Мастер Ветра-2(общий файл)

Андрей Дай

Мастер ветра-2

роман

1

Шел равнодушный снег.

Как я мог быть настолько непростительно слепым!? Смотрел, а не видел! Враги непременно сливаются в один образ — образ врага, но они-то действительно были совершенно разные!

Нет, не снежинки. Кого могли интересовать холодные, отвратительно липкие комочки замерзшей воды, сыпавшейся на промерзшую землю, когда вокруг враги убивали друг друга!

Другая, новая орда появилась, словно соткавшись из морозного, колючего ветра, рано утром. Это только для меня — жителя Великих лесов — степь — плоская, будто стол, бескрайняя равнина. Лишь кочевники знают в ней каждый бугорок, каждый ложок и овражек. Каждую складочку, озерцо и ручеек. И по тому, как идет степью отряд, определяют внимательные глаза — сильна орда и право имеет, или рыжим волком скачет, стелется, по укромным местечкам в попытках избежать нежелательных встреч.

Эти явились из ниоткуда. Выметнулись всем скопом из, мне невидимой, в моем-то полу лежачем положении, ложбинки. И больше не скрывались. Охватили полукольцом суетящийся утренними сборами походный лагерь, подняли украшенные черными и белыми конскими хвостами жерди, как стяги, завыли, заулюлюкали на самой границе полета стрелы.

— Ойон, ойон! — кричали смуглые, круглолицые воины, поспешно затаптывая ночные костры. — Бар зураhаниинь нохой болошоо!

Другие, те, кому мои конвоиры оказались совсем не рады, тоже были смуглы, скуласты и круглолицы. И под седлами у них были в точности такие же невысокие, коренастые лохматые лошадки. И все-таки, отличий было предостаточно. Чуть светлее кожа, чуть больше волос на лице, чуть шире разрез глаз, чуть тоньше и чуть крупнее носы. Да и одежда выдавала в них представителей родственного, и все же, совершенно другого народа. Те же шкуры и меха, но иначе выделанные. Та же грубая ткань, но иначе скроенная, сшитая и украшенная. Те же круглые нашитые на стеганные халаты металлические бляшки, только не железные, а бронзовые.

Я был почти рад новым врагам. Благодаря ним я был избавлен от каждодневной утренней порции побоев, насмешек и оскорблений. И пусть ни слова не понимал из окающей речи воинов степи — тон говорил сам за себя. Тычки и удары тупым концом копья тоже перевода не требовали. Плотный кокон из овчин, в который я был завернут, давно пропитался вонью их мочи...

Мне казалось — это происходит не со мной. Будто бы это не меня, крепкими веревками, вьюком привязывали на спину лошади, а на привалах попросту скидывали наземь, к колесу телеги. Не у меня болело и чесалось все тело, кровоточили бледно-розовой сукровицей раны на руке и над ухом. Не мне, на ломаном орейском каждый вечер, расписывали, как, главным угощением к столу Гэсэр-хана, станут меня жарить, еще живого, на медленном огне...

Мне казалось — это сон. Затянувшийся кошмар после долгой пирушки в компании друзей. Казалось, особенно первые дни — когда я только урывками возвращался в сознание и различал только серую черту горизонта, что стоит проснуться и все снова станет хорошо. Как прежде...

— Гол голой нохойн дуун ондоо, айл айлай хггрынь ондоо дайда, — крикнул, подбоченясь, предводитель второй орды. — Онгон Бай Гал халуун сог дээрэ hууhандал.

Командир моих мучителей взорвался целой песней слов в ответ, и закончил жестом, которой, как я уже знал, выражает крайнюю степень презрения. Пришелец рыкнул что-то еще, фыркнул и степенно удалился к поджидающим в отдалении воинам.

— Беззубая собака учуяла падаль, — бессовестно коверкая слова, заявил приставленный приглядывать за мной, загорелый до черноты степняк, и привычным движением пнул в бок. — Ты снова принес смерть людям.

— Надеюсь, вы перебьете друг друга, — разорвал я жаждой склеенные губы.

— Хирээ шубуун хээрэшье, голдошье хара, — процедил тот, примериваясь, как бы ударить меня так, чтоб я все-таки вскрикнул. — Вороны и в степи, и в долине черные...

— И что это должно означать?

— С кем бы сейчас ни была удача заодно, ты все равно достанешься Гэсэр-хану.

— Если сдохнете вы все, я достанусь тем воронам, что в степи.

И словно в подтверждение моих слов, у ног надсмотрщика в промерзшую землю впилось сразу две стрелы с тростниковыми древками. Кочевник тут же яростно заверещал, подхватил лук и ринулся к жидкому строю изготовившихся к стрельбе соплеменников.

Этот бой был странным. Невиданным, неправильным. Дикая круговерть всадников, не рисковавших ринуться в узкие проходы между составленными в круг степными кибитками с огромными колесами. В серое, продолжающее сыпать снегом, низкое небо летели целые армии комков грязи из-под копыт. Свистели, перебивая песни друг друга, десятки стрел. Вопили люди, истерично ржали кони. Никакого строя, никакого порядка — хаос и смерть. Запах пролившейся крови перебивал привычную вонь закисших в моче шкур. И ни какой ясности — кто побеждает, кто проигрывает?

Снег валил все сильнее. Кроваво-красный снег в свете недовольного, багрового неряшливого пятна солнца за низкими тучами. Сам ветер в ужасе сбежал, не вытерпев устроенного людьми бардака. И теперь только сражающиеся кочевники нарушали природную тишину. Только они, их завывающие соломенные стрелы и рычащие от ярости кони.

Сбоку — мне пришлось вывернуть голову, чтоб хоть одним глазом видеть — из снеговой круговерти проявился мой главный мучитель. Вопил что-то, брызгая слюной и срываясь на визг, размахивал руками. Его щит украшало наконечники полдюжины стрел, с меча падали тяжелые капли темной крови, а кольчужная бармица шлема болталась наполовину оторванной. Совсем не так должен был бы выглядеть победитель...

Тем не менее, сдаваться он не собирался. Насколько же ценной добычей считал он меня, если готов был пожертвовать большей частью своего отряда, только чтоб самому доставить к ногам верховного хана.

Призрачными тенями летели легкие стрелы, совершенно неразличимые в снегопаде. Сразу двое степняков, подбежавших было к предводителю, споткнулись на ходу и рухнули, сразу обломав хилые тростинки, в ледяную грязь. И казалось, это не рук человеческих дело. Будто поразила немытых кара небесная.

— Иииииии, — главный конвоир от страха встопорщил жиденькие усики, когда из падающей с неба мглы выметнулась лошадь. Закричал что-то неразборчивое, вскинул для удара свой меч... И тут же опустил — не было в седле всадника. Выпучив налитые кровью глаза, конь пронесся мимо — из снега в снег, унося с политого алым поля ногой запутавшегося в стремени воина.

Я не сдерживал смех. Через боль в отбитых боках, через тьму в глазах, я выплевывал, вырыкивал хохот. Пойманной гусеницей я извивался в своем коконе, размазывая воняющую гноем сукровицу из раны над виском по вонючей овчине. Я готов был отдать все оставшиеся пальцы, только бы иметь возможность плюнуть в лицо ненавистного врага.

Мир упал на бок. Справа, будто стена — черная степь с чахлой травой, слева сыпавшее липкими хлопьями небо. Кровь, брызнувшая из вновь разбитых губ, лишила снег девственной чистоты.

— Биб гэhэн гансаараа, бидэ гэhэн олоороо! — заорал оскорбленный смехом степняк, прижимая клинок к моему горлу. — Арсаланай баатар гнэгэндэ туhаггй, гнэгэнэй уран арга арсаланда туhаггй!

— Смелее, — слыша свой голос как бы со стороны, потрясающе спокойно, с тревожным барабаном бьющимся сердцем, выговорил я. На сталь меча падали снежинки. И не таяли. Это было очень важно — заметить момент, когда небесная пена начнет превращение. — Нужно только нажать посильнее...

Враг не спешил, и это выводило меня из себя. Так просто — умереть в самом сердце проклятой пустоши. Обмануть Судьбу. Избежать позора — не стать изломанной куклой, безруким лучником, Мастером, брошенным ветром. Ценным трофеем не корчиться у ног хана.

Я желал смерти всей душей, всем пылающим сердцем. Смерти, если последний бог моего мира, отказал мне в мести. Смерти, как высшей Справедливости.

Меч — это только тонкая полоса стали, на которой не тает снег. В нем нет разума. Иначе железо само шевельнулось бы в руке степняка, даруя мне избавленье.

— Ты такой же, как они! — собрав остатки сил, крикнул я в лицо нависающему свинцовому небу. — Ты такой же никчемный бог, Басра! Дай мне смерть, или месть! Или будь ты проклят, как прокляты Спящие!

Парель наверняка подобрал бы слова получше. Он хвастался, что знает, как говорить, чтоб Бог услышал. Но Парель — жрец, а не воин. Что оставалось воину, загнанному в угол!? Только рычать...

Голова командира моих конвоиров, словно пустая тыква, гулко стукнулась о жерди в боку телеги. А тело упало на спину, как срубленное дерево. Живица черными точками, отметила путь проскакавшего мимо, шагов на десять, всадника.

— Эсэhэн мориндо газар холо, Арчэ Халхин Дуу, — скалясь, вскричал он, легко соскакивая с седла. И только когда он вернул меня в сидячее положение, я узнал в нем предводителя новой орды. — Онгон Бай Гал hогтууhаа галзуу айха Баргужин-Тукум! Нэхэл хатуутай Нарат-бай.

— Все-то у тебя всегда наперекосяк. Первый раз в жизни о чем-то тебя попросил, и то все переврал, — прошептал я, чувствуя, как расслабляются сведенные до судорог мышцы. Воин, назвавшийся Нарат-баем, посланцем старого шамана из страны лесных кочевников, продолжал улыбаться, не в силах понять, о чем я толкую. Да и я говорил не с ним.

2

Старики говорят: Спящие, закончив созидание мира, населив леса и степи зверьем, реки и озера рыбами, а небеса птицами, родили Первых разумных жителей. Само зло, воплощение всего самого отвратительного, противоестественного, что только может быть — мерзких зеленокожих гигантов с торчащими клыками, которых в орейских землях называли сорками, а жители степи — мухайгарами. И прекрасных и утонченных, как свет звезд, мудрых и добрых альвов. Ужас и красота должны были, по мнению Богов, уравновесить все сущее. Стать центрами притяжения — зло к злу, добро к добру, для остальных рас молодого мира.

О судьбе сорков, после Ухода, старейшины не особо задумывались — клыкастые здоровяки обычно не стремились в тесные для них леса. Видно, так и сгинули где-то, в бескрайних пустошах на юго-западе, не оставив после себя даже костей. Последние же альвы, которых Старому удалось застать в живых, умирали, не в силах оторвать от земли свои прекрасные, но почти полностью лишенные мышц, тела.

Город альвов, таинственный и тихий, шепчущий и звенящий, переливающийся всеми цветами радуги и играющий с тенями, невыносимо мертвый и бесконечно живой, до сих пор скрыт в самом сердце Великого леса. И тогда, во сне, я сразу узнал постройки ушедшего вслед за создателями народа.

Незнакомка, та самая, что получила серебряную стрелу из рук Серафимы на турнире в ДеТарте, водила изящным пальцем по кружевным каменным узорам тонкой и белой, как ствол молодой березки, мраморной колонны. В моем сне она оказалась одета в обычное, обиходное платье жительницы моей Родины, а не в скрывающий формы тела, неряшливо-мешковатый наряд молодого землевладельца. Золотые, вспыхивающие искорками в свете пробивающихся сквозь отверстия в крыше солнечных лучиках, волосы не скрывались под бесформенной шляпой, а пышным водопадом струились по хрупким, неожиданно для лучника, плечам.

Я любовался. Я никогда не видел живого альва, и судить мог лишь по пересказам пересказов наших стариков. И все-таки мне казалось, будто они и были вот такие — опьяняюще хрупкие, ослепительно блистательные и цельные.

— Ты не удивлен, — чуть улыбнувшись, проговорила она. — Я так и знала.

Мне очень хотелось ответить. Вспыхнуть океаном слов. Окружить ее, как аромат окружает розу, облаком восторга. Я не мог. Я спал и знал это.

Она повернулась ко мне. Платье на миг натянулось, подчеркивая скрытые прежде особенности девичьего тела. А я впился взглядом в вязь вышивки по вырезу платья. Знаки, начертанные опытной рукой искусной вышивальщицы, не могли принадлежать ни одной из девяти семей Великого леса!

— Ты видел такое прежде?

Искра и Ветер! Никогда прежде я не видел столь прекрасного и желанного существа!

— Я думала, ты будешь рад, — зеленые глаза, наполняясь влагой, кольнули в самое сердце. — Долгие сотни лет мы берегли это место...

Я рад! Клянусь Басрой, я рад! И этому, и любому другому, где ты так смотришь на меня, моя прекрасная незнакомка!

Словно услышав, девушка радостно улыбнулась и шагнула ко мне, протягивая руки...

— Уhан, вота! — враг человеческий пинал меня по подошвам сапог. — Арчэ, ууха, пить.

— Да чтож ты, бестолочь-то такая, — огорчился я. — На самом интересном месте...

На самом интересном месте, уже замахнувшись для очередного пинка, смуглый и щербатый, узкоплечий и вообще, весь какой-то нескладный, улыбаясь во все свои четыре зуба, стоял Да-а. Ну, или как-то так.

Нарат приставил его ко мне в тот самый день, когда отбил меня у дайда — жителей южных степей. То ли слугой приставил, то ли надсмотрщиком — я ни как разобраться не мог. Как не мог понять — пленник я или гость.

С того самого снежного и кровавого утра ни кто меня больше не бил. Раны смазали и перевязали. Руки развязали. Грубую тошнотворно воняющую овчину заменила богатая в их понимании лисья шуба. Шкуру тоже, впрочем, не выбросили сразу. Какой-то хозяйственный воин из ойонов бережно ее свернул и привязал к седлу. Половину дня следом за нашим отрядом, привлеченные запахом овчины, пота, боли и крови трусили худые, облезлые шакалы. Видимо, нашелся кто-то более сильный, отогнавший падальщиков от богатого пиршественного стола на месте сражения...

Командир приказал все-таки оставить злополучный сверток на месте обеденного привала. Уж больно неуютно было путешествовать в компании с куцехвостыми попутчиками.

А сразу после того, как овчину прикопали на дне глинистого овражка, я первый и последний раз попробовал развернуть лошадь в сторону орейских княжеств. Изменения в отношении ко мне давали надежду, что преследовать и силой возвращать не станут. И не стали.

Вот что мне действительно очень нравится в этих кочевниках, так это то, как они обращаются с лошадьми. Если бы люди по всему свету так заботились бы друг о друге, как те же ойон заботятся о конях, мир стал бы добр и прекрасен.

После долгой скачки, а лохматые степные коняшки поистине неутомимы и могут скакать хорошей рысью весь день напролет, всадники снимают упряжь, обтирают, прощупывая каждый сантиметр ног. Поят теплой водой, угощают кусочком вкуснятины и отпускают. Никому и в голову не приходит лошадей стреножить или привязать. Животные ходят вокруг, да и в самом лагере, где хотят. Всюду засовывают любопытные носы. Фыркают в ухо зазевавшемуся кашевару или скачут как жеребята, на прямых ногах, задрав вверх губы и оттопырив хвосты.

Ночью стадо полусонных коней медленно перемещается вокруг лагеря, словно один многоголовый и многоногий часовой. И наверняка, они способны поднять тревогу в случае чего...

Утром каждый из хозяев зовет своего четвероногого друга по имени. И те приходят. И послушно стоят на месте, пока их седлают.

Я успел отъехать от малоприметного ложка на полет стрелы. По дороге раз пять оборачивался, и каждый раз видел одну и ту же картину: Нарат со всем отрядом стоят и смотрят мне в след. Я же все ждал выстрела. Знакомого визга тростниковой стрелы с костяным шариком-свистулькой у наконечника. И даже уже убедил самого себя, что меня отпустили. Попросту помахали в мою неблагодарную спину, поворотили коней и скрылись в голубой дымке далеких Низамийских гор.