Легче пёрышка

Меня зовут Славен Назар Боранич, и я знаю, как выглядит смерть.

Смерть — не скелет в истлевшем саване, с острой косой в костлявых руках. Не бородатый муж с крыльями за спиной, бережно ведущий тебя к реке забвения. Не четырёхрукий властелин с синей кожей, восседающий на огромном быке. Не уродливая старуха с длинным ядовитым языком. Не мужчина в чёрной робе с бледным лицом. Не правитель подземного царства с шакальей головой. И не красная кошка с горящим зелёным пламенем глазами.

У неё высокий рост и прекрасная фигура. Штаны из плотной ткани обтягивают длинные ноги. Ботинки с высокой шнуровкой подчёркивают красивые икры. Куртка из плотной потёртой кожи, снабжённая множеством пряжек, ремней и кармашков, безуспешно пытается спрятать выдающуюся грудь. Широкий пояс с множеством заклёпок подчёркивает тонкую талию. Я могу лишь догадываться, что её пальцы тонки и изящны — перчатки с металлическими пластинами на тыльной стороне закрывают руки по локоть.

У смерти яркие рыжие волосы, прекрасные, словно налитые внутренним светом. Они убраны в толстую косу, которая сбегает по спине, почти касаясь упругих ягодиц. И лицо. Бледная чистая кожа, покрытая россыпью веснушек. Тонкие совершенные черты и ярко-зелёные глаза с морщинками в уголках от привычки часто улыбаться.

Смерть молода и прекрасна. На неё хочется смотреть, не отрываясь, но одновременно — бежать, не разбирая пути. Она будит противоположные чувства, одно из которых — безотчётный всепоглощающий ужас.

Меня зовут Славен Назар Боранич, но я не знаю, кто я.

* * *

Городок, в котором я родился и прожил всю свою жизнь (а это почти целых семь лет), не был ни большим, ни оживлённым. Дубравице отличался от большой деревни наличием лесопилки с паровым приводом, почти истощившейся оловянной шахты (которая до сих пор исправно обеспечивала работой больше сотни человек), а также трёхэтажной ратушей с острым шпилем. По всей округе, а также, если верить горожанам, по всему миру, мы были знамениты прекрасными гончарными изделиями. Все жители, а их насчитывалось почти четыре тысячи человек, были рьяными патриотами своего города, что находило отображение на росписи ваз, горшков и тарелок. Основным мотивом всегда были либо упомянутая ратуша с её знаменитыми (прежде всего, противным боем восемь раз в сутки) часами, либо Прорва — глубокое ущелье, по дну которого текла речка Стремница, либо фестиваль тыквенных пирогов (это выражалось в разнообразных тыквенных орнаментах, с самими тыквами, пирогами, тыквенными листьями, семечками и побегами).

Жизнь моя была лёгкой и беззаботной — отец был преуспевающим шорником, а конская упряжь — вещь, нужная всегда, ведь никто же не может всерьёз верить, что громыхающие паровые повозки, которые появились где-то там на краю света, где ходят люди с пёсьими головами, смогут хоть когда-нибудь заменить четвероногого друга! Наш дом, совмещённый с мастерской отца, был просторным, каменным и двухэтажным, укрыт, конечно же, глиняной черепицей, и вызывал зависть у многих маминых подружек.

Будущее моё было строго распланировано: в следующем году я собирался пойти в школу, а пока что сносно умел читать, благодаря маме, и имел представление о шорном деле, которое собирался унаследовать от отца. Впрочем, меня не особо привлекала возня с упряжью, мне, как и всякому мальчишке, хотелось приключений. Поэтому я с друзьями частенько забегал в таверну дяди Мило, где мы, затаив дыхание, слушали рассказы о приключениях его молодости.

Дядя Мило был седым стариком с пышными усами, просто потрясающе крутым шрамом через правый глаз, и крепкими ладонями, на тыльных сторонах которых были вытатуированы грифоны — символ его службы наёмником вечность назад. Несмотря на возраст, дядя Мило был силён и крепок, прекрасно управлялся с саблей и револьвером, что иногда, уступая нашим назойливым просьбам, и демонстрировал, разрубая подброшенную тыкву на шестнадцать (мы считали!) частей, или сбивая пулей яблоко с полусотни шагов.

Я обожал его рассказы, это всегда было одним из любимых способов провести время, наравне с лазаньем по горам, прокрадыванием в оловянную шахту (чтобы быть выволоченным за ухо одним из шахтёров) или охотой на лис и зайцев в окрестных лесах. И лишь две вещи омрачали моё настроение: его постоянное восхваление технического прогресса, сопровождающееся пророчествами о том, что вскоре профессия папы перестанет быть нужна, ведь лошадей вытеснят паровые механизмы, типа свистящего монстра с нашей лесопилки, и вечерние визиты папы в его таверну. Заработок отца позволял регулярно посещать заведение, чтобы опрокинуть пару кружечек сидра, реже — вина, или же ядрёного яблочного самогона. Я ненавидел выпивку, многократно клялся, что никогда не буду пить — ведь возвращение домой частенько сопровождалось громкими скандалами с битьём посуды (украшенной, как обычно, тыквенным орнаментом) и сдавленным плачем мамы. Отец всегда потом извинялся, пытался загладить вину, даже бросить пить. Но это всегда повторялось снова.

Я не верил, что этому когда-то придёт конец, думал, что мои добрые и любящие родители так и будут регулярно ссориться и мириться после вечерних попоек отца, что это будет длиться вечно. Я ошибался.

Однажды утром я, продрав глаза, увидел зрелище, от которого пришёл в ужас. Мама лежала на полу с шеей, вывернутой под неестественным углом, а папа висел на грязной верёвке, закинутой за потолочную балку, ноги его почти касались опрокинутого табурета.

Дальше события понеслись чередой размытых образов: помню, что прибежал к дяде Мило, в надежде, что он, с его опытом, сможет вернуть всё назад, разбудить маму и папу, развеять дурную шутку. Смутно помню, как дядя Брухе, нацепивший свою полицейскую инсигнию поверх рубахи, задавал мне вопросы и записывал ответы в маленький блокнотик. Помню, как стоял над могилой родителей и плакал, плакал не переставая.

Дубравице — прекрасный город, населённый чудесными людьми. Я, оказавшись сиротой, не остался один. Тётя Фирца была согласна меня усыновить, а дядя Мило неоднократно предлагал переселиться к нему, предложения сыпались как от знакомых, так и незнакомых людей. Я упрямо цеплялся за прошлое и не хотел покидать отчий дом, в душе ожидая, что если я буду тут, то папа и мама однажды вернутся. Мне не дали умереть с голоду, соседки и знакомые учредили чёткую очередь, поэтому я был сыт, вымыт и одет.

Я не знаю, сколько прошло времени, дни слились в один бесконечный, прерываемый на сон и еду. Но затем, когда ночи начали становиться длинней, а деревья в лесу покрываться золотом и багрянцем, пришли перемены. Мне стали сниться странные сны. Сны о мире высоких домов из стекла и бетона, где почти не осталось лошадей, а были лишь тихо рычащие повозки. О мире, где кино можно было смотреть не в битком набитой таверне дяди Мило два раза в год во время больших ярмарок, а каждый день и у себя дома, причём со звуком и в цвете. О мире, где моим именем было не привычное "Славен", а "Назар", почему-то казавшееся не менее привычным.

* * *

Я не понимал, что со мной происходит, почему я теряюсь в собственных мыслях и чувствах, почему события снов не забываются поутру, а становятся чем-то типа давних утихших воспоминаний. Я не мог понять, как мне может быть "почти семь" и "почти пятьдесят", как я могу ещё не успеть пойти в школу, но уже давным-давно закончить университет? Почему похороны родителей вспоминаются дважды, причём в первый раз те умерли от старости? Откуда я знаю, что такое "двигатель внутреннего сгорания", "телевизор", "смартфон" или "компьютер"?

Не в силах вынести каши, творящейся в голове, я пошёл к единственному человеку, который, как считала моя юная половина, знал абсолютно всё.

Я ожидал, что меня подымут на смех, что сочтут безумцем, повредившимся в уме после смерти родителей, что посчитают мои проблемы не заслуживающей внимания ерундой, либо же попытками одинокого ребёнка привлечь к себе побольше внимания. Поэтому рассказал лишь в общих чертах — что мне снится, словно я взрослый.

Дядя Мило, по мере моего сбивчивого рассказа, всё мрачнел и мрачнел. Наконец, когда я выдохся и в изнеможении положил голову на барную стойку, он коротко сказал:

— Ты Просыпаешься.

И что-то в его тоне сказало, что это пишется с большой буквы.

— В нашем Восемнадцатом егерском, — продолжал он, — был один парень, звали его Иппи Зануда. Он рассказывал, что помнит, как был личным телохранителем ещё Бреона Великого. Мы бы подняли его на смех, но клинком он действительно владел как бог. Правда сабля ему была непривычна, он где-то откопал длинный меч, которыми уже не пользуются лет двести. Хороший был парень, пусть и слегка надменный.

— Был?

— Получил пулю в ключицу. Мы отступали по лесам и болотам, доктор погиб чуть ранее. Лихорадка и смерть. Но до того он рассказывал много очень интересных вещей.

— Может он просто всё насочинял? Ну, про Бреона. Это же было лет четыреста назад? Вон Заки тоже любит приврать, что его папа самый сильный и может поднять целый дом.

— Ха-ха, дом не дом, поднять не поднять, а пару кувшинов сидру опрокинуть — это он запросто! Но нет, не врал. У нас в отряде был Дейни Школяр, который почти доучился в Биденском университете. Говорил, что описания Иппи очень точные, что тот действительно знаком с бытом при дворе Бреона.

— Может он тоже где-то учился? Ну, в каком-то университете?

Дядя Мило рассмеялся.

— И научился махать антикварным мечом? Ну, возможно. Вот только Дейни рассказывал также, что у них был целый курс по Проснувшимся. Что это явление не слишком частое, но и отнюдь не редкость. Где-то один на то ли десять, то ли двадцать тысяч человек, уже не помню.

— И что даёт это пробуждение?

— Ничего хорошего. Печаль и загубленную жизнь.

Голос его стал серьёзным, а пышные седые усы словно обвисли.

— Ты знаешь, что происходит с человеком после смерти?

— Он попадает на небо к ангелам? А если был плохим — попадает в ад? — предположил я.

— Ангелам? Ад? Что за чушь?

Я понял, что сказано что-то не то лишь когда это повторил дядя Мило. Слова такого родного языка в его устах прозвучали чуждо и с ужасным акцентом. Я отмахнулся от этого несоответствия, закрыл глаза и наморщил лоб, вспоминая рассказы мамы.

— После смерти люди видят Красную Кошку и идут за её сияющим взглядом. Она приводит их к Великой Реке, где их подхватывает течение, и отправляет в Божественный Океан. Течение Сущего смывает их дела и заботы, убирает горести и сожаления. И потом, когда душа сияет первозданной чистотой, она вновь подымается ввысь, чтобы стать новым человеком.

— Верно. Но иногда случается непредвиденное. Иногда память о предыдущей жизни не исчезает насовсем. Иногда человек начинает вспоминать своё прошлое воплощение, кем он был раньше.

— Здорово! То есть ты хочешь сказать, что я...

— Погоди радоваться, малец! Всем Проснувшимся приходится очень туго в жизни. И очень-очень редко, когда они могут стать счастливыми.

— Но почему? Ведь если ты помнишь прошлую жизнь, ты сразу становишься крутым, кучу всего знаешь и умеешь! И ещё ты знаешь, где зарыты древние сокровища и разные клады!

Старик фыркнул.

— И много толку от тех знаний? Сильно ли тебе поможет умение ковыряться в земле деревянной мотыгой, в наш просвещённый век пара и электричества? Слишком поможет умение махать двуручным мечом или стрелять из лука, если можно взять в руки винтовку или револьвер! Много кладов зарыл какой-нибудь крестьянин, едва наскребающий на жизнь?

— А может, — не сдавался я, — в прошлой жизни был крутым кузнецом! И знал забытый секрет кузнечного мастерства!

— Например?

— К примеру, умел ковать диамантитовую сталь!

Дядя Мило фыркнул. Я не понял, в чём дело, но улыбнулся в ответ. Лицо старика начало краснеть и мне показалось, что ему стало плохо, поэтому я влез на стойку, готовый в любое мгновение прийти на помощь, пусть и не имел понятия как. Лицо его краснело и щёки раздувались, и когда я уже готов был бежать на улицу и звать хоть кого-то на помощь, проклиная раннее утро и отсутствие завсегдатаев, дядя Мило взорвался. Хохот его был глубоким, гулким и совершенно неудержимым. Беспокойство за старика вмиг сменилось глубокой обидой.

— Кузнец! Диамантит! — дядюшка растирал по щекам слёзы. — Сколько раз я слышу эти сказки! Волшебные мечи, способные резать любую сталь! Такие крутые, что их секрет был потерян сотни лет назад! Тайная ложа секретных кузнецов, хранившая секрет и унёсшая его в могилу!

— Потому что они были отважными и не сломились под пытками!

— Лави, малыш! Я постоянно слышу сказки о древних мудрецах, которые знали то, что нам неведомо ныне! О сгинувших в истории секретах, которые нам никогда не повторить! Это дерьмо!

— Но...

— Самое настоящее дерьмо! — дядя Мило выхватил револьвер из набедренной кобуры и ловко провернул его на пальце. — Посмотри на эту крошку! Высокоуглеродистая сталь! Воронение! Бронзовые накладки! Пусть какой-то древний пердун попробует повторить своим дурацким молотком! Лави, все утерянные секреты стали таковыми только потому, что перестали кому-либо быть нужны. Может быть диамантит и хорош. Но хорош он был сотни и сотни лет назад, против говёных клинков из болотного железа. Тогда и простая сталь была редкостью. А сейчас есть литейные конверторы, промышленность! Паровые машины! Прогресс! Наука! Печатный пресс!

Я вздохнул. Дядя Мило был ярым фанатом всего нового и мог так разговаривать часами. Пусть это было всегда захватывающе, но сейчас меня интересовало другое.

— А магия? — перебил его я.

— Что магия?

— Ну, а вдруг в прошлой жизни человек был магом?

— Пф, много ли ты видел магов? За сорок лет службы я их встречал только восемь раз, да и то, один раз почти не считается — мы наблюдали издалека за сражением, а идиотов подойти поближе как-то не нашлось! Так что не быть тебе магом, сынок.

— Ну всё равно, — я упрямо мотнул головой, — уметь махать мечом — тоже круто! Ребята бы обзавидовались!

— Ребята? Твои дружки-сорванцы? — на лице Мило появилось сочувствие. — Это самое тяжёлое. Все, кто Проснулся, лишены детства.

— Но почему?

— Проснувшийся — он как взрослый, запертый в детском теле. Возиться со сверстниками ему неинтересно, а те, кто постарше — его не примут, ведь он — говорящая взрослыми словами малышня. У взрослого не по годам умный ребёнок может вызвать умиление, но по-настоящему равным он ему не станет. И пока Проснувшийся не подрастёт, он обречён на одиночество.

— Ну а вдруг всё-таки вспомнит что-то важное, что-то неизвестное! — не сдавался я. Перспектива быть кем-то типа говорящего кота для окружающих взрослых, или возомнившего о себе засранца среди друзей, возможно, к тому моменту бывших, меня совершенно не радовала.

— Может и такое бывает, — пожал плечами дядя Мило, — но я подобного не слышал. И, насколько я знаю, Дейни Школяр тоже. Но может он просто не доучился?

Я тоже на это надеялся. Очень.

* * *

В прошлой жизни я читал очень много книг о различных путешественниках между мирами. Не только про тех, кто переносился в новый мир телесно, но и тех, чья душа находила приют в новом теле. И, вроде бы, я подходил под определение последнего. Но я совершенно не чувствовал себя попаданцем. Славный парень Славен Боранич — это я, но при этом Назар Константинович Светёлкин — тоже моё имя. Непрекращающиеся сны не показывали ничего нового — они были словно потоком далёких воспоминаний, всего, что я когда-то помнил и знал, но подзабыл за семь лет новой жизни. Я словно просто переехал в другую страну, а потом весточка из дому заставила вспомнить тех, кто остался на родине, тех, кого я любил. Тех, с кем не суждено встретиться вновь.