Легче пёрышка

Меня зовут Славен Назар Боранич, и я знаю, как выглядит смерть.

Смерть — не скелет в истлевшем саване, с острой косой в костлявых руках. Не бородатый муж с крыльями за спиной, бережно ведущий тебя к реке забвения. Не четырёхрукий властелин с синей кожей, восседающий на огромном быке. Не уродливая старуха с длинным ядовитым языком. Не мужчина в чёрной робе с бледным лицом. Не правитель подземного царства с шакальей головой. И не красная кошка с горящим зелёным пламенем глазами.

У неё высокий рост и прекрасная фигура. Штаны из плотной ткани обтягивают длинные ноги. Ботинки с высокой шнуровкой подчёркивают красивые икры. Куртка из плотной потёртой кожи, снабжённая множеством пряжек, ремней и кармашков, безуспешно пытается спрятать выдающуюся грудь. Широкий пояс с множеством заклёпок подчёркивает тонкую талию. Я могу лишь догадываться, что её пальцы тонки и изящны — перчатки с металлическими пластинами на тыльной стороне закрывают руки по локоть.

У смерти яркие рыжие волосы, прекрасные, словно налитые внутренним светом. Они убраны в толстую косу, которая сбегает по спине, почти касаясь упругих ягодиц. И лицо. Бледная чистая кожа, покрытая россыпью веснушек. Тонкие совершенные черты и ярко-зелёные глаза с морщинками в уголках от привычки часто улыбаться.

Смерть молода и прекрасна. На неё хочется смотреть, не отрываясь, но одновременно — бежать, не разбирая пути. Она будит противоположные чувства, одно из которых — безотчётный всепоглощающий ужас.

Меня зовут Славен Назар Боранич, но я не знаю, кто я.

* * *

Городок, в котором я родился и прожил всю свою жизнь (а это почти целых семь лет), не был ни большим, ни оживлённым. Дубравице отличался от большой деревни наличием лесопилки с паровым приводом, почти истощившейся оловянной шахты (которая до сих пор исправно обеспечивала работой больше сотни человек), а также трёхэтажной ратушей с острым шпилем. По всей округе, а также, если верить горожанам, по всему миру, мы были знамениты прекрасными гончарными изделиями. Все жители, а их насчитывалось почти четыре тысячи человек, были рьяными патриотами своего города, что находило отображение на росписи ваз, горшков и тарелок. Основным мотивом всегда были либо упомянутая ратуша с её знаменитыми (прежде всего, противным боем восемь раз в сутки) часами, либо Прорва — глубокое ущелье, по дну которого текла речка Стремница, либо фестиваль тыквенных пирогов (это выражалось в разнообразных тыквенных орнаментах, с самими тыквами, пирогами, тыквенными листьями, семечками и побегами).

Жизнь моя была лёгкой и беззаботной — отец был преуспевающим шорником, а конская упряжь — вещь, нужная всегда, ведь никто же не может всерьёз верить, что громыхающие паровые повозки, которые появились где-то там на краю света, где ходят люди с пёсьими головами, смогут хоть когда-нибудь заменить четвероногого друга! Наш дом, совмещённый с мастерской отца, был просторным, каменным и двухэтажным, укрыт, конечно же, глиняной черепицей, и вызывал зависть у многих маминых подружек.

Будущее моё было строго распланировано: в следующем году я собирался пойти в школу, а пока что сносно умел читать, благодаря маме, и имел представление о шорном деле, которое собирался унаследовать от отца. Впрочем, меня не особо привлекала возня с упряжью, мне, как и всякому мальчишке, хотелось приключений. Поэтому я с друзьями частенько забегал в таверну дяди Мило, где мы, затаив дыхание, слушали рассказы о приключениях его молодости.

Дядя Мило был седым стариком с пышными усами, просто потрясающе крутым шрамом через правый глаз, и крепкими ладонями, на тыльных сторонах которых были вытатуированы грифоны — символ его службы наёмником вечность назад. Несмотря на возраст, дядя Мило был силён и крепок, прекрасно управлялся с саблей и револьвером, что иногда, уступая нашим назойливым просьбам, и демонстрировал, разрубая подброшенную тыкву на шестнадцать (мы считали!) частей, или сбивая пулей яблоко с полусотни шагов.

Я обожал его рассказы, это всегда было одним из любимых способов провести время, наравне с лазаньем по горам, прокрадыванием в оловянную шахту (чтобы быть выволоченным за ухо одним из шахтёров) или охотой на лис и зайцев в окрестных лесах. И лишь две вещи омрачали моё настроение: его постоянное восхваление технического прогресса, сопровождающееся пророчествами о том, что вскоре профессия папы перестанет быть нужна, ведь лошадей вытеснят паровые механизмы, типа свистящего монстра с нашей лесопилки, и вечерние визиты папы в его таверну. Заработок отца позволял регулярно посещать заведение, чтобы опрокинуть пару кружечек сидра, реже — вина, или же ядрёного яблочного самогона. Я ненавидел выпивку, многократно клялся, что никогда не буду пить — ведь возвращение домой частенько сопровождалось громкими скандалами с битьём посуды (украшенной, как обычно, тыквенным орнаментом) и сдавленным плачем мамы. Отец всегда потом извинялся, пытался загладить вину, даже бросить пить. Но это всегда повторялось снова.

Я не верил, что этому когда-то придёт конец, думал, что мои добрые и любящие родители так и будут регулярно ссориться и мириться после вечерних попоек отца, что это будет длиться вечно. Я ошибался.

Однажды утром я, продрав глаза, увидел зрелище, от которого пришёл в ужас. Мама лежала на полу с шеей, вывернутой под неестественным углом, а папа висел на грязной верёвке, закинутой за потолочную балку, ноги его почти касались опрокинутого табурета.

Дальше события понеслись чередой размытых образов: помню, что прибежал к дяде Мило, в надежде, что он, с его опытом, сможет вернуть всё назад, разбудить маму и папу, развеять дурную шутку. Смутно помню, как дядя Брухе, нацепивший свою полицейскую инсигнию поверх рубахи, задавал мне вопросы и записывал ответы в маленький блокнотик. Помню, как стоял над могилой родителей и плакал, плакал не переставая.

Дубравице — прекрасный город, населённый чудесными людьми. Я, оказавшись сиротой, не остался один. Тётя Фирца была согласна меня усыновить, а дядя Мило неоднократно предлагал переселиться к нему, предложения сыпались как от знакомых, так и незнакомых людей. Я упрямо цеплялся за прошлое и не хотел покидать отчий дом, в душе ожидая, что если я буду тут, то папа и мама однажды вернутся. Мне не дали умереть с голоду, соседки и знакомые учредили чёткую очередь, поэтому я был сыт, вымыт и одет.

Я не знаю, сколько прошло времени, дни слились в один бесконечный, прерываемый на сон и еду. Но затем, когда ночи начали становиться длинней, а деревья в лесу покрываться золотом и багрянцем, пришли перемены. Мне стали сниться странные сны. Сны о мире высоких домов из стекла и бетона, где почти не осталось лошадей, а были лишь тихо рычащие повозки. О мире, где кино можно было смотреть не в битком набитой таверне дяди Мило два раза в год во время больших ярмарок, а каждый день и у себя дома, причём со звуком и в цвете. О мире, где моим именем было не привычное "Славен", а "Назар", почему-то казавшееся не менее привычным.

* * *

Я не понимал, что со мной происходит, почему я теряюсь в собственных мыслях и чувствах, почему события снов не забываются поутру, а становятся чем-то типа давних утихших воспоминаний. Я не мог понять, как мне может быть "почти семь" и "почти пятьдесят", как я могу ещё не успеть пойти в школу, но уже давным-давно закончить университет? Почему похороны родителей вспоминаются дважды, причём в первый раз те умерли от старости? Откуда я знаю, что такое "двигатель внутреннего сгорания", "телевизор", "смартфон" или "компьютер"?

Не в силах вынести каши, творящейся в голове, я пошёл к единственному человеку, который, как считала моя юная половина, знал абсолютно всё.

Я ожидал, что меня подымут на смех, что сочтут безумцем, повредившимся в уме после смерти родителей, что посчитают мои проблемы не заслуживающей внимания ерундой, либо же попытками одинокого ребёнка привлечь к себе побольше внимания. Поэтому рассказал лишь в общих чертах — что мне снится, словно я взрослый.

Дядя Мило, по мере моего сбивчивого рассказа, всё мрачнел и мрачнел. Наконец, когда я выдохся и в изнеможении положил голову на барную стойку, он коротко сказал:

— Ты Просыпаешься.

И что-то в его тоне сказало, что это пишется с большой буквы.

— В нашем Восемнадцатом егерском, — продолжал он, — был один парень, звали его Иппи Зануда. Он рассказывал, что помнит, как был личным телохранителем ещё Бреона Великого. Мы бы подняли его на смех, но клинком он действительно владел как бог. Правда сабля ему была непривычна, он где-то откопал длинный меч, которыми уже не пользуются лет двести. Хороший был парень, пусть и слегка надменный.

— Был?

— Получил пулю в ключицу. Мы отступали по лесам и болотам, доктор погиб чуть ранее. Лихорадка и смерть. Но до того он рассказывал много очень интересных вещей.

— Может он просто всё насочинял? Ну, про Бреона. Это же было лет четыреста назад? Вон Заки тоже любит приврать, что его папа самый сильный и может поднять целый дом.

— Ха-ха, дом не дом, поднять не поднять, а пару кувшинов сидру опрокинуть — это он запросто! Но нет, не врал. У нас в отряде был Дейни Школяр, который почти доучился в Биденском университете. Говорил, что описания Иппи очень точные, что тот действительно знаком с бытом при дворе Бреона.

— Может он тоже где-то учился? Ну, в каком-то университете?

Дядя Мило рассмеялся.

— И научился махать антикварным мечом? Ну, возможно. Вот только Дейни рассказывал также, что у них был целый курс по Проснувшимся. Что это явление не слишком частое, но и отнюдь не редкость. Где-то один на то ли десять, то ли двадцать тысяч человек, уже не помню.

— И что даёт это пробуждение?

— Ничего хорошего. Печаль и загубленную жизнь.

Голос его стал серьёзным, а пышные седые усы словно обвисли.

— Ты знаешь, что происходит с человеком после смерти?

— Он попадает на небо к ангелам? А если был плохим — попадает в ад? — предположил я.

— Ангелам? Ад? Что за чушь?

Я понял, что сказано что-то не то лишь когда это повторил дядя Мило. Слова такого родного языка в его устах прозвучали чуждо и с ужасным акцентом. Я отмахнулся от этого несоответствия, закрыл глаза и наморщил лоб, вспоминая рассказы мамы.

— После смерти люди видят Красную Кошку и идут за её сияющим взглядом. Она приводит их к Великой Реке, где их подхватывает течение, и отправляет в Божественный Океан. Течение Сущего смывает их дела и заботы, убирает горести и сожаления. И потом, когда душа сияет первозданной чистотой, она вновь подымается ввысь, чтобы стать новым человеком.

— Верно. Но иногда случается непредвиденное. Иногда память о предыдущей жизни не исчезает насовсем. Иногда человек начинает вспоминать своё прошлое воплощение, кем он был раньше.

— Здорово! То есть ты хочешь сказать, что я...

— Погоди радоваться, малец! Всем Проснувшимся приходится очень туго в жизни. И очень-очень редко, когда они могут стать счастливыми.

— Но почему? Ведь если ты помнишь прошлую жизнь, ты сразу становишься крутым, кучу всего знаешь и умеешь! И ещё ты знаешь, где зарыты древние сокровища и разные клады!

Старик фыркнул.

— И много толку от тех знаний? Сильно ли тебе поможет умение ковыряться в земле деревянной мотыгой, в наш просвещённый век пара и электричества? Слишком поможет умение махать двуручным мечом или стрелять из лука, если можно взять в руки винтовку или револьвер! Много кладов зарыл какой-нибудь крестьянин, едва наскребающий на жизнь?

— А может, — не сдавался я, — в прошлой жизни был крутым кузнецом! И знал забытый секрет кузнечного мастерства!

— Например?

— К примеру, умел ковать диамантитовую сталь!

Дядя Мило фыркнул. Я не понял, в чём дело, но улыбнулся в ответ. Лицо старика начало краснеть и мне показалось, что ему стало плохо, поэтому я влез на стойку, готовый в любое мгновение прийти на помощь, пусть и не имел понятия как. Лицо его краснело и щёки раздувались, и когда я уже готов был бежать на улицу и звать хоть кого-то на помощь, проклиная раннее утро и отсутствие завсегдатаев, дядя Мило взорвался. Хохот его был глубоким, гулким и совершенно неудержимым. Беспокойство за старика вмиг сменилось глубокой обидой.

— Кузнец! Диамантит! — дядюшка растирал по щекам слёзы. — Сколько раз я слышу эти сказки! Волшебные мечи, способные резать любую сталь! Такие крутые, что их секрет был потерян сотни лет назад! Тайная ложа секретных кузнецов, хранившая секрет и унёсшая его в могилу!

— Потому что они были отважными и не сломились под пытками!

— Лави, малыш! Я постоянно слышу сказки о древних мудрецах, которые знали то, что нам неведомо ныне! О сгинувших в истории секретах, которые нам никогда не повторить! Это дерьмо!

— Но...

— Самое настоящее дерьмо! — дядя Мило выхватил револьвер из набедренной кобуры и ловко провернул его на пальце. — Посмотри на эту крошку! Высокоуглеродистая сталь! Воронение! Бронзовые накладки! Пусть какой-то древний пердун попробует повторить своим дурацким молотком! Лави, все утерянные секреты стали таковыми только потому, что перестали кому-либо быть нужны. Может быть диамантит и хорош. Но хорош он был сотни и сотни лет назад, против говёных клинков из болотного железа. Тогда и простая сталь была редкостью. А сейчас есть литейные конверторы, промышленность! Паровые машины! Прогресс! Наука! Печатный пресс!

Я вздохнул. Дядя Мило был ярым фанатом всего нового и мог так разговаривать часами. Пусть это было всегда захватывающе, но сейчас меня интересовало другое.

— А магия? — перебил его я.

— Что магия?

— Ну, а вдруг в прошлой жизни человек был магом?

— Пф, много ли ты видел магов? За сорок лет службы я их встречал только восемь раз, да и то, один раз почти не считается — мы наблюдали издалека за сражением, а идиотов подойти поближе как-то не нашлось! Так что не быть тебе магом, сынок.

— Ну всё равно, — я упрямо мотнул головой, — уметь махать мечом — тоже круто! Ребята бы обзавидовались!

— Ребята? Твои дружки-сорванцы? — на лице Мило появилось сочувствие. — Это самое тяжёлое. Все, кто Проснулся, лишены детства.

— Но почему?

— Проснувшийся — он как взрослый, запертый в детском теле. Возиться со сверстниками ему неинтересно, а те, кто постарше — его не примут, ведь он — говорящая взрослыми словами малышня. У взрослого не по годам умный ребёнок может вызвать умиление, но по-настоящему равным он ему не станет. И пока Проснувшийся не подрастёт, он обречён на одиночество.

— Ну а вдруг всё-таки вспомнит что-то важное, что-то неизвестное! — не сдавался я. Перспектива быть кем-то типа говорящего кота для окружающих взрослых, или возомнившего о себе засранца среди друзей, возможно, к тому моменту бывших, меня совершенно не радовала.

— Может и такое бывает, — пожал плечами дядя Мило, — но я подобного не слышал. И, насколько я знаю, Дейни Школяр тоже. Но может он просто не доучился?

Я тоже на это надеялся. Очень.

* * *

В прошлой жизни я читал очень много книг о различных путешественниках между мирами. Не только про тех, кто переносился в новый мир телесно, но и тех, чья душа находила приют в новом теле. И, вроде бы, я подходил под определение последнего. Но я совершенно не чувствовал себя попаданцем. Славный парень Славен Боранич — это я, но при этом Назар Константинович Светёлкин — тоже моё имя. Непрекращающиеся сны не показывали ничего нового — они были словно потоком далёких воспоминаний, всего, что я когда-то помнил и знал, но подзабыл за семь лет новой жизни. Я словно просто переехал в другую страну, а потом весточка из дому заставила вспомнить тех, кто остался на родине, тех, кого я любил. Тех, с кем не суждено встретиться вновь.

Я скучал по ним. По жене, женщине, которую любил больше жизни. По своим двоим сыновьям, с которыми был рядом на всех стадиях взросления: соски, погремушки и грязные подгузники, книги и планшеты, конструкторы и машинки. Я пересмотрел с ними кучу мультфильмов, переиграл кучу игр, и перечитал им кучу книг. Я вырастил их и отправил во взрослую жизнь. Я был на их свадьбах и полюбил их избранниц как родных дочерей. Мы с любимой дождались первого внука и вот-вот ожидали второго. Мы были счастливой и дружной семьёй. Я не знаю, как завершилась моя жизнь. Я не знаю, умер ли своей смертью, дожив до глубокой старости, попал в аварию или подхватил неизлечимую болезнь. Тот механизм реинкарнации, что направил мою душу сюда, оказался достаточно милосердным, чтобы окончательно удалить любую память о финале, но слишком жестоким, чтобы позволить вспомнить, что я когда-то имел и потерял.

Прогнозы дяди Мило оказались слишком точны. Пятидесятилетний мужчина не может притвориться ребёнком. Я очень любил детей, обожал нянчить внуков, а значит, как мне казалось, проблем не возникнет. Ошибка. Мне не хватало искренности — я смотрел на друзей с высоты собственного опыта, как на забавных озорных малышей, одним из которых пытался притворяться. Дети могут быть прекрасными созданиями, а могут и стать мелкими злобными зверьками, ненавидящими тех, кто не такой как они. Их могут воспитывать взрослые, но то же самое, исходящее от сверстника, приводит их в ярость. Друзьям я перестал быть интересен, и они сами по себе от меня отдалились.

Настало время пойти в начальную школу — в нашей стране было обязательное начальное образование. Пусть языки, на которых я умел читать и писать в прошлом мире, сильно отличались, но это был всё тот же фонетический алфавит, и даже буквы привычно писались слева направо. В школе я стал круглым отличником, вызывая восхищение учителей и ненависть сверстников. Как показали дальнейшие события, не все конфликты можно решить словами, а в дворовой драке, в особенности двое и больше на одного, всё решает лишь телесная сила. И разница в возрасте в пару лет может быть непреодолимой пропастью. У меня был выбор, либо многие годы избегать своих обидчиков, либо сделать так, что они будут избегать меня. Я выбрал последнее, пусть и не горжусь этим. Взрослый человек, планирующий действия на несколько ходов вперёд, может доставить неприятности даже тому, кто гораздо сильнее. Взрослый человек, которого пару раз заставили есть землю, помогая ударами ног по бокам, перестаёт думать: "они же глупые дети". От меня отстали — ведь я всегда бил в ответ: больно, подло и скрытно. Друзей мне это не принесло, со мной почти не общались, лишь старые соседские приятели не игнорировали меня, пусть и держали некоторую дистанцию. И я был им за это очень благодарен.

Оказалось, что у ребёнка, которому не нужно играть со сверстниками, появляется масса свободного времени. Мне было практически нечем заняться — не было друзей, не было особых хобби, не было забот. Это меня не устраивало. Взрослому духом человеку, пусть даже и в детском теле, дееспособному и здоровому, было унизительно принимать заботу от окружающих, быть беззаботным иждивенцем. И пусть тётушка Фирца активно возражала, утверждая, что ещё один сорванец, особенно такой спокойный как я, для неё не проблема, но повиснуть безучастным грузом у неё на плечах я не мог. У меня самого когда-то было двое сыновей, я знал, какими сложными могут быть дети, а её трое лоботрясов были кем угодно, только не пай-мальчиками.

Я начал искать работу. Искать любую подработку, любой способ заработать, взять, если не деньгами, то продуктами или вещами. Как оказалось, детская рабочая сила не была нарасхват. Мне удавалось перебиваться прополкой огородов, выпасом гусей, сбором сорняков на корм домашней живности, иногда получалось подменить пастуха — тогда я управлялся с коровами или овцами. Изредка я красил заборы, помогал с уборкой в домах, лазил по деревьям собирая яблоки, в общем, делал всё то, куда можно пристроить ловкого маленького сопляка. Тётя Фирца не хотела принимать мои заработки, мне пришлось настоять. И лишь вскоре я понял, какой обузой был до того, и насколько моя работа облегчила ей жизнь.

Однажды, когда я забежал к дяде Мило передать записку от тётушки, тот ухватил меня за шиворот и тщательно расспросил о житье-бытье. Я рассказал всё без утайки — к тому времени я почти гордился своими достижениями. В ответ получил подзатыльник — для взрослого человека это было очень обидно. А затем мне достались короткая нотация и предложение постоянной работы — тут уж я готов был дать подзатыльник самому себе.

Я знал, что Марисья — одна из официанток в таверне, девушка с большими грустными глазами — выходит замуж и переезжает к мужу в соседний городок, но как-то не подумал о том, что образовалась вакансия. В моём представлении две весёлые официантки были чем-то фундаментальным, непременным атрибутом таверны "У Мило", таким же неизменным, как и усатый старик со шрамом на глазу за блестящей надраенной стойкой.

Так я стал мальчиком на побегушках в месте, которое мне стало большим домом, чем родительский дом. Кстати, ещё одну официантку дядя Мило всё же нанял — он тоже считал весёлых девчушек неизменной частью своего заведения. Я помогал поварихе на кухне, бегал по городу, доставляя еду и выпивку, отвозил на телеге обеды на шахту и лесопилку, иногда помогал официанткам — большинство посетителей были местными и были в курсе моей жизненной ситуации, поэтому оставляли неплохие чаевые (которые я, смирив гордость, с благодарностью принимал).

Несколько раз дядюшка расспрашивал о моём прошлом. Мне было нечего скрывать, я охотно отвечал на вопросы одному из самых дорогих мне людей. Мои рассказы вызывали у него восхищение. Пусть значение компьютеров, телефонов и интернета он не мог оценить в полной мере, отмахиваясь, как от глупого баловства, но автомобили, самолёты и поезда захватывали его воображение, что уж говорить о ракетах, летающих в космос и людях, ступающих на поверхность Луны или Марса. Узнав, что в прошлой жизни я закончил политехнический университет, и как инженер приблизительно знаю строение большинства устройств своего мира, он пришёл в бурный восторг. Мило признал, что знания прошлой жизни иногда всё-таки могут быть полезными, однако посоветовал мне помалкивать, и не рассказывать о них никому. Впрочем, это и так было моим намерением — приюты слабоумных в этом мире существовали.

Жизнь моя наладилась, вошла в привычную колею. Но однажды в наш город пришёл маг.

* * *

— Да, маг! Я сам не видел, но Заки говорил, что он как раз был там! И этот маг просто взял и перепрыгнул Прорву! — заливал одноклассник компании благодарных слушателей.

— Врёшь ты всё! — последовало возражение. — Если это маг, то перелетел! Прыгнуть на три сотни футов не смог бы даже он!

— Заки сказал, что именно прыгнул! Одним прыжком! Три сотни футов! Магия!

— Заки любит врать, так что и тут приврал! Помнишь, как он сказал, что нашёл в шахте золотой самородок? И поймал во-о-от такую рыбу в Стремнице!

— А может и нашёл! И поймал!

— А вот и нет! Враки!

— Пойди и спроси самого мага! Он сейчас в таверне Мило и, наверное, будет там до вечера, — послышался новый голос.

Все обернулись и увидели довольного Заки, который незаметно вошёл в класс. Он пытался придать себе скучающее выражение крутого парня, но бездарно провалился — слишком уж подрагивали уголки его губ, пытаясь не сложиться в торжествующую улыбку.

Магия! Родители мне рассказывали сказки о магах и магических сражениях, я практически вырос на них. После того, как я вспомнил предыдущую жизнь, моё материалистичное мировоззрение было безвозвратно подорвано. Сам факт реинкарнации, путешествия сознания из одного тела в другое, сознания, не зависящего от электрохимических реакций в мозгу, от сети нейронных связей, говорил о существовании души, духа, астрального тела — как его ни назови. Чего-то, что останется после того, как твоё тело будет развеяно по ветру после кремации или сожрут черви в новой и очень тесной подземной квартирке. От подобного у меня, старого атеиста, захватывало дух. Правда система реинкарнации была ущербной, вся радость предположительного бессмертия нивелировалась фактом стирания личности. Человек — совокупность памяти и опыта. И если он их лишится, останется ли самим собой? Пусть память старой жизни стала непреодолимым препятствием в общении со сверстниками, но я был рад обрести себя. И теперь я дорожил своей личностью и памятью более, чем когда-либо в обоих жизнях. Теперь боялся не смерти, ведь я знал, что смерть — не конец. Больше всего я боялся вновь потерять память, вновь лишиться драгоценных воспоминаний, того, что делает меня мной.

Но я отвлёкся. После перерождения я перестал воспринимать рассказы о магах, как сказочки родителей — перед глазами был факт чего-то в миллионы раз чудесней, чем любая магия. Дядя Мило редко рассказывал о магах, но когда это делал, то говорил, как о самом собой разумеющемся, как о бушующей непогоде, взяточничестве или о повышении налоговых ставок — вещах неприятных, но житейских. Так что словам Заки я поверил сразу и безоговорочно, поэтому сделал то, чего не делал ни разу в этой жизни — решил прогулять уроки и как можно скорее бежать на работу. В конце концов успеваемость у меня была прекрасной, а вот возможность увидеть вживую обладателя магии могла больше и не представиться.

* * *

Как вы себе представляете мага? В моём воображении был какой-то смутный образ, что-то типа седобородого старика в длинном плаще с капюшоном, с посохом, покрытым светящимися рунами, и большим кристаллом в навершии. Человек, на которого указал дядя Мило, усмехаясь себе в усы, был бы последним, кого бы я заподозрил в обладании сверхъестественными силами.

Молодой парень, не старше двадцати, удобно расположился за столиком второго яруса общего зала. Место, где он сидел, было моим любимым — оттуда можно было наблюдать за суетой в зале внизу, а также видеть всех входящих и выходящих людей.

Если бы кто меня спросил, какова его профессия, первой бы мыслью была бы: "наёмник". И такой же была бы и вторая, и третья — слишком уж он напоминал самого Мило. На это мягко намекали то ли длинная сабля, повешенная на спинку соседнего стула, на котором уже лежал его вещевой мешок, то ли две видавшие виды кобуры, из которых торчали рукояти револьверов, то ли потёртая кожаная куртка с ремнями, заклёпками и кармашками.

Парень сидел, вольготно откинувшись на стуле, и с аппетитом наминал жареные колбаски, запивая сидром из глиняной кружки. Рядом на столе стоял, дожидаясь своего часа, большой тыквенный пирог. Он заметил моё приближение, трудно было не заметить, но никак этого не показал, продолжая отдавать должное местной стряпне.

— Дяденька, а правда, что вы — маг? — в лоб спросил я.

Его взгляд оторвался от жареных колбасок и зафиксировался на мне. Не знаю, как он это сделал, но у меня по спине побежали мурашки, я прямо кожей чувствовал его неодобрение. Впрочем, чего-то подобного я и ожидал. Поэтому бухнул на стол кувшин с сидром, который я вот уже сколько времени держал в руках.

— За счёт заведения!

Колючий взгляд ярко-голубых глаз потеплел. Пока он смотрел на меня, я разглядывал в ответ его.

Мой будущий собеседник был рыж. Его волосы не были каштановыми с рыжинкой, не были золотисто-белокурыми. Нет, они бы огненно-рыжими, того редкого оттенка, что ассоциируется с ярким полыхающим костром. Того самого, что так восхитительно идёт женщинам, а у мужчин вылезает на лице смешной щетиной, перерастающей в не менее смешную рыжую бородёнку. Кожа его, как и у всех моих знакомых рыжих, была бледной, а щёки и переносицу покрывала обильная рябь веснушек.

Наконец, когда пауза уж слишком затянулась, он усмехнулся и кивнул на стул напротив себя. Я, не мешкая, на него взгромоздился.

— Так вы маг?

— Давай на "ты"! А то я чувствую себя старпёром!

У него был низкий приятный голос и непривычный акцент, показывающий, что наш язык для него не родной, пусть и владеет он им в совершенстве. Чёрт, до сих пор мне и в голову не приходило, что в этом мире существуют разные языки. Молодец, Назар, пятёрка за любознательность! Прекрасно постигаешь свой новый мир!

— Так ты маг? — отвлёкшись от самобичевания, повторил я.

— Нет! Магов не существует! — ошарашил меня собеседник.

— Но как же... Дядя Мило говорил, что его отряд сталкивался с...

— Магов не существует! Как не существует и магии! Не бывает каких-то там придурков, сделавших несколько пассов, пробормотавших пару загадочных слов, и "бах!", внезапно человек превращается в кролика!

— Понятно... — приуныл я. — Прости, что...

— Магов не существует! То, что невежественные обыватели зовут магией, имеет самый серьёзный научный фундамент! И для того, чтобы превратиться в кролика, нужны не какие-то шаманские пляски, не бормотание разных "шмумбли-плумбли", а две вещи: воля и сила!

— То есть магия существует?

— Не магия! — разозлился он. — Айнгриф! Ну, то есть по-вашему "воздействие". Махткригеры, те, кого вы, деревенщина, зовёте "магами", не устраивают плясок и дурацких бормотаний! Айнгриф — воплощение силы кригера, направленной его волей. Соединение знаний, силы и мастерства — лебенскрафт, то, чему приходится учиться многие годы! Поэтому учись хорошо!

Этот сопляк, немного не дотягивающий по возрасту до моих внуков, принял самодовольно-назидательный тон и даже поднял вверх палец, чтобы подчеркнуть важность столь глубокомысленного заявления.

— Да, да, учись, хорошо кушай, мой руки перед едой и уши на ночь... Я в курсе! — раздражённо бросил я, но внезапно спохватился. — Стоп! Ты хочешь сказать, что я могу стать магом?

В ожидании ответа я даже затаил дыхание. Магия! Отринуть материальное, управлять миром силой мысли! Сколько фильмов и книг проглотил я в своей прошлой жизни! Сколько рассказов перед сном выслушал, широко раскрыв глаза, в этой! Не дешёвые балаганные фокусы, не орды шарлатанов, выдающих себя за чудотворцев, чародеев и прочих экстрасенсов, а настоящая магия! Мне до сих пор не верилось, что подобное существует, но, по сравнению с чудом жизни после смерти, любые эфиры, астральные поля, и прочие ауры, казались вполне возможными штуками.

— Идиот! Магов не существует! — попытался опустить меня на землю собеседник.

Ха! Не на того напал!

— Ну, этим, кригером! Освоить ваш айнгриф, или как его там?

Он рассмеялся.

— Айнгриф — это... Слушай, вот кем работает твой отец?

— Мой отец умер. Как и моя мать. Я — сирота!

Это его ни капли не тронуло.

— Ладно, тогда кем он был?

— Алкоголиком! — увидав недовольный взгляд собеседника, я быстро поправился. — Ну ладно-ладно, шорником.

— О! — глаза его загорелись. — Кстати, я — Штайн.

— Что?

— Уф-ф-ф, Штайн. Это моё имя.

— Славен! — представился я.

— Так вот, Славен, представь, ты вырос, стал шорником. Сидишь в своей мастерской и тыкаешь в ремень шилом. А тут к тебе подхожу я, и спрашиваю, можно ли обучиться твоему мастерству...

— И чего тут такого?

— ... мастерству шилотыканья?

Было несложно понять, к чему он ведёт.

— То есть "айнгриф" — это тыканье шилом? Незначительная часть чего-то большего?

Он широко улыбнулся, одобряя мою догадливость.

— Ну, не такая уж и незначительная! Скорее, основополагающая.

— Так вот, могу ли я изучить это большее?

— Лебенскрафт. Мастерство управления собой, собственной силой. Позволяющее постичь себя, добиваться невозможного и изменять мир. Нет, не можешь.

— Значит, у меня нет дара?

Штайн отложил в сторону вилку, потянулся рукой через стол и коснулся моего лба. Я почувствовал, как по телу пробежала слегка щекочущая тёплая волна.

— Дар есть у всех, — улыбнулся мой собеседник. — У кого-то больше, у кого-то меньше. Ты обладаешь неплохими задатками, пусть и ничего выдающегося. Родись ты в одном из махтшлоссов, мог бы стать одним из нас. Но, увы, малыш.

Самодовольная сопля, да чего ты себе возомнил? Да я в твоём возрасте... Ну да, наверное, так же выпячивал бы грудь перед сторонним собеседником. Но ведь не перед первоклашками же!

— А могу ли я переехать в ваш это самый махтшлосс? Я сирота, меня ничего не держит.

— Без шансов. Несмотря на то, что Вторая Война закончилась, доверия между враждующими городами так и не возникло. Тебя всюду будут считать шпионом врага. Я, кстати, не слишком уверен, что ты им не являешься. Я встречал много сопляков-малолеток, ты на них не похож.

— Но тогда почему ты мне всё это рассказываешь? Если я шпион, то ты мне...

— Что? Рассказал общеизвестную информацию? Ту, что наш Вирбельшлосс печатает в разделе "общая информация" своих рекламных брошюр?

— Рекламных брошюр?

— А что тебя удивляет? Махткригеры тоже любят вкусно кушать и спать на мягких кроватках. У них тоже есть жёны и подруги, которые любят косметику, дорогие шмотки и украшения. Знаешь сколько нужно отвалить за хороший букет цветов? Пачки хрустящих марок не растут на деревьях! Поэтому мы продаём наши услуги, дорого продаём. И чем лучше клиент ознакомится с нашими возможностями, тем меньше возникнет недопонимания.

— Но ведь вы — большая редкость! Дядя Мило говорил, что встречался с вами считанные разы. А он многое в жизни повидал.

Парень глянул на меня с сочувствием.

— Разве что в вашей дыре. Нет, понятное дело, в махтшлосс не пустят чужака, но есть филиалы, где можно оформить заказ. Если вдруг когда-то поднакопишь деньжат, то езжай в Линдау, а там либо найди представительство, либо поброди по причалам — наши корабли швартуются постоянно. Не хочу хвастаться, но мы — самые лучшие! Конечно, остальные тебе скажут про себя то же самое, но только мне ты можешь верить, потому что я — классный парень!

— Ладно! — стиснул я зубы. — А могу ли я обучиться магии...

— Лебенскрафт!

— Да плевать! Могу ли я обучиться магии самостоятельно? Освоить этот ваш айнгриф?

Он виновато улыбнулся.

— Многие пытались. Ни у кого не получалось. Это очень опасная затея, путь над глубокой пропастью по натянутому канату. Любая ошибка, любое неверное движение означает... Ну, в лучшем случае, инвалидность. Даже в махтшлоссах, несмотря на опытных учителей, случаются инциденты. Чего уж говорить о неопытных сопляках, возжелавших могущества?

— То есть совсем никаких шансов? — приуныл я.

Он пожал плечами.

— Ну, ты можешь встретить отступника и, может быть, тебе удастся уговорить его взять в ученики. Но лучше попытаться с махтшлоссами. Больше шансов.

— Но ты же сказал, что там шансов нет!

— Вот именно!

Мне было обидно, почти до слёз. Вот так помахать морковкой перед носом, чтобы её тут же одёрнуть? Не так быстро, рыжий!

— Ну а всё-таки? Как найти такого отступника?

Штайн рассмеялся глубоким, приятным и очень обидным смехом.

— Ответ на этот вопрос хотел бы знать любой ягерскригер! Но отступники — они на то и отступники, чтобы не попадаться на глаза. Некоторые из них даже не носят абцайхен, так что сам понимаешь.

— Что-то не носят?

— Абцайхен! — парень зацепил свисающую с шеи цепочку и потянул. То, что я сначала принял как нехитрое украшение — простой круглый медальон со спиралью в центре, оказывается, имело какой-то сокровенный смысл. На тыльной стороне медальона были выгравированы какие-то буквы и цифры. — Каждый кригер, закончивший обучение и поступающий на службу, получает такой. Как видишь, с одной стороны — символ махтшлосса, а с другой — имя и регистрационный номер удостоверения. Нет, многие шарлатаны пытались выдурить деньги у доверчивых дурачков, но их участь была незавидной. Так что, если у тебя заваляется пара тысяч марок, и понадобятся услуги по-настоящему крутых парней, требуй, чтобы они сделали так!

Штайн коснулся пальцем медальона, и выгравированная в центре спираль словно раскалилась, налившись мягким красно-жёлтым светом.

Какая-то глупая мысль, словно заноза, засела у меня в мозгу, но я, глядя на гипнотически покачивающийся светящийся медальон не мог её уловить.

— И что, такие штуки есть и у ваших конкурентов?

— Конечно! Ни один махтшлосс не выпустит кригера без него.

— То есть спираль — знак мага?

— Да заладил ты со своими магами! Нет, спираль — это герб Вирбельшлосса.

Штайн плеснул на стол сидру и провёл по маленькой лужице рукой. Жидкость, презрев все законы физики, собралась в шар и зависла над столом.

— У меня неплохо выходит вассеркрафт, так что легче показать. Вот самые основные махтшлоссы. Это Блатшлосс. Они — нормальные ребята, с ними можно иметь дело, моя двоюродная тётя даже вышла замуж за одного из парней отуда. У нас с ними мир и союз. Зандшлосс — не советую, они в своей пустыне какие-то с придурью. Небельшлосс — у них точно не все дома, кровожадные ублюдки, устраивают своим кригерам бои на выживание в качестве выпускного. Волькешлосс — они, конечно, неплохи, но мы с ними не ладим, так что не рекомендую. И, наконец, Штайншлосс, и пусть тебя не обманывает крутое название — это полные отмороженные уроды, похуже Небельшлосса.

В подтверждение его слов капля расплывалась, формируя в воздухе символ. Закрученный спиралью древесный лист, нечто вроде песочных часов, четыре волнистые линии, неопределённая фигура, схожая с силуэтом "Энтерпрайза" из Стар Трека и, наконец, две чернильницы, маленькую и большую.

Раскалённая игла догадки пронзила мой мозг. Я знал эти символы! Я помнил их! Именно их я видел, когда с сыновьями смотрел один из бесконечных японских мультсериалов, историю белобрысого парня с запечатанным в животе демоническим лисом, который своей жизнерадостностью, оптимизмом, и сверхъестественной силой воли преодолевал все преграды, спасая в конце концов весь мир.

Мои сыновья обожали этот мультфильм, поэтому, как хороший отец, я просмотрел все пять с лишним сотен серий. Не скажу, что не получил удовольствия, но фанатом, как мой младший, не стал. Прошло слишком много времени, и многое позабылось. Но несколько фактов я помнил очень хорошо.

Друг и напарник главного героя хотел убить своего брата, уничтожившего весь свой клан вместе с женщинами, стариками и младенцами. Главный герой, приложивший бездну усилий, чтобы вернуть друга, стал круглым сиротой в день собственного рождения. И его погибшая мать происходила из островного города-государства, истреблённого практически поголовно во времена её детства. Города-государства, чьим символом была простая спираль, украшавшая сейчас медальон Штайна.

— Пожалуйста, Штайн, — хриплым ломающимся голосом выдавил я, — расскажи мне о мире магии.

— Сколько раз я тебе говорил, это не...

— Пожалуйста!

Увидав мольбу в моих глазах, он начал говорить.

* * *

История, поведанная мне, несмотря на незнакомые имена, термины и географические названия, вызывала стойкое чувство дежа вю. Словно отражение, многократно прошедшее через кривое зеркало и изменившееся до неузнаваемости, всё равно хранило некоторые фрагменты, цвета и формы, позволяющие догадаться об исходном предмете. Хотя... Что тут отражение, а что оригинал?

Мир был похож на наш. Он проходил почти те же этапы истории — невежество, беззаконие, войны, религиозные противостояния, научные открытия, прорывы в медицине и технике. Но было небольшое, но важное отличие. Тут были люди, овладевшие силой собственных разума и тела, способные воплощать их в реальности и совершать невероятные вещи. Этих людей было немного. Но основой айнгриф служили неотъемлемые атрибуты каждого человека, каждого разумного существа, поэтому с учениками проблем не возникло. Во времена, когда информационный обмен был затруднён, когда каждый ремесленник ревностно хранил секреты, оттачивая развивая лишь узкий аспект мастерства, передавая секреты ученикам и потомкам, не могла не возникнуть специализация. С ростом количества людей, возникли магические гильдии — махтиннунг. И, конечно же, о мирном существовании, о сотрудничестве между коллегами и собратьями, не могло зайти и речи. Началась война гильдий.

— Погоди, Штайн! Ты же говорил, что овладеть айнгриф самостоятельно невозможно. Так откуда взялись основатели этих гильдий?

— Существует легенда...

— Стоп, дай догадаюсь! — я закинул удочку на предмет проверки своих знаний. — Был какой-то гениальный мудрец, который подарил знание остальным?

— Похоже, кое-что слышали даже в вашем захолустье. Никто не знает, существовал ли Гроссвайзе на самом деле, или это всего лишь красивая легенда, но да, кое-кому невозможное удалось. Важно совсем другое, что его предполагаемые ученики не смогли жить в мире.

Какие-то разногласия, о которых история сведений не сохранила, переросли в конфликты. Конфликты повлекли за собой сражения, сражения — смерти, а смерти — жажду мести. Гильдии заключали временные шаткие союзы, вербовали новых сторонников и отправляли в бой. Дожить до двадцати и оставить потомство для кригера было достижением, дожить до внуков — невероятной удачей.

— Этот период называют по-разному: Тёмным Часом, Мёртвой Эпохой, Бесконечной Битвой. В исторических книгах этот период истории зовётся "Блутбат" — Бойня. Все бились со всеми, кратковременные союзы сменялись ожесточёнными распрями. Каждый пытался украсть чужие знания, овладеть чужими Формами...

— Формами? Это типа заклинаний?

— Заклинания? Какой идиот будет что-то бормотать во время боя?

— Но, тогда как? — в мультфильме, помню, всегда выкрикивали названия своих техник. — Пожалуйста-пожалуйста, расскажи!

Штайн посмеялся над моей попыткой сделать просящие глаза маленького щеночка (видимо, я был слишком взрослым, чтобы делать это искренне), но всё равно снизошёл до объяснений.

— Выкрикнуть название Формы перед её высвобождением — это обязательное условие использования...

— Ты же говорил...

— ... но только на тренировке! Между союзниками! Чтобы твой товарищ мог вовремя среагировать, отскочить, или использовать защитную Форму. В бою же предупреждать врага, чем ты его хочешь угостить — признак идиота. А идиоты живут очень недолго!

— А жесты? — вспомнил я мультфильм, где противники, перед исполнением техники складывали пальцы в длинные цепочки затейливых знаков.

— Жесты... С ними сложнее. Смотри.

Штайн поднял обе руки и сложил кончики пальцев, словно охватывая ладонями невидимый мяч. Пальцы его задвигались, сплетаясь, словно у ребёнка, играющего в "кошачью колыбель". И, словно в "кошачьей колыбели", за его пальцами тянулись светящиеся нити, образуя сложную трёхмерную структуру, отдалённо напоминающему икосаэдр.

Разлитый на столе сидр медленно поднялся в воздух, сжался в маленький шарик, на секунду завис, после чего выстрелил в сторону открытого окна. Это выглядело действительно круто!

— Но ты же повелевал сидром...

— Повелитель сидра! Мне нравится, как это звучит!

— ... безо всяких жестов!

Штайн усмехнулся.

— Просто я очень крут! Так что, когда скопишь кучу денжищ, не забывай, что нанять Штайна Вирбельблау — это самая лучшая мысль, которая может прийти в голову разумному человеку!

— То есть, чем круче махткригер, тем меньше ему нужно шаманских плясок?

— Ага. Самые крутые могут пропускать жесты или вообще способны на Директ Айнгриф — прямое воздействие.

— Ладно-ладно, я понял, что круче тебя только горы! — идиома из прошлой жизни далась неожиданно непросто, чуждой конструкцией застыв во рту. В моём новом родном языке "крутой" звучало как "неторопливый" (что хорошо показывало размеренность здешних нравов), а слово, что я употребил, применялось не к горным склонам, а к кипятку.

Но собеседник, похоже, меня понял.

— Пф-ф-ф, штайнкрафтом я владею, пусть и не настолько хорошо. Так что у гор — тоже никаких шансов!

— Ладно, мы отвлеклись! Ты сказал, что всеобщая резня была раньше. Значит сейчас всё закончилось?

— Можно сказать да, хотя некоторые и утверждают, что наоборот — раньше было лучше, времена были более честные, а нравы проще. Так вот, слушай, что было дальше...

А дальше было то, что заставило меня, и так жадно слушавшего рассказ, напрячься и ловить каждое слово собеседника.

В смертельно враждующих гильдиях случилось невообразимое. Двое молодых парней, двоих сильнейших кригеров своих гильдий, оказались, как бы это ни звучало абсурдным и невозможным, друзьями детства. И они, вместо того, чтобы сражаться друг с другом, как велит долг, захватили власть в своих гильдиях, и совершили до того невообразимое — прекратили многовековую вражду, объединив гильдии в новую, большую структуру. Их сила была настолько огромна, что подобный трюк им сошёл с рук, а преимущества мирного сосуществования оказались настолько велики, что к ним присоединились более десятка мелких гильдий. Так возник Блаттшлосс. Изначальный замок в горах быстро разросся до небольшого поселения, а затем и до городка. Но название никто так менять и не стал.

В мире, где человек может стоить армии, абсолютная тирания двух друзей послужила точкой кристаллизации, островком спокойствия в бушующем горниле всеобщей войны. Гельмут Вальдунг и Мориц Блазебальг принесли в мир махткригеров то, к чему остальная цивилизация пришла уже лет сто назад. Централизованное обучение, обмен информацией и распределение обязанностей. Гильдиям пришлось отказаться от большей части секретов, вложив все в общую копилку. Академическое всеобщее образование сменило освящённый временем порядок "учитель — подмастерье", а обмен информацией между бывшими врагами невероятно продвинул понимание самой сути лебенскрафта.

За считанные годы мощь Блаттшлосса достигла таких величин, что у остальных не осталось выбора — измениться, или исчезнуть. Так один за другим появились остальные махтшлоссы. Так войны вышли на новый масштаб.

— Погоди, Штайн, — не понял я. — Ты же сказал, что с появлением махтшлоссов стало лучше, что прекратилась бесконечная битва, что все зажили в мире и гармониии или что-то такое.

— Ну, о какой-то гармонии речи, конечно, не шло. Но да, нескончаемая грызня прекратилась. Возникли очаги силы и знаний. Каждый шлосскригер, благодаря своей подготовке, был сильнее пяти, а то и десяти былых иннунгкригеров. Более того, почти каждый кригер овладел элементенкрафтом, вплоть до того для получения звания майстера нужно было освоить две стихии. В былые времена элементенкрафт был уделом лучших из лучших, удачным сочетанием генетики, таланта и правильного обучения.

— То есть ты владеешь двумя стихиями, только благодаря этим двум парням?

— Эй-эй, не путай разных жалких шайзекригеров с нами! Мы, Вирбельблау, были круче всех до того, как это стало модным! Мы всегда жили дружно, большой семьёй, не зажимали друг от друга секреты, и вообще! Если бы не мы, Вирбельблау, то Гельмут никогда бы не додумался до создания Блаттшлосса! Он даже женился на старшей дочери нашего гроссмайстера Альбрехта, красотке Мете. Так что элементенкрафт и зимболькрафт были всегда нашей сильной стороной. И кто сказал, что я владею только двумя стихиями?

— Э-э-э, ты сам?

— Я владею тремя стихиями! И мне ещё нет двадцати, сечёшь? И я только мутер, до майстера мне ещё далеко! Так что нанимай кригеров Вирбельшлосса, не ошибёшься! Я тебе сделаю неплохую скидку, раз мы с тобой настолько поладили.

— Круто! Три из пяти стихий! — насколько помню мультфильм, это было серьёзным достижением.

— Из восьми, но да, это действительно круто.

— Восемь?

— Ага! Вассер... то есть Вода, Камень, Пламя, Ветер, Электричество, Металл, Свет и Тьма. И не путай, Тьма — это не отсутствие света, там всё сложнее.

— Ладно-ладно! — пусть сказанное расходилось с тем, что я смутно помнил, но это было несущественно. — Так ты хочешь сказать, кригеры махтшлоссов стали сильнее, поэтому битвы стали более кровавыми?

— Более масштабными. Нынешние сопляки вполне могли бы соперничать с мейстерами иных времён. У них больше знаний, больше времени на подготовку, они сильнее, быстрее, искусней. Махтшлоссы стали получать заказы и финансирование от крупных государств, на чьих территориях находились, поэтому превратились в инструмент политики. Так что постоянная грызня сменилась редкими, но масштабными конфликтами. К примеру, Цвайте Вельткриг — Вторая Мировая Война, закончилась только пару лет назад.

Я смутно помнил хронологию мультфильма, но на момент освещённых там событий шла то ли третья, то ли четвёртая война, причём её начал один из отцов-основателей этого самого "Блаттшлосса".

— Скажи, Штайн, а что стало с этими двумя "друзьями — бывшими врагами"?

— С Гельмутом и Морицем? Они что-то там не поделили, дрались не на жизнь, а на смерть, а потом Гельмут убил Морица.

— Погоди! А в этом сражении случайно не участвовал огромный девятихвостый лис, которого Мориц заколдовал своим волшебным глазом? И на месте сражения случайно не поставили огромные статуи?

Штайн искренне заливисто расхохотался.

— Девятихвостый лис? Какую ерунду только ни придумают тупые обыватели! Когда ты подрастёшь и будешь изучать биологию, поймёшь, что у всех животных хвост — продолжение позвоночника! То есть чтобы у какой-то твари было девять хвостов, она должна быть жутким мутантом с очень странной анатомией.

Я тихо сделал выдох облегчения. До сих пор у меня сложилось впечатление, что я нахожусь в какой-то искажённой версии японского мультфильма. Но если отсутствует ключевой элемент, вокруг которого разворачивались события, если нет демонических зверей, запечатанных внутрь людей, то все совпадения остаются только совпадениями.

— Конечно же хвост был один! Девять — это общее количество Гроссбестиен, а Гросс Фукс считается сильнейшим из них. И что за дурь с "волшебными глазами"? Глаза — это всего лишь орган, реагирующий на освещение! Мориц владел соответствующим айнгриф. А глаза... У всех Блазебальг, владеющих этим айнгриф, глаза просто светятся красным. И вообще, пусть Гельмут и был крут, но без своей жены, которая, как и все Вирбельблау превосходно знала зимбелькрафт, не справился бы с демоном! Это ещё раз показывает, на что лучше тратить пачку хрустящих марок, если тебе понадобятся услуги махткригера.

Спина моя похолодела, и душа рухнула в пятки. Я впился глазами в собеседника, стараясь найти признак, хоть какую-то странность, показывающую, что я не живу обычной жизнью обычного ребёнка, вспомнившего свою предыдущую инкарнацию, а нахожусь в мире, придуманном чьей-то бурной фантазией. Но ничего не изменилось: щёки Штайна были гладкими и румяными, без каких-то там полосок, глаза не приобрели мультяшную округлость, а оттенок волос остался всё тем же редким, но всё же обычным рыжим.

— Что касается статуй, их возвёл сам Гельмут, — не заметил моего состояния Штайн. — И если увековечить место гибели друга — это правильно, то поставить рядом памятник самому себе — быть самодовольным придурком. К тому же, не такое уж достижение, статую в полсотни футов может за пару минут сделать любой сопляк, владеющий штайнкрафтом.

Я не слушал. Всё сходилось. Извращённым, непонятным и искажённым образом, но количество совпадений давно перешло порог возможного. Я был в мире мультфильма, который то ли создал, то ли, скорее всего, в который умудрился заглянуть японский художник. Это значило, что Вирбельшлосс, место, которое так любит и которым так гордится мой собеседник, будет уничтожено. Что его жители будут перебиты, оставив за собой лишь жалкую горстку выживших. Что человек, с которым я сейчас разговариваю, скорее всего умрёт.

Я не помнил канву событий, ведь это было слишком давно. В памяти лишь отложилась картинка — руины многоэтажных домов на берегах окружённой горными кряжами бухты. Многотысячный город, от которого не осталось практически ничего. Я не помнил, когда это случилось, не знал, кто напал на Вирбельшлосс, не мог выцарапать из памяти ничего конкретного. Но передо мной сидел маг. Передо мной сидел человек, владеющий невообразимой силой. И он мог решить мою проблему.

— Скажи, Штайн, а есть ли у вас какое-то заклинание... ладно-ладно, айнгриф, форма или как вы их там зовёте, которые помогут вспомнить нечто, когда-то забытое? Давно просмотренный фильм, прочитанную книгу, увиденную картину?

— Конечно есть!

— Тогда можешь ли ты...

— Вот только тебе бы не захотелось испытать его действие.

— Что? Почему?

— В каждом махтшлоссе есть специалисты с особой подготовкой. Они занимаются допросами пленников. И некоторые айнгриф, которыми они владеют, могут заставить вспомнить даже лицо акушерки, принимающей твои роды. Но есть небольшой побочный эффект.

— Какой?

— Это необратимое воздействие. Мозг человека его не выдерживает. Рётемайстер за считанные часы может просмотреть память человека, и, благодаря специальной подготовке, благодаря своему тренированному мозгу, не забыть ничего из увиденного. В итоге мы получаем едва дышащее тело, по разумности сравнимое с ясеневым чурбаком, и человека, с ужасной головной болью, владеющего всеми сведениями.

— А разве никак нельзя придумать, чтобы ...

— Тот, кто первым придумает такой айнгриф, может неслабо обогатиться. Изобретение подобной Формы будет засчитано как исполнение сразу нескольких миссий S-ранга, и Форму назовут его именем. Подумай сам: не каждого пленного можно убивать, а сведения важны всегда. Для пленников есть куча разных применений — к примеру, обменять во вражеском шлоссе на какие-то особо секретные Формы, потребовать уступки, можно держать заложником и использовать как рычаг влияния. Так что использование прямого чтения памяти — исключительно редкое событие, обычно прибегают к банальным пыткам.

— Ты сказал, что этот самый майстер может вспомнить абсолютно всё. Значит всё-таки есть способы!

— Конечно есть. Но сам подумай. Тот, кто попадает на допрос, вряд ли захочет делиться добровольно. Ну а если это какой-то гражданский, который рад был бы выложить всё, что он подзабыл, то с какой радости его обучать?

Я зажмурился. Мои мысли скакали табуном бешеных лошадей, на душе было тяжело настолько, что я был готов на всё, чтобы сбросить эту тяжесть. Не давая себе времени задуматься над последствиями, я выпалил:

— Твоей родине грозит опасность! И если я смогу вспомнить, тогда может быть...

Ладонь Штайна тяжело хлопнула по столу, оборвав меня на полуслове.

— Никогда! Никогда не говори подобного. Я понимаю, что тебе очень хочется перебраться в Вирбельшлос, попасть в Академию и стать кригером. Ты готов придумать любую небылицу, чтобы подобное провернуть. Ты хочешь получить подготовку рётемайстера, стать одним из нас. У тебя подходящий возраст и при других обстоятельствах это могло бы сработать.

— Но я...

— Никогда, никогда не говори ни одному из махткригеров, что знаешь что-то, что угрожает безопасности его шлосса! Есть протоколы, которые должны соблюдать все кригеры. И если существует угроза шлоссу, они обязаны её устранить как можно скорей. Если бы я не знал, что ты — маленький придурочный сопляк, которому резко захотелось стать магом, если бы ты сказал об угрозе моей родине кому-то ещё, а я просто случайно бы услышал, моей прямой обязанность было бы тебя схватить, притащить в пыточный отдел, чтобы под пытками ты подтвердил, что действительно что-то знаешь, а потом уже рётемайстер превратил тебя в пускающего слюни идиота. Но, скорее всего, до этого бы не дошло, тебя просто бы прикончили после пыток.

Я в ужасе уставился на того, кто буквально минуту был таким милым парнем.

— Осуждаешь? — скривился Штайн. — Думаешь, это жестоко и бесчеловечно? Ты просто не знаешь, что было во времена Мёртвой Эпохи. Когда в бой шли едва обученные сопляки ненамного старше твоих семи лет...

— Мне почти восемь! — по инерции возразил я, но был проигнорирован.

— ...которые знали едва одну-две Формы. Когда дожить до моего возраста считалось великим подвигом, а оставить за собой детей — запоминающимся достижением. Когда гильдии обеспечивали приток свежей крови, свежего мяса, с помощью похищения младенцев, воспитывая их своими верными воинами, у которых на счету в десятилетнем возрасте была уже пара-тройка трупов. Гельмут и Мориц изменили всё. На миссии стали отпускать только после окончания Академии, в возрасте тринадцати лет — практически взрослыми людьми. Многие кригеры доживали до увольнения, прожив полных сорок лет, а то и больше! Многие увидели не только детей, но и внуков! Некоторые даже умерли от старости! Когда случилась Первая Мировая, поверь, боялись все! Мы понимали, что нам есть что терять — ведь за нашими спинами то, что нам дороже всего на свете. Ну а когда закончилась Вторая, страх перешёл в ужас. Подобных глобальных конфликтов повториться не должно, и каждый из нас сделает всё, что может, для этого.

— Но почему...

— Славен, давай на мгновение допустим, что ты действительно знаешь что-то, что может спасти Вирбельшлосс. И для того чтобы вспомнить это (к примеру, нечто, что ты услышал младенцем от родителей), тебе нужно потратить шесть лет и получить подготовку рётемайстера или там шляхтденкера.

— Кого?

— Шляхтденкер — кригер, занимающися вопросами глобальной стратегии и сопоставлением сведений. Сам понимаешь, при подобной работе идеальная память и оперирование миллионами факторов — необходимая вещь.

Я кивнул. Ментат, человек, являющийся живым компьютером, как в одной из фантастических книг — это было именно то, что мне нужно. Смутно помню, что в мультфильме была пара таких людей — очень умных и невероятно ленивых, чьим любимым занятием было смотреть на облака. Кажется, они даже были отцом и сыном.

— Допустим, ты — необычайный талант, и справишься за три года. Как ты думаешь, подождут ли сведения? Не станут за эти годы устаревшим мусором? Может ли махтшлосс позволить себе такой риск — ждать несколько лет, если под угрозой само его существование?

Я молчал, потупив глаза. Слишком много времени прошло с тех пор, когда я смотрел этот сраный мультфильм, слишком плохо я помнил его хронологию. Возможно, мои сведения могут спасти тысячи человек. А возможно — я уже опоздал. Ну а скорее всего, мои знания не смогут ничего изменить и этот улыбчивый парень обречён, как и обречена его родина.

— Ладно-ладно, прости. Я не должен был на тебя так давить. Видимо, уже подзабыл, каково быть ребёнком. Если ты не возражаешь, мне хотелось бы побыть одному. Главное запомни: когда разбогатеешь и понадобится помощь — обращайся к Штайну Вирбельблау, майстер Штайн никогда не подведёт!

— Но ты же сказал, что ещё не майстер! — выдавил из себя я.

— Ну так и у тебя пока нет денег. Видишь, у каждого из нас есть своя цель. Пока, Славен.

— До свидания, Штайн.

Я встал и на негнущихся ногах вышел из таверны. И когда я вернулся, дядя Мило сказал, что мой новый знакомый уже скрылся в неизвестном направлении.

* * *

Узнав, что Штайн ушёл, и, скорее всего, мы не встретимся больше никогда, я испытал огромное, всеобъемлющее, трусоватое облегчение. Я всегда считал себя отважным человеком, но перспектива сперва подвергнуться пыткам, а потом пережить лоботомию, не была карьерой моей мечты. Я укорял себя за то, что распускал язык, демонстрируя знания, которые неоткуда знать семилетнему сопляку из Дубравице, и благодарил судьбу, что собеседник не обратил на них большего внимания, чем заслуживала болтовня первоклашки.

Нет, мне было жалко родину Штайна, мне бы очень не хотелось, чтобы погиб он сам, чтобы его дом был выжжен и разрушен, чтобы в месте, которое тут называлось Блаттшлосс, сначала свирепствовал огромный демон в лисьем обличье, убивая множество людей, а затем, через несколько лет, погиб целый клан, гильдия, семья, или как они ещё себя в этом месте называли. Но отдавать собственную жизнь ради каких-то незнакомых людей я не собирался. С этими разумными и осторожными мыслями я вернулся к учёбе и работе.

И всё пошло своим чередом. Так мне, поначалу, казалось.

Мне стали сниться кошмары. Я наблюдал, как неведомая сила уничтожает остров, как огромная волна смывает строения, деревья и людей. Видел, как огромная прямоходящая лиса, почему-то с гребнем стегозавра на спине, лазерами из глаз уничтожает город, над которым нависла скала с лицами американских президентов. В моих снах красноглазый безумец с оскаленным лицом маньяка огромным мясницким ножом убивал женщин, детей и стариков.

И, просыпаясь в холодном поту, я знал, откуда эти сны, я знал, что доносится не из таких уж дальних глубин сознания. Потому что днём мою голову занимали те же мысли.

Осознавать свою власть над канвой событий, над будущим мира, было невыносимо трудно. Сотни дум и сомнений поселилось в моей голове. Я думал, думал и думал, постоянно отмахиваясь от расспросов тётушки Фирцы и дяди Мило, не в силах ни с кем поделиться своей ношей.

Я пытался взглянуть на проблему рационально. Голос разума, твёрдое желание разложить всё по полочкам, упорядочить, взвесить все аргументы "против и за". Он говорил мне: затаись, останься здесь, в Дубравице. Он повторял: совсем не обязательно, что твои действия что-то изменят, но при этом ты погибнешь гарантированно, потеряешь то, что один раз чудом сумел сохранить — самое себя. Он шептал: ведь в том мире, описанном в мультфильме, всё закончилось, несмотря на жертвы, очень хорошо. Добро победило, все плохие были наказаны, мир огромным скачком пришёл к прогрессу и отсутствию войн. Ничего не делай, ведь ты совсем не знаешь этих людей, они тебе никто, даже Штайн — случайный знакомый на один разговор. Ничего нельзя изменить, ведь это будут игры со временем, и, возможно, в этом мире теория принципа самосогласованности не позволит сдвинуть события ни на долю дюйма. Вирбельшлосс — тоже не невинные овечки, и, если они не погибнут, возможно, количество смертей и страданий увеличится многократно.

Здоровый эгоизм подсказывал, что в этом мире, отставшем от моего на добрую сотню лет, я буду смесью Эйнштейна, Теслы и Эдиссона, толкну цивилизацию вперёд, обеспечив себе не просто безбедное существование, а заставив местных богатеев плакать слезами зависти. При этом мои знания не должны попасть в руки махткригеров, знающих только войны. И уж если говорить о знаниях, было ли сказано в мультфильме и комиксах, кто, когда и зачем уничтожил родину Штайна? Даже если мой мозг пропустят сквозь мясорубку, выковыряв каждый бит информации, поможет ли это? Вирбельблау ведь не беспечные идиоты, значит, раз они были уничтожены, то силы превосходили многократно, а союзник — Блаттшлосс — либо не смог, либо не пожелал прийти на помощь. К тому же, миры могут отличаться, японский автор мог, заглянув в другую вселенную, взять лишь канву событий, а остальное придумать сам. Может быть всё это сходство вообще лишь огромное многоступенчатое совпадение!

Разум победил чувства с разгромным счётом. Так почему же так погано на душе? Почему я чувствую, словно каждая возможная смерть из-за моего малодушия многотонным грузом давит мне на плечи?

Я прочёл много легенд, мифов и преданий, в них постоянно упоминались пророки, предсказывающие разные беды и происшествия. Многие из них были безумны, и теперь я знал почему. Знание будущего, о котором время от времени мечтал, наверное, каждый, было тем самым желанием, которого нужно бояться более всего. Всё чаще и чаще я жалел, что Пробудился, всё больше и больше мне хотелось быть простым маленьким мальчиком Лави, живущем в Дубравице — городе прекрасных людей, где никогда не видели магов. Но это были пустые мечты.

* * *

Шло время, одни за другим мелькали дни. Тёплая солнечная осень сменилась мерзкими холодными проливными дождями. Затем выпал первый снег и наступила зима, завалив перевалы и дороги.

Постепенно я успокоился и сумел себя убедить, что бездействие — это лучший из возможных выходов, что таким образом я спасаю мир, давая возможность белобрысому идиоту и его хвостатому другу победить в величайшей войне всех времён и спасти человечество.

Постепенно жизнь вошла в свою колею, учёба и работа заняли всё внимание, отодвинув произошедшую встречу в глубины памяти, заставив всё, кроме насущных дел, казаться глубоко второстепенным. Мне действительно стало легче. Сила самоубеждения — великая вещь!

А затем я стал богачом! Ну, по крайней мере, получил первые серьёзные деньги.

Не знаю, что именно произошло на лесопилке, но паровая машина, приводившая в действие пилораму, вышла из строя. Зима — самый сезон для заготовки и распиловки, поэтому остановка работы была величайшей трагедией. Занесённые снегом дороги не позволяли оперативно вызвать из столицы специалиста, к тому же, установка, ремонт и наладка всегда стоили баснословных денег, чего уж говорить о самом агрегате. Посетителей в таверне многократно прибавилось, а вот настроение было хуже, чем на похоронах. Я вскользь заметил шефу, что, скорее всего, смог бы это починить. Мне и в голову не пришло, что положение настолько отчаянное. Но нет, Мило передал мои слова владельцу лесопилки и поручился за "этого сопляка, который с закрытыми глазами переберёт любой механизм". На следующий день ко мне подошёл дородный розовощёкий дядюшка в клетчатом жилете и с аккуратно подстриженными усами и мы начали обговарить наш бизнес.

В моей душе были сомнения — ведь вполне возможно, что в этом мире с магией и переселением душ, что-то не так с физикой и механикой, что местные винты и гайки имеют левую нарезку, в машинах циркулирует теплород, а котлы греет флогистон. Все мои стимпанк-фантазии были разрушены при виде агрегата непривычных очертаний (неудивительно, учитывая, что паровые двигатели я видел только на картинках и они друг на друга походили весьма условно), в котором я с приятным удивлением опознал двухцилиндровую компаунд-машину, использующую схему Вульфа. Никто не ожидал, что такой сопляк как я будет ворочать огромные железки, поэтому в моё подчинение были переданы двое заросших бородами здоровяков под руководством ещё одного громилы, выполняющего на лесопилке обязанности слесаря и кузнеца.

Нашей небольшой команде понадобилось полторы недели, чтобы сменить сальники, изготовить новые бронзовые втулки взамен сносившихся, поправить заклинившую планетарную передачу и изготовить новую шестерню взамен старой со слизанными и частично осыпавшимися зубьями. Мне казалось, что с подобной задачей (используя помощь кузнеца и двух громил в подчинении) может справитья любой — ведь поломки были до обидного очевидными и их сумел бы устранить любой школьник нашего мира, не прогуливающий уроки трудов. Для моих новых соотечественников это было чем-то сродни той самой магии, они слушали мои указания с тем же видом, каким когда-то я пялился на "повеление сидром" Штайна. Как это могло сочетаться со вполне ухоженным и ни капли не менее сложным механизмом пилорамы — выше любого моего понимания.

После того как мы провели ремонт и профилактику, механизм, по словам рабочих, заработал лучше, чем когда-либо раньше. Либо Алеш, хозяин лесопилки, оказался очень принципиальным человеком, либо сыграл роль авторитет дяди Мило (ну а может имела место быть совокупность факторов), но деньги, которые я получил, равнялись средней стоимости вызова спеца из столицы. А они брали немало.

Я не стал внезапно богачом, но в деньгах нуждаться перестал. Но не это было главным. Я увидел ясный путь в своё будущее, смог ощутить открывающие возможности, отблеск того, чего может достичь приличный инженер, попав не в какое-нибудь магическое средневековье, а в мир, стоящий на пороге технологического рывка, в аналог нашего 19 века, в то время, когда были совершены открытия, определившие развитие всей цивилизации.

Но почему же при подобных блестящих перспективах, я чувствую себя последним дерьмом, ощущаю, словно долг, огромной горой давит на мои плечи, грозит переломить позвоночник, раздавить под своей тяжестью. Почему человек, который вполне равнодушно слушал новости об очередных сражениях африканских царьков, с интересом следил за использованием новых дронов для прекращения подзатянувшегося конфликта на Ближнем Востоке и не проливший ни слезинки по всем чернокожим жертвам лазеров автономных катеров, патрулирующих акваторию Аравийского моря, внезапно начал тяготиться судьбой других совершенно ему незнакомых и явно не невинных людей?

Проклятие Кассандры? В отличие от дочери троянского царя, моему пророчеству бы поверили.

Невозможность предотвратить грядущее? Все трое человек, в которых когда-либо был запечатан Великий Лис являлись соотечественниками Штайна. Мета Вальдунг, первая тюремщица, обладающая достаточной силой и знанием зимбелькрафта, чтобы запечатать огромную тварь, скорее всего, уже стала вдовой, а значит, зная о предстоящей гибели Вирбельшлосса, не отказалась бы вернуться на родину. И этот простой и незатейливый способ изменить ход истории на ходу придумал сопляк, обладающий смутными отголосками памяти и поверхностным знанием реалий своего нового мира. Чего уж говорить о людях, досконально информированных о местных раскладах и обладающих фантастическими силами, включая способности ментата?

Что ценнее, одна жизнь парня с безоблачным будущим, или тысячи и тысячи жизней незнакомых ему людей? Кто я — дрожащая тварь из книги Фёдора Михайловича, или тот, кто в будущих жизнях сможет считать себя человеком?

Сотни вопросов, доводов, аргументов "за" и "против" роились в моей голове. Я стал беспокойным, дёрганым и рассеянным, не мог сосредоточиться ни на чём.

Множество раз я принимал решение, наполненное, помимо иррационального желания жить, ещё и самыми разумными доводами. Ведь нельзя менять историю (пусть само моё появление, не говоря уже о наполеоновских планах её безнадёжно изменят). Нельзя лишать мир возможности навсегда покончить с войнами. Известная опасность, с которой заведомо справятся — намного лучше неизвестных. Множество таких же мудрых мыслей мелькало в моей голове, но разбивались об один немудрёный факт: из-за моего бездействия погибнут тысячи людей.

Как же хорошо ничего не знать! Как же прекрасно, когда твой сон не омрачают воспоминания прошлой жизни. Как же хорошо быть ребёнком! Как жаль, что мне этой радости не познать никогда.

Дядя Мило открыл дверь своей комнаты до того, как я в неё постучал. Увидев меня, одетого в тёплую куртку, плотные парусиновые штаны, и с брезентовым рюкзаком за плечами, он лишь кивнул каким-то своим мыслям.

— Куда? — лишь коротко спросил он.

— В Линдау.

— Далековато.

— Даже не представляю насколько!

— Заходи! — он развернулся ко мне спиной и прошёл вглубь комнаты.

Я без колебаний послушался.

Он выдвинул ящик старого комода и долго рылся в его глубинах. Наконец, он повернулся и протянул мне небольшой кожаный планшет. Я раскрыл его и вынул изнутри сложенные бумаги — одна из которых была картой... ну, если не мира, то изрядной части континента. Длинный костистый палец ткнулся в точку, находящуюся на побережье.

— Линдау.

— Спасибо, дядя Мило! И кстати! — я полез в глубины куртки и вытащил перевязанный шпагатом бумажный свёрток. — Передайте пожалуйста...

— Передам. Но Фирца тебя любит, деньги ей будут слабым утешением. Ты вернёшься?

— Сильно сомневаюсь. Но вы не слишком удивлены.

— Пф, ты себя видел? После встречи с тем магом тебя было не узнать. Это как-то связано с твоим прошлым?

— Да.

— Ну, тогда удачи! Хотя какая тут к демонам удача? Я даже не буду спрашивать, будет ли с тобой всё в порядке, понятно, что не будет. Я видел подобные глаза неоднократно. Ты идёшь умирать.

Это не было вопросом, но я всё равно кивнул.

— Скажи, Лави... Скажи, Славен, это того стоит?

Ещё один уверенный кивок.

Дядя Мило шагнул ко мне и сграбастал в свои медвежьи объятья.

— Мне будет тебя не хватать, малыш.

Плотину прорвало, и слёзы, подобающие не пятидесяти-сколько-там отцу и деду, а маленькому мальчику, обильным потоком полились из моих глаз.

* * *

Я любил путешествовать, бывал во многих городах и странах. Мы с семьёй не только грели животы на морях, но частенько забирались в лес, в горы, объездали достопримечательности многих мест на авто, бывали в самой разной глуши.

Но к тому, что предстоит, я оказался не очень подготовлен. Из таверны Мило я отчалил на попутном фургоне, направляющемся в ближайший большой город. Затем, сверяясь с картой, отправился со следующей попуткой. Несмотря на все опасения, мало кто отказывал взять с собой малолетку. И несмотря на то, что я заранее придумал множество историй, объясняющих, почему путешествую один, без родителей, мало кого это по-настоящему интересовало.

Даже деньги, часть которых я оставил на путешествие, оказались не очень нужны, чаще всего ценились свежие уши, в которые извозчики, крестьяне, всадники, и прочие путешественники были рады выплеснуть бородатые опостылевшие друзьям и коллегам истории. Я не оставался в долгу, помогал в дороге, чем мог, пусть от ребёнка пользы было не слишком много. Так, натаскать воды, помочь с лошадьми, последить за кашей, подежурить и посторожить. За возможность путешествовать со сравнительным комфортом это было ничтожной ценой.

Прочитавши кучу книг, я ожидал, что вот-вот из кустов выскочит бандитская шайка, или что мы наткнёмся на опрокинутую карету с прекрасной дочерью какого-нибудь аристократа. Но, к счастью, остался разочарован, несмотря на ледянящие душу рассказы попутчиков. Видимо, патрульные егеря, время от времени встречавшиеся на дороге, своё дело знали и путешествие было довольно скучным.

Иногда, когда позволяли обстоятельства, я покупал билет на дилижанс, и путешествовал с немалым комфортом. Дважды удалось воспользоваться услугами железной дороги. Другой мир значил другой путь развития техники, а, значит, и иные конструкторские традиции, так что у локомотива были другие, более агрессивные очертания, поэтому ощущения были непередаваемыми, словно я попал в смесь стимпанка и исторической драмы. Впрочем, к моему разочарованию, само путешествие мало отличалось от обычной железнодорожной поездки, вагоны почти такими же плацкартными, с похожим характерным запахом. Даже стук колёс был почти таким же.

Трудности начались при пересечении второй или третей границы, когда остро встал языковой вопрос. Впрочем, я неоднократно бывал за границей в прошлой жизни, и там не все местные знали русский или английский, так что пришлось обходиться жестами. Здорово помогло наличие карты — ткнуть пальцем в кружочек Линдау было гораздо легче пятиминутной пантомимы.

Но процесс коммуникации оказался не самой большой трудностью. Гораздо сложнее оказалось с деньгами. Чем дальше и дальше от Барвны, моей родины, тем больше и больше возникало проблем. К примеру, финансовый вопрос нанёс несколько неожиданных и подлых ударов. Барвские минче, как и следовало ожидать, не были мировой валютой, и готовность, с которой их принимали в оплату или готовы были обменять в банках, была обратно пропорциональной расстоянию до дома. Впрочем, очень быстро вопрос обмена отпал, так как деньги закончились окончательно.

Только неудержимая решимость покончить, наконец, со всем этим, умноженная на ощущение времени, словно песок, утекающего сквозь пальцы, не позволили мне осесть, обосноваться, заработать денег, подучить язык, и лишь потом либо двинуться вперёд, либо вернуться на родину. Сцепив зубы, я продолжил путь.

Можно много рассказывать о трудностях путешествий для детей, не имеющих денег и не знающих языка, но есть ли смысл? Чем менее аккуратным и более потрёпанным становился мой вид, то с меньшей охотой меня подбрасывали автостопом, к тому же попутчик, не понимающий ни слова из твоих захватывающих историй, ценился гораздо меньше, чем тот, что со старательно расширенными глазами внимает каждому слову. Растрёпанный оборванец имеет гораздо меньше шансов получить случайную подработку, чем приятный воспитанный мальчик.

Я путешествовал вдоль дорог пешком, иногда срезал путь через лес (маленький компас, вшитый в планшет с картами, не мог сравниться с навигаторами моего прошлого мира, которые я вспоминал с тоской). Охота, на которую я так полагался, оказалась безуспешной — животные редко попадались в силки, детское баловство в Дубравице не выдержало столкновения с реальностью.

Местной растительности я не знал, да и для ягод сезон ещё не наступил, так что на собирательство надежд было немного, к тому же, в своих навыках выживания я вполне обоснованно сомневался.

Спасение пришло с неожиданной стороны. Я никогда не был заядлым рыбаком, да и считал рыбную ловлю пустой тратой времени. Но прихваченная на всякий случай снасть оказалась воистину сокровищем. Обычная леса, больше похожая на тонкую верёвку, да несколько грубых разномастных крючков должны, по идее, были отпугивать рыбу, но, видимо, водные обитатели моего нового мира были гораздо менее привередливыми, так что на ловлю ужина (а заодно обеда и завтрака) уходило лишь по паре часов.

Нахождение источника пропитания привело к изменению планов. Линдау стоял в устье реки, которая звалась Бёрштром, поэтому я решил игнорировать обычные дороги, сосредоточившись на водном пути. Пробираться вдоль берегов было очень трудно, к тому же существовала опасность наткнуться на дикое зверьё, так что лучшим выходом было бы раздобыть (в моём случае украсть) лодку. Но места были необжитыми, да и я сомневался, что удалось бы уйти достаточно далеко, чтобы не быть отловленным и отправленным, в лучшем случае, в каталажку. Вариант "сделать плот" я отбросил как неосуществмый: пусть у меня и были хороший нож и небольшой топор, но для восьмилетнего соплежуя срубить и ворочать достаточно толстые брёвна было нереально. Да и если бы я, с помощью настойчивости и помощи святого Архимеда, справился с этой задачей, то мне было бы нечем связать брёвна — верёвки, которая у меня была, явно бы не хватило, а длинные лианы, которыми зачастую обходились герои приключенческих книг, остались где-то то ли в другом климатическом поясе, то ли вообще в другом мире.

Когда я пробирался через прибрежные заросли, моя проблема решилась сама собой. Я нашёл готовый плот. Он не был большим, на нём едва хватало места дла небольшого шалаша и ещё меньшего кострища (окружённого округлыми речными камнями круга из закопченной глины), но для моих целей его хватало с лихвой. Я мысленно попросил прощения у владельца, и впервые в двух жизнях пошёл на такое преступление, как угон транспортного средства.

Это потребовало немалых усилий. Не только вырубить длинный шест (который почему-то не прилагался любезным хозяином), не только нарубить нового лапника, чтобы подновить крышу у покосившегося шалаша, и собрать валежника и сухостоя для готовки и обогрева, но и спустить увязжий в прибрежной грязи плот на воду. На это потребовалось больше двух суток, и я очень боялся быть пойманным на горячем. Так что как только неторопливое течение речки подхватило моё неказистое плавсредство, я смог вздохнуть спокойно. Было сомнительно, что владелец хватится пропажи, но беспокойство отпустило меня только на третий день непрерывного полубессонного пути.

Сначала я считал, что мне очень повезло с находкой, но вскоре оказалось, что она была, скорее, закономерностью — пока я мучительно вглядывался в берега, ожидая появления разъярённого хозяина, в прибрежных зарослях пару раз мелькали собратья моего нового плавсредства.

Началась неторопливая, однообразная, холодная и неинтересная часть моего пути. Несолёная печёная рыба стала моей основной (и единственной) диетой, влажный воздух был холоден и пробирал до костей, несмотря на то, что весна выдалась тёплой, а монотонная размеренность дороги оставляла слишком много времени на размышления и сомнения. Правильно ли я поступаю? Не идиот ли я? Не сделалю ли ещё хуже? Не стоит ли прекратить, остановиться и осесть в ближайшем городке или вернуться домой? Я гнал эти мысли, но они неизменно возвращались.

Но рано или поздно, всё плохое и хорошее заканчивается. Реки вливались одна в другую, на берегах мелькали деревни, городки и большие города, мимо проплывали на лодках рыбаки и, время от времени, пароходы и, но до неказистого плота с одиноким маленьким пасажиром не было дела никому, даже то и дело мелькавшим полицейским катерам. И вот, после нескольких недель пути, впереди показалась дельта реки, впадающая в бескрайнее море. Я прибыл.

* * *

Вопреки названию, в Линдау не было лип. По крайней мере, пока я, пришвартовав более ненужный плот к берегу, пробирался по узким извилистым улочкам, сбивая босые ноги (ботинки, уже даже не годящиеся в починку, остались на плоту) об грубую брущатку.

Постепенно я вышел на набережную, где прибавлял и прибавлял шаг, направляясь в сторону порта. Мне казалось, что прошедшие после встречи со Штайном месяцы — слишком долгий срок, что время безвозвратно упущено и я безнадёжно опоздал. Что Вирбельблау больше нет, что Вирбельшлосс прекратил своё существование, что смысла спешить больше нет. Поэтому я сорвался на бег.

Представляю, какое жуткое зрелище предстало перед местными жителями. Маленький мальчик, грязный, оборванный, всклокоченнный, пропахший дымом костра, несётся сломя голову, отталкивая редких прохожих. Мне было наплевать.

Вскоре показались первые бараки припортовых складов, над которыми возвышались башни кранов. Пробираясь через очередь тяжёлых грузовых телег, я проскользнул мимо лениво окликнувшего меня портового работника и побежал в сторону причалов. Я считал, что опоздал, я хотел опоздать, сбросить груз со своих плеч, заменив чувство долга чувством вины за несделанное. Мне нужны были любые признаки правоты, не важно, насколько неубедительные. Думаю, достаточно было увидеть пустой причал, и тогда я бы смог себя убедить, что сделал всё возможное, сделал больше, чем доступно человеку, а уж тем более восьмилетнему ребёнку, сколько бы лет прошлой жизни он ни прожил.

Но судьба не предоставила мне такого шанса. Среди нескольких кораблей разгружавшихся на причалах, был пришвартован фрегат со спущенными парусами и заглушенной паровой машиной. Полотнище флага, полощущегося под утренним бризом, не оставляло никаких сомнений: на нём была изображена характерная спираль Вирбельшлосса. Возле спущенного трапа, небрежно опираясь на фонарный столб, стояла красотка, с волосами, которые в этом мире я видел лишь однажды. И когда я подошёл на негнущихся ногах поближе, последние сомнения разбились вдребезги — в ложбинке высокой груди блеснул абцайхен, на котором повторялся тот же знакомый герб.

* * *

Меня зовут Славен Назар Боранич, и я очень боюсь.

При виде девушки потрясающей красоты, душу охватывает леденящий ужас, а спину покрывает холодный пот. Мышцы мелко подрагивают, и приходится крепко сжимать челюсть, чтобы не стучали зубы.

Безотчётный страх подкидывает нового топлива в огонь сомнений, и все те мысли, все те доводы, что я вновь и вновь повторял всю дорогу, заполняют мою голову.

Я знаю, что от смерти меня отделяет маленький шажок. И я знаю, что стоит развернуться, стоит уйти, и всё будет в порядке, никто никогда не узнает о моей трусости, и когда-нибудь, на старости лет, я смогу рассказать внукам, что мог спасти тысячи жизней, но героически пожертвовал этой возможностью ради благородной цели — мире во всём мире.

Тяжесть долга? Невыносимая ноша ответственности? Я выдержу, ведь от этого, в отличие от допросных Форм махткригеров, никто не умирал. Да, я буду себя презирать, возможно даже ненавидеть. Но люди умеют приспосабливаться, умеют сживаться с любыми увечьями, физическими или психологическими. Выдержу и я.

Я мотнул головой, отгоняя непрошенные мысли. Собрал в кулак всю решимость, всё то, что прогнало меня через половину мира, дало выдержать тяготы этого долгого пути. Быстро, чтобы не дать своей трусости взять верх, я поднял глаза и тихо сказал:

— Твоей родине грозит скорая гибель.

Моей последней надеждой было то, что она не расслышит. Если расслышит, то не поймёт языка, на котором это сказано. А если поймёт, то не воспримет всерьёз бормотание глупого мелкого сопляка.

Этого не случилось. Быстро, быстрее мысли, девушка сорвалась с места. Прыжком, которому позавидовал бы любой олимпийский чемпион, она преодолела добрых четыре десятка футов. Одна её рука крепко ухватила меня за плечо, а другая взметнулась вверх. С раскрытой ладони сорвался маленький комок огня, взелетел в воздух и расцвёл прекрасным огненным цветком. Оглушительный грохот взрыва больно ударил по барабанным перепонкам. На палубе фрегата возникли несколько рыжеволосых фигурок, мгновенно взмыли в воздух в противоестественно высоком прыжке и через мгновение оказались рядом, окружив неплотным кольцом, в полной готовности отразить любую атаку. Я обвёл их взглядом, втайне надеясь, что среди них будет Штайн — мой единственный знакомый маг. Но, конечно, среди двух девушек и четырёх парней знакомых не оказалось.

Внезапно мой ужас отступил. Когда необратимое свершилось, когда путь назад оказался отрезан, я почувствовал, словно весь тот груз ответственности, что давил на меня последние полгода, падает с плеч. Словно тело моё, свободное от земного притяжения, пытается взлететь ввысь, и лишь изящная женскя рука удерживает меня на месте.

Да я умру. Но смерть — это не конец! Меня ждёт Великая Река, меня ждёт новая дорога, следующее приключение. Красная Кошка, будь добра, приведи меня к тем, кого я любил. Если можешь, пусть в следующей жизни я встречусь с женой и детьми, пусть снова буду с теми, кто дороже мне самой жизни. И, надеюсь, я больше никогда не вспомню своё предыдущее воплощение.

Меня зовут Славен Назар Боранич. И я — человек!