|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Искусство войны IV: о проигранной кампании
— Слушай, а правда у тебя есть «Толкование Сновидений»?
— Есть. Только зачем тебе? Это жуткая нудятина и вообще, по-моему, чушь.
— Ты притащи, а? А я сама разберусь. Попалось кое-что, интересно стало.
— Да ради бога. Завтра и притащу.
Елена задумалась. Разговор, кстати, произошел дней через пять после памятного новоселья, когда немного улеглось. Впрочем, болтовни на сторону оказалось куда меньше, чем я ожидал. У каждого участника нашлось, о чем помолчать.
— Пожалуй, — нет. Не стоит таскать такое в школу. Мало ли что.
— Это — да. Дураков на свете много. Хотя там крамолы кот наплакал. Он даже о сексе умудряется писать скучно.
— Знаешь — что? Не можешь привезти ее ко мне домой? Тебе ж со своей тарахтелкой недолго...
А уж если с «тарахтелкой» и с удовольствием, то и совсем.
— Завтра?
— Не-е... Завтра я не могу. Можешь сегодня?
— Да не вопрос.
Существуют счастливые люди, они, вовсе не будучи все время настороже, мгновенно чуют подвох. В момент возникновения. Я, сколько ни тренируюсь, сколько ни воспитываю себя, периодически попадаюсь. По мелочи, но от этого не менее обидно. Наивность во мне от природы, а паранойя — все-таки приобретенная. Вроде протеза. Приглашение вызвало во мне легкий подъем духа, — и этого вполне хватило для потери бдительности. К этому моменту я уже не мог считать себя стариком в юном теле. Чувствовал себя во многом другой личностью и очень часто вел себя не по-стариковски. Куда импульсивнее.
Массивная дверь открылась почти бесшумно, в темноте прихожей слабо проглядывало некое видение в светлом.
— Проходи.
Я вошел, после относительного света в подъезде в плотном сумраке прихожей не видя уж вовсе ничего, и тут же почувствовал замах. В голову мне летела вполне основательная плюха, и я, понятно, увернулся. Другие люди от неожиданности плюхи пропускают, а я вот, — от неожиданности, — уворачиваюсь, когда, по всему, надо бы пропустить. Чай, не рассыпался бы. Ладно, у нее есть вторая попытка. Чуть повернул голову, чтобы не по щеке, чтобы не обидеться. Бац! По виску и верхней части уха, в общем, то, что надо. К сожалению, этот маневр не укрылся от ее обостренного бешенством взора, и она взбесилась окончательно. Вот это уже ни к чему ни по каким резонам. Вежливо, но твердо... развернув к себе спиной, чтоб не лезла в морду со своими ногтями, ухватив поперек живота, — как пар-ршивую кошку!!! — лягнув входную дверь, чтоб захлопнулась. Через гулкую пустоту обширной прихожей я нес ее по направлению к ближайшей двери, надеясь, что за ней будет какая-нибудь комната, а не, к примеру, забитая пыльным хламом кладовая, и мне было все равно, что мне будет за этакое похищение лапифянок — кентаврами. Откровенно говоря, приходилось нелегко, поскольку Елена не относилась к мелким и слабосильным, а брыкалась, всячески стараясь задеть меня хоть чем-нибудь, со всем старанием.
Да нет, для того, чтобы прекратить все и всяческое сопротивление, мне хватило бы и одного удара. И не то, чтобы я был принципиальным противником битья женщин, потому что они, — почти как люди, — бывают очень разные, и ситуации бывают разные. Иногда отлупить какую-нибудь прекрасную даму или даже леди бывает прямо необходимо. Для ее же, разумеется, блага. Вот только в данном случае и женщина, и ситуация были не те! Трудно объяснить, но я знал твердо, что грубую физическую силу применить можно, а вот профессиональные ухватки — нет. Такая вот тонкая грань.
Как назло, — стол, стулья, шкафы, и ни тебе диванчика, ни кровати, ни тахты. Ладно, зато ковер вполне приличный.
Драться рассвирепевшие женщины могут, другой вопрос, насколько эффективно, а вот бороться не способны решительно, ни в каком состоянии. Этот навык у них отсутствует от природы, можно только научить с нуля, да и то, наверное, не всех. Не стоят они на ногах. Я завалил ее на спину, всем телом, сколько его у меня было, прижав к ковру, а руками притиснул к полу ее запястья.
— Все? Все уже? Ну?
— Отпус-сти... — она очередной раз бесплодно напряглась всем телом и расслабилась, — ладно. Все.
— Может быть, объяснишь, в чем дело?
— Н-не могу, — она села, где была и затрясла головой, — мне слов не хватит, чтобы объяснить, как я тебя ненавижу!
— А ты попробуй. Потому что я ничего не понимаю! Правда!
Но она молчала, уперев неподвижный взгляд в одну точку, и я уже собрался вставать и идти домой, потому что тут уже явно было нечего делать, когда она вздохнув, начала:
— Как ты там? Хорошо оттянулся? Всех перепробовал?
— Да что ты, — я решил, что маленькое умолчание будет только на пользу, тем более, с формальной точки зрения я говорил правду, — мне было нельзя. Обязанность хозяина следить, чтобы все было в порядке.
— Ой, ой, ой... какие мы правильные! А так? Водишь девок? В свой этот... — она запнулась, — вертеп?
— Послушай... Это, в конце концов, совершенно не твое дело. Вообще, с какой стати...
— С такой!!!
Ну, теперь все понятно. Давно бы так. Во взгляде ее было столько ярости, что я чуть не задымился. Обожаю женщин.
— Послушай, — я вздохнул, не специально, ей-богу, — сегодня мы с тобой говорили примерно в пятый раз за последний год. Или четвертый, не помню. И каждый раз беседа состояла из десятка слов с обеих сторон, не больше. Когда ты подошла сегодня, я был поражен до глубины души.
— Нет, ты слепой. Только слепой мог не видеть. Я сама себе казалась прозрачной, думала, меня все видят насквозь.
— Честное слово — нет. Ты погоди, послушай, я правду скажу. Я только тогда, на вечеринке этой дурацкой, тебя как-то увидел... по-другому. Ну, когда ты уезжать собралась, не раньше. А я вдруг почувствовал, что без тебя мне вся затея будет не в радость...
Мой поганый язык не прикусить, по-хорошему его б откусить надо было. Половину, как минимум. Понимание бездонной глупости как своих слов, так и вообще, по жизни, накрыло меня с головой, как цунами. Захотелось исчезнуть и вообще никогда не быть. И до меня не вот начали доходить ее слова:
— … ты кого-нибудь при мне? Или меня, пьяную, кто-нибудь, а ты смотришь? Или ты меня при всех, а все смотрят, а я голая?!! Дурак!!! Дурак!!! Дурак!!!
Это мягко сказано. В общем, она перечислила все возможные варианты, и никаких других вариантов не было совсем. Все мое прежнее понимание ситуации в одно мгновение оказалось вывернутым, буквально, наизнанку, и каждый следующий вопрос только усугублял положение. Вот она бы осталась (да нет, нет, это, само собой, совершенно невозможно...). И?!! Представив себе имевшие место эпизоды, и ЕЕ — при этом??? Нет, застрелиться, — это самый, самый легкий, незаслуженно легкий выход из этого кошмара.
И тут мое внимание привлекли новые звуки. По детски оттопырив губу и закрыв лицо руками, хозяйка ревела, как маленький ребенок, слезы ручьями между пальцев, и абсолютное, совершенно беспредельное отчаяние. Не помня себя, я бросился сцеловывать эти слезы... а их было так много.
Вот только что я боролся с ней и ничего, буквально ничего не чувствовал, а сейчас разом ощутил всю нежность тела, всю хрупкость косточек... прикосновение груди через мою рубаху и ее тонкую шелковистую пижаму. Тело как будто обрело собственную волю, но, впрочем, делало все правильно.
Вот пригласила, чтобы побить, с самыми искренними намерениями, верю, ей-богу верю, — но, однако же, надела белую, с чуть сиреневым отливом пижамку из тоненького шелка, или чего-то вроде, не знаю, причем на голое тело. А вот запах духов, которыми она воспользовалась, знаю хорошо, знаменитая «Шанель №5, причем, вполне возможно, французская, по папиной линии, аромат, может, не вполне ее, зато раскрученный по эту сторону Железного Занавеса. Обожаю женщин, буду повторять это вновь и вновь. Но это так, замечания задним числом, потому что тогда нам было не до частностей и ни до чего.
Помню ее совершенно безумные глаза, когда я стаскивал с нее через голову пижамную куртку, не догадавшись не то, что расстегнуть, а, хотя бы, оборвать пуговицы, и она так же судорожно мне помогала, — и следом содрал футболку с себя, потому что самым важным в тот момент было это, поскорее соприкоснуться телами, неважно чем, лишь бы голая кожа к голой коже, а все остальное — потом.
Мы прижались друг к другу теснее, чем близнецы в утробе матери, и не могли оторваться друг от друга, и нам в тот момент не слишком мешало то, что мы, как последние идиоты, оба были в штанах, а на мне имелись еще и тяжелые ботинки со шнуровкой, и ужасало только то, что для того, чтобы сбросить всю эту пр-роклятую сбрую, придется на какие-то секунды отрываться друг от друга, и брезжила безумная надежда, что, может быть, как-нибудь удастся обойтись без этого, и никогда, никакого чуда мне не жаждалось так, как именно этого, чтобы одежда на нас как-нибудь испарилась, — и все.
Вместо этого Бог, похоже, испарил время, потому что щелк — и.
Мы лежим на том же ковре, прижавшись друг к другу теснее, чем близнецы в утробе матери, но уже нагие, как Адам и Ева до Грехопадения, и наши тела составляют единое целое, все впадины и выпуклости их волшебным образом совпали, проникли друг в друга, как совпадают по грубому разрыву половины разорванной купюры, как совпадают по бугристой поверхности раскола две части разбитого кристалла, и нам в голову не приходило двигаться, потому что нужно было, чтобы еще и все поры на наших телах нашли друг друга, слились в поцелуе так же, как слились, не в силах быть раздельно, наши губы.
Но надо было жить, и я помню ее глаза, когда она все-таки оторвалась от меня, — женщины сильнее, — едва слышно вздохнула, — и обхватила меня ножками. В том же смысле: мол, что Рай навечно только для мертвых, а мы живы и, — что же делать? — надо жить. Но это был только крохотный перерыв, мгновение хоть какого-то сознания посередине бесследно испарившейся четверти часа. Щелк, — и.
Зря я говорил, что женщины не умеют бороться, потому что вот он я, лежу на спине, поборотый и распятый, а она — надо мной и методично, беззвучно, сверху вниз, целует меня в горло, в ключицу, в грудь рядом с соском, и каждый ее поцелуй, легкий, как смерть во сне, пронизывает мое тело насквозь сильнее, чем любой оргазм, когда-либо испытанный прежде, до сегодняшнего дня, проникает до позвоночника, взрывается там и волной разливается вдоль него, до сладкой судороги. В своем неуклонном, безжалостном движении, она старается не задеть моего голого тела своим голым телом, и это ей, в общем, удается, и только изредка, невзначай, она чуть касается меня своей небольшой грудкой, — и тогда у меня темнеет в глазах. Руки сами рвутся обхватить мучительницу, сжать, — но нельзя: мы как-то, совершенно без слов, договорились, что я, типа, парализованный-связанный, а надо мной издеваются. Выше пупка, рядом, ниже... Хватит бы, а? Но она совершенно неожиданно натыкается на что-то выступающее, берет в руку, бросает на меня полный бесконечного изумления взгляд — и целует.
— Прекрати! Что ты делаешь!??
Наверное, примерно так должны вопить пытуемые, когда палач начинает вытворять с их телом совсем уж запретные, неописуемые, непоправимые вещи. Но тот поцелуй был только началом, слабым намеком, легкой закуской перед основным блюдом. Зачем ей искусство, если она непосредственно знает, безошибочно чувствует, как достать меня до самых кончиков перенатянутых нервов? Мое тело выгибает и корежит, как при пытке электротоком, а потом мир снова взрывается, исчезая из памяти. Но теперь, в отличие от первого раза, я почувствовал хотя бы Приближение катастрофы. Щелк.
Очевидно, победа далась недешево и ей самой. Я лежу, медленно собирая себя по кускам, а она как-то беспомощно, как ягненок, толкается в меня всем телом и тихонько вскрикивает. Все-таки какой я, право. Валяюсь себе, а тут ей помочь некому. Ну погоди мне. Я тебе покажу, как наносят ответный удар настоящие империи. Ну, понятно, игра с самого начала пошла бесчестно, потому что ее тело, по сравнению с моим, все равно, что камертон по сравнению с куском арматуры. Пока я проходил тот же страстной путь, что и она, пока сходил с ума от хрупкости ее ключиц и вкуса грудей, ее мышцы были напряжены, как камень, я боялся даже, что ее схватит судорога. Она изредка хваталась за меня, дышала совсем неслышно, но терпела. А в косточку над бедром? А в попку? А изнутри? А язычком? Ну чуть-чуть?
— Что ты делаешь, — задыхаясь, пролепетала она, — не на-а...
Ага, дрогнула. Это ей, пока что, кажется все-таки слишком, — но все равно полумера. И я делаю то, чего, оказывается, давно хотел, — целую ее в самую Серединку. Приникаю жадно, как умирающий от жажды — к источнику с живой водой, — и схожу с ума. Мне хочется, одновременно, умереть от нежности, съесть ее, — и растерзать на части, как дикий зверь*.
Определенные противоречия, видимо, терзали и ее: руки, по крайней мере, вели себя очень неоднозначно. Не разобрать, то ли отталкивали мою голову, то ли, наоборот, прижимали к раскаленному паху.
— Ай, хватит, — при этом судорожно сжав мою голову бедрами, — не могу больше... прекрати...
И рад бы, да не могу. Хотя, вру конечно: на самом деле еще и не хочу. Хочу, чтоб это продолжалось вечно.
— Ай! Ай! Ай!
Крики ее были высокими, как звон льдин, как вопли чаек, и звучали совершенно невозможно для нормального человека, она едва не задушила меня бедрами, как в борцовском захвате, — и приподняла.
Когда ее, наконец, отпустило, и она, вздохнув, открыла глаза, мы вдруг обнаружили, что по-прежнему валяемся на ковре, и наша половая жизнь, таким образом, является дважды половой. Мы переглянулись, собрали разбросанные шмотки и отправились в ее комнату, где, наконец, выебали друг друга, как цивилизованные люди.
— Слушай, — серьезно, даже строго проговорила она, — больше никогда так не делай!
О-о-о, какие же умные все они делаются После Того. И правильные. А уж до чего высокоморальные! Обожаю женщин, но особенно, понятно, тебя.
— Как — «так»?
— Не целуй меня... туда...
Тут бы резонно, до кучи, было уточнить, куда это — «туда», заставить человека называть вещи своими именами, — для меня, как социопата, вообще одна из любимейших забав, но тут я промолчал, потому что хотел насладиться дальнейшим течением проповеди.
— … и вообще я не понимаю, чего хорошего вы все там находите? Смотрите, руками лезете... даже вон целуете. Фу!
Девочку хорошо воспитали, и это, понятно очень хорошо. До какого-то возраста это все-таки сдерживает. Вот она, поди, невинность потеряла не больше года тому назад. Но наступают ситуации, вроде нынешней, и тогда их начинает нести полупереваренными остатками этого воспитания. А тут, как раз, мы только минут пять, как закончили очередное выяснение отношений, шестое по общему счету: она прокатилась верхом и благополучно приехала, в этот день по-другому не бывало и быть не могло. Самое интересное, что подобные проповеди ни капли не мешают им в следующий раз, и от этого выглядят особенно смешно. Я внимательно оглядел ее серьезно сложенные губки, совершенно невинного вида грудки, прикрытую простынкой нижнюю часть тела и почувствовал некоторое неравнодушие. Она покраснела, но, что интересно, сиськи прятать уже не стала. Позабыла как-то. Обожаю женщин.
— Слушай. «Там», как ты изволишь выражаться, нет как раз ничего плохого. А уж когда бывает так, как у меня теперь... Я люблю тебя всю целиком. Схожу с ума и не желаю делить на части как... как Леонов тогда делил тигра, помнишь? — Я помолчал, а потом вдруг, неожиданно для себя, продолжил, чувствуя, что задыхаюсь. — Покажи, а? Я уже соскучился.
— Н-нет, — она отчаянно затрясла головой, — а то я тебя не отпущу, а мои должны прийти где-то через час. Отвернись...
Я тщательно, стараясь ничего не забыть, собрался. Показал глазами на пресловутое «Толкование...», а она, все в той же сексуальной пижамке, вышла меня провожать до двери. Свет, на этот раз, зажгла. И когда уже я решительно взялся за рубчатый барашек замка, уже она вдруг проговорила задыхающимся голосом:
Что, так и уйдешь? Слушай, — дай мне его, а? Я быстро...
И, не дожидаясь ответа, начала опускаться на колени.
Нет. А то мне станет все равно и я вообще не уйду. Знаешь? Даже целоваться не будем. Хотя это, конечно, ужасно...
«Ужасно», в данном случае, относится не к самому отказу от поцелуя, хотя это тоже ужасно, а к тому, что вообще приходится обращать внимание на что-то такое. Хотя, справедливости ради, мы бы, наверное, и не обратили еще какие-нибудь полчаса тому назад. Приди тогда ее родители раньше срока, и им пришлось бы нас отдирать друг от друга силой, потому что мы не видели и не слышали ничего вокруг. Звучит, понятно, цинично, но наша относительная на тот момент вменяемость оказалась возможной именно благодаря шести эпизодам за самый короткий промежуток времени. Сложный набор субстанций, отвечающих за дурь, хотя бы отчасти, но ушел в расход.
Я уходил, и меня, вполне по-идиотски, мучил вопрос: когда, в какой момент с меня испарилась моя пижонская «мотоциклетная» куртка? Ведь я же зашел в ее квартиру, как был, а потом на меня сразу же напали, так, спрашивается, когда? В продолжение мудрым вопросам, я дал клятву немедленно дать четвертной тому, кто раскроет мне эту жгучую тайну. Клятва сохраняет силу, и соискатель немедленно по представлении доказательств получит сумму, эквивалентную четверти среднего месячного заработка по региону. Вопрос принципиальный, потому что это не дело, когда без следа испаряются куртки, хотя бы и временно. Ее мне пошил обрусевший турок Кямаль, в благодарность за защиту, но я все равно заплатил как следует.
Вот только эта тема была как бы ни последним, о чем следовало думать на самом деле. Потому что на самом деле наше невозможное счастье очень сильно напоминало какую-то скоропостижную хворь. Когда человек на фоне полного благополучия, замечательного самочувствия вдруг, внезапно оказывается в полностью беспомощном состоянии и чуть ли ни на краю могилы. Какая-нибудь травма с переломом двух-трех костей, инсульт, или особенно злая инфекция. В подобных случаях больше всего выбивает из колеи это самое «вдруг»: у человека же полно жизненных планов! И, уже лежа на вытяжке, подшитый, к примеру, за обе скуловые дуги, такой по-прежнему беспокоится о билетах «Аэрофлота» для отбытия в очередной отпуск.
Можно сказать, мы жили только во время встреч, потому что в промежутках мы считали часы и минуты. Но возраст накладывал отпечаток на эти свидания: боюсь, наши отношения посторонний человек не смог бы назвать особо романтическими. Нам было жаль времени на раздевание. Мечтали, как будем ласкать друг друга, а на деле сдирали с себя все тряпки, сколько их было, чтобы не мешались, и, для начала, набрасывались друг на друга, как какие-то хищники. И так же, как они, обходились без изысков. Только лицом друг к другу, чтобы иметь возможность в любой момент открыть глаза, не размыкая объятий. По крайней мере, в первый раз.
Попытки как-нибудь развернуть ее к себе спиной, — в самую мою любимую, самую удобную, и, на мой взгляд, самую эстетичную позу, поначалу наталкивались на решительное противодействие, и я все никак не мог взять в толк, — почему? Потом дошло: она до смерти стеснялась того, что у нее есть попка, и я ее, вдруг, увижу. Стала не то, что красной, а прямо пунцовой, когда я неожиданно высказал это предположение напрямую.
Знаю, что это глупо, но все равно не могу... Знаешь, а это, почему-то, только с тобой. Раньше мне было все равно.
Первое, кстати, упоминание об этом ее несчастном «раньше». Московская школа с явным преобладанием чад (исчадий?) работников дипломатического корпуса, конкурс шмоток, нахватанности по части сладкой жизни и свободы нравов. Примерно полтора года тому назад, все девочки уже, а я еще нет. Причем, если б была хотя бы на полгода постарше, это «все» уже не стало бы для нее хоть каким-то аргументом. Пара мальчиков, хотя, скорее, все-таки один, потому что верность до гроба, а через месяц дошло, что это таки-ие пустяки. Кроме того, она решила, что знает о сексе все, и это ее не интересует, а толком привыкнуть к нему — не успела. Могу еще предположить, что там особо не к чему было привыкать. Как мне с моей первой.
Слушай, ты такая глупая, что это нуждается в примерном наказании.
После этого ее некоторое время насильно, с особым цинизмом целовали и даже лизали в жопу, причем энтузиазм исполнителя по ходу процесса только рос. Подействовало и на нее, потому что, как известно, чем стыднее, чем «уж-жасней», тем сильнее заводит. Это был, если не ошибаюсь, единственный случай насилия на протяжении всего нашего романа, разумеется, — для ее же блага. И знаете, — помогло. Нет, в данном направлении мы дальше не продвинулись, причем это именно я по какой-то причине взял — и решил: нет — и все. Так что я выиграл только одно, возможность наслаждаться любимым видом. Знаю, многие, многие мужчины по крайней мере в этом смысле разделяют мои художественные вкусы.
При этом анус юной женщины, которая не только ни разу не давала в попку, но даже и не задумывается еще и об этом замечательном способе любви, выглядит настолько невинно, настолько трогательно, что лишний раз на него лучше не глядеть. Впрочем, наверное, кому-как, и это только у меня данное зрелище, подобно ключу, отпирает чулан с темными, плохо управляемыми чувствами. Благо, что одно из очень, очень немногих. Впрочем, разработанное очко или, тем паче, имеющие следы недавнего вторжения, в иных случаях вообще действует, как запах крови и вид кровавой раны на хищника.
Впрочем, она-то, похоже, как раз задумывалась о чем-таком. Напрямую не говорила, но было это: «Сделай мне больно...» — знаете? Кроме того, язык тела тоже никто еще не отменял, а что касается «сделай больно», то дурак будет тот, кто прислушивается к подобным просьбам. Наутро вам именно это и скажут, точнее, прошипят: «Ну ты дура-ак...» — и будут, опять-таки, совершенно правы.
Когда человек способен думать только об одном предмете, и ни о чем более, включая сон и еду, не говоря уж о таких мелочах, как мытье и учеба, это называется «мономания». Острый психоз, между прочим, прямые показания к немедленной госпитализации в дурдом. И нет особой разницы, что у болезни есть другое, дюже романтичное название. Но это я такой умный сейчас, после того, а к утру соображение-то мне того — поотобьет, и больше не помогут никакие подручные средства. Одно отличие от психоза, только трудно сказать, к добру или худу: пройдет с гарантией. И быстро. Когда бывает вот так, нет зарождения робкой симпатии, прогулок, постепенного сближения, а любовь валит, как инфаркт, как нож бандита, как бомба террориста, исключений, в общем, не бывает. Вот только никто из непосредственных фигурантов в это не верит.
Бедная моя, несчастная террористка-моралистка. Она боялась, что ее отношение к такому добру, как я, заметно постороннему взгляду. А вот теперь все действительно станет налицо, заметно даже слепому. Понятно, сумасшедшие хитры, и какое-то время мы, пожалуй, просидим в подполье, но только совсем недолго. Можно сопротивляться любой болезни, кроме психоза, потому что в этом случае сопротивляться просто нечем.
Ну, мы и скрывались. Долго, недели две, если не три без малого. То есть окружающие не знали причин заболевания, зато наиболее яркие симптомы заметили сразу. Она, как положено, стала ослепительно красивой. Говорят, даже женщины с заурядной внешностью, полюбив, становятся красивыми. А из симпатичной, хорошенькой, очень милой девочки в одно мгновение вылупилось невероятная красавица. Один Бог знает, как это вообще возможно. В эти дни она буквально светилась, а глаза стали огромными и бездонными, как темные озера. А еще она заметно похудела. Тут не захочешь, а заметишь, поневоле.
Накануне не встретились, как договаривались, а к телефону все время подходили то ее мать, то Варя, этакое причудливое существо, которое считалось в этой семье домработницей. Все, как всегда, очень даже знакомая симптоматика. На другой день она подошла вроде бы случайно, стояла рядом со мной, повернувшись чуть ли ни спиной и разговаривала половинкой рта. Весь набор папуасских хитростей, способных только привлечь внимание, но мы и вообще очень сильно поглупели.
Мама, — начала она, в общем, сразу объяснив все первым же словом, — разговорчик начала такой... с педагогическими приемами. Задушевным таким тоном пыталась выяснить, что со мной, да все ли в порядке. В стиле «мы с тобой подружки».
Выражение у нее при этом было такое, будто ее заставляют съесть дохлую крысу. Как, приблизительно, у всех подростков в подобной ситуации. Интересно, кто придумал эти педагогические приемы, кто их так назвал, и с какой целью продолжает их использовать? Ведь лучшего набора приемов доломать все, что еще не доломано, не придумали.
… А потом не отпустила гулять вообще. «Куда это? У тебя, вон, экзамены на носу. Заниматься надо» — и все в таком духе...
До этого мы как-то спасались, пользуясь психологическими клише, присущими отличавшемуся очень слабой мобильностью советскому обществу: она уходила погулять совсем ненадолго, я дожидался ее к условленному часу в условленном месте, и мы, благодаря «Васе», успевали. Без этих мимолетных встреч урывками мы вообще не были бы способны думать и грезили на ходу. В подобной ситуации родители представляют собой разные компоненты одной опасности. Папы — крутостью, мамы — чутьем. С этого дня процесс пошел бы-ыстро, по нарастающей. Стали возить к репетитору и обратно. Потом, когда мы были вынуждены прогулять несколько, — не самых важных, можно сказать, вообще неважных! — уроков, стали, во-первых, возить в школу, а во-вторых, побеседовали с классным руководителем. Вы, конечно, будете смеяться, но они — профессионалы. Они отлично, в самую первую очередь замечают именно то, что подопечные больше всего хотели бы скрыть. У них есть агентура, особенно в выпускных классах, где аттестат-характеристика, есть способы допроса*.
*Тут интересно, что ни один из Тех, Кто Остался, не рассказал заинтересованным лицам ничего интересного. Мало того, — сговорились, чтобы отвечать на скользкие вопросы единообразно. Со мной обсудили детали, что именно отвечать.
Точно утверждать что-нибудь определенное не мог, понятно, никто, но предполагали с высокой вероятностью и, в общем, точно. Разумеется, выясняла мама. Сколько-нибудь вменяемые мамы стараются, по возможности, не вмешивать мужей в такого рода деликатные дела, но иногда информация все-таки просачивается. Я еще только сворачивал в сам по себе «частный сектор», когда меня остановил местный алкаш дядя Вова.
Же-ень! Да погодь, ты... Тут какие-то черти по твою душу. Расспрашивали, где живешь, то да се. Так что гляди там.
Пустое, дядь Вов. Но все равно спасибо. За мной не пропадет.
Вообще алкаши играют свою, достаточно важную, во многом недооцененную роль в социальном организме нашей страны. Все правильно, на углу моего родимого Суздальского переулка стоял совершенно посторонний автомобиль. Нет, все было сделано с умом, хитро, не черная «волга», а всего-навсего серая, незаметная. Не хочу говорить про дилетантизм, потому что примерно с такой же тонкостью вовсе нередко работали наши доблестные органы, пресловутый КГБ. И классические Трое с отсутствующим видом ошивались в сторонке от моих ворот. Аж метрах в пяти. Ну, я их тоже не вижу. Пришвартовал «козла», соскочил, и начал ковырять ключом в замочной скважине. Дверь не трогали, и во двор тоже, похоже, не лазали, — то ли не успели, то ли сочли избыточным применением силы.
Эй, пацан...
Ну, это не ко мне. Как раз в этот момент замок, наконец, поддался, я начал распахивать калитку, а им поневоле пришлось поспешить.
Стой, стой, — и, уже рев, — стоя-а-ать!!!
Я, следуя любезному приглашению, остановился и развернулся к ним лицом прямо в двери. Обвел их взглядом, и они живо убрали шаловливые ручонки, которые уже начали, было, тянуть к моей любимой куртке. Я, вообще говоря, хотел только оценить, что они из себя представляют, но получилось так, что, заодно, оценил себя. Похоже, это и вообще единый процесс. Когда вырастаешь, бывшие необозримые апартаменты по возвращении оказываются скромной комнаткой или вообще тесной клетушкой, — знаете? Не убавилось ни кубика пространства, только впечатления совсем разные. К примеру эти, из числа троицы, читались сейчас, как расписание электричек. Не то, чтобы совсем с улицы, но и не группа захвата Второго ГУ. Хотя не знаю, как сработала бы и группа захвата, если без подготовки. Стою, не шевелюсь, фронтальная стойка, — это когда просто стоишь лицом к визави, только колени незаметно под штанами, чуть-чуть, согнуты, — руки свободно спущены вдоль туловища, чуть ссутулился. Видели, как умудряется сутулиться четвероногий волк, со скукой глядя на окружившую его свору? Стойка хороша тем, что моторику прочитать практически невозможно даже для профессионала. Три удара и меньше секунды на всех, причем это не тот случай, когда возможна ошибка. Смотрю на них, они смотрят на меня, и дергаются по мелочи.
Вам чего, — и строю физиономию в приветливую улыбку, — ребята?
Молчат. Псы вообще моя узкая специализация, так что взаимопонимание было достигнуто даже быстрее, чем я ожидал.
Что, — совсем ничего? Жаль. Тогда до свидания...
Закрыл калитку, а потом позволил себе небольшую провокацию: открыл сами ворота, чтобы закатить «Васю», в смысле решатся — не решатся. Сам с собой забился, что — нет, и выиграл. Они так и остались стоять перед воротами, доедаемые когнитивным диссонансом, потому что приказ есть приказ. Позвонили чин по чину.
Так вы, все-таки, ко мне? Тогда чему обязан?
Пройдемте к машине.
По-хорошему-то, по-нашему, по-крючкотворски, их надо было бы послать, причем к тому были все возможности, но надо же было посмотреть и на того, кто отдает приказы. Накинул куртку и запер дверь. Подошли. Когда подходили, я заметил, как дверца едва заметно приоткрылась.
Ну?
Садись, — сказал один из троицы, бывший с виду потупее, — не стесняйся.
Не. Насчет «садись» никакого разговора не было. И вообще, — с какой стати? Больше никаких предложений? Тогда я пошел...
Дверь приоткрылась чуть шире, и раздался раздраженно-начальственный голос.
А кто тебя, вообще, спрашивает? Эй, тащите-ка его сюда...
Интересно...
Я с интересом взглянул на вновь протянувшиеся ко мне лапы, и снова повернулся к ним. Ну, может быть, хоть теперь получится дать себе волюшку. Хотя, к сожалению, вряд ли: лапы неуверенно убрали, и теперь им непременно попадет. Приказ на приказ, но тому, что в машине, до меня далековато. Может, и был когда, но потерял форму.
А если я не соглашусь? Вот я здесь живу, меня все знают. Вас тут не знает никто. И вот мои соседи видят, как три ваших костолома запихивают меня в машину... Да они же милицию вызовут! Только, — не отрывая от них взгляда, я покачал головой, — ничего этого не будет. Потому что, если я начну сопротивляться... а я начну, — то вы со мной сроду не справитесь. Вашему начальству, если у него хватит ума отсидеться, придется грузить вас и развозить по принадлежности. «Скорая», надеюсь, все-таки не понадобится.
И повернулся.
Постой...
Я оглянулся. Дверца приоткрылась и еще немного, после чего в проем начальственно высунулась нога в начальственном штиблете. Между штиблетой и брюками виделись носки серого начальственного шелка. Потом выбрался сам хозяин. Вполне под стать голосу, носкам и штиблетам, так что я немедленно исполнился недоброжелательности. Именно сейчас, хотя и прежде видел его на семейном фото.
Э-э-э... послушай-ка...
Я молча ждал, когда он э-э-э... придвинется ко мне.
Ты ведь Евгений?
Я-то Евгений, а вот вы-то кто?
Я Шульгин... — Наверное, хотел сказать что-то по делу, но сорвался. — Немедленно оставь в покое мою дочь, а то!!!
Видимо, своим поведением я совершенно сбил приготовленный им сценарий, а для импровизации он слишком сильно психовал. И, видимо, именно по этой причине сумел меня удивить.
Чег-го?! — И тут же опомнился. — А то — что?!!
Ты, с-сопляк...
И он собственноручно, — уважаю, — схватил меня за грудки.
Руки. Уберите.
А то — что?!!
Буду вынужден прибегнуть к необходимой самообороне. Строго в пределах.
И, поскольку он, разумеется, и не подумал убрать свои лапы, я крепко взял его за предплечья. Очень-очень — крепко. Как могут взять кузнец и скалолаз, причем одновременно. Так, что начали прогибаться кости, а товарищ Шульгин зашипел. В надлежащей дозировке боль помогает даже при самых сильных эмоциях. Тот, кого взяли, сам по себе понимает, что при малейшей попытке проявить активность ему просто сломают кости, а со стороны ничего такого не видно.
— Отпус-сти...
— А вы больше не будете делать глупостей? Все? — И, ощутив, что он расслабился, — отпустил. — В любом случае это не уличный разговор. Пройдемте в дом.
Это звучало логично, соответствовало приличиям, и он счел допустимым согласиться. По сути, — дал первую, едва заметную слабину. По-настоящему опасны только настоящие психи и редкие на самом деле экземпляры полных отморозков. Долго такие не живут, но да, опасны.
— … вы говорите мне, чтобы я оставил Лену в покое, а вот ей что вы скажете? Чтобы она не подходила ко мне? И как вы себе это представляете?
— Ты что, хочешь сказать, что это моя дочь тебе навязывалась? Н-ну ты нег-годя-ай!!!
— Значит, ваша дочь полюбила негодяя. А вот навязываться ей не понадобилось... Подождите! — Я увидел, что он открывает рот и поднял руку. — Прежде, чем сказать еще что-нибудь столь же умное, решите, чего все-таки хотите?
— Ладно.
Он глубоко вздохнул, и, хотя его продолжало трясти, видно было, что начал брать себя в руки. Одно слово — дипломат. Его и подтолкнуть-то понадобилось самую малость.
— Ладно, хорошо. Евгений, ты должен немедленно оставить мою дочь в покое.
— То есть, иначе говоря, — бросить ее? Ну, так она не вещь. Не кукла, не плюшевый мишка. Не котенок, в конце концов, хотя он тоже живая тварь. Она тоже кое-что решает. Как вы себе это представляете?
— А как поступают в подобных случаях — порви!
— То есть сказать, что не люблю? Что все это было шуткой на пари, а нам обоим нужно учиться?
— Это твое дело. А если хочешь знать, — да! Хотя бы и так!!! Какая еще любовь в вашем возрасте?
— Какая есть. Не судите по себе.
— А я говорю, — не смей портить жизнь моей дочери! Это единственное, о чем мы сейчас должны думать.
— Хорошо. Я говорю ей то, что вы хотите, а она накладывает на себя руки. Чаще всего это делается напоказ и кончается ничем, вот только она у вас человек серьезный. Ваши действия?
— Было бы из-за кого!
— Согласен. Да только она может думать по-другому. И я не знаю, как вы сможете ее переубедить. Правда, не знаю. Но не рассчитывайте, что вам из этого положения удастся выйти без потерь или дешевой ценой.
— Это все ты виноват!
— Я ее не соблазнял. Понимаете? Даже не пробовал ухаживать. И понятия не имел, что она вообще как-то меня замечает. Уж лучше бы сказала, ей-богу. В чем я виноват? В том, что у вас дочь, которую невозможно не полюбить?
— Тогда уйди!
— Вы сами не понимаете, что говорите. Это совершенно невозможно. Уйду, а потом на полдороге побегу назад. Ничего не могу обещать. Первый раз в жизни.
— Ну, это можно решить и без тебя. Я думаю, что в ОБЛОНО пойдут мне навстречу.
— И что это изменит? Это меня нужно, как минимум, посадить в тюрьму.
— Знаешь, меня, на худой конец, устроит и этот вариант. Это не так сложно устроить, как ты думаешь.
— О, угроза? Серьезные люди не предупреждают о таких вещах. А сразу делают. Только сначала думают о последствиях. Например о том, что будет, если Лена узнает, как ее папа упек меня на кичу. Это для начала, потому что потом все будет гораздо хуже.
— Да ты что, угрожать мне вздумал?
— Думайте, как хотите.
Разговор определенно заходил в тупик, когда товарищ Шульгин решил все-таки поменять тональность. Что значит, — дипломат. Молодец.
— Слушай, ты понимаешь, что ей поступать?
Тут он первый раз за все время посмотрел мне в глаза, а я посмотрел в глаза ему. Это, надо сказать, опрометчивый поступок, потому что рискуешь увидеть во враге человека, а это вредно. И я увидал полные глаза темной, безнадежной муки. Наверное, именно это и есть так называемое «горе».
— Надо готовиться, а она ничего не видит, не слышит и не понимает. Она всегда училась без напряжения, а теперь съехала по успеваемости... У тебя самого-то все в порядке, я узнавал... Ты портишь девчонке жизнь, ты понимаешь это?
— Да, похоже.
— И что?
— Ничего. Я действительно не знаю, что делать, первый раз лет за восемь. Одно сплошное «будь что будет». Кстати, — вы имеете что-нибудь лично против меня?
— Дело не в этом, Евгений... Но я, конечно, наводил справки. Отзывы, вроде бы, самые благоприятные, но... знаешь, что я заметил? Буквально у всех сквозит какое-то сомнение, и никто не может сказать ничего определенного.
Ну да. Частных детективов у нас пока нет, а привлечь профессионалов он не успел. Слишком мало прошло времени. Да и не было ничего мало-мальски криминального за это время, кроме самих по себе свиданий.
— Теперь, после личного знакомства, — сомнения ушли?
— Ты что, — издеваешься? — Это было сказано ровным тоном, и я понял, что здорово его недооценивал. — Ну ты сам посуди, после всех твоих сегодняшних выходок, после этой милой беседы, — как я могу к тебе относиться? Да я в своей жизни редко встречал более мутных людей... Понятно, я шел, чтобы оборвать эту безумную детскую блажь, но тепе-ерь... теперь я сделаю все от меня зависящее, чтобы она находилась от тебя подальше.
Может быть, вы и правы. С кем другим возможны варианты, но вашей дочери, пожалуй, лучше быть от меня подальше. Если поближе, то это может быть очень беспокойно. Да: когда будете врать про мое предательство, не перегибайте. Почувствует маленькую фальшь, и не поверит уже ни во что.
Я хотел слегка сбить его с толку, как будто, в конце концов, договороспособен, и, поэтому, в принципе могу дать слабину, отступить. Но он уже принял решение и оттого поступил предельно просто.
На следующий день она в школу не пришла. Присутствие Вари и временно неработающей мамы делало бескровный побег делом совершенно немыслимым. То есть сама по себе кровь меня ради такого случая не остановила бы, — вот только это были ЕЕ родители. Начинаешь хоть с чем-то считаться, и пиши пропало, — сломался. Считаться и сдаваться — синонимы.
Вот если бы ей было не шестнадцать, а двадцать... Хоть восемнадцать... Та же позорная тема бесплодных сожалений. В общем, я твердо решил, что первично, что вторично, и начал обдумывать варианты. Вот только, как выяснилось, я успел опоздать. Не одна Лена, вся семья испарилась без следа. Свет в окнах их высокопоставленной квартиры больше не зажигался до тех пор, пока туда не въехали новые жильцы. Я сгоряча начал продумывать вполне реалистичные планы поиска, чай не бог весть что. Найдем!!! И остановился.
Да? Холодный голос, раздавшийся в голове, хотя бы приостановил мои метания. А ты чего хотел? В идеале? Украсть, спрятать, жить вместе, подделать документы и в восемнадцать пожениться. А потом жить долго и счастливо. Можно, конечно, преодолеть все, кроме одного: неизбежного в подобных случаях очень скорого охлаждения. Наломать дров, потерять все, прошлое, будущее и надежды, а дней через пятнадцать возненавидеть друг друга было бы уж совсем обидно. Это слишком сильно напоминало некое «окончательное поражение», есть такой милый термин в одной модной философской системе, там это состояние числится заметно похуже смерти. Лучше признать обычное поражение, чтобы победить в следующий раз, а беда остается бедой даже если дать ей романтическое название, вроде «Болезни Легионеров» или «несчастной любви».
Вопросы, оставленные этой историей, нашли ответ не так уж скоро, без малого через одиннадцать лет. Тогда меня уже можно было найти без особых затруднений. Слава богу, она выглядела ухоженной и благополучной, уверенная в себе молодая, красивая женщина. За эти годы внешность ее не стала хуже, — куда там! — но вот волшебства, того прежнего сумасшествия, что охватывало меня не то, что с одного взгляда, а от одной только мысли, не было, понятно, и в помине. Просто очень красивая женщина, которую неплохо бы, — но не больше того.
Повторю еще раз и буду повторять всегда: такие безумные страсти плохи даже не тем, что безвозвратно проходят. Это, если вдуматься, не вполне так. Главное тут, что любое снижение накала, — а уж оно-то, хотя бы временное, неизбежно! — воспринимается, как трагедия. Классика: «Ты меня больше не любишь?» — и слезы, которые воспринимаются с раздражением, — а там одно за одним. Там, где в двадцать пять, даже в двадцать лет в надлежащий момент может последовать что-то вроде: «О... ну мы и дали! Давай пожуем, а потом сходим куда-нибудь...» — в семнадцать-восемнадцать кончается разрывом неизбежно. Меня интересовало, зачем вообще людям такие страсти-мордасти по поводу размножения? Мы ж не хищники с их течкой, когда, если не подсуетишься, то останешься в этом сезоне без потомства. А потом, кажется, нашел ответ: это сигнал, обозначающий введение особого положения. Вроде боли, только с другой направленностью. Боль означает, что нужно бросать все, и любыми силами спасать организм от разрушения, а это, — что, точно так же, бросать все, но только для того, чтобы именно с этим человеком, именно в этот момент срочно делать детей, потому что получится какое-то особенно удачное потомство.
… понимаю, что напоминает дурной детектив, но только это правда. Они в тот же вечер опоили меня какой-то дрянью и вывезли на машине в Москву, а перевод в другую школу оформили задним числом. Отвезли на дачу...
Вообще выяснились чистой воды чудеса. Старший Шульгин оказался в нашем городе в связи с чем-то вроде паузы, приключившейся в его дипломатической карьере. Приключилась там какая-то закавыка, он виноват не был, наоборот, проявил себя с лучшей стороны. Но, однако же, его имя прозвучало в ненужном контексте, а это в те времена имело значение. Пауза затягивалась, Сергей Борисович начинал, было, нервничать, и надо же было случиться такому, что именно в самый разгар нашего романа какие-то шестеренки нашего бюрократического механизма вдруг провернулись и закрутились с немалой поспешностью. Поступило такое предложение, что лучше и не надо, с явным повышением. Так что все одно к одному. С увезенной дочерью почти не разговаривали, как будто общение было им неприятно. Даже, по ее словам, особенно не врали. Папаша, глядя мимо нее, проговорил только:
— Если ты сделаешь какую-нибудь глупость, я этого твоего... сдам в разработку. Там за ним ничего определенного нет, зато мно-ого непонятного. Так что, если начнут крутить всерьез, от него даже мокрого места не останется. Ну? Угомонишься, или тебя придется запирать?
— … понимаешь? Я не могла поставить под удар — тебя... Ну, и сказала, что встречи искать не буду. Но, как честный человек, предупредила. Пойми, я не могла поступить иначе...
— Вы испортили мне жизнь. Я поняла, что вам на меня, в общем, плевать, и твердо это усвоила. Так что больше можете не изображать эту свою заботу...
— … эту их школу все-таки закончила. Наверное, по инерции, потому что учить почти ничего не могла. Ловила себя на мысли, что смотрю в страницу, а сама ничего не вижу. Все остальное время лежала, глядя в потолок, и старалась ни о чем не думать. Экзамены как-то сдать все равно сдать умудрилась, но к концу начались головные боли. Болело так, что не выносила ни яркого света, ни громкого звука. Закрывалась в темной комнате и лежала с закрытыми глазами. Им, понятно, ничего не говорила. Умру, так тем лучше. Они долго-долго держали фасон, а потом, все-таки, решили обратить внимание. После предыдущего разговора резонно предположили, что папе со мной заговаривать бесполезно, да и вообще мама тут представлялась более уместной...
— Девочка моя, ты, может быть, в положении и сказать боишься? Так тут надо не сомневаться, а меры предпринимать...
— … Веришь, — у меня даже голова прошла. Такой подставой было просто грех не воспользоваться...
— Почему — боюсь? Можно и так ничего не говорить, потому что это не ваше дело. А бояться — не боюсь. А что вы можете мне сделать? Насильно аборт сделать? Так не выйдет. Сначала в психушку запереть и тихо сделать там? Этого вы себе не можете позволить. У советских дипломатов не может быть психически больных детей. Рожу ребенка от любимого человека, а вы меня даже из дому выгнать не сможете, вместе с «этим моим отродьем». И не выгнать не сможете. Слушай, — безвыходное положение, а? Тем более, что и поздно уже.
— Так ты что, действительно..., — Алла Леонидовна от ужаса схватила себя за щеки, — так как же теперь... Да что же теперь...
— Да не волнуйся ты. Ничего такого нет. — И, увидав, как у матери непроизвольно вырвался облегченный вздох, продолжила. — Что, полегчало? Ничего, все еще впереди...
Надо сказать, это и впрямь удивительный факт. Как мы предохранялись во время первого свидания, говорить не надо. А потом все мои попытки вовремя вынуть решительно пресекала она. А я, идиот, подчинялся. Не то, что кончал в нее, прямо-таки наполнял семенем, как некогда наполняли смесью молока с медом рог козы Амалфеи. Всегда, как профессионал, удивлялся: откуда только берется в таких случаях? С эрекцией-то ладно, нервные механизмы, но с секрецией-то как получаются такие объемы? И мы не залетели. Бог хранил, или кто-то еще, не знаю.
— … Ну, с поступлением в тот год все ясно. Не помню, где слышала, а только лучше не скажешь: «Пролетела мимо своего МГИМО» — сказала, что пойду...
— Слушай. Да ну его на хрен, этот вечер воспоминаний. Сколько лет прошло. Сама-то как? Замужем, дети?
Она полгода, как замужем. Муж («А! — глазки к небесам, жест отмашки одними только четырьмя пальчиками, — там так полагается...») тоже из дипломатической семейки. А я, слушая, ее, вдруг понял, что прежние дрожжи не выдохлись вконец, и мне сейчас не слишком-то интересен рассказ о каких-то там ее «обстоятельствах».
— … А вот детей я от него пока не хочу. Может быть, потом как-нибудь. Даже не предохраняюсь, а как-то... не принимаю его семя, — и все. Я умею, сама не знаю, как, но умею, — я поднял голову, посмотрел ей в глаза, и вдруг увидал ТОТ отблеск, с некоторых пор я не ошибаюсь, — и у меня есть деловое предложение. Видишь ли, очень хочется проверить: умею ли я НАОБОРОТ?
В свете некоторых нюансов наших былых отношений слова ее прозвучали несколько двусмысленно, но она явно не знала того анекдота, и я ее понял правильно.
— Саня, — я взял со стола «селектор», — меня нет и не будет до нового приказа.
— Евгений Петрович, — а если...
— А если будет какое-нибудь «если», с которым вы все не сможете справиться без меня, то всех вас надо поувольнять к чер-ртовой матери, ни капельки не жалко. И меня с вами за то, что держу таких подчиненных. Кабинет запри снаружи.
Убогие по содержанию книжные полки с грохотом раздвинулись, а в темном проеме, возникшем позади моего кресла, чуть помедлив, загорелся свет. Он осветил ступеньки лестницы, ведущей вниз. В последнее время у меня подобные импровизации стали получаться неплохо. Я схватил ее поперек живота, — как пар-ршивую кошку! — и потащил ее в норку, как некогда тащил в первую попавшуюся дверь ее сановной квартиры, только теперь вес ее был для меня величиной уж совершенно несерьезной, и она только хохотала, как безумная и болтала ногами.
Чем ближе мы подходили к месту назначения, тем меньше терпения у нас оставалось. Мы начинали целоваться все чаще, и рисковали вообще не дотерпеть, но это было бы уж слишком глупо. А когда мы, наконец, добрались, мероприятие получилось почти столь же диким и первобытным, как в первый раз. Процесс раздевания больше всего напоминал взрыв, когда вместо осколков во все стороны разлетаются предметы туалета. Единственный элемент любовной игры на этом этапе состоял в том, что, когда я начал стаскивать с нее последний элемент туалета, она совершенно неожиданно вцепилась в свои несчастные трусики и заголосила: «Помоги-ите-е!!! Раздева-ают!!!» — да только разве же в наши времена дождешься помощи? Разве докричишься? Там ее и услышать-то было некому. Только пискнуть успела, а потом с предельным целомудрием пошире раздвинула ножки. Правда, теперь нам, слава богу, было не по шестнадцать, так что за отведенное время успела не раз сменить их положение. Казалось бы, — крохотная вариация, а какая разница. Ножки на плечах, вроде бы, разделяют людей, но какой же, зато, контакт обеспечивают на направлении главного удара. Особенно, когда орудие агрессии стоит колом и каждым ударом достает до самого дна, до твердой пуговки шейки. Видимо, достаточно чувствительно, поскольку она, этак, томно попискивала. Что интересно, в последние секунды она смотрела мне в лицо широко раскрытыми глазами, очень весело, чуть ли ни с улыбкой. Это смущало, даже, чуть-чуть, злило.
Потом она скинула меня, тем же движением встав на лопатки и изобразив при этом что-то вроде «березки», но, скорее, карельской, поскольку ноги там вовсе не были вытянуты в струнку. Наоборот, они торчали в стороны, будучи согнуты во всех суставах, причем асимметрично. Не знаю как ей это удалось, но выглядело необычайно потешно. Она вообще, при красоте, вкусе, уме была как-то забавной, при взгляде на нее постоянно хотелось улыбаться. Не знаю, как объяснить, но считаю очаровательным свойством. Только вот, подумав об этом, вдруг затосковал так, что чуть не заплакал. Какая женщина. Мне б такую. А сука-судьба, только помазав по губам, отобрала. Я бы и без горячки, по уму ее выбрал. И это никак не помешало бы любить ее всю жизнь, как положено.
Голая женщина, стоящая на голове, — назидательно сказал я, — похожа на копилку.
Угу, — натужно донеслось снизу, — хорошо подмечено. И смысл уловлен правильно... ух... копим...
И она рывком приняла более-менее обычное положение. И с любопытством огляделась. Я питал смутные надежды, что этого не произойдет. Думал, — не будет приглядываться. А если будет, то не придаст значения некоторым несообразностям в обстановке. И вообще как-нибудь обойдется. Дело в том, у постороннего человека окружающее могло вызвать множество вопросов. И, разумеется, надежды оказались тщетны.
— Слушай, что это такое, а?
— Не понял.
— Ну, — где это все?
Дело в том, что кувыркались мы в комнатке, одна из стен которой, по сути, представляла собой одно сплошное окно, — ну, и стеклянную дверь, ведущую на террасу. За террасой, в свою очередь, располагалось нечто вроде обширного, — в пору небольшой площади, — внутреннего двора. И прежде, чем я успел вмешаться, она надела свои туфли на высоченной «шпильке» и распахнула дверь. Там над головой, как положено, находилось небо, а никаких таких пространств ни в здании, ни среди стандартной застройки, разумеется, не было, да и быть не могло. Ладно еще, хоть небо имело голубой цвет, а то могло выйти совсем неудобно. Со всем остальным обстояло хуже.
Небольшой бассейн, из которого шестью злобными глазами смотрел на нас представитель таксона Circumchordatae, не то — типа, не то — класса, тут мнения ученых разделялись. Больше всего представитель напоминал глазастую красную шину от среднего грузовика. Шесть плавников по кругу, шесть ртов с челюстями на манер «держалки» цангового карандаша, и только задница одна единственная, неповторимая.
Бассейн побольше, где во множестве содержались разноцветные рыбки, которые вовсе не были рыбками и только походили на них с самого первого взгляда.
Крытый бассейн, в котором медленно шевелилась, шла буграми и жилами, вздувалась неторопливыми пузырями, вязкая серая жижа. На ее поверхности постоянно вспыхивали крупные искры, как от короткого замыкания, которые временами образовывали целую сеть с грубыми, разнокалиберными ячейками.
Здоровенная теплица, в которой медленно шевелили белесыми щупальцами бледные грибы, растущие один к одному тесно-тесно, сплошь.
А с кустика, к которому лучше бы не приглядываться, чтоб ненароком не сбрендить, на оградку перепорхнула пернатая ящерка о четырех крыльях. Или, может быть, это можно назвать зубастой птичкой, хорошо и так, и этак.
Это был один из так называемых «карманов», промежуточных мест, которые и существовали-то для немногих. Поначалу я придумал их делать для того, чтобы изыскивать вещи, поиск которых в полноценном мире небезопасен: пропадет этакий огрызок, так и хрен с ним.
А потом, понятно, стали пользоваться и в более простых случаях. Вообще удобнейшая вещь, пригодная для самых разных нужд. В этом, к примеру, хранились перспективные формы жизни. Те, которые требовались в порядочных количествах, но чтобы без посторонних глаз, и те, которыми только собирались заниматься. Со временем, понятно, поселили еще и всякую пустяковину для прикола.
— Видишь ли, э-э-э... это односторонне стекло. Если снизу, — то прозрачное, а если сверху...
— Сейчас ты врешь без всякой нужды, а, этак, по инерции. Очевидно, это у тебя от неожиданности. Иначе мог бы сообразить, что мне можно говорить все. Или сказать, что — нельзя, и дальнейших вопросов не возникнет. Думаю, в следующий раз сам все спокойно расскажешь. И приведешь сюда снова, потому что вон те рыбки...
Она чуть наклонилась, вглядываясь в прозрачную воду.
— … жутко красивые. Так вот, провалившись, я пошла на какие-то там курсы, просто для того, чтобы... мма... ммммм!
Наклонилась. Это ключевое слово. Михаил Афанасиевич знал, о чем пишет, когда изображал гостий Бала голыми и в туфлях на «шпильке». Так что ей снова пришлось прервать рассказ, потому что я приобнял ее сзади. А следом, поглядев сбоку на ее хорошенькие, серьезно сложенные губки, не выдержал и поцеловал, — она не противилась, — а потом начал молча приводить в возвышенное положение.
Бог ты мой... как давно меня не ставили раком... аж на ностальгию пробило, ей-богу!
Женщины могут сколько угодно маскироваться при помощи одежды, осанки, небольших размеров или худобы, но эта поза являет истину в конечной инстанции: попы у них, по большей части, большие. И это правильно. Грех не продлить возможность полюбоваться таким зрелищем, я, как мог, регулировал ритм, но постепенно, понятно, зверел, вгоняя хуй в ее тело со все большей силой, и тиская половинки так, как будто их еще не испекли и они продолжают оставаться Божьим Тестом, а дверка между ними приоткрылась и теперь испуганно подмаргивала в такт ударам. Когда меня, наконец, увело вперед и я судорожно прижался к ее заду, ей, очевидно, все-таки стало больновато, поскольку она подалась вперед, ложась на живот и напрягая полужопки так, что давешнее тесто стало тугим, как толково накачанная шина.
Может быть это у меня женская черта, но только пресловутый интервал равнодушия, неприязни для меня совершенно не характерен. Да, минуту-полторы «после того» прикосновение к хую достаточно неприятно, но к даме даже в этот момент нет никакой неприязни, никаких отрицательных чувств вообще. Или, может быть, у меня просто не было таких, которых не хотелось в этот чувствительный момент трогать: как одна, были исключительно приятны на ощупь. Так что мы лежали, расположившись на манер ложек, я тихонько ее целовал, а потом, добыв капельку смазки по соседству (там был явный избыток, а она чуть раздвинула ножки, чтобы мне удобнее было ее трогать) осторожно воткнул пальчик ей в попу. Дело в том, что при всей увлеченности процессом, я все-таки заметил, что ее попка больше не походила на девственную. Не зияла, конечно, но сфинктер характерно выделялся. На вид вполне заслуженное досье, которое давно не пополнялось, как будто фигурант ушел в отставку. Так что решил проверить: не то, чтобы это меня трогало, а из чистого детского любопытства.
-О-о, колоссаль! Фрау имеет пристрастие к игре в туза?
— Фрау просто имела примерно полугодовую практику достаточно регулярной ебли в жопу. Два-три разика в неделю. А пристрастия особого нет. Я же все время пытаюсь рассказать, только постоянно не хватает времени...
— Торжественно клянусь приложить все усилия... но предупреждаю, что человек слаб... Ты поступила на какие-то там курсы.
— Ну. По-прежнему никаких чувств кроме злости и обиды на весь мир, но только семнадцать лет и природное здоровье никуда не денешь, так что помирать я, со временем, перестала. А на курсы эти поступила, чтобы можно было уходить из дому. Ну и пустилась во все тяжкие. Домой почти постоянно возвращалась поддатая, а раза три вообще привозили в говно... Ну и, поскольку жизнь все равно кончена, чуть осмотревшись, со злости решила перебрать всех доступных парней. Примерно с третьим я вспомнила про твои жопные поползновения...
— Протестую! Я не сделал тебе ни единого намека в этом направлении.
— Да? А твое «лечение» от излишней стыдливости? Да я после этого, находясь в твоей любимой позе, все время чувствовала твой хищный взгляд... Ты не поверишь, но и далеко не каждого мужика удается подбить на анал.
— Они сами не понимают своего счастья, так что не будем говорить об олигофренах. Не стоят они того. И как тебе?
— А! — Пренебрежительно махнула рукой. — Вообще-то никак. Ничего страшного и ничего особо хорошего. Удивило только, что ощущения так похожи на самый обычный секс. Так что пристрастия никакого нет. Назло непонятно кому подставляла собственную жопу, злость кончилась, и это тоже. Отдавалась сразу двоим мужикам, это да... пару раз попробовала с тремя, но больно уж неудобно... и вообще ни к чему. В рот, как и положено культурной женщине, беру, но тоже постольку-поскольку. Поняла в конце концов, что предпочитаю классический секс, желательно — с тобой. Не-не, не пугайся, никаких претензий! Что еще? Курила травку, несколько раз попробовала филателию...
— Пока все в рамках малого молодежного набора. Фигня. Что называется, не героин.
— Вот ты не поверишь, а только вся дурь моя закончилась как раз на героине. На первой же инъекции. Это было такое безоблачное, ничем не замутненное счастье. Почувствовала, что ничего больше в жизни не надо. Да и сама жизнь, в общем-то. Неожиданно для себя перепугалась так, что лучше и не надо. Умная-умная стала. Такая положительная, что предки даже переполошились, заподозрив непонятно — что. Ну, когда поступила, — успокоились. Училась старательно, успешно, считалась в лучших. Изредка, понятно, срывалась, но не напоказ, а тихо так. Да и не срывалась а... о, сейчас как раз появилось подходящее слово. Оттягивалась. Пара мужиков и два-три дня в угаре, сутки собираешь себя по кускам, — и снова как новенькая.
— Нормально. Но группешник, даже на один вечерок, все равно эффективнее.
— Ты что? ВУЗ не тот. Никто, ничего не должен был знать.
— А-а. — Именно в этот момент я вдруг понял, что разговариваю с ней, как с одним из СВОИХ. Тут не ошибешься. — Надеюсь, никто особо не пострадал?
— Всем повезло по-разному. — Тяжело вздохнула Елена. — Кое-кто, кажется, жив. Но только они сами виноваты. Никто не неволил.
— Несомненно. Тогда еще один вопрос: как тебя на эти курсы отпускали-то? После твоих фокусов. Э-э-э... причина того же рода?
— Слушай, никогда не думала. Когда я, гм, исправилась, и мне постепенно-постепенно начали доверять, а я еще получала удовольствие от собственного лицемерия, мама при случае рассказала, что папа-де один раз пытался устроить мне нотацию, а потом сказал: «Разговоры бесполезны. Мне вдруг почудилось, что она смотрит его глазами». Да ну их... Совсем сбесились.
А интересный у нее папа. Он и вообще мне сразу понравился. Но пока мы вернулись к еще более интересным темам. Интересно, встреча с былой любовью при хотя бы мало-мальски подходящих условиях всегда кончается постелью, или бывают исключения?
— Слушай, я тебе, конечно, не откажу, но давай сегодня в жопу не будем, а? Чтоб не сбивать настройку. Понимаешь, — я вдруг увидел серьезные, высокоморальные глаза той, шестнадцатилетней Лены, — мы же сегодня не ради блядства, а для продолжения рода человеческого, настроение не то. Серьезное, даже возвышенное.
— Не-не. Как ты выражаешься, — никаких претензий. Да и традицию не стоит нарушать. И еще... Недель через сорок, если что, ты дай мне знать. Лучше до того, потому что я найду тебе хорошего доктора.
Из тех, про кого знаю точно, это был второй мой ребенок, на этот раз девчонка. Получилась совсем неплохо.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
