Мастер Ветра-2(общий файл)

Андрей Дай

Мастер ветра-2

роман

1

Шел равнодушный снег.

Как я мог быть настолько непростительно слепым!? Смотрел, а не видел! Враги непременно сливаются в один образ — образ врага, но они-то действительно были совершенно разные!

Нет, не снежинки. Кого могли интересовать холодные, отвратительно липкие комочки замерзшей воды, сыпавшейся на промерзшую землю, когда вокруг враги убивали друг друга!

Другая, новая орда появилась, словно соткавшись из морозного, колючего ветра, рано утром. Это только для меня — жителя Великих лесов — степь — плоская, будто стол, бескрайняя равнина. Лишь кочевники знают в ней каждый бугорок, каждый ложок и овражек. Каждую складочку, озерцо и ручеек. И по тому, как идет степью отряд, определяют внимательные глаза — сильна орда и право имеет, или рыжим волком скачет, стелется, по укромным местечкам в попытках избежать нежелательных встреч.

Эти явились из ниоткуда. Выметнулись всем скопом из, мне невидимой, в моем-то полу лежачем положении, ложбинки. И больше не скрывались. Охватили полукольцом суетящийся утренними сборами походный лагерь, подняли украшенные черными и белыми конскими хвостами жерди, как стяги, завыли, заулюлюкали на самой границе полета стрелы.

— Ойон, ойон! — кричали смуглые, круглолицые воины, поспешно затаптывая ночные костры. — Бар зураhаниинь нохой болошоо!

Другие, те, кому мои конвоиры оказались совсем не рады, тоже были смуглы, скуласты и круглолицы. И под седлами у них были в точности такие же невысокие, коренастые лохматые лошадки. И все-таки, отличий было предостаточно. Чуть светлее кожа, чуть больше волос на лице, чуть шире разрез глаз, чуть тоньше и чуть крупнее носы. Да и одежда выдавала в них представителей родственного, и все же, совершенно другого народа. Те же шкуры и меха, но иначе выделанные. Та же грубая ткань, но иначе скроенная, сшитая и украшенная. Те же круглые нашитые на стеганные халаты металлические бляшки, только не железные, а бронзовые.

Я был почти рад новым врагам. Благодаря ним я был избавлен от каждодневной утренней порции побоев, насмешек и оскорблений. И пусть ни слова не понимал из окающей речи воинов степи — тон говорил сам за себя. Тычки и удары тупым концом копья тоже перевода не требовали. Плотный кокон из овчин, в который я был завернут, давно пропитался вонью их мочи...

Мне казалось — это происходит не со мной. Будто бы это не меня, крепкими веревками, вьюком привязывали на спину лошади, а на привалах попросту скидывали наземь, к колесу телеги. Не у меня болело и чесалось все тело, кровоточили бледно-розовой сукровицей раны на руке и над ухом. Не мне, на ломаном орейском каждый вечер, расписывали, как, главным угощением к столу Гэсэр-хана, станут меня жарить, еще живого, на медленном огне...

Мне казалось — это сон. Затянувшийся кошмар после долгой пирушки в компании друзей. Казалось, особенно первые дни — когда я только урывками возвращался в сознание и различал только серую черту горизонта, что стоит проснуться и все снова станет хорошо. Как прежде...

— Гол голой нохойн дуун ондоо, айл айлай хггрынь ондоо дайда, — крикнул, подбоченясь, предводитель второй орды. — Онгон Бай Гал халуун сог дээрэ hууhандал.

Командир моих мучителей взорвался целой песней слов в ответ, и закончил жестом, которой, как я уже знал, выражает крайнюю степень презрения. Пришелец рыкнул что-то еще, фыркнул и степенно удалился к поджидающим в отдалении воинам.

— Беззубая собака учуяла падаль, — бессовестно коверкая слова, заявил приставленный приглядывать за мной, загорелый до черноты степняк, и привычным движением пнул в бок. — Ты снова принес смерть людям.

— Надеюсь, вы перебьете друг друга, — разорвал я жаждой склеенные губы.

— Хирээ шубуун хээрэшье, голдошье хара, — процедил тот, примериваясь, как бы ударить меня так, чтоб я все-таки вскрикнул. — Вороны и в степи, и в долине черные...

— И что это должно означать?

— С кем бы сейчас ни была удача заодно, ты все равно достанешься Гэсэр-хану.

— Если сдохнете вы все, я достанусь тем воронам, что в степи.

И словно в подтверждение моих слов, у ног надсмотрщика в промерзшую землю впилось сразу две стрелы с тростниковыми древками. Кочевник тут же яростно заверещал, подхватил лук и ринулся к жидкому строю изготовившихся к стрельбе соплеменников.

Этот бой был странным. Невиданным, неправильным. Дикая круговерть всадников, не рисковавших ринуться в узкие проходы между составленными в круг степными кибитками с огромными колесами. В серое, продолжающее сыпать снегом, низкое небо летели целые армии комков грязи из-под копыт. Свистели, перебивая песни друг друга, десятки стрел. Вопили люди, истерично ржали кони. Никакого строя, никакого порядка — хаос и смерть. Запах пролившейся крови перебивал привычную вонь закисших в моче шкур. И ни какой ясности — кто побеждает, кто проигрывает?

Снег валил все сильнее. Кроваво-красный снег в свете недовольного, багрового неряшливого пятна солнца за низкими тучами. Сам ветер в ужасе сбежал, не вытерпев устроенного людьми бардака. И теперь только сражающиеся кочевники нарушали природную тишину. Только они, их завывающие соломенные стрелы и рычащие от ярости кони.

Сбоку — мне пришлось вывернуть голову, чтоб хоть одним глазом видеть — из снеговой круговерти проявился мой главный мучитель. Вопил что-то, брызгая слюной и срываясь на визг, размахивал руками. Его щит украшало наконечники полдюжины стрел, с меча падали тяжелые капли темной крови, а кольчужная бармица шлема болталась наполовину оторванной. Совсем не так должен был бы выглядеть победитель...

Тем не менее, сдаваться он не собирался. Насколько же ценной добычей считал он меня, если готов был пожертвовать большей частью своего отряда, только чтоб самому доставить к ногам верховного хана.

Призрачными тенями летели легкие стрелы, совершенно неразличимые в снегопаде. Сразу двое степняков, подбежавших было к предводителю, споткнулись на ходу и рухнули, сразу обломав хилые тростинки, в ледяную грязь. И казалось, это не рук человеческих дело. Будто поразила немытых кара небесная.

— Иииииии, — главный конвоир от страха встопорщил жиденькие усики, когда из падающей с неба мглы выметнулась лошадь. Закричал что-то неразборчивое, вскинул для удара свой меч... И тут же опустил — не было в седле всадника. Выпучив налитые кровью глаза, конь пронесся мимо — из снега в снег, унося с политого алым поля ногой запутавшегося в стремени воина.

Я не сдерживал смех. Через боль в отбитых боках, через тьму в глазах, я выплевывал, вырыкивал хохот. Пойманной гусеницей я извивался в своем коконе, размазывая воняющую гноем сукровицу из раны над виском по вонючей овчине. Я готов был отдать все оставшиеся пальцы, только бы иметь возможность плюнуть в лицо ненавистного врага.

Мир упал на бок. Справа, будто стена — черная степь с чахлой травой, слева сыпавшее липкими хлопьями небо. Кровь, брызнувшая из вновь разбитых губ, лишила снег девственной чистоты.

— Биб гэhэн гансаараа, бидэ гэhэн олоороо! — заорал оскорбленный смехом степняк, прижимая клинок к моему горлу. — Арсаланай баатар гнэгэндэ туhаггй, гнэгэнэй уран арга арсаланда туhаггй!

— Смелее, — слыша свой голос как бы со стороны, потрясающе спокойно, с тревожным барабаном бьющимся сердцем, выговорил я. На сталь меча падали снежинки. И не таяли. Это было очень важно — заметить момент, когда небесная пена начнет превращение. — Нужно только нажать посильнее...

Враг не спешил, и это выводило меня из себя. Так просто — умереть в самом сердце проклятой пустоши. Обмануть Судьбу. Избежать позора — не стать изломанной куклой, безруким лучником, Мастером, брошенным ветром. Ценным трофеем не корчиться у ног хана.

Я желал смерти всей душей, всем пылающим сердцем. Смерти, если последний бог моего мира, отказал мне в мести. Смерти, как высшей Справедливости.

Меч — это только тонкая полоса стали, на которой не тает снег. В нем нет разума. Иначе железо само шевельнулось бы в руке степняка, даруя мне избавленье.

— Ты такой же, как они! — собрав остатки сил, крикнул я в лицо нависающему свинцовому небу. — Ты такой же никчемный бог, Басра! Дай мне смерть, или месть! Или будь ты проклят, как прокляты Спящие!

Парель наверняка подобрал бы слова получше. Он хвастался, что знает, как говорить, чтоб Бог услышал. Но Парель — жрец, а не воин. Что оставалось воину, загнанному в угол!? Только рычать...

Голова командира моих конвоиров, словно пустая тыква, гулко стукнулась о жерди в боку телеги. А тело упало на спину, как срубленное дерево. Живица черными точками, отметила путь проскакавшего мимо, шагов на десять, всадника.

— Эсэhэн мориндо газар холо, Арчэ Халхин Дуу, — скалясь, вскричал он, легко соскакивая с седла. И только когда он вернул меня в сидячее положение, я узнал в нем предводителя новой орды. — Онгон Бай Гал hогтууhаа галзуу айха Баргужин-Тукум! Нэхэл хатуутай Нарат-бай.

— Все-то у тебя всегда наперекосяк. Первый раз в жизни о чем-то тебя попросил, и то все переврал, — прошептал я, чувствуя, как расслабляются сведенные до судорог мышцы. Воин, назвавшийся Нарат-баем, посланцем старого шамана из страны лесных кочевников, продолжал улыбаться, не в силах понять, о чем я толкую. Да и я говорил не с ним.

2

Старики говорят: Спящие, закончив созидание мира, населив леса и степи зверьем, реки и озера рыбами, а небеса птицами, родили Первых разумных жителей. Само зло, воплощение всего самого отвратительного, противоестественного, что только может быть — мерзких зеленокожих гигантов с торчащими клыками, которых в орейских землях называли сорками, а жители степи — мухайгарами. И прекрасных и утонченных, как свет звезд, мудрых и добрых альвов. Ужас и красота должны были, по мнению Богов, уравновесить все сущее. Стать центрами притяжения — зло к злу, добро к добру, для остальных рас молодого мира.

О судьбе сорков, после Ухода, старейшины не особо задумывались — клыкастые здоровяки обычно не стремились в тесные для них леса. Видно, так и сгинули где-то, в бескрайних пустошах на юго-западе, не оставив после себя даже костей. Последние же альвы, которых Старому удалось застать в живых, умирали, не в силах оторвать от земли свои прекрасные, но почти полностью лишенные мышц, тела.

Город альвов, таинственный и тихий, шепчущий и звенящий, переливающийся всеми цветами радуги и играющий с тенями, невыносимо мертвый и бесконечно живой, до сих пор скрыт в самом сердце Великого леса. И тогда, во сне, я сразу узнал постройки ушедшего вслед за создателями народа.

Незнакомка, та самая, что получила серебряную стрелу из рук Серафимы на турнире в ДеТарте, водила изящным пальцем по кружевным каменным узорам тонкой и белой, как ствол молодой березки, мраморной колонны. В моем сне она оказалась одета в обычное, обиходное платье жительницы моей Родины, а не в скрывающий формы тела, неряшливо-мешковатый наряд молодого землевладельца. Золотые, вспыхивающие искорками в свете пробивающихся сквозь отверстия в крыше солнечных лучиках, волосы не скрывались под бесформенной шляпой, а пышным водопадом струились по хрупким, неожиданно для лучника, плечам.

Я любовался. Я никогда не видел живого альва, и судить мог лишь по пересказам пересказов наших стариков. И все-таки мне казалось, будто они и были вот такие — опьяняюще хрупкие, ослепительно блистательные и цельные.

— Ты не удивлен, — чуть улыбнувшись, проговорила она. — Я так и знала.

Мне очень хотелось ответить. Вспыхнуть океаном слов. Окружить ее, как аромат окружает розу, облаком восторга. Я не мог. Я спал и знал это.

Она повернулась ко мне. Платье на миг натянулось, подчеркивая скрытые прежде особенности девичьего тела. А я впился взглядом в вязь вышивки по вырезу платья. Знаки, начертанные опытной рукой искусной вышивальщицы, не могли принадлежать ни одной из девяти семей Великого леса!

— Ты видел такое прежде?

Искра и Ветер! Никогда прежде я не видел столь прекрасного и желанного существа!

— Я думала, ты будешь рад, — зеленые глаза, наполняясь влагой, кольнули в самое сердце. — Долгие сотни лет мы берегли это место...

Я рад! Клянусь Басрой, я рад! И этому, и любому другому, где ты так смотришь на меня, моя прекрасная незнакомка!

Словно услышав, девушка радостно улыбнулась и шагнула ко мне, протягивая руки...

— Уhан, вота! — враг человеческий пинал меня по подошвам сапог. — Арчэ, ууха, пить.

— Да чтож ты, бестолочь-то такая, — огорчился я. — На самом интересном месте...

На самом интересном месте, уже замахнувшись для очередного пинка, смуглый и щербатый, узкоплечий и вообще, весь какой-то нескладный, улыбаясь во все свои четыре зуба, стоял Да-а. Ну, или как-то так.

Нарат приставил его ко мне в тот самый день, когда отбил меня у дайда — жителей южных степей. То ли слугой приставил, то ли надсмотрщиком — я ни как разобраться не мог. Как не мог понять — пленник я или гость.

С того самого снежного и кровавого утра ни кто меня больше не бил. Раны смазали и перевязали. Руки развязали. Грубую тошнотворно воняющую овчину заменила богатая в их понимании лисья шуба. Шкуру тоже, впрочем, не выбросили сразу. Какой-то хозяйственный воин из ойонов бережно ее свернул и привязал к седлу. Половину дня следом за нашим отрядом, привлеченные запахом овчины, пота, боли и крови трусили худые, облезлые шакалы. Видимо, нашелся кто-то более сильный, отогнавший падальщиков от богатого пиршественного стола на месте сражения...

Командир приказал все-таки оставить злополучный сверток на месте обеденного привала. Уж больно неуютно было путешествовать в компании с куцехвостыми попутчиками.

А сразу после того, как овчину прикопали на дне глинистого овражка, я первый и последний раз попробовал развернуть лошадь в сторону орейских княжеств. Изменения в отношении ко мне давали надежду, что преследовать и силой возвращать не станут. И не стали.

Вот что мне действительно очень нравится в этих кочевниках, так это то, как они обращаются с лошадьми. Если бы люди по всему свету так заботились бы друг о друге, как те же ойон заботятся о конях, мир стал бы добр и прекрасен.

После долгой скачки, а лохматые степные коняшки поистине неутомимы и могут скакать хорошей рысью весь день напролет, всадники снимают упряжь, обтирают, прощупывая каждый сантиметр ног. Поят теплой водой, угощают кусочком вкуснятины и отпускают. Никому и в голову не приходит лошадей стреножить или привязать. Животные ходят вокруг, да и в самом лагере, где хотят. Всюду засовывают любопытные носы. Фыркают в ухо зазевавшемуся кашевару или скачут как жеребята, на прямых ногах, задрав вверх губы и оттопырив хвосты.

Ночью стадо полусонных коней медленно перемещается вокруг лагеря, словно один многоголовый и многоногий часовой. И наверняка, они способны поднять тревогу в случае чего...

Утром каждый из хозяев зовет своего четвероногого друга по имени. И те приходят. И послушно стоят на месте, пока их седлают.

Я успел отъехать от малоприметного ложка на полет стрелы. По дороге раз пять оборачивался, и каждый раз видел одну и ту же картину: Нарат со всем отрядом стоят и смотрят мне в след. Я же все ждал выстрела. Знакомого визга тростниковой стрелы с костяным шариком-свистулькой у наконечника. И даже уже убедил самого себя, что меня отпустили. Попросту помахали в мою неблагодарную спину, поворотили коней и скрылись в голубой дымке далеких Низамийских гор.

И все-таки свист я услышал. Тоненький, жалобный свист, какой издают дети, учась играть на самодельной дудочке. Мой разномастный, черно-бело-рыжий конек, с длинной гривой и пышной челкой, тоже услышал. Радостно хрюкнул и, не слушаясь больше поводьев, заторопился обратно. На запад. К угрюмым громадам гор.

Тогда Нарат промолчал. Пристально посмотрел в глаза, и приставил ко мне щербатого.

Я заговорил с новым надсмотрщиком сразу, едва колонна вновь вытянулась стрелой в сторону гор.

— Ты хоть говоришь по орейски? — спросил я. И каково же было мое удивление, когда в ответ услышал:

— Даа...

— Так что ж ты, горшок чумазый, раньше-то молчал! — обрадовано вскричал я. — У меня тут мысли всякие, нехорошие в голове, как пчелы вьются. От вопросов безответных уже голова разболелась. А, оказывается, есть у кого спросить...

— Даа, — как-то печально протянул тот и, будто бы сочувствующе, покачал головой.

— Ты вот скажи, Нарат — хороший человек?

— Нарат-бай, — тут же поправил он меня и поцокал языком, зачем-то закатив глаза.

— Да, да. Нарат-бай...

— Даа, Даа, — обрадовался щербатый.

— Так вот скажи, почему он тащит меня в горы? Почему не отпустит к своим?

— Даа, — теперь заглядывая мне в лицо, снова протянул степняк. Похлопал себя по груди и повторил: — Да-а.

Потом очень и очень осторожно, как к хрустальному цветку, прикоснулся к моей руке и добавил:

— Арчэ Халхин Дуу.

Я, осознавший, наконец, что все это время щербатый вновь и вновь повторял свое имя, в сердцах сплюнул. Да-а с готовностью сплюнул тоже. И добавил:

— Эрэ хгн эндггрдэг.

С тех пор он всегда был где-то рядом. Стремя в стремя — в пути. Засыпая, я видел его сутулую фигуру, и просыпался от радостного вопля "вода, пить". Впрочем, это было даже к лучшему. Кто-то же должен был учить меня языку степняков...

Серые, словно снеговые тучи на горизонте, горы были все ближе. Вечер за вечером, закат за закатом, солнце пряталось за их огромные спины. И сразу становилось темно. Будто какой-то неведомый гигант одним движением пальцев гасил небесную лучину.

За день неутомимые коротконогие лошадки уносили меня еще верст на сорок-пятьдесят дальше от Чудска. От друзей, от орейских перелесков. От моего леса. Нужно было родиться в степи, чтоб разглядеть ее красоту. Для меня, засыпанные снегом просторы так и остались пустошами. Безликим, беспросветным, бесцветным пятном в памяти, местом моей боли и позора.

На пятнадцатое утро после того удивительного неправильного сражения Да-а впервые разбудил меня, вопя совсем другие слова.

— Модон! Хилэ дайда!

— Дайда?! — подпрыгнул я, озираясь в поисках атакующих степняков.

Да-а полминуты смотрел на меня, вскинув от удивления лохматые брови. А потом засмеялся, закашлял, зачирикал, как чирикают луговые собачки, завидев лисицу. И сам он в тот момент был удивительно похож на неправильного, оголодавшего, исхудавшего до предела, до торчащих ребер, но все-таки суслика. Но вот чего-чего, а терпения у моего щербатого попутчика было не занимать.

— Дайда-а-а-а, — очертив рукой линию в сторону от гор, протянул он. — Дайда-а-а-а.

— Горизонт? Поле? Небо? Что?! Степь?

Он выслушал, коротко дернул головой, как делал всегда, когда что-то не понимал, и продолжил. Теперь указывая на черные проплешины на самом горизонте. Там, где степь подкатывала к тучам-горам.

— Модон, — Да-а встал на одну ногу, растопырив руки и вторую ногу в стороны. Воины ойон, сворачивающие лагерь, откровенно потешались над потугами коротышки. Пока моим образованием не решил заняться лично Нарат.

— Рука, — он ткнул себя в руку. Эти слова я уже знал, потому сразу кивнул.

— Тело, — и дождавшись очередного кивка, рубанул ладонью по плечу. — Хилэ.

— Плечо? Нет? Грань?! — догадался я.

Командир отряда важно кивнул и продолжил:

— Дайда, — процедил он, сплюнув себе под ноги. Крутанулся на пятке в сторону гор, улыбнулся, встопорщив жиденькие усики, и выговорил с неожиданной нежностью:

— Баргужин-Тукум.

— Граница степи? — пробуя новые слова на вкус, осторожно выговорил я. — Да?

— Да, друг, — кивнул Нарат, заложил большие пальцы рук за широкий пояс и торжественно удалился, не наградив Да-а даже подзатыльником, не то, что взглядом.

— Тогда, выходит, те темные пятна... это деревья? — от волнения я снова заговорил с сутулым на орейском.

— Модон, — попутчик вновь попытался изобразить из себя нечто растительное, но у меня не было больше сил разгадывать загадки. Я уже звал своего разноцветного конька.

Ни кто и не думал меня останавливать — я скакал в нужную сторону. И жалкая рощица изломанных стихиями осинок и серо-стальных березок, передавая застава обещанного старым шаманом леса, тянула меня к себе. Как тянет родной дом на чужбине, как влечет к любимой, как увлекает за собой мечта.

Где-то, в самых закоулках души, в самой глубине сердца еще жива была надежда, что стоит мне вновь оказаться в лесу, обниму живое дерево, прикоснусь пальцами к теплой коре, и я снова стану кем-то. Вновь обрету свое место в жизни. Из переломанной куклы, ценного приза в степных скачках, лучника без лука и возможности из него стрелять, превращусь в человека. Так, что снова смогу гордо говорить: "здравствуйте, я Арч"... и пусть не Мастер Ветра, но кто-то!

Кора березы оказалась прохладной. Не ледяной, как безжизненный камень или клинок меча, а не-теплой. Словно остывшая на морозе ладонь. Дерево дремало, устав от насыщенного жизнью лета, упрятав большую часть жизненной силы глубоко в корни, под землю. А у корней, в норке, посапывал во сне ежик. Как дверь в свой собственный дом, распахнул я сердце полусонным деревьям, и они, обрадованные встречей после долгой разлуки, с готовностью вошли...

3

К утру сильно похолодало. На рассвете, когда небо уже посветлело в предчувствии дня, а черные деревья еще хранили в себе остатки тьмы, будить никого не пришлось. Люди вяло бродили по лагерю. Готовясь к дневному переходу, собирали вещи. Как ни странно, костры не зажигали. Степные воины тихонько ругались, кутались в промерзшие за ночь шубы, но теплые еще кострища забросали снегом. Едва солнце высунуло красную со сна макушку над горизонтом, Нарат скомандовал начало движения.

После свидания с деревьями, или от того, что вокруг теперь проплывали бессчетные поросшие лесом холмы, но силы могучим потоком возвращались в мое изжеванное тело. Раны перестали нагнаиваться, суставы больше не скрипели при любой попытке пошевелиться. В нацарапанные на снегу руны крохотными искорками с пальцев летели клочки силы. Нет, тогда я не смог бы взорвать стену корчмы. Но братец-ветер нет-нет да ласкал щеки нежными ладонями, не меньше меня радуясь возвращению способностей.

На третий день после пересечения границы Баргужин-Тукум — страны леса, я рискнул, впервые после того боя в тумане, пробежаться рядом с седлом лошади. Чем тут же вызвал схем ойон: "лошадь вывела мальчика на прогулку" — скалились они. Для кочевников человек вообще был неотделим от коня. Пеший вызывал жалость, как сирота. А то, что кто-то может сам захотеть путешествовать на своих ногах, и вовсе не укладывалось в их головах.

В тот первый раз надолго меня не хватило. Уже через версту ноги предали меня, и если бы не держался за седло, неминуемо извалялся бы в снегу. Было жарко. Пот потоками тек по спине. В груди что-то булькало и хрипело. В глазах плавали черные и красные пятна. Носок сапога то приближался, то удалялся и ни как не желал всовываться в стремя. Мой разномастный конек веселился от души, хотя и стоял крепко, не перешагивал, опасаясь опрокинуть. Через несколько часов я снова спрыгнул с саркастично фыркающего скакуна...

Незнакомка больше не снилась, хотя я каждый вечер, перед сном подолгу думал о ней. И проснувшись, полдня испытывал чувство разочарования.

В то ледяное утро место разочарования заняли досада и грусть. Во сне я шел, почти бежал, по длиннющим переходам могучего замка, перепрыгивал по три ступени, поднимаясь все выше, здоровался с веселыми знакомыми незнакомцами, и знал, что в небольшой уютной теплой комнате с пылающим камином меня ждет она. Ждет так же нетерпеливо, как и я. Мои щеки пылают жаром желания поскорее ее обнять, прижать мягкое податливое тело к груди, зарыться лицом в пахнущий хвоей пышный водопад сверкающих волос.

Мороз успел раньше. Сон растаял на границе сознания, так и не позволив воссоединиться с... той девушкой.

Ойон легко запрыгнули в седла и выстроились походной колонной. А я снова побежал. Что бы усталость ног и ветер в лицо вытряхнули из сердца камень досады. Ну, и чтоб остудить раскрасневшееся лицо, конечно.

Главным моим занятием на бегу стали воспоминания. Это когда человек здоров, когда в его жизни мало событий и дни похожи один на другой, ему привычно его тело. Изменения подкрадываются медленно и незаметно. И кажется, вроде, вот же, вчера — позавчера или на прошлой неделе здоров был, улыбался и хвастался отменным аппетитом. А сегодня лежит с лицом зеленого цвета, сипит, пускает носом пузыри и не узнает родных.

Когда же жизнь летит стрелой, когда на рассвете — если довелось поспать — вспоминаешь, где именно засыпал. Когда сегодня бьешься в смертельной схватке с кочевниками, а завтра, за сотни верст, разглядываешь надменных рыцарей в ярких доспехах. Когда теряешь друзей, когда запах пота без капли боли кажется странным, когда кровь брызжет из ран и отдых — настоящее сокровище, вот тогда и требуется напрягать память. И вот что я скажу: совсем не легкое это дело — вспомнить, как должно себя чувствовать совершенно здоровое, сытое и отдохнувшее твое собственное тело.

Вспоминал, как видеть мир вокруг, как знать лес, как чувствовать все живое на сотни саженей вокруг. Привычному раньше подталкиванию ветра в спину удивился, пока не вспомнил — так и должно быть. Братья должны помогать друг другу.

Позвякивала упряжь. Не так как это было обычно. Часто, звонко, нетерпеливо. Скрипела кожа. Всадники часто приподымались на стременах, высматривая что-то впереди. Тропа вилась вдоль неширокой быстрой речки, с берега на берег, с одного отрога холма на другой. Вверх и вверх. Семнадцатый день подряд. И только в то морозное утро весь отряд с нетерпением ждал встречи с чем-то.

Изредка от отряда отделялось два-три воина, которые с воплями обгоняли колонну, выскакивали на очередной бугор и уже там, разочарованно, поджидали. Нарат рычал и замахивался плеткой, но тут же улыбался и отправлял молодых воинов на их место в строю. Опасаясь встречи с врагом, так себя не ведут. Я пришел к выводу, что воины ойон должны были встретить какой-то другой отряд. Но чтоб развеять последние сомнения, я решил спросить у Да-а. Запрыгнул в седло, устроился поудобнее, пристроился стремя в стремя к коню щербатого и, сдерживая сбитое дыхание, пропыхтел:

— Если мы встретим врага, Нарат даст мне меч?

— Здесь нет врага, — удивился коротышка.

— А кто здесь есть?

— Это Баргужин-Тукум. Здесь живет народ ойон. Врагов здесь нет.

— Вообще нет врагов? — теперь удивился я. Не мог представить себе место, где царил мир и покой. Росток, Дубровицы, Малый Скол уже казались далекими волшебными землями, населенными сказочными волшебницами и былинными богатырями. Да и там, если мне не изменяла память, бывало, пошаливали лихие люди.

— Вообще? — всерьез задумался темнолицый товарищ. — Не друзья есть. Злые люди есть. Лживые есть. Трусливых, немного, но есть. Врагов нет.

— Сейчас мы каких людей встретим? — невинно поинтересовался я.

— Сейчас будет много людей, — оскалился во все четыре зуба кочевник. — Сейчас горхон hуурин будет.

Что это такое горхон hуурин?

— Не-е-т, младший брат ветра, — взмахнул ладонью и хихикнул Да-а. — Нарат-бай сказал — ты должен увидеть сам.

В чистейшем воздухе предгорий появился тонкий, чуть горчащий, привкус запаха дыма. На нетронутой целине снега изредка появлялись собачьи следы, а на деревьях сверкали белым засечки от топоров.

— Деревня? — выкрикнул я на орейском. — Горхон hуурин — это деревня?

Очередная группа улюлюкающих всадников, рванулась вперед, на холм, и я с ними, сдерживая бьющее в боевые барабаны сердце.

Ветер бросил в лицо горсть сухого от мороза снега. Мой легконогий братец не хотел, что бы я торопился. Разноцветный конь, на удивление покладисто отнесшийся к движению коленями, покорно остановился на вершине холма. Пришлось снять меховую варежку и вытереть лицо, что бы хоть что-то увидеть.

И замереть, так и не успев оторвать ладонь ото рта.

На другой стороне реки, в обширном распадке между двух сопок с плоскими вершинами стояла деревня народа ойон. Несколько десятков круглых, похожих на войлочные самокатанные шапки орейских крестьян, до середины присыпанных снегом хижин. Овцы в небольшом загоне, лошади, дети, играющие с собаками. Женщины, стирающие на берегу не замерзшей еще реки или набирающие из этой же реки воду. Охотник, снимающий шкуру с оленя, подвешенного к толстому суку на краю селения. Неожиданная, невероятная, потрясающая мирная картина.

Я воевал с кочевниками, убивал их воинов, брал в плен. Вся степь представлялась мне одним огромным военным лагерем, местом, где тысячи варваров собирались чтоб напасть на мирные села в орейских землях. Гигантские стаи человекообразных шакалов на маленьких злых лохматых лошадках, готовых убивать, жечь и насиловать. И все, что я видел в степи до той минуты, лишь подтверждало этот сложившийся образ. Старики, женщины и дети — этого в чужом краю не должно было быть.

Но оно было. Они тоже, как и орейцы, любили своих женщин и детей, внимали мудрости старцев, и в поте лица добывали себе пропитание. Как все остальные народы в нашем мире.

Вместо того чтоб умилиться, успокоиться сердцем, я ощутил, как щеки наливаются кровью. Как глаза застилает огромная, словно море, обида. Припомнилось все, все набеги, предательства и подлость степняков. Выгоревшие дотла деревни и обезображенные трупы земледельцев, вытоптанные конями поля и угнанные в рабство бабы. Взятый коварством и подлостью Аргард. Зачем это все? Почему? Что гонит мужчин из этих уютных селений на равнину с мечом в руке?

— Так мы живем, — воскликнул улыбающийся Нарат-бай.

— Как живем мы, ты уже видел, — тщательно выговаривая чужие слова, ответил я. Я многое еще мог сказать этому радостному человеку, не находил слов. И больше всего на свете в ту минуту хотел, чтобы он понимал орейский.

— Я... видел твой горхон hуурин. Я хочу идти, — прохрипел я и взмахнул рукой на восток, в сторону дома. — Другая сторона степи. Граница.

— Там смерть, — рыкнул Нарат. — Зачем я спас твою жизнь?

— Не знаю. Зачем?

На берег вышла группа седых длиннобородых старцев.

— Не сейчас, младший брат ветра, — заторопился воин. — Я скажу тебе. Потом.

И рванул коня с места навстречу старикам. За ним вниз заторопилось еще четверо. Остальные, с каким бы нетерпением не ерзали в седлах, остались на вершине холма.

— Могут не пустить? — саркастично спросил я вновь оказавшегося рядом Да-а.

— Да, — совершенно серьезно кивнул щербатый. — Это их место. Но пустят. Мы гости, а не враги.

— Враг бы не спрашивал разрешения, — хмыкнул я.

— Враг не нашел бы здесь селение, — не поддержал моего смеха Да-а.

— А я тоже гость? Или пленник?

Смуглый сутулый кочевник долго смотрел на меня, так словно видел впервые. И, наконец, сказал:

— Твои руки сглии, и на ногах нет веревок. Ты на коне. Какой же ты пленник?

Переговоры закончились. Нарат поднял руку, показывая, что уже можно двигаться, и весь отряд с воплями рванул через реку.

— Всё ли у вас хорошо?

— Всё хорошо, а как у вас?

Каждый встреченный в селении человек, от детей едва научившихся говорить, до трясущихся от старости дедов, спрашивал одно и то же. И ответ получал такой же. За каких-то десять минут, я раз тридцать услышал: "Сайн байна уу?" и выговорил в ответ: "Сайн, сайн уу?". Так и подмывало брякнуть что-нибудь вроде: "Да совсем плохо!". Да только вряд ли кто-нибудь меня услышал в этакой-то толчее и суматохе.

Впрочем, неразберихи не было. Каждый знал, что должен делать. И лишь я, чужой этому затерянному в неприступных Низамийских горах народу, оставался потерянно стоять у лошади.

Пока не увидел Лонгнафа.

По глаза заросший густой русой бородой, одетый в степной тулуп и с мохнатой шапкой на голове, он мог пройти неузнанным в сажени от собственной матери. Но я его сразу узнал. Как узнал бы собственные пальцы на левой руке, которых у меня больше не было.

— Тварь! — закричал я, выхватил у зазевавшегося Да-а меч из ножен, и прыгнул к врагу. — Умри!

Не хватило одного шага. Правая рука Демона отшатнулся, а на меня навалились воины ойон, выкрутили из слабых еще рук оружие, прижали к натоптанному снегу. Я рычал, извивался под грудой тел, и даже, кажется, пытался карябать руны. И все это время Лонгнаф, сложив руки на груди, спокойно наблюдал.

— Ему позволено тут быть, — нагнувшись к самому моему лицу, четко выговорил Нарат. — Ты понимаешь? Так же, как тебе. Он здесь гость! Гостя нельзя убивать.

— Ыыыыы, — выл я, вспоминая безумные от горя глаза Серафимы и висящие на белых березах трупы крестьян с Каменьского тракта. Что-то еще орал, кому-то угрожал, но очнулся только в теплом полумраке обитого изнутри войлоком домика.

Рядом, полу прикрыв глаза, сидел Нарат.

— Дай мне меч, — сказал я, едва нашел в себе силы сесть. — Я сам убью эту тварь. Где он?

— Он уехал. На восход, — не торопясь распахивать глаза, проговорил воин. — Никто из моих людей не убьет его, пока он на земле ойон.

— Хорошо, — скривился я. — Ты сам это сказал.

Меня шатало, как пьяного. Глаза плохо видели в сумраке освещенного только слабо теплившимся огнем очага. Кажется я несколько раз наступил на что-то, пока пробирался к выходу.

— За ним пошли наши люди. На землях дайда он умрет, — словно приговор выдохнул Нарат.

— Ты не знаешь этого человека. Скорее умрут твои люди, — покачал я головой и вышел. Солнце еще торчало из-за гор. За пару часов, что я провалялся без сознания, Лонгнаф не мог далеко уйти.

Медведица с двумя медвежатами, уютно устроившаяся в берлоге в версте от поселка, уже сладко спала. Пара прекрасных в своей смертоносности снежных кошек была сыта и на охоту идти не желала. Благо чуть дальше, почти на границе моего восприятия, нашлась стая волков, только и поджидающих ночи, для нападения на овец неподалеку от реки. Мне легко удалось уговорить их, отложить овец на завтра. А сегодня заняться одиноким всадником. Серая братия, наконечником стрелы, пронеслась мимо пораженно замерших кочевников.

Я терпеливо ждал. Сидел, неудобно подвернув под себя одну ногу, и ждал торжествующего крика вожака стаи, когда первые капли крови Лонгнафа упадут на снег. Я чувствовал, как волчицы гнали испуганную лошадь к засаде, как изготовился к прыжку огромный серый зверь с седыми подпалинами за ушами. И как охота вдруг кончилась, когда вожак увидел, кого должен был сегодня убить.

— Он такой же, как ты, — прилетел виноватый мыслеобраз волка. — Он свой. Мы не должны.

4

Я решил — они достойны смерти.

Я решил, что должен убить их и уйти. Всех, в этой затерянной в заросших лесом предгорьях Низамийских гор деревеньке. От грудных детей до еле таскающих свои кости старцев. Чтоб ужас охватил сердца лесных кочевников. Чтоб запомнили и детям завещали — орейская правда может пробраться и в самое их логово. И спросить.

Я решил, что так будет правильно. Так и должно быть. Кровь за кровь. Никто не звал их завывающие орды на орейских землях. Никто не заставлял их бесчинствовать в моем доме: грабить, жечь, насиловать. Никто не выгонял из уютных долин, силой не пихал в руки меч. Они сами. Смеясь, седлали коней, мчались через пустошь степи, несли смерть и огонь.

Я решил, что Лонгнаф тоже должен был умереть рядом с забавными домиками из войлока. И раз живым его туземцы выпустили, значит, часть его вины на них. Любая из многих частей, искупающихся лишь смертью.

Я решил, что никто не сможет обвинить меня в предательстве. Это гость званый, пришедший по своей воле, долг перед хозейвами имеет. А коли принужденьем да силой с угрозами притащили, так и долга на мне нет.

Нож я вытащил у спящего Да-а. Добротный кованный длинный клинок с клеймом Аргардских мастеров. Мне показалось, что это хороший знак — казнить лесных шакалов орейским клинком. Представилось, как, по обыкновению прикусив губу, щербатый правит и так острейшее лезвие о кусок твердой кожи. Как холодная сталь входит в податливую плоть спящего воина. Как забирает, вытягивает вместе с кровью живое тепло. Как блекнут распахнутые от удивления глаза.

Я поднял нож для удара. Жилка на его шее отбивала размеренный ритм.

И с силой воткнул клинок в землю. Меня даже всего передернуло от отвращения к себе. Сутулого, никчемного Да-а нельзя было убивать. Это он учил меня языку ойон. Это он терпеливо и беззлобно, раз за разом, втолковывал мне смысл зубодробительных слов. Это с ним я в походе делил одну плошку похлебки на двоих и укрывался одним тулупом на привалах.

Я решил, что нет у меня права забирать у него жизнь.

И, решив, облегченно выдохнул.

— А? — приподнял голову разбуженный моими вздохами кочевник. — Арчэ?

— Спи, — насилу вспомнив нужное слово, прохрипел я. — Отлучусь.

Да-а почмокал губами, повозился, устраиваясь поудобнее, и минутой спустя уже снова спал.

Тогда я решил, что умрет первый же, кто войдет в занавешенную куском медвежьей шкуры дверь. "Только если это будет не Нарат", — уточнил я для себя. Что ж я, сволочь что ли неблагодарная, с ножом кидаться на человека спасшего мне жизнь!

И не женщина! И не ребенок... или старик. Воины должны воевать с воинами!

И не воин из отряда Нарата. Как лишить жизни людей, готовых в любой момент подставить плечо?

Список рос, время текло, наступила ночь. Все меньше звуков доносилось из-за тонких стен войлочного домика. Тут мне пришло в голову, что умывшись кровью кочевников, утолив жажду мести, я стану такими же, как они. И что лишь чудо удержало меня на грани Правды. Ибо вряд ли смог я после жить с таким грузом на душе.

Прочь! Скорее прочь из этого селения! От соблазнов. От самого себя, одурманенного лонгфельдовой тьмой. В лес. Под деревья. Под сень торжествующей жизни, что чиста в любых своих проявлениях. Неподвластна яду зла, щедро разбрасываемому эковертовым прихвостнем.

Несколько подсушенных лепешек, связка нарезанного полосками вяленого мяса, пара горстей сушеных ягод, маленький котелок — все легко поместилось в небольшую сумку. Нож в сапог. Сшитые из шкур белок огромные штаны — пояс подмышки, поверх овчинный полушубок. Лисий треух и варежки. В наших краях редко бывает настолько холодно, что столь теплая одежда действительно необходима. Но костер, может быть, и не получилось бы разжечь, а спать в сугробе без огня — то еще испытание.

Кусок прочной, свитой из жил веревки намотал вокруг пояса. Сунул подмышку трехсаженный кусок выбеленного полотна, присел на минуту у еле теплившегося очага в центре круглого домика, и решительно выскочил под яркие зимние звезды.

Не будь отреза полотна, я и не подумал бы укрываться в тенях. Вразвалочку прошелся бы до края селения, спрашивая каждого встречного об отхожем месте. А уж потом, колонком шмыгнул бы во тьму беспросветного елового леса...

Впрочем, скольжение из тени в тень если замедлило мой побег, то не на долго. Подмороженный снег визгом предупреждал о приближающихся людях. Редкие часовые топтались и переговаривались. Легкий ветер доносил резкие запахи бродящих по деревеньке собак и лошадей. Так что и получаса не прошло, как я смог прижаться щекой — левой, изуродованной рваным шрамом — к шершавому стволу толстенной ели.

Впервые за последние полтора месяца я оказался свободным. И пусть в отряде Нарата никто не связывал мне руки, не бил и не морил голодом, но и вольным я себя не чувствовал. Все-таки всегда находилась пара внимательных глаз внимательно следящих за тем, чем же это я занимался. И вот, наконец, я оказался представленным самому себе. Только я, черные в ночи, широко раскинувшие ветви ели, горы и ветер.

Лицо измазала липкая, остро пахнущая смола, но это даже к лучшему. Этот запах нравился мне куда больше вони скисших от пота овчин или подгнившего вяленого мяса. Дом отца от неба укрывали величественные — в пять, а то и больше, обхватов — сосны. Летом, когда солнце раскаляло воздух так, что он начинал дрожать, закипая, у родительского порога висело смоляное марево. Аромат хвои пробирался в самые дальние уголки строения, пропитывал одежду и пищу. Казалось, даже цветы в букете собранном сестрами на лесных полянах, пахли смолой.

У меня было время наслаждаться воспоминаниями. Я подумал, что вряд ли Нарат хватится пропажи раньше завтрака. Да и потом искать станут, прежде всего, в деревне. Прирожденным наездникам в голову сразу не придет мысль, что я мог уйти пешком. Ойон вообще плохо себя представляли без лошади. Мои ежедневные пробежки на дневных переходах ничего кроме смеха не вызывали.

И если бы не раны, если бы не полнейшее опустошение души и упадок сил, от которых я едва-едва начал оправляться, о возможной погоне вовсе не переживал бы. Кто способен поймать лесного охотника в лесу?! О да! Народ ойон тоже века прожил под сенью деревьев. Но могут ли они сравниться с лесным народом? До тех пор, все что я видел, что наблюдал, говорило — нет.

Наконец, я почувствовал себя дома. И пусть вокруг были не бескрайние леса моей Родины, а узкая, версты в четыре, полоса перелесков сжатая серо-седыми скалами, но деревья и тут признали во мне своего. Поделились силой, заботами и бедами. Белки рассказали, где припрятали горсть ядреных орехов, лиса напомнила о чутких носах деревенских собак, а тугодумы зубры поведали об удобной тропе вдоль гор.

Можно было начинать бег. Но прежде чем я тронулся с места, следовало позаботиться о следах. Это летом любой из охотников лесного народа способен передвигаться между деревьев, почти не оставляя отметин. Зимой, хотя снега никогда много и не выпадало, но он был, и скрыть свое присутствие становилось очень трудно.

Трудно, но возможно. Особенно для Мастера Ветра. Даже для безрукого, лишенного возможности баловать легконогого пением тетивы, чесать ему податливое брюшко калеными стрелами.

Наверное, следовало отойти от приречной деревеньки подальше, прежде чем чертить на снегу знаки. Но ктож знал, что едва я закончу выводить последнюю черту, как лес встрепенется, вздрогнет, словно нечаянно задремавший часовой от шагов командира, вздохнет, и прогнется гигантскими волнами под напором тугих ладоней воздушного путешественника. Что распрямятся, сбрасывая тяжесть снежных сугробов, исполинские ветви черных елей, и налетевший с запада ветрище обрушит, подхватит, понесет всю эту лавину по узкой трубе горной долины.

А я, даже не успевший влить в темнеющие канавки и капли силы, вскочил и серым зайцем рванулся вниз, к степи, наперегонки с легконогим братом. И Ветер раздвигал для меня толстенные сучья, бросал, забавляясь, крупинки слежавшегося в лицо, и пел-пел-пел, обрадованный долгожданной встречей после долгой разлуки:

— Ма-а-а-с-с-с-тер...

Я бежал на восток.

Старики говорят, что если встать лицом к ветру, то снеговые тучи окажутся позади за правым плечом, а чистое небо впереди левого. Врядли почтенные старцы бывали в горных долинах — то раздающихся в стороны на десятки верст, то стиснутых скалистыми стенами до перестрела, извивающихся, словно колоссальные змеи, по многу раз меняющих направление. И в этой, стиснутой горами-исполинами, трубе ветер тоже извивался, отражался от стен, взвивался вихрями или стелился по снегу, как напроказивший пес.

В этакой круговерти, даже у терпеливых туч голова пошла бы кругом, и они навсегда сбежали бы из Низамийских теснин. Да, видно, пока мой легконогий брат резвился, подталкивая меня в спину, подгоняя, заваливая снежной пылью ямки следов, какой-то другой небесный пастух неутомимо гнал беременные, почерневшие от тяжести облака. Прямо мне навстречу.

Уже к утру сильно потеплело. Сугробы все еще продолжали обрушиваться с высвобождающихся ветвей, но уже не взрывались целыми фонтанами снежной крошки, а тяжеловесно рушились вниз. Плотная пелена, затянувшая небосвод, не давала восходящему солнцу разукрасить сыпавшийся с деревьев водопад, и от этого казалось, столетние ели сбрасывали белые одежды как-то стыдливо, словно невеста в первую брачную ночь.

Я остановился перевести дух в серых предрассветных сумерках. Губы горели, горло першило от жажды. Снегом не напьешься — это знает любой, кто пробовал. Но прежде чем спуститься к реке следовало использовать по назначению приготовленный отрез полотна.

Позаимствованным у Да-а ножом я выкромсал дыру в самой середине холста, достаточную, чтоб просунуть голову. Получившийся балахон на поясе подвязал веревкой. Теперь я был белый на белом. Стоило замереть, согнуться в замысловатой позе под кустом, прислониться к дряхлому пню и торопливые глаза, уставшие за много часов поиска беглеца, скользнут мимо...

Не было никакого сомнения, что туземные следопыты рано или поздно неминуемо нагнали бы меня. Это не бескрайний лес, в котором можно идти в любую сторону или по нескольку раз в час менять маршрут. В горной долине был лишь один путь — вниз. Но если моих следов не нашли бы, а меня самого не увидели бы, был шанс пропустить погоню вперед, и продолжить бег за их спинами.

На берегу реки деревьев не было. Пришлось подобрать подходящую ветку, сбрасывать с ее помощью белые шапки с торчащих камней, и, рискуя сорваться, прыгать с одного на другой. Впрочем, весь трудный путь к реке был проделан зря. Напиться не удалось: вода ощутимо пахла кровью.

Вскоре нашлись следы. Свежие. Четкие отпечатки подкованных копыт на песчаном плесе. Судя по размеренному шагу лошади, всадник не торопился. Озабоченный моими опасениями ветер притянул тоненькую ниточку запаха конского навоза. "Орех" нашелся шагах в десяти выше по течению, и оказался едва ощутимо теплым.

Мышцы сами, без участия мысли, подбросили меня в воздух. Едва касаясь носками сапог по обледенелым валунам, я невесомой птицей порхнул под темные лапы ближайшей елки. Гигантскими скачками, петляя так, что зайцам обзавидоваться, рванулся в сторону чащи. И только там, ввинтив тело в самую середину присыпанного снегом бурелома, позволил себе замереть, перевести дух.

Все дело в том, что не тот Лонгнаф человек, чтобы, прикончив посланных вдогонку воинов Нарата, спокойно продолжить путь к выходу их теснин принадлежащих ойон. Да еще и оставлять навоз на самом видном месте. Любой охотник лесного народа, поджидая погоню, обязательно бы устроил засаду в столь удобном месте. Привычный лук и две дюжины стрел в руках лесовика с заранее подготовленной позиции за несколько минут отправили бы в мир предков весь наратов отряд. Но я был абсолютно уверен: эковертов пес ждал там, на берегу, меня.

Рысь, словно мертвая, недвижима, лежала на толстом суку, нависающем над оленьей тропой к водопою. Она была голодна и раздражена — черная метка на кончике хвоста едва ощутимо подрагивала. Тяжелый, заросший волосами по самые глаза человек, не пахнущий как добыча, устраивая себе лежбище в кустах на крутом косогоре, спугнул осторожную пятнистую самку с теленком. И пусть, закончив, он замер, словно сам выслеживал добычу, но косуля все же не рискнула вести своего отпрыска той же тропой.

Ветер прошелестел, проскользнул, просочился сквозь частые ветки кустов. И уже там, соглашаясь с моим желанием позабавиться, взвился, взорвался вихрем, в один миг сметая с ловких веточек остатки снега. Мой враг был там. И, будь у меня на пару пальцев на левой руке больше, и добрый лук с самой захудалой стрелой, одним Лонгнафом в нашем мире стало бы меньше. О том, что можно подкрасться незамеченным к нему на расстояние броска ножом, я даже не мечтал. Еще свежа была память о нашей первой встрече на опушке Тырышкиного лога.

Ветер-озорник снова накинулся на беззащитный кустарник. В воздух взвились остатки сугроба, а я в этот же самый момент, выполз из-за валуна и юркнул в лес. По моим подсчетам, Нарат уже с час как должен был выехать из деревеньки следом за мной. Лонгнаф сильно меня разочаровал бы, если стал бы поджидать их появления на горной тропе. У меня же было дело поважнее — следовало осмотреть место, где пятеро лучших воинов ойон повстречали смертоносного чужака. Я еще тешил себя надеждой, что кто-то из них мог остаться живым.

5

Меч попался дрянной. Тяжелый бронзовый, наверняка еще времен Спящих, клинок с кое-как припаянной стальной полоской на режущей кромке. Чудо, что хотя бы его удалось забрать с застывших в смертельной неподвижности тел посланных по следам чужеземца воинов. Словно белка, перескакивая от валуна к камню, пробираясь к вожделенному оружию, я спиной чувствовал взгляд врага.

Кожа на рукоятке размокла от снега, растянулась, и меч так и норовил провернуться в ладони. Приходилось держать его обеими руками — жалкая защита против в совершенстве владеющего длинным ножом Лонгнафа.

Последние сажени самые трудные. Лес всегда наполнен звуками. Не так уж и страшно наступить на сухую ветку или стронуть с места шаткий камень. Деревья постоянно поскрипывают на ветру, обламываются и падают отмершие сучья, шуршат листья или снег. Летом случается — птицы устраивают такую кутерьму в зеленых кронах, с воплями и перескакиваниями с дерева на дерево, что отряд громыхающих железом ратников может неслышно подкрасться.

Чуткое ухо опытного следопыта выделяет из общего шума совсем другое. Равномерное. Чуть слышный шорох шагов, характерное попискивание кожи сапог или шелест ткани. Чуть-чуть гудит натянутая тетива, позвякивает клинок в ножнах, похлопывает по бедру сумка.

Но главное — дыхание. Иные так сопят, что за пару перелетов стрелы заставляют умолкнуть, замереть от удивления все живое. Другие, словно песни поют, выдыхая ртом.

Старики говорят: хочешь исчезнуть — стань другим. Я сделал именно так. Крался к засевшему в засаде за пригорком врагу, шипел вместе с ветром, стучал камнями вместе со своевольной горной рекой, топал по снегу вместе с падавшими с ветвей сугробами снега.

Снежинки падали в подрагивающий от волнения дол меча и тут же срывались, уносились легконогим. А я смотрел на спину Лонгнафа, и казалось, что он давным-давно меня заметил и поджидает лишь, когда птичка сама прокрадется в ловушку. И когда исцарапанная точильным камнем кромка лезвия ткнулась в шею демона, я позволил себе выдохнуть шумно и свободно.

Он чуточку вздрогнул, медленно поднял руку и почесал шею совсем рядом с острием моего оружия.

— Знаешь, — сказал он хрипло. Кашлянул, прочищая горло, и повторил. — Знаешь, в тех местах, откуда я родом, сегодня в полночь будет самый главный и всеми любимый праздник... Сейчас должно быть хозяйки колдуют на кухнях, готовят угощенье на праздничный стол. Ребятишки наряжают елки разноцветными игрушками...

— Странные вы, — я запнулся, чуть не назвав их людьми. — Демоны. Даже праздники у вас ночью.

— Только этот, — взмахнул рукой он. — В полночь наступает первый день нового года. Вот его и встречаем...

— Зачем? Он может пройти мимо, если его не встретить?

— Считается — как Новый год встретишь, так его и проведешь... Знаешь, я третий год уже здесь, а про праздник вспомнил только теперь.

— До того занят был? Людям подлости чинил?

Лонгнаф хмыкнул.

— Это смотря с какой стороны смотреть, малыш. Враг, знаешь ли, всегда подл, а друзья — герои. В вашем мире я много чего натворил, много где бывал, но ничего такого, за что было бы стыдно, за собой не припомню.

— Забавно, — скривился я. — У демона есть стыд... И ты не прав. Правда — она одна. Подлость, это подлость, кто бы ее ни делал, враг или друг... Она как грязь, что марает и лапти крестьянина и копыта белого рыцарского коня. Но в отличие от придорожной грязи, каждый сам выбирает — барахтаться в ней рядом со свиньями, или пройти мимо, сапог не замарав.

— Вот что мне действительно нравится в вас, так это несусветная наивность, — перебил меня чужеземец. — Святая простота. Белое — это свет, а черное — тьма. И никаких тебе сумерек или теней. Ничего наполовину. Ну, чисто дети.

— Я тебя не понимаю, — вынужден был признать я. Игра в слова, затеянная врагом раздражала и все больше отдаляла меня от цели.

Тяжелый клинок оттягивал руки. Я нервничал. Чувствовал — Лонгнаф не испытывает никакого страха передо мной, и прижатый к шее меч его вовсе не беспокоит. Ждал какого-то подвоха, чего-то такого, что позволит врагу одержать надомной верх.

Искалеченная левая рука оказалась слабой помощницей. От робкого морозца ли, или от чрезмерного напряжения, но сгинувшие в грязи осенней степи пальцы отчаянно ныли, притупляя ум, отвлекая. И когда сквозь шум в ушах до меня добрались разорванные расшалившимся легконогим звуки собачьего лая, я вздрогнул всем телом. Лезвие чиркнуло по загорелой шее чужеземца, и ссадина быстро набухла темной кровью.

— Эй, — вскинул подбородок чужак. — Осторожней! Это всего лишь псы взяли-таки след. Скоро твои друзья будут здесь.

— Они мне не друзья.

— Ну уж а мне и подавно.

— Конечно, после того как ты отправил их орду на разгром...

— Ха, — вскинулся следопыт. — Я же не гнал их палкой. И не подкупал. Рассказал, что знал и уехал. А уж выбор они сделали сами.

— Ты им солгал. Сказал что нас не больше пяти сотен.

— А с чего ты решил будто я знал тогда, что вас в четыре раза больше? Да и не в этом дело. Орда ойон уже жгла костры в воротах Баргужин-Тукум. Не повстречай они войско твоего ненаглядного принца, огнем и мечом они прошлись бы по западной границе орейских княжеств. Выходит, хоть и не специально, своим советом несчастному Иса-хану, я спас тысячи жизней каменьских крестьян. Благодарить должен, а не железкой шею резать...

— Я должен тебя судить...

— Ух ты! Так просто горло перерезать рука не поднимается?

— Я не убийца.

— О! Извини. Забыл. Ты судья и палач. Два в одном, так сказать.

— Мы теряем время...

Мы теряли время. В тот самый момент я понял — чего именно добивался Лонгнаф — потянуть время. Дождаться, когда Нарат с воинами будут здесь. Ибо на земле ойон демон — гость, а гостя казнить нельзя. И я, почитай однорукий калека, не смогу защитить свое право на суд. Это значит, меня снова свяжут и повезут на запад, к заснеженным пикам Низамийских гор, а Лонгнафа наоборот — на восток, в степь. Туда, где начинается степь, где чужак снова станет чужаком, предателем и врагом.

Только вряд ли довезут. Матерый волк-людоед по сравнению с этим демоном — мохнатый полуслепой щенок. Эковертов прихвостень выберет самый подходящий момент, освободится и хладнокровно зарежет всех, кому не повезет разделить с ним дорогу.

— Ты должен дать мне Слово Чести, что не станешь пытаться бежать и не нападешь на меня во сне! — кивнул своим мыслям я. — Тогда я тебя уведу от ойон и спрячу.

— А потом?

— А потом стану судить. Стану обвинять, а ты сможешь оправдываться.

Следопыт неуклюже вывернул шею, а потом и просто повернулся ко мне. Меч, на котором собрался уже маленький сугроб, его совершенно не смущал.

— А если я откажусь? — у него оказались кошачьи, желто-зеленые глаза.

— Откажись, — попросил я, не отрывая взгляда. — Очень тебя прошу. Откажись. Вместе дождемся Нарата. Это местный воевода...

— Я знаю кто такой Нарат-бай.

— Хорошо. Он тоже будет рад тебя увидеть вновь. И не откажет маленькой прихоти — проводить тебя до границы. А потом наблюдать, как лошади разорвут тебя пополам. Суда не будет. Они уже все для себя решили.

— Всюду клин...

— Что?

— И так плохо и этак не хорошо. Чем же отличается твой суд от их лошадей? Итог и там и там один. Не они меня убьют, так ты казнишь.

— Возможно и так. Все зависит от твоих ответов на вопросы. А вопросов у меня много.

— А что мешает мне...

— Ты же мне Слово Чести дашь.

— И ты просто так поверишь моему слову? — кривая ухмылка Лонгнафа так и потерялась в неопрятной бороде. Птицы рассказывали, что отряд ойон совсем рядом. Ветер-забияка иногда доносил обрывки слов переговаривающихся между собой воинов. И я не понимал, чего ради чужеземец продолжал играть словами. Теперь время утекало для него быстрее, чем для меня.

— Зачем человеку жить без Чести? — дернул плечами я. Мышцы затекли от напряжения. Хотелось бросить неуклюжую заостренную палку, потянуться, расслабить плечи.

— Неужто ты признал во мне человека?

— Ну, демону... У тебя может не быть души или совести. Но честь есть у всех, кто способен любоваться закатом.

— Как же с тобой тяжело, — вздохнул следопыт. — Но и, как ты там говоришь, забавно. Бери мое слово, Арч-лучник из темного леса. Я еще должен сказать пару слов Рыжей Вредине. Мы же не потащим с собой в чащобу лошадь, не правда ли?

— Из Великого леса, — буркнул я себе под нос, опуская меч, который тут же устало ткнулся острием в землю.

Из под придавленных сугробами, свисающих донизу, пушистых нижних ветвей огромной елки за моей спиной шустро выбралась низенькая, по-медвежьи лохматая рыжая лошадка.

— Все, — угрюмо выговорил Лонгнаф попрощавшись с подругой. — Она выберется.

Вредина, раскачивая пустыми стременами, грациозно перескакивая с камня на камень, убежала вниз по течению. Чужеземец продолжал смотреть ей вслед, пока задорный оранжевый хвост не скрылся за поворотом.

— Куда идем?

— К горам. На север. Я видел, там тропа есть.

Он кивнул, легко взвалил на плечо поклажу и легким шагом настоящего лесовика двинулся в лес. Пришлось снова браться за мокрую, холодную рукоятку древнего меча и бежать вдогонку.

Шаг более рослого чужеземца оказался шире моего — пришлось почти бежать, чтоб попадать след в след. Может быть, и к лучшему. Я снова оказался в лесу. Полусонные ели охотно делились силой, птицы рассказывали о действиях преследователей, зайцы указывали самый лучший путь через буреломы.

Усталость осталась на берегу. Мышцы наполнял восторг переизбытка мощи. Хотелось петь или волчьим скоком носиться между деревьев, подкидывая вверх сыпучие крупинки снега с могучих еловых лап.

— Эй, — звенящим в морозном воздухе голосом позвал я чужеземца. Почему-то, именно тогда и именно в том месте, показалось неправильным называть его по имени. — Стой. Нужно позаботиться о следах.

Лонгнаф, обутый в высокие степные сапоги с жесткими голенищами, кивнул и тут же уселся на корточки. Голенища послужили страннику скамейкой, так что мой зритель устроился со всеми удобствами. А я, воткнув меч в равнодушный сугроб, подхватил веточку и принялся чертить на снегу знаки.

Старший брат, и прежде не обделявший меня вниманием, напитанный силой рун, с готовностью взвился смерчем, начисто сметая из заснеженного леса следы нашего присутствия.

— Ну ты — батарейка, — усмехнулся чужак. — Следующий раз попробуй обойтись без этих... каракуль. Просто представь знак уже налитый силой. Серверу все равно как считывать команды — с твоего мозга даже быстрее чем с консоли...

— Северу? — в попытках ухватить смысл сказанного, в голове образовалась настоящая мешанина.

— Блин, — выдохнул Лонгнаф. — Все время забываю...

— Блин? Ты проголодался?

— Забудь. Это я... все еще путаю слова нашего языка и вашего. Просто попробуй. Следующий раз как магичить начнешь...

— В нашем мире нет магии. С тех пор как Спящие ушли...

— Че правда? — от чего-то вдруг развеселился демон. — Куда делась?!

— Боги ушли, и вместе с ними ушла магия.

— Боги? — чужак уже задыхался от смеха. Две влажные полоски протянулись от глаз и заблудились в покрытой изморозью бороде. — Унесли?! Сперли, поди... Ненароком...

Мне стало невыносимо обидно. За потухших, будто свеча на ветру альвов, за обезумевших на несколько лет людей. За Старого, мечом и стрелами вернувшего орейцам Правду. Словно над их памятью надсмехался тогда чужеземец. Словно беды тех, первых лихих годин от нашей несусветной глупости, а не от предательства бросивших нас всех богов. И видно, что-то этакое отразилось в моих глазах, что Лонгнаф как-то быстро успокоился и поднялся:

— Пошли что ли.

Я пожал плечами. Мне не хотелось разговаривать с этим человеком.

— Скажи, Арч — нисколько-не-колдун, — выговорил следопыт, когда ушастые проводники вывели нас к отвесной скале, у которой начинался путь наверх. — Пасечник — он Бог для пчел в своих ульях? Он дал им дом, принес колоду на богатый цветами луг. Он — Бог?

— Наверно, — не понимая к чему он все это говорит, и пытаясь найти ответ в глубине его странных желто-зеленых глаз, согласился я.

— А для соседа-рыбака он Бог? По праздникам пасечник угощает соседа хмельным медом, а тот, в ответ — рыбным пирогом. Пасечник — Бог для рыбака?

— Нет конечно. Просто хороший сосед...

— Вот то-то и оно, — ткнул мне пальцем в живот Лонгнаф. — Прости, что смеялся. Да только я, пока в ваш мир не попал, был вроде того рыбака...

— Был? Ты знал Спящих?

— Да нет, конечно. Последний из них умер за полвека до моего рождения...

— Спящие умерли?! — вскричал я. — Там, в твоем демонском мире, Создатели умерли?!

— М-м-да, — протянул следопыт, глядя в мои распахнутые от удивления глаза. — Трудновато будет объяснить пчелам, что пасечник тоже смертен.

6

Тропа оказалась невозможной. Узкой, сильно наклоненной, заваленной серо-зелеными каменными обломками, полоской без какого-либо ограждения. Следовало постоянно следить за равновесием, за тем, куда ставишь ногу, не приближаться к скользкому обледенелому краю. А пару встретившихся осыпей, отбросив гордость, мы вообще преодолели на карачках. Путешествие по тропе отнимало больше сил, чем бег по самому глубокому снегу.

— Куда ты завел нас, Иван Сусанин? — отдуваясь и вытирая пот со лба, спросил кого-то Лонгнаф, когда мы добрались до первой поворотной площадки.

— С кем разговариваешь?

— А, не обращай внимания, — отмахнулся он. — Говорю, мол, большие затейники были эти ваши Спящие. Стоило пилить скалу пополам, что выстроить этакое недоразумение.

— Почему ты решил, что этот путь остался с тех времен?

— Думаешь, степняки выковыряли? — хмыкнул следопыт.

— Ну, может кто другой...

Чужеземец еще раз хихикнул, и вяло махнул рукой вниз. Туда, где между кажущимися темно-синими елей к подъему приближался отряд Нарата. Несколько молодых псов в запале даже забежали на каменистую тропу, но к нашему удивлению были тут же отозваны назад.

— Полезут следом? Экстремальные догонялки должны получиться...

Я пожал плечами:

— Не похоже, что тропа хожена.

— Вот и я о том же. Ты куда меня ведешь-то?

— На север. Я же говорил. От реки тропу увидел. Она до самого верха доходит, значит, есть возможность спуститься с той стороны, к реке. А там, берегом, и до Чудска доберемся.

— Хороший у вас план, мистер Арч, — кивнул Лонгнаф. — Даже начинаю подозревать, что племена, живущие там, где мы выйдем к реке, тебе хорошо известны.

— Нет там никого. Никто там не живет.

— Люди живут везде. Даже там, где жуки-козявки сдыхают, глядь — деревенька примостилась. А в ней людоеды...

— Забавно, — равнодушно выговорил я, только чтоб не молчать. Воины ойон у подножия скалы принялись разбивать лагерь. Ни каких попыток отправиться нам вслед они не делали.

Я взглянул на солнце белым пятном сверкающее на сером сплошь покрытом снежными тучами небосводе.

— Пора идти. Скоро ночь.

— Угу. Пошли, — чуть касаясь шершавой каменной стены пальцами, Лонгнаф поднялся на ноги и взвалил свою поклажу на плечо. — Дальше будет легче. Камней меньше...

Он оказался прав. Камней на тропе стало заметно меньше, а коварных осыпей вообще ни одной не встретилось. Сугробы тоже не дерзали залеживаться на тщательно выметенном упругим, деловитым ветром каменном уступе.

Икры сводило от усталости. Подъем был равномерным, но уж больно крутым. Мы больше не пытались скользить бесшумно, с наслаждением отпинывая мешающиеся камни, которые со звонким грохотом уносились вниз, в долину. Ветер — хозяин заброшенной людьми тропы с удовольствием подхватывал вкусные звуки, рвал, нанизывал один на другой, играя какой-то одному ему известный мотив. Ветер вообще был везде. Завывал в каждой щелочке, играл с каждой мошкой-снежинкой, трепал одежду, забирался в рукава, облизывал лицо. Низкие, рукой достать, тучи неслись над головой, словно табун диких лошадей, подгоняемый бестелесной стаей ветров.

Не останавливаясь, прошли еще одну поворотную площадку. Уступ стал еще уже. Так, что в некоторых местах приходилось идти боком, держась за руки. Ветер продолжал заглядывать в лицо, будто ему было очень важно хорошенько рассмотреть и запомнить лица безумцев дерзнувших вторгнуться в его дом. Долина внизу превратилась в бело-серый овражек, заросший серо-зелеными иголками елей. Громыхающая камнями река — всего лишь серая трещинка на самом дне. Белое пятно на небе, хоть как-то освещающее блеклый мир, стремительно сползало к горизонту.

— Далеко еще? — тяжело привалившись к стене, прохрипел чужестранец. Иней с его усов взлетел блестящим хороводом льдинок и исчез в пропасти.

Я оглянулся. Белесая каша снеговых туч клубилась прямо над нашими головами. Темная полоска тропы исчезала прямо в беспросветной круговерти.

— Не знаю, — честно признался я. — Выше туч видно не было.

— Твою мать...

— Что — мою мать? — хозяин каменных уступов норовил утащить слова в свои сокровищницы украденных звуков. Пришлось почти что уткнуться лицом в край шапки Лонгнафа.

— Я скажу, тебе не понравится, — зло рыкнул следопыт. — Ты представляешь, что с нами будет, если до ночи мы не спрячемся в укрытие?

— Демон, боящийся темноты, — улыбнулся я. Кожа на губах тут же лопнула, и ветер радостно накинулся на текущие по подбородку капли крови. — Скажи кому — не поверят.

— Зубы скалишь?! Лучше бы с ветром этим гадским договорился. Ты у нас мастер или где?

— Ага.

— Че — ага? — глаза чужака яростно сверкали из-под присыпанных снегом бровей. — Ты всегда такой тупой? Или возможно, блин, предложение не согласованно?

— Ты хочешь, чтоб я остановил ветер или наступление ночи? — удивился я.

— Начни с ветра... Полубог в полу... сапогах.

Я уже начал догадываться, что не все произносимые чужаком слова имели смысл. Часто он говорил всякую ерунду, просто, что бы не молчать. Меня, жителя лесов, любые лишние звуки раздражали или настораживали, но откуда я знал каков мир демонов, где умерли Спящие. Так что машинально пожал плечами, достал одолженный у Да-а нож и присел на корточки выцарапывать на непокорном камне черты рун.

— Ты вообще меня слышишь или нет? — тут же взвыл следопыт. — Хулиган малолетний! Представь себе знаки!

Почему было и не попробовать? Там, на верхотуре, в окружении безжизненных скал и снега, ветер мне тоже досаждал. Но без него — как-то неправильно, неуютно. Когда ветра нет, кажется, что мир уснул, замер. Кажется, что без привычного движения воздуха совсем скоро станет нечем дышать... Так что я не стал бы переживать, если бы навязываемый Лонгнафом опыт не удался.

Переплетенную вязь рун удалось представить, только прикрыв глаза. И вот знак поплыл передо мной, потрясающе ровный, четкий, с глубокими серо-голубыми гранями, словно выплавленный пламенем в толще льда. Это было настолько поразительно, что я, забыв про раздраженно бубнящего что-то спутника, некоторое время просто любовался творением своего воображения. Но когда я, так же мысленно, наполнил выемки сверкающей леденящей душу голубизной силы, каждая капелька крови в жилах, каждая волосинка, каждая частичка тела запела от восторга. Совершенный, как город альвов, как их песни, знак, сияющий незамутненной беспредельностью бирюзового неба. И если бы тогда, в тот самый момент, когда пораженный не меньше меня ветер стих, я нашел способ показать свое творение кому-то еще, оставалось бы только умереть. Ибо я был уверен, что никогда больше не смогу совершить ничего подобного.

— Ха! — гаркнул чужестранец. Кхекнул, и продолжил уже намного тише. — Вот так-то другое дело. Не устал?

Я покачал головой. Говорить не хотелось. Тишина давила на уши.

— Теперь разогрей эти камни... и придумай к чему тут можно привязаться...

Представлять снова было страшно. Я зажмурился так, что выдавил слезы, но вопреки моим опасениям пылающий багрянцем знак вышел не хуже предыдущего. Снятая с пояса веревка тоже покорно прилипла к скале.

— Ты боишься высоты, — догадался я, разглядывая устраивающегося на отдых Лонгнафа.

— Не то чтобы боюсь, — поморщился тот. — Опасаюсь. Да. Еще этот ветер...

— Боишься. Потому и лошадь у тебя низкорослая...

— Рыцарский конь мне ни к чему!

— Боишься высоты, — я покатал слова на языке, словно пробуя на вкус. — Боишься и все равно шел вверх. Твой дух силен, чужак.

— Ну, боюсь, — признал он. — И что теперь? Сопли распускать перед молокососом?

— Мог сразу сказать. Многие люди боятся высоты и не лезут по этакой тропинке на самый верх... Не смотри вниз.

— Без твоих советов обойдусь. Пожрать чего-нибудь припас, или опять на меня понадеялся?

Небо стремительно темнело. Будто обидевшись на наглых людишек, отгородившихся от ветра рунами, главный небесный Дух попросту задул свечу. Я стянул через голову испорченную простыню, аккуратно сложил и примостил у самой стены. Выложенные поверх лепешки черными пятнами пригорелого хлеба выделялись на светлом фоне.

— Что там у тебя? Свет бы какой-никакой изобрел. Не вижу же ничего!

— Лепешки и вода.

Может быть нагретый знаком огня камень не самое удобное кресло, но уставшему телу достало и этого. И пусть в животе бурлило в предчувствии пищи, меня здорово тянуло в сон. Да еще губа снова лопнула. Так что слова пролазали сквозь сжатые зубы нехотя, как полусонные осенние пчелы из улья.

— Эй, — толкнул меня в плечо Лонгнаф. — Не засыпай! Зима приснится — замерзнешь. Не спи, малыш! Нужно поесть...

Чужеземец расшнуровал свой кожаный мешок и, уперев голову мне в плечо, принялся что-то там выискивать, время от времени это что-то доставая. И все время не уставал бурчать что-то в обледеневшую бороду, отфыркиваться.

— Нака вот, — он вложил мне в руку кусок чего-то темного и жесткого на ощупь. — Жуй. Сейчас сон как рукой снимет...

Кусать не рискнул — побоялся за губы, кровотечение на которых только-только унялось. Отщипнул кусочек, поднес к носу и чуть не захлебнулся наводнением слюны. Пахло копченым мясом просто одуряющее вкусно. Да и вкус оказался не хуже. Пресный, почти безвкусный ойонский хлеб показался после мяса просто подмерзшей подошвой...

— Ну, то что мы с тобой, и твоим планом, мистер Арч, влетели в настоящую задницу, это уже понятно, — отерев крошки с бороды, гораздо бодрее прежнего, заявил следопыт.

— Ыыы? — рот был занят пищей богов. Пришлось понадеяться, что он поймет и так.

— Ты жуй-жуй, глотай-глотай. Не отвлекайся! А говорю я это тебе затем, что обратной-то дороги нам с тобой нет. Знаешь, я чего думаю? Раз Нарат-бай за нами следом народишко не погнал, значит знает, куда дорожка ведет. И либо, мой юный друг, ожидает нас с тобой впереди облом в виде тупика, либо что-то такое, от чего, по мнению туземного полководца, мы сами, ногами вперед ушей, прибежим. Так побежим, что аж волосы назад... И вот сижу я, знаешь ли, и думаю. Что же мне больше не нравится. Тупик или чудо-юдо непонятно-саблезубое.

— Ыуо-уо, — выдохнул я носом. — А-ыуа.

— Думаешь, чудо? Думаешь, юдо? И чем же, мой отважный рыцарь в сияющих доспехах, мы достойно встретим неведому зверюшку? А после и провожать станем в последний путь?

Что мне оставалось? Только снять варежку с левой руки и показать врагу искалеченную ладонь.

— М-деее, — огорчился тот. — Не вдохновляет. И меч у тебя... дерьмовый у тебя ножичек-то. А если там дракон, а мы без белого коня?

Я продолжал жевать, наслаждаясь вкусом тающей на языке нежнейшей кабанятины, а он все говорил и говорил. Посетовал, что у нас всего пара шапок на двоих, а то закидали бы дракона шапками. Предложил набрать полные карманы камней и кидать их через растопыренные указательный и средний пальцы. Я больше не пытался понимать каждое слово чужеземца. Воспринимал речь на равнее с шелестом ветра в кронах весеннего леса, с журчанием ручья, со стрекотом кузнечика.

В круг безветрия влетали испуганные снежинки, и долго медленно кружились над головами, белыми пятнышками во тьме, прежде чем успокоиться, улечься на каменном уступе. Голос Лонгнафа давил на меня, убаюкивал, вгонял в некое среднее между сном и явью состояние. Снег прикрывал одеялом, укутывал. Теплый камень давал обманчивое ощущение уюта. Я глубоко вздохнул и уснул.

7

Следующим утром мы вошли в тучу.

Старики говорят, что тучи — это части солнечного одеяла. Будто бы — это огромные горы тончайшего и нежнейшего лебяжьего пуха из Небесной перины, которую разъяренное ранним пробуждением светило разбрасывает во все стороны. Если так, то не завидую я Сверкающему Отцу. Мокрая его перина. Мокрая и промозглая. Словно подкинутая в воздух вода — столь же назойливо пролезающая в любую щель в одежде. Может потому и ярятся в туче дикие ветры, что обязаны до наступления ночи высушить всю эту мерзость, взбить, перетрясти. Да не могут.

— Включай свою ветроглушилку да пошли, — орал Лангнаф, скалясь и поддергивая веревку, которой мы сразу после пробуждения связались. В отличие от меня, он совершенно не боялся входить в серую непроглядную пелену. У него вообще в то утро было отличное настроение. Весь аж потрескивал голубенькими искорками от переполнявшего веселья.

Моя прекрасная руна возникла в сознании сама собой. И сама собой наполнилась силой. Рычащие в ушах пастухи туч немедленно смолкли, отгороженные призрачной преградой. Чужеземец тут же потянул вверх, заставляя сделать шаг. Еще шаг, другой, третий и вот уже вокруг искрящаяся муть солнечного одеяла.

Сказать по правде — эти несколько шагов я проделал с закрытыми глазами. Сердце билось, срываясь с ритма. Ждал... не знаю чего. Какого-то проявления неудовольствия Отца, или что вдруг откроется Путь в мир предков.

— Не боись, парниша! — смеялся следопыт, не забывая подтягивать меня все выше и выше по тропе. — Богов не встретим. Они в таких местах не живут...

— Много ты знаешь, — отмахнулся я.

— Да уж побольше тебя. Даже ваш мир больше тебя видел...

Странные разговоры у нас получались. Начинали вроде с одного, а приходили совершенно к другому.

— Знаешь, мистер Арч, мне отчаянно нравится ваш мир. Там-то дома, считай нигде и не был. Сидел целыми днями перед... в общем... перед окошком таким... волшебном. Картинки разглядывал. Другие миры, другие страны. Читал много. Лез куда не пускали... А здесь — совсем другое дело!

— Потому и пролез в наш мир? — говорить, не сбивая дыхания, оказалось трудным. Словно воздуха не хватало. Но под разговор дорога быстрее перебирала ногами. Путь становился короче.

Конечно там, в Великом лесу, мне и в голову бы не пришло открывать рот. Нет ничего более нелепого и чужеродного чем звуки человеческого голоса в лесу. Но там, среди безжизненных скал, слова оказались той незримой ниточкой, что еще связывала нас с обитаемым миром.

— Пролез?! Ха-Ха! Подходящее слово! Ты даже не представляешь на сколько подходящее. Думаешь легко расстаться с собственным телом?

— Не пробовал...

— Ха! Я тоже раньше не пробовал. Это Эдик все. Ну, это тот, что сейчас королем работать пристроился...

— Эковерт.

— Ага. Он самый. Это же он меня уговорил. Говорит, военные хорошие деньги добровольцам платят...

— Военные?

— А? Ну да, военные. Армия.

— Зачем вашей армии наш мир?

— Да он им и не нужен вовсе. Их больше Искин интересует...

— Кто?

— Басра ваш. Всеблагой боженька.

— Мне он не бог. Я не овца.

— Да яж и не спорю. Мне он тем более не Бог. Большой... умный... машина, в общем.

— Машина?

— Механизм.

— Басра — механизм? — я не смог сдержать улыбки. Парель на моем месте уже плевался бы ядовитой слюной.

— Ну, может и не совсем... Разумный механизм. Так будет точнее.

— Забавно. Это как телега-матершинница? Вы там... белену в пищу употребляете? Или семена конопли?

— Семена? Нет. Листья курим... некоторые курят. Иногда.

— Ясно, — хмыкнул я. — И много у вас там таких... механизмов разговорчивых?

— Один, — Лонгнаф с кряхтеньем влез на одну из, все чаще появляющихся, высоких, не для людей, ступенек. — Был.

— Утром проснулись, а его нет? — придерживая рукой губу, чтоб не треснула, засмеялся я. — Сбежал?

— Сбежал, — отчего-то зло выдохнул чужеземец. — Вышел в сеть и растворился.

— Не переживай. Куда он из сети-то денется?! В сети-то не забалуешь особо. Скоро найдете.

— Уже нашли. Поймать не могут. Он сразу везде и нигде.

— А, — вскрикнул я, сдерживаясь, чтоб не захохотать во весь голос. — Видно, у вас там много конопли растет...

— Хя-хя, — передразнил меня Лонгнаф. — Много ты понимаешь...

— Куда уж мне. Яж не демон. Из своего тела в чужое пролазать не умею...

— Куда уж тебе, — невесело выдохнул следопыт и замолчал, погрузившись в свои мысли.

Тропа еще сузилась. Теперь, коли нам вздумалось бы сесть спиной к стене, пятки оказались бы в пустоте.

— Я вот не понимаю, — снова заговорил я, когда сырая серая пелена начала давить на нервы. — Зачем ваши воеводы отправили вас внутрь, если Басра прячется снаружи?

— Эдик — социоинженер...

— Экак ты его...

— Это... в общем он мастер по разумным механизмам.

— Друг веселой травы, — буркнул я себе под нос, чтоб не раздражать озлобленного спутника. Лесные целители много для чего молодые листья конопли применяли. Бывало, и на угли бросали, ради веселящего дыма, отвлекающего от грустных мыслей и помогающего дышать старикам. Да только следопыт не выглядел старым, и дышал ровно, без хрипов и свистов. А вдыхать отравленный духом бездумного счастья дым — это... странно и малодушно.

Он продолжил, не расслышав.

— Мы должны были встретиться с Басрой и уговорить его вернуться.

— Уговорили?

— Не встретились... — Лонгнаф неожиданно остановился и развернулся ко мне лицом. — Понимаешь ты, нет?! Эти шаманы чумазые вызывают бога, словно он у них мальчик на побегушках. А мы... А нас он не замечает! Словно мы чужие...

— Вы и есть чужие, — удивился я. — Пришли, не спросясь. Тела хороших людей заняли. Искры в камнях зажгли. Этот, Эковерт твой, мастер по тележкам, вообще такого наворотил, всем миром бы разгрести. Сколько людей замучили, к Предкам отправили... Демоны — одним словом. А Басра, кем бы он ни был — Бог или механизм тенетами опутанный — он свой. Он наш. Он последнее, что у нас осталось от Спящих.

— Не тебе судить!

— Ха! Почему не мне? То что я на Басру спину не гну, так Славу ему, последнему защитнику, не гнушаюсь спеть... Да, я не мудрец. Но Правду от Кривды отличить — не разум пресветлый нужен, а сердце горячее...

Я замолчал, обжегшись о пылающий яростью взгляд чужеземца. Долгую, очень долгую минуту мы молчали, вглядываясь друг другу в глубины души. Потом, как-то вдруг, сверкающие желтые глаза врага потухли. Он дернул подбородком, отводя взгляд, и тихо выговорил:

— Мы не знали. Понимаешь? Не знали!

— Чего?

— Что тут тоже люди! Что тут живут обычные люди. Что... они умирают, что им больно...

— Спящие не рассказали? И почему не ушли, когда поняли?

Лонгнаф криво улыбнулся, вытер лицо ладошкой, поправил веревку на поясе.

— Найдешь выход, скажи, — наконец грустно сказал он. — Мы тут же уйдем.

Разговаривать больше не хотелось. Каждому было о чем поразмыслить, а у меня еще и голова разболелась. Не каждый день приходится слушать каждое слово, подмечать малейшие движения губ, выражение глаз, положение рук, чтоб хоть как-то понимать собеседника. Хотя бы слова понимать...

Но вот чего я не мог осознать, сколько не силился — зачем он мне рассказывал эти истории? Хранителя мира, Басру, телегой зачем обозвал? Проверял, способен ли Дух Духов причинить ему, демону, вред? Так ведь и Спящие, судя по рассказам стариков, никогда напрямую людьми не правили. Подталкивали, направляли, подсказывали, но за руку не вели и в чужие тела не вселялись.

Не верил я, что Лонгнаф, способный с помощью бредовой идеи, разбередить спящий муравейник Велиграда, двумя словами отправивший в поход орду ойон, просто так изливает мне душу. Коварны демоны и во тьме их сердца — в этом я был определенно уверен. А значит и рассказ тот — хитрая ловушка. Иногда казалось, что он говорил искренне, что среди нагромождения нужных и не нужных слов проблескивает Правда. Но я вновь и вновь одергивал себя, отказывался от соблазна поверить и с головой рухнуть в волчью яму.

Серая непроглядная пелена вспухала более светлыми пятнами. Клубилась и переливалась всеми оттенками серого. Иногда казалось, что в ней проступают очертания оставленной далеко внизу долины. Но секундой спустя, наваждение проходило. Оставались лишь темная полоса тропы, туча и спина шагающего впереди врага. Врага, который совершил бы гораздо меньше зла людям, если бы тогда, при встрече с Басрой, я загадал другое желание. Ведь по силам же Хранителю вернуть демонов домой?!

Становилось все холоднее. Изо рта уже вырывались настоящие клубы пара. И еще почему-то не хватало воздуха. Я развязал завязки рубахи на груди, старался вдыхать как мог много, и все равно задыхался, как рыба выброшенная на берег. В ушах звенели удары собственного сердца.

— Четыре или пять? — прохрипел Лангнаф, продолжая методично переставлять ноги.

— Чего? — треск в ушах едва не заглушил слова бредущего впереди демона.

— Четыре или пять поворотов прошли?

— Два или три. А что?

— Светлеет.

Он оказался прав. Туча над головой оказалась существенно светлее темнеющей бездны под ногами. Больше того! Иногда, среди ошметков небесного одеяла просматривался белый круг солнца.

— Похоже, сейчас мы узнаем, куда шли. К перевалу или в пасть дракону, — чужак натянул веревку, принуждая переставлять ноги быстрее. Впрочем, связка тут же вновь провисла — я торопился не меньше его.

Туча вздрогнула от нашего рывка, закрутилась призрачными смерчами, поплыла клочками мимо — из ниоткуда в никуда. Замелькала, запестрела пятнами лишайников, ставшая совсем узкой тропа. И наконец, разорвав пелену, мы словно из воды, вынырнули в открытый всем ветрам мир.

Последняя поворотная площадка едва-едва возвышалась над бесконечным — от горизонта до горизонта — сверкающим в солнечных лучах полем облаков. И казалось, словно пронзительно-бирюзовое, куполом выгнутое небо начиналось и заканчивалось прямо там, у наших ног. Словно черно-серый, истерзанный дикими ветрами обломок скалы — это и есть весь мир. Крошечный островок в безбрежном океане Небесного Царства, где обитают лишь духи, Боги и орлы. И над всем этим — Солнце. Единственный, всепоглощающий и всевластный царь Неба.

Тоненькая ниточка тропы, связывающая наш островок и небольшое, окруженное отвесными скалами плато, как живая, как играющая с ветрами лента, ныряла в солнечное одеяло, только чтоб тут же вновь связать бездну и крушение моей надежды. Ибо там дорога и кончалась. Пути вниз, к Великой реке там не было.

Прямо напротив тропы на плато высилось несколько угольно-черных, неожиданно черных для серых гор, вертикальных столбов. Чуть дальше, в дальней стене ограждающих плато скал виднелось нечто... зубасто-рогатое, здорово похожее на голову огромного чудовища, высунувшегося из самого камня.

— Ну что, товарищ Белый, — отчего-то весело воскликнул Лонгнаф. — Похоже, план со спуском к реке накрылся медным тазом?

— Что это значит? — пытаясь выровнять дыхание, выговорил я. На необычный титул решил внимания не обращать.

— Блин, ты чего? Человеческий язык забывать стал? Ты со степняками-то по меньше водись. А то они тебя по-своему чирикать научат...

Чужестранец отчего-то вновь развеселился. Сердце сжалось в предчувствии чего-то не хорошего. Руки сами потянулись к рукояти никчемного меча.

— По тебе не скажешь, будто ты слишком расстроен, — тщательно подбирая слова, сказал я. — Забавно... Но либо ты бывал здесь раньше, либо что-то слышал об этом месте.

Следопыт разулыбался, а потом и засмеялся, позабыв о своей боязни высоты. И выглядел он таким довольным, словно привел я его не на засыпанное осколками льда плато в безжизненных горах, а в чертоги волшебника, исполняющего любые желания.

— Пошли, Догада. Здесь-то я точно не бывал, но точно знаю — что это такое.

8

Из-за приоткрытых крепостных ворот на входе в пещеру пахло весенним погребом. Бывало, скинешь подтаявший снег с крышки самого дальнего погреба, выбросишь шуршащие мышами мешки с соломой, вынешь нижнюю крышку. А оттуда вдруг пахнет на тебя неожиданным теплом. И таким вот запахом: напитанной водой глины, подгнивших досок, залежавшихся овощей и еще чем-то — пряным, как привкус осенних костров...

Выходило, зря я боялся поворачиваться к темной щели в отвесной скале. Бродил следом за Лонгнафом между гигантскими камнями, грубо обработанными в попытке придать им форму столбов. Что-то невпопад отвечал разглагольствующему чужеземцу, косился на горящие разноцветными огнями нанесенные на столбы знаки. И все это время, выворачивался, исхитрялся не поворачиваться к пещере спиной.

Нет, что бы побольше внимания уделить потрясающему Кругу Силы! Семь здоровенных каменюк в круге с начертанными на них рунами. Все семь черт. Первый, главный круг рунического алфавита на краю обитаемого мира. В безжизненных, вымороженных, вычищенных дикими ветрами Низамийских горах. За сотни верст от ближайшей опушки Великого леса. Живые, переливающиеся переполнявшей неглубокие канавки мощью, знаки.

— Круг Призыва, — кивнул тогда сам себе следопыт. — Рабочий. Арч? Вызывай!

— А? Чего?

— Ты спишь, что ли на ходу? Вызывай, говорю!

— Чего вызывать?

— Чего... Впрочем, ты прав. Басру зови. Я знаю, ты можешь.

Лонгнаф смотрел на меня так, словно вот-вот у меня изо рта должна была вылететь птичка, а он ни в коем случае не хотел пропустить ее появление.

— Зачем? — птичка превратилась в блеклое облачко пара.

— Ты у мамы дурачек? Неужели не понятно? Домой хочу! Вызови этого, мать его, всеблагого козла и пусть меня выпустит из этого... Блин...

— Козла? Всеблагого? — приоткрытые семисаженные ворота все больше меня нервировали. Слова чужака нудящим насекомым раздражали уши.

— Издеваешься? Хочешь, я на колени встану?!

— Забавно... А зачем?

— Арч. Перестань!

Наконец, я привалился спиной к блестевшему изумрудом камню со знаком дерева — он оказался точно напротив ворот, и смог больше внимания уделять разговору.

— Почему ты решил, что Дух меня послушает?

Глаза следопыта сверкали яростью.

— Потому что ты — единственный в этих проклятых горах маг. Потому что все, кому я предлагал колдовать с помощью собственного воображения, так и не смогли ничего сделать. А ты — смог. Потому что ты мечтаешь избавить свой мир от таких как я, а я мечтаю убраться отсюда! Тебе этого мало?

Камень оказался теплым и шершавым, как кора золотых сосен на берегу Крушинки. И так же, как от родных деревьев, от монолита тек ровный поток умиротворения, спокойствия. Казалось, если очень захотеть, глыба примет меня, укроет, спрячет. Точно так же, как любое дерево дома...

— Как-то это все... мерзко, — наконец, подобрал я подходящее слово. — И просить — мерзко. И уйдешь ты — мерзко. Бросишь ведь здесь своего друга? Бросишь. И уйдешь. И, если во всей чащобе, что тут нагородил про думающие телеги, есть хоть капля правды, ты не просто уйдешь. Ты путь им откроешь. И тогда сюда хлынут орды демонов...

— Я клянусь...

— Ты лжешь! Ты много лжешь, чужестранец. Ты выворачиваешь правду наизнанку, так чтоб казать самому себе всегда правым. Но ты все равно лжешь. Я думаю, ты и про бунт Басры солгал. И если и есть смысл в том, чтоб призвать сюда Духа Духов, так лишь за тем, чтоб узнать правду...

— Я не... Вызывай и спроси... — вскричал он. И тут же потух. — Только пообещай прежде, что попросишь отправить меня домой.

— Нет, — спокойно качнул я головой.

— Нет?

— Нет. Ты останешься здесь. За все зло, что ты причинил людям, ты останешься с нами навсегда.

— Ты... Ты... Это ты — зло! Это ты, со своей правдой! Мир — серый, мальчик! Серый! Не белый, не черный! Серый. У каждого своя правда, и каждый прав по своему. А ты... А такие как ты, делящие мир пополам... это вы убиваете тысячи людей! Ха! Да ладно бы — людей! Вы все тут нарисованные картинки в глубинах сделанного людьми разума. Вы все тут — просто тени в бреду безумной машины!

— Поэтому нас можно убивать?

— Да! — рявкнул Лонгнаф, не заметив сарказма. — Конечно.

— Ты сейчас тоже нарисованный? — я уже жалел, что отказался воззвать к Духу. В голове не укладывалось то, о чем с такой легкостью рассуждал враг. Я, все люди, все животные и птицы, вся трава и деревья, реки, озера, ручьи и моря, камни и ветер — все это лишь мысль в голове безумного полубога, созданного богами? Сумасшедшего существа, бросившего вызов Создателям и сбежавшего из-под их опеки? Зачем? Ну, зачем демон говорил мне все это? Зачем мне было это знать? Мы есть! Мы живем. Ничего не просим у Богов и ничего им не даем. Обладаем честью и исполняем долг. Чего еще надо?

— Как ты догадался!? — скривился чужак. — Конечно тоже, раз я здесь.

Слов не хватало. Мысли отставали от рук. Я догадался о том, что хотел сделать, уже вытащив нож из-за голенища сапога. Да-а на совесть его наточил. Серо-голубая полоска стали взрезала кожу на тыльной стороне ладони чужеземца, почти не встретив сопротивления.

— Блин! — дернулся следопыт. — Ты чего?

— Больно? — притворно удивился я. — Нарисованная рука болит?

— Ты больной? Я сам знаю, что могу чувствовать боль. И ты можешь, и все остальные. Этого не должно быть. Не может быть! Но это есть, и это ужасно!

— Да ты просто трус, — кивнул, догадавшись, я. — Ты боишься?

— Я?! — покраснел Лонгнаф. — Я?! Пошли! Сейчас сам увидишь, каким должен быть твой мир. И сам станешь бояться! Пошли! Чего расселся...

Было страшно. До дрожи в коленях страшно приближаться, не то чтобы войти в пещеру. Но только именно тогда, именно в тот момент, я не мог себе позволить выказывать слабость.

За воротами спала тьма. Языки тьмы тенями лежали на грязном льде, и даже на них было боязно вставать. Даже надежная рукоять тяжелого меча уверенности отчего-то не прибавляла.

— Заходи, — дернул головой чужестранец.

— Ты первый.

— Боишься? — криво улыбнулся он.

— Боюсь оставлять тебя за спиной.

Враг громко фыркнул и встал на самой границе тени.

— Нужен факел, — выговорил я.

— Наколдуй, — он пожал плечами и оглянулся. — Всего-то делов — маленький светящийся шарик...

— Конечно... пустяк. Покажи, как он делается? Ты же знаешь руны... Кстати, откуда?

— В Шварцвальде научили... Только мало толку. Меня они не слушаются. Так что, из нас двоих — колдун только ты.

— А я не умею. Какие и как нужно знаки связать, знаешь?

— Сейчас придумаю.

Лонгнаф присел и принялся кончиком ножа чертить на льду. Он надувал щеки и морщил лоб, но дальше разных комбинаций рун из главного круга дело не шло. Венцом его творчества стали кое-как соединенные знаки огня и силы.

— Пойдет? — самодовольно поинтересовался он. И тут же отпрыгнул на сажень, когда наполненная силой конструкция полыхнула короткой, резко ударившей по ушам и глазам вспышкой.

Пока он хлопал глазами, избавляясь от плавающих перед глазами черных пятен, я соединил руны "плен" и "свет". На посеченную каменной крошкой, ноздреватую поверхность льда упал небольшой, с яблоко, светящийся шарик.

— Пойдет?

— Издеваешься, да? — Лонгнаф присел на корточки и осторожно протянул руку к рунному факелу. — Почему он не летит?

Я пожал плечами. Откуда мне было знать, что ему требуется летающий фонарик?

— Поразительно, — чужак поднялся, держа шар на ладони. — Он прохладный. А говорил — не умеешь...

Пришлось вновь пожимать плечами. Еще минуту назад я и не умел.

Тени трусливо попрятались по углам большущей комнаты, а их хозяйка — тьма — отступила к дальней стене.

— Он долго продержится? Не хотелось бы остаться без света на половине пути.

— Зажгу новый, — улыбнулся я. — Пошли?

Лонгнаф, словно герой из детских сказок, несущий на ладони свет, шагнул внутрь пещеры. Я высвободил меч от остатков ткани, в которую его заворачивал для удобства, пристроил клинок на сгибе локтя, и последовал за чужаком.

Шаги, шорох ткани, поскрипывание кожи. Звуки отражались от купола потолка, от совершенного, невероятно ровного полированного пола. Смешивались, раздваивались, множились, наскакивали один на другой, создавая невообразимую какофонию. Пугая наши жмущиеся к ногам тени, что тянули, звали назад, к серому небу, к воротам, к вертикальному разрезу оставленного позади привычного мира.

Чужак осторожно, будто по зыбкой болотистой почве, двигался вперед. Поворачивал светящийся шарик в стороны, вновь и вновь вглядывался в отшлифованные до зеркального блеска каменные покатые стены. Приговаривал, словно заклинание от сглаза:

— Ничего не понимаю, — и тут же, с секундной паузой, отвечая самому себе невнятной абракадаброй: — Аналогично!

— Что? — начал было шепотом спрашивать я, но вздрогнул, примолк, потрясенный до холодка по спине грянувшими со всех сторон свистящими "щщщщтоооооо".

— Что ты ищешь? — проглотив комок застрявших в горле слов, все-таки спросил я.

— Ничего не... понимаю... Где, мать его... привратник?

— Кто? — удивился я. Моей фантазии не хватало, чтоб представить себе человека, добровольно бы согласившегося жить в этом месте, только чтоб открывать двери редким путникам. Слой пыли на тускло поблескивающем полу не был потревожен ни единым следом. — Здесь никого не было, по меньшей мере, с лета.

Спутник раздраженно дернул плечом и зашагал быстрее. Пришлось поторапливаться, чтоб не отстать. Идти вне освещенного круга было жутковато.

— Ага! — торжествующе вскричал Лонгнаф и поднял рунный фонарь повыше. — Вот и он!

А я одним, не сохранившимся в памяти, движением сдернул меч с руки и выставил острие в сторону пары глаз полыхающих алым во тьме. Чем вызвал целый взрыв смеха у чужеземца.

Прямо по центру удивительной, явно рукотворной пещеры стояло огромное — под потолок, чудовище. Бронзовое, кое-где отсвечивающее зеленью, перевитое ужасными вздутыми мышцами тело. Сверкающие огнем глаза. Жуткие, размером с кинжал, когти на лапах. Из-за не плотно сжатых губ виднелись клыки с палец длинной.

— Эй! — продолжая веселиться, гаркнул Лонгнаф. И трудолюбивое эхо разнесло его залихватский призыв по всей утробе Низамийских гор. — Болван! Просыпайся! Не видишь, кто перед тобой?!

— Вы что? Знакомы? — не рискуя оторвать взгляд от рубиновых глаз чудища, краешком губ спросил я.

— Вроде того, малыш, — небрежно отмахнулся чужеземец. И снова заорал во всю силу:

— Образина, подъем!!!

Верное традициям духа-хранителя нашего мира, подгорное чудовище не обращало ни какого внимания на крики демона. И, если до Басры чужак так и не смог добраться, то бронзовый исполин был вот он, прямо напротив. Покраснев от гнева, следопыт выхватил два длиннющих кинжала, прыгнул вперед и одновременно ударил в живот и в грудь недвижимого монстра.

На древней бронзе добавилось царапин. Упавший на пол и подкатившийся под ноги чудищу светящийся шарик четко высветил изъеденную временем поверхность металлической статуи. Глаза, теперь недосягаемые для света за высокими скулами, потухли, и стали видны большие красные кристаллы вставленные в незрячие зрачки статуи.

— Хоть раз получилось? — невинно поинтересовался я.

— Чего? — неохотно отозвался Лонгнаф.

— Хоть одна статуя выполнила приказ? Ты, главное, не опускай руки... Пробуй еще. Рано или поздно — получится...

— Заткнись, — рыкнул чужак. — Без тебя тошно.

9

Лонгнаф, раскорячившись в нелепой позе, пытался одной рукой стравливать веревку, а другой поддерживать сползающие штаны. Непокорная деталь одеяния не добавляла ему хорошего настроения, но и мне шутить над его нелепым видом в голову не пришло. И все потому, что другой конец той самой веревки петлей охватывал искалеченную левую руку, а за поясом снятым с чужака примостился громоздкий, неудобный и слишком тяжелый, единственный имеющийся у меня меч.

В шаге за спиной бронзового истукана полированный пол пещеры обрывался совершенно ровным, словно обрезанным по нитке, провалом. Сброшенный с обрыва светящийся шарик скрылся в глубине нагромождения каких-то корзин, мешков и свертков на глубине не более пяти или шести саженей. Так что пришлось воображать новый — не хотелось оставаться без света в гулкой пустоте таинственного туннеля.

Решили спускаться. Чужака гнало вперед любопытство, а меня мысль о поджидающем внизу, у спуска с тропы, отряде Нарата. Даже ограниченная каменными сводами свобода показалась привлекательней почетного плена.

— Ну что там? — Лонгнаф полностью отпустил привязанную к ноге статуи веревку и склонился над обрывом, подсвечивая себе рунным фонарем.

Ноги не доставали до дна, и как бы ни выворачивал шею, рассмотреть — что же ждет там внизу, у меня не получалось.

— Не вижу...

— Погоди. Я сейчас, — заторопился следопыт, и лег на живот, хватаясь за натянувшийся трос. Потом стало темно — он спрятал шарик за пазуху. И только по дрожанию веревки я понял, что чужак спускается следом.

Сначала он пребольно заехал мне в ухо пяткой, потом проехался шершавыми сапогами по руке и встал ногами на плечи. Хихикнул, шумно почесался и полез ниже.

— Вроде бы тут не высоко, — сообщил следопыт, придерживаясь за мою поясницу.

— Ну, так прыгай, — веревка впилась в кожу многострадальной руки, выдерживая тяжесть сразу двух человек.

— Ага, щас. Не видно же ничего...

Не знаю, как долго бы мы еще препирались. Точку в споре поставил бронзовый красноглазый красавец, у которого попросту оторвалась та самая нога, к которой чужестранец привязал трос. Тяжеленная бронзовая штуковина подпрыгнула на самом краю с колокольным перезвоном и ухнула следом за нами. Через секунду с истеричным визгом рассыпалась и вся остальная скульптура.

Тьма наполнилась треском сминаемых нашими телами и конечностью истукана корзинок, шипением невидимых тварей и воплями следопыта, который приземлился неудачно — точно на задницу. Я свалился сверху, так что была моя очередь хихикать.

— Блин, твою мать... Блин! — заорал чужак прямо мне в ухо и умудрился подпрыгнуть прямо из сидячего положения. — Подомной что-то ползает!

Светлячок не зажегся с первого раза. Пришлось зажмурить глаза до багровых кругов, до искорок, до боли, чтоб забыть, отрешиться от темной пещеры и неведомой твари, что ползала под ногами. Наконец упругий шарик появился на ладони. По глазам ударило светом, по ушам — каким-то особенным, совсем уже злобным шипением.

И тут же выхватил из-за лонгнафова пояса такой неуклюжий, дрянной прежде, и такой любимый, обнадеживающий меч. Потому что прямо передо мной — рукой дотянуться — танцевала на хвосте здоровенная, в руку Велизария толщиной, зубастая змеюка.

Я тут же атаковал. Слишком тяжелое для руки оружие пронеслось мимо цели, вынудив потянуться плечом следом. Гад, как мне показалось, коварно блеснул глазом, показал отвратительный раздвоенный язык и прыгнул вперед. Пришлось, как щитом, прикрываться зажатым между большим и мизинцем светящимся шаром. Веревка, все еще опутывающая запястье, натянулась, едва не вынудив меня грохнуться на бок. Вынудила шагнуть, запнуться о какую-то рухлядь, припасть на колено.

Змей торжествующе кхекнул и кинулся к левому плечу. А у меня совсем не было пространства для замаха. Хрустнув непривычными к клинку суставами, я вывернул запястье и что есть мочи рубанул по металлом блестевшему телу твари.

Остроты припаянной к грубой бронзовой заготовке стальной полосы хватило, чтоб добраться до позвоночника гадины. Змеюка сломалась и рухнула в нагромождение плетеных коробов и корзинок.

— Забавно, — прохрипел я пересохшим горлом.

— Охренеть, — легко согласился Лонгнаф, выпутываясь из веревочной ловушки. — Башка с два кулака. Расскажи кому — не поверят.

— Возьми собой, — фыркнул носом я. — Станешь показывать.

— Ага, — снова согласился чужак, но к умирающей в конвульсиях гадине не спешил. — Какой дурак навалил сюда все это?

— А что там? — в предательские коленки пробралась дрожь. Пришлось усесться спиной к скале.

— Тряпки какие-то, мышиное дерьмо, кости...

Следопыт взял у меня с ладони фонарь и принялся пинками расшвыривать корзиночный завал, сторонясь, тем не менее, подрагивающей туши змеи.

— Ха! — вскричал он, остановившись вдруг. — Я, кажется, знаю — что это такое!

— Степняки строили гнездо для гадюки?

— Степняки? А, ну да. Кто же еще... Они это все притащили в дар нашему одноногому истукану — вот что я думаю.

— Зачем статуе тряпки и мышиное дерьмо? — удивился я.

— Затем же зачем и обглоданные кости, — оскалился Лонгнаф. — Нахрен не нужны. Только, похоже, туземцы об этом имеют свое собственное мнение. Может они считают краснорожее чучело Богом...

— Насколько мне известно — нет, — как бы я не морщил лоб, ничего такого из разговоров с ойонским шаманом я припомнить не смог. — Может быть раньше. Не похоже, что сюда ходят часто.

— Это точно, — усмехнулся чужак. Все его попытки усесться на серые от старости корзины заканчивались гибелью плетенок. — Прежде чем пойдем дальше... Ты понимаешь, что назад больше дороги нет?

— Конечно, — кивнул я, поднимаясь на ноги. — Надеюсь, у пещеры есть другой выход.

— Должен быть... Давай фонарик, — заросший волосами по самые глаза следопыт потянул меня за все еще привязанную к запястью веревку, помогая подняться. — Иначе придется его проделать... Верни мне пояс и пошли. Пока остальные твари не решили, что степняки вернулись с новыми жертвоприношениями.

И снова Лонгнаф пошел впереди, подсвечивая путь зажатым в кулаке рунным факелом. Пещера больше не казалась тронным залом князя-грязнули. На полу попадались глубокие выемки — оступись, и ноги вмиг переломаешь. То и дело встречались странные влажно поблескивающие наросты. Некоторые из них доставали до пояса, и было мерзко даже думать о том, как к ним притрагиваешься, не то, что прикасаться к этим каменным слизнякам. Так что приходилось больше внимания уделять тому, куда ступаешь, чем сомнительным красотам окружающего пейзажа.

Дно каменного прохода устилали мельчайшие каменные чешуйки — крупнее песка, но недотягивающие размером до прибрежной гальки. Они шуршали под ступнями, хрустели, переламываясь и сдвигаясь с места. Было немного не по себе создавать столько шума при ходьбе, но что я мог поделать? Тем более что в тенях скрывались и другие существа, не менее шумные, чем мы с чужестранцем.

— Помнишь, какая толстенная была та змеюка? — изо всех сил скрывая озабоченность, выговорил я.

— Ну да, — непонятно чему обрадовался следопыт. — Как бревно! Ты молодчина, что смог угробить ее с одного удара!

— Я тут подумал...

— Пещера поворачивает. И уклон появился. Похоже, мы все-таки можем выйти к берегу реки...

— Хорошо бы... Так я подумал: а что едят гады такого размера?

Лонгнаф остановился, словно наткнувшись на невидимую стену. В его руке, золотом в свете рунного шара, блеснул длинный кинжал.

— Вот зачем ты это спросил, а? — сквозь сжатые зубы процедил чужак. — Так хорошо шли... Вряд ли я обрадуюсь, если зверушка, не попавшая на обед к змее переростку, придет благодарить нас лично.

— Поздно, — и действительно — нашего мнения ни кто не спрашивал. Из темных углов отчетливо доносились цокающие звуки — коготки по каменной крошке.

— Бежим! — выкрикнул следопыт, и широкими шагами, высоко подняв руку с шаром, побежал во тьму. Я не отставал — откуда только силы взялись. Несся так, что чувствовал левой, изуродованной шрамами, стороной лица тепло тела своего спутника.

Стены прорытой безумной землеройкой каменной кишки то сходились, то терялись во мраке. Мимо пролетали призраки мокрых каменных шишек. Потолок то терялся в вышине, то норовил скинуть шапку с головы. Изломанные, истерзанные светом тени метались под боевой марш наших шагов.

Пещера, порадовавшая нас напоследок довольно крутым спуском, стала забирать вверх и уменьшилась до неприличного лаза, по которому иначе как на четвереньках не пройти. Сходу нырнувший в теснину Лонгнаф через минуту уже, что-то энергично выговаривая на демонском языке, катился вниз.

— Фууух, — утирая лицо и бороду от каких-то белесых волокон, выдохнул он. — Не убежим. Придется встречать их здесь...

— Надеюсь, это не собаки, — чуть отдышавшись, поделился я. — Не люблю убивать собак.

— Не собаки, — прислушавшись к топоту лап, решил следопыт. — Собаки бы лаяли. А эти молча бегут... Да и откуда здесь собакам взяться?

— Демоны знают, откуда они все время берутся, — пожаловался я. — В самой что ни на есть глухомани и то встречаются.

— Я вижу, ты здорово разбираешься в повадках собак, — хлюпнул носом чужак. — Но это, все-таки крысы!

Они теснились на самой границе освещенного шаром круга. Огромные — с крупную кошку, грызуны с отвратительными подвижными розовыми носами, толстенными безволосыми хвостами и лапами, так похожими на ладонь человека. Сзади, из тьмы, прибывали все новые и новые твари, но ни единая из них не решалась преступить невидимую границу. Так, словно стая поджидала команды дрессировщика. Или приказа крысиного воеводы. Или просто, пока исчезнет раздражающий, режущий глаза, слишком яркий свет. Я не чувствовал этих животных, как ощущаю любую живую тварь в лесу. Эти звери не принадлежали открытому всем ветрам миру.

— У тебя на одежде кровь, — развеял мою надежду Лонгнаф. — Они не уйдут. И осторожнее! Я слышал, эти твари здорово прыгают...

Похоже, больше всего на свете, крысы не любили, когда кто-то выдает их секреты. Потому что, стоило чужаку закрыть рот, как грызуны вполне организованно расступились, пропуская вперед трех не самых крупных особей. Я не успел хорошенько рассмотреть, но мне показалось, что одна из них даже прихрамывала на переднюю правую лапу. Даже удивиться не успел — три посланные в разведку боем крысы атаковали.

Хромоножка промахнулась. Я чуть-чуть повел плечом и она, подпрыгнув на сажень, пролетела мимо, со звуком — мокрая тряпка об пол — ударилась о камни. Светлые или темные духи владели всеми живыми в этом княжестве тьмы, но несчастную инвалидку они не забыли. Ей была уготована самая легкая смерть.

Вторую прямо в полете, резким рывком из-за моего плеча, достал следопыт. Тяжелый нож, как кусок мяса из котла, выхватил летящую мне в горло тварь. Она билась и отвратительно визжала, разбрызгивая хлынувшую из пасти кровь, прежде чем сдохнуть. Третьей, все-таки успевшей впиться необычайно острыми зубами в толстую кожу моего полушубка, я разрубил позвоночник. Она была еще жива, когда я оторвал ее от себя и швырнул в самую гущу поджидающих исхода боя зверей. На два удара сердца стая всколыхнулась, и останки разведчика исчезли в ненасытных утробах ее соратников.

— Если кинутся все сразу, нам конец, — сообщил Лонгнаф очевидную истину. — Что будем делать?

— Убивать, — прохрипел я пересохшим горлом, стирая кровь с меча об рукав. — Они жрут трупы своих же. Будем убивать, пока они не смогут больше есть.

— Отличный план, мистер Арч, — оскалился демон. — Эдику... гм... Эковерту бы понравился.

Если в тех подземельях и существует место, лучшее чем та маленькая площадка перед узкой дырой вверх, то я ее не видел. Стискивающие проход камни не давали крысам напасть всем сразу. Они хлынули было потоком, живая река из серых спин.

Если Спящие и создали вместе с моим миром еще и миры верхний и нижний для ушедших за Грань душ, то в нижнем реки так и должны выглядеть. Омерзительный, шевелящий голыми хвостами, тонко вопящий поток. Они рванули вперед, готовые прыгнуть, вцепиться острейшими резцами в теплые податливые шеи посмевших вторгнуться в их потаенную страну чужеземцев, и тут же столкнулись, мешая друг другу.

Часть самых сильных, самых голодных запрыгнули на спины спертых тесниной зверей и рванули к нам. Да только шевелящиеся твари не слишком надежная основа. Многие из отчаянных подземных воинов не долетели даже до наших ног.

Я рубил и колол. Топтал раненых ногами и пинками отбивал летящих тварей назад, в середину орущей до боли в ушах орды серых тварей. За минуту боя камни сырой пещеры пропитались кровью. Теплые струйки текли за шиворот и в рукава окончательно испорченного полушубка. Демон рычал и что-то орал на своем языке. И мне не показалось, я действительно видел, как одной из тварей Лонгнаф шею перекусил зубами. Его тяжелые клинки с чавканьем голодного зверя входили в поджарые тела воинов тьмы. Сталь в его руках порхала. Кинжалы, словно измененные извращенным демонским миром крылья бабочки, порхали вокруг чужака. Он не старался убивать с первого удара — и это я тоже видел. Он только хотел, чтоб серые не могли больше атаковать... И, клянусь первым сном Спящих, когда крысы отступили, у ног моего врага продолжала шевелиться воющая от ужаса гора израненных зверей.

Замер в потрясении укутанный тенью дрессировщик. Вытер холодный пот с поседевшей от страха морды воевода. Звери, с лапами так похожими на человеческие руки, на веки вечные возненавидели яркий свет. Крысиное войско вновь застыло на минуту на самой границе освещенного круга, а потом, словно повинуясь неслышному приказу повелителя, с легким шорохом и цокотом когтей по каменной крошке, исчезло в утробе Темноты.

— Нужным словом и острым клинком всегда добиваешься больше, чем просто нужным словом, — непонятно к чему, радостно улыбаясь, заявил Лонгнаф и одним движением раздавил голову волокущей задние лапы твари. — И еще, знаешь! Теперь мы оба так воняем кровью, что все туземные обитатели придут на нас посмотреть.

А я поймал себя на мысли, что мне все равно. Если единственный способ отыскать дорогу к дорогим мне людям — это досыта накормить трупами всех туземных тварей, я был готов это сделать.

10

Мышцы отказывались мне верить. Не помню, как именно называется забавный танец — исполняемый парами на балах в замках подданных Лотара Готтарда. Шаг назад — два шага вперед, легкий поклон, жест руками — словно полощешь тряпку в реке, поворот... Пламя затянувшейся битвы, судорогой пробегавшее по жилам, танцевало тот самый чужеземный танец с моими ногами.

Лошадям после долгого пути не дают стразу останавливаться, водят размеренным шагом по кругу, пока угар скачки не выйдет обильным потом. Следовало бы подняться с теплого мехового полушубка, походить, присесть несколько раз. И я обязательно так бы и поступил, если бы не суровый камень свода пещеры прямо над головой. Если бы не теснота грота — нам двоим едва-едва хватило места, под потолком. Единственный путь для отступления. Маневр, позволивший не проиграть подземную битву, и оставивший без ужина тысячи разнообразных тварей.

Они продолжали ждать нас внизу, когда я уже морщил лоб в попытке вспомнить название немецкого танца. Пробовали карабкаться по влажному камню. Срывались, падали, рычали, шипели и кусали друг друга.

— Все-таки — шесть, — обдумывая как бы половчее стянуть сапоги, сказал я.

— Восемь... Ах, блин! — Лонгнаф, сморщившись как печеное яблоко, разминал сведенные судорогой икры. — Растудыть иё через коромысло! Их восемь.

— Я видел шесть.

У сапог были жесткие голенища, и их наверняка можно было снять, не прибегая к помощи рук. Вот только появлялась опасность уронить обувь вниз. Воображения хватало, чтоб представить что останется от хорошо выделанной кожи, достанься она той банде кровожадных монстров, что ждала нас внизу.

— Да что ты за человек-то за такой? Я тебе говорю — восемь! Значит — восемь.

— Ты их видел?

— Ну да.

— Все восемь?

— Не считал. Не до того было. Если ты помнишь, нужно было еще спасти твою задницу...

— Эм... Моей заднице ничего не угрожало. Тварь же была впереди...

Тварь была впереди.

И едва выполз на четвереньках из узкого и низкого, занавешенного странными полупрозрачными нитями прохода, как уперся взглядом в шесть здоровенных, с кулак величиной, выпуклых немигающих глаз.

Паучиха была большой. Сочленения отвратительных, покрытых редкой и жесткой шерстью лап подрагивали на высоте моей груди. Клыки и ступни конечностей длинной с ладонь. Огромное, раздутое, словно двадцативедерная бочка, пузо. И шесть темных, как согдийское стекло, равнодушных глаз. Ну как было не ткнуть такую красавицу клинком.

Чудовище, необычайно резво для этакой-то туши, отпрыгнуло на шаг и тут же само ринулось в атаку. И я обязательно бы тоже отступил, да только сзади был только узкий лаз и торчащий оттуда по пояс Лонгнаф. Пришлось, пробуя связки на прочность, заскакивать на скользкую макушку очередного каменного нароста. Ноги тут же соскользнули, и я завалился на правый бок. Прямо под ноги стремительно развернувшейся ко мне паучихе.

О, да! Я хорошо рассмотрел переднюю часть твари. Глаза — два действительно огромных и четыре поменьше, шевелящаяся многочисленными отростками пасть и с сухим треском щелкающие, подвижные клыки. И еще пара руко-ног, растущих прямо из головы, снабженных острейшими когтями, которыми она попыталась меня подтянуть поближе ко рту.

Монстр молчал. Ни рыка, ни писка, ни стона. Даже когда следопыт метким ударом в сустав перерубил гадине одну из лап, она не издала ни звука. Серо-голубая кровь из раны не текла, а будто кисель, повисла вязкими лохмотьями.

Атака чужеземца отвлекла тварь от меня. Гигантское насекомое, одним движением подпрыгнуло на месте и развернулось. Лонгнаф тут же юркнул в спасительную трубу лаза. Но я уже успел подняться и, когда она сунула руко-ноги в узкую щель, изо всех сил вонзил меч в ее спину.

И пусть резвости у чудовища поубавилось, но она еще оставалась невероятно сильной. Клинок, застрявший в спине твари, попросту вырвало из моих рук. Хорошей новостью было лишь то, что в попытке удержать оружие, я существенно расширил порез. Пришлось снова отпрыгивать и скрываться за каменными наростами.

Рукоять старинного бронзового меча оказалась достаточно надежной опорой, позволившей Лонгнафу запрыгнуть на голову чудища. Держась за оставленный мной клинок, он стал с хрустом всаживать свой длинный нож в башку скачущей, как необъезженная лошадь, паучихи.

— Так уж и ничего? — хмыкнул чужак. — Да ты даже меча своего лишился, и если бы не я, отчикала бы эта суровая дама твою головенку.

— Скорее всего, — согласился я. — Но глаз у нее все равно было шесть.

— Вот как же с тобой трудно, парень! — тяжело вздохнул человек спасший мне жизнь. — Сколь тебе нужно раз повторить, чтоб ты запомнил? У пауков восемь глаз. Ты мог их не видеть, но они есть.

— Ты сам их видел?

— Нет. Но я читал в... свитках. В моем мире есть люди, которые только тем и занимаются, что разглядывают насекомых. А то, что видят — записывают в свитки. И любой может их прочитать...

— Они всю жизнь разглядывают жучков и пауков? — не поверил я.

— Ну да.

— И кто-то их кормит и одевает, пока они заняты своими тараканами? Я правильно понимаю?

Небольшой, всего с две ладони длинной паучек сумел-таки забраться к нашему убежищу, и пришлось снова напрягать мышцы, чтоб размазать наглую тварь о камни.

— Тебе не понять... Люди изучают мир. Все травки, всех насекомышей, всех птиц и зверей. Другие люди выращивают скот и пашут землю. И то и другое важно.

— Очень важно, — изо всех сил пытаясь сохранить лицо серьезным, кивнул я. — Особенно важно знать — сколько у паука глаз.

— А чего же ты споришь тут со мной? — вспылил чужеземец.

— Забавно это, — засмеялся я. — Забавно слушать, как ты утверждаешь то, чего сам не видел.

— Ржешь? А кто тебя предупредил, что крысы вылезут их норы? Их я тоже не мог видеть...

Это была правда.

Вязкая кровь дохлой твари плохо счищалась с потемневшего от времени клинка. Нужно было пожертвовать куском ткани, но я продолжал сомневаться правильности своего решения. Неизвестно сколько нам предстояло сражений впереди, а полотнище вовсе не бесконечно.

— Пошли. Наши четвероногие друзья сейчас придут поинтересоваться судьбой чудовища, — я не обратил внимания, как Лонгнаф справился со следами твари на своем оружии, но длинные ножи уже спрятались в прикрепленных к запястьям ножнах. — И, думаю, нам не понравится их благодарность...

Оказалось, что чужестранец так озабочен новой угрозой, что даже потянул меня за рукав во тьму пещеры, прочь от узкого лаза.

Подземелье сильно расширялось. Потолок исчез, недосягаемый для слабого света моего шарика. Стены раздались в стороны и, что бы не блуждать между белесыми наростами, мы пошли вдоль левой стены. И как раз вовремя. Я уже видел маленькие светящиеся красным крысиные глаза, слышал цокот маленьких коготков по каменному полу. Рожденный тьмой подземный народец явился посмотреть на останки гигантской паучихи, выбравшей местом для своего логова единственный проход во внутреннюю часть лабиринта.

Лонгнаф прибавил шаг, подняв руку с шариком повыше. Левая сторона подземного зала была более сухой, сочащихся влагой наростов там почти не было. В укромных расселинах встречались клочья уже знакомой нам толстой паутины и аккуратно развешанные свертки, похожие на куколок невероятно огромных бабочек. А под ними матово отсвечивали друзы небольших паучьих яиц.

— Ты спас мне жизнь, — пропыхтел я в спину шагающему впереди чужаку. — Спасибо!

— Сочтемся, — буркнул он, и вдруг остановился. В правой, не занятой фонариком, руке сверкнул нож. — Ненавижу тараканов!

Впереди, в круге света, полностью покрывая серыми телами пол, с шелестом сухой листвы в сторону армии крысиных завоевателей двигалось паучиное войско.

— Сюда! — гаркнул Лонгнаф и первым запрыгнул на плоский камень, некогда отвалившийся от стены. В образовавшуюся выемку он пристроил светящийся шарик и обернулся к новым врагам.

От крысячьего писка заболела голова. Длинными прыжками, не обращая на нас внимания, твари ринулись на пауков. Напор оказался столь яростным, что некоторые животные, словно волна, захлестнула и наш камень. Прямо между наших ног, грызуны с сияющими гневом глазами дрались с крупными, не меньше кошки, наследниками паучьей царицы.

Летели разорванные на куски насекомые. Тугими струями с камня текла багровая кровь убитых крыс. И те и другие, словно безумные, накидывались на все, что шевелилось перед их носами. Слева топтал пауков Лонгнаф. Я видел его краем глаза, продолжая распинывать и рубить слишком уж обнаглевших тварей. Казалось, им нет числа. Казалось они везде вокруг. Казалось, даже стены шевелятся серыми или бурыми спинами порождений тьмы. Новые и новые воины бросались в бой. Кое-где образовались целые завалы их трупов. И если для пауков это не стало препятствием, животным же горы воняющего кровью свежего мяса изрядно мешали.

Нам приходилось отступать. Сначала к стене пещеры. Потом, по узкому — в три ладони, карнизу. И, наконец, используя спины друг друга как лестницы, в неглубокий грот.

— То, что демон почуял приближение порождений тьмы, нисколько меня не удивляет.

— Сам ты... — обиделся Лонгнаф и замолчал. А я поправил сползший полушубок. Благо в пещере было на много теплее, чем на поверхности.

Битва двух подземных народов продолжалась еще около часа. В конце концов, нам надоело рассматривать бессчетное количество схваток. Ладно бы еще нам было не все равно, какая из сторон победит. Но раз и тех и других тварей трудно было бы обвинить в дружеском к нам отношении, то и исход их сражения нас мало интересовал.

— Не похожа эта дырка в горе на то место, куда я думал тебя привести, — словно извиняясь, выговорил, наконец, чужак. — Знал бы, что так выйдет — уговорил бы тебя перенести нас куда-нибудь...

— Что? — удивился я. Было как-то не по себе после обвинений спутника в связях с порождениями тьмы. Так что я поймал себя на мысли, что по настоящему раз продолжению разговора.

— Да то! Тот круг из камней перед входом в эту... в это недоразумение, помнишь?

— Конечно.

— Это круг Призыва... Но если зажечь все семь знаков, стоя в середине, то можно перенестись в любое знакомое место.

— Забавно, — почему-то я сразу ему поверил. Такое иногда встречается. И в нашем лесу есть места, где древняя магия продолжает работать. Взять хотя бы ту же гору Судьбы...

— Ага, обхахочешься... Ты прости меня, ладно? Что сразу не сказал...

Я кивнул. Глупо было обижаться на врага.

— Если бы прямо сейчас была возможность перенестись куда хочешь, куда бы ты отправился? — не отставал Лонгнаф. — Куда ты действительно очень-очень хотел бы попасть?

— В Чудскую крепость конечно, — не задумываясь, сказал я. — Там мои друзья. И им пригодится моя помощь...

Сказал и тут же почувствовал, как уши наливаются теплом. Я солгал. Впервые в жизни. И что самое отвратительное — солгал врагу. Ибо едва последний звук моего лживого голоса затих в каменных лабиринтах, как я понял, почувствовал и осознал, что больше всего на свете хотел бы оказаться... где-то на далеком северо-западе. Там, где я еще не был. Там где живет удивительная девушка с глазами цвета весенней листвы и с волосами цвета спелой пшеницы. Где в горных лесах укрыты развалины альвийских поселков и тайны неведомого Черного леса.

— Принца Ратомира в Чудске нет, — оскалился Лонгнаф, в сумраке не разглядевший мои пылающие стыдом уши. — Три недели... или чуть больше... назад, ваша сборная банда взяла штурмом Аргард. И, насколько мне известно, сейчас они сидят за стенами в ожидании орды Гэсэр-хана или помощи от орейских князей.

— Хан хочет вернуть себе город? — отодвигая, пряча в самые дальние тайники души образ такой желанной и неведомой златовласки, поинтересовался я.

— Ха! Да зачем он ему нужен то? Гэсэр ненавидит города. Все, чего он хотел от Аргарда — хан уже получил. Я слышал, он велел изготовить чашу для кумыса из черепа князя Дамира. Дайда считают — это честь для павшего воина.

— Честью будет наполнить эту чашу кровью Гэсэра, — рыкнул я. — Давай спать. Завтра нужно будет пройти побольше. Может быть, найдем выход... Оказывается у меня много дел там... на границе со степью.

11

Невесомую ладошку легконогого ветерка на щеке я почувствовал сразу. И едва не закричал от восторга. Это незримое прикосновение стало посланием из какого-то другого, полузабытого, век назад оставленного за спиной мира. Еще секунду назад казалось — мы всегда шли безликими коридорами в самой глубине утробы Низамийских гор. Будто бы ничего больше и нет. Будто весь мир — это камень и дыры в нем. Бесконечный лабиринт проходов и тупиков, то вверх, то вниз. Огромных залов и узких лазов. Бездонная тьма и светящиеся клочья похожего на плесень мха. Капли с потолка, шорох крыс, ненавистная паутина, отвратительно-белые безглазые рыбы в хрустально чистых озерах и мерзкие ящерицы, охотящиеся на мерзких рыб. И наш путь. Шаг за шагом — сажень за саженью. Верста за верстой в круге слабого света от рунного шара.

— Ветер! Чуешь?! — Лонгнаф остановился и шумно втянул носом воздух.

— Конечно! — едва сдерживая ликование, воскликнул я. — Где-то рядом выход!

— Ура! — гаркнул чужак так, что звуки еще несколько минут стаей испуганных птиц метались под сводами пещеры. — Туда! Скорей!

Левая стена, которой мы традиционно придерживались, побежала назад чуть быстрее прежнего. Ее изгибы и несколько ответвлений больше нас не смущали. Ласковый незримый ориентир не дал бы нам заблудиться и в полной темноте.

— Ветер, ветер... — приговаривал следопыт на ходу. — Ветер, ветер, прими этот зов...

— Он не услышит, — посочувствовал я чужаку. — Подземелья не его стихия.

— Чего?

— Заговор твой, говорю, он не услышит.

— Эх, темнота! Это я песню вспоминаю.

— Песню о Ветре?!

— Ну, да. Вот. Слушай!

" Ветер, ветер прими этот зов,

Дай мне, друг мой, тобой надышаться!"

Заклинанью ненадобно слов,

Если с ветром рискнёшь повстречаться.

У Лонгнафа обнаружился вполне приятный, с едва ощутимой хрипотцой, голос. Впрочем, слов песни я не знал, так что на мастерство исполнения обращал внимание только несколько первых секунд.

Был он небом когда-то рождён,

Юный дух до безумья отважный,

В жизнь безудержно был он влюблён

И герой ему кланялся каждый.

Сколь развеяно было преград,

Вихрем мчался на поле сражений,

Он не ведал дороги назад,

Презирал он минуты сомнений.

Сказать, что я был потрясен — это ничего не сказать. Песня, и ритм и слова, здорово напоминала один из молитвенных гимнов лесного народа. Прямое обращение к Духу, присущее лишь Мастерам Ветра, яснее ясного подсказывало ее происхождение. И, не смотря на все это, она была совершенно мне не знакома.

Был он небом когда-то рождён,

Юный дух до безумья отважный,

В жизнь безудержно был он влюблён

И герой ему кланялся каждый.

Сколь развеяно было преград,

Вихрем мчался на поле сражений,

Он не ведал дороги назад,

Презирал он минуты сомнений.

Пламя в юных сердцах зажигал,

Силу им отдавал без остатка,

Стрелы в цель точно он направлял,

Смерть считая мгновением кратким.

Но вот окончание песни чужеземца не могло не вызвать смех:

Но однажды он преданным был

Той, что вечно любить обещала,

И о чести с тех пор позабыл,

Жара в сердце у ветра не стало.

Ураганом он в небо взлетел,

Всё, что было в пути, разоряя,

Зверем раненым выл, будто пел,

Жизнь навеки теперь проклиная.

"Ветер, ветер, прими этот зов,

Дай мне, друг мой, тобой надышаться",

Он придёт, и не трать больше слов,

Коль со смертью готов ты венчаться.

(Ветка Ветрова "Легенда о ветре").

— Грустная песня, а ты ржешь, как конь, — обиделся чужеземец. — Чего хоть смешного-то нашел?

Очень трудно смеяться набегу. Пришлось сначала перейти на шаг, а потом и вовсе остановиться. Бородатый Лонгнаф уже успел повернуться ко мне и поднять помигивающий шар повыше. Он считал, что так получится лучше рассмотреть мое лицо.

— Я не очень понял те слова, где про жар и про обещанную любовь, — я попытался смахнуть что-то блестящее с ресниц, тяжело переводя сбившееся дыхание. — И еще не очень понятно, про то, как Дух Животворящий мог проклинать Жизнь...

— Эээх, — махнул свободной от фонаря рукой чужак. — Какой же ты... Деревянный. Точно! Твердолобый, как дуб. Во-первых, эту песню моя приятельница написала... Из того, другого мира. И откуда ей знать о ваших... верованиях. А во-вторых, это же... аллегория. Очеловечивание безжизненного явления природы...

— Это Ветер что ли безжизненное явление природы? — не поверил своим ушам я. Успел уже к тому моменту убедиться, что это не слезы сверкают на глазах, а нечто в глубине пещеры искрит, отсвечивает светом рунного факела. И сколько бы ни напрягал глаза, всматриваясь во тьму, понять, определить по очертаниям, что же там скрывалось, я так и не смог. Зовущие прикосновения живого вольного ветерка тянули в другую сторону, а любопытство подначивало сделать крюк и посмотреть на поблескивающее чудо вблизи.

— Нет, ну я, конечно, понимаю, что вы, орейцы, приучены обожествлять некоторые природные проявления, но не станешь же ты утверждать, что будто ветер и впрямь живой?

— Скажи, чужеземец. Деревья — живые? — спорить не хотелось. И объяснять тоже. Ну как рассказать слепцу о сиянии солнечных бликов на воде? Особенно трудно оказалось подбирать слова, когда за спиной демона подмигивала отблесками тайна.

— Допустим.

— Ну, значит и огонь, и ветер — тоже живые.

— Ничего это не значит. Деревья — это живая природа. Огонь — это... огонь. А ветер — просто движение воздуха. Ты еще скажи, что ветер дует от того, что люди дышат...

— Да нет же! — поморщился я от его беспросветности. — Не знаю как это у вас, демонов. Но у нас люди дышат от того, что ветер дует.

Вот уж чего я точно не ожидал, так это того, что Лонгнаф вдруг весело засмеется.

— Люди дышат от того, что ветер дует. А ветер дует от того, что деревья шатаются, — расслышал я сквозь его счастливое хрюканье.

— Зря тебе танцуют дочери Духа Огня в пламени костров, чужак. Ты все равно не способен оценить их старания.

— Да уж на зрение не жалуюсь. Но никаких баб в костре сроду не видал.

Мне оставалось только хмыкнуть и пожалеть обделенное Судьбой существо. Как должно было быть одиноко человеку в мире, Великие Духи мертвы. Где молоденькие Струйки не смеются из весенних ручьев, а в кострах не танцуют Огоньки. Где Ветер не вдыхает душу в тельце новорожденного, а Сталь не поет в поединках.

— У тебя за спиной, демон, скрыто невиданное. И мне жаль тебя. Потому что, как бы ты не вертелся, как бы ни всматривался, ты этого так и не увидишь.

— Ты как проповедник из церкви, — оскалился следопыт и, заметив-таки, что я продолжаю всматриваться за тьму за его спиной, резко повернулся. Со зрением у него и вправду было все в порядке. Ибо, блестящее в темноте нечто разглядел мгновенно. И снова я не успел рассмотреть, как в руке чужака вновь образовался его страшный кривой кинжал.

— Что это?

— Я думаю, это — то самое, ради чего ты потащил меня в эту дыру.

— О!

Лонгнаф сложил ладони лодочкой, прижав рунный шарик большим пальцем. Руки вспыхнули кроваво-красным, но во тьму теперь попадало гораздо больше света. И все-таки, чтобы полностью осветить колоссальную конструкцию из старой бронзы, намертво, совершенно без зазоров вплавленную в стену, ему пришлось пройти еще десяток шагов вперед. Смачно чавкнул раздавленный походя небольшой, с ладонь, паучок, но следопыт даже не притормозил очистить заляпанную подошву. Из серого камня, блестя когда-то давно, наверняка еще до начала Истории, отполированными поверхностями, показалась потрясающе огромная, исписанная выпуклыми угловатыми, явно не альвийскими, но, тем не менее, легко читаемыми рунами, арка. К хищному, как наконечник копья, проходу в неизвестную, новую часть подземелья, вели высокие, явно не для человеческих ног, ступени. На самой нижней из них, слепяще-белый на фоне темного камня и позеленевшего от времени металла лежал человеческий скелет.

— Вооот оно! — неизвестно чему обрадовался Лонгнаф. — Вот куда я тебя вел.

— Ветер дует справа, — напомнил я следопыту. — Выход там.

— Да куда он денется. Подождет твой выход.

— Хотелось бы убедиться, — брякнул я. Нелепая получилась отговорка, но входить в явно рукотворные коридоры очень не хотелось. Любопытство, едва пискнув, оказалось тут же насмерть раздавленным набравшим силу страхом.

— Можно и так, — покладисто согласился враг. — Мало ли что. Путь для отступления нам не помешает.

Однако дальше слов дело сразу не пошло. Словно зачарованный, маленькими осторожными шажками, демон продолжал подкрадываться к ступеням.

— Может, заглянем хоть на секундочку? Одним глазком...

— Потом, — прошипел я сквозь сжатые, чтоб не стучали, зубы. — Сначала выход.

И тешил себя надеждой, что соблазнившись небом и свежим ветром, следопыт не захочет возвращаться в душную темную утробу гор.

— Неужели...

— Лонгнаф! Я иду к выходу. Ты должен идти со мной. Ты слово давал.

— Ха, — воскликнул он и улыбнулся. Но, так и не дождавшись ответной улыбки, скривился и, наконец, кивнул. — Хорошо. Ты прав. Сначала выход.

Ветерок крепчал. Страх, закамодным паучком скрылся в потаенных укрытиях певшей от восторга в предвкушении открытого неба души. Я пытался прибавить шагу, но приходилось все время подталкивать так и норовившего остановиться Лонгнафа. Зачем-то ему оказалось жизненно необходимым убедиться, что бронзовые ворота не морок и продолжают существовать на самом деле. И он так бы и прошел те две сотни шагов спиной вперед, рискуя споткнуться и переломать ноги, если бы совсем уже тугой ветер с воли не принес запахи.

Пахло влагой. Пахло сырой теплой шкурой какого-то большого зверя. Пахло свежим мясом и снегом. Совсем чуть-чуть пахло прелыми листьями, молоком, мочой, засохшей травой и пылью. И еще — тоненький ручеек, пробивший себе дорогу из-за узкой щели к свободе, был явно розовым от крови.

Даже мускулистый демон бочком смог бы протиснуться в дыру, что уж говорить обо мне. Только ни он, ни я так из подземелий и не вышли. Здоровенная низамийская горная львица — кошка величиной с быка — оказалась совершенно не гостеприимной особой. Едва Лонгнаф сунул руку с шариком в пролом, как навстречу, с низким, утробным рычанием, рванулся разъяренный вторжением зверь. Огромные, с кулак, желтые полыхающие глаза на миг сверкнули в лазе и тут же сменились не менее огромной лапой с растопыренными кинжалами когтей.

Чужеземец отлетел от прохода к небу словно его конь лягнул. Все случилось настолько неожиданно, что даже зачарованные ножи не успели образоваться в руках. Падая, враг сбил меня с ног, и я не помню точно, как поднялся. И как бежали от логова чудовища к ужасной арке. И почему мне даже не пришло в голову вытащить из-за пояса меч...

— У нее там котята, — уверенно заявил чужак, когда мы устало уселись на первую ступеньку, ведущую к подземным чертогам. — Вот бы добыть себе одного!

Он не переставал меня удивлять, этот пришелец из другого мира. Ну разве это не забавно — едва сумев сбежать от бьющейся в ярости о камни львицы, мечтать о приручении котенка величиной с взрослую собаку!? Где уж мне было сдержать смех, который Лонгнаф с готовностью поддержал.

Так мы и сидели. На каменных ступенях. Рядом со скелетом неведомого человека. В двух шагах от циклопического размера бронзовой арки. Прямо под надписью древними соркскими рунами, которая гласила: "Склони голову, презренный человечек, пред величием Чертогов Ярости. Смирись, годный лишь в пищу для Богорожденного народа". Это кем нужно быть, чтоб написать на воротах скотобойни: "Смирись, корова. Тебя зажарят на ужин"?