|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Глава 21. Всё течёт, всё изменяется
Дорога домой. Ходил бы по ней изо дня в день, не разменивая жизнь на разные пустяки. Ведь я по натуре своей домосед. Серега — тот да! Со школьной скамьи мечтал сорваться из нашего городка
куда-нибудь в те края, где люди не работают на земле и в каждой квартире сортир. А вышло наоборот: заочный юрфак, армия, учёба, ментовка, семья. От земли оторвался ровно на три этажа, но ведь не прогадал! Пенсия у него в полтора раза больше моей без всяких "полярок" и северных коэффициентов, которые кстати государство у меня умыкнуло.
Отсюда резонный вопрос. Вот нафиг бы мне приснилась та мореходка и всё из неё вытекающее — скитания с парохода на пароход с пропиской, но без собственной крыши над головой? Ради чего? Деньги, что были на книжке, схарчила Павловская реформа. И пришлось мне возвращаться в дом у смолы, зализывать раны да крепчать задним умом. Сколько раз я себя материл за то что уехал на Север, отказавшись от распределения на Дальний Восток! Там моя Родина, много знакомых, друзей. Нашел бы отца. Он в то время работал матросом на рыболовном сейнере "Умелый". Глядишь, восстановил бы семью. Нет, в следующий раз...
А будет ли он, этот следующий раз, — подумалось вдруг, — не слишком ли рано ты, парень, хвост распушил? Сорок дней еще не прошло и пока ничего не ясно ни со временем, ни с тобой. Нашёл, понимаешь, авторитета — Женьку Саркисову!
Как будто бы в подтверждение этих, не очень веселых мыслей, прожорливый воробьишко опять огорчил мой карман и начал карабкаться на плечо, часто зевая клювом. Пить захотел, падла! Я кстати, не раз уже пожалел, что взял его на поруки. Потерпи, олух, тут речка недалеко!
Жара. Вездесущее солнце осеняло ликующий окоём небесным крестом, выжимая из почвы остатки влаги. Порывистый ветерок гонял у обочины липкую пыль. Ей были подернуты заборы, деревья и стены домов. Раскинув одноэтажные улочки, мой город лежал на ладони Земли, как старая вещь, которую дед достал с чердака и не успел как следует отряхнуть.
В думах о будущем прошлом, я шёл оптимальным маршрутом, в сторону станции, совсем позабыв, что подземный переход под железнодорожным полотном ещё не прорыт. Только отсутствие привычных ориентиров заставило меня вспомнить о новых реалиях. Не было ни стелы с вечным огнём, ни мраморных плит с именами погибших. Площадь Победы представляла собой голимый пустырь, мощёный крупной булыгой и обсаженный тополями. С одной стороны её подпирал внутренний дворик ресторана "Дорожный", с другой — группа домиков барачного типа, объединённая общим заборчиком — ведомственное жильё работников станции.
Подумав, я перешёл через улицу и повернул направо, в сторону не убиваемой лужи. На скамейке у двери парикмахерской никого. Мне тоже сюда ещё рано. До середины шестого класса дед стриг меня сам, трофейной ручной машинкой. Он доставал её из коробки и долго взирал сквозь очки на обе насадки, выбирая из них ту, "что не так скубёть". "Скубли" обе. Поэтому дед расстраивался, когда я
непроизвольно вздрагивал под накинутой на меня простынёй и говорил "ой!" Выйдя из-под его рук, я выглядел как большинство моих сверстников. Всё с головы сметено под ноль, лишь надо лбом оставался небольшой чубчик. А там где скубло, в частоколе волос образовывались белые пятна, которые потом медленно зарастали.
Как называется эта прическа я узнал после того как обе насадки уже никуда не годились. Дед со вздохом убрал машинку в футляр, достал из кармана десять копеек, ещё раз вздохнул и сказал:
— Сходи, Сашка, в парикмахерскую. Скажи, чтоб подстригли "под бокс".
Под бокс! Вне себя от восторга, я летел на вокзальную площадь, мысленно предвкушая, как мужественно и взросло буду смотреться на фоне соседских мальчишек. Да все они лопнут от зависти!
Только счастье моё было коротким, как первый прокос от виска до макушки, оставленный в моей шевелюре машинкой, которая "не скубёть"...
* * *
Пить из лужи воробей почему-то не стал. То ли вода слишком грязная, то ли не научился ещё. Но лапы и кончики крыльев в грязи извозюкал конкретно. Куда такого в карман?! Хотел я попробовать с ладони его напоить, да хоть немного почистить, и — с камня на камень — туда где водичка почище. А машина сзади: "би-бип!" Я чуть птицу не уронил! Поскользнулся, упасть не упал, но очнулся стоящим по щиколотки в грязи. А шофёр мимо проехал, другой дорогой. И вообще, то он не мне бибикал, а Витьке Григорьеву.
Подбегает ко мне Казия и как ни в чём ни бывало:
— Новость слыхал? Дядька Ванька Погребняков...
— Когда?! — непроизвольно выдохнул я.
— Что когда? — не понял Витёк. — Не "когда", а возле двора на скамейке сидит!
— Брешешь! — сорвалось с моего языка.
Все остальные слова заблокировал разум. Потому, что так не бывает: лежал, не вставал, не узнавал никого и вдруг на скамейке сидит!
— Брешут собаки да свиньи и ты вместе с ними! — огрызнулся
Григорьев. — Спорим на шалабан?
Меня чуть не переклинило. Стоял бы сейчас на сухом, точно бы в дыню дал подлецу. Вроде большенький, пора базар фильтровать.
— Чё ты гляделки вылупил?! — заегозил Казия.
— А если его там не-ет? — всё еще стоя в луже, вымолвил я самым вкрадчивым тоном (рискуешь, мол, корефан).
— Если нет, значит домой пошёл! Истинный крест, не брешу! Я его, как тебя видел! У Жоха спроси, он подтвердит. Сам подумай, зачем я буду брехать, если ты мне и так шалабан должен? — Не дождавшись ответа, Витёк асинхронно пожал плечами и потянулся взглядом к моему воробью. — Гля, чё это у тебя?
— Не скажу! — мстительно вымолвил я и спрятал птицу в карман, тут же ставший липким и влажным. — Пошли, будешь показывать!
— Вообще-то меня мамка за хлебом послала, — начал было
выкручиваться Казия, но понял что это дело сегодня у него не прокатит и сдался. — Крову мать! Ну, ладно, погнали.
Носки я заранее снял, рассовал по карманам брюк. А вот ноги обмыть не успел. Грязные пятки скользили внутри раскисших сандалий. Подошвы противно чвякали, оставляя на горячих камнях стремительно подсыхающий след.
Права тётя Шура, невезучий какой-то день. Как будто бы из настоящего детства. Пекло такое, что трещины по земле, воробью негде попить. Единственная в городе лужа — и та моя! "Свинья грязи найдёт", — скажет Елена Акимовна и будет права. Ох, и будет сегодня мне нагоняй! А всё из-за кого? Из-за этого сраного Казии! Шёл бы своей дорогой, не стал меня окликать, глядишь, и машина бы мимо прошла!
Я с ненавистью взглянул на узкие плечи товарища, намереваясь догнать и от всей души отпустить полновесный подсрачник, но вовремя вспомнил о своём возрасте и устыдился.
Стоп, подумалось вдруг, по-моему, что-то со мной начинает происходить. Управление телом и разумом всё чаще берёт на себя мальчишка, отодвигая на уровень подсознания жизненный опыт, привычки и суть старика. Если этот процесс необратим, то я как атавизм отомру, упокоюсь в небытие. И тут почему-то мне стало себя жалко. Так жалко, что слёзы из глаз.
А мой корефан идёт себе, балабенит. Не догадывается, какая обида его только что миновала. Дескать, стояли они с Жохом возле дома Погребняков, выбирали из кучи гравия камушки для рогатки, набивали карманы.
— ...Тут Сашка кричит: "Атас!" Я подорвался через дорогу, оборачиваюсь, а там... — На этих словах Витька остановился, дожидаясь когда я следом за ним выберусь из-под вагона. — Ты скоро?
— Сейчас, подожди!
Я смахнул набежавшие слёзы, достал заодно из кармана своего воробья, чтобы его не задавила натянувшаяся от наклона материя. Он всё так же хотел пить. Смотрел на меня грустно и преданно.
— Оборачиваюсь, а там! — наконец-то улицезрев благодарного слушателя, Витька приблизил ко мне округлившиеся глаза. — Там дядьку Ваньку Погребняка выводят на улицу!
— Кто выводит?
— Да кто ж! Тётка Зойка стоит, держит калитку, а старшие сыновья плечи подставили, прижали с боков, чтобы не завалился куда, и медленно, шажок за шажком. Я его, Санёк, сразу и не узнал.
Страшнее покойника! Скалится во весь рот, а вместо глаз чёрные пятна.
То что рассказывал Казия, было очень похоже на правду. За исключением одного. С какого бы хрена он стал набивать карманы камнями для стрельбы из рогатки, если мамка послала его за хлебом?!
— Может, скорую ждали? — предположил я и сам же ответил на свой вопрос. — Зачем, если его из больницы, как безнадёжного, выписали? Слышь, Витёк, хоть что-нибудь они говорили?
— А я почём знаю? Страшно мне стало! Как рожу эту увидел, махом гайнул до путей. Тут мамка меня и захомутала. Покуда мы с ней стояли, Валерка за баяном сходил. Слышишь, ещё играет?
— За "рожу" можно и схлопотать, — беззлобно констатировал я.
Пока всё сходилось. Альтернативная жизнь выкидывала такое коленце, что вряд ли сумеет нарисовать самый фантастический сон. Смертельно больной человек выползает на улицу, сидит на скамейке и слушает музыку! Если бы я не знал как оно было на самом деле...
Последний состав мы обошли стороной. Он сплошь состоял из низко сидящих вагонов с открытыми бункерами для перевозки гудрона. Баян возле дома Погребняков всё так же играл "Дунайские волны", но отсюда уже были слышны только басы. Возле насыпи слышались голоса, между сцепками виднелись группы людей. И здесь, кажется мне, что-то произошло.
— Поднырнём? — предложил Витёк.
— Я в чистом.
— Да?! Ну, давай тогда наперегонки.
— Не могу, сандалии скользят.
— Интересно же! Тогда я тебя на другой стороне подожду...
С таким-то ростом, это у него без проблем. Витька пригнулся, скользнул под сцепку, резко подался влево, чтобы оставить зазор между правым плечом и соединительным рукавом...
Заученные движения, почти безусловный рефлекс. Я так тоже умею, но не хочу рисковать. В паху до сих пор дискомфорт. Стою и смотрю на юркую спину своего одноклассника и кажется мне, что вместе со склонностью к математике, в нём пробудилось здоровое чувство юмора. А как иначе истолковать это ехидное "Да?!"
* * *
Ничего экстраординарного на улице не случилось. Просто упал с насыпи железнодорожный кран и лежал теперь на боку, поджав под себя искорёженную стрелу. Как он работал, сказать не могу, не интересовался. Был, наверное, где-то внутри паровой котёл в сорок пять кобыл, что позволял ему самостоятельно двигаться, поднимать и перемещать грузы весом до шести тонн. Чем и как его заправляли тоже ни разу не видел, в детстве мне было не до таких мелочей. Но выглядел агрегат как игрушка и внешне напоминал жилую веранду, стоящую на железнодорожной полуплатформе — столь же много оконных рам, деревянные стены и двери. Вертикальные рейки были тщательно обработаны и выкрашены в тёмно-зелёный цвет без разводов и пятен. Но больше всего мне нравился правильный красный круг с широкой белой каймой, нарисованный по бокам, ближе к глухой задней стене. Сходство с жильём придавал и дымок над железной трубой, врезанной в двускатную крышу с откидным люком в передней части. Сквозь него, этот люк, проходили канаты привода к направляющим блокам стрелы.
Не везло нашей станции с железнодорожными кранами. С периодичностью раз в полгода они "теряли рамсы" и "слетали с катушек", собирая на месте падения толпы зевак. Обходилось без травм, но всегда приезжала скорая помощь и увозила крановщика из под носа Семёна Михайловича — начальника грузового участка.
Был он небольшого росточка, лыс и пузат, голос имел несолидный, но очень громкий, и по этой причине слыл матершинником.
Сейчас он словесно охаживал дядьку Петра со смолы. Поймал его на мостике через речку с бутылкой "казенки" в правом кармане штанов.
— Распустились... в рабочее время... из-за таких вот, как ты, — пробивалось сквозь гомон толпы.
Вообще-то Семён Михайлович очень редко ругался. Он обычно стоял, сцепив за спиной руки, раскачивался на подошвах ботинок и больше слушал. Разговоры заканчивал короткой рубленой фразой, обернувшись всем телом к нужному человеку. Чаще всего это было
"можно и так".
— Слышь, разошёлся? — подтвердил мои мысли Витёк. — По соседству живём, а больше двух слов подряд, я от него не слышал.
Ты куда воробья, кошке?
— Кому же ещё?
— Убил бы тогда сразу, а так... жалко!
Я промолчал, не зная, как оправдаться. Никогда б не подумал, что мой корефан, любитель пострелять из рогатки, когда-нибудь выступит в защиту животных.
— Так это... — Григорьев затоптался на месте. — С насыпи видел, сидит дядька Ванька. Валерка уже не играет, а он сидит. Лады я туда не пойду? Мамка за хлебом послала...
Хотел я спросить, "ссышь?", но не повернулся язык.
Мы вместе дошли до мостика через речку, синхронно сказали "пока!", тахнулись ладонями в воздухе. Я пару минут подождал, когда Витькины плечи скроются за углом и спустился на перекат.
Напившись воды, воробьишко пришел в себя. Он кажется хотел искупаться, но не успел.
— Здорово, Кулибин, — сказал дядька Петро, опускаясь на корточки рядом со мной, — куда это ты запропастился? То шагу без него не шагнуть, то на смолу ни ногой. Васька уже волнуется, как бы тебя в пионерский лагерь не упекли.
— Болел я.
— Знаю, не удивил.
— Потом за клубникой ездил с бабушкой Катей.
— Далёко?
— В станицу Ерёминскую.
— Далё-ёко! И как там?
— Живут люди.
— Живут. А куда им деваться? Ну вот, опять началось!
Я понял, что последняя реплика относится к звукам вальса "На сопках Маньчжурии". Потому и спросил:
— Кто это там? — Хотелось услышать последнюю новость в интерпретации взрослого человека.
— Ванька с ума сходит. "Играй, говорит, сынок. Пускай люди узнают, что Погребняк ещё жив!" А глаза у него, как у бешеного таракана. "Не хочу, говорит, подыхать, как собака в своей конуре! С миром хочу попрощаться!"
— Может быть, выживет? — осторожно спросил я, вспомнив своё чудесное выздоровление в будущем прошлом. — Никого ведь, не узнавал?
— Куды там! — отмахнулся Петро. — Рак это штука такая, что не приведи господь! Нету ещё у академиков лекарства против него. Ты жизни не видел, а я тебе так скажу: где-то за неделю до смерти, природа даёт человеку лёгкое послабление. Вот тётка моя, Пелагея Сергеевна, царстивие ей небесное, не то чтобы мучилась, но от горшка ни ногой — организм мочу не держал. А как время пришло, села она на автобус и сорок минут тряслась до райцентра. Будто бы кто-то сказал, что можно. Прошлась она по родным, попрощалась со всеми, вернулась домой и на следующий день преставилась. Вот тебе и физика с химией! А ты говоришь, выживет!
— Я говорю?!
— А кто! — Петро прикурил папироску, попыхтел вхолостую, дёрнул из курки толстую табачину и выбросил в речку. — Нет, зря все-таки Иван этот спектакль учинил. Лучше б не узнавал никого! Я поддурился, к лавочке подошел, чисто по-человечески, здоровья ему пожелать, а он меня за водкой послал. Еле сидит, голову как младенец не держит, в могиле одной ногой, а привычка — вторая натура. "Зойка, пятёрку неси! Пусть купит саму дорогую!" Жинка его глядит на меня волком. Мол, черти тебя принесли! Её-то понять можно. Расходы ещё те впереди, трое детей на плечах и он, считай что четвертый...
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
