Жизнь замечательных... ружей

Британская винтовка Энфилда.

Родилась она вообще-то в Канаде. Так уж вышло. На заводе её близняшки-соседки все рассуждали — повезет ли им попасть в роту Почетного Караула, где они смогут лицезреть первых лиц мира... А первые лица мира смогут, между прочим, лицезреть их. Или наоборот — попадут в учебку, где новобранцы будут измываться над безответным металлом. Кто-то из них, покряхтывая пусть и переплавленным, но сохранившим память металлом, и вовсе мечтал о тихом складе на севере, где можно будет пролежать в штабеле, покрываясь ржавчинкой, до следующей переплавки. Каждому хотелось своего — и та же генетическая память металла будила у новенькой SMLE Mk III* какие-то неясные образы — глубокие канавы наполненные грязью, грохот взрывов, оскаленные рожи и клубы зелено-желтого газа... Винтовка не хотела в почетный караул или на склад. Она хотела воевать. Почему-то ей хотелось воевать не здесь, а за океаном, хотя, наверное, она и сама не очень знала, что такое — океан. Она еще помнила, что там, за океаном — Европа.

Вскоре новенькие винтовки погрузили в ящики, и они отправились в долгое путешествие. По шуму волн и качке винтовка догадалась — это и есть тот самый "океан" (в ней ведь была и частичка металла старого парохода). Мечты сбывались... наверное?

Когда ящик вскрыли, разочарованию винтовки не было предела. Это была вовсе не Европа! Это была, мать ее, Австралия! Какого, спрашивается, дьявола?! И с кем ей тут воевать? Да и кто ею будет воевать — этот лопоухий здоровяк, которому ее вручили? Да он ведь даже не понимает, зачем ему нужен прицел! Ну, хоть чистит прилежно, не жалея масла...

Потянулись дни службы. Винтовка привыкла к своему лопоухому Дику, который отказался не таким уж и плохим хозяином. Впрочем, вскоре она должна была с ним расстаться — тот не раз обсуждал с товарищами скорое увольнение.

А потом началась война, и винтовка вместе с Диком уплыла еще за один океан. Это, к сожалению, снова была не Европа — и даже, наверное, хуже, чем Австралия. Это была Африка. Дику, кстати такая перемена тоже отчего-то совсем не понравилась. Винтовка как-то уже обжилась в мирной жизни и потому воевать ее совсем не тянуло. Но кто бы ее спрашивал? Жара днем, холод ночью, мерзкий песок, так и норовивший затереть и заклинить механизм, редкие перестрелки и еще более редкая чистка... Кончилось все как-то несуразно — из-за горизонта прилетел тяжелый снаряд, и Дика увезли в госпиталь с осколками в животе и перебитой ногой. А винтовку оттерли от крови... и отправили на полевой склад.

Что происходило вокруг потом — она толком не знала. Гремели взрывы, от которых тряслась земля, рычали неподалеку моторы. Иногда слышалась незнакомая речь, потом снова родной английский, временами правда с ужасным американским акцентом. Потом надолго о винтовке забыли, лишь изредка осматривали при очередной ревизии склада.

Так прошло несколько лет, и однажды ночью винтовку... украли! Она была крайне возмущена, но что может сделать оружие, если в нем нет патронов, да и ударник спустить некому?! С другой стороны, подумалось ей — может, оно и к лучшему? А то на складе все же как-то скучновато... А может, все же — в Европу?!

Оказалось — и теперь не в Европу. Носатые курчавые люди решили устроить себе свое государство, а не менее носатые и курчавые, но говорившие на другом языке и верившие в других богов — категорически этого не хотели. Конечно, это вылилось в войну, но войну очень и очень странную... а уж какие соседи и соседки у винтовки на этой войне были! Вот уж где она наслушалась всяких историй... и в Европу ей вовсе расхотелось. Да и постарела она, и микротрещинка в основании одного из боевых упоров все сильнее давала себя знать, и пошедший мелкими пока раковинами патронник все чаще норовил прихватить гильзу... Пора бы и на покой, думала винтовка.

Впрочем, на покой она отправилась не скоро, еще десятка полтора лет она исправно несла свою службу — правда, в тылу, и даже на стрельбах была всего пару раз. А потом — жар печи и надежды на новую жизнь. Может, в ней она все же попадет в Европу?

Пулемет Максим Ижевского завода.

Максим с самого рождения знал себе цену. Его металл был новым, только что из руды — и потому он не мучился воспоминаниями. Но металла в нем было столько, что и дураку понятно — солидный аппарат! Когда же его отстреливали в заводском тире — то Максим возгордился собой невероятно, еще окончательно не осознавая — уже чуял свою скрытую мощь.

Далее была служба, много разных и очень непохожих людей обслуживали пулемет и стреляли из него — но уход он получал вполне достойный. Конечно, не совсем так, как положено по "Наставлениям"... но все же уход был, и своих хозяев Максим не подводил.

Однажды его по зиме увезли в какие-то красивые места, где между высоких заснеженных сосен повсюду были раскиданы огромные валуны. Максим своим расчетом был надежно установлен на позицию между этих валунов, прикрыт сверху дохленьким накатиком из бревнышек, и впервые увидел зрачком ствола не фанерные мишени на стрельбище, а каких-то солдат в чужой форме. Еще толком не понимая, что это его первый настоящий бой, Максим, повинуясь воле наводчика, выплюнул в сторону врагов длинную очередь, и радостно заклокотал вскипевшей в кожухе водой — он ПОПАЛ! Фигурки повалились в снег все до единой, но Максим знал — несколько из них уже точно не встанут! А с остальными, если наводчик не оплошает... нет, он же не понимает, как надо! Ну что за деревенский увалень! Кирюша, мать твою так, ну поправь ты прицел! Но наводчик не слышал Максима, всаживая очередь за очередью поверх залегших белофиннов. Фыркнув пароотводом, Максим подпрыгнул от отдачи и исправил наводку. Вот так, теперь еще несколько врагов никогда больше не встанут... Дикая радость охватила Максима — так, что он даже не почувствовал, как вражья пуля пробила ему навылет кожух, шлепнув бессильно в щиток. Зато заметил это наводчик, тут же прервав стрельбу. От возмущения Максим даже подумывал — а не воспламенить ли раскаленным стволом патрон в патроннике? Ему очень хотелось продолжить убивать врагов. И только чуть остыв, он почувствовал, как что-то горячее течет по станку. Первый бой обернулся и первым ранением.

Пробоину Максиму залатали в мастерской довольно быстро, и теперь он смотрел на своих собратьев и вовсе с высока. Кирюха, кстати, на других пулеметчиков — тоже. С рыжим толстым Кирюхой Максим не расставался еще долго, дойдя до Выборга, но потом Кирюху сменил щуплый Василий, куда более сообразительный, но ленивый. Максим его не любил — чистил тот его редко, масло жалел, обихаживал скупо и только когда начальство грозило проверкой. Правда, стрелял он хорошо — даже благодарность они с Максимом получили. А еще Василий приучал своего второго номера — вечно жующего что-то грузного татарина обращению с пулеметом. Это было просто ужасно — татарин, кажется, мог сломать все, что попадется ему в руки, даже болванку бронебойного снаряда. Был он туп и непонятлив, науку выставления прицела отказывался понимать в корне, хорошо хоть ленту набивал ровно и подавал исправно, а постреляв сам — исполнился непонятного уважения к Максиму. И теперь Максим был всегда накрыт плащ-палаткой Акбая, и воду ему тот менял, словно коню, под насмешки Василия.

Летним днем Василий с Акбаем прибежали за Максимом в каком-то незнакомом состоянии. Они были встревожены и злы, за спиной Акбая болталась винтовка со штыком, на поясе были подсумки, и оба они вполголоса ругали на обеих языках какого-то "Гитлера". Кто это такой, Максим не знал, но отчего-то сразу проникся к нему лютой ненавистью, и очень возжелал увидеть того на директрисе. Соседям по роте, такому же как он станкачу, разве молоденькому с нецарапанной краской, и заносчивому Дегтяреву, Максим поведал вечером, что такое война, и как им следует себя вести. Щенок восторженно внимал, а Дегтярев иронично позванивал пружиной в магазине.

Первый бой на этой войне Максим принял довольно необычно для него — на учениях ему приходилось изготавливаться для стрельбы по воздушным целям, но стрелять — еще ни разу. Отчего-то цель — кривокрылый угловатый самолет с крестами — сходу показался ему омерзительным... и опасным. Максим успел подумать — может это и есть тот самый "Гитлер"? И выпустил в сторону приближающегося самолета длинную очередь трассирующих пуль. Собственно, бой на этом и закончился — самолет беспрепятственно улетел, не причинив никому вреда, а Максим затаил неприязнь ко всему летающему.

Дальше потянулась обычная боевая жизнь — Максим снова, как когда-то на финской, приходил в ярость, видя стволом серо-зеленые фигурки, все надеясь, что где-то среди них тот самый "Гитлер", фырчал перегретым паром, жадно поглощал ленту за лентой... Он уже считал себя немолодым, и не стал бы хвастаться — но за своей железной душой имел не один десяток навсегда уложенных на землю и снег врагов. Зимой их часть вывели ненадолго в тыл — и Максима впервые с рождения разобрали до винтика, выкупав в керосине, протерев, собрав и смазав. Блаженно жмурясь, Максим Иванович, как назвал его мастер-оружейник, принимал это как должное — заслужил. И еще заслужит! Настроение немного портили только собиравшиеся в углу мастерской для чтения газеты солдаты. Расходились они хмурые и невеселые, и Максим слышал непонятные фразы: "Давит, сволочь!" и "К Волге, гад, рвется...". Кто рвется, и что это за "Волга" Максим не знал. Может, это опять тот самый "Гитлер", мать его в душу, как любил выражаться Василий, рвется к неведомой "Волге"? Но зачем? И, если это он рвется — отчего же Максим стоит здесь, а не у той самой "Волги" — он бы с радостью встретил рвущегося... если только, конечно, тот не на танке. Танки Максим не любил, с тех пор, как увидел раздавленного молодого соседа. Впрочем, минометы, пушки и самолеты он тоже не любил. А вот пехоту...

...Перед этим боем внутри железной души Максима было как-то неспокойно. Третьи сутки они отступали, причем солдат после каждого боя оставалось все меньше, Василий все скупее сыпал очередями, воду в кожухе давно никто не менял — откуда в жаркой степи вода? И вот — какая-то балочка, поросшая убогим кустарником, примчавшийся на броневичке командир, приказ, и обустройство наспех позиции. И томительное ожидание...

... Третью ленту Василий расстреливал уже совсем скупыми, короткими очередями. Первые две он экономить не стал — больно уж удачно подставились вражеские пехотинцы, першие в атаку на остатки роты. Вот им во фланг и вкатил Максим со всей своей пролетарской ненавистью. Оставалось еще пол-ленты, когда вдруг по щитку звонко простучала чужая очередь, а Василий вдруг охнул, и завалился прямо на короб Максиму. "Неужели опять пробили кожух? Где же здесь они найдут мастерскую?" — подумал Максим, снова ощущая, как что-то горячее стекает на станок. Вот только текло отчего-то не спереди щитка, а за ним. А потом Акбай, взревев кабаном, откинул в сторону тело Василия, и, грубо схватив Максима за рукоятки, начал поливать огнем вскочившие было серые фигурки. Морщась от такого отношения, Максим все же постарался посылать пули поточнее, насколько мог — он уже понял, что лилось на станок, и четко осознал — этот его бой — последний. К сожалению, лента кончилась слишком быстро, и тут же затрещали выстрелы врагов. Акбай, взвыв, откинулся на спину, брызгая горячим на Максим. Пулемет лишь виновато фыркнул перегретым кожухом — он уже ничего не мог сделать. Ему было тоскливо — очень не хотелось попасть в плен. И он был благодарен Акбаю, который, прерывисто дыша,с размаху стукнул о короб огромной кастрюлеобразной гранатой.

...Полсотни лет спустя по искореженным остаткам Максима стукнула лопата. Изуродованный пулемет подслеповато щурился на ставший уже непривычным белый свет. Какие-то люди ходили вокруг, и зачем-то собирали в мешки кости Василия и Акбая. "Грустно, — подумал Максим, — Я привык к моему расчету, привык, что мы всегда вместе..."

Они и сейчас вместе — над братской могилой, где лежат все тридцать четыре неопознанных бойца их роты, стоит памятник, сваренный из стволов винтовок и остатков двух пулеметов — старого Максима и заносчивого Дегтярева.

Карабин Маузер 98к

Маузер родился в Руре, в огромной плавильной печи. Потом его долго и старательно ковали, выпиливали, точили, нарезали и еще полусотней всяческих способов изготавливали. Маузер был не слишком сентиментален и, прямо скажем, не стремился блеснуть умом. Он был солдат. Его отец был солдат. И дед их был солдат. И все служили Кайзеру. И Кайзер думал за них. А он служит Фюреру — и Фюрер думает за него. Маузер был педантичен и сух. Стрелял точно, штык на нем не болтался, ремень не скрипел. Хозяева у него менялись часто — солдаты то и дело становились фельдфебелями, а на их место приходили новые. Три первых года своей жизни Маузер провел в постоянных караулах, стрельбах, штыковых упражнениях и в маршах на плече пехотинца. В общем-то, он был доволен такой жизнью, и на вопросы соседей, ночью, в оружейке, отвечал не слишком искренне. Те спрашивали — хочет ли он воевать? Маузер не хотел воевать. Его вполне устраивали маневры и учения. Почему-то он не любил войну... и даже боялся ее. Наверное, у соседей партия металла была помоложе, а то и вовсе новая — то-то такие жизнерадостные щенята, в бой рвутся. А Маузер не рвется. Нет, он солдат, и не его дело решать, конечно. Фюрер прикажет — пойдем все в бой. Зиг хайль!

В бой пришлось идти в осенний нежаркий день. Самое смешное, что Маузер увидел у солдат противника — точно таких же маузеров, как он сам. Ну, практически таких же. И свист их пуль выдавал, что стреляют они точно таким же патроном. Одеты, конечно, иначе, чем его хозяин, белобрысый Вилли. Но об этом думать не надо. Надо стрелять и попадать точно. Маузер старался, и два раза за всю польскую кампанию он наверняка попал.

Потом была Франция, где и пострелять-то пришлось совсем немного, потом какие-то горные страны, названия которых Маузеру ничего не говорили вообще. Тут стрелять пришлось много, и наверное — даже попадать, но в этом сам Маузер не был уверен, так как стреляли чаще в темноте да по кустам. Под финал всего этого непотребства Вилли схлопотал дурную пулю в грудь, и уехал в госпиталь. А Маузер перешел в руки новобранца Эрнста, высокого неразговорчивого брюнета с лошадиной мордой.

..Июньским утром, в неплотном сыром тумане, расходящимся от реки, Маузер терпеливо ждал сигнала атаки. Ему не нравилось настроение Эрнста — кажется тот... боялся? Какая чушь — впереди всего лишь варварская Россия, и после успехов Фюрера на прочих фронтах — разве можно сомневаться в его гении? Русский колосс на глиняных ногах рухнет под первыми же ударами. А потом — мир. Огромные территории и богатства... В оружейке один старый маузер рассказывал им о времени оккупации южной русской провинции в восемнадцатом году... Жирные земли, простор, богатые недра! Правда, на вопрос — отчего же эта земля не осталась германской — ветеран начал ругаться и велел всем сосункам заткнуть пасть.

...Генрих был уже шестым владельцем Маузера. Эрнста убило осколком под Вязьмой, Йозеф получил пулю в живот под Москвой. Еще двое обозников поочередно погибли под налетами "бетонных самолетов" — дьявольского порождения проклятых большевиков. За солдат этих обозников Маузер не считал, и даже имен их не запомнил. И вот теперь этот крепкий парень с рунами на петлицах крепко сжимает цевье, готовясь встретить русскую атаку. Плохо будет, если эти варвары дойдут до окопов — рукопашные Маузер не любил. Однажды это закончилось долгим оттиранием приклада от крови и еще чего-то не менее мерзкого, другой раз едва не сломалась о край вражеской каски шейка приклада. Все же — стрелять это как-то лучше. Он же винтовка, а не копье или дубина! Поди, объясни это эти русским дикарям. Впрочем, Генрих тоже хочет жить, и полный магазин патронов, несомненно, использует по назначению, вот только — поможет ли это?

Не помогло. Двоих азиатов в ватниках Маузер свалил пулями посреди сельской улочки, а вот остальные выстрелы вреда врагу не нанесли. Генрих, скотина, ты бы хоть немного целился! Что, обойма?! Идиот, ты же не успеешь! О, майн Гот, какой же идиот... Генрих бы успел, Маузер старался ему помочь, как только мог — но вот чешская обойма военного выпуска, в отличие от довоенных, немецких — выбрасываться затвором никак не хотела, заклинившись намертво. Свинячье дерьмо, они уже здесь!

Удар по вражескому штыку, выпад, укол, вскрик боли, но недостаточно, всего лишь кольнул... Взмах приклада... Ну что же ты так! Получив удар ногой, Генрих едва не упал, крепко приложив Маузер о камни. Ничего, вот на ватнике выступает свежая кровь, сейчас мы добьем этого узкоглазого кочевника... Взмах, отбив. Выпад... Ай! Что-то пребольно чиркнуло по накладке ствола, оставляя глубокую отвратительную царапину, и хватка Генриха вдруг ослабла... Скотина баварская, что ты делаешь? Куда?! Но Генрих словно не слышал Маузера, выронив его прямо в грязный, истоптанный снег...

Потянулись долгие годы плена. Сначала его таскали с места на место, но потом он накрепко попал на склад. С Маузера сняли затвор, и в таком виде он пролежал столько времени, что и сам потерял ему счет. Чем окончилась война он точно не знал, да и знать не хотел. И так все понятно — оружие победителей не лежит десятками лет на складах побежденных. Маузер с тоской вспоминал жар плавильной печи. Он хотел просто умереть и исчезнуть.

А потом пришли люди, взяли его, и начали издеваться. Они поставили в Маузер какой-то другой затвор — от чешского маузера, что не добавило хорошего настроения — чехов Маузер не любил. Но еще хуже было то, что они вывернули и унесли его ствол! Это было гадко и позорно. Маузер мечтал только об одном — скорее в печь. Но издевательства продолжались. Ему принесли и поставили новый ствол — и Маузер с ужасом узнал, что это русский ствол, сделанный русскими и в России! ...Нет, качество и металла и самого ствола были ничуть... да что там, гораздо лучше, чем его прежний ствол. Но калибр! Вместо нордического семь-девяносто два на пятьдесят семь миллиметров — какие-то семь-шестьдесят два на пятьдесят один! Что это за патрон вообще такой?! На треть меньшей мощности! Зачем, почему и за что ему такое?!

Маузер решил отомстить. Для начала он, язвительно ухмыльнувшись, надтреснул пружину отражателя. А потом...посмотрим. Проверим, насколько этот русский ствол крепок. Варвары не могли сделать все хорошо...

В магазине он пролежал довольно долго, но потом его все же купили. Новый владелец, вопреки ожиданиям Маузера, решившего, что его покупают для продолжения издевательств, ничуть не огорчился сломанной пружине, заменив ее, да и в остальном старательно обихаживал старый карабин. Даже приобрел и установил потерянный вместе со старым стволом намушник. Да и новый патрон оказался не столь и плох. "В конце-концов, я не молод — рассуждал Маузер — И может, так вовсе и не столь плохо выходит. В конце-концов — в печь-то я всегда успею!"

Немного его напрягала лишь неразговорчивая соседка по сейфу. Там стояла винтовка Мосина, на семь лет младше Маузера... и ввиду его давнего одиночества — в общем-то довольно привлекательная барышня... Вот только общения не вышло никакого, даже ремнем в сейфе прикоснуться не дала, язвительно вопросив, откуда у Маузера такая шикарная царапина на ствольной накладке? Маузер смутился и более к соседке не приставал.

Полуавтоматическая винтовка АР-15 калибра .223

Арка была модницей. Она любила всякие аксессуары, хорошие чистящие средства и прозрачные магазины. Воспоминаниями она не страдала, хотя и был в ней металл от самолетов и подлодок — но слишком много раз он был переплавлен, да и пластика в ней было многовато. Арка никогда не воевала и не стремилась воевать. Она знала, что она — гражданское оружие, и ее стихия — стрельбища и тиры. Владелец ее, толстый веселый чернокожий американец, бывший полицейский — любил и умел стрелять. Вместе с некрасивой женой-азиаткой он по выходным выезжал за город на стрельбище, где расстреливал пару сотен патронов по весело звякавшим мишеням. Патроны были хорошие, чистка регулярной, и Арка работала безотказно. Иногда она встречалась на стрельбище с другими — такими же как она сама Арками, иногда с гражданскими карабинами или с Эм-четырнадцать и Гарандами. Изредка были и вызывавшие тревогу и неприязнь топорные и убогие Калашниковы и Симоновы. Стреляли они, в сравнении с Аркой — отвратительно, значительно менее кучно и с большой отдачей. Весили больше. Были не так удобны и вообще... Арка не могла понять — зачем вообще делают такое оружие? Кому оно нужно, если есть великолепная "страшная черная винтовка"? Арка всегда старалась держаться от этих "красных" подальше.

Через некоторое время хозяин Арки стал все реже ездить стрелять. В доме чаще стали появляться врачи, а потом и вовсе на несколько недель он исчез из дома. Привыкшая уже к регулярным поездкам, винтовка заскучала. Тем больше была ее радость, когда она вновь оказалась на стрельбище. Вот только вид хозяина её как-то не порадовал, был он бледен и часто смахивал пот с лица. Стрелял он много, но совсем не точно. Арка даже расстроилась.

Следующий раз ее достал из сейфа незнакомый человек в форме. Сверил номера, защелкнул на спусковой скобе замок-блокиратор, и поставил обратно. Еще через три месяца тот же человек снова достал ее, снял замок и передал жене хозяина. А та — другому мужчине. Арка не могла поверить, что ее хозяин, так ее баловавший всякими лазерными прицелами, коллиматорами и прочим обвесом — попросту продал ее кому-то другому. И даже не пришел попрощаться, доверил это жене!

Поле недолгой поездки Арку нагло и бесцеремонно раздели, освободив от всего пластика, разобрали на запчасти, и, рассортировав, отправили в печь.

Карабин Арисака тип 99

К сожалению, разговорить самурая Арисаку не удалось. Он гордо и надменно отмалчивался, демонстрируя гайдзинам истинно японское высокомерие. О нем известно только, что попал он сюда с Филиппин, где долгое время использовался местным охотником. Даже то, как он попал в этот музей — неизвестно. Впрочем, тут, наверное, стоило бы спросить наших пограничников и полицейских, они наверняка в курсе. Известно только, что и канал ствола и патронник у него изъеден раковинами так, что стрелять из него давно стало опасно, а гильзу поле выстрела в половине случаев надо выбивать шомполом. Но Арисака по этому поводу никогда не жаловался, ибо это не к лицу самураю. Да и стоит ли жаловаться тому, у кого между ложей и стволом запеклось несколько слоев японской, английской и американской крови, в передней части ложа сидит мелкий осколок, а приклад пусть и немного, но подпален огнеметом на Гуадалканале? Арисака сохранял полнейшую невозмутимость, когда его принесли и передали этим гайдзинам. Он уже решил все для себя. Старый охотник был для него жутким оскорблением, но и эти не лучше. Филиппинец, хотя бы, патроны снаряжал сам. А эти — наверняка найдут настоящий, полновесный патрон из арсенала... по ним видно, победители, хвастуны и захватчики! Ничего, всего один настоящий патрон — и Арисака покинет этот мир, успев посмеяться над неудачливым стрелком...

Гайдзины перехитрили его. Они не стали стрелять. Вместо этого они надругались на самураем. Сверло (Китайское! Какой позор!) впилось в его ствол сразу за патронником, лишая самурая всякой возможности нанести вред врагу и даже просто погибнуть с честью! Проклятые северные варвары...

Но издевательство на этом не кончилось. Его принесли в большой зал, и стали обсуждать, как лучше его разместить, чтобы... О, Боги! Чтобы ПОКАЗЫВАТЬ ЕГО ВСЕМ! Его, взятого в плен, лишенного чести и возможности убивать или погибнуть! Какой позор!

Все оказалось не так плохо. Арисаке подарили штык (со своим он расстался давно, и не завидовал тому — все же служить охотничьим оружием лучше, чем разделочным ножом...), а на покрытой мягкой тканью витрине расположили так, что отверстие от сверла в стволе рассмотреть было просто невозможно. Рядом разместили дешевую офицерскую катану и совершенно неработоспособный "Намбу". К соседям Арисака отнесся с презрением — катана была глупа, как любая женщина, и ничего кроме склада и этого музея в жизни не видела, а пистолет имел еще более печальную историю, чем сам Арисака, выглядел подавленно и недостойно самурая. Поразмыслив, Арисака постепенно преисполнился гордости и приобрел свой обычный надменный вид. В конце-то концов, гайдзины оказались не такие уж и варвары, и с ними можно делить это место. Они проявили уважение к чести самурая, выставив его грозным и боевым. А что на самом деле он не может стрелять, то... Арисака все равно никому не признается, что и без просверленного ствола мало на что уже годился. А так — на него смотрят с интересом десятки людей в день. И они смотрят с уважением, как на грозное оружие! Большинство, конечно, гайдзины, но иногда попадались и соотечественники. Арисака очень гордился тем, какая у них техника, мало понимая в современной электронике — он просто чувствовал, что тут дети Аматерасу обошли своих победителей. Самурай приобретал особо гордый вид после посещения музея туристами из Японии.

...И он никогда и никому не признается, что, глядя в лица твоих соотечественников, с сожалением отмечал — нет в этих лицах чего-то неуловимого... прежнего. Не представить этих людей идущими в рукопашную с десантниками на Гуадалканале, не представить их в болотах и джунглях Индокитая, или бредущими по пояс в воде под пулями к берегу безымянного атолла. Когда музей засыпал, и тихонько дремала глупая катана, вскрикивал во сне переживший ад бомбежек "Намбу", Арисака не спал и тихонько грустил. Самураи тоже грустят. Но только когда этого никто не видит.

Винтовка Мосина, образца 1891/30 года.

Наглый маузер все не шел из головы. На семь лет старше, а позволяет себе всякое... Жаль, не встретился он в свое время... "Впрочем, и без меня его неплохо кто-то приголубил — царапину от нашего штыка я ни с чем не спутаю!" — так думала, засыпая, Мосинка, стоя в сейфе рядом с похрапывающем уже маузером.

Родилась Мося в Ижевске, и сразу попала на войну. Сорок третий год — год перелома. От соседок она понаслушалась ужасов, но молодой еще механизм не ведал ни страха, ни уныния. Винтовка исправно служила своим владельцам, которых было немало — впрочем, чаще они менялись из-за переформирований, чем гибли или получали ранения. Стреляла Мося часто... но неточно. Её вины в том не было — ну, не может никакое ружье попасть в цель, коли стрелок не выставил правильно дальность, не целится вовсе, или дергает спуск! Глупо получалось — ствол длиннющий (старые соседки, те, что еще с граненой, "царской" коробкой, те говорили — это оттого что всерьез опасались польской конницы и нехватки патронов — потому мол и штык такой длинный, чтобы всадника на коне достать, под шашку не подставившись), на прицельной планке разметка аж на два километра (ну, тут и сама Мося не слишком обольщалась, конечно, но на шестьсот-то метров... да хоть бы на триста!), патрон могучий — а попадать получалось раз с десяток за всю войну, и почти все — в упор, считай в рукопашной. Ну, правда в рукопашном и штыковом бою Мося себя чувствовала царицей. Если попадался мало-мальски обученный владелец — то главное было дорваться до штыковой. А там уж — штыком коли, прикладом — бей!

Закончила войну Мося в Будапеште. Потом были лагеря перед демобилизацией, где часовые спали, опершись на винтовки, а проверяющие посты тихонько вынимали у них затворы. Сон в карауле Мося не одобряла, но солдатиков, как любая баба, жалела — потому старалась щелкнуть затвором погромче, чтобы разбудить бедолагу.

Служба продолжалась еще несколько лет, а потом на долгие годы местом обитания Моси стал огромный, с уходящими вдаль штабелями, склад. И это было, в общем, неплохо — мало того что тепло и сухо, так еще и законсервировали смазкой перед тем как заложить на хранение. По складу ходили слухи (привезенный с северов ППШ "сам видел лично!"), что тысячи карабинов сорок четвертого года валяются на Новой Земле под открытым небом просто грудами металла и дерева — корабли везли их туда в качестве балласта, чтоб не так сильно болтало порожних. А один потертый РПД рассказал, что массу винтовок отправили воевать в Китай и Корею, и обращаются там с ними порой просто варварски. В общем, Мося решила, что ей досталась не самая плохая доля — она уже навоевалась, только вот жаль было, что не постреляла точно, без вины с ее стороны осталась каким-то стреляющим копьем для рукопашной... Крови она напилась достаточно, а вот самой себе доказать, что она может и умеет... Да, видно, не судьба — с этого склада только в переплавку уже, после того как из большого мира приходят слухи о все новом и новом оружии. Кому уж теперь такие старушки нужны.

Когда повезли на завод, Мося спокойно готовилась уйти в печь. Отсутствием эмоций она напоминала усталую русскую бабу, которой некогда да и незачем ужасаться и заламывать руки. Когда ее раздели, сняв все дерево, она только усмехнулась — хоть от старой смазки избавлюсь. От смазки ее действительно избавили, выкупав в керосине. Мося недоумевала — а что, так просто в печь — не? Впрочем, где-то даже приятно... в иных местах ее с рождения никто так не трогал, даже засмущалась немного... А потом началась пытка. Ей подрезали, сверлили и шлифовали бок коробки, потом приложили какую-то железяку и больно приварили электросваркой. "Дурачки, — подумала Мося, — Наварили какую-то ерунду... Зачем? Так ведь и ложе не встанет, упрется.." Ложе встало — на нем сделали выборку, а само его ошкурили и покрыли новым светлым лаком. Мося осмотрела себя — вроде как даже и помолодела? А ничего, хороша... вот только железка на боку вид портит, и непонятно зачем. После испытательного отстрела на казенник Мосе нанесли новые клейма. Это был не болезненный штамп, а новомодная лазерная гравировка — ничуть не больная, разве что щекотная малость. Мося с удивлением узнала, что оказывается, сделана она уже не в СССР а в России, и не "винтовка образца 1891/30 года", а какое-то КО-91/30. Передернув плечиками затвора на проверке ОТК, Мося решила, что и Бог-то с ним, с названием. К тому же, как любой женщине, ей понравился и новый год выпуска... правда и старое клеймо никуда не делось, но то такое...

В общем, винтовка была довольна, и готова служить далее — то, что ее не пустят в печь, она уже знала наверняка. Однако жизнь преподнесла ей еще один сюрприз, да еще какой! Несуразная железка на боку коробки оказалось... подумать только, она оказалась базой для кронштейна оптического прицела! Незнакомого образца, но, как чувствовала Мося — крепкой и надежной. Да еще, в подарок ко всему — в комплекте шел ее личный, с выгравированным ее же номером кронштейн! Мося не верила своему счастью...

В магазин она не попала. Купили ее заказом с завода, пара недель в пути Спецсвязью — и вот она уже распакована новым владельцем. Довольно грамотно тот снял с нее консервную смазку, которой винтовку покрыли на заводе (Так положено, что делать! Но как же эта смазка уже надоела за прошедшие десятки лет на складе!), а затем... О чудо! На кронштейн был установлен самый настоящий оптический прицел! И не старый добрый, но уже устаревший ПУ — а современный, с переменной кратностью и подсветкой сетки! С просветленной оптикой, антизапотевающий и герметичный. Винтовка довольно замурлыкала, предвкушая будущую стрельбу.

Неизвестно, что стало причиной — хороший прицел, хорошие, не чета военным, патроны, или все же хорошее настроение винтовки... а может и все вместе, но стреляла Мося теперь отлично. Так, как никогда до этого. Поставленные "от балды" в паспорте цифры кучности они перекрыла практически вдвое. Конечно, до настоящей снайперки ей все еще было далеко — она ведь просто армейская винтовка, и когда на стрельбище начинались обсуждения владельцев ружей о "снайперской мосинке" — только усмехалась. Нельзя сказать, что она рядом не лежала — как раз таки однажды лежала. И потому, пообщавшись с очень вежливой пограничницей тридцать восьмого года выпуска, с двумя десятками уничтоженных врагов, знала разницу. Но разочаровывать своего хозяина она не хотела и потому старалась бить точно и кучно. Да и среди "гостей" пользовалась непременным успехом.

"...Вот только этот дурацкий маузер. Сопит, кряхтит себе. Гад такой. Тоже ведь крови напился. Нашей крови. С другой стороны... Жалко его, все же. Вроде дядька-то справный. А кто старое помянет, тому затвор вон. Ладно, надо присмотреть за ним, а то ведь — пропадет. Мужики-то — они ведь непутевые..."

В темной тишине сейфа Мося тихонько вздохнула, и легонько прильнула к цевью похрапывающего маузера ремнем...

Браунинг калибра .50 , авиационный пулемет.

С ним вообще все ясно.

Браунинг крупнокалиберный вообще-то очень хороший пулемет. Но вот конкретно этот... Ему просто не везло. С самого начала, когда он еще был просто автомобилем. Три аварии и наконец — пожар, и пожалуйте на переплавку. Потом завод, сборка, и вот он, в числе прочих, стоит на новеньком "Диком коте" — палубном истребителе.

Палубная авиация — краса и гордость американского флота, но, дьявол его подери, ему и здесь не везло. Неизвестно, отчего так вышло именно с ним — но именно о нем говорил плакат, изображавший недоумевающего и злого пилота, с подписью "Он не может чинить пулеметы в воздухе!Делай их так, чтобы они РАБОТАЛИ!". Оружейники на авианосце бились с ним и так и эдак, не зная, что виной всему нарушение технологии на заводе, недостаточная жесткость коробки. Впрочем, приработавшись, он стал стрелять почти безотказно.

Но ему и тут не повезло. Как только работа автоматики стала приемлемой — все внезапно кончилось. "Уайлдкэт" в битве при Мидуей прошила очередь японского эрликона с "Зеро". Пилот Бак Тачер был убит сразу, самолет рухнул в воду, не сделав в этом бою н одного выстрела. И Браунинг и сейчас лежит на глубине триста двадцать метров в компании своих собратьев, да и всего самолета. От пилота же остался только шлем и некоторые части комбинезона — обо всем остальном позаботилась соленая вода и морские обитатели.

Ну, что поделаешь, так бывает. Просто кому-то не везет.

Автомат Калашников, модель 74

Родившийся в восемьдесят третьем году, Калаш с рождения знал, что будет защищать свою Родину от капиталистических хищников. Если надо — в Лондоне, Амстердаме и Нью-Йорке. А если Родина прикажет — в Сомали, Анголе или Афганистане. Особенно в Афганистане. Там шла война, и Калаш хотел воевать. Он был точен, легок и неприхотлив.

Повоевать не пришлось — он отправился в Группу Советских Войск в Германии. Ну, тоже неплохо — на самом рубеже с коварным и опасным НАТО. Всегда готов к бою, уж если что, то мы им...

"Если что" тоже случилось не так, как рассчитывали. Закрутились на одной шестой части суши такие дела, что даже железный Калаш уже не хотел воевать. Потому что война-то началась не с врагами, а внутри большой страны... начала полыхнул Карабах, потом Средняя Азия... Большой и казавшийся несокрушимым Советский Союз распался, а если точнее — то отбросил окраины и съежился до размера РСФСР. Повсюду шел дележ всего и сразу, пилилось на части по живому нажитое поколениями советских людей государственное добро. Не обошло это и армию. Начался вскоре вывод войск из Европы, и Калаш очутился в арсенале под Винницей. Впрочем, и тут недалеко совсем вскоре загрохотала война — в Приднестровье, вскоре и в ставшей независимой России заполыхал Кавказ... А Калаш уже совсем не хотел воевать. И потому даже тронувшая крышку ствольной коробки ржавчинка, результат совершенно небрежного хранения — его не печалила. Даже наоборот — он предпочел бы тихо соржаветь в унылой, но проскользнувшей мимо любых войн незалежной Украине. Хорошо бы было попасть в Белоруссию, там еще остался какой-то дух Советской власти... Но кто ж спросит мнение уже не нового автомата? Да и зачем он белорусам — у них и своих таких же в избытке.

Склады советского имущества, казавшиеся поначалу необъятными и неисчерпаемыми, на деле потихоньку таяли, и официально и... всяко. Калаш стал всерьез интересоваться — выяснилось, что путей отсюда много, и самый интересный — за границу и подальше. Там и повоевать можно, вдали от родины. Правда, отчего-то там больше любят старые АКМ, с патронами им наверное там проще. Но варианты есть.

Вышло иначе, Калаша призвали в армию. Теперь в украинскую — не сильно-то отличавшуюся от старой советской. Точнее — не отличавшуюся в лучшую сторону. А вот в худшую и меньшую — сколько угодно. Но, все же — спокойная служба, нечастые стрельбы, регулярная чистка, медленно но верно убивающая ствол надежнее, чем самый большой настрел. Что еще надо, чтобы встретить старость? Калаш уже все просчитал — еще три-три с половиной тысячи выстрелов — и он начнет терять кучность, еще пара тысяч — и он будет ни на что не годен, кроме как распилить на учебное пособие. Но, скорее всего раньше спишут, и прямиком в печь. С теми темпами настрела, что есть — это лет пятнадцать, получается. Ну ничего, мы подождем, нам торопиться некуда. Будем пока все так же ходить в караулы, там хоть интересное что-то. Послушать хоть, что в мире делается. Вот еще какое-то новое слово все мусолят — "Майдан, майдан"... Что за зверь такой — Майдан?

Что зверь этот, на самом деле, вовсе не Майдан, а Песец зовется — очень многие поняли совсем скоро. Уютная небогатая страна, осколок почившего в бозе Совка — содрогнулась воем всякой недобитой националистической сволочи, понеслась, словно машина без руля и тормозов под откос. Тут же вмешался наследник СССР — Россия. Опасаясь за судьбу военно-морской базы — она не долго думая отторгла от взбесившейся Украины Крым. А потом полыхнуло антиукраинское восстание на Донбассе. "Так вам всем и надо — злорадно думал Калаш, — Поделом вам всем, развалили Союз — теперь сами сдохнете!". Он уже долго пробыл на Украине, и вполне в духе национальной идеи хотел одного — просто остаться в стороне. Не вышло.

"Грады" Калаш возненавидел больше всего. Даже стодвадцатимиллиметровые мины, едва не угробившие его прямым попаданием — и то были не столь опасны. А вот после прихода пакета Градов — его уже третий раз отмывали от крови и кишок очередного бывшего владельца. Это было мерзко и противно, тем более что и повоевать пока удалось только с мирными жителями — Калашом были застрелены две собаки и один упрямый старик, который махал топором и не желал пустить на двор освободителей от проклятых сепаратистов. Калашу было гадко и стыдно — но увы, он был сделан слишком надежно, чтобы отказать и не выстрелить. Да и стреляли в упор, отчего было ну никак не промахнуться. Чистили его при этом крайне редко, и в основном от крови, так что вскоре он собирался поднакопить нагара и устроить себе хотя бы раздутие ствола. Ему надоело воевать.

...Пуля снайпера нашла очередного хозяина Калаша, когда тот пытался оборудовать себе позицию за завалом из бывшего сарая. Чвакнуло мерзко, плеснуло на приклад и коробку — и все, вот и нету больше захисника Батьківщини. "Да и не жалко, — подумал Калаш, — Вот только опять отмывать придется, да неизвестно, кому теперь достанусь... Понаберут в селе долбо...".

В этот раз не отмывали его долго. Кровь не просто присохла — уже и ржавчина под ней пошл. А Калаша все никто не брал. И даже бывший владелец его продолжал валяться рядом и уже изрядно подтек и попахивал. Это было странно и непонятно. Усугублялось все тем, что Калаш лежал неудобно, и не мог видеть, что творилось вокруг. Иначе бы он вспомнил такое понятие, как "нейтральная полоса".

Когда он уже отчаялся ждать, и решил, что значит его судьба просто соржаветь тут в поле, ночью его очень аккуратно утащили какие-то люди в горках и балаклавах. Его принесли в какое-то подземелье, отчистили и отмыли, и даже — вот чудо! — смазали. Потом его поставили в самодельную пирамиду рядом с обшарпанным СКСом и двумя старыми АКМами. Калаш подумал было, что для него все закончилось, но он ошибся. На другой день его уже выдали, вместе с двумя подсумками и восемью магазинами, пожилому дядьке совсем невоенного вида, пусть и в каком-то подобии военной формы. Принял тот автомат, однако, умело, проверил, ловко примкнул магазин. После расписался в получении да и унес Калаша собой.

Костя понравился Калашу больше всех прежних владельцев. Он был обстоятелен и аккуратен, ухаживал за оружием, а когда стрелял, то старался попасть в цель. И три пораженные цели Калаш за собой засчитал, и даже гордился этим. Мысль, что он стреляет в своих прежних хозяев его не беспокоила — ему уже было все равно, ибо своих на этой войне у него не было. Но стрелял Костя нечасто — он чаще таскал Калаша на плече, а сам возился с какими-то плоскими и круглыми коробками, расставляя их всюду и растягивая тонюсенькие проволочки, словно паук паутину. Пообщавшись раз на привале с парой девчонок — дурашливой Ксюхой и кокетливой СВДшкой, Калаш узнал, что эти коробочки могут огорчить врага куда сильнее чем даже пулемет, а его Костя — очень и очень серьезный человек. Отчего зауважал своего владельца еще сильнее.

В тот злополучный день с самого утра Калаш чувствовал себя не в своей тарелке. Дважды он падал у Кости с плеча, заставляя того нагибаться за ним, потом цеплялся ремнем за все, что только можно, по пути к пулеметной точке в кирпичном сарае. Если бы он мог говорить, то он сказал бы Косте — "Стой! Не ходи!" — но говорить он не мог. Он попытался отомкнуть магазин, сбросить крышку коробки — но тщетно. Вот Костя подошел к двери, взялся за край... Калаш сделал единственное, что мог — соскользнул с плеча, так, что Костя поневоле перехватил его рукой, продолжая открывать дверь. Когда выбирали позицию для пулеметчика, не учли, что при открытой двери на фоне снега на просвет отлично виден его силуэт. И едва Костя распахнул дверь, как пуля украинского снайпера пробив голову пулеметчика, впилась в Костину руку, державшую автомат, раздробила в щепки приклад, чиркнула по краю бронепластины жилета, и впилась Косте в печень.

Когда Костю уносили, он был еще жив, но Калаша естественно с ним никуда не понесли. Бородатые дядьки передавали друг-другу изуродованный автомат, и сходились во мнении что "повезло". Калаш не понимал, в чем везение — получить пулю в печень, или может — в том чтобы лишиться приклада? Но обрадовался, когда, поговорив по сотовому, один из бородачей передал остальным "Говорят, жить будет". Жить будет — это хорошо. А приклад... Что приклад? Деревяшка, пустое...

...Приклад на самом деле сменили легко и просто, причем на модный, пластиковый. А история Калаша на этом не закончилась. Но вот где он сейчас, и что делает — знать пока никому не надо. Можно сказать одно — Калаш воюет.