился в ту сторону, откуда он доносился.

Да, это было здесь. Звук доносился из фургона, стоявшего поодаль других, в тени деревьев. Этот фургон был ярко окрашен, к двери шла цепочка следов. Он вспомнил, что днем один раз проходил мимо него. Было очевидно, что внутри фургона кто-то есть — и этот кто-то нуждается в помощи. Старик осторожно постучал в дверь.

— Кто здесь? Что случилось?

— Ничего, — прерывающимся голосом ответили изнутри.

— Вы женщина?

Послышался странный и страшный смех.

— Я не мужчина и не женщина — я зрелище.

— Что вы хотите этим сказать?

— Взгляни на фургон с другой стороны, и ты все увидишь сам.

Старик обошел фургон и при свете двух спичек рассмотрел часть рисунка на грубом холсте, служившем фургону одновременно и крышей, и стенами. Спички выпали из его рук. Он вернулся и тяжело присел на ступеньки фургона.

— Вы не похожи на это, — сказал он.

— Нет, я гораздо хуже. Я не одеваюсь в прекрасные одежды, и мое ложе — не диван, обитый малиновым бархатом. Я полураздета, у меня есть угол в этом проклятом фургоне, а мой хозяин избивает меня. А теперь уходи, или я открою дверь и ты увидишь, какова я на самом деле. Мой вид ужасен, и, увидев меня, ты вряд ли сможешь спокойно уснуть.

— На свете нет ничего, что могло бы меня испугать. Я бывал дураком, но я никогда не боялся. Но какое право имеет ваш хозяин так обращаться с вами?

— Он мой отец, — громко произнес голос; затем вновь послышались рыдания; затем слова: — Это ужасно; я могла бы терпеть дальше — сколько-нибудь — если бы у меня оставалась надежда, что что-то изменится к лучшему; но я больше ни на что не надеюсь. Мой разум говорит мне, что я женщина, мои чувства убеждают меня, что я женщина, но я не женщина. Я — зрелище. Меня окружают животные, они говорят со мной, они прикасаются ко мне!

— Есть выход, — спокойно сказал старик, немного помолчав. Он что-то решил про себя.

— Я знаю — но я не смею — у меня нет этого.

— Вы могли бы выпить нечто — нечто, что не причинит вам боли?

— Да.

— Вы совершенно одна?

— Да; мой хозяин в деревне, в гостинице.

— Подождите минуту.

Старик вернулся к себе в фургон и пошарил среди реактивов. При этом он бормотал что-то о добрых делах. Когда он вернулся к двери, в руках у него был бокал с бесцветной жидкостью.

— Откройте и возьмите вот это, — сказал он.

Дверь приоткрылась. Тонкая рука схватила бокал и тут же исчезла. Дверь закрылась, и голос произнес:

— Это будет легко?

— Да.

— Тогда прощай. За твое здоровье...

Старик слышал, как упал на деревянный пол и разбился бокал; затем вернулся на коробку к своему фургону и закурил.

— Никуда больше не пойду, — вслух пробормотал он. — Я ничего не боюсь — даже результатов моего самого доброго дела.

Он прислушался.

Из фургона не доносилось ни звука. Вокруг стояла тишина. Далеко на востоке с новой зарей загорался новый прекрасный летний день.

БЕССМЕРТНОЕ СУЩЕСТВО

I

Владелец Манстейта беспокойно прохаживался взад и вперед по украшенной дубовыми панелями столовой. По всей длине ее, с равномерными промежутками, размещались четыре серебряных подсвечника, однако их света не хватало, и в помещении царил полумрак. Едва виднелся портрет белокурого мальчика с печальным и задумчивым выражением лица, висевший на одной из стен, и высокая пивная кружка, от крышки которой свет отражался. Когда к портрету подошел сэр Эдрик, стало видно его лицо и фигура. Смелое и решительное лицо с выдающимся подбородком, взгляд, выражающий волю и страстность. В глазах ясно читалось бурное прошлое. Но даже теперь, сходство пожилого джентльмена с портретом белокурого мальчика было несомненно. Сэр Эдрик на мгновение остановился перед картиной и внимательно посмотрел на него; сильные загорелые руки он держал за спиной, его могучие плечи были чуть наклонены вперед.

— Все, что я имел, — пробормотал он еле слышно, — все, что имел!

И снова принялся ходить взад и вперед. Огонь свечей слабо отражался на полированном дереве стола. Уже около часа сэр Эдрик ждал, прислушиваясь, не раздастся ли какой-нибудь звук из комнаты наверху или с широкой входной лестницы. Прежде доносились женский плач, быстрые резкие голоса, топот шагов. Но за последний час до него не донеслось ни звука. Неожиданно он остановился и опустился на колени около стола.

— Боже, я никогда не вспоминал о Тебе! Ты знаешь, почему — Ты знаешь, что своим ужасным поведением и жестоким обращением я поистине убил Элис, мою первую жену, хотя врачи и утверждали, что причиной тому — болезнь, истощившая ее силы. Тебе ведомо, что здесь, в Манстейте, все ненавидят меня — и это справедливо. Но они считают, что я просто сошел с ума, а это не так, ведь они не знают, каков я на самом деле. Я же всегда знал об этом, но мне было все равно, пока я не полюбил, — и, о Господи, призри на меня ныне!

Он на мгновение приоткрыл глаза, окинул суровым взглядом комнату, снова закрыл. И продолжал:

— Я ничего не прошу для себя, о Боже, я не предлагаю Тебе сделку. Все те наказания, что Ты уготовал мне, я буду сносить безропотно; что Ты ни повелишь мне сделать, я все исполню. Отнимешь ты жизнь у Евы, или сохранишь, — никого и никогда я не любил кроме нее — но пусть этой ночью у нее все будет хорошо. В знак своего раскаяния, я приму причастие Твоим телом и Твоей кровью. И моего сына, единственного нашего ребенка с Элис, я заберу из Челлонси, куда я отправил его, не будучи в состоянии видеть, и стану для него истинным отцом. И все, что в моих силах, я постараюсь восстановить по-прежнему и тем искупить свою вину. Слышишь Ты меня, или нет, но это должно быть сделано. И нет у меня иной молитвы, кроме этой: Боже милосердный, Боже прощающий, сделай Еву счастливой, дай ей мир после боли и опасности родов. По Твоей всеобъемлющей доброте, Твоему великому милосердию, Боже!..

Возможно, эта жалкая молитва в неурочное время прозвучала более искренне, чем любая другая. Тем не менее, можно смело сказать, что она осталась без ответа.

Сэр Эдрик поднялся на ноги. Еще раз прошелся по комнате. Он был опустошен, он впал в состояние, которое всегда презирал. Его губы и горло пересохли. Он взял серебряную кружку и поднял крышку; здесь оставался глинтвейн, с плававшим кусочком печенья, в форме сердечка.

— За здоровье Евы и ее ребенка, — произнес он и выпил все до последней капли.

Послышался шум. Он поставил кружку и отчетливо услышал, как наверху быстро открылись и захлопнулись две двери. Затем медленные, нерешительные шаги на лестнице. Сэр Эдрик больше не мог ждать. Он распахнул дверь в столовую, и тусклый свет проник в темноту за ее пределами.

— Дэннисон, — произнес он прерывающимся шепотом, — это вы?

— Да, да, это я, сэр Эдрик.

Мгновение спустя доктор Дэннисон вошел в комнату. Он был очень бледен, пот ручьями лил с его лба, галстук сбит на бок. Это был старый худощавый человек, державшийся весьма достойно. Сэр Эдрик пристально смотрел на него.

— Она умерла, — произнес он тихим спокойным голосом, чего доктор Дэннисон никак не мог ожидать.

— Двадцать врачей, да что там, тысяча врачей не смогли бы ей помочь, сэр Эдрик. У нее... — И доктор разразился какими-то непонятными медицинскими терминами.

— Дэннисон, — все так же спокойно и тихо произнес сэр Эдрик, — почему вы так взволнованы и обеспокоены? Вы же врач, неужели вам никогда не приходилось глядеть в глаза смерти? Душа моей жены теперь с Богом...

— Да, — пробормотал Дэннисон. — Она была хорошей, прекрасной, святой женщиной.

— Кроме того, — продолжал сэр Эдрик, подняв глаза к потолку, словно мог видеть сквозь перекрытия, — тело ее сейчас покоится на кровати, и лицо ее спокойно. Чего же боитесь вы?

— Я... Я не боюсь вида смерти, сэр Эдрик.

— Но ваши руки... ваши руки выдают вас. Вы очевидно стараетесь прийти в себя. Ребенок жив?

— Да, он жив.

— Это мальчик — брат юного Эдрика, которого родила мне Элис?

— Это... это не совсем так. Я не знаю, как вам объяснить. Будет лучше, если вы все увидите сами. И должен вас предупредить, сэр Эдрик, что вам понадобится все ваше самообладание.

— Кара Божия лежит на мне; но с этого самого дня и до моего последнего вздоха я не смею роптать, и могу лишь молить, чтобы день тот настал как можно скорее! Я последую за вами и постараюсь держать себя в руках.

Он взял со стола один из высоких серебряных подсвечников и шагнул к двери. Затем стал быстро подниматься по лестнице; доктор Дэннисон следовал за ним чуть поодаль.

Сэр Эдрик остановился на верху лестницы, дожидаясь доктора, и вдруг услышал из комнаты странный крик. Он поставил подсвечник на пол, прислонился спиной к стене и прислушался.

Крик раздался снова, дребезжащий, монотонный, переходящий в рычание.

— Дэннисон, Дэннисон!

Он осекся, у него не было сил двигаться дальше.

— Да, — сказал доктор, — это там. Там в комнате было две женщины, но я отослал их. Кроме меня, его никто не видел. Но вы... вам нужно его увидеть.

Он поднял подсвечник, и двое мужчин вошли в комнату — одну из спален. На кровати что-то шевелилось, накрытое одеялом. Доктор Дэннисон улучил момент, приподнял на мгновение край одеяла и снова опустил.

Они оставались в комнате лишь несколько секунд. Затем вышли, и доктор Дэннисон произнес:

— Сэр Эдрик, я бы осмелился кое-что предложить вам. Это не то зло, как утверждает Софокл в своей "Антигоне", для которого человек не имеет иного средства кроме смерти, и здесь...

Сэр Эдрик прервал его хриплым голосом:

— Спустимся вниз, Дэннисон. Здесь... здесь слишком близко...

Это выглядело странно. Когда новость была сообщена — и стало ясно, что что-то предстоит сделать, доктор Дэннисон перестал выглядеть испуганным. Он стал спокойным, академичным, даже в какой-то мере заинтересованным необычным случаем. Но сэр Эдрик, о котором говорили, что он ничего не страшится не только на небесах и на земле, но даже самого ада, сэр Эдрик совершенно переменился.

Когда они вернулись в столовую, хозяин дома жестом указал врачу на кресло.

— Теперь, — произнес он, — я готов выслушать вас. Что-то должно быть сделано — и притом нынешней ночью.

— Экстраординарные случаи, — начал доктор Дэннисон, — требуют экстраординарных решений. То, что находится там, наверху, целиком зависит от нашего решения. Мы можем позволить ему жить, или же, зажав ладонью рот, а пальцами ноздри...

— Остановитесь, — прервал его сэр Эдрик. — Происшедшее настолько лишило меня привычного самообладания, что я едва могу прийти в себя. Но я припоминаю, что в то время, пока ждал вас здесь, внизу, я упал на колени и молился, чтобы Бог сохранил жизнь Еве. И, как я сказал Ему, и как никогда не скажу не единому человеку, так вот, я сказал, что было бы неблагородно с моей стороны предложить цену за Его деяние. Я сказал еще, что все те кары, которые Он ниспошлет на меня, пусть посылает, и я вынесу их, и не произнесу ни слова укоризны.

— И?

— Господь покарал меня вдвойне. Во-первых, моя жена, Ева, скончалась. Но перенести это мне более легко, поскольку я знаю, что сейчас она пребывает с сонмом угодников Божиих, и с ними ее духу общаться легче, чем со мною, ибо я был недостоин ее. Ведь она даже называла меня, грубияна, нежными, ласковыми именами. Она гордилась, Дэннисон, моей грубой силой, моим большим ростом. И я даже рад, что она никогда не увидит того, что произвела на свет. Потому что она была гордой женщиной, при всей ее мягкости, каким был я до сегодняшней ночи, когда Богу было угодно сломить меня и обратить в прах. И эту мою вторую кару, я тоже должен нести. То, что находится наверху, я возьму и воспитаю; это кость от кости моей и плоть от плоти моей; только, по возможности, скрывая от людей, чтобы ни один человек, кроме вас, не узнал о нем.

— Это невозможно. Вы не сможете держать его дома так, чтобы никто не узнал. И женщины спросят: "Где ребенок?"

Сэр Эдрик выпрямился, его сильные руки лежали на столе, на его лице была видна мука, но он уже обрел прежнее самообладание.

— Что ж, если об этом нужно будет сказать, об этом следует сказать. Это моя вина. Если бы я раньше поступал так, как говорила Ева, этого не случилось бы. Но теперь... Я воспитаю его.

— Прошу вас не сердиться на меня, сэр Эдрик, если я скажу совсем не то, что должен был бы сказать, увы! я плохой советчик. Но, во-первых, позабудьте слово стыд. Все случившееся можно объяснить естественными причинами; если женщина хрупкого телосложения, впечатлительна, плюс совпадение некоторых обстоятельств, — в некоторых редких случаях все это способно привести к подобному результату. Уж если и использовать слово стыд, то вовсе не по отношению к вам, но к природе, а к ней было бы весьма непросто его применить. Тем не менее, не подлежит никакому сомнению, что несведущие люди припишут вину за происшедшее вам. Но, что гораздо хуже, тень будет брошена и на ее память.

— В таком случае, — произнес сэр Эдрик низким, твердым голосом, — этой ночью, во благо Евы, я нарушу данное мною слово и тем погублю окончательно свою душу.

Спустя примерно час сэр Эдрик и доктор Дэннисон вышли из дома. Доктор освещал дорогу фонарем. Сэр Эдрик нес в руках что-то, завернутое в одеяло. Миновав длинный парк, они проследовали садом, расположенным в северной стороне поместья, затем через поле к маленькой купе деревьев, известной как Хэл Плентинг. В самом центре ее есть несколько пещер, доступ к одной из них чрезвычайно труден и опасен, и чтобы попасть в нее требуется мужество и искусство альпиниста. Когда они покидали заросли, руки сэра Эдрика были пусты. Занимался рассвет, раздавалось пение ранних птиц.

— Господи, ну почему они не могут помолчать хотя бы этим утром? — устало произнес сэр Эдрик.

Всего лишь несколько человек были приглашены на похороны леди Ванкверест и ее ребенка, который, как утверждалось, пережил ее всего лишь на несколько часов. И всего лишь три человека знали, что похоронено в действительности было только одно тело, тело леди Ванкверест. Эти трое — сэр Эдрик Ванкверест, доктор Дэннисон и медсестра, которой решено было оказать доверие и посвятить ее в случившееся.

В течение последующих шести лет сэр Эдрик жил почти что затворником, жизнью великого праведника, большую часть времени отдавая воспитанию подрастающего Эдрика, сына от своей первой жены. В течение этого время в округе стали распространяться слухи о странных событиях вокруг Хел Плентинга, местные жители старались обходить его стороной.

Сэр Эдрик лежал уже на смертном одре, окна в его комнате были распахнуты, как вдруг донесся хриплый вой. Врач, находившийся при умирающем, не обратил на него никакого внимания, полагая, что он исходит от сыча, нашедшего себе убежище в ветвях росшего неподалеку дерева. Но сэр Эдрик, услышав его, приподнялся на постели прежде, чем кто-либо успел воспрепятствовать его, всплеснул руками и воскликнул: "Волки! Волки! Волки!" И, мертвый, упал лицом вниз.

Сменилось четыре поколения.

II

Почти в самом конце девятнадцатого века, Джона Марша, старейшего жителя в окрестностях Манстейта, еще можно было уговорить поделиться своими воспоминаниями. Два сына служили опорой его старости, благодаря чему он почти ни в чем не нуждался, и в кармане у него постоянно водились денежки; а потому воспоминания свои он оценивал в одну пинту пива, которую выпивал от случая к случаю в гостинице Олень. Иногда пиво оплачивал фермер Винтвайт, в другой раз мистер Спайсер из почтового отделения, в третий — расходы на обеспечение старика выпивкой брал на себя сам хозяин заведения. В свою очередь, Джон Марш заявлял, что расскажет все без утайки; что он будет доброжелателен, но беспристрастен, после чего вспоминал о том, кто из бывших Винтвайтов страдал несдержанностью, и кто из предков Спайсер был нечист на руку, потягивая пиво с их прямыми потомками. Он мог поведать вам, обхватив кривыми старческими пальцами оловянную кружку, вами же и поставленную, что дед ваш был бедняком, ничтожным человеком, место которому в придорожной канаве. Он был груб, но искренне верил в то, что говорил правду.

Особой грубостью он отличался, рассказывая о семье Ванкверест, которую называл "дьявольской"; казалось, он до бесконечности мог рассказывать истории, передававшиеся о них из поколения в поколение. Было бесполезно говорить, что последний представитель рода, сэр Эдрик, приятный в общении молодой человек, был начисто лишен присущих семейству вспыльчивости и приступов ярости. Равно как и отрицать его вину в том, что Хел Плентинг населен привидениями — а в то, что они там обитают, верил не только каждый житель Манстейта, но и многие за его пределами. Джон Марш не желал слушать никаких оправданий ни для него, ни для кого бы то ни было из его предков; он говорил о пророчестве, изреченном по поводу семейства одной старой полубезумной женщиной накануне ее странной смерти, и выражал пылкие надежды дожить до того часа, когда это пророчество свершится.

Третий баронет, как уже говорилось, остаток жизни, после смерти второй жены, провел в мире и спокойствии. Про него Джон Марш, конечно же, ничего не помнил, кроме нескольких обрывочных историй. По его словам, этот сэр Эдрик много путешествовал и некоторое время держал волков, собираясь обучить их подобно собакам, что эти волки содержались не в надлежащей строгости и спустя время стали грозой округа. Леди Ванкверест, его вторая жена, часто просила его уничтожить этих зверей, но сэр Эдрик, как утверждалось, хоть и любил вторую жену больше чем ненавидел первую, был чрезвычайно упрям, когда дело касалось его прихотей, и ограничивался пустыми обещаниями. Но вот однажды леди Ванкверест и сама подверглась нападению волков; она не была покусана, но сильно перепугалась. Это наполнило сэра Эдрика раскаянием, и, когда спустилась ночь, вышел в ту часть двора, где содержались волки, и расстрелял их всех до единого. Спустя несколько месяцев леди Ванкверест умерла при родах. Это тем более странно, подчеркивал Джон Марш, что после этого события о Хел Плентинге и начали распространяться слухи, один другого ужаснее.

Четвертый баронет, по утверждению Джона Марша, был самым худшим из всех в роду; это ему было произнесено пророчество старой сумасшедшей женщиной, чему он, Марш, был самолично свидетелем в раннем детстве, но что помнил достаточно живо. Баронет, на старости лет, являл собой меланхоличное существо, — следствие бурно прожитой молодости; тяжелый взгляд, седина, опущенные плечи, он проводил остаток жизни словно во сне. Каждый день он выезжал верхом, всегда шагом, словно похоронив себя самого в прошлом. Однажды поздно вечером он ехал вверх по деревенской улице, в то время как упомянутая старая женщина шла ему навстречу. Имя ее было Энн Рутерс, она пользовалась в деревне особым статусом, поскольку, хотя все и считали ее сумасшедшей, но многое предсказанное ею сбывалось, а потому и относились к ней с уважением. Мрак сгущался, на деревенской улице было почти пусто, только в нижней ее части, возле дверей гостиницы, стояла группа мужчин, освещаемая падавшим из окон тусклым светом. Они взглядом проводили сэра Эдрика, медленно проехавшего мимо них и никак не отреагировавшего на их приветствия. В верхней части шли двое. Энн Рутерс, высокая, тощая старая женщина, с головой, покрытой платком, и Джон Марш. Тогда ему было лет восемь, и чувствовал он себя немного испуганным. Он возвращался из похода на отдаленный пруд, наполовину заполненный черной зловонной грязью, где обнаружил живых тритонов, трех из которых нес сейчас в своем кармане; это до некоторой степени радовало его, но с каждым шагом радость улетучивалась, ввиду неизбежности наказания за слишком позднее возвращение домой. Он не мог идти быстрее или бежать, потому что Энн Рутерс шла прямо перед ним, и он не смел обогнать ее, тем более в ночное время. Она шла, пока не натолкнулась на сэра Эдрика, и тогда, остановившись, назвала его по имени. Он остановил коня и обратил на нее тяжелый взгляд. Тогда она, громко и ясно выговаривая каждое слово, заговорила с ним, и Джон Марш услышал и запомнил каждое сказанное ею слово, и это было пророчество о смерти леди Ванкверест. Сэр Эдрик слушал молча. Когда она окончила говорить, он все так же молча поехал дальше, а она осталась стоять, глядя на звезды. Джон Марш не посмел обойти сумасшедшую старуху, развернулся и пошел назад, стараясь держаться поближе к лошади сэра Эдрика. Совершенно неожиданно, без предупреждения, словно охваченный внезапным приступом ярости, сэр Эдрик развернулся и ударил мальчика стеком по лицу.

На следующее утро Джон Марш — точнее, не сам он, а его родители, — получили компенсацию в виде некоторой суммы денег; но и шестьдесят лет спустя он не простил того удара, рассказывал об этом Ванквересте как о сущем дьяволе, самом ужасном в роду, надеялся и молил Господа, чтобы он удостоил его стать очевидцем сбывшегося пророчества.

Он рассказывал также о смерти Энн Рутерс, которая последовала той же ночью или же рано утром после произнесения ею пророчества. Она часто ночами бродила по окрестностям, но в тот вечер отдалилась от главной дороги и блуждала по землям Ванквереста, где нарушителей, особенно ночью, ждал прохладный прием, но никто не видел ее, и оказалось, что никто бы и не мог ее увидеть, потому что никто не отправился бы к Хел Плентинг ночью. Ее мертвое тело было обнаружено в полдень следующего дня, лежащим в зарослях папоротника, но без малейших признаков насилия. Было признано, что причиной смерти стал припадок. Это, естественно, добавило мрачных красок к репутации Хел Плентинга и вызвало пересуды в деревне по поводу ее смерти. Сэр Эдрик послал слугу к замужней сестре покойной, у которой она жила, с предложением взять все расходы по погребению на себя. В этом ему, как с удовлетворением припоминал Джон Марш, было отказано.

О последних двух баронетах он мало чего мог сказать. Пятый баронет обладал семейным нравом, но поведение его ничем особенным не отличалось, поговаривали даже, что он не чужд некоторому романтизму. Он был человеком дела, посвятил свою жизнь приумножению состояния, иногда позволяя себе, в отличие от предшественников, расходы на всякие экстравагантности. Его сын, сэр Эдрик, нынешний владелец усадьбы, был прекрасным молодым человеком и вызывал интерес деревенских жителей. Даже Джон Марш не мог сказать о нем ничего плохого, что же до людей в деревне, то многим он нравился. Поговаривали, что жену себе он нашел в Лондоне — ее звали мисс Гордон — и... нужно было видеть, как изменился Манстейт в ожидании скорого бракосочетания, долженствующего состояться в конце лета. Современность убила дух романтизма. Трудно было поверить, что этому сэру Эдрику, молодому человеку передовых взглядов, красивому, яркому, энергичному, хорошему спортсмену, грозит гибель, предсказанная роду Ванкверестов. Он знал об этом проклятии, и смеялся над ним. Он носил платья от лучших лондонских портных, дышал здоровьем, весело улыбался, и даже, чтобы унять горячие головы, провел ночь в одиночестве в Хел Плентинг. Этот аргумент мистер Спайсер использовал в споре с Джоном Маршем, на что тот ответил своим привычным презрительным "пустой человек". Не он должен был быть причиной краха рода Ванкверестов; но когда существо, кем бы оно ни было, живущее в Хел Плентинг, покинет его и явится в Манстейт Холл, это и будет концом рода Ванкверестов. Так предсказала Энн Рутерс. Иногда мистер Спайсер спрашивал, знает ли Джон Марш, что в действительности обитает в Хел Плентинг? Спрашивал он это не потому, что не верил, но потому, что хотел лишний раз услышать мнение Джона по этому поводу.

Ответы хоть и были многословными, но никакой ясности не добавляли. Однажды ночью Джон Марш по делу — слуги сэра Эдрика назвали бы это дело совсем другим словом — случайно оказался поблизости от Хел Плентинг. Внезапно он услышал крик, и помчался прочь со всех ног, как не бегал никогда в своей жизни. Все, что он мог сказать о крике, было то, что, услышав его, любой самый храбрый мужчина потерял бы голову от страха. Каждый раз Джон Марш принимался убеждать своего слушателя пойти в Хел Плентинг и разузнать, что такое там скрывается. В этот раз Джон опять намекнул, поджав тонкие губы, что был бы не прочь воплотить свою затею в жизнь в ближайшие же дни. После чего мистер Спайсер глянул поверх своей трубки на фермера Винтвайта и многозначительно улыбнулся.

Незадолго до возвращения сэра Эдрика из Лондона, внимание обитателей Манстейта опять было привлечено происшествием в Хел Плентинг, правда, не имевшим к мистике никакого отношения. Совершенно неожиданно, тихим безветренным днем возле пещеры в центре зарослей гулко упали два дерева, обнажив вход в большие подземные помещения.

Это вызвало толки в гостинице Олень. Там есть подземные воды, пояснил фермер Винтвайт, предполагавший, что это не последний подобный случай, а если не последний, что будет потом?

— А? — отозвался Джон Марш. Он поднялся со стула и указал пальцем в сторону усадьбы. — Что потом будем там?

Он подошел к камину, задумчиво посмотрел на огонь и сплюнул.

— Поживем — увидим, — сказал фермер Винтвайт, когда Джон Марш взглянул на него.

III

В курительной комнате Манстейт Холла сидели сэр Эдрик и его друг и будущий зять др. Эндрю Гордон. Оба мужчины были одного возраста, разница составляла около года. Тем не менее, Гордон выглядел старше своих лет, возможно, потому, что носил короткую черную бородку, в то время как сэр Эдрик был чисто выбрит. Гордон считался успешным человеком. Отец его сколотил состояние в фирме Гордон, Гордон и Бирд; фирма еще сохраняла старое название, хотя Гордона в ней давно уже не было. Эндрю унаследовал красоту своего отца и приличное состояние матери. Он получил степень доктора медицины, и хотя не был практикующим врачом, не оставил научных занятий, особенно в малоизученных областях. Он не был женат, обладал крепким здоровьем, жизнерадостностью и пользовался некоторой известностью. С сэром Эдриком их связывала дружба еще со школьной скамьи. Последние несколько лет он провел в ожидании свадьбы сэра Эдрика и своей сестры, Рэй Гордон, хотя помолвка была объявлена только-только. На бюро в углу комнаты были разбросаны планы и какие-то бумаги. Сэр Эдрик склонился над ними, нахмурив лоб и время от времени стряхивая сигарный пепел, затем раздраженно отшвырнул их, отодвинулся на стуле и повернулся к Гордону.

— Проклятый архитектор! — пробормотал он. — Ты только взгляни!.. Черт бы его побрал вместе с его оригинальным творением!

— Видишь ли, поскольку архитектор давно уже упокоился там, где мирские голоса до него не долетают, он вряд ли будет слишком обижен. Но скажи, что тебя так беспокоит? Ты провел у этого благословенного бюро все утро, да и теперь, после обеда, когда любой уважающий себя джентльмен забывает о делах, ты снова вернулся к нему, — словно боров к своей грязной луже.

— Видишь ли, мой дорогой Эндрю, на это есть веские причины. Ведь я же не могу привести Рэй в такое место? Этот архитектор вложил в него всю свою злобу и раздражение, и любой, кто будет вынужден жить здесь не имея возможности его перестроить, вскоре сбежит отсюда, даже если это будет его единственным жилищем. Ты только взгляни на план! Вот спальная. Если бы окна были проделаны вот здесь, то сквозь них открывался бы великолепный вид на равнину. А что придумал этот проклятый архитектор? Сделанные им окна выходят на глухую стену конюшни! Но это мелочи. Взгляни сюда!..

— Избавь меня от этого. Здесь все в полном порядке. Здесь все полностью устраивало и твоего отца, и твою мать, и еще несколько поколений твоих предков, пока тебе не пришла в голову идея все изменить; кстати, тебя тоже все устраивало, пока ты не надумал жениться. Весьма живописное место, и если ты начнешь что-то менять, то только испортишь его, — Гордон оглядел комнату критическим взглядом. — Поверь моему слову, — сказал он, — ни в одном доме я не встречал курительную, подобную этой. Она не слишком большая, и выглядит уютно; особенно хороши эти прекрасно сохранившиеся дубовые панели. Удобные угловые шкафы, приятный камин.

— Во всяком случае, эта комната больше не будет служить курительной. Здесь много солнца, Рэй любит это, поэтому я переделаю эту комнату в ее будуар. Это будет прекрасная комната, смею тебя заверить.

— Как это не романтично, Тед, мой мальчик, — с горечью произнес Гордон, — взять комнату, которая замыслом архитектора и самой природой предназначена быть курительной, и превратить ее в будуар. Превратить в великолепный будуар, каждый день прекрасно освещаемый солнечными лучами. Жениться двенадцатого августа. Проводить зиму в теплых краях и присылать оттуда письма, что вы завтракаете на открытом воздухе, словно вы сами создали этот климат. Возвращаться весной и сбегать из Лондона в деревню каждый раз, когда кто-то настойчиво добивается встречи с тобой. Есть единственный способ достичь всеобщей любви и восхищения — именно тот, о котором я говорю.

— Пустое, — сказал сэр Эдрик. — Черт меня побери, если я понимаю, почему я не должен переделать дом так, чтобы Рэй смогла здесь жить.

— Странная вещь: Рэй была неглупой девушкой, ты — хорошим парнем. Но вот вы готовитесь связать себя брачными узами — и оба превращаетесь в сумасшедших. Я один или пару раз говорил с Рэй. И насчет дома — это серьезно. Не следует переделывать его, он обладает своими, неповторимыми чертами, и вам лучше оставить его в покое. Устраивайте что угодно, хоть Хемптон Корт, — да поможет вам небо! — в вашем городском доме, если вам так угодно, но этот — оставьте в покое.

— У меня нет дома в городе. И уж во всяком случае, я не собираюсь здесь ничего уродовать и отдавать на произвол какой-нибудь крупной фирме. Я сам буду контролировать все работы. Завтра днем я собираюсь съездить в Челлонси и посмотрим, не удастся ли мне отыскать там неглупых и добросовестных рабочих.

— Хорошо; ты будешь следить за ними, а я буду следить за тобой. Если я не предприму соответствующих мер, ты слишком осовременишь здание. Полагаю, ты знаком со старинным предсказанием относительно твоего рода? Сама по себе легенда прекрасна, хотя и сулит ужасный конец. Кстати, а сам-то ты что думаешь по этому поводу?

— Ничего, — ответил сэр Эдрик, пожав плечами, но с серьезным видом. — Она гласит, что в Хел Плентинг обитает нечто, что никогда не умрет. Некая старая женщина, по какой-то одной ей ведомой причине, пошла туда ночью и была найдена мертвой на следующее утро, хотя смерть ее, возможно, объясняется вполне естественными причинами. Впрочем, среди моих слуг нет людей, которые могли бы отправиться туда ночью.

— Почему нет?

— Откуда мне знать? Мне кажется, что некоторые местные жители, которые пьянствуют вечерами в Олене, навели страх побасенками о Хел Плентинг. Я сделал все что в моих силах, чтобы опровергнуть эти слухи. Ты же знаешь, я взял коврик, револьвер, фляжку с виски и всю ночь провел в непосредственной близи. Но даже это их не убедило.

— Да, ты рассказывал... И все же, ты что-нибудь видел или слышал?

Сэр Эдрик некоторое время колебался, прежде чем ответить. Наконец он сказал:

— Видишь ли, старина, я не рассказал бы этого никому, кроме тебя. Я слышал нечто. Около полуночи я проснулся от крика, и могу сказать только, что он испугал меня. Я сел, и в то же мгновение услышал, как нечто большое, массивное, проскочило сквозь папоротник у меня за спиной. Когда все стихло, я осмотрелся, но ничего не обнаружил. Наконец, я сказал себе, что было бы опрометчиво доверять чувствам только что проснувшегося человека, еще находившегося в полудреме. Я даже постарался снова заснуть, тем более, что больше ничего не происходило. Однако, там действительно существует что-то... опасное. В центре посадки существуют пещеры и подземные реки; за последнее время наблюдались проседания почвы, то же самое будет происходить и впредь. Я на днях телеграфировал эксперту, чтобы он приехал и ознакомился с ситуацией на месте, он ответил, что прибудет в понедельник. Согласно легенде, род угаснет, когда обитатель Хел Плентинг войдет в Ванкверест Холл. Если я вырублю деревья и сровняю место с помощью динамита, то не слишком удивлюсь, если пророчество не осуществится.

Гордон улыбнулся.

— Я во всем с тобой согласен. Глупо доверять чувствам только что проснувшегося человека; то, что ты слышал, вероятно, просто заблудившаяся корова.

— Это не корова, — мотнул головой сэр Эдрик. — Это место окружено невысокой стеной, — не достаточно высокой для человека, но достаточно высокой для коровы.

— Ну, пусть не корова, пусть что-то еще, но случай этот имеет вполне очевидное объяснение. Не забывай, что мы с тобой все-таки живем в девятнадцатом веке. Кстати, ты связывался с экспертом в понедельник. Это напомнило мне о том, что сегодня пятница, а завтра, вне всякого сомнения, будет суббота, поэтому, если ты хочешь найти себе неглупых добросовестных работников, то тебе не следует отправляться на поиски после полудня.

— Ты прав, — сказал сэр Эдрик. — Я отправлюсь утром.

Он подошел к подносу, стоявшему на столике, и налил в бокал немного виски.

— Если мне не изменяет зрение, они забыли принести содовую, — проворчал он и нетерпеливо позвонил в колокольчик.

— Тогда почему бы тебе не использовать для хранения выпивки вон те угловые шкафы? Если бы она стояла там, тебе не пришлось бы звать слуг.

— Они полностью забиты. — Сэр Эдрик открыл один шкаф и показал полки, доверху набитые старыми учетными книгами и связанными в пачки пожелтевшими документами.

Вошел слуга.

— У нас нет содовой. Принесите нам, пожалуйста. — И снова повернулся к Гордону.

— Ты мог бы оказать мне услугу, пока я завтра с утра буду в отсутствии, если у тебя нет никаких планов. Я бы хотел, чтобы ты разобрал эти бумаги. Им много лет. Возможно, некоторые пригодятся моим адвокатам, от большинства же, думаю, следует избавиться. Некоторые могут представлять фамильный интерес. Я не могу обратиться с подобной просьбой к случайному человеку или слуге, а кроме того, у меня столько хлопот в связи с предстоящей женитьбой...

— Конечно, мой дорогой, я сделаю это для тебя с большим удовольствием.

— Мне стыдно, что я загружаю тебя этой работой. Однако, ты сам сегодня выказал желание помогать мне, так что ловлю тебя на слове. Кстати, думаю, тебе не стоит посвящать Рэй во все тайны Хел Плентинг.

— Возможно, я не такой уж хороший человек, каким кажусь, но, во всяком случае, не болтун. Конечно же, я ничего ей не скажу.

— Я сам расскажу ей все, когда дело хоть немного прояснится. Ну, ладно, я очень тебе благодарен.

— Должен предупредить тебя, что рассчитываю кое-что найти. Я имею в виду возмещение. В конце концов, если Природа что-нибудь дает нам, то она всегда берет что-нибудь взамен. Мы можем найти массу примеров тому в литературе и обыденной жизни.

— Я бы добавил мистиков.

— Таких немного, но вера в загробную жизнь целиком соответствует их представлениям.

— А безумцы?

— Их заблуждения зачастую и есть их вознаграждение. Они часто делают верные выводы исходя из ложных предпосылок. Сумасшедший, считая себя миллионером, испытывает те же чувства, что и обычный человек, имеющий реальные миллионы.

— А как насчет уродов и монстров?

— То же самое, хотя я не рискну утверждать, что возмещение всегда адекватно. Как правило у того, кто лишен какого-либо восприятия, чрезвычайно развито какое-нибудь другое чувство. Я не говорю о ярмарочных уродцах, которые, как правило, почти всегда мошенники. Я говорю о тех, которые встречаются чрезвычайно редко и если бы мне попалось в руки хорошее медицинское исследование на эту тему, я бы с удовольствием ознакомился с ним. Тем не менее, в тех рассказах, которые я о них слышал, они наделяются сверхчеловеческой силой и хитростью, а также необыкновенным долголетием, то ли истинным, то ли приписываемым. Однако, было бы слишком смело подтверждать мою теорию только исключительными случаями. Тот, кто желает доказать слишком многое, рискует не доказать ничего.

— Интересно. Не могу поклясться, что мог бы доказать происхождение легенды о Хел Пленнинг, но теперь, после твоих слов, думаю, у меня появились неплохие шансы.

— А именно?

— Мой прадед держал волков — не знаю, почему. Помнишь его портрет? — Не тот, на котором он изображен мальчиком, а другой, который висит около лестницы. Там, в углу, изображена стая волков. Однажды я внимательно взглянул на картину и понял, что в углу что-то зарисовано, причем так грубо, что и ребенок заметил бы, если бы картина хорошо освещалась. Я обратился к одному художнику, он удалил слой краски и под ним обнаружилась стая волков. Должно быть, когда-то один из этих волков сбежал и, случайно оказавшись в Хел Плентинг, до смерти перепугал старуху, может быть, кого-то еще, — это послужило началом истории, а стремление к преувеличениям довершило легенду.

— Да, — задумчиво протянул Гордон, — это выглядит вероятным. Но почему твой дед пожелал, чтобы волков закрасили?

IV

Утро субботы выдалось ясным, но жарким и душным. После завтрака, когда сэр Эдрик подался в Челлонси, Эндрю Гордон удобно устроился в кресле в курительной комнате. Содержимое углового шкафа лежало на столе рядом с ним. Он закурил трубку и начал просматривать документы, пытаясь привести их в порядок. Но не проработал он четверть часа, как дверь резко распахнулась и вошел дворецкий, бледный, обеспокоенный.

— Я подумал, сэр, что в отсутствие сэра Эдрика мне лучше всего обратиться за советом к вам. Случилась ужасная вещь.

— Что именно?

— Около получаса назад в Хел Плентинг был найден труп. Это Джон Марш, старик, живший в деревне. Кажется, с ним случился припадок. Его хотели принести сюда, но я сказал, чтобы его отнесли в деревню, в его дом. За полицией и врачом я уже послал.

Прошло время, прежде чем Гордон нарушил молчание.

— Ужасно. Просто не знаю, что еще можно предпринять. Подождите; я думаю, что если полиция захочет осмотреть место, где было найдено тело, то сэр Эдрик оказал бы ей всяческое содействие.

— Да, сэр.

— И никого, кроме полицейских, туда пускать не следует.

— Да, сэр. Благодарю вас.

Слуга вышел.

Гордон поднялся и принялся расхаживать по комнате.

"Что за странное совпадение! — думал он. — Прошлым вечером вся эта история с Хел Плентинг казалась мне не заслуживающей внимания. И эта вторая смерть — может быть, всего лишь случайное совпадение. Разве нет?"

Он не мог найти ответа. Что произошло? Старик увидел нечто и умер от ужаса? Действительно ли сэр Эдрик слышал нечто странное, когда провел там ночь в одиночестве? Он снова попытался вернуться к разборке бумаг, но работа шла очень медленно. Снова и снова мысли его возвращались к Хел Плентинг. Сомнения терзали его, и это раздражало.

Девятнадцатый век, развитие науки, имеющееся естественное и рациональное объяснение случившемуся, — и все-таки он сомневался, и досадовал на себя за это сомнение.

После обеда он прогуливался по окрестностям и курил сигару. Далеко в западной части неба собирались темно-синие тучи. Воздух был неподвижен. В отдаленном углу сада горела большая куча сорняков, дым поднимался совершенно прямо. Плящущие языки наводили на мысли о танцующих духах огня. Упало несколько больших капель, затем обрушился короткий душ. Гордон взглянул на часы. Сэр Эдрик должен был вернуться через час; он хотел закончить работу до его возвращения, а потому вернулся в дом.

Он поднес к глазам документ, первым попавшийся ему под руку. Едва он сделал это, как из него выпал другой документ, сложенный, поменьше размером, написанный на пергаменте. Он начал читать его; чернила выцвели, пергамент пожелтел и во многих местах был покрыт пятнами. Судя по имевшейся на нем дате, это было признание третьего баронета. Баронет описывал ночь, когда он и доктор Дэннисон, с тяжелой ношей, прошли через парк и сад в северной стороне поместья, затем через поле к маленьким мрачным зарослям. Он писал, что дал обет Богу, и не сдержал своего слова. В последних словах значилось:

"Наказание Божие начинает вершиться, эти волки по ночам выходят на охоту за мною. Но это еще не самое худшее. То, что я отнес в Хел Плентинг, мертво. И все же оно вернется в Холл, и тогда род Ванкверестов закончится. Пользуясь случаем, я дописываю эти строки, ничего не утаивая и не скрывая, и пусть тот, кому доведется прочитать их, поступит так, как считает нужным".

Затем темной тушью была проведена линия; под ней имелась еще одна надпись, сделанная уже совсем другим почерком. Сделана она была пятнадцать лет спустя и содержала инициалы Р.Д.

"Оно не мертво. И не думая, чтобы оно когда-либо умерло".

Закончив чтение, Эндрю Гордон медленно оглядел комнату. Содержание подействовало на него угнетающе, и если бы он что-то увидел, то вряд ли удивился этому. Затем он постарался взять себя в руки. Первым вопросом, который он задал самому себе, был: "Видел ли Тэд этот документ?" Вряд ли. Если бы видел, то не стал бы говорить о легендах, связанных с Хел Плентинг, так пренебрежительно. Кроме того, он рассказал бы Гордону об этом документе, или же тщательным образом спрятал его, чтобы никто и никогда его не увидел. Он не позволил бы случаю так вольно с ним распорядиться.

"Тэд не должен его увидеть", решил Гордон. Вспомнив о куче горевших сорняков, он положил пергамент в карман и поспешил в сад. Вблизи никого не было. Он бросил документ на самую верхушку пирамиды и дождался, пока он полностью не обратился в пепел. Затем он вернулся в курительную комнату, ощущая необыкновенную легкость, словно с души его свалился огромный камень.

"Наверное, подумал Гордону, если бы Тэд, услышав сначала о найденном мертвом теле, а затем прочитав документ, мог бы запросто сойти с ума. То, что происходит рядом с нами, подчас может оказать на нас излишне сильное влияние".

Все же Гордон чувствовал смущение. Он старался держаться уверенно, он внушал себе, что может дать происшедшему вполне реальное объяснение, и все же нервничал. Он стал свидетелем странной цепи совпадений; упоминание в документе пророчества, которое стало общеизвестной легендой, тревожило его. Инициалы Р.Д. скорее всего принадлежали доктору Дэннисону. Что он имел в виду, делая приписку о немертвом? Имел ли он в виду, что нечто не было убито, что выжило, что оно обладает сверхъестественными способностями и живучестью, о чем не знал сэр Эдрик? Он вспомнил, что и сам говорил о необыкновенной живучести странных существ. Но если оно выжило и жило, то почему его никто не видел? Обладало ли оно невероятной выносливостью вдобавок к хитрости, человеческой или... более чем человеческой? Чем оно жило? Он вспомнил, что в пещерах имелась вода, возможно, и пища в количестве, чтобы обеспечить его потребности. Или же доктор Дэннисон имеет в виду, что существо давно умерло, но призрак его до сих пор преследует живущих? Как случилось, что доктор нашел признание сэра Эдрика и почему он провел эту линию? Пока он сидел, погруженный в размышления, громовой раскат в отдалении заставил его вздрогнуть. Мгновенный приступ панического ужаса вдруг нахлынул на него, — бежать, немедленно покинуть Манстейт и забрать Тэда с собой. Рей не сможет жить здесь. Одна половина его в панике стремилась бежать, вторая призывала одуматься и взять себя в руки.

В курительную комнату вошел сэр Эдрик, несколькими минутами ранее вернувшийся из Челлонси. Выглядел он усталым и подавленным. Первое, что он сказал:

— Можешь мне ничего не рассказывать — я имею в виду Джона Марша. Мне обо всем рассказали в деревне.

— Это ты? Ужасное происшествие, хотя, конечно...

— Остановись. Ни слова более. Все это, вне всякого сомнения, имеет разумное объяснение.

— Пока тебя не было, я просмотрел книги и счета. Большинство из них можно попросту уничтожить, но есть несколько, которые могут тебе понадобиться, я отложил их в сторону. К сожалению, ничего интересного мне не встретилось.

— Спасибо, я очень тебе благодарен.

— Да, и еще. У меня появились кое-какие идеи. Я тут рассматривал план дома и пришел к выводу, что ты прав. Необходимо кое-что перестроить, однако я опасаюсь, как бы эти изменения не слишком осовременили здание. Было неплохо узнать мнение Рэй по этому поводу.

— Это невозможно. Работы начнутся в понедельник, и мы просто не успеем узнать ее мнение. Кроме того, я в общих чертах представляю, что именно и как она хотела бы здесь изменить.

— Мы могли бы успеть на ночной экспресс в Челлонси и...

Сэр Эдрик сердито хлопнул ладонью по столу.

— О, Господи! Я не собираюсь подыскивать веской причины оправдания своей трусости и бежать отсюда сломя голову. Как ты думаешь, что сказали бы обо мне мои слуги, не говоря уже о жителях деревни, если бы я так поступил? Да, я трус, и я знаю это. Я ужасно напуган. Но я не собираюсь поступать так, как поступают трусы.

— Прежде всего, мой дорогой, успокойся. Если ты все время будешь поступать так, — я имею в виду, поступать с оглядкой на людское мнение, — твоя жизнь превратится в сущий ад. Кроме того, я не верю, что ты трус. Да и чего, собственно, тебе бояться?

Прежде чем ответить, сэр Эдрик прошелся из угла в угол и сел в кресло.

— Послушай, Эндрю, буду с тобой полностью откровенен. Я смеялся над легендой, мне казалось, что стоит провести ночь в Хел Плентинг, и пророчество рассеется как дым, я даже взял на себя труд придумать реалистическое объяснение. Но все это время в тайно верил в нее. Я думал избавиться от нее с помощью разума, но теперь мой разум отказывает мне. Я боюсь немертвого, скрывающегося в Хел Плентинг. Я слышал его в ту ночь. Джон Марш видел его прошлой ночью, — лицо его было искажено ужасом, — и я верю, что в один несчастный день оно явится сюда из Хел Плентинг.

— Да, — прервал его Гордон, — я знаю. Сейчас и я думаю так же. Но вчера вечером мы смеялись над ней, пройдет время, и мы снова будем смеяться над ней, и стыдиться того, что вели себя как пара суеверных старух. Мне кажется, наше восприятие зависит от погоды, — ведь сегодня сумрачно и в воздухе чувствуется гроза.

— Нет, — сказал сэр Эдрик, — я поверил в легенду, и эта вера останется со мною.

— И что же ты намереваешься делать?

— Убедиться. В понедельник начнутся работы, я взорву Хел Плентинг с помощью динамита. После этого нам не потребуется вера — мы будем знать. А сейчас окончим разговор на эту тему. Спустимся в бильярдную и сыграем пару партий. Я забуду обо всем до понедельника.

Депрессия сэра Эдрика, казалось, полностью прошла. Обед прошел шумно и весело — разные забавные истории, которые он рассказывал, вызвали всеобщий восторг.

* * *

Это случилось поздно ночью; ужасный шторм, бушевавший на улице, разбудил Гордона. Тщетно попытавшись заснуть, он встал, оделся и теперь сидел у окна, наблюдая непогоду за окном. Никогда прежде не видел он такой бури; казалось, небо вот-вот разорвется напополам огненными разрядами. Раздался стук в дверь, он обернулся. Вошел сэр Эдрик, также уже одетый. Он произнес озабоченным, приглушенным голосом.

— Я подумал, что ты тоже не сможешь уснуть. Не помнишь, запер ли я окно в столовой?

— Да, я прекрасно помню, что запер.

— Тогда пойдем.

Сэр Эдрик привел его в свою комнату, располагавшуюся прямо над столовой. Выглянув из растворенного окна, они могли видеть, что окно в столовую также распахнуто.

— Быть может, грабитель? — задумчиво произнес Гордон.

— Нет, — отозвался сэр Эдрик все так же тихо. — Это немертвый — он пришел за мной.

Он взял свечу и направился к лестнице; Гордон схватил заряженный револьвер, лежавший у кровати сэра Эдрика, и последовал за ним. Они побежали вниз по лестнице, словно промедление могло стоить им жизни. Сэр Эдрик подскочил к двери в столовую, приоткрыл ее и глянул внутрь. Затем повернулся к Гордону, застывшему позади него.

— Возвращайся к себе, — не терпящим возражения тоном произнес он.

— Нет, — сказал Гордон. — Почему? Что там?

Лицо сэра Эдрика стало страшным.

— Он там! Там! — выдохнул он.

— Я иду с тобой.

— Убирайся!

Резким движением сэр Эдрик оттолкнул Гордона, с быстротой молнии скользнул за дверь и запер ее изнутри.

Гордон прислушался и услышал твердый голос сэра Эдрика:

— Кто ты? Что тебе нужно?

Затем донеслось тяжелое, хриплое дыхание, низкий рык, крик ужаса и звуки борьбы.

Гордон толкнул дверь изо всей силы, но замок не дал ей открыться. После нескольких попыток, он выстрелил в замок из револьвера и выбил дверь. Здесь никого не было. Он услышал над головой шаги разбуженных слуг; они застыли, испуганные, на верхней лестничной площадке.

Окно в сад было распахнуто. Гордон не стал ждать от них помощи, да и вряд ли кто из слуг согласился бы последовать за ним. Он в одиночку вылез в окно и, ведомый слепым инстинктом, бросился бежать изо всех сил в направлении Хел Плентинг. Он был уверен, что найдет сэра Эдрика именно там.

Но когда до деревьев оставалось около ста ярдов, он вдруг остановился. Полыхнула молния и ударила в одно из деревьев. Огонь взметнулся по деревьям, словно по сухой траве. Последовала другая вспышка, и он увидел, как деревья словно бы подскочили, а затем с оглушительным треском провалились в образовавшуюся расселину; его также бросило на землю. Хел Плентинг больше не существовал — он целиком скрылся в подземных полостях. Гордон медленно поднялся на ноги — к своему удивлению, он не получил никаких повреждений. Он сделал несколько шагов и снова упал на землю, на этот раз потеряв сознание.

СЕРЫЙ КОТ

Я слышал эту историю от архидиакона М. Мне кажется, было бы не сложно немного подсократить ее, чуточку изменить изложенные факты и снабдить некоторыми простыми объяснениями, однако я предпочитаю оставить ее в том самом виде, в котором она была изложена мне.

В конце концов, всему происшедшему может быть дано некое простое правдоподобное объяснение, если уж отсутствует исчерпывающее и неопровержимо верное. Читатель вправе сам решать, верить ли ему в то, что некоторые из так называемых нецивилизованных рас имеют способность к оккультизму, недоступному так называемым цивилизованным расам, или же он предпочтет объяснить себе всю историю, которую я собираюсь поведать, чередой невероятных, но все же возможных, совпадений. Мне не кажется необходимым представить свою собственную точку зрения, равно как я не собираюсь излагать иные возможные объяснения.

Следует добавить лишь два-три слова о архидьяконе М. Когда случилась эта история, он отпраздновал свое пятидесятилетие. Он был весьма ученым человеком и обладал недюжинным умом. Его познания в религиозных вопросах отличались широтой, и даже враги его вынуждены были это признавать. В молодости он занимался спортом, но с возрастом, ведя по большей части малоподвижный образ жизни и отдав дань некоторым излишествам, он приобрел излишнюю полноту, и к спортивным занятиям больше не вернулся. Никакими нервными заболеваниями он не страдал. Он умер от сердечного приступа, около трех лет тому назад. Он дважды поведал мне эту историю, с интервалом около шести недель, поскольку за прошедшее время у меня накопились вопросы, потребовавшие некоторой дополнительной детализации.

На этом я заканчиваю краткое вступление, и приступаю непосредственно к изложению.

* * *

В январе 1881 года, архидиакон М., бывший большим поклонником поэзии Теннисона, отправился на несколько дней в Лондон, главным образом для того, чтобы побывать на представлении "Чаши" в Лицеуме. На первом представлении (в понедельник 3 января) он не присутствовал, посетив его лишь несколькими днями позднее. Разумеется, поэт не почтил ни зрителей, ни актеров своим присутствием.

Получив меньшее удовольствие от игры актеров, нежели от великолепных декораций, архидиакон, выйдя из театра, долгое время не мог дождаться кэба. Решив пройти немного далее по Стрэнду, он неожиданно столкнулся со своим старинным другом, Гаем Бреддоном. Бреддон (назовем его так), был довольно обеспеченным человеком, членом научных сообществ и посвятил себя изучению Центральной Африки. Он был младше архидиакона на два или три года и обладал мощным телосложением. Бреддон был весьма удивлен, встретив архидиакона в Лондоне, пожалуй, не менее, чем архидиакон, встретив в Лондоне Бреддона, которого полагал находящимся за пределами Англии. Тот увлек его к себе, послав слугу оплатить счета архидиакона в гостинице и привезти его багаж. Архидиакон пробовал протестовать, но Бреддон и помыслить не мог, чтобы его гостеприимство было отвергнуто.

Бреддон занимал несколько комнат на улице, примыкающей к Беркли Сквер. Имелась лестница, ведущая на второй и третий этаж. Попасть в комнаты Бреддона, занимаемые им на втором этаже, можно было только этим путем. Равно как и в комнаты на третьем этаже, которые занимал какой-то ирландский джентльмен, но ныне пустовавшие.

Бреддон и архидиакон, войдя в парадную дверь, поднялись по лестнице на второй этаж и вошли. Архидиакон никогда прежде здесь не бывал: путешественник только недавно переехал сюда. Помещение представляло собой широкий L-образный коридор с комнатами по бокам. Стены украшали многочисленные трофеи. С развешенных щитов взирали широко раскрытыми глазами украшенные рогами головы, на подставках щурились чучела зверей. Под яркими газовыми светильниками поблескивал смертоносный арсенал.

Слуга Бреддона, перед поездкой за вещами архидиакона, приготовил ужин, и вскоре двое мужчин уже обсуждали Теннисона и Ирвинга, пародию на "Королеву Мэй", недавно помещенную в "Панче", отдавая должное устрицам, холодному фазану, отменному салату и вину 74 года. Для архидиакона было весьма характерно, что он вспомнил все блюда, поданные к ужину, а также то, что Бреддон почти не притрагивался к вину. После ужина они прошли в библиотеку, где пылал разожженный камин. Архидиакон подошел к огню, потирая ладони. Но едва он это сделал, как часть ковра, серого цвета, на котором он стоял, вдруг приподнялась. Это был кот, такого же цвета, что и ковер, на котором он спал, огромных размеров, каких архидиакону прежде видеть не доводилось. Он ласково потерся о ногу архидиакона и замурлыкал, когда тот наклонился, чтобы его погладить.

— Какой замечательный зверь! — произнес архидиакон. — Я и понятия не имел, что кошки могут вырастать до таких размеров. Но вот его голова... она странно мала при таком теле.

— Да, — согласился Бреддон, — у него и лапы очень большие.

Серый кот сладострастно потягивался под ладонями архидиакона, так что лапы его были хорошо видны. Очень широкие, необычно крупные и развитые, с мощными когтями. Шерсть животного была короткая и густая.

— Потрясающие размеры! — повторил архидиакон.

Он опустился в удобное кресло, стоявшее у камина. По-прежнему лаская животное, он наклонился и взглянул в узкий разрез кошачьих глаз. Бреддон что-то положил на столик позади графина с ликером.

— Что это за порода? — спросил архидиакон.

— Понятия не имею. Но не обычной, должен вам сказать. Мы обнаружили его в лодке, когда я уже собирался домой — должно быть, он ловил там мышей. Если бы не я, его вышвырнули бы за борт, но... Он вызвал у меня интерес. Курите?

— Благодарю вас.

Снаружи резкими порывами налетал холодный северный ветер. Он скрипел оконными рамами за стеклом, а в комнате архидиакон зажег сигару, Бреддон выпускал пузыри в розовую воду кальяна, слышались мягкие шаги слуги в конце L-образного коридора, доставившего багаж, и уютное мурлыканье большого серого кота.

— А как его имя? — спросил архидиакон.

Бреддон рассмеялся.

— Ну, если честно, его зовут серый дьявол, или, чаще, серый черт.

— Вы вряд ли можете ожидать, что подобное имя пристало произносить архидиакону. Я буду называть его Серым, или Мистером Серым, что было бы более уважительно, ввиду нашего короткого с ним знакомства. Вас не беспокоит сигарный дым, мистер Серый? Вежливость, по всей видимости, ему не присуща. Вероятно, вы его к этому не приучили.

— Ну, судя по его имени, дым вряд ли может его обеспокоить, не правда ли?

Вошел слуга. В тот короткий промежуток времени, пока открылась и закрылась дверь, можно было услышать потрескивание камина в комнате архидиакона. Слуга помешал угли и смешал бренди с содовой под строгим наблюдением архидиакона. И удалился, сказав, что не хотел бы более беспокоить их нынешней ночью.

— Вы заметили, — спросил архидиакон, — как мистер Серый ластился к вашему слуге? Я никогда, кажется, не встречал более ласковой кошки.

— Вы так думаете? — заметил Бреддон. — Тогда смотрите.

Он приблизился к серому коту и протянул руку, чтобы его погладить. В мгновение ока кот, казалось, сошел с ума. Он выпустил когти, выгнул спину, шерсть встала дыбом, хвост выпрямился, он зашипел и коротко мяукнул, его маленькие зеленые глаза сверкнули. Но внимательный наблюдатель обратил бы внимание, что все это время он наблюдал не только за Бреддоном, но и за тем предметом, который тот положил на столик за графином. Архидиакон откинулся на спинку кресла и от души рассмеялся.

— Что за забавное существо! Никогда они не бывают столь смешными, когда выказывают свои чувства. В самом деле, мистер Серый, из уважения к моему сану, вы могли бы воздержаться от подобного поведения. Бедный мистер Серый! Плохо, очень плохо!

Бреддон вернулся на свое место с мрачной улыбкой на губах. Серый кот немедленно успокоился, а затем ткнулся головой, как бы выпрашивая сочувствия, в ладони архидиакона.

Внезапно взгляд архидиакона упал на предмет, который наблюдал кот, ставший видимым, поскольку слуга, разбавляя спиртное, немного сдвинул графин.

— Боже мой! — воскликнул он. — У вас там револьвер?

— Вы не ошиблись, — отозвался Бреддон.

— Но ведь он не заряжен, я полагаю?

— Напротив.

— А это не опасно?

— Нет. Я достаточно долго имел дело с подобными вещами, чтобы не быть с ними небрежным. Думаю, лучше общаться с Серым дьяволом имея его под рукой, чем не имея. Этот кот гораздо более силен, чем любой другой, мне кажется, в его происхождении есть какая-то тайна. Когда ко мне приходит незнакомый человек, я всегда стараюсь незаметно показать коту револьвер, пока не убеждаюсь, что он все понял. Впрочем, следует отдать ему должное: он доброжелателен со всеми, кроме меня. Я единственный, к кому он относится с антипатией. Вот и сейчас, не будь этой штуки, он бы бросился на меня, — Бреддон постучал по револьверу, — но он очень умен.

— Вижу, — серьезно произнес архидиакон, — и думаю, что знаю причину тому. Вы как-то раз напугали его, выстрелив из револьвера; это испугало его настолько, что он не простил вам выстрела и не забыл револьвера. Эти животные обладают замечательной памятью!

— Да, — отозвался Бреддон, — но в остальном вы ошибаетесь. Я никогда, ни намеренно, ни случайно, не давал Дьяволу поводов для вражды. Насколько мне известно, он никогда не слышал звука выстрела, по крайней мере с тех пор, как он находится у меня. Конечно, возможно, кто-то напугал его ранее; более того, я в этом почти уверен, ибо не может быть никаких сомнений в том, что он знает все, что только кошка может знать о револьвере, и боится его.

Наша первая с ним встреча произошла почти что в полной темноте. Со мной случалось разное, и капитан разрешил мне спуститься и взглянуть, что за шум раздается внизу. Эта бестия вылетела из темноты и бросилась на меня. Я и подумать не мог, что это всего-навсего кот, только огромный. Я ударил его по голове, — он отлетел в сторону, — и выхватил револьвер. Он знал, что это такое. У меня и потом были случаи в этом убедиться. Он был бы рад укусить меня, если бы ему представился хоть малейший шанс, — но он прекрасно знает, что я ему такого шанса не предоставлю. Впрочем, меня часто подмывает предоставить ему возможность напасть — спрятав оружие — и тогда... тогда я сломаю ему шею своими собственными руками.

— Полегче, старина, полегче! — произнес архидиакон поморщившись, встал и смешал себе еще выпить.

— Извините за грубость, но, как вам известно, я недолюбливаю кошек.

Архидиакон выразил удивление, почему бы в таком случае Бреддону не расстаться с котом.

— Вы сталкиваетесь с ним на борту корабля, и он нападает на вас. Вы сохраняете ему жизнь, даете ему пищу и приют, тем не менее, он ненавидит вас и не позволяет к себе прикоснуться. Судя по вашим словам, вы питаете к нему такие же чувства, что и он по отношению к вам. Так почему бы вам не расстаться?

— Что касается пищи, то, насколько я могу судить, он не ест ничего кроме того, что добывает сам. Он выходит на охоту каждую ночь. Я держу его только потому, что... я его опасаюсь. До тех пор, пока он со мной, я спокоен. Будь мы в лесах Центральной Африки, я бы, наверное, испытывал ужас перед ним, но здесь... Поначалу у меня была идея приручить его, а кроме того... Кроме того, есть странное обстоятельство. — Он встал и открыл окно; Серый Дьявол медленно, крадучись, направился к нему. Вскочив на подоконник, он на мгновение задержался, и исчез.

— Что за странное обстоятельство?

— Что вы скажете об этом?

Бреддон протянул архидиакону фигурку кошки, взятую с каминной полки. Это была маленькая вещица, около трех сантиметров в высоту. Серого камня, с маленькой головой, огромными лапами и на удивление человеческими глазами, она казалась точной копией Серого Дьявола.

— Сходство просто идеальное. Где вы взяли эту вещицу?

— Я получил изображение до того, как встретился с оригиналом. Маленький еврейский торговец продал мне в ночь перед моим возвращением в Англию. Он полагал, что она происходит из Египта, и описывал как их древнего идола. Во всяком случае, это был прекрасный кусочек нефрита.

— Я всегда полагал, что нефрит имеет ярко-зеленый цвет.

— Обычно да, но может быть и белым, коричневым. По разному. Полагаю, не может быть никаких сомнений в том, что фигурка древняя, хотя и сомневаюсь, что она происходит из Египта.

Бреддон поставил фигурку на прежнее место.

— Кстати, той же ночью еврей пришел просить продать ему эту вещицу обратно и предлагал цену вдвое большую, чем заплатил я. Я подумал, что он, должно быть, нашел человека, которого она очень интересовала. Я даже спросил, уж не коллекционера ли? Еврей так не думал, он утверждал, что это чернокожий господин. Тем дело и закончилось. Я ничего не собирался делать для негра. Еврей уверял, что это прекрасный чернокожий господин, у которого горы денег, который искал эту вещицу много лет, намекал на обычаи этих мумбо-юмбо вести дела — чтобы запугать меня, я полагаю. Тем не менее, я не захотел продолжать разговора и попросту выгнал его. А затем случилось странное. Приобретя изображение, на следующий же день я повстречался с оригиналом. Рому не хотите ли?

В этот момент раздался бой часов, и архидиакон с ужасом подумал, что уже давно прошло то время, когда каждый уважающий себя служитель церкви должен быть в постели и спать сном праведника. Он поднялся и пожелал хозяину спокойной ночи, заметив, что хотел бы возобновить разговор на следующий день.

Крайне неудачное решение для тех, кто хотел бы получить полное представление об этой истории, ибо, как будет видно из дальнейшего изложения, на другой день продолжения разговора не состоялось.

Перед тем как покинуть библиотеку, Бреддон закрыл окно, что заставило архидиакона поинтересоваться:

— А Мистер Серый? Как он попадет обратно в дом?

— Весьма вероятно, что он уже вернулся. Я сделал для него в кухне специальное окошко соответствующего размера, чтобы он мог уходить и возвращаться когда ему вздумается.

— А как же другие коты? Ведь они тоже могут им воспользоваться?

— Нет, — ответил Бреддон. — Другие коты обходят Серого Дьявола стороной.

Когда архидиакон оказался в своей комнате, его охватило странное беспокойство. Он говорил мне, что, чтобы успокоиться, должен был проверить, не прячется ли кто под кроватью или в гардеробе. Тем не менее, он лег в кровать и через некоторое время крепко заснул; огонь в камине ярко пылал, комната была ярко освещена.

Приблизительно около четырех утра его разбудил громкий крик. Полусонный, он никак не мог понять, донесся ли он откуда-то из дома или с улицы. Но почти сразу же раздался револьверный выстрел, затем почти сразу другой; последовала короткая пауза, затем раздался третий. Архидиакон был ужасно напуган. Он не знал, что случилось, и подумал, что в дом проникли грабители. На некоторое время — он полагал, не более минуты — страх совершенно парализовал его. Затем он с усилием встал, зажег газ и поспешно оделся. Пока он одевался, в коридоре раздались шаги, затем стук в дверь. Он открыл и обнаружил на пороге слугу Бреддона. Тот был в синем пальто поверх ночной сорочки, и домашних тапочках. Его трясло от холода и ужаса.

— Боже мой, сэр! — воскликнул он. — Мистер Бреддон застрелился! Вы можете пойти со мной, сэр?

Архидиакон проследовал за слугой в комнату Бреддона. Здесь висел густой пороховой дым. Зеркало было разбито, осколки валялись на полу. На кровати, спиной к архидиакону, лежал Бреддон. Он был мертв.

Его правая рука все еще сжимала револьвер, за правым ухом виднелась почерневшая рана. Архидиакон наконец нашел в себе силы взглянуть в лицо мертвому, затем повернулся и, сопровождаемый слугой, прошел в библиотеку. Графин и стаканы стояли на столе, он выпил немного коньяку. Лицо Бреддона, залитое кровью, выглядело ужасно; все в рваных царапинах и укусах, одного глаза не было.

— Как вы думаете, это сделал он?

— Определенно да, сэр; он вскочил ему на лицо, пока хозяин спал. Я чувствовал, что это когда-нибудь случится. И он это чувствовал; он всегда спал с револьвером под подушкой. Он дважды выстрелил в зверя, но не мог ничего видеть из-за залившей глаза крови. Поэтому в третий раз он и выстрелил в себя.

Казалось вполне вероятным, с его точки зрения, что, терзаемый, от ужасной боли, полагая, что тем избегает больших мучений, Бреддон мог обратить оружие против себя самого.

— Что же нам теперь делать? — спросил слуга.

— Нам следует позвать врача и полицию. Идемте.

Как только они свернули за угол коридора, то увидели, что входная дверь в коридор распахнута настежь.

— Это вы открыли дверь? — спросил архидиакон.

— Нет, — испуганно пробормотал слуга.

— А кто?

— Не могу знать, сэр. Но думаю, что это еще не все.

Они вышли в коридор и увидели, что дверь на улицу также приоткрыта. Снаружи лежал полицейский, медленно приходивший в себя. Слуга Бреддона схватил полицейский свисток и принялся свистеть. Проезжавший мимо кэб остановился и был отправлен за доктором; полицейский пришел в себя настолько, что смог внятно рассказать, что с ним случилось.

А случилось довольно странное. Проходя мимо дома, он услышал выстрелы, а затем, почти сразу же, скрип открываемой двери, и отступил за соседнюю. Мгновение спустя дверь распахнулась, и вышел негр, одетый в серый твидовый костюм и серого цвета пальто. Полицейский едва успел сделать шаг ему навстречу, как тот одним ударом сбил его с ног. "Все случилось быстрее, нежели вы можете себе представить", заключил он.

— Что за негр? спросил архидиакон.

— Огромного роста — выше шести футов, и черный как уголь. Он не стал ждать вопросов, а сразу нанес удар, как только я приблизился.

Полицейский особым умом не отличался, и это было то немногое, что он смог рассказать. Он услышал выстрелы, затем дверь отворилась и вышел человек в сером, который с быстротой молнии нанес ему удар, прежде чем он смог что-либо предпринять.

Доктор, простой, лишенный фантазии маленький человек, сразу же сообщил, что Бреддон мертв, и что, по всей вероятности, умер мгновенно. После полученных травм, остановка сердца и дыхания должна была случиться сразу. Он принялся было что-то объяснять по поводу сочившейся из раны крови, но архидиакон не выдержал и, пошатываясь, вышел в библиотеку. Здесь он нашел слугу Брендона, по-прежнему в синем пальто, объяснявшего полицейскому, державшему в руке блокнот, что, на его взгляд, ничего не пропало, за исключением нефритовой фигурки кошки с каминной полки.

Кот, именуемый Серым Дьяволом, также отсутствовал, и, хотя описание было помещено в газетах, его так никто никогда больше и не видел. Только в сжатой левой руке мертвеца был найден клочок серого меха.

Следствие шло обычным порядком, и никаких новых фактов не выявило. Может быть потому, что полиция избрала самый легкий путь. Во всяком случае, мнение полиции полностью совпало с мнением слуги Бреддона. Обезумев от боли, причиненной ужасными увечьями, Бреддон застрелился.

История пропажи нефритовой фигурки, насколько известно, выглядела следующим образом. Полицейские предполагали, что эта вещица была идолом, украденным у какого-нибудь нецивилизованного племени, и они, возмущенные, решились вернуть его себе всеми правдами и неправдами. Потерпев неудачу с покупкой, как было предположено, негр последовал за Бреддоном в Англию, разыскал его жилище и нашел способ ночью проникнуть в него. Здесь, как опять-таки было предположено, он уснул, проснулся от криков и выстрелов, испугался, схватил нефритовую фигурку и убежал.

Понимая, что выстрелы могли быть услышаны снаружи и что его бегство в этот самый момент может считаться в высшей степени подозрительным, он был готов, как только входная дверь распахнется, ударить любого, кто встанет у него на пути, что и сделал. Бессознательное состояние полицейского дало ему возможность скрыться.

Такое объяснение происшедшего, на первый взгляд, выглядело единственно возможным объяснением. Но когда архидиакон рассказал мне историю, я осторожно попытался выяснить, насколько он сам верит в подобное объяснение. Найдя, что он искусно обходит мои намеки и расспросы, я решил действовать напрямик:

— А сами-то вы верите в версию полиции?

Он заколебался, но ответил с полной откровенностью:

— Нет, решительно нет.

— Почему? — спросил я, и тогда он принялся излагать мне свою точку зрения.

— Во-первых, я не думаю, чтобы Бреддон покончил жизнь самоубийством в том смысле, как это принято понимать. Не сильная физическая боль заставила его подумать об этом. Он мог бы терпеть и терпеть ее. Он отнесся бы к обезображенному лицу и потере зрения как к ранам, полученным на войне, и продолжал бы жить далее, в полной мере используя ограниченные возможности покалеченного тела. Поэтому следует признать — увы, нет и не может быть никаких медицинских доказательств — признать, что выстрелил он, будучи охвачен мистическим ужасом, о котором — слава Богу! — мы ничего не знаем.

Я, естественно, не торопился признать это сверхъестественное объяснение за истину.

— Хорошо, двинемся дальше. Что это за таинственное племя, о котором толкует полиция? Я хочу знать, где оно обитает и как оно называется. Если они достаточно богаты, чтобы предложить огромное вознаграждение за идола, то должны обладать некоторой известностью. Негру удалось приехать в Англию и оставаться здесь скрытно. Как? Где? Я имею представление о сдаче жилья, настолько, чтобы утверждать, что объяснение полиции не имеет под собой основы. Мы не знаем, кто был негр, взявший фигурку, хотя и считаю это возможным. Но как ему удалось скрыться в столь ранний час? Не будучи никем замеченным? Негры не столь часто встречаются в Лондоне, чтобы ходить не будучи никем замеченными, и однако не было найдено никого, кто бы его видел, равно как и загадочно исчезнувшего серого кота. Необычный зверь, описание которого было помещено чуть не во всех газетах; казалось бы, нам сразу же должны были сообщить о нем, и не один раз. Но мы ничего о нем не слышали.

Мы еще некоторое время поговорили об объяснении, данном полицией, как вдруг случайно оброненная им фраза заставила меня воскликнуть:

— Неужели... Вы хотите сказать, что серый кот на самом деле и был тем самым негром?

— Нет, — отвечал он. — Нет, не совсем так. Кошки — странные существа, во всяком случае, полагаю, мне не нужно напоминать вам о некоторых старых религиях или колдовских обрядах, в которые даже в наше время в Англии некоторые все еще верят (а не так уж давно верили почти все), где они играют важную роль, и это, по-видимому, объясняет тот факт, что находятся люди, которые не могут оставаться с кошкой в одной комнате, и приписывают им некоторые таинственные способности. Позвольте мне также напомнить вам о вере, несомненно сохранившейся в Китае и Японии, что злые духи могут вселяться в тела некоторых животных, в особенности лис и барсуков. Любой студент, сталкивавшийся с демонологией, знает об этих вещах.

— Но ведь эта идея воплощения злых духов в кошек и лис, вне всякого сомнения, является остатком языческих суеверий, которые вы не можете воспринимать серьезно.

— Ну... в Библии сказано о злых духах, которые, будучи изгнанными, вошли в свиней. Подумайте над этим, и не будьте слишком самонадеянны.