Родилась она вообще-то в Канаде. Так уж вышло. На заводе её близняшки-соседки все рассуждали — повезет ли им попасть в роту Почетного Караула, где они смогут лицезреть первых лиц мира... А первые лица мира смогут, между прочим, лицезреть их. Или наоборот — попадут в учебку, где новобранцы будут измываться над безответным металлом. Кто-то из них, покряхтывая пусть и переплавленным, но сохранившим память металлом, и вовсе мечтал о тихом складе на севере, где можно будет пролежать в штабеле, покрываясь ржавчинкой, до следующей переплавки. Каждому хотелось своего — и та же генетическая память металла будила у новенькой SMLE Mk III* какие-то неясные образы — глубокие канавы наполненные грязью, грохот взрывов, оскаленные рожи и клубы зелено-желтого газа... Винтовка не хотела в почетный караул или на склад. Она хотела воевать. Почему-то ей хотелось воевать не здесь, а за океаном, хотя, наверное, она и сама не очень знала, что такое — океан. Она еще помнила, что там, за океаном — Европа.

Вскоре новенькие винтовки погрузили в ящики, и они отправились в долгое путешествие. По шуму волн и качке винтовка догадалась — это и есть тот самый "океан" (в ней ведь была и частичка металла старого парохода). Мечты сбывались... наверное?

Когда ящик вскрыли, разочарованию винтовки не было предела. Это была вовсе не Европа! Это была, мать ее, Австралия! Какого, спрашивается, дьявола?! И с кем ей тут воевать? Да и кто ею будет воевать — этот лопоухий здоровяк, которому ее вручили? Да он ведь даже не понимает, зачем ему нужен прицел! Ну, хоть чистит прилежно, не жалея масла...

Потянулись дни службы. Винтовка привыкла к своему лопоухому Дику, который отказался не таким уж и плохим хозяином. Впрочем, вскоре она должна была с ним расстаться — тот не раз обсуждал с товарищами скорое увольнение.

А потом началась война, и винтовка вместе с Диком уплыла еще за один океан. Это, к сожалению, снова была не Европа — и даже, наверное, хуже, чем Австралия. Это была Африка. Дику, кстати такая перемена тоже отчего-то совсем не понравилась. Винтовка как-то уже обжилась в мирной жизни и потому воевать ее совсем не тянуло. Но кто бы ее спрашивал? Жара днем, холод ночью, мерзкий песок, так и норовивший затереть и заклинить механизм, редкие перестрелки и еще более редкая чистка... Кончилось все как-то несуразно — из-за горизонта прилетел тяжелый снаряд, и Дика увезли в госпиталь с осколками в животе и перебитой ногой. А винтовку оттерли от крови... и отправили на полевой склад.

Что происходило вокруг потом — она толком не знала. Гремели взрывы, от которых тряслась земля, рычали неподалеку моторы. Иногда слышалась незнакомая речь, потом снова родной английский, временами правда с ужасным американским акцентом. Потом надолго о винтовке забыли, лишь изредка осматривали при очередной ревизии склада.

Так прошло несколько лет, и однажды ночью винтовку... украли! Она была крайне возмущена, но что может сделать оружие, если в нем нет патронов, да и ударник спустить некому?! С другой стороны, подумалось ей — может, оно и к лучшему? А то на складе все же как-то скучновато... А может, все же — в Европу?!

Оказалось — и теперь не в Европу. Носатые курчавые люди решили устроить себе свое государство, а не менее носатые и курчавые, но говорившие на другом языке и верившие в других богов — категорически этого не хотели. Конечно, это вылилось в войну, но войну очень и очень странную... а уж какие соседи и соседки у винтовки на этой войне были! Вот уж где она наслушалась всяких историй... и в Европу ей вовсе расхотелось. Да и постарела она, и микротрещинка в основании одного из боевых упоров все сильнее давала себя знать, и пошедший мелкими пока раковинами патронник все чаще норовил прихватить гильзу... Пора бы и на покой, думала винтовка.

Впрочем, на покой она отправилась не скоро, еще десятка полтора лет она исправно несла свою службу — правда, в тылу, и даже на стрельбах была всего пару раз. А потом — жар печи и надежды на новую жизнь. Может, в ней она все же попадет в Европу?

Пулемет Максим Ижевского завода.

Максим с самого рождения знал себе цену. Его металл был новым, только что из руды — и потому он не мучился воспоминаниями. Но металла в нем было столько, что и дураку понятно — солидный аппарат! Когда же его отстреливали в заводском тире — то Максим возгордился собой невероятно, еще окончательно не осознавая — уже чуял свою скрытую мощь.

Далее была служба, много разных и очень непохожих людей обслуживали пулемет и стреляли из него — но уход он получал вполне достойный. Конечно, не совсем так, как положено по "Наставлениям"... но все же уход был, и своих хозяев Максим не подводил.

Однажды его по зиме увезли в какие-то красивые места, где между высоких заснеженных сосен повсюду были раскиданы огромные валуны. Максим своим расчетом был надежно установлен на позицию между этих валунов, прикрыт сверху дохленьким накатиком из бревнышек, и впервые увидел зрачком ствола не фанерные мишени на стрельбище, а каких-то солдат в чужой форме. Еще толком не понимая, что это его первый настоящий бой, Максим, повинуясь воле наводчика, выплюнул в сторону врагов длинную очередь, и радостно заклокотал вскипевшей в кожухе водой — он ПОПАЛ! Фигурки повалились в снег все до единой, но Максим знал — несколько из них уже точно не встанут! А с остальными, если наводчик не оплошает... нет, он же не понимает, как надо! Ну что за деревенский увалень! Кирюша, мать твою так, ну поправь ты прицел! Но наводчик не слышал Максима, всаживая очередь за очередью поверх залегших белофиннов. Фыркнув пароотводом, Максим подпрыгнул от отдачи и исправил наводку. Вот так, теперь еще несколько врагов никогда больше не встанут... Дикая радость охватила Максима — так, что он даже не почувствовал, как вражья пуля пробила ему навылет кожух, шлепнув бессильно в щиток. Зато заметил это наводчик, тут же прервав стрельбу. От возмущения Максим даже подумывал — а не воспламенить ли раскаленным стволом патрон в патроннике? Ему очень хотелось продолжить убивать врагов. И только чуть остыв, он почувствовал, как что-то горячее течет по станку. Первый бой обернулся и первым ранением.

Пробоину Максиму залатали в мастерской довольно быстро, и теперь он смотрел на своих собратьев и вовсе с высока. Кирюха, кстати, на других пулеметчиков — тоже. С рыжим толстым Кирюхой Максим не расставался еще долго, дойдя до Выборга, но потом Кирюху сменил щуплый Василий, куда более сообразительный, но ленивый. Максим его не любил — чистил тот его редко, масло жалел, обихаживал скупо и только когда начальство грозило проверкой. Правда, стрелял он хорошо — даже благодарность они с Максимом получили. А еще Василий приучал своего второго номера — вечно жующего что-то грузного татарина обращению с пулеметом. Это было просто ужасно — татарин, кажется, мог сломать все, что попадется ему в руки, даже болванку бронебойного снаряда. Был он туп и непонятлив, науку выставления прицела отказывался понимать в корне, хорошо хоть ленту набивал ровно и подавал исправно, а постреляв сам — исполнился непонятного уважения к Максиму. И теперь Максим был всегда накрыт плащ-палаткой Акбая, и воду ему тот менял, словно коню, под насмешки Василия.

Летним днем Василий с Акбаем прибежали за Максимом в каком-то незнакомом состоянии. Они были встревожены и злы, за спиной Акбая болталась винтовка со штыком, на поясе были подсумки, и оба они вполголоса ругали на обеих языках какого-то "Гитлера". Кто это такой, Максим не знал, но отчего-то сразу проникся к нему лютой ненавистью, и очень возжелал увидеть того на директрисе. Соседям по роте, такому же как он станкачу, разве молоденькому с нецарапанной краской, и заносчивому Дегтяреву, Максим поведал вечером, что такое война, и как им следует себя вести. Щенок восторженно внимал, а Дегтярев иронично позванивал пружиной в магазине.

Первый бой на этой войне Максим принял довольно необычно для него — на учениях ему приходилось изготавливаться для стрельбы по воздушным целям, но стрелять — еще ни разу. Отчего-то цель — кривокрылый угловатый самолет с крестами — сходу показался ему омерзительным... и опасным. Максим успел подумать — может это и есть тот самый "Гитлер"? И выпустил в сторону приближающегося самолета длинную очередь трассирующих пуль. Собственно, бой на этом и закончился — самолет беспрепятственно улетел, не причинив никому вреда, а Максим затаил неприязнь ко всему летающему.

Дальше потянулась обычная боевая жизнь — Максим снова, как когда-то на финской, приходил в ярость, видя стволом серо-зеленые фигурки, все надеясь, что где-то среди них тот самый "Гитлер", фырчал перегретым паром, жадно поглощал ленту за лентой... Он уже считал себя немолодым, и не стал бы хвастаться — но за своей железной душой имел не один десяток навсегда уложенных на землю и снег врагов. Зимой их часть вывели ненадолго в тыл — и Максима впервые с рождения разобрали до винтика, выкупав в керосине, протерев, собрав и смазав. Блаженно жмурясь, Максим Иванович, как назвал его мастер-оружейник, принимал это как должное — заслужил. И еще заслужит! Настроение немного портили только собиравшиеся в углу мастерской для чтения газеты солдаты. Расходились они хмурые и невеселые, и Максим слышал непонятные фразы: "Давит, сволочь!" и "К Волге, гад, рвется...". Кто рвется, и что это за "Волга" Максим не знал. Может, это опять тот самый "Гитлер", мать его в душу, как любил выражаться Василий, рвется к неведомой "Волге"? Но зачем? И, если это он рвется — отчего же Максим стоит здесь, а не у той самой "Волги" — он бы с радостью встретил рвущегося... если только, конечно, тот не на танке. Танки Максим не любил, с тех пор, как увидел раздавленного молодого соседа. Впрочем, минометы, пушки и самолеты он тоже не любил. А вот пехоту...

...Перед этим боем внутри железной души Максима было как-то неспокойно. Третьи сутки они отступали, причем солдат после каждого боя оставалось все меньше, Василий все скупее сыпал очередями, воду в кожухе давно никто не менял — откуда в жаркой степи вода? И вот — какая-то балочка, поросшая убогим кустарником, примчавшийся на броневичке командир, приказ, и обустройство наспех позиции. И томительное ожидание...

... Третью ленту Василий расстреливал уже совсем скупыми, короткими очередями. Первые две он экономить не стал — больно уж удачно подставились вражеские пехотинцы, першие в атаку на остатки роты. Вот им во фланг и вкатил Максим со всей своей пролетарской ненавистью. Оставалось еще пол-ленты, когда вдруг по щитку звонко простучала чужая очередь, а Василий вдруг охнул, и завалился прямо на короб Максиму. "Неужели опять пробили кожух? Где же здесь они найдут мастерскую?" — подумал Максим, снова ощущая, как что-то горячее стекает на станок. Вот только текло отчего-то не спереди щитка, а за ним. А потом Акбай, взревев кабаном, откинул в сторону тело Василия, и, грубо схватив Максима за рукоятки, начал поливать огнем вскочившие было серые фигурки. Морщась от такого отношения, Максим все же постарался посылать пули поточнее, насколько мог — он уже понял, что лилось на станок, и четко осознал — этот его бой — последний. К сожалению, лента кончилась слишком быстро, и тут же затрещали выстрелы врагов. Акбай, взвыв, откинулся на спину, брызгая горячим на Максим. Пулемет лишь виновато фыркнул перегретым кожухом — он уже ничего не мог сделать. Ему было тоскливо — очень не хотелось попасть в плен. И он был благодарен Акбаю, который, прерывисто дыша,с размаху стукнул о короб огромной кастрюлеобразной гранатой.

...Полсотни лет спустя по искореженным остаткам Максима стукнула лопата. Изуродованный пулемет подслеповато щурился на ставший уже непривычным белый свет. Какие-то люди ходили вокруг, и зачем-то собирали в мешки кости Василия и Акбая. "Грустно, — подумал Максим, — Я привык к моему расчету, привык, что мы всегда вместе..."

Они и сейчас вместе — над братской могилой, где лежат все тридцать четыре неопознанных бойца их роты, стоит памятник, сваренный из стволов винтовок и остатков двух пулеметов — старого Максима и заносчивого Дегтярева.

Карабин Маузер 98к

Маузер родился в Руре, в огромной плавильной печи. Потом его долго и старательно ковали, выпиливали, точили, нарезали и еще полусотней всяческих способов изготавливали. Маузер был не слишком сентиментален и, прямо скажем, не стремился блеснуть умом. Он был солдат. Его отец был солдат. И дед их был солдат. И все служили Кайзеру. И Кайзер думал за них. А он служит Фюреру — и Фюрер думает за него. Маузер был педантичен и сух. Стрелял точно, штык на нем не болтался, ремень не скрипел. Хозяева у него менялись часто — солдаты то и дело становились фельдфебелями, а на их место приходили новые. Три первых года своей жизни Маузер провел в постоянных караулах, стрельбах, штыковых упражнениях и в маршах на плече пехотинца. В общем-то, он был доволен такой жизнью, и на вопросы соседей, ночью, в оружейке, отвечал не слишком искренне. Те спрашивали — хочет ли он воевать? Маузер не хотел воевать. Его вполне устраивали маневры и учения. Почему-то он не любил войну... и даже боялся ее. Наверное, у соседей партия металла была помоложе, а то и вовсе новая — то-то такие жизнерадостные щенята, в бой рвутся. А Маузер не рвется. Нет, он солдат, и не его дело решать, конечно. Фюрер прикажет — пойдем все в бой. Зиг хайль!

В бой пришлось идти в осенний нежаркий день. Самое смешное, что Маузер увидел у солдат противника — точно таких же маузеров, как он сам. Ну, практически таких же. И свист их пуль выдавал, что стреляют они точно таким же патроном. Одеты, конечно, иначе, чем его хозяин, белобрысый Вилли. Но об этом думать не надо. Надо стрелять и попадать точно. Маузер старался, и два раза за всю польскую кампанию он наверняка попал.

Потом была Франция, где и пострелять-то пришлось совсем немного, потом какие-то горные страны, названия которых Маузеру ничего не говорили вообще. Тут стрелять пришлось много, и наверное — даже попадать, но в этом сам Маузер не был уверен, так как стреляли чаще в темноте да по кустам. Под финал всего этого непотребства Вилли схлопотал дурную пулю в грудь, и уехал в госпиталь. А Маузер перешел в руки новобранца Эрнста, высокого неразговорчивого брюнета с лошадиной мордой.

..Июньским утром, в неплотном сыром тумане, расходящимся от реки, Маузер терпеливо ждал сигнала атаки. Ему не нравилось настроение Эрнста — кажется тот... боялся? Какая чушь — впереди всего лишь варварская Россия, и после успехов Фюрера на прочих фронтах — разве можно сомневаться в его гении? Русский колосс на глиняных ногах рухнет под первыми же ударами. А потом — мир. Огромные территории и богатства... В оружейке один старый маузер рассказывал им о времени оккупации южной русской провинции в восемнадцатом году... Жирные земли, простор, богатые недра! Правда, на вопрос — отчего же эта земля не осталась германской — ветеран начал ругаться и велел всем сосункам заткнуть пасть.

...Генрих был уже шестым владельцем Маузера. Эрнста убило осколком под Вязьмой, Йозеф получил пулю в живот под Москвой. Еще двое обозников поочередно погибли под налетами "бетонных самолетов" — дьявольского порождения проклятых большевиков. За солдат этих обозников Маузер не считал, и даже имен их не запомнил. И вот теперь этот крепкий парень с рунами на петлицах крепко сжимает цевье, готовясь встретить русскую атаку. Плохо будет, если эти варвары дойдут до окопов — рукопашные Маузер не любил. Однажды это закончилось долгим оттиранием приклада от крови и еще чего-то не менее мерзкого, другой раз едва не сломалась о край вражеской каски шейка приклада. Все же — стрелять это как-то лучше. Он же винтовка, а не копье или дубина! Поди, объясни это эти русским дикарям. Впрочем, Генрих тоже хочет жить, и полный магазин патронов, несомненно, использует по назначению, вот только — поможет ли это?

123

↓ Содержание ↓