|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава 21. Всё течёт, всё изменяется
Дорога домой. Ходил бы по ней изо дня в день, не разменивая жизнь на разные пустяки. Ведь я по натуре своей домосед. Серега — тот да! Со школьной скамьи мечтал сорваться из нашего городка
куда-нибудь в те края, где люди не работают на земле и в каждой квартире сортир. А вышло наоборот: заочный юрфак, армия, учёба, ментовка, семья. От земли оторвался ровно на три этажа, но ведь не прогадал! Пенсия у него в полтора раза больше моей без всяких "полярок" и северных коэффициентов, которые кстати государство у меня умыкнуло.
Отсюда резонный вопрос. Вот нафиг бы мне приснилась та мореходка и всё из неё вытекающее — скитания с парохода на пароход с пропиской, но без собственной крыши над головой? Ради чего? Деньги, что были на книжке, схарчила Павловская реформа. И пришлось мне возвращаться в дом у смолы, зализывать раны да крепчать задним умом. Сколько раз я себя материл за то что уехал на Север, отказавшись от распределения на Дальний Восток! Там моя Родина, много знакомых, друзей. Нашел бы отца. Он в то время работал матросом на рыболовном сейнере "Умелый". Глядишь, восстановил бы семью. Нет, в следующий раз...
А будет ли он, этот следующий раз, — подумалось вдруг, — не слишком ли рано ты, парень, хвост распушил? Сорок дней еще не прошло и пока ничего не ясно ни со временем, ни с тобой. Нашёл, понимаешь, авторитета — Женьку Саркисову!
Как будто бы в подтверждение этих, не очень веселых мыслей, прожорливый воробьишко опять огорчил мой карман и начал карабкаться на плечо, часто зевая клювом. Пить захотел, падла! Я кстати, не раз уже пожалел, что взял его на поруки. Потерпи, олух, тут речка недалеко!
Жара. Вездесущее солнце осеняло ликующий окоём небесным крестом, выжимая из почвы остатки влаги. Порывистый ветерок гонял у обочины липкую пыль. Ей были подернуты заборы, деревья и стены домов. Раскинув одноэтажные улочки, мой город лежал на ладони Земли, как старая вещь, которую дед достал с чердака и не успел как следует отряхнуть.
В думах о будущем прошлом, я шёл оптимальным маршрутом, в сторону станции, совсем позабыв, что подземный переход под железнодорожным полотном ещё не прорыт. Только отсутствие привычных ориентиров заставило меня вспомнить о новых реалиях. Не было ни стелы с вечным огнём, ни мраморных плит с именами погибших. Площадь Победы представляла собой голимый пустырь, мощёный крупной булыгой и обсаженный тополями. С одной стороны её подпирал внутренний дворик ресторана "Дорожный", с другой — группа домиков барачного типа, объединённая общим заборчиком — ведомственное жильё работников станции.
Подумав, я перешёл через улицу и повернул направо, в сторону не убиваемой лужи. На скамейке у двери парикмахерской никого. Мне тоже сюда ещё рано. До середины шестого класса дед стриг меня сам, трофейной ручной машинкой. Он доставал её из коробки и долго взирал сквозь очки на обе насадки, выбирая из них ту, "что не так скубёть". "Скубли" обе. Поэтому дед расстраивался, когда я
непроизвольно вздрагивал под накинутой на меня простынёй и говорил "ой!" Выйдя из-под его рук, я выглядел как большинство моих сверстников. Всё с головы сметено под ноль, лишь надо лбом оставался небольшой чубчик. А там где скубло, в частоколе волос образовывались белые пятна, которые потом медленно зарастали.
Как называется эта прическа я узнал после того как обе насадки уже никуда не годились. Дед со вздохом убрал машинку в футляр, достал из кармана десять копеек, ещё раз вздохнул и сказал:
— Сходи, Сашка, в парикмахерскую. Скажи, чтоб подстригли "под бокс".
Под бокс! Вне себя от восторга, я летел на вокзальную площадь, мысленно предвкушая, как мужественно и взросло буду смотреться на фоне соседских мальчишек. Да все они лопнут от зависти!
Только счастье моё было коротким, как первый прокос от виска до макушки, оставленный в моей шевелюре машинкой, которая "не скубёть"...
* * *
Пить из лужи воробей почему-то не стал. То ли вода слишком грязная, то ли не научился ещё. Но лапы и кончики крыльев в грязи извозюкал конкретно. Куда такого в карман?! Хотел я попробовать с ладони его напоить, да хоть немного почистить, и — с камня на камень — туда где водичка почище. А машина сзади: "би-бип!" Я чуть птицу не уронил! Поскользнулся, упасть не упал, но очнулся стоящим по щиколотки в грязи. А шофёр мимо проехал, другой дорогой. И вообще, то он не мне бибикал, а Витьке Григорьеву.
Подбегает ко мне Казия и как ни в чём ни бывало:
— Новость слыхал? Дядька Ванька Погребняков...
— Когда?! — непроизвольно выдохнул я.
— Что когда? — не понял Витёк. — Не "когда", а возле двора на скамейке сидит!
— Брешешь! — сорвалось с моего языка.
Все остальные слова заблокировал разум. Потому, что так не бывает: лежал, не вставал, не узнавал никого и вдруг на скамейке сидит!
— Брешут собаки да свиньи и ты вместе с ними! — огрызнулся
Григорьев. — Спорим на шалабан?
Меня чуть не переклинило. Стоял бы сейчас на сухом, точно бы в дыню дал подлецу. Вроде большенький, пора базар фильтровать.
— Чё ты гляделки вылупил?! — заегозил Казия.
— А если его там не-ет? — всё еще стоя в луже, вымолвил я самым вкрадчивым тоном (рискуешь, мол, корефан).
— Если нет, значит домой пошёл! Истинный крест, не брешу! Я его, как тебя видел! У Жоха спроси, он подтвердит. Сам подумай, зачем я буду брехать, если ты мне и так шалабан должен? — Не дождавшись ответа, Витёк асинхронно пожал плечами и потянулся взглядом к моему воробью. — Гля, чё это у тебя?
— Не скажу! — мстительно вымолвил я и спрятал птицу в карман, тут же ставший липким и влажным. — Пошли, будешь показывать!
— Вообще-то меня мамка за хлебом послала, — начал было
выкручиваться Казия, но понял что это дело сегодня у него не прокатит и сдался. — Крову мать! Ну, ладно, погнали.
Носки я заранее снял, рассовал по карманам брюк. А вот ноги обмыть не успел. Грязные пятки скользили внутри раскисших сандалий. Подошвы противно чвякали, оставляя на горячих камнях стремительно подсыхающий след.
Права тётя Шура, невезучий какой-то день. Как будто бы из настоящего детства. Пекло такое, что трещины по земле, воробью негде попить. Единственная в городе лужа — и та моя! "Свинья грязи найдёт", — скажет Елена Акимовна и будет права. Ох, и будет сегодня мне нагоняй! А всё из-за кого? Из-за этого сраного Казии! Шёл бы своей дорогой, не стал меня окликать, глядишь, и машина бы мимо прошла!
Я с ненавистью взглянул на узкие плечи товарища, намереваясь догнать и от всей души отпустить полновесный подсрачник, но вовремя вспомнил о своём возрасте и устыдился.
Стоп, подумалось вдруг, по-моему, что-то со мной начинает происходить. Управление телом и разумом всё чаще берёт на себя мальчишка, отодвигая на уровень подсознания жизненный опыт, привычки и суть старика. Если этот процесс необратим, то я как атавизм отомру, упокоюсь в небытие. И тут почему-то мне стало себя жалко. Так жалко, что слёзы из глаз.
А мой корефан идёт себе, балабенит. Не догадывается, какая обида его только что миновала. Дескать, стояли они с Жохом возле дома Погребняков, выбирали из кучи гравия камушки для рогатки, набивали карманы.
— ...Тут Сашка кричит: "Атас!" Я подорвался через дорогу, оборачиваюсь, а там... — На этих словах Витька остановился, дожидаясь когда я следом за ним выберусь из-под вагона. — Ты скоро?
— Сейчас, подожди!
Я смахнул набежавшие слёзы, достал заодно из кармана своего воробья, чтобы его не задавила натянувшаяся от наклона материя. Он всё так же хотел пить. Смотрел на меня грустно и преданно.
— Оборачиваюсь, а там! — наконец-то улицезрев благодарного слушателя, Витька приблизил ко мне округлившиеся глаза. — Там дядьку Ваньку Погребняка выводят на улицу!
— Кто выводит?
— Да кто ж! Тётка Зойка стоит, держит калитку, а старшие сыновья плечи подставили, прижали с боков, чтобы не завалился куда, и медленно, шажок за шажком. Я его, Санёк, сразу и не узнал.
Страшнее покойника! Скалится во весь рот, а вместо глаз чёрные пятна.
То что рассказывал Казия, было очень похоже на правду. За исключением одного. С какого бы хрена он стал набивать карманы камнями для стрельбы из рогатки, если мамка послала его за хлебом?!
— Может, скорую ждали? — предположил я и сам же ответил на свой вопрос. — Зачем, если его из больницы, как безнадёжного, выписали? Слышь, Витёк, хоть что-нибудь они говорили?
— А я почём знаю? Страшно мне стало! Как рожу эту увидел, махом гайнул до путей. Тут мамка меня и захомутала. Покуда мы с ней стояли, Валерка за баяном сходил. Слышишь, ещё играет?
— За "рожу" можно и схлопотать, — беззлобно констатировал я.
Пока всё сходилось. Альтернативная жизнь выкидывала такое коленце, что вряд ли сумеет нарисовать самый фантастический сон. Смертельно больной человек выползает на улицу, сидит на скамейке и слушает музыку! Если бы я не знал как оно было на самом деле...
Последний состав мы обошли стороной. Он сплошь состоял из низко сидящих вагонов с открытыми бункерами для перевозки гудрона. Баян возле дома Погребняков всё так же играл "Дунайские волны", но отсюда уже были слышны только басы. Возле насыпи слышались голоса, между сцепками виднелись группы людей. И здесь, кажется мне, что-то произошло.
— Поднырнём? — предложил Витёк.
— Я в чистом.
— Да?! Ну, давай тогда наперегонки.
— Не могу, сандалии скользят.
— Интересно же! Тогда я тебя на другой стороне подожду...
С таким-то ростом, это у него без проблем. Витька пригнулся, скользнул под сцепку, резко подался влево, чтобы оставить зазор между правым плечом и соединительным рукавом...
Заученные движения, почти безусловный рефлекс. Я так тоже умею, но не хочу рисковать. В паху до сих пор дискомфорт. Стою и смотрю на юркую спину своего одноклассника и кажется мне, что вместе со склонностью к математике, в нём пробудилось здоровое чувство юмора. А как иначе истолковать это ехидное "Да?!"
* * *
Ничего экстраординарного на улице не случилось. Просто упал с насыпи железнодорожный кран и лежал теперь на боку, поджав под себя искорёженную стрелу. Как он работал, сказать не могу, не интересовался. Был, наверное, где-то внутри паровой котёл в сорок пять кобыл, что позволял ему самостоятельно двигаться, поднимать и перемещать грузы весом до шести тонн. Чем и как его заправляли тоже ни разу не видел, в детстве мне было не до таких мелочей. Но выглядел агрегат как игрушка и внешне напоминал жилую веранду, стоящую на железнодорожной полуплатформе — столь же много оконных рам, деревянные стены и двери. Вертикальные рейки были тщательно обработаны и выкрашены в тёмно-зелёный цвет без разводов и пятен. Но больше всего мне нравился правильный красный круг с широкой белой каймой, нарисованный по бокам, ближе к глухой задней стене. Сходство с жильём придавал и дымок над железной трубой, врезанной в двускатную крышу с откидным люком в передней части. Сквозь него, этот люк, проходили канаты привода к направляющим блокам стрелы.
Не везло нашей станции с железнодорожными кранами. С периодичностью раз в полгода они "теряли рамсы" и "слетали с катушек", собирая на месте падения толпы зевак. Обходилось без травм, но всегда приезжала скорая помощь и увозила крановщика из под носа Семёна Михайловича — начальника грузового участка.
Был он небольшого росточка, лыс и пузат, голос имел несолидный, но очень громкий, и по этой причине слыл матершинником.
Сейчас он словесно охаживал дядьку Петра со смолы. Поймал его на мостике через речку с бутылкой "казенки" в правом кармане штанов.
— Распустились... в рабочее время... из-за таких вот, как ты, — пробивалось сквозь гомон толпы.
Вообще-то Семён Михайлович очень редко ругался. Он обычно стоял, сцепив за спиной руки, раскачивался на подошвах ботинок и больше слушал. Разговоры заканчивал короткой рубленой фразой, обернувшись всем телом к нужному человеку. Чаще всего это было
"можно и так".
— Слышь, разошёлся? — подтвердил мои мысли Витёк. — По соседству живём, а больше двух слов подряд, я от него не слышал.
Ты куда воробья, кошке?
— Кому же ещё?
— Убил бы тогда сразу, а так... жалко!
Я промолчал, не зная, как оправдаться. Никогда б не подумал, что мой корефан, любитель пострелять из рогатки, когда-нибудь выступит в защиту животных.
— Так это... — Григорьев затоптался на месте. — С насыпи видел, сидит дядька Ванька. Валерка уже не играет, а он сидит. Лады я туда не пойду? Мамка за хлебом послала...
Хотел я спросить, "ссышь?", но не повернулся язык.
Мы вместе дошли до мостика через речку, синхронно сказали "пока!", тахнулись ладонями в воздухе. Я пару минут подождал, когда Витькины плечи скроются за углом и спустился на перекат.
Напившись воды, воробьишко пришел в себя. Он кажется хотел искупаться, но не успел.
— Здорово, Кулибин, — сказал дядька Петро, опускаясь на корточки рядом со мной, — куда это ты запропастился? То шагу без него не шагнуть, то на смолу ни ногой. Васька уже волнуется, как бы тебя в пионерский лагерь не упекли.
— Болел я.
— Знаю, не удивил.
— Потом за клубникой ездил с бабушкой Катей.
— Далёко?
— В станицу Ерёминскую.
— Далё-ёко! И как там?
— Живут люди.
— Живут. А куда им деваться? Ну вот, опять началось!
Я понял, что последняя реплика относится к звукам вальса "На сопках Маньчжурии". Потому и спросил:
— Кто это там? — Хотелось услышать последнюю новость в интерпретации взрослого человека.
— Ванька с ума сходит. "Играй, говорит, сынок. Пускай люди узнают, что Погребняк ещё жив!" А глаза у него, как у бешеного таракана. "Не хочу, говорит, подыхать, как собака в своей конуре! С миром хочу попрощаться!"
— Может быть, выживет? — осторожно спросил я, вспомнив своё чудесное выздоровление в будущем прошлом. — Никого ведь, не узнавал?
— Куды там! — отмахнулся Петро. — Рак это штука такая, что не приведи господь! Нету ещё у академиков лекарства против него. Ты жизни не видел, а я тебе так скажу: где-то за неделю до смерти, природа даёт человеку лёгкое послабление. Вот тётка моя, Пелагея Сергеевна, царстивие ей небесное, не то чтобы мучилась, но от горшка ни ногой — организм мочу не держал. А как время пришло, села она на автобус и сорок минут тряслась до райцентра. Будто бы кто-то сказал, что можно. Прошлась она по родным, попрощалась со всеми, вернулась домой и на следующий день преставилась. Вот тебе и физика с химией! А ты говоришь, выживет!
— Я говорю?!
— А кто! — Петро прикурил папироску, попыхтел вхолостую, дёрнул из курки толстую табачину и выбросил в речку. — Нет, зря все-таки Иван этот спектакль учинил. Лучше б не узнавал никого! Я поддурился, к лавочке подошел, чисто по-человечески, здоровья ему пожелать, а он меня за водкой послал. Еле сидит, голову как младенец не держит, в могиле одной ногой, а привычка — вторая натура. "Зойка, пятёрку неси! Пусть купит саму дорогую!" Жинка его глядит на меня волком. Мол, черти тебя принесли! Её-то понять можно. Расходы ещё те впереди, трое детей на плечах и он, считай что четвертый...
Я, честно сказать, уже пожалел, что задал последний вопрос. Хотел ведь, поинтересоваться насчёт вибростола, но выбрал другие приоритеты. Само сорвалось с языка. Петро изливал душу серьёзно и обстоятельно, как будто не видел, что перед ним не ровесник, а всего лишь сопливый пацан. Наверное накипело:
— Что тут прикажете делать? Не уважить, человека обидишь, откажешь в последней просьбе. Уважить -врага наживешь. Зойка, она ведь злопамятная... Ты кстати куда, домой? Пошли, до смолы провожу.
И правда, пора. Воробьишко притих. Он по-свойски устроился на дне моего кармана, лишь изредка вздрагивал от громкого лязга столкнувшихся железнодорожных вагонов. Я всё время держал наготове вопрос о вибростоле, но дядька Петро не давал вставить и слова.
— Привалило работы! И дёрнул же чёрт Ваську-крановщика лишку ковшом зацепить! С одной стороны, полувагон глубокий, дна из кабины не видно, а с другой — опытный работяга, пора бы уже и руками слышать нагрузку на рычагах.
Около нашего островка провожатый затормозил.
— Мне дальше нельзя. Начальство сказало, что будет теперь строго присматривать. Слышь Кулибин, не детское это дело, но больше просить некого. Отнёс бы бутылку Ваньке Погребняку, не в службу а в дружбу, а? Зойка тебя не будет ругать: дитё есть дитё. Сказали ему отнести, он и отнёс...
— Что я, не понимаю? Давайте, схожу, передам.
— Вот молодчага! Ну, Сашка, уважил! — Петр Васильевич достал штанины бутылку "Столичной" и плотный комок мелочи, аккуратно завернутой в мятый бумажный рубль. — Смотри, сдачу не потеряй!
Дядьку Ваньку я не узнал. Он сидел между двумя сыновьями, откинув исхудавшее тело на деревянный забор. Как его искорёжило за время недолгой болезни! Пиджак, надетый поверх пижамы, сидел на плечах как на вешалке. А ведь пару недель назад он не сходился на животе.
— Что тебе? — с недобрым прищуром спросил Валерка и сдвинул меха.
Услышав его голос, дядька Ванька приподнял голову и уставился на меня провалами впалых глазниц. Там, в глубине, упрямо тлели зрачки.
— Вот, — я достал из-за пояса злополучную водку, — И сдача ещё, рубль девяносто три. Петро со смолы просил передать. Сам он не может. Кран у них с рельсов упал, полная железка начальства.
Никто не спешил вставать, брать у меня бутылку, или хотя бы откликнуться словом. Младшие Погребняки смотрели на старшего, который давился приступом боли. Я это понял по скрипу зубов и натянувшейся коже на скулах.
— Плохо тебе, па? — спросил самый старший, Витька, худой кадыкастый пацан, почти уже парубок. — Может, за лекарством сходить?
— Сидеть! — оборвал его дядька Ванька. — Отпустило уже. Чей это мальчонка?
— Деда Дранёва внук.
В измученных болезнью глазах, вспыхнула искорка узнавания:
— Сашка?! А я тебя, брат, не узнал. Совсем уже взрослым стал! Садись рядом с нами на брёвнышко, послушай как Валерка играет, а водку поставь под скамейку... Давай, сынок, "Дунайские волны".
Баян был тот же самый, чёрно-белый, с логотипом "Донбасс" и мехами благородного бордового цвета. На клавишах правой руки тускло отсвечивали заклёпки. Дядьке Ваньке вручили его в Доме Культуры, на Празднике Урожая, за третье место по итогам страды.
Валерка порвёт этот инструмент в Батуми, на проспекте Руставели 53, в общежитии мореходки, где будет учиться на судового механика. Если, конечно, снова туда поступит.
Уйти было неудобно, сидеть как-то не в жилу. Дело не в дядьке Ваньке. Не такой уж он страшный, если как следует присмотреться. Просто со старшими его сыновьями я, мягко говоря, не сошелся характерами. Высокомерными они были, злопамятными. Витька уже в десятый класс перешёл, а до сих пор помнит "позорный" гол, который я пропустил, года четыре назад и больше в свою команду меня не берёт, ставит в ворота Родионову Таньку. Баянист со мной не здоровается. Видел его пару раз после своего воскрешения — нос кверху и мимо. Мы, кажется, опять поругались. А когда, по какому поводу — вопрос не ко мне. Если вспомнить, по разному было.
Валерка в душе Чапай, среди сверстников, Петька. Ни капли авторитета. А натура требует выхода. Сбил он вокруг себя уличную малышню, самоназначился атаманом. Я в его кодле был человеком непостоянным. Раза четыре в месяц меня изгоняли. Играем скажем, в "дыр-дыр". Это такой мини футбол, только площадка маленькая и вместо ворот камни. У сильной команды они шириной в четыре ступни, у слабой такие, что мяч еле-еле по центру протиснется. Все игроки полевые, вратарей нет. Правила тоже просты: три угловых — пеналь, рука в площади ворот — тоже. Становится пенальтист в трех шагах от ворот, спиной к створу — и пяточкой. Бывало что попадал.
Играем, короче. Атаман на жопу упал, на спину перекатился и поднятою ногой случайно по мячику ковырнул. Тот полетел хрен знает куда, а Валерка орёт что он "через себя" типа забил.
— Да не было гола, — говорю.
— Нет был! В прошлый раз, я согласен, не было, впритирку со штангой прошёл, а в этот раз точно был!
И подпевалы в голос:
— Атаман молодец! Куда там тому Пеле!
Я ни в какую. Встал в точке удара, на мячик показываю:
— Проведите прямую линию: где он, и где штанга?
А Валера мне затрещину хлысь! Тут же, вдогонку, подсрачник:
— Иди на фиг, — кричит, — мы больше с тобой не играем. И баллон не забудь принести! Завтра чтоб был!
Это запрошлым летом я около их дома по воробьям стрелял из рогатки, а камешек от дерева срикошетил и кокнул трёхлитровую банку, которую тетя Зоя вывесила сушиться на столбике. Долго гад помнил!
Но в то же самое время, с Валеркою было всегда интересно. Мне кажется, взрослые пацаны его недооценили. Это был заводила в лучшем смысле этого слова. Во что только мы не играли: в козла, чашечки, казанки, клюка (дед научил), спускались вниз по реке на корытах и автомобильных камерах, мастерили цокалки, поджиги и рогатки. Но самое главное, каждый последующий день Валеркиной кодлы разительно отличался от предыдущего в плане разнообразия.
* * *
Сидел я, короче, музыку слушал, да ловил мух для нахлебника, пока дядька Ванька не углядел:
— Кто это там у тебя? Мыша, что ль?
— Да то воробей, па, — уточнил Витька. — Желторотый ещё, летать не умеет.
— Гля, точно! Сколько я их в детстве побил, а живого в руках не держал. Дай, а?
— Я тебе к завтрему десяток таких наловлю, только скажи! — как всегда, прихвастнул Валерка и сдвинул меха.
— К за-автрему! Наловю-ю! — передразнил отец. — А мне, может быть, именно этот нужен?
Очутившись в чужой ладони, пернатый расправил крылья и щипанул дядьку Ваньку за указательный палец. Наверное ему не понравился запах лекарств.
— Ишь ты, какой герой! — с трудом улыбнулся тот. -Хорошо тебе драться, когда ничего не болит... Слышь, Сашка, — он перевёл на меня взгляд, в котором еще не погасла нежность к маленькой божьей твари, которая несмотря ни на что воюет за жизнь, — подари мне этого воробья!
Уж кому-кому, а дядьке Ваньке Погребняку я не смог отказать. Его уважала все от мала до велика. Ибо нет на улице того человека, которому бы он отказал в помощи. Остановится возле двора: "Баба Лена, выдь-ка на час". Достанет из ящика, что под кузовом, пару арбузов: "Возьмите своему внуку". Увидит мальчишку с поджигом, если что-то не так, издали углядит: "Ну-ка дай посмотреть!" Повертит в руках, скажет: "Ты из этого говна не вздумай стрелять, разорвёт. Загляни вечерком, я тебе из гаража сверлёную трубу привезу". И ведь, не забывал никогда! Если б не он, сколько бы пацанов на нашем краю остались без глаз...
Получив в собственность воробья, дядька Ванька повеселел. Наконец-то и у него появилась забота, соразмерная исчезающим силам:
— А ну-ка, сыны! Возьмите в сарае просечку для крупного сита и сделайте Гришке клетку. Такую, чтоб я за вас не краснел!
Работа нашлось всем. Тётю Зою, которая вышла узнать, почему замолчал баян, муж отправил варить пшённую кашу. А младшего Сасика, как я понял, дома сейчас не было. Он каждый июнь уезжал к тётке в Костромку.
Мне, как единственному оставшемуся не у дел, дядька Ванька сказал так:
— Будет твой воробей рядом со мной жить. Если выздоровлю, отпущу. А нет... Валерка отпустит.
Живёт в нём надежда. Не истончилась. А я ухожу...
И тут меня будто бы кто-то по башке саданул: куда ж ты дурак, уходишь, а память?!
Не успел ухватиться за эту мысль — ещё и ещё — по шее, да по спине:
— Барбос, сукин сын! Да что ж это за дитё?!
Бабушка, кто же ещё? Охаживает меня крапивным чувалом. И поделом. Заслужил. Отскочил я метров на пять — не отстаёт. Так и бежал впереди неё до самой калитки.
— В хате сиди, — кричит, — на улицу ни ногой! А вернусь, будет тебе чертей!
Глянул я сквозь щелку в заборе. Стоит дедов велосипед возле дома Погребняков, к тополю прислонённый, тяпки на раме, серп на багажнике, а дед у скамейки, с дядькой Ванькою ручкается.
Вот тебе, думаю, и Елена Акимовна! И как это она со спины углядела, что на рубашке карман грязный? Стал переодеваться, смотрю, а на плече чёрная полоса. Чиркнул наверное, когда под вагонами лез. Давненько со мной не случалось такой тотальной непрухи! Права тётя Шура, не мой это день. Вот вроде бы уцепился за какую-то важную мысль, а бабушка её мешком перебила.
Начал я голову напрягать — тут ручка в калитке загрохотала, кого-то не во-время принесло. Вышел на улицу — почтальонша:
— Вам телеграмма! Получите, и подпись вот здесь...
Чиркнул я, где показали, глянул в левую сторону: ушёл дядька Ванька. И моих стариков не видно уже. В поле наладились. Покуда дотелепают, жарюка-то и спадёт. Дед поведёт велосипед на руках.
Вышла уже Елена Акимовна из того возраста, когда трясутся на раме. Глянул наискосок: на смоле полным ходом разгрузка. Не до меня мужикам. Поднял к глазам бланк телеграммы, чуть в калитку не врезался. Мамка едет! Пишет чтобы встречали. Будет через семь дней. И счастье такое на сердце — весь мир хочется обнять!
Выгнал я из сарая своего "Школьника", сунул в мешок окучник с пропалывателем, к багажнику привязал и — как на самокате! Сильней оттолкнусь — дольше проеду. Всё быстрей, чем пешком.
Нет, думаю, не будет мне сегодня чертей. Не хватит у бабушки сил чтобы ругаться после такой новости. А телеграмма за пазухой, душу мою греет. Обычный почтовый бланк. Клочки телетайпной ленты оборваны с аппарата и наклеены между строк. Там текст. Цены в нём — три копейки за слово плюс пятачок подепешного сбора. А радость такая, что если я ею не поделюсь, она меня изнутри разорвёт. Куда там тому интернету! Поднажму, поднажму, выверну за очередной угол — нет, не видно дедушки с бабушкой, надо ещё! Уже и делянки, где через год будет футбольное поле наискось пересёк, во ходоки!
Возле правления семсовхоза выдохся окончательно. Постоял, посмотрел на дядьку Ваньку Погребняка. Он на Доске Почёта крайним справа висит, в самом верхнем ряду. Напротив крыльца скверик, низким заборчиком обнесён. В нём разноцветным ковром, чайные розы. Большие, как моя голова. Сколько раз хотел подойти. Не сорвать, просто понюхать. Да сторож разве позволит?
Тут слышу, за моею спиной:
— Гля, чи наш Сашка?
Я чуть велик не уронил. Повернулся, да как заору:
— Ба!!!
Не хотел ведь, само вырвалось. И, главное, руки, помимо моей воли, за пазуху шасть! Бланк телеграммы выхватывают, ей подают. Не деду, а ей!
Вот, думаю, падла этот несносный ребёнок, который сейчас мною командует! Знает же, что бабушка без очков и вообще ещё не научилась читать. Сам, гад, в натуре, дедушкин хвостик, но чует нутром, кто в доме настоящий хозяин!
А самому интересно. Наблюдаю, как будто со стороны, что ж Елена Акимовна делать-то будет? А у неё слёзы из глаз. Приняла она ту бумажку как иконку, двумя руками и говорит:
— Чи Надя... едет уже? — и бланк телеграммы деду суёт, мол, тоже порадуйся.
Жизнь прожил человек. Меня изучил как облупленного. Знает, что Сашка не станет беспричинно запрет нарушать.
— Что там, Степан? — ох, и не терпится ей убедиться в своей правоте!
Ну, дед тот мужик. Он своё счастье хлещет не залпом, а как самогон, по чуть-чуть, маленькими глотками. Прислонил свой велик к крыльцу, присел на порожек, в карман за очками полез. Нужны они тыщу лет в поле! И мне уже невмоготу: ещё б закурил!
Глянул я в синее небо, втянул в себя запахи детства. Под завязку, полную грудь. А денёчек-то, думаю, не так уж и плох!
— Поезд номер сто десять, — наконец-то читает дед и поясняет для бабушки, — тот же самый, что в прошлый раз...
Я знаю, что это не так. Отменили прямой "Владивосток-Адлер" в прошлом году. Теперь это прицепной плацкарт до Читы. Серёга рассказывал...
Огласив полный текст, Степан Александрович прячет очки:
— Радость радостью, а ехать пора. Хорошо бы управиться до темноты... Что ж ты, Сашка, тяпку не захватил?
Приподнимаю край мешковины, показываю прополочник.
— Тако-ое! — фыркает бабушка.
— Кому что, а барыне зонтик! — вторит ей дед.
Мне не обидно. Малому тоже. Нет негатива ни в детской душе, ни в пожилой памяти. Откуда им взяться, если мамка уже в поезде? Да и умом понимаю: слишком уж трудно пробивает себе дорогу всё новое, доселе невиданное. Сам, впервые попробовав велоблок в полевых условиях, сказал что это полная хрень, что тяпкой полоть намного быстрей. А вот у Фрола пошло с первого раза, у бабушки Кати тоже, что, впрочем, вполне объяснимо. Эти люди когда-то ходили с плугом за лошадьми.
Веду я свой велик. Дорога сама так под переднее колесо и укладывается! То ли прохладней стало, то ли счастье поставило меня на крыло и не даёт приземлиться. Глазом моргнуть не успел, до старого клуба дошли. Там вот-вот начнётся вечерний сеанс. Судя по бумажной афише, пришпиленной кнопками к Доске объявлений, "Хроника пикирующего бомбардировщика". На скамейке у входа сидят старики. Деда они знают. Он в Семсовхозе когда-то бригаду виноградарей возглавлял. Подкалывают напребой:
— Доброе утро, Степан Александрович!
— Что-то ты раненько сегодня, прям до зари!
Тот как может отшучивается:
— Солнце ещё высоко. Там делов на один чих!
— Ну, бог в помощь!
И всё-таки день клонится к вечеру. Тени над заводью стали длиннее и гуще. Камни на перекате уже не успевают подсохнуть от волны до волны. Дед достаёт из сумки пластмассовую литровую фляжку:
— Сбегай внучок, к колодезю, набери холодной воды.
Не хочет чтоб я увидел, как он будет переносить бабушку через протоку.
* * *
Когда я вернулся, прополка уже началась. Дед мерно взмахивал своей неподъёмной тяпкой, передвигаясь слева направо короткими полушагами. В приспущенной белой рубашке, он напоминал косаря. Бабушка не отставала, хоть изредка останавливалась чтобы выбрать и бросить в отдельную кучку куст малочая. Оно и понятно. Дед обрабатывал четыре рядка разом, она только два. Изредка они перекидывались парой коротких фраз, но больше мочали, чтобы не сбить дыхалку. А я собирал агрегат и поминал добром советские ГОСТы. В детских, и взрослых велосипедах внутренний диаметр рам был одинаков.
Велоблок получился ладненьким и компактным, но не шедевр.
Цепь болталась и гремела на раме, и это ещё полбеды. Передняя вилка ходила из стороны в сторону, мешая сосредоточиться на прополке.
Минут наверное пять я убил на начало рядка. Там и трава гуще и качество обработки земли оставляло желать лучшего. Шоркал своим агрегатом вперёд и назад, пока не приноровился левой рукой удерживать руль, а правой толкать раму. И дело пошло почти без усилий. Чернозём подвижной волной струился над узким лезвием. Неокрепшие стебли разномастного сорняка покорно ложились под ноги. Ни с чем не сравнимый запах кубанского поля свежим ветром гулял по душе. И руки ещё не забыли старое ремесло, и мамка уже в поезде. Не это ли счастье? И я заорал во всё горло песню Демиса Руссоса, которую очень любил слушать под водку, хоть в эти годы больше уважал Робертино Лоретти.
"Ever and ever, forever and ever you'll be the one
That shines in me like the morning sun.
Ever and ever, forever and ever you'll be my spring,
My rainbow's end and the song I sing..."
Ну, это типа того что "Ты всегда была единственной, как свет во мне утреннего солнца. Ты всегда была моей весной, сбывшейся мечтой и песней, звучащей во мне". Дерибас, короче. Влюбившись впервые, все пацаны моего времени сочиняли такую хрень. А вот мелодия — то да! Мелодия на зашибуху. И голос у грека грудной, насыщенный, вязкий, льётся как молоко. Такое не повторишь. Да я и не старался. Орал, не всегда попадая в ноты.
Второй куплет спеть не успел. Осёкся, когда сзади меня подергали за рубашку, как всегда вылезшую из штанов.
— О чём это ты, внучок, так жалобно голосил? — спросил дед Степан. — Знал бы слова, заплакал.
Огляделся: твою ж дивизию, это ж я его обогнал! И бабушка уже позади. Отложила в сторону тяпку, инспектирует мой рядок: не напортачил ли чё? Я даже немного обиделся. Особенно когда дед отодвинул меня рукой, подхватил велоблок за раму и попылил, как трактор "ДТ-75". Походу, прошёл-таки агрегат государственную приёмку.
Остальная работа прошелестела за полчаса. Не было в ней уже той песенной широты, голимый аврал. Мы с бабушкой тяпками обрабатывали начало рядка и едва успевали посторониться, когда
дед выходил на разворот, обдавая нас пылью и запахом пота. Ну, ещё там, где между рядков были досажены веники, тоже пришлось вручную полоть и окучивать. С агрегатом не развернуться.
Со стороны огородной бригады подтянулись припоздавшие зрители. Постояли, толкая друг друга в бок, но слов не нашли, вернулись обратно. Пацанчик на дамском велосипеде "лаптёй тормознул", попрыгал сдавая назад, штанину из-под цепи вызволил, закатал выше колена и почесал себе дале.
Солнце немного просело, но камни на перекате ещё не окрасились в розовый цвет, когда мы пошабашили.
— Дольше шли, — констатировал дед закуривая первую и последнюю папиросу.
Не удивлюсь, если по весне он возьмёт пару участков.
* * *
Был бы день каким-нибудь рядовым, я бы конечно огрёб свою долю словесных аплодисментов. Только думы у взрослых сейчас не о том. Это для нас с Серёгой мамка жизненный стержень, а для них она тоненькая тростиночка, которую нужно кохать и беречь. Время другое. Не докатилось ещё до наших широт само словосочетание "пожить для себя". А если б и докатилось, не прижилось. Слишком уж дико оно звучит. Так что моим старикам за оставшуюся неделю ого сколько дел нужно наворотить, чтобы встретить свою Надежду как подобает. Ну, насчёт того, чтобы поставить на стол что-нибудь вкусненькое, за бабушкой это не заржавеет. По-другому готовить она не умеет. А вот хату надраить до блеска, огород привести в порядок, постирать бельё, выгладить его, накрахмалить — это дела первостепенные. В меру сил надо помочь.
Не знаю как деду, а мне очень хотелось, чтобы на обратном пути встретился хоть кто-то из стариков, пожелавших нам "доброго утра". Но сеанс уже начался. Не просто же так они сидели около клуба? А так, праздник конечно. Верней, предвкушение праздника. Я даже придумал что подарю мамке. Смотаюсь с утра на первую гору, нарву там букет полевых цветов и поставлю в вазу. Она их любит пуще любых роз. А Серёге отдам письма той самой Марэ-Паркалы. Пусть радуется.
Я, кстати, совершенно не помню тот день когда мой братан вернулся из санатория. То ли не ездил встречать на вокзал, то ли память моя посчитала этот момент нресущественным. Вот разные мелочи из неё водкой не вышибешь, а тут... Помню к примеру, как Серёга намазал мне губы стручком горького перца. Помню как он заболел желтухой и к нам нагрянули санитары из санэпидстанции.
После той обработки, окна и пол пришлось перекрашивать, а на серебряной ложке, забытой на подоконнике остались тёмные пятна. Она у меня кстати до сих пор в буфете лежит, в смысле, лежала. А уж когда на носу у брата чирей вскочил, это была традикомедия. В школу идти не хотел, "позориться перед девочками". Бабушка ему тогда помогла. Запекла луковицу в духовке, прилепила на пластырь к больному месту, за ночь оттуда всё вытянуло. Как бедный Серега радовался! Он уже в то время был бабником-интернационалистом. Каждое утро морду свою прочищал огуречным лосьоном. Мамка рассказывала, что когда он появился на свет, у неё не было молока. Кормили его все обитательницы палаты: казашки, чувашки, немки, алтайки и кумадинки. Русских, наверное, в роддоме никого, кроме неё, не было потому что братан их всю жизнь игнорировал. В итоге женился на немке. Такой непонятный для меня бзик. И характеры у нас разные. Может быть потому, что Серега родился в Алтайском крае, а я на военном аэродроме в Приморье.
Вспоминая о будущем я настолько ушёл в себя, что врезался колесом в дедов велосипед. Поднял глаза — стоят, поджидают.
— Чи ты, Сашка, не поспишь на полу первое время, когда мама с братом приедут? Устанут они с дороги. А как пенсию принесут...
Такая привычка у дедушки с бабушкой — просчитывать всё заранее, надеяться только на свои силы.
— Конечно посплю.
Не буду же я им говорить, что мамка привезёт раскладушку, а Серега задержится в санатории ещё на пару недель?
— Ну тогда слава богу!
Старики потопали дальше, мимо правления. Я глянул направо и обомлел. Около новой школы укладывали асфальт. За частоколом деревьев дружно взлетали лотки подборных лопат. Сразу несколько мужиков орудовали деревянной гладилкой, похожей на огромную швабру. Самосвал с приподнятым кузовом рывками освобождался от груза, стараясь не замарать бетонный бордюр. Вдоль окон, густо измазанных известковой побелкой, медленно двигался дорожный каток.
Я подошёл ближе. Ну да, никаких сомнений. Асфальт ложили в том месте, где первого сентября был должен погибнуть братишка Наташки Городней — тот самый пацан, что пару недель назад умотал с мамкой в Медвежьегорск. В моём каноническом прошлом его вытолкнут из толпы любопытствующих под заднее колесо этого вот катка, на первой в истории школы большой перемене. А если бы он не уехал?
Солнце заметно просело за горизонт. Я смотрел в его сторону опустошённым взглядом и думал о том, что жизнь, по большому счёту, состоит из чреды мелочей. За их монотонной обыденностью трудно порой различить замковый кирпич, на котором держится всё, что построено до того. Человек самонадеян, а подсказчиков только три: интуиция, совесть и воспитание. И тут ко мне в голову вернулась шальная мысль, которую я не успел додумать сидя на бревнышке возле калитки дядьки Ваньки Погребняка. Я понял что память — свойство разумной материи, которая просто не может существовать вне человеческого сознания. Жизнь это, если совсем просто, способность видеть, слышать, думать, любить и совершать осознанные поступки. Всё это у меня есть, здесь и сейчас. А будет ли в том настоящем, где я числюсь пенсионером? — поди, проверь.
Попробуй сейчас, отыщи время, в котором родился, жил и хотел помереть, войди в холостяцкий дом, пропахший эрзац-табаком и спиртовой настойкой каштана, окунись в одиночество, согретое лишь мёртвым теплом газового котла. Где оно всё? Как будто б и не было никогда. Даже то что отпечаталось в памяти, ложится на эту реальность с очень большими допусками. Оно и неудивительно, сам к тому голову приложил. По всему получается, мир, в котором я сейчас существую, сам по себе самостоятелен и легко поддаётся корректировке. И как, спрашивается, я смогу из него уйти, если память о будущем-прошлом впечатано в это сознание как аверс на железном рубле? Где жизненный опыт того пацана, что по моим недавним прикидкам начинает играть в этом теле главную роль? Почему его сущность проявляет себя эмоциями, а не школьными знаниями и я как последний лох должен решать за него задачки по арифметике, писать изложения перьевой ручкой? Видит же гад, как я мучаюсь, размышляя о ситуации, в которую мы оба попали? Мог бы откликнуться, обозначить себя. Значит что? — никого, кроме меня, в этом теле нет. По крайней мере, пока. А перехлёст эмоций и прочая дурь это физиология, бурлящие гены растущего организма. Ему плевать, что творится с душой, он отвечает за свой участок...
По дороге домой я тщетно взывал к сознанию живущего во мне пацана, пытался вызвать на разговор. Потом вспоминал в деталях миг своего воскрешения. Логичней всего было предположить, что старый и малый одновременно сошлись в общей точке двух разных реальностей. Произошла накладка и память перетекла из одной головы в другую...
Ага! — возмутился разум, — значит, ты веришь в переселение душ, множественность времён и прочую лабуду?!
Нет! — твёрдо ответил я, — в это я точно не верю!
И в этот момент я чуть не упал с Витькиной кладки. Переднее колесо провалилось в щель между досок, потащило вниз, а мешок со свежей травой ощутимо толкнул в спину. Еле-еле на ногах удержался. Хорошо, дядька Петро помог. Дёрнул ручищей за раму, перенёс велосипед на дорогу, пошёл по своим делам, слова не обронив. Я и "спасибо" сказать не успел.
На деревянной опоре возле смолы зажёгся фонарь — тусклая лампа под колпаком, чем-то похожим на остроконечную шляпу Страшилы Мудрого. Под полями неясным облаком мельтешила мошка. На границе света и тьмы угадывались серые тени летучих мышей. Лениво брехал Мухтар. Настолько всё узнаваемо, что в сердце щемит. "Времена не выбирают", — сказал поэт. Сколько их, интересно, у Мироздания?
* * *
— Кто это тебе все пуговицы с мясом повыдирал? — строго спросила бабушка, придирчиво осматривая рубашку перед тем как бросить её в алюминиевый таз с грязным бельём.
Ну, это она, как обычно, преувеличивает. Не все, а всего три.
— Да встретились на улице пацаны...
— О-хо-хо, хо-хо! — вздыхает она и спешит к сковородке, где уже пустил пузыри картофельный "совус" с курицей, оставшийся от обеда, — пропала рубашка...
Сейчас самое главное ужин. А стирка это на завтра. Бабушка отсортирует больё, замочит его в холодной воде, добавит неполную горсть хозяйственного мыла, измельчённого на специальной тёрке и выставит тазик на солнце. К вечеру, когда вода будет горячей, всё выстирается само по себе. Безотказный способ. Лично проверено.
Дед курит на низкой скамейке под виноградником. В сумерках вспыхивает красный огонёк сигареты, высвечивая кончик носа и подбородок с трёхдневной щетиной.
— Зови его, — бабушка ловит мой взгляд и последовательно разбивает о край сковородки четыре яйца...
Эти люди ни разу не ужинали в ресторане, не ездили на такси. Я представил их со смартфонами в роли завсегдатаев социальных сетей, и мне стало стыдно за наше время. Как бы они, интересно, отреагировали, прочитав там экспертное утверждение, что русский народ завистлив, ленив и патологически склонен к пьянству?
Едим из одной сковородки. Бабушка подвигает ко мне куриное крылышко, берётся за гузку, деду оставляет пупок. Мурка и Зайчик зашевелились в духовке, зашелестели бумагой, оставленной там на разжижку. На вахту пора: вдруг косточка со стола упадёт, не всё ж молоко пить? Печка почти остыла, уже не щекочет щёки ласковым объёмным теплом. Мои старики знают, как дважды два, сколько поленьев требуется для того чтобы разогреть ужин или по-зимнему протопить дом, когда и на сколько можно задвинуть вьюшку. Они не ложатся спать, пока самые последние угольки не превратятся в золу. Печь это сакральный центр человеческого жилья. Во многом она определяет уклад и распорядок дня.
В такие часы радио незаменимая вещь, когда там "Театр у микрофона", "Встреча с песней" или ещё лучше — футбол.
Если нет, дед будет читать бабушке вслух что-нибудь из Тараса Шевченко в переводе Богдановича. Как сейчас. Я слышу негромкий надтреснутый голос и в памяти оживают стихи.
Мне часто снится тёплый летний вечер.
Холодный свет луны повис в дверях.
Накинув старый пиджачок на плечи,
Дед, закурив, читает "Кобзаря".
Угрюмный пёс скуает под окошком,
Вдали туманом кашляет река,
А под ногами мягко ходит кошка —
Выпрашивает блюдце молока...
Перед тем как нырнуть в кровать, украдкой приподнимаю край домотканого коврика. Ну да, те же самые половицы. Широкие доски обработаны фуганком вручную и окрашены в оранжевый цвет. Рядом с порогом глубокая ямка. Брак. Потому коврик здесь и лежит. С приездом Сереги мы будем по очереди мыть в доме полы и лишний раз выжимать тряпку, чтобы убрать и вытереть насухо скопившуюся там влагу. Да, всё в этом доме как было. Не добавить и не убрать.
В который уже раз я подумал, что окружающая реальность это не какая-то там альтернатива, а самое натуральное прошлое, всё в котором текло по заданным алоритмам, вплоть до появления здесь меня, человека свободной воли с прививкой от будущего, надёжно зашитой в памяти. Не с моим знанием физики рассуждать о таких вещах, но если сказать образно, именно в этот момент древо жизни дало боковую ветвь. Я не сомневался и в том, что где-то во времени существует другой мир, где бабушка Зоя — вдова дядьки Ваньки Погребняка, через месяц отпразднует девяностодвухлетие, а старший братан Серёга раз в две недели ходит в салон МТС, покупать новую симку, поскольку его, в очередной раз, забанили в "Одноклассниках". Он есть. Только меня там нет. Я теперь здесь и надолго. А раз так, нужно плотней браться за учёбу, хрен его знает, подфартит или нет в следующий раз поступить в мореходку.
Как там сказала Надежда Ивановна? "Ещё раз пересмотри все учебники, особенно по русскому языку и арифметике. На слабом фундаменте ничего путного не построишь"...
— Сашка, жмурись!
На столе щёлкнул будильник — поперхнулся тугой пружиной. Стайка сувенирных слонов брызнула фосфоресцирующим светом, отражась на тюлевой занавеске зелёным пятном в виде креста.
Засыпая, я подумал о том, что кладбищенский крест это символ остановившегося времени. Подумал и тот час же забыл...
Конец первой книги.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
