25. Умбра-Два

Набережная любого приморского города, будь он шумный и многолюдный, или совсем маленький — особое место. Сюда приходят посмотреть на море. Пошуметь с друзьями. Помечтать и поговорить. И все-таки, все смотрят вдаль, туда, где море сливается с горизонтом. Наверно, так было еще в древнем Херсонесе и Пантикапее.

Пожилая пара не стала исключением. Он и она, сумерки над приморским бульваром и кипарисы, свечками тянущиеся в небо, где уже виднелись звезды. Романтика южного лета.

— Комаров только не хватает, — разрушая всю эту романтику, негромко сказал седой старик, на котором идеально сидел легкий льняной костюм. У старика был чеканный, точно с резной камеи, профиль и прямая спина. Руки с тонкими, но сильными пальцами лежали на серебряном набалдашнике тяжелой трости.

Его спутница — изящная и тоже совсем седая женщина, несмотря на теплый вечер закутавшая плечи в легкую пуховую шаль— "паутинку", посмотрела на него с улыбкой.

— Не замечала за тобой страсти к этим насекомым, милый. Впрочем, учитывая ваше некоторое родство...

— Фу, — поморщился старик в притворном отвращении, — как ты можешь, Настя? Сравнить меня с комаром!

— Не притворяйтесь, пан Казимир, — рассмеялась женщина, — тоже мне, аристократ!

— Между прочим, — оскорбленно отозвался Казимир, подпустив в голос брюзгливо-высокомерную нотку, — мои предки были... это самое... шляхтичи. Моя жена могла бы это запомнить!

— Шляхтичи на пасеке?

— Это потом они пасечниками стали. А сначала-то! Сабли, замки, кунтуши всякие... "Польша раздорами сильна!" — и так далее. Погуляли, в общем, знатно, так что потом только пчелы и остались.

— Вот-вот, — отмахнулась его жена. — Зато гонору не убавилось.

Мимо скамейки прошла компания подвыпившей молодежи, о чем-то громко споря и передавая друг другу открытую бутылку. Один из парней приотстал, похлопал себя по карманам и подошел к сидящей паре.

— Отец, закурить не найдется?

— И тебе, сынок, не болеть, — с усмешкой отозвался Казимир. В его глазах вдруг вспыхнули едва заметные красноватые огоньки. — А зачем тебе закурить?

— Смеешься, батя? — хмыкнул парень, и вдруг застал на месте. Его лицо резко побледнело, он неуверенно поднял руку, неотрывно глядя в глаза старика. Женщина успокаивающе положила тому ладонь на локоть.

— Дорогой, ну что ты...

— Погоди, Настя, — мягко прервал ее муж. — Молодой человек, курить вредно. Вы же в этом уверены. Более того, курить очень противно. Пожалуй, вы бы лучше дали отрезать себе палец, чем закурили хотя бы еще одну сигарету. Я прав?

— Д-да, — запнувшись, пробормотал неудачливый курильщик.

— Это очень хорошо. Прощайте, юноша, и больше не курите. Эти деньги вам пригодятся, честное слово.

Казимир отвел глаза, и парень, пошатнувшись, отступил на пару шагов.

— Из...вините, — выдавил он и пошел, почти побежал прочь, на ходу выронив зажигалку, которая звонко брякнула о брусчатку набережной.

— "Зиппо", — хмыкнул Казимир, легко поднявшись и подбирая зажигалку. — Отрадно видеть вкус к хорошим вещам в таком возрасте.

— Вот зачем ты это сделал? — укоризненно спросила Настя. — Опять не утерпел? А он мучиться будет теперь, без курева-то.

— Ну... Stara miłość nie rdzewieje, ты же знаешь, — отшутился старик.

— Эх, — жена положила голову ему на плечо, — "не ржавеет" ... Все равно ты мне вечер не испортишь. Смотри, какая лунная дорожка на море...

— Прямо как тогда, — медленно и задумчиво отозвался ее спутник. — Только море совсем другое.

* * *

— Я прошу твоей помощи, са"энте, — стоящий перед Нефедовым альв был высок по меркам своего племени, почти на пол-головы выше старшины. И очень стар. — Твоей и людей, над которыми ты властен.

— Которыми я командую, — устало поправил его Степан Нефедов. Он отвернулся и поглядел на бойцов Особого взвода. Ближе всех, на старом перевернутом вверх дном рыбацком кунгасе сидел Файзулла Якупов — ссутулившись, положив тяжелые руки на колени, глядя перед собой пустыми глазами. Голова татарина была перебинтована, и ржавые пятна пробивались сквозь белизну повязки. Чуть поодаль сержант Лаврентьев трясущимися от усталости руками пытался разжечь костерок под котелком с водой.

— Чая хочется, — виновато сказал он, поймав взгляд старшины. Нефедов молча кивнул и снова посмотрел на того, кто стоял перед ним.

— Смотри на моих людей, — сказал он тихо, привычно подбирая слова чужого языка. — Видишь? Я скажу — и они пойдут. Но многие из них ранены, их руки дрожат, их глаза красные от бессонных ночей. Единственное, что в порядке у моих людей — это оружие, потому что они ценят его сильнее, чем себя. У моих людей тоже есть предел, за которым они, усталые, начнут ошибаться и медлить. Ты хочешь, чтобы они пошли на смерть прямо сейчас?

Альв молчал, глядя в глаза Степану, и тот вдруг почувствовал все отчаяние беловолосого. Это отчаяние смотрело из черноты глаз, скрывалось за каменно-неподвижным лицом, покрытым клановой татуировкой и охотничьими метками.

— Ладно, — сказал он. — Ладно. Значит, так. Ты — из одного клана с тем, кому я обязан всем, что у меня есть. Всем, что умею. И тем, что до сих пор живой. Поэтому отправлюсь я сам. Как у нас говорят, долг платежом красен. А у меня этих долгов накопилось, как блох у собаки. Поэтому я отправлюсь один.

— Куда пойдешь, товарищ старшина? — спросил Якупов. — Зачем пойдешь? Один? А мы что же? Думаешь, не справимся?

— Справитесь, куда вы денетесь, — ответил Нефедов. — И еще раз справитесь, если нужно будет, а потом еще раз. А потом я лично, своими руками, то, что останется от взвода, метелкой в угол замету и все. Это же запросто — раз, и готово. Да, Файзулла?

— Плохо говоришь, командир, — буркнул татарин и осторожно потрогал висок сквозь повязку. Покривился от боли. — А если ты сам пойдешь, один — метелка не пригодится, да?

— На меня и зубной щетки хватит, — невесело отшутился старшина. Якупов шутку не принял: глядел выжидающе, прищурившись, и Степан помрачнел.

— Значит, так. Файзулла, ты здесь останешься за старшего, пока я не вернусь. Одному всегда легче. Вон, альвы тебе подтвердят... — он резко оборвал фразу на полуслове.

Не было альвов.

Ни одного.

Ласс, Тэссер, Тар"Наль — никого рядом. Когда они остались там, прикрывать отход мангруппы, Нефедов был почти спокоен. Не в первый раз, даже не в десятый. Но прошли уже сутки после возвращения в расположение. И никого.

Степан машинально прислушался к ощущениям, словно бы включил внутреннее ухо. Обереги молчали, их тонкие пластинки безжизненно висели на шее, не обжигая и не леденя кожу, как это бывало в секунды опасности. Один из оберегов резал Ласс, на этот Знак у старшины была самая большая надежда. Но — молчание.

— Саэр"Тай, — он повернулся к неподвижно замершему альву, — мы пойдем вдвоем.

Вокруг внезапно что-то изменилось. Выстрелила тонкой ледяной иглой боли пластинка "Стража" — серебряного оберега в виде граненой иглы. Нефедов мог легко отличить сигнал "Стража" от прочих — этот укол всегда отдавался во рту мятным онемением, точно от конфеты-леденца.

Якупов быстро поднялся с кунгаса, стиснул в кулаке отомкнутый приклад своего "судаева". На его лицо упала тень, превратив острые скулы в ретушь, как на старом черно-белом снимке.

— Вдвоем не надо, — молодой голос царапнул остро, но Нефедов не пошевелился, так и стоял расслабленно, — втроем будет лучше.

— И то верно, — отозвался старшина равнодушно, — а если еще балалайку с собой взять, то по дороге можно сплясать. И медведя, опять же, с кольцом в носу, захватить не помешает.

— Я не умею на балалайке, — сказал Казимир Тхоржевский, аккуратно обходя альва по широкой дуге, — мне на гитаре как-то привычнее. Могу даже спеть. Романс, например. А медведю с нами будет не очень хорошо, испугается мишка.

— Романс... Аристократ, — с уважением покачал головой Степан, закуривая. — Сразу видно шляхту, прямо пан Володыевский.

— Он не поляком был. — Казимир сел за грубо сколоченный стол, избегая встречаться с кем-нибудь взглядом, аккуратно откинул полу серого английского пальто, чтобы не испачкать чем-нибудь ненароком.

— Как-то не ожидал тебя здесь увидеть. В прошлый раз, помнится, ты мне сказал, что теперь тебя долго не будет.

— В прошлый раз я и сам не знал, что дальше будет.

Тхоржевский впервые за разговор поднял голову и глянул Нефедову в лицо.

— А теперь там Настя.

Удивить старшину было трудно, почти невозможно. Но сейчас командир Особого взвода резко закашлялся, выкинул в пыль окурок, в несколько затяжек добитый почти до мундштука. Хрипло ответил:

— Откуда знаешь?

— А ты забыл? Ты же ничего никогда не забываешь. Теперь мы оба точно знаем, кто из нас где. Даже если не хотим знать.

— Ты не должен был знать, куда ее отправили.

— А я знаю.

— Так, — сказал Нефедов. — Значит, знаешь. Настя-санинструктор, значит... Ладно, нашим легче. Сейчас пойдем вдвоем. Ты и я. Только переоденься, очень тебя прошу.

* * *

Он хорошо помнил тот день. Прибрежная деревенька Мяоси на всех, даже самых крупных картах Манчжоу-Го обозначалась несколькими черными точками, хотя и находилась не так далеко от Люйшуня, бывшего Порт-Артура. Ничего интересного не было в этой россыпи кособоких домишек, с неизменными сохнущими на берегу рыбацкими сетями, йодной вонью гниющих на солнце водорослей и стеклянными поплавками, болтающимися в мусорной воде рядом с облезлыми кунгасами. Ничего, кроме одного.

"Отряд 732".

Он был здесь, скрытый в серых бетонных бункерах на Крестовой горке, поросшей жесткими как проволока кустами — так, что отойди на двадцать шагов, ничего и не заметишь, никаких пулеметных гнезд, потайных люков. Но на эту горку никогда не садились птицы, облетали стороной, как будто чуяли, что скрыто внутри.

Отряд зашел ночью, с моря, скрытый наведенным опытной рукой туманом. Вместе с людьми из взвода шла морская пехота, бойцы батальона Романцева, которым приказано было прикрывать снаружи. И — Настя Левандовская, санинструктор. Взвод одним махом проскочил Мяоси, где не гавкнула ни одна собака — то ли поработали колдуны, а то ли всех собак уже поели — жилось здесь совсем не сытно.

Казимиру Тхоржевскому карта была не нужна, он и так знал, куда идет. Со стороны было похоже, будто клок серого тумана скользил к подножию горы — быстро, еще быстрее, человеку не угнаться. Перед закрытыми глазами вампира тлело багряное зарево, высвечивая контуры бункеров, в которых плескалось что-то, похожее на коптящий черным пламенем огонь. "Отряд 732" почти успел открыть Врата и выпустить в этот мир чудовище, которое в японских секретных бумагах равнодушно и тускло называлось "Заключительное исследование".

На подходе к бункеру Тхоржевский даже не замедлился — смятая гармошка проклепанной стальной двери отлетела в сторону, а пулеметный расчет, за один миг превратившийся в иссушенных мумий, шуршащих пергаментной кожей, так и остался валяться в узкой нише дота. Ни сожаления, ни злости Казимир не испытывал — ему просто нужно было восполнить силы, потерянные в стремительном перемещении. Да еще эта дверь...

На какое-то мгновение он вышел из состояния тумана и увидел рядом старшину Степана Нефедова. Увидел — и невольно дернулся в сторону, наткнувшись на взгляд, в котором не было ничего человеческого — сияющие ледяным огнем глаза на черном лице, с которого хлопьями осыпалась кожа. Сквозь зажатые в зубах обереги Нефедов, кривя окровавленные губы, промычал:

— Бегом! Бегом! Там уже... Пошел! — и метнулся вперед, размывшись в движении. Нет, быстрее или сильнее Казимира он не был, но почему-то у Тхоржевского не возникло и мысли о том, что такому приказу можно не подчиниться. Он рванулся дальше, обгоняя, чувствуя только голод и желание поскорее покончить со всем этим.

И провалился в черное небо на плоскогорье, обрамленном безжизненными серыми пиками скал. Л"йенг, обитель демонов. Небо, которого здесь, в подземном бункере не могло быть. Но Врата были открыты, и над ними стоял, нарастая, непредставимый человеку вой существ, которые шли в этот мир оттуда, извне.

— Куда! — каркнул Нефедов, обернувшись и увидев, как несколько матросов кинулись следом за Охотниками. — Куда без приказа прете?! Никифоррр...

Он захлебнулся рычанием, но взводный колдун его понял и припал к земле, разводя руки так, будто собирался распрямиться и прыгнуть в небо, как в воду. Сзади что-то загудело, треснуло, бетонные плиты коридора обрушились, сминаясь, как пластилин и отсекая морскую пехоту — храбрых солдат, но обычных людей.

Никифоров почти успел, но санинструктор Левандовская — белая, с расширенными от ужаса глазами — оказалась по эту сторону завала вместе с Охотниками, сжимая в руках смешной и бесполезный автомат.

Туман, окутывавший Казимира, рвался в клочья, и его опаляло чужое дыхание, оставлявшее на коже тысячи порезов, тут же затягивавшихся и открывавшихся вновь. Он отбивал удары и вбивал, втаптывал обратно бесформенные силуэты, появлявшиеся из черного, маслянистого как нефть, марева Врат. "Мне плохо, — мелькнула мысль, — а он как тогда?"

Но старшина Нефедов был жив. Что-то хрустнуло, зазвенело вокруг, точно огромная связка колокольчиков, весь мир поплыл, сминаясь, будто меха гармошки. "Йах! Рфнуи птхагат! Иштрахцтар!" — Тхоржевский, будто из-за закопченного стекла, отстраненно отметил, что Нефедов, выплевывавший непроизносимые слова, выпрямился во весь рост и дымящейся рукой метнул что-то в липкое марево между гигантскими расходящимися створками.

Дальше не было ничего. Только ослепительно-красный свет, корежащий тело грохот и тишина.

Вампир Казимир Тхоржевский, боевая единица "Умбра-Один" в личном распоряжении командира Особого взвода, очнулся от жуткой, нестерпимой боли.

Болело все тело, каждая косточка и мышца, будто все их размолотили кувалдой, ошпарили кипятком, а сверху, для верности, еще засыпали негашеной известью. Но это была ерунда, это легко можно было стерпеть. Зато рот болел так, будто в нем пузырилась концентрированная серная кислота.

— У-у-а-у! — Тхоржевский взвыл и рывком поднялся, царапая губы скрюченными пальцами. Что-то мешалось во рту, между намертво стиснутыми острыми зубами, что-то ледяное и смертельно неприятное.

— Живой? — он услышал знакомый голос, но боль, терзавшая зубы и язык, не давала сосредоточиться. — Что такое? А, черт! Кто постарался?!

Рывок — и изо рта будто вытащили электрическое стрекало для скота. От нахлынувшего облегчения Казимир рухнул на спину, разбросав руки и уставился в закопченный бетонный потолок.

— Это я, товарищ старшина... — послышался звенящий от еле сдерживаемых слез девичий голос. — Когда его стало трясти, он так зубами скрипел, что я испугалась — вдруг сломаются?

— И ничего лучше серебряной ложки не нашла? — хрипло спросил старшина Нефедов. — На курсах санинструкторов научили, что ли? Не знал, что теперь с бинтами и зеленкой еще и ложку выдают...

— Это моя! — девушка всхлипнула. — Бабушкина... была... мама на прощание дала, когда меня призвали. Я ее всегда в сумке ношу!