Искусство войны: о проигранной кампании

Искусство войны IV: о проигранной кампании

— Слушай, а правда у тебя есть «Толкование Сновидений»?

— Есть. Только зачем тебе? Это жуткая нудятина и вообще, по-моему, чушь.

— Ты притащи, а? А я сама разберусь. Попалось кое-что, интересно стало.

— Да ради бога. Завтра и притащу.

Елена задумалась. Разговор, кстати, произошел дней через пять после памятного новоселья, когда немного улеглось. Впрочем, болтовни на сторону оказалось куда меньше, чем я ожидал. У каждого участника нашлось, о чем помолчать.

— Пожалуй, — нет. Не стоит таскать такое в школу. Мало ли что.

— Это — да. Дураков на свете много. Хотя там крамолы кот наплакал. Он даже о сексе умудряется писать скучно.

— Знаешь — что? Не можешь привезти ее ко мне домой? Тебе ж со своей тарахтелкой недолго...

А уж если с «тарахтелкой» и с удовольствием, то и совсем.

— Завтра?

— Не-е... Завтра я не могу. Можешь сегодня?

— Да не вопрос.

Существуют счастливые люди, они, вовсе не будучи все время настороже, мгновенно чуют подвох. В момент возникновения. Я, сколько ни тренируюсь, сколько ни воспитываю себя, периодически попадаюсь. По мелочи, но от этого не менее обидно. Наивность во мне от природы, а паранойя — все-таки приобретенная. Вроде протеза. Приглашение вызвало во мне легкий подъем духа, — и этого вполне хватило для потери бдительности. К этому моменту я уже не мог считать себя стариком в юном теле. Чувствовал себя во многом другой личностью и очень часто вел себя не по-стариковски. Куда импульсивнее.

Массивная дверь открылась почти бесшумно, в темноте прихожей слабо проглядывало некое видение в светлом.

— Проходи.

Я вошел, после относительного света в подъезде в плотном сумраке прихожей не видя уж вовсе ничего, и тут же почувствовал замах. В голову мне летела вполне основательная плюха, и я, понятно, увернулся. Другие люди от неожиданности плюхи пропускают, а я вот, — от неожиданности, — уворачиваюсь, когда, по всему, надо бы пропустить. Чай, не рассыпался бы. Ладно, у нее есть вторая попытка. Чуть повернул голову, чтобы не по щеке, чтобы не обидеться. Бац! По виску и верхней части уха, в общем, то, что надо. К сожалению, этот маневр не укрылся от ее обостренного бешенством взора, и она взбесилась окончательно. Вот это уже ни к чему ни по каким резонам. Вежливо, но твердо... развернув к себе спиной, чтоб не лезла в морду со своими ногтями, ухватив поперек живота, — как пар-ршивую кошку!!! — лягнув входную дверь, чтоб захлопнулась. Через гулкую пустоту обширной прихожей я нес ее по направлению к ближайшей двери, надеясь, что за ней будет какая-нибудь комната, а не, к примеру, забитая пыльным хламом кладовая, и мне было все равно, что мне будет за этакое похищение лапифянок — кентаврами. Откровенно говоря, приходилось нелегко, поскольку Елена не относилась к мелким и слабосильным, а брыкалась, всячески стараясь задеть меня хоть чем-нибудь, со всем старанием.

Да нет, для того, чтобы прекратить все и всяческое сопротивление, мне хватило бы и одного удара. И не то, чтобы я был принципиальным противником битья женщин, потому что они, — почти как люди, — бывают очень разные, и ситуации бывают разные. Иногда отлупить какую-нибудь прекрасную даму или даже леди бывает прямо необходимо. Для ее же, разумеется, блага. Вот только в данном случае и женщина, и ситуация были не те! Трудно объяснить, но я знал твердо, что грубую физическую силу применить можно, а вот профессиональные ухватки — нет. Такая вот тонкая грань.

Как назло, — стол, стулья, шкафы, и ни тебе диванчика, ни кровати, ни тахты. Ладно, зато ковер вполне приличный.

Драться рассвирепевшие женщины могут, другой вопрос, насколько эффективно, а вот бороться не способны решительно, ни в каком состоянии. Этот навык у них отсутствует от природы, можно только научить с нуля, да и то, наверное, не всех. Не стоят они на ногах. Я завалил ее на спину, всем телом, сколько его у меня было, прижав к ковру, а руками притиснул к полу ее запястья.

— Все? Все уже? Ну?

— Отпус-сти... — она очередной раз бесплодно напряглась всем телом и расслабилась, — ладно. Все.

— Может быть, объяснишь, в чем дело?

— Н-не могу, — она села, где была и затрясла головой, — мне слов не хватит, чтобы объяснить, как я тебя ненавижу!

— А ты попробуй. Потому что я ничего не понимаю! Правда!

Но она молчала, уперев неподвижный взгляд в одну точку, и я уже собрался вставать и идти домой, потому что тут уже явно было нечего делать, когда она вздохнув, начала:

— Как ты там? Хорошо оттянулся? Всех перепробовал?

— Да что ты, — я решил, что маленькое умолчание будет только на пользу, тем более, с формальной точки зрения я говорил правду, — мне было нельзя. Обязанность хозяина следить, чтобы все было в порядке.

— Ой, ой, ой... какие мы правильные! А так? Водишь девок? В свой этот... — она запнулась, — вертеп?

— Послушай... Это, в конце концов, совершенно не твое дело. Вообще, с какой стати...

— С такой!!!

Ну, теперь все понятно. Давно бы так. Во взгляде ее было столько ярости, что я чуть не задымился. Обожаю женщин.

— Послушай, — я вздохнул, не специально, ей-богу, — сегодня мы с тобой говорили примерно в пятый раз за последний год. Или четвертый, не помню. И каждый раз беседа состояла из десятка слов с обеих сторон, не больше. Когда ты подошла сегодня, я был поражен до глубины души.

— Нет, ты слепой. Только слепой мог не видеть. Я сама себе казалась прозрачной, думала, меня все видят насквозь.

— Честное слово — нет. Ты погоди, послушай, я правду скажу. Я только тогда, на вечеринке этой дурацкой, тебя как-то увидел... по-другому. Ну, когда ты уезжать собралась, не раньше. А я вдруг почувствовал, что без тебя мне вся затея будет не в радость...

Мой поганый язык не прикусить, по-хорошему его б откусить надо было. Половину, как минимум. Понимание бездонной глупости как своих слов, так и вообще, по жизни, накрыло меня с головой, как цунами. Захотелось исчезнуть и вообще никогда не быть. И до меня не вот начали доходить ее слова:

— … ты кого-нибудь при мне? Или меня, пьяную, кто-нибудь, а ты смотришь? Или ты меня при всех, а все смотрят, а я голая?!! Дурак!!! Дурак!!! Дурак!!!

Это мягко сказано. В общем, она перечислила все возможные варианты, и никаких других вариантов не было совсем. Все мое прежнее понимание ситуации в одно мгновение оказалось вывернутым, буквально, наизнанку, и каждый следующий вопрос только усугублял положение. Вот она бы осталась (да нет, нет, это, само собой, совершенно невозможно...). И?!! Представив себе имевшие место эпизоды, и ЕЕ — при этом??? Нет, застрелиться, — это самый, самый легкий, незаслуженно легкий выход из этого кошмара.

И тут мое внимание привлекли новые звуки. По детски оттопырив губу и закрыв лицо руками, хозяйка ревела, как маленький ребенок, слезы ручьями между пальцев, и абсолютное, совершенно беспредельное отчаяние. Не помня себя, я бросился сцеловывать эти слезы... а их было так много.

Вот только что я боролся с ней и ничего, буквально ничего не чувствовал, а сейчас разом ощутил всю нежность тела, всю хрупкость косточек... прикосновение груди через мою рубаху и ее тонкую шелковистую пижаму. Тело как будто обрело собственную волю, но, впрочем, делало все правильно.

Вот пригласила, чтобы побить, с самыми искренними намерениями, верю, ей-богу верю, — но, однако же, надела белую, с чуть сиреневым отливом пижамку из тоненького шелка, или чего-то вроде, не знаю, причем на голое тело. А вот запах духов, которыми она воспользовалась, знаю хорошо, знаменитая «Шанель №5, причем, вполне возможно, французская, по папиной линии, аромат, может, не вполне ее, зато раскрученный по эту сторону Железного Занавеса. Обожаю женщин, буду повторять это вновь и вновь. Но это так, замечания задним числом, потому что тогда нам было не до частностей и ни до чего.

Помню ее совершенно безумные глаза, когда я стаскивал с нее через голову пижамную куртку, не догадавшись не то, что расстегнуть, а, хотя бы, оборвать пуговицы, и она так же судорожно мне помогала, — и следом содрал футболку с себя, потому что самым важным в тот момент было это, поскорее соприкоснуться телами, неважно чем, лишь бы голая кожа к голой коже, а все остальное — потом.

Мы прижались друг к другу теснее, чем близнецы в утробе матери, и не могли оторваться друг от друга, и нам в тот момент не слишком мешало то, что мы, как последние идиоты, оба были в штанах, а на мне имелись еще и тяжелые ботинки со шнуровкой, и ужасало только то, что для того, чтобы сбросить всю эту пр-роклятую сбрую, придется на какие-то секунды отрываться друг от друга, и брезжила безумная надежда, что, может быть, как-нибудь удастся обойтись без этого, и никогда, никакого чуда мне не жаждалось так, как именно этого, чтобы одежда на нас как-нибудь испарилась, — и все.

Вместо этого Бог, похоже, испарил время, потому что щелк — и.

Мы лежим на том же ковре, прижавшись друг к другу теснее, чем близнецы в утробе матери, но уже нагие, как Адам и Ева до Грехопадения, и наши тела составляют единое целое, все впадины и выпуклости их волшебным образом совпали, проникли друг в друга, как совпадают по грубому разрыву половины разорванной купюры, как совпадают по бугристой поверхности раскола две части разбитого кристалла, и нам в голову не приходило двигаться, потому что нужно было, чтобы еще и все поры на наших телах нашли друг друга, слились в поцелуе так же, как слились, не в силах быть раздельно, наши губы.

Но надо было жить, и я помню ее глаза, когда она все-таки оторвалась от меня, — женщины сильнее, — едва слышно вздохнула, — и обхватила меня ножками. В том же смысле: мол, что Рай навечно только для мертвых, а мы живы и, — что же делать? — надо жить. Но это был только крохотный перерыв, мгновение хоть какого-то сознания посередине бесследно испарившейся четверти часа. Щелк, — и.

Зря я говорил, что женщины не умеют бороться, потому что вот он я, лежу на спине, поборотый и распятый, а она — надо мной и методично, беззвучно, сверху вниз, целует меня в горло, в ключицу, в грудь рядом с соском, и каждый ее поцелуй, легкий, как смерть во сне, пронизывает мое тело насквозь сильнее, чем любой оргазм, когда-либо испытанный прежде, до сегодняшнего дня, проникает до позвоночника, взрывается там и волной разливается вдоль него, до сладкой судороги. В своем неуклонном, безжалостном движении, она старается не задеть моего голого тела своим голым телом, и это ей, в общем, удается, и только изредка, невзначай, она чуть касается меня своей небольшой грудкой, — и тогда у меня темнеет в глазах. Руки сами рвутся обхватить мучительницу, сжать, — но нельзя: мы как-то, совершенно без слов, договорились, что я, типа, парализованный-связанный, а надо мной издеваются. Выше пупка, рядом, ниже... Хватит бы, а? Но она совершенно неожиданно натыкается на что-то выступающее, берет в руку, бросает на меня полный бесконечного изумления взгляд — и целует.

— Прекрати! Что ты делаешь!??

Наверное, примерно так должны вопить пытуемые, когда палач начинает вытворять с их телом совсем уж запретные, неописуемые, непоправимые вещи. Но тот поцелуй был только началом, слабым намеком, легкой закуской перед основным блюдом. Зачем ей искусство, если она непосредственно знает, безошибочно чувствует, как достать меня до самых кончиков перенатянутых нервов? Мое тело выгибает и корежит, как при пытке электротоком, а потом мир снова взрывается, исчезая из памяти. Но теперь, в отличие от первого раза, я почувствовал хотя бы Приближение катастрофы. Щелк.

Очевидно, победа далась недешево и ей самой. Я лежу, медленно собирая себя по кускам, а она как-то беспомощно, как ягненок, толкается в меня всем телом и тихонько вскрикивает. Все-таки какой я, право. Валяюсь себе, а тут ей помочь некому. Ну погоди мне. Я тебе покажу, как наносят ответный удар настоящие империи. Ну, понятно, игра с самого начала пошла бесчестно, потому что ее тело, по сравнению с моим, все равно, что камертон по сравнению с куском арматуры. Пока я проходил тот же страстной путь, что и она, пока сходил с ума от хрупкости ее ключиц и вкуса грудей, ее мышцы были напряжены, как камень, я боялся даже, что ее схватит судорога. Она изредка хваталась за меня, дышала совсем неслышно, но терпела. А в косточку над бедром? А в попку? А изнутри? А язычком? Ну чуть-чуть?

— Что ты делаешь, — задыхаясь, пролепетала она, — не на-а...

Ага, дрогнула. Это ей, пока что, кажется все-таки слишком, — но все равно полумера. И я делаю то, чего, оказывается, давно хотел, — целую ее в самую Серединку. Приникаю жадно, как умирающий от жажды — к источнику с живой водой, — и схожу с ума. Мне хочется, одновременно, умереть от нежности, съесть ее, — и растерзать на части, как дикий зверь*.

Определенные противоречия, видимо, терзали и ее: руки, по крайней мере, вели себя очень неоднозначно. Не разобрать, то ли отталкивали мою голову, то ли, наоборот, прижимали к раскаленному паху.

— Ай, хватит, — при этом судорожно сжав мою голову бедрами, — не могу больше... прекрати...

И рад бы, да не могу. Хотя, вру конечно: на самом деле еще и не хочу. Хочу, чтоб это продолжалось вечно.

— Ай! Ай! Ай!

Крики ее были высокими, как звон льдин, как вопли чаек, и звучали совершенно невозможно для нормального человека, она едва не задушила меня бедрами, как в борцовском захвате, — и приподняла.

Когда ее, наконец, отпустило, и она, вздохнув, открыла глаза, мы вдруг обнаружили, что по-прежнему валяемся на ковре, и наша половая жизнь, таким образом, является дважды половой. Мы переглянулись, собрали разбросанные шмотки и отправились в ее комнату, где, наконец, выебали друг друга, как цивилизованные люди.

— Слушай, — серьезно, даже строго проговорила она, — больше никогда так не делай!

О-о-о, какие же умные все они делаются После Того. И правильные. А уж до чего высокоморальные! Обожаю женщин, но особенно, понятно, тебя.

— Как — «так»?

— Не целуй меня... туда...

Тут бы резонно, до кучи, было уточнить, куда это — «туда», заставить человека называть вещи своими именами, — для меня, как социопата, вообще одна из любимейших забав, но тут я промолчал, потому что хотел насладиться дальнейшим течением проповеди.

— … и вообще я не понимаю, чего хорошего вы все там находите? Смотрите, руками лезете... даже вон целуете. Фу!

Девочку хорошо воспитали, и это, понятно очень хорошо. До какого-то возраста это все-таки сдерживает. Вот она, поди, невинность потеряла не больше года тому назад. Но наступают ситуации, вроде нынешней, и тогда их начинает нести полупереваренными остатками этого воспитания. А тут, как раз, мы только минут пять, как закончили очередное выяснение отношений, шестое по общему счету: она прокатилась верхом и благополучно приехала, в этот день по-другому не бывало и быть не могло. Самое интересное, что подобные проповеди ни капли не мешают им в следующий раз, и от этого выглядят особенно смешно. Я внимательно оглядел ее серьезно сложенные губки, совершенно невинного вида грудки, прикрытую простынкой нижнюю часть тела и почувствовал некоторое неравнодушие. Она покраснела, но, что интересно, сиськи прятать уже не стала. Позабыла как-то. Обожаю женщин.