Собачье счастье

Ванде и Царине — моим верным

друзьям — посвящается...

-1—

Меня зовут Джек. И вот уже скоро три месяца, как я остался без хозяина.

А скажу я вам, остаться без хозяина поздней осенью — это самое мерзкое дело. Это вам кто угодно подтвердит. Да только разве вы станете слушать...

Одно, что кое-как грело душу — хозяин меня не бросил, как бросают других, не выгнал на улицу и не выкинул на ходу из машины. Я и таких знал. Нет, мой хозяин... а, я даже не знаю, что с ним сейчас. Это случилось так неожиданно: мы, как обычно по вечерам, обходили окрестные магазины — хозяин, когда бывал в подпитии (а в подпитии он бывал почти постоянно), назвал эти наши прогулки вечерним рейдом. Не знаю, что такое рейд, но хозяин почему-то всегда веселился, когда так говорил. Ну вот, мы не обошли еще и половины того, что должны были, как хозяин вдруг уселся на подвернувшееся крыльцо какого-то магазина, куда мы никогда не заглядывали — там продавали всякие дорогие и ненужные штуки вроде электрической чесалки для спины, — и задумался. Я решил, что он просто устал, с ним такое случалось, и отбежал разведать, что творится во дворах по соседству. Бегал я довольно долго, и, возвращаясь, уже предчувствовал, что придется мне догонять хозяина и получать от него нагоняй за самовольную отлучку, но он сидел все на том же месте и даже не шевелился. Я удивился, но потом подумал, что он, наверно, уснул. Такое с ним тоже случалось. Я подошел поближе и толкнул его в бок, чтобы разбудить. Но хозяин не проснулся, а завалился на бок, на ступеньки, и остался лежать, не шевелясь. И только тогда до меня дошло, что дело неладно. А что я мог сделать? Я так растерялся, что сел и завыл...

И только тогда прохожие обратили внимание, что с дедом Васькой — это моего хозяина так звали, — что-то неладно. Вот уже рядом остановилась пожилая женщина, наклонилась, но учуяла, видно, что от деда Васьки несет перегаром, поморщилась и отошла. Потом остановились несколько молодых девчонок, тоже посмотрели на деда Ваську поближе и быстро пошли дальше. Народу скапливалось все больше и больше: я уж замечал, если где драка или скандал, люди собираются, чтобы посмотреть. Лишь бы их самих это не касалось, а так это им отличное развлечение, навроде телевизора.

А вот уже и милиция подошла. Этого толстого мента я знал отлично, и он нас с дедом Васькой знал, и даже не гонял никогда, а хозяина моего уважительно называл Васильичем. С толстым был еще один, молоденький и тощенький. Он принял скучающий вид и стал смотреть по сторонам. Ясно было, что ему неохота тащить деда Ваську в вытрезвитель. А толстый тоже попробовал разбудить моего хозяина, но не смог, враз посерьезнел, достал из кармана большую такую хрипучую штуковину вроде телефонной трубки и что-то в нее пробурчал.

Вскоре подъехала машина, только не милицейская, а другая, побольше. От нее гадко пахло, совсем как в лечебнице, куда меня дед Васька однажды водил. Из машины вышла толстая тетка и парень. У тетки оказался зычный голос, она быстро объявила собравшимся, что здесь им не цирк, и нечего скапливаться, и стала что-то делать с дедом Васькой. Потом позвала еще водителя своей машины, они положили деда Ваську на носилки и поставили их в машину. Я попробовал было сунуться следом, но на меня махнули тяжелой сумкой, и дверца захлопнулась. Машина уехала, завывая, как добрая сотня котов, а я остался на улице. Толстый мент покачал головой, сказал что-то своему напарнику, и они пошли дальше. Про меня он и не вспомнил. Ну а что ему про меня вспоминать?..

Я посидел на улице, надеясь, что дед Васька вернется и заберет меня. Так однажды уже случалось, когда я еще был совсем маленьким, я вспомнил. Тогда за ним тоже приехала плохо пахнущая завывающая машина, прямо к нам домой, и его тоже положили на носилки и понесли. Только возле самой машины он проснулся, начал ругаться, и его отпустили. Но сегодня я сидел и сидел, а хозяин все не возвращался... И тогда я решил возвращаться домой — вдруг его уже отпустили, и он ждет меня там? Он же знает, что я могу и сам вернуться домой, я отлично знаю наш район, и даже на метро умею ездить. Меня, вообще-то, не пускают в метро без намордника и поводка, а еще заставляют платить за меня. Поэтому мы с хозяином делали так: он проходил бесплатно по какой-то своей бумажке, а я делал вид, что иду вовсе не с ним, что я сам по себе — и либо быстро прошмыгивал мимо тетеньки в униформе, или подлезал под "рогами" турникетов. Это довольно сложно — один раз меня все-таки прищемило и выдрало клок шерсти на спине, — но я наловчился. Понятно, на платформе меня уже не догонят... Правда, поначалу я страшно боялся поездов, а потом привык. Главное, когда ездишь в метро — следить, чтобы тебе не отдавили лапы и чтобы дверьми не прищемило. И когда едешь по самоходной лесенке — я знаю, как она называется, только все время забываю, — надо не зевать, а то тоже можно прищемить лапу.

Но сегодня мне не надо было ехать в метро, потому что мы с дедом Васькой бродили по своему району. Вообще-то, можно было запрыгнуть в автобус, чтобы зря не бегать, но в него набилось столько народу, что я всерьез испугался за свои лапы и решил, что сам добегу...

До дому я добрался, когда уже стемнело. Дверь нашего подъезда, как всегда, была приоткрыта и даже заложена для верности кирпичом, чтобы не захлопнулась — людям неудобно искать ключи, когда обе руки заняты сумками, а не ставить же их наземь, прямо в лужу? Я шмыгнул внутрь, не обращая внимания на хозяевых приятелей, которые крикнули что-то мне вслед.

А вот наша квартира была заперта, конечно. Я поскребся под дверью, пару раз гавкнул, но никто не открыл. От придверного коврика пахло чужими людьми, а еще на двери была прилеплена белая бумажка, которой раньше не было. Я гавкнул еще разок, погромче, и на этот раз меня услышали. Выглянула соседка, увидела меня и разохалась. Я ничего не понял из того, что она говорила, она все повторяла "бедный Джек, бедный Джек!" Почему я бедный?.. Потом она вынесла мне поесть — она меня иногда кормила, когда дед Васька напивался и забывал, что я тоже есть хочу, — погладила и еще раз сказала "бедный Джек!.."

Я заночевал на коврике у двери, но и утром дед Васька не пришел. Не пришел он и на следующий день, и через день (хорошо еще, меня соседка кормила)... Вместо него пришли какие-то чужие люди, открыли нашу квартиру, а когда я попробовал на них рыкнуть, шуганули меня на лестницу. Я вовсе не трус, но с этими людьми были милиционеры, а у них очень тяжелые ботинки и еще есть дубинки. Меня однажды огрели такой по хребту, и на второй раз напрашиваться мне вовсе не хотелось.

И вот пока я с лестницы наблюдал, как из квартиры стали выносить наши вещи — любимый хозяйский диван, на котором мне иногда позволялось спать, кресла и ковер, который я щенком обгрыз с одного угла, — я понял, что дед Васька больше не придет. И что это теперь не мой дом... Дома у меня больше нет. И хозяина у меня нет тоже...

И я ушел жить на улицу. Сперва меня кормили люди в нашем дворе, особенно наша соседка, а потом перестали. Потому что я довольно много ем, я же большой, а у всех этих людей есть кого кормить, кроме меня. А еще мне было очень грустно, когда они, проходя мимо меня — я ночевал в подъезде, — отводили глаза и делали вид, что не знают меня. Я слышал, как та наша соседка говорила другой тетке, что у нее сердце кровью обливается на меня смотреть, но к себе она меня взять не может. Потому что меня не прокормить... И тогда я ушел совсем, чтобы не отравлять им жизнь.

Жить на улице можно. Тяжело, конечно, но кое-как я приспособился. И почему дед Васька всегда гонял меня с помоек? На них можно найти столько всякой еды! Другое дело, что и кроме меня охотники найдутся, ну да мне драться не привыкать. Хотя, конечно, связываться с целой стаей я не стану, я не сумасшедший. Драпать, оно, конечно, не слишком приятно, но куда деваться-то?

Помойки — это замечательно, но досыта таким манером все равно не наешься. Тогда я стал в метро кататься. Давно заметил: люди смотрят, как я езжу в метро, круглыми глазами, как будто я чудо света. Так десяток раз в одно и то же время проедешься, тебя узнавать станут, и ты узнавать станешь. А у людей, когда они на работу едут, всегда бутерброды какие-нибудь с собой есть... Тоже подспорье. Но все равно голодно. Наверно, недаром дед Васька звал меня "ненасытной утробой"... Не привык я впроголодь жить. Правда, в последние полгода нам приходилось туговато, но голодными все же не ходили. Дед Васька иной раз говорил приятелям, что лучше себе выпить не купит, чем меня голодным оставит...

Раньше, когда он не только пенсию получал, но и на стоянке работал, мы вообще отлично жили. Автостоянка — это ж золотое дно! Конечно, пахнет там не очень здорово, но... Нас с дедом Васькой ценили, потому что он на дежурстве не пил, а я лаял громко, а еще не отлынивал, а честно по ночам территорию обходил. Один раз я таким манером застукал какого-то мужичка, да за штаны с забора стянул. Потом оказалось, что он не вор, а просто решил дорогу срезать через нашу территорию, но меня все равно зауважали. И даже премию нам с хозяином дали. Он тогда на радостях купил себе водки, а мне огромную кость со здоровенным шматом мяса. Ну и даже если без премий — тоже хорошо. По ночам если ворота открыть и позволить машину поставить, за это денежки платили, а иногда едой расплачивались и выпивкой. А иные приплачивали за то, чтобы мы с хозяином за их гаражом особо присматривали. Словом, хорошо мы там жили. Пока дед Васька не начал на дежурстве пить. Раз простили, два, а там и выгнали...

Вот я подумал и решил на ту стоянку наведаться. Я-то ведь не пью, а сторожить умею. Один хозяйский приятель, подполковник в отставке, который на нашей стоянке машину держал, говорил, что если бы я не был таким ленивым, мне бы прямая дорога в служебные собаки. Потому как я умный, послушный и громких звуков не пугаюсь. А я правда не пугаюсь. Вот когда салют на улице, иные шавки аж писаются с перепугу, а мне хоть бы что. Ну гремит и гремит, грозы же я не боюсь, а какая разница?..

Однако на стоянке работали теперь совсем другие люди, а вместо старого сенбернара, с которым мы хорошо ладили, теперь там жила целая свора мелких брехучих шавок. Они меня и погнали. Мелкие-то мелкие, а вцепится такая мелкая зубами в лапу — мало не покажется!..

На рынке тоже закрепиться не удалось: там своя стая обитала, и чужаков они к себе не брали. Можно было попробовать с вожаком подраться, но кроме него там кобелей хватало, со всеми я бы не справился. И оттуда меня гоняли... Хотел было в родной подъезд вернуться, ан не пустили. То ли не узнали — я похудел, а уж грязный был! — то ли так просто. На помойках без меня голодных хватало, одним метро не прокормишься, да и опасно... А хуже всего, что один. Когда в стае, оно легче. Я пробовал даже свою собрать, но... я все-таки домашний, уличных законов почти не знаю, так что не очень-то ко мне стремились присоединиться. Кому нужен такой вожак?..

А тут и снег выпал — зима началась. По ночам стало примораживать, а лучшие местечки возле теплотрасс, по подвалам и подъездам давно заняты... Что же, подыхать, что ли? По всему выходило, что именно так. Только мне не хотелось замерзнуть или с голодухи окочуриться, чтобы меня потом крысы сожрали. Обидно это. Ну что я людям плохого сделал, что они меня отовсюду гоняют? Да я еще что, а я ведь на других насмотрелся. Маленькая вот была шавочка, Матильдой звали, так ее хозяйка на улицу выкинула только потому, что она на ребенка хозяйкого зубы оскалила. А кто бы не оскалил, когда тебя за хвост дергают! Хорошая была собачка, хотя обычно эта мелочь — дрянь брехучая, не больше того. А Мотька долго на улице продержалась, хотя породистые малявочки и недели обычно не выживают. Под автобус угодила, дуреха — никак не могла понять, как нужно правильно дорогу переходить... Жалко ее. А с другой стороны, если подумать — ей же и позавидуешь. Ей уже ни мерзнуть, ни голодать не придется...

Вот брел я как-то по улице — зимой по ночам хоть волком вой, такая холодрыга, а если двигаться, то вроде оно и ничего, терпеть можно, — думал. Плохо мне было. Утром подрался с несколькими псами, которые решили всю помойку под себя загрести, прогнал. Правда, и они меня потрепали, порвали здорово. А еще я хромал, потому что лапу дернул. В метро сегодня какая-то тетка своей тележкой на колесиках чуть меня под поезд не столкнула, еле успел извернуться. Но лапу вот потянул...

На середине дороги я остановился, чтобы нужного светофора дождаться. Я же знаю, что идти можно, когда нижний фонарик загорается. Тогда машины останавливаются (не все, правда), и можно улицу переходить. Лучше это, конечно, вместе с людьми делать, но уж поздно было, ни одной живой души. Ну а раз людей на дороге нет, разве ж машина притормозит? Неважно, какой там светофор, они ж все торопятся страшно... А я, дурак, задумался и не сообразил, в какую сторону метнуться...

Помню только, что меня подбросило вверх, а потом шваркнуло о землю. В глазах стало темно, и я только успел подумать, что Матильде повезло меньше — она умерла не сразу...

...Над ухом что-то рявкнуло, и я от неожиданности открыл глаза. По всему выходило, что я очень даже живой!.. У меня даже не болело ничего, кроме того, что и раньше болело — потянутой лапы и порванного плеча. Валялся я на обочине дороги, где меня машина сбила, а рявкнул, должно быть, автомобильный гудок. Тут я проморгался, на лапы встал и... решил, что, наверно, все-таки умер. Потому что улица была совсем не похожа на ту, по которой я бродил ночью. Да шут с ним, что не похожа, я б решил, что меня зрение подводит, но запах!.. Эта улица пахла не так! Неправильно она пахла, а уж допустить, что меня сразу и глаза и нюх подводят, я никак не мог...

И где же это я оказался? Может, пока я валялся, меня подобрали и отвезли в какой-то чужой район? Но, во-первых, зачем бы это, а во-вторых... я бывал в других районах, и в другой город мы с дедом Васькой ездили как-то, но они были... обыкновенные! И пахли обыкновенно! А эта улица была... ну совсем неправильная!..

Удивлялся я недолго. Ну какая разница, где я оказался? Главное — быстренько разведать, где тут можно перекусить и заночевать, а остальное мне как-то и неважно. И я отправился бродить, с каждым шагом замечая все больше и больше неправильного.

Во-первых, от меня люди шарахались. Все, без исключения. Я, конечно, большой. Я ростом до середины бедра взрослому мужчине, а из-за лохматости кажусь еще больше. Еще один хозяйский приятель говорил, что я — наверняка помесь кавказской овчарки с кем-то таким же большим. Цвета я — это тоже все говорили — очень красивого, темно-бурого с сединой, и подшерсток песочный. Дед Васька говорил — "кофе и перец с солью". (Нюхал я однажды перец, просто ужас!.. Как не помер, даже не знаю...) Только я сейчас такой грязный, что цвета не разобрать... Так вот, о чем это я? А! В моем родном городе — а я все больше убеждался, что занесло меня куда-то в дальние края, — от меня не шарахались. Ну разве что люди в светлой одежде или особенно нервные старушки. А тут... чуть ли не к стенам прижимались и смотрели, как на ужасное чудовище.