Свой Среди Чужих

СВОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ

ГЛАВА 1

— Ну, здравствуй, лейтенант.

— Здравия желаю, товарищ подполковник.

Он внимательно посмотрел на меня, после чего сказал: — Похоже, у нас с тобой будет нелегкий разговор.

Я промолчал.

— Садись. В ногах, как говориться, правды нет, — и он сел, положив рядом с собой объемистый пакет, который держал в руке.

Вслед за ним опустился и я на кровать.

— Из рапортов мне известно, как погибли ребята. Ты ничего не хочешь добавить?

— Что добавлять? Бумаги написаны с моих слов.

— Ясно. К этому могу только добавить одно: найдены, опознаны и похоронены тела только трех человек. Михаила Кораблева. Павла Швецова. Григория Мошкова. Об остальных можно предположить, что гитлеровцы их тела просто закопали в лесу, — подполковник помолчал, потом продолжил. — Судя по твоему каменному лицу несложно догадаться, что ты думаешь, Звягинцев: опытных и проверенных людей взяли и послали на смерть. Так?

— Разве не так? Вы сами прекрасно знаете, что у нас свои задачи, отличные от армейской разведки. И на своей работе мы принесли бы намного больше пользы, чем по-дурному умереть.

— Выбирай выражения, лейтенант! Сейчас идет война! Тяжелая, суровая, на истребление, требующая от нас всего, без остатка! Или ты до сих пор этого не понял?!

Взгляд у подполковника потяжелел, а голос стал злым. Слушая его, я, в свою очередь, тоже почувствовал злость, так как давно убедился, что командир имеет свой, самостоятельный взгляд на окружающую действительность и рассчитывал на его понимание, а он вместо этого стал мне читать прописные истины. Из-за этого мне захотелось его поддеть, уколоть побольнее.

— Войну мы будем вести наступательно, с самой решительной целью полного разгрома противника на его же территории. Это выдержка из полевого устава РККА. А вот еще одна, из того же устава. В любых условиях и во всех случаях мощные удары Красной Армии должны вести к полному уничтожению врага и быстрому достижению решительной победы малой кровью. Как то они не сочетаются это с вашими словами, товарищ подполковник. Почему?

Сказал и сразу подумал о том, что зря сказал. Эмоции до добра не доводят, да и тема скользкая.

"Сейчас командир понесет на меня. И будет прав".

Я уже приготовился к вспышке гнева, который прольется на мою голову, но к моему удивлению, Камышев как-то быстро взял себя в руки и продолжил разговор, как будто ничего не случилось.

— Знаешь, Костя, как человек, который родился и воспитывался в стране Советов, ты ведешь себя так, словно не понимаешь простых вещей, которые советский человек впитывает с молоком матери. Я бы еще понял твои умственные завихрения, если бы ты воспитывался в буржуйской семье, но оба твои родителя настоящие, проверенные временем, верные делу партии коммунисты. Я даже знаю, что твой отец еще при царском режиме в тюрьме сидел. Понимаешь.... Как бы тебе это объяснить.... Сейчас у нас не может быть ничего своего личного, так как я, ты и миллионы других людей — мы представители советского народа. Мы все идем вперед, вместе шагаем к светлому будущему, и ты идешь с нами, вот только почему-то... не в ногу с остальными людьми. У тебя все как-то по-своему. Ты и с нами, и в тоже время... — сам по себе, — какое-то время он молчал, глядя на меня и пытаясь понять какое впечатление произвели его слова, но, не дождавшись никакой реакции, продолжил. — Ладно. Не о том я хотел сказать. Сейчас идет война, Костя, и наши жизни не имеют той ценности, как в мирной жизни. Мы все, весь советский народ, отдаем самих себя для победы, так как защищаем светлое будущее, и не только нашей страны, а всего мирового пролетариата! Понимаешь ты это?

— Если отбросить лишние слова, товарищ подполковник, то из сказанного вами можно сделать один простой вывод: люди в этой войне используются только как расходный материал.

Я снова не удержался, но мне давно хотелось это сказать, к тому же, я знал, что дальше Камышева все мои слова не пойдут. Взгляд подполковника снова потемнел, ему явно хотелось ответить резкой отповедью дерзкому лейтенанту, от слов которого так и веяло застенками Лубянки, вот только он был настоящим профессионалом, который пройдя Испанию и Финляндию, видел много того, что расширило его сознание и дало свое, более правильное понимание окружающего мира. Он не мог не признать, что немалая доля правды в словах этого лейтенанта есть, хотя они выглядели предательской клеветой на военную политику партии и правительства. К тому же он знал и ценил Звягинцева, несмотря на все его странности, как хладнокровного, смелого и опытного бойца, отлично показавшего себя в деле. Именно поэтому, несмотря на провокационные слова, от которых отдавало предательством, подполковник понял, что они были вызваны не трусостью или предательством, а той частью Звягинцева, которую он до сих пор не мог понять. Он понимал, что Костя по-своему видит этот мир. Вот только почему он его так видит, было для него загадкой, как и необыкновенные военные таланты Звягинцева.

— Чтобы подобных слов я никогда не слышал! Ты понял меня, лейтенант Звягинцев?!

Теперь в его словах звучал точно отмерянный гнев и негодование, то есть то, что необходимо выразить коммунисту и офицеру, который услышал подобные слова.

— Так точно, товарищ подполковник!

Камышев какое-то время смотрел мне в глаза, потом отведя взгляд, долго молчал. Я тоже молчал, так как высказал свое мнение о бессмысленной гибели ребят. Наконец командир снова заговорил: — Знаешь, не у меня одного сложилось такое мнение о тебе. Васильич, в свое время сказал мне про тебя так: "Звягинцев, он вроде свой и в тоже время, как бы, чужой нам человек".

— Это вам мешает?

— Мешает. Сильно мешает! Как я могу быть полностью уверен в тебе, Костя, если не могу до конца понять, кто ты есть на самом деле! Ты воюешь так, словно уже прошел такую, как эта, войну. Иначе, по-другому, никак не объяснить твой боевой опыт. Тебя прямо сейчас поставь на мое место, и ты отлично справишься с этой работой, а тебе еще и двадцати лет нет!

— К чему этот разговор, товарищ подполковник?

Опять пристальный взгляд, который спустя несколько секунд потух и стал сонным и равнодушным. Я просто физически почувствовал, как устал этот человек. Душою и сердцем устал.

— Ни к чему, Костя. Просто выговориться захотелось. Теперь о тебе. Я выбил для тебя у начальства отпуск на две недели, но перед этим ты в обязательном порядке пройдешь полное медицинское обследование в госпитале.

— Это еще зачем?

— Сдержаннее надо быть, лейтенант, в своих словах, и тогда никто не усомниться в состоянии твоего душевного спокойствия.

"Особист. Из-за тех слов. Видно приложил к рапорту свое особое мнение".

— Понял, товарищ подполковник.

— Хорошо, если понял. А это тебе. Держи, — и он протянул мне темно-коричневую коробочку, которую достал из кармана.

Я взял. Открыл. На подушечке из бархата лежал орден "Красного знамени" и две звездочки. Закрыл крышку и поднял на него глаза.

— Мне лейтенанта дали?

— Правильнее сказать: присвоили воинское звание.

Я криво усмехнулся: — А почему без торжественного строя и развернутых знамен?

— Тебе это надо?

— Нет, — я подкинул в руке коробочку. — И это мне.... тоже не нужно.

Мне хотелось так сказать, но я оборвал фразу на половине, потому что иначе мне назначат дополнительное обследование уже не в госпитале, а в психбольнице. Камышев только бросил на меня внимательный взгляд, но ничего говорить не стал, а вместо этого стал разворачивать сверток. Спустя минуту на табуретке, прикрытой бумагой, стояли стаканы, бутерброды с салом и колбасой, а рядом с ними краснели боками четыре крупных помидора. На кровати рядышком лежали две бутылки водки.

— Эх, соль забыл, — скользнув взглядом по помидорам, раздосадовано буркнул Камышев, распечатывая бутылку. Быстро разлил по полстакана водки. — За наших товарищей, за наших боевых друзей. За тех, кто уже не вернется, но всегда останутся в наших сердцах.

Мы выпили. Закусывать не стали, только посмотрели друг на друга, а затем отвели глаза в сторону. Командир разлил остатки водки.

— За нашу удачу, Костя.

Опрокинув стакан в рот, я только сейчас почувствовал вкус водки. Взял бутерброд. Какое-то время мы закусывали, потом Камышев сказал: — Я новую группу принял. У них командир недавно погиб. Хорошие парни. Опытные. Через неделю уходим.

— Куда?

— Западная Украина.

— Почему не в Беларусь?

— Приказы не обсуждают.

— Там вам удача точно не помешает.

— Открывай!

Я распечатал вторую бутылку, но только разлил по половине стакана, как подполковник сказал: — Разливай все. Награду обмоем.

Достав из коробочки орден и звездочки, я бросил их в стакан с водкой, затем опрокинул его в рот. Поставив стакан на табуретку, взял бутерброд с салом и стал медленно жевать.

Камышев выпил вслед за мной, потом впился зубами в помидор, какое-то время аппетитно его ел. Вытерев руки о газету, он как бы невзначай сказал: — Не вижу в тебе радости, Звягинцев. Или ты не рад?

— Почему? Рад. Только устал я сильно за это время, товарищ подполковник, вот поэтому она как бы незаметна. И не столько физически, сколько душою, — оправдывался я чисто автоматически, при этом прекрасно понимая, что он мне не поверит.

В ответ Камышев криво усмехнулся: — Вот-вот. А ты говоришь: зачем тебе обследование?

Он встал. Я вскочил за ним следом.

— На сегодня все. Документы на тебя и направление в госпиталь лежат в канцелярии. Вопросы есть, товарищ лейтенант?

— Никак нет, товарищ подполковник.

Оказавшись в госпитале, я первым делом поинтересовался у своего лечащего врача, сколько мне предстоит лежать.

— Вы куда-то торопитесь, товарищ Звягинцев? — с легкой улыбкой поинтересовался у меня Валентин Сергеевич.

У него было лицо героя-любовника с правильными чертами лица, ухоженными усиками и аккуратной прической. Еще от него излишне сильно и резко пахло одеколоном.

— Не тороплюсь, но хотелось бы знать.

— Неделю. Потом вас осмотрит психиатр, профессор Думский, и даст свое заключение.

— А раньше он меня не может осмотреть?

— У него другое место работы и очень загруженный график работы, поэтому к нам он приезжает раз в неделю, именно для таких консультаций.

— Ясно. Еще один вопрос. У вас работает врач по имени Таня. Где ее можно найти?

— Она у нас больше не работает.

— Почему? — я настойчиво и испытующе посмотрел на доктора, которому явно не хотелось отвечать на мой вопрос.

— М-м-м.... Ее отца осудили, — его глаза забегали, он не хотел встречаться со мной взглядом.

— Где она сейчас?

Валентин Сергеевич пожал плечами: — Не интересовался. Извините, мне надо идти. Полно дел.

Спустя девять дней я покинул госпиталь с заключением военно-медицинской комиссии: Здоров. Никаких отклонений не обнаружено. Годен к военной службе.

Выйдя за ворота госпиталя, я прищурился на солнце, вылезшее из-за тучи, и с удовольствием подумал о том, что у меня впереди две недели отпуска.

"Погода вроде неплохая. Самое время загулять, душу порадовать".

С деньгами у меня проблем не было. Только с последней экспроприации я взял около ста двадцати тысяч рублей, к тому же за последних полгода моей службы должно было накопиться прилично денег по одной простой причине: времени, чтобы их тратить у меня просто не было. Теперь оно у меня появилось, а значит, пора начинать их тратить. Дойдя до ближайшего телефона-автомата, позвонил на квартиру Сафроновых. Мне никто не ответил. Повесил трубку.

"Костик, наверно, на своих курсах, — решил я, так как насчет Олечки даже не задавался подобным вопросом. Та жить не могла без компании, предпочитая проводить все свое время, сидя в кафе с подругами, устраивать шоп-туры по магазинам или принимать ухаживания очередного кавалера. — Может зайти в институт. Посмотреть, кто сейчас учиться".

Мысль мелькнула и почти сразу исчезла, так как институт и все связанное с ним было жизнью настоящего Кости Звягинцева, которую я честно отрабатывал. Только в самом начале мне было интересно, но уже к концу первого года учебы я откровенно стал тяготиться ролью студента — первокурсника. Соответствовать образу жизни советского комсомольца было нелегко, причем не из-за учебы, а политической мишуры, которая здесь называлась общественной жизнью. Для этого нужно было получить соответствующее воспитание и иметь сознание маленького, одного из миллионов, "винтика", встроенного в государственный механизм социалистического строя, а я всегда был сам по себе. Хотя я очень старался выглядеть советским студентом Костей Званцевым в этом мире, но жить двойной жизнью, как оказалось, делом было очень нелегким. Мне помогали выживать, сами того не зная, мои приятели: Сашка Воровский и Костик. Они стали для меня своеобразной отдушиной. Хотя оба были детьми своего времени, но при этом представляли собой самостоятельные личности, которые избежали политического зомбирования и поэтому имели свою жизненную позицию по самым спорным вопросам. Если Воровский прожил около пяти лет за границей, и ему было с чем сравнивать советскую действительность, то Костик, по причине своего разгильдяйского характера, вообще плевал на политическую сторону советского бытия. Если я сознательно отделял себя от советской жизни, то парни сами не зная того, жили двойной жизнью, даже не подозревая, что противопоставляют себя государственной политике страны.

Я знал, что придя в институт, сразу пойдут разговоры о войне, о тех, кто погиб, и кто где воюет. Мне это было неинтересно, так эти ребята понимали эту войну по своему, не так как я. Она была моим призванием. Я не раз думал на эту тему. Почему именно мне интересно сеять вокруг себя смерть? И ведь не маньяк. Кровь понапрасну проливать не буду. Рейды, зачистки, засады — все это было, но при этом я не перешел границу, не стал убийцей, получавшим удовольствие от пролитой крови. Я умел наслаждаться жизнью в полной мере, но мне, как и наркоману, были нужны мгновения натянутых до предела нервов, кипящая от адреналина кровь, копошащийся внутри страх, придававший большую остроту... и, наконец, радость победы над врагом. На втором месте стояла достойная оплата моего тяжелого и кровавого труда, так как любой контракт рано или поздно заканчивался, и шла полоса мирной и спокойной жизни. Чтобы набраться сил, надо было качественно отдохнуть, а для этого нужны были хорошие деньги.

"Наверно, я уже родился наемником или жизнь, найдя подходящую заготовку, выточила из меня человека войны".

Дальше подобных мыслей я так никуда и не пришел в той жизни. Сейчас я об этом не думал, а просто воевал в силу своих умений и способностей. Меня далеко не все устраивало, но при этом я считал, что мне здорово повезло с Камышевым. Командир оказался не только отменным бойцом, но и настоящим человеком. Я уже не раз думал, что из него получился бы отличный "вольный стрелок".

"Впрочем, не о том думаю. Да и неинтересно мне с моими однокурсниками, а если честно говорить, их детские понятия о жизни меня уже задолбали. Вот с Сашкой Воровским я бы поговорил. А так....".