|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Набережная любого приморского города, будь он шумный и многолюдный, или совсем маленький — особое место. Сюда приходят посмотреть на море. Пошуметь с друзьями. Помечтать и поговорить. И все-таки, все смотрят вдаль, туда, где море сливается с горизонтом. Наверно, так было еще в древнем Херсонесе и Пантикапее.
Пожилая пара не стала исключением. Он и она, сумерки над приморским бульваром и кипарисы, свечками тянущиеся в небо, где уже виднелись звезды. Романтика южного лета.
— Комаров только не хватает, — разрушая всю эту романтику, негромко сказал седой старик, на котором идеально сидел легкий льняной костюм. У старика был чеканный, точно с резной камеи, профиль и прямая спина. Руки с тонкими, но сильными пальцами лежали на серебряном набалдашнике тяжелой трости.
Его спутница — изящная и тоже совсем седая женщина, несмотря на теплый вечер закутавшая плечи в легкую пуховую шаль— "паутинку", посмотрела на него с улыбкой.
— Не замечала за тобой страсти к этим насекомым, милый. Впрочем, учитывая ваше некоторое родство...
— Фу, — поморщился старик в притворном отвращении, — как ты можешь, Настя? Сравнить меня с комаром!
— Не притворяйтесь, пан Казимир, — рассмеялась женщина, — тоже мне, аристократ!
— Между прочим, — оскорбленно отозвался Казимир, подпустив в голос брюзгливо-высокомерную нотку, — мои предки были... это самое... шляхтичи. Моя жена могла бы это запомнить!
— Шляхтичи на пасеке?
— Это потом они пасечниками стали. А сначала-то! Сабли, замки, кунтуши всякие... "Польша раздорами сильна!" — и так далее. Погуляли, в общем, знатно, так что потом только пчелы и остались.
— Вот-вот, — отмахнулась его жена. — Зато гонору не убавилось.
Мимо скамейки прошла компания подвыпившей молодежи, о чем-то громко споря и передавая друг другу открытую бутылку. Один из парней приотстал, похлопал себя по карманам и подошел к сидящей паре.
— Отец, закурить не найдется?
— И тебе, сынок, не болеть, — с усмешкой отозвался Казимир. В его глазах вдруг вспыхнули едва заметные красноватые огоньки. — А зачем тебе закурить?
— Смеешься, батя? — хмыкнул парень, и вдруг застал на месте. Его лицо резко побледнело, он неуверенно поднял руку, неотрывно глядя в глаза старика. Женщина успокаивающе положила тому ладонь на локоть.
— Дорогой, ну что ты...
— Погоди, Настя, — мягко прервал ее муж. — Молодой человек, курить вредно. Вы же в этом уверены. Более того, курить очень противно. Пожалуй, вы бы лучше дали отрезать себе палец, чем закурили хотя бы еще одну сигарету. Я прав?
— Д-да, — запнувшись, пробормотал неудачливый курильщик.
— Это очень хорошо. Прощайте, юноша, и больше не курите. Эти деньги вам пригодятся, честное слово.
Казимир отвел глаза, и парень, пошатнувшись, отступил на пару шагов.
— Из...вините, — выдавил он и пошел, почти побежал прочь, на ходу выронив зажигалку, которая звонко брякнула о брусчатку набережной.
— "Зиппо", — хмыкнул Казимир, легко поднявшись и подбирая зажигалку. — Отрадно видеть вкус к хорошим вещам в таком возрасте.
— Вот зачем ты это сделал? — укоризненно спросила Настя. — Опять не утерпел? А он мучиться будет теперь, без курева-то.
— Ну... Stara miłość nie rdzewieje, ты же знаешь, — отшутился старик.
— Эх, — жена положила голову ему на плечо, — "не ржавеет" ... Все равно ты мне вечер не испортишь. Смотри, какая лунная дорожка на море...
— Прямо как тогда, — медленно и задумчиво отозвался ее спутник. — Только море совсем другое.
* * *
— Я прошу твоей помощи, са"энте, — стоящий перед Нефедовым альв был высок по меркам своего племени, почти на пол-головы выше старшины. И очень стар. — Твоей и людей, над которыми ты властен.
— Которыми я командую, — устало поправил его Степан Нефедов. Он отвернулся и поглядел на бойцов Особого взвода. Ближе всех, на старом перевернутом вверх дном рыбацком кунгасе сидел Файзулла Якупов — ссутулившись, положив тяжелые руки на колени, глядя перед собой пустыми глазами. Голова татарина была перебинтована, и ржавые пятна пробивались сквозь белизну повязки. Чуть поодаль сержант Лаврентьев трясущимися от усталости руками пытался разжечь костерок под котелком с водой.
— Чая хочется, — виновато сказал он, поймав взгляд старшины. Нефедов молча кивнул и снова посмотрел на того, кто стоял перед ним.
— Смотри на моих людей, — сказал он тихо, привычно подбирая слова чужого языка. — Видишь? Я скажу — и они пойдут. Но многие из них ранены, их руки дрожат, их глаза красные от бессонных ночей. Единственное, что в порядке у моих людей — это оружие, потому что они ценят его сильнее, чем себя. У моих людей тоже есть предел, за которым они, усталые, начнут ошибаться и медлить. Ты хочешь, чтобы они пошли на смерть прямо сейчас?
Альв молчал, глядя в глаза Степану, и тот вдруг почувствовал все отчаяние беловолосого. Это отчаяние смотрело из черноты глаз, скрывалось за каменно-неподвижным лицом, покрытым клановой татуировкой и охотничьими метками.
— Ладно, — сказал он. — Ладно. Значит, так. Ты — из одного клана с тем, кому я обязан всем, что у меня есть. Всем, что умею. И тем, что до сих пор живой. Поэтому отправлюсь я сам. Как у нас говорят, долг платежом красен. А у меня этих долгов накопилось, как блох у собаки. Поэтому я отправлюсь один.
— Куда пойдешь, товарищ старшина? — спросил Якупов. — Зачем пойдешь? Один? А мы что же? Думаешь, не справимся?
— Справитесь, куда вы денетесь, — ответил Нефедов. — И еще раз справитесь, если нужно будет, а потом еще раз. А потом я лично, своими руками, то, что останется от взвода, метелкой в угол замету и все. Это же запросто — раз, и готово. Да, Файзулла?
— Плохо говоришь, командир, — буркнул татарин и осторожно потрогал висок сквозь повязку. Покривился от боли. — А если ты сам пойдешь, один — метелка не пригодится, да?
— На меня и зубной щетки хватит, — невесело отшутился старшина. Якупов шутку не принял: глядел выжидающе, прищурившись, и Степан помрачнел.
— Значит, так. Файзулла, ты здесь останешься за старшего, пока я не вернусь. Одному всегда легче. Вон, альвы тебе подтвердят... — он резко оборвал фразу на полуслове.
Не было альвов.
Ни одного.
Ласс, Тэссер, Тар"Наль — никого рядом. Когда они остались там, прикрывать отход мангруппы, Нефедов был почти спокоен. Не в первый раз, даже не в десятый. Но прошли уже сутки после возвращения в расположение. И никого.
Степан машинально прислушался к ощущениям, словно бы включил внутреннее ухо. Обереги молчали, их тонкие пластинки безжизненно висели на шее, не обжигая и не леденя кожу, как это бывало в секунды опасности. Один из оберегов резал Ласс, на этот Знак у старшины была самая большая надежда. Но — молчание.
— Саэр"Тай, — он повернулся к неподвижно замершему альву, — мы пойдем вдвоем.
Вокруг внезапно что-то изменилось. Выстрелила тонкой ледяной иглой боли пластинка "Стража" — серебряного оберега в виде граненой иглы. Нефедов мог легко отличить сигнал "Стража" от прочих — этот укол всегда отдавался во рту мятным онемением, точно от конфеты-леденца.
Якупов быстро поднялся с кунгаса, стиснул в кулаке отомкнутый приклад своего "судаева". На его лицо упала тень, превратив острые скулы в ретушь, как на старом черно-белом снимке.
— Вдвоем не надо, — молодой голос царапнул остро, но Нефедов не пошевелился, так и стоял расслабленно, — втроем будет лучше.
— И то верно, — отозвался старшина равнодушно, — а если еще балалайку с собой взять, то по дороге можно сплясать. И медведя, опять же, с кольцом в носу, захватить не помешает.
— Я не умею на балалайке, — сказал Казимир Тхоржевский, аккуратно обходя альва по широкой дуге, — мне на гитаре как-то привычнее. Могу даже спеть. Романс, например. А медведю с нами будет не очень хорошо, испугается мишка.
— Романс... Аристократ, — с уважением покачал головой Степан, закуривая. — Сразу видно шляхту, прямо пан Володыевский.
— Он не поляком был. — Казимир сел за грубо сколоченный стол, избегая встречаться с кем-нибудь взглядом, аккуратно откинул полу серого английского пальто, чтобы не испачкать чем-нибудь ненароком.
— Как-то не ожидал тебя здесь увидеть. В прошлый раз, помнится, ты мне сказал, что теперь тебя долго не будет.
— В прошлый раз я и сам не знал, что дальше будет.
Тхоржевский впервые за разговор поднял голову и глянул Нефедову в лицо.
— А теперь там Настя.
Удивить старшину было трудно, почти невозможно. Но сейчас командир Особого взвода резко закашлялся, выкинул в пыль окурок, в несколько затяжек добитый почти до мундштука. Хрипло ответил:
— Откуда знаешь?
— А ты забыл? Ты же ничего никогда не забываешь. Теперь мы оба точно знаем, кто из нас где. Даже если не хотим знать.
— Ты не должен был знать, куда ее отправили.
— А я знаю.
— Так, — сказал Нефедов. — Значит, знаешь. Настя-санинструктор, значит... Ладно, нашим легче. Сейчас пойдем вдвоем. Ты и я. Только переоденься, очень тебя прошу.
* * *
Он хорошо помнил тот день. Прибрежная деревенька Мяоси на всех, даже самых крупных картах Манчжоу-Го обозначалась несколькими черными точками, хотя и находилась не так далеко от Люйшуня, бывшего Порт-Артура. Ничего интересного не было в этой россыпи кособоких домишек, с неизменными сохнущими на берегу рыбацкими сетями, йодной вонью гниющих на солнце водорослей и стеклянными поплавками, болтающимися в мусорной воде рядом с облезлыми кунгасами. Ничего, кроме одного.
"Отряд 732".
Он был здесь, скрытый в серых бетонных бункерах на Крестовой горке, поросшей жесткими как проволока кустами — так, что отойди на двадцать шагов, ничего и не заметишь, никаких пулеметных гнезд, потайных люков. Но на эту горку никогда не садились птицы, облетали стороной, как будто чуяли, что скрыто внутри.
Отряд зашел ночью, с моря, скрытый наведенным опытной рукой туманом. Вместе с людьми из взвода шла морская пехота, бойцы батальона Романцева, которым приказано было прикрывать снаружи. И — Настя Левандовская, санинструктор. Взвод одним махом проскочил Мяоси, где не гавкнула ни одна собака — то ли поработали колдуны, а то ли всех собак уже поели — жилось здесь совсем не сытно.
Казимиру Тхоржевскому карта была не нужна, он и так знал, куда идет. Со стороны было похоже, будто клок серого тумана скользил к подножию горы — быстро, еще быстрее, человеку не угнаться. Перед закрытыми глазами вампира тлело багряное зарево, высвечивая контуры бункеров, в которых плескалось что-то, похожее на коптящий черным пламенем огонь. "Отряд 732" почти успел открыть Врата и выпустить в этот мир чудовище, которое в японских секретных бумагах равнодушно и тускло называлось "Заключительное исследование".
На подходе к бункеру Тхоржевский даже не замедлился — смятая гармошка проклепанной стальной двери отлетела в сторону, а пулеметный расчет, за один миг превратившийся в иссушенных мумий, шуршащих пергаментной кожей, так и остался валяться в узкой нише дота. Ни сожаления, ни злости Казимир не испытывал — ему просто нужно было восполнить силы, потерянные в стремительном перемещении. Да еще эта дверь...
На какое-то мгновение он вышел из состояния тумана и увидел рядом старшину Степана Нефедова. Увидел — и невольно дернулся в сторону, наткнувшись на взгляд, в котором не было ничего человеческого — сияющие ледяным огнем глаза на черном лице, с которого хлопьями осыпалась кожа. Сквозь зажатые в зубах обереги Нефедов, кривя окровавленные губы, промычал:
— Бегом! Бегом! Там уже... Пошел! — и метнулся вперед, размывшись в движении. Нет, быстрее или сильнее Казимира он не был, но почему-то у Тхоржевского не возникло и мысли о том, что такому приказу можно не подчиниться. Он рванулся дальше, обгоняя, чувствуя только голод и желание поскорее покончить со всем этим.
И провалился в черное небо на плоскогорье, обрамленном безжизненными серыми пиками скал. Л"йенг, обитель демонов. Небо, которого здесь, в подземном бункере не могло быть. Но Врата были открыты, и над ними стоял, нарастая, непредставимый человеку вой существ, которые шли в этот мир оттуда, извне.
— Куда! — каркнул Нефедов, обернувшись и увидев, как несколько матросов кинулись следом за Охотниками. — Куда без приказа прете?! Никифоррр...
Он захлебнулся рычанием, но взводный колдун его понял и припал к земле, разводя руки так, будто собирался распрямиться и прыгнуть в небо, как в воду. Сзади что-то загудело, треснуло, бетонные плиты коридора обрушились, сминаясь, как пластилин и отсекая морскую пехоту — храбрых солдат, но обычных людей.
Никифоров почти успел, но санинструктор Левандовская — белая, с расширенными от ужаса глазами — оказалась по эту сторону завала вместе с Охотниками, сжимая в руках смешной и бесполезный автомат.
Туман, окутывавший Казимира, рвался в клочья, и его опаляло чужое дыхание, оставлявшее на коже тысячи порезов, тут же затягивавшихся и открывавшихся вновь. Он отбивал удары и вбивал, втаптывал обратно бесформенные силуэты, появлявшиеся из черного, маслянистого как нефть, марева Врат. "Мне плохо, — мелькнула мысль, — а он как тогда?"
Но старшина Нефедов был жив. Что-то хрустнуло, зазвенело вокруг, точно огромная связка колокольчиков, весь мир поплыл, сминаясь, будто меха гармошки. "Йах! Рфнуи птхагат! Иштрахцтар!" — Тхоржевский, будто из-за закопченного стекла, отстраненно отметил, что Нефедов, выплевывавший непроизносимые слова, выпрямился во весь рост и дымящейся рукой метнул что-то в липкое марево между гигантскими расходящимися створками.
Дальше не было ничего. Только ослепительно-красный свет, корежащий тело грохот и тишина.
Вампир Казимир Тхоржевский, боевая единица "Умбра-Один" в личном распоряжении командира Особого взвода, очнулся от жуткой, нестерпимой боли.
Болело все тело, каждая косточка и мышца, будто все их размолотили кувалдой, ошпарили кипятком, а сверху, для верности, еще засыпали негашеной известью. Но это была ерунда, это легко можно было стерпеть. Зато рот болел так, будто в нем пузырилась концентрированная серная кислота.
— У-у-а-у! — Тхоржевский взвыл и рывком поднялся, царапая губы скрюченными пальцами. Что-то мешалось во рту, между намертво стиснутыми острыми зубами, что-то ледяное и смертельно неприятное.
— Живой? — он услышал знакомый голос, но боль, терзавшая зубы и язык, не давала сосредоточиться. — Что такое? А, черт! Кто постарался?!
Рывок — и изо рта будто вытащили электрическое стрекало для скота. От нахлынувшего облегчения Казимир рухнул на спину, разбросав руки и уставился в закопченный бетонный потолок.
— Это я, товарищ старшина... — послышался звенящий от еле сдерживаемых слез девичий голос. — Когда его стало трясти, он так зубами скрипел, что я испугалась — вдруг сломаются?
— И ничего лучше серебряной ложки не нашла? — хрипло спросил старшина Нефедов. — На курсах санинструкторов научили, что ли? Не знал, что теперь с бинтами и зеленкой еще и ложку выдают...
— Это моя! — девушка всхлипнула. — Бабушкина... была... мама на прощание дала, когда меня призвали. Я ее всегда в сумке ношу!
Тхоржевский со стоном поднялся и сел. Пощупал губы — вроде целы, только онемели и ничего не чувствуют. Напротив него Степан Нефедов, кривясь в невеселой улыбке, разговаривал с этой девчонкой из морской пехоты... как ее... кажется, Настя. И фамилия польская, Левандовская. Интересно...
Старшина посмотрел на него. Вид у Нефедова был — хоть сейчас в гроб, черная, обгоревшая кожа на лице висела клочьями. Но из-под нее уже проглядывала свежая, розовая. Степан дернул рукой, чтобы почесаться, но наткнулся на возмущенный взгляд санинструкторши и махнул рукой. Потом подобрал с бетонного пола что-то, тяжело и глухо звякнувшее.
— На, посмотри, — сказал он Казимиру. — В руки не даю, и так увидишь. Против тебя даже фамильная драгоценность не устояла. Силен, бродяга, а с виду и не скажешь...
Он повертел в пальцах оплавленный и прокушенный насквозь черенок серебряной ложки.
— Спасибо, — сказал Тхоржевский. — Спасибо. Мы здесь успели?
— Успели, — устало отозвался старшина.
— А Врата? Это же было...
— Болтай меньше, — спокойно оборвал его Нефедов. — Что было, того больше нет. С моря десант подошел, сейчас здесь все оцепят — и привет, выходи — не бойся, заходи — не плачь. Наше дело сделано.
— Десант? — удивился Казимир. — Быстро они.
— Это не они быстро, а ты медленно. Шестой час лежишь, как король на именинах. Вставай уже. Хотя, какой толк тебе вставать-то? Белый день на дворе, а тебя сейчас куренок затопчет, богатыря такого...
— Ничего... — виновато пробормотал Тхоржевский, и сам себе удивился: перед кем оправдывается-то? Настя Левандовская смотрела на него серыми огромными глазами и наматывала на палец прядь волос.
— Вы извините, — жалобно сказала она.
— Нет вам прощения... — он попытался улыбнуться и почувствовал, как трещит сухая кожа на губах. — Если не скажете, как вас потом можно найти.
— Вот молодежь пошла — на ходу подметки режут, — хмыкнул Степан Нефедов, поднялся и, хромая, зашагал к выходу из бункера. Двое проводили его взглядом и снова посмотрели друг на друга.
— Настя, да? — спросил он. Губы у девушки задрожали, но она быстро справилась с собой и улыбнулась — легко, почти незаметно.
— А я вас почему-то не боюсь... Казимир, да? Вы поляк?
— Так точно, — ответил Тхоржевский, смахивая с лица пепел и еще какую-то шелуху, похожую на старую паутину. — Знаете, есть такой старый и глупый анекдот, там еще слова такие: "А чего нас бояться?"
Настя рассмеялась, и тут же посерьезнела.
— Ой! — вдруг вскрикнула она, вскакивая и подхватывая свою сумку. — У меня же приказ!
— У всех приказ, — мрачно сказал Казимир, — а также война и другие скверные штуки. Надо идти, да. Идемте, Настя.
Завал уже разобрали — может быть, не без помощи того же Никифорова. Они шагнули наружу, в пасмурный утренний свет, и сразу стала слышна дальняя артиллерийская перекличка, свист ветра и разговоры десанта — все как обычно, когда передовая где-то вдалеке, а тут, вроде бы, почти совсем и нет никакой войны.
Настя Левандовская споткнулась, ойкнула и выронила сумку.
— Я помогу, — Казимир наклонился, поднял тяжелую брезентовую сумку, поглядел на красный крест и протянул Насте.
— Спасибо.
Она сделала несколько шагов, потом повернулась и посмотрела на Тхоржевского.
— Вы не подумайте, Настя, — — усмехнулся он. — Обычно я симпатичный, не то, что сегодня. Тяжелая ночь, понимаете...
— Я понимаю, — Настя держала сумку обеими руками, прижимая к груди, и улыбалась ему. — Я хотела сказать, что...
"Та-дахх!"
Упругий раскат выстрела, и за ним, сразу же, почти слившись — еще один. Огромные глаза. Сумка с пробитым красным крестом, валящаяся из рук. И медленное, в застывшей, вязкой тишине, падение.
— Настя! — Казимир подхватил ее на руки. Такая легкая... Он, который мог бы руками вырвать танковый люк, не понимал — почему такая легкая?
— Где?! — крик Нефедова, стегнувший, как плеть.
— Сволочь... — это сержант Конюхов. — Не уследили. Тихо сидел, гад, как суслик, схрон себе вырыл на склоне. Снайпер, паскуда, да еще и не простой. Тут кусудама у него, толково сделана. Тэссер — и тот не учуял, похоже, морок навели. Уже распороли падлюгу, охнуть не успел...
— Успел! Проворонили! — снова старшина.
Он не понимал. Вокруг говорили какие-то слова, но он чувствовал только тяжелый, острый, медный запах крови, текущей по рукам. И глаза... Они еще глядели на него, но взгляд уже потерял глубину, становился тусклым, стеклянным. Неживым.
— Не дам!
Нефедов не успел подойти. Серое облако непроницаемой мглы окутало высокую фигуру, замершую с той, другой, бессильно обвисшей, на руках. Степан понял, что сейчас случится, рявкнул:
— Казимир! Отставить! Ты что творишь!?
Но уже понимал, что не успел. Махнул рукой и сел прямо на землю, морщась от боли. Поймал вопросительный взгляд Никифорова, покачал головой.
— Поздняк метаться, пол покрашен...
Через несколько бесконечно долгих минут облако задрожало, распалось на мелкие иглы тумана и обрушилось в жухлую истоптанную траву.
Казимир Тхоржевский стоял неподвижно, уронив руки вдоль тела, пустыми глазами глядя в землю. Его лицо, исхудавшее за эти несколько минут так, что под кожей почти просвечивали кости черепа, стало похожим на белую бумажную маску. Крепко держась за него, уткнувшись головой в плечо, рядом стояла Настя. Санинструктор Анастасия Левандовская. Очень медленно она повернулась и отыскала глазами старшину Степана Нефедова.
— Товарищ старшина, — спокойным, сильным голосом сказала Настя. — Не ругайте его, пожалуйста. Он мне все рассказал. Я его простила.
Нефедов поморщился и устало пожал плечами.
— Когда только успел? А, я все забываю, что в этом чертовом тумане вашем время шутки шутит. Здесь минута, там — часы... Наказать его — и как? Он сам себя наказал, похоже.
Старшина встал, хрустнул плечами, зачем-то похлопал ладонью по безнадежно перемазанному кровью комбинезону, стряхивая цементную пыль со знака Охотника на плече. Казимир не произнес ни слова — стоял все так же, не поднимая глаз.
— Хорошо, что здесь больше командиров нет. — Нефедов криво усмехнулся. — Значит, так. Казимир Тхоржевский! Слушай мою команду!
— Так точно, — просипел вампир в ответ. Его руки дрожали мелкой дрожью. Настя дотронулась ладонью до его локтя.
— Хорошо, что слушаешь, — в голосе командира Особого взвода будто заскрипело ржавое железо. — Значит, уши есть, хоть для чего-то твоя голова пригодилась. Принимай напарника. Теперь вы оба — мои люди. Пока я живой, это так. И даже если я не живой — ничего не изменится. Согласия твоего не спрашиваю, мне наплевать и растереть. Как я скажу, так и будет. Ты поклялся, и она поклянется. Клятву эту не разорвать, ты сам знаешь.
— Знаю...
— Слово сказано.
Степан Нефедов повернулся к Насте Левандовской. Посмотрел ей в глаза — мрачно, долго и неотрывно. Взгляд она выдержала, не моргая.
— Ну, милости прошу в отряд... Умбра-Два.
* * *
— А море там было совсем другое, да, — седая женщина, улыбаясь, смотрела вдаль, между кипарисами, и глаза ее блестели, как в молодости.
— Мне Черное больше нравится, — отозвался ее спутник. Он тоже улыбнулся и во рту, под лунным светом, заблестели две серебряные коронки. Жена лукаво взглянула на него и прищурилась.
— Странные мы с тобой, — сказала она. — Совсем не как в книжках.
— Не вспоминай даже, Настя, — поморщился старик и даже передернул плечами, словно от внезапного холода. — Кто меня недавно уговорил купить это чтиво? "Влюбленный вампир", ну надо же! И ведь печатают такую муть.
— Не бурчи, — его спутница ткнула старика кулачком в бок. — Зато романтично. Ты же мне вслух читал...
— Могу даже по памяти, — Казимир Тхоржевский театрально поднял седые брови, откашлялся и завывающим голосом, фальшивя, как плохой актер на сцене, начал:
— "Диана почувствовала, как холод обжег ее роскошную грудь, с которой серебряным потоком стекала вода. Но не холод от дождя был тому виной. Прекрасный мужчина ласково прикоснулся к ее лицу своими длинными, точеными пальцами..."
— Точеными. На токарном станке! — хихикнула Настя. — А потом он страстно и томно обнял ее, небось?
— А как же. Всю, — согласился ее муж.
Они рассмеялись и снова замолчали.
Потом старая седая женщина с молодыми глазами спросила тихо:
— Ты помнишь, где нам надо искать?
Старик встал и подал ей руку.
— Пойдем. Нужно немного пройтись.
* * *
Заброшенная еще с русско-японской войны батарея стояла в густом лесу — успел вырасти за полвека. Кусты пробивались через трещины в каменных стенах, стволы деревьев проросли сквозь потолки взорванных потерн и казематные амбразуры.
Ночь, заволокшая тучами небо, накрыла батарею непроглядным мраком. Но три пары глаз, внимательно оглядывавшие окрестности, ни в каком освещении не нуждались.
Казимир, конечно, оказался прав — Настя была здесь. Точнее, неподалеку, в окрестностях деревеньки с незапоминающимся названием. Они тут все были такие — Яндятунь, Юдятунь, Ляндатунь, Куандятунь... и еще целая куча разных "туней", "фаней" и "гоу". Рядом с одной такой "гоу" — десять домиков, половина снесена бомбежкой до фундамента — Взвод добивал уцелевших японских колдунов-онмеджи, которые наплодили всяческой нечисти. На это задание ушли восемь человек. А с ними — Умбра-Два.
Нефедов, всю дорогу злой и раздосадованный "полным провалом секретности", как он выразился, только хмыкнул непонятно, увидев, как Настя и Казимир обнялись, стоя на краю опаленной котловины, в которую превратилась бывшая сопка, отмеченная на карте как "высота 210".
— Намиловались? — спросил он потом. — Голубочки вы наши зубастые.
— А вы, товарищ старшина, не смейтесь, — обиженно сказала Настя Левандовская, сверкнув белыми остренькими клыками. — Я эти зубы себе не выбирала, если что.
— Я вообще редко смеюсь, — буднично сообщил Степан Нефедов, глядя в небо. — Вот если анекдот удачный... но на это Конюхов мастер, больше некому. Ты, кстати, своему суженому-ряженому давно в рот заглядывала? Нет, я все понимаю, дареный конь, конечно...
— Тьфу на вас, товарищ старшина, — фыркнула Настя. Потом внимательно посмотрела на Казимира. — Казик, это сейчас Степан Матвеевич о чем говорит?
Тхоржевский замялся. Потом очень натурально изобразил тяжелый вздох — если бы Нефедов точно не знал, что вампиру дышать незачем, поверил бы сразу.
— Открой рот,— строго сказала Настя. Осеклась и прошептала:
— Это как?
Казимир потрогал пальцами два серебряных клыка и поморщился.
— Побаливают, конечно. Но уже почти привык...
— Да зачем? — вырвалось у Насти отчаянно.
— Полгода назад, когда мы с тобой... в первый раз встретились, та ложка мне дорого обошлась. В бункере и так творилось черт-те что, а тут еще и ты... Рана никак заживать не хотела. Я думал — даже говорить не смогу толком. А потом разозлился. Да как так-то? Я такое прошел уже, о чем люди даже подумать не могу, чтобы не поседеть сразу. А тут — ложка... В общем, я пошел к деду своему. Он у меня — кремень, такой человек...
— Не человек, конечно. Но кремень, эт-то точно, — ехидно вставил Нефедов. Казимир отмахнулся и продолжал:
— Он мне дал средство одно, старинный рецепт нашей семьи. А потом обмолвился: "Знаешь, Казик, солнечного света ты не боишься. Так может сам поймешь, что бояться какого-то металла тебе попросту глупо?" Вот так я и понял, что все дело во мне, а вовсе даже не в серебре. Долго объяснять, как сам себя переламывал... Теперь привыкаю. Раны сразу прошли, шрамов нет, но вот с зубами получилось не очень — новые после бункера так не выросли. И я подумал — значит, так тому и быть.
— Ишь ты! Сначала тащишь в рот всякую гадость из Врат Л"Йенг, а потом хочешь, чтобы с клыками все было чика-в-чику? — непритворно изумился Нефедов, который изо всех сил делал вид, что не слушает и вообще — просто любуется природой, глядя на обгоревшие проплешины сопок.
Тхоржевский попытался было испепелить старшину взглядом, но тут Настя рассмеялась — звонко и весело.
— Мужики, мужики... Смешные вы. Да, товарищ старшина, вы тоже смешной, и не хмурьтесь, не испугаюсь все равно!
— А я чего? — пожал плечами Степан. — Я не страшный.
Умбра-Два пошла с ними — не спрашивая, зачем. Просто поглядела на старшину, который молча и серьезно кивнул в ответ.
Ночь заволокла тучами небо. Нефедов рассматривал развалины, и, кривясь от отвращения, катал во рту желатиновую капсулу — холодную, растекающуюся жидким и горьким льдом во рту. Губы немели, зато все ярче расцветал яркий оранжевый рисунок на земле — круги, сложные завитки и ломаные начертания букв, окружавшие старую батарею.
— Здесь так просто не пройти, — шепнул он во тьму. И тьма послушно донесла обратно ответ:
— Значит, постараемся.
— Надо постараться. Времени у нас нет.
Степан знал, что это правда. Где-то внизу, в оставшихся целыми коридорах и подвалах казематов, готовился убийственной силы ритуал, который должен был намертво закрыть целый район, замкнуть его в кольцо почти непробиваемого заклятья. Но как раз это было, в общем-то, неважно. Японцев ведь почти добили, и что толку от того, что какие-то онмеджи будут огрызаться еще неделю или две? Наступать они не смогут все равно — нечем им наступать, здесь не дивизия, и даже не батальон. Кололи и не такие орехи. Нефедов вспомнил Кенигсберг и дернул головой, отгоняя непрошеные мысли. Взвод делал это десятки раз — почти привычка, очищенная от всего лишнего.
Но если бы только это... Плохо было другое — для такого ритуала всегда нужны жертвы. Чем больше — тем крепче охранное Слово, тем тяжелее потом пробить защиту. А совсем худо было вот что: старшина хорошо знал, кого принесут в жертву. Альвы. Попавшие в плен к врагу — раненые, ослабевшие, измученные. Сами они не выберутся, об этом не зря предупреждал родич. Значит, выбора нет никакого. Где же Ласс? Нет. Сейчас не время гадать.
— Сильная штука. Зубы ноют от этих рисунков, — шепот Казимира раздался словно бы прямо в голове у Нефедова.
— Хорошо, что не жмут, — буркнул он в ответ.
— Шуточки у тебя, Степан Матвеевич...
— Все, оставить трёп. Надо идти.
И они пошли.
* * *
Ночью в парке было тихо и совсем хорошо — как будто и не было рядом никакого большого города. Только ворочалось и негромко шумело внизу море, качавшее на волнах огоньки какого-то судна вдалеке от берега.
— Ничего себе — "немножко пройтись"!
— А что? Для нас с тобой — пара пустяков.
— Как же тут славно, — тихо проговорила жена Казимира, трогая рукой ствол. — Это ведь магнолия?
— Да. Постарался садовник Кебах, оставил по себе память...
За листвой, на фоне темного крымского неба, чернели башенки и резные минареты Воронцовского дворца.
— Где она? — спросила Настя.
— Иди за мной, — усмехнулся ее муж, — свет мой ясный.
— Только при луне ты мне всякие нежности и говоришь! — притворно нахмурилась его спутница, опираясь на руку старика.
Они подошли к широкой лестнице. Казимир Тхоржевский остановился и показал на одного из мраморных львов — самого нижнего слева, спящего с грустной мордой.
— Здесь.
— Ты с ума сошел? — удивленно спросила жена. — Прямо здесь, на Львиной террасе? На виду у всех туристов?
— Знаешь, милая, как говорил Эдгар По? Лучше всего прятать лист в лесу...
— Ну да... Тогда, если следовать логике мистера По, тебе нужно было спрятать это в подвалах Массандры.
— Вот черт, — пораженно почесал затылок Казимир. — Точно. А ведь я не догадался!
— И слава богу. Там бы мы целый год искали.
Они подошли к постаменту, и Настя похлопала спящего льва по лапе.
— Привет, львище!
— Пусть спит, — улыбнулся Казимир. Он ловко пробежался пальцами по белому мрамору сзади на постаменте, что-то нажал несколько раз. Скрежетнул камень, и в мраморной плите открылась узкая ниша.
— Да, большим затейником был маэстро Бонанни. Всех львов доверил ученикам и подмастерьям, и только этого высек сам, своими руками.
— Скорее... — чуть слышно попросила Настя. — Скорее.
Тхоржевский сунул руку в нишу, его спина напряглась.
— Ага...
Он выпрямился. В его руке была темная, покрытая пылью бутылка.
* * *
...Нефедов рванулся, уже понимая, что не успевает — не хватило совсем чуть-чуть, самой малости, какого-то мгновения. Движения замедлялись, растягивались, точно в вязкой патоке. Ближайший онмеджи — сухой, желтый, скрюченный будто какой-то болезнью — что-то крикнул, его рука прочертила в воздухе дымный, тающий след. Вокруг захрустело, будто в воздухе ломались какие-то невидимые льдинки. Старшина почувствовал, как перехватила горло жестокая сила, не давая вдохнуть. А ведь почти дошли...
Кто-то отшвырнул его назад, как щенка. Степан со всего размаха приложился головой об кирпичную стену, вытянул руку, чтобы уцепиться покрепче — и увидел, как покрывается морщинами кожа, как истончается кисть руки, а пальцы становятся по-стариковски узловатыми. "Что за...?" — мысль не успела даже закончиться. Сухопарый онмеджи вскрикнул утробно — и взорвался, распадаясь в воздухе и заливая все вокруг кровавым дождем. Пленники, лежащие в начерченном круге, не пошевелились, но их разметало к стенам каземата, как поленья. А в самом центре стояли, ухватившись друг за друга так, что не оторвать, Казимир Тхоржевский и Настя Левандовская. В них били копья багрового света, и оба они — Умбра-Один и Умбра-Два — стремительно старели. Седели волосы на головах, истончалась кожа, заострялись лица. Казимир вытянул руку вперед, хищно скрючив пальцы. В ладони бился, разрастаясь, черно-красный клубок.
— Не... удержу... — почти простонал он.
Нефедов судорожно тряхнул головой, краем взгляда увидел, что рука в порядке — почудилось, что ли? Начал вставать, но непослушные ноги только скребли каблуками сапог каменный пол. Он зарычал от бессилия.
— Что?! Что мне сделать? — крикнула Настя.
— Сосуд... Нужен... сосуд... — вампир проталкивал слова сквозь искривившийся от усилий рот. Левандовская отчаянно обернулась, зашарила глазами по каземату. И тут Степан увидел.
— Там! — заорал он. — У ступеньки! Бутылка!
Это и правда была бутылка. Самая обычная, из-под дорогого японского саке, не стеклянная, а фарфоровая, она валялась рядом с лестницей. Настя молнией метнулась, схватила бутылку, бросилась к напарнику.
Тхоржевский упал на одно колено, вцепился в фарфоровый сосуд и резко прижал к нему ладонь. Раздался треск.
— Лопнет! — тревожно вскрикнула Настя.
Но бутылка выдержала. Короткий вой всасываемого внутрь воздуха резко оборвался. Старшина Нефедов снова попытался встать. "Да что ж за ерунда такая?" — с досадой подумал он, глядя в потолок. Каменный свод вдруг закружился, навалился сверху и погасил свет.
— Товарищ старшина, — жалобно.
— Погоди, Настя. Он сам, — мужской голос.
— ... твою душу мать, — а это что? Это кто?
— Ну не ругайтесь, товарищ старшина!
Степан Нефедов открыл глаза, еще раз крепко, по-боцмански выматерился и сел, рывком подтянув ватное тело. Ночь уже сменилась холодным рассветом, в кустах чирикали птицы. На земле, угасая, дрожал отдельный оранжевый пунктир исчезающих магических линий.
— Все, что ли? — спросил он сипло. — Как пленные? В порядке?
Высокий седой старик, стоящий перед ним, кивнул.
— Все, Степан Матвеевич. Все живы, над самыми тяжелыми уже знахари клана работают.
Нефедов удивленно разглядывал морщинистое худое лицо. Из-за спины Степана вышла такая же пожилая, совершенно седая женщина, одетая в черный комбинезон Особого взвода. Старшина вздохнул и потер ладонью нещадно ноющий висок.
— Вот оно как... Это вы, значит... Как же так получилось?
— Выбора не было, — сказал Казимир Тхоржевский холодно и спокойно. — Или так, или — ты сейчас с нами уже не разговаривал бы. Пришлось удар на себя принять. Добротное заклятье, надо сказать, качественно сработано было. Извини, Степан Матвеевич, но ты все-таки пока еще человек. Хотя бы по большей части. Не беспокойся, работать мы сможем, сила никуда не делась.
Командир Особого взвода покачал головой.
— Как там у Чехова, что ли, было... "Хоть ты и седьмой, а дурак". Разве я за это беспокоюсь? Я за своих людей беспокоюсь, вот что. Даже если они не люди совсем. А вообще — ну тебя, Казимир. У меня дурацкая привычка, похоже, появилась.
— Какая? — в один голос спросили Казимир и Настя.
— А такая... Как только тебя увижу — значит все, обязательно буду полночи мордой в землю валяться. Очухаюсь — опять утро, будь оно неладно, башка болит, во рту как будто кошки устроили свадьбу. А ведь не пил ни грамма, вот что обиднее всего!
Нефедов говорил весело, а на душе у него как будто скребли острыми коготками эти самые неведомые кошки. Настя Левандовская, будто почуяв его состояние, присела рядом, положила сухонькую старушечью ладонь старшине на плечо.
— Товарищ старшина, не переживайте. Бутылка-то у нас осталась. Казик говорит — все можно поправить, дайте только срок.
— Правда? — спросил Степан. Тхоржевский пожал плечами.
— Я уже немного разобрался, что почем. Со временем этот яд сам превращается в противоядие. Такой у него механизм действия. Только ему надо... ну, настояться, что ли. Как хорошему вину.
— И долго? — Нефедов поднялся, покачиваясь. Мир вокруг мерзко кружился и подергивался, как будто пленка в плохо отрегулированном киноаппарате.
— Да лет пятьдесят, — задумчиво сказал Казимир, глядя на Настю.
— А. Ну, полвека-то, это самая малость. Не успеет, как говорится, стрижена девка косу заплести...
Послышались легкие шаги, и старшина оглянулся.
— Ласс, Тэссер, — без удивления сказал он. — Я все понимаю, сложное задание. Но где вас тени носили?
* * *
Набережная Ялты, как всегда ночью, искрилась огнями. После Воронцовского парка она казалась многолюдным бульваром — да, в общем-то, так и было. Ялта не спит никогда. У причалов отдыхали после дневных трудов яхты и катера, а вдоль моря прогуливались влюбленные парочки, командировочные, отпускники, молодежь — все, кому жалко тратить время на сон. Стоял самый конец теплого южного сентября — вроде бы, не сезон, но это же Ялта.
Молодая пара почти ничем не отличалась от других. Стройный темноволосый мужчина и тоненькая девушка шли под руку, улыбаясь, и глядя друг на друга. Хотя нет, отличие все-таки было. Одеты оба были так, будто только что вернулись с вечеринки, посвященной послевоенным годам. Впрочем, льняной костюм мужчине очень шел. За девушкой волочился конец пуховой шали, небрежно перекинутой через дамскую сумочку, висящую у нее на плече.
— Слушай, — спросила девушка, — а ты потом так его и не видел? После войны?
— Нет, — помолчав, отозвался мужчина. — Точнее, несколько лет, конечно, да. А потом — как отрезало. Его вообще никто потом не видел. Ни его, ни части людей из Взвода. Никифоров, Конюхов, Якупов, другие... все как в воду канули. Я пытался... ну, ты же знаешь, как мы умеем? Не получается, никак. Он ведь сначала пытался на гражданке устроиться, даже демобилизовался, по слухам. Представляешь? Он — и на гражданку! Ерунда какая-то.
— Да уж...
Они подошли к парапету и облокотились на перила, глядя на воду. Грузный пожилой мужчина с трубкой во рту и в потертой капитанской фуражке, стоявший поодаль, глянул на них весело.
— Что, молодежь, не спится? Эх, мне бы ваши годы.
— Нет, лучше не надо, — рассмеялась девушка. — В каждом возрасте своя прелесть.
— Да какая тут прелесть? — проворчал пожилой и сдвинул "капитанку" на затылок, пыхнув густым клубом трубочного дыма. — Я сорок лет в море отходил, от матроса, до капитана. И сейчас бы лучше был где-нибудь на палубе, чем вот так вот, сухопутным торчать здесь, на набережной. Жена была жива — со мной сюда приходила... А сегодня погода-то какая роскошная! Прямо не ночь, а чистое наслаждение, хоть ложкой ее черпай. В такую погоду в море быть — все, что душе нужно.
Он покачал головой, потом вежливо приподнял фуражку за козырек, кивнул и пошел восвояси, дымя старенькой трубкой.
— Морской волк, — с уважением сказал Казимир.
— А ты меня до сих пор плавать не научил... — шутливо-обиженно протянула Настя. — Пока я старенькой была, как-то даже несолидно было визжать и на мелководье плюхаться. Ну, зато уж теперь ты от меня не отделаешься!
Они зашли в густую тень маленькой улочки, ведущей прочь от набережной.
— Извините,— спросил кто-то сзади, — огонька не найдется?
— Не курю, — отозвался Казимир.
— Жаль.
— Стойте, стойте! — поспешно сказала Настя. — Казик, ну ты что? А зажигалка?
— Ох, и верно, — молодой человек смутился и с досадой легонько хлопнул себя по лбу. Потом пошарил в кармане пиджака и достал "Зиппо". Подал, не глядя, через плечо. — Вот, пожалуйста.
— Спасибо, — чиркнуло, прокрутившись, колесико, вспыхнул оранжевый огонек и тут же погас.
— Хорошая зажигалка, — сказал старшина Степан Нефедов, протянув "зиппо" обратно. — Но спички все равно лучше. А что не куришь — одобряю, Казимир.
Оба — мужчина и женщина — обернулись мгновенно, не по-человечески быстро, рванулись на голос растерянно и неверяще.
Но в густой тени старой улочки не было ни единого человека.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
