Сполиарум

ETIENNE EXOLT

СПОЛИАРУМ

1.

Скоро все закончится.

Я лежал на кровати в своей маленькой палате, глядя на потолок, расчерченный нейронной сетью трещин. От горячей слабости, заполнившей тело, дрожали мои вытянутые конечности, голова прижималась к прохладному стальному изголовью и приоткрытая дверь впускала ко мне холодный, пахнущий фантомной болью воздух.

При всем своем желании я не смог бы сбежать. В первый день, когда я против воли оказался здесь, потребовались усилия троих мужчин для того, чтобы обездвижить меня и тогда всемогущая игла отобрала все мои силы. Теперь мне требовалась чужая помощь для того, чтобы подняться и, зная о том, они стали настолько небрежны, что даже не утруждались закрывать за собой дверь. Мне не было известно, сколько я уже находился здесь, сон мой был прерывистым и мог соперничать в этом только с воспоминаниями, не складывавшимися в приятную для меня последовательность вопреки всем моим стараниям. Попытавшись определить что-либо при помощи обедов, я насчитал их число несовпадающим с количеством завтраков и ужинов. Каждая цифра отличалась от другой и все вместе они ничем не могли мне помочь. Впрочем, это не слишком беспокоило меня, равно как и то, что временами я не мог вспомнить своего имени, а когда вспоминал, то вскоре уже другое возвращалось из памяти, превращая предыдущее в досадную и удивительную ошибку.

Наслаждаясь дыханием, я рассматривал комнату, находя в этом занятии неистощимую привлекательность. Точно такой же голубой цвет был когда-то у стен моей спальни, в детстве, гниющем среди самых отвратительных воспоминаний, рядом с мертвыми кошками и насмешливым, девичьим смехом, морозными утрами высокой температуры и собранными наполовину моделями самолетов. Длинная белая нитка зацепилась за невидимую неровность в полу и в порывистых ласках ее нежились теперь кремово-желтые и белые квадраты линолеума и я был только благодарен яркой лампе за то, что она решила избавить меня от своего слепящего света, ведь и того, который позволяло себе окно справа от моей головы было слишком много для меня, всегда предпочитавшего задумчивую темноту. На маленькой тумбочке стоял стакан из помутневшего благодаря отпечаткам чужих пальцев толстого стекла, полный чистейшей горьковатой воды, но, несмотря на то, что удушающая жажда уже долгое время причиняла мне страдания, я был слишком слаб, чтобы дотянуться до него. Несколько раз я пытался поднять руку, но даже это давалось мне с величайшим усилием, вызывая тошнотворное головокружение и потому оставалось только ждать, пока кто-нибудь заглянет в мою палату и поможет мне. Благо, происходило то довольно часто. Медсестры в мятых халатах и те, кого я мог считать только другими пациентами приоткрывали дверь, смотрели на меня и уходили. Я не мог запомнить никого из них и поэтому каждый раз видел каждого из них впервые. Возможно, так оно и было. Медсестры проявляли некоторый интерес, но я подозревал, что такой же испытывали они всегда и к любому новому пациенту. Все они были намного старше меня, большинство — ниже ростом и я, не способный в своем настоящем состоянии признать их привлекательными, не боялся их, но все же чувствовал некоторое уважение к ним, как к представителям тех, кто смог покорить меня, победить и ослабить, полностью подчинить своей сияющей и тоскливой власти. Сражаться дальше не было никакой возможности. Они приходили снова и снова, ловко поднимали и переворачивали меня, обнажали мои ягодицы и вонзали в них иглы шприцов, после чего следовали жгучие судороги, вызывавшие видения огненных медуз и насильственный сон, более всего похожий на потерю сознания. Поддерживая во мне хитроумную слабость, они владели мной и я гордился тем. Им не удалось справиться с моей силой, значит я не зря все эти долгие годы растил ее и заботился о ней, только при помощи своих хитроумных препаратов они овладели мной и я был готов принять это рабство, считая себе достаточно разумным для того. Я могу смириться только на время. Слабость пройдет, как и многое остальное, кроме вожделения и страха и тогда, если в этом все еще будет необходимость, я смогу отомстить. Когда-нибудь они придут к выводу о том, что я больше не опасен для них и это будет объяснимой и печальной ошибкой. Они не смогут без конца держать меня в таком состоянии, рано или поздно им придется отступить. Не сомневаюсь в том, что они имеют и другие способы, которыми они надеются справиться со мной, но мне ничего не известно о них и пока еще я не представляю, как смогу сопротивляться им. В том, что я узнаю это, у меня нет сомнений. Самое главное сейчас — избавиться от слабости, но я мог только ждать, когда они сочтут меня достаточно успокоившимся и покорившимся для того, чтобы прекратить инъекции или когда количество их достигнет того предела, за которым наступит вред моему здоровью. Тогда они смогут перейти на другой препарат, я был уверен, что подобных веществ у них имеется чудовищное длиннозубое множество, я представлял себе белые сейфы с ровными рядами картонных коробок, в которых подобно патронам для винтовок лежат, отделенные друг от друга перегородками, лениво поблескивающие ампулы с крохотными синими буквами на их нежнейшем стекле и все они были готовы одна за другой перетекать в меня до тех пор, пока я не умру или не стану безвредным. Об этом мне говорил врач в тот единственный раз, когда я видел его, когда я сидел в его кабинете, поддерживаемый санитарами, чтобы не упасть с жесткого деревянного стула, а он рассказывал мне то, что хочет сделать со мной для моего же блага. К сожалению, я почти ничего не запомнил, кроме того самого стула и глупо раскрывшего пасть рыжего коккер — спаниеля на календаре над левым плечом врача. Такая же, но чуть более светлого окраса собака была у первой девушки, которую я поцеловал. Мне было немного обидно от того, что я не могу вспомнить ее имя и я приложил все усилия для того, чтобы вернуть себе хотя бы ее лицо или тело или какие-либо иные подробности, но все попытки потерпели вполне ожидаемую неудачу. Некоторое время это казалось мне важным, но потом воспоминания закружились вокруг ураганом голодной саранчи, такие же блестящие и неразличимые по отдельности, такие же ненасытные, так же страстно впивающиеся в плоть и я уже не мог сказать точно, были или нет у нее рыжие волосы.

Мне совсем не было скучно, что удивляло меня. Я лежал, рассматривая комнату, не находя в ней ничего интересного, ровно и глубоко дыша, наслаждаясь размеренностью собственного дыхания, совершая его с удовольствием, восторгаясь каждым вдохом так, как если бы он был мои впервые напрягшимся членом, испытывая при этом такие же возбуждение и восхищение, совершая его так, как если бы он был самой удивительной и приятной работой какую когда-либо доводилось мне совершать, я шевелил пальцами рук до тех пор, пока не возникало затемняющее мир головокружение и в целом, не находя в том ничего необычного, довольно увлекательно, пусть и без пользы, проводил время. Память моя развлекала меня, предоставляя множество странных явлений, многие из которых, я был уверен, появились передо мной в первый раз. Если я испытывал желание облегчиться, то мне приходилось ждать, пока сестра заглянет ко мне и осведомится о том. Слабо кивнув в ответ, я садился, пользуясь ее помощью, она доставала из-под кровати мятую стальную посуду, спускала тонкие голубые брюки и, направляя меня, позволяла освободиться от жидкости или же подкладывала холодный металл под меня и я испражнялся, не чувствуя при том ни смущения, ни возбуждения, вознося их отсутствие к воздействию препаратов. Запахи фекалий и мочи поспешно исчезали в быстротечном воздухе и она уходила, унося с собой часть меня, оставляя мое тело сидящим и через некоторое время я, вопреки всем усилиям, падал на кровать, успевая рассмотреть белесое бесполое небо, тонкие деревья вблизи от окна, мертвых, толстых и волосатых мух, напоминавших сочные ядовитые ягоды между двойной деревянной рамой, окруженной отпавшими от нее сухими и ломкими листьями белой краски, ее же полосы на грязном, запыленном стекле, потрескавшемся в нескольких местах, левой своей частью хранившем спиральный лабиринт трещин, несомненно, оставшийся после удара и мне казалось, что я различаю маленькие темные пятна, что могли быть каплями высохшей на нем крови. Вернувшись, сестра бросала посуду под кровать так, что та отвратительно гремела, распыляя свой дребезжащий звук по стальной раме кровати и надолго оставляя его в ней, возвращала меня в прежнее положение и покидала мою светлую келью. Обычно, после этого я засыпал, усилия были слишком велики и усталость, возникавшая сразу же после освобождения напоминала мне те дни, когда я служил на флоте и все время чувствовал себя усталым и сонным.

Врач несколько раз произносил слово "опасный", имея в виду меня.

-Мы отпустим вас, как только вы перестанете быть опасным, — говорил он. Мне хотелось бы помнить, где находились его руки, как выглядело его лицо, какими были его глаза и очки, если таковые имелись, но я знал только, что он сидел напротив меня уже только потому, что едва ли мог выбрать для себя другое место. Мне встречались доктора, которые любили ходить по кабинету или садиться рядом с пациентом, но этот, как хотелось мне надеяться, не принадлежал к их числу. Во всяком случае, я не мог представить его находящимся где-либо кроме как передо мной и таинственным образом это успокаивало и обнадеживало меня, хотя я и не мог бы сказать, на что именно надеялся в тот момент.

-Опасным для кого? — все было слишком предсказуемо, слишком ясно и для меня и для любого другого, кто находился там случайно или намеренно, будучи невидимым или прячась в шкафах и под столом.

-Прежде всего для вас самого, — я сморщился и усмехнулся, получив этот ответ, который предчувствовал заранее так же, как он — мой вопрос. Мне так хотелось, чтобы он сказал что-либо другое, но они всегда говорят одни и те же слова, как и я сам. К сожалению, это становится неким странным ритуалом, исполнение которого кажется необходимым для того, чтобы мы продолжили свое существование, чтобы мы окончательно утвердились в статусах врача и пациента. Едва ли я мог быть опасен для себя самого, уже только вообразить подобное было довольно глупо. Я мог представлять опасность для кого угодно другого, но только не для себя. Собственно, я не совсем понимал, что именно они имели в виду, говоря этого и недоумевал, как именно кто-либо может быть опасен для себя самого. Конечно же, имелось в виду, что я могу покончить с собой. Вынужден признаться, что мои руки хранят на себе неаккуратные сморщенные шрамы, в которые я влюблен как мальчики влюбляются в самых дорогих фарфоровых кукол своих старших сестер. Да и как можно не влюбиться в них, когда они стоят, таинственно мерцая безупречной кожей на полках лакированного дерева, так высоко, что приходится встать на стул, чтобы дотянуться их, несмотря на то, что сестра строго-настрого запретила их трогать, угрожая ужасной расправой но ведь то же самое она говорила и о своем белье, когда заметила, что оно иначе и поняла, кто трогал его, но с тех пор я всего лишь стал более аккуратным и осторожным. И вот они в моих руках, удивительно теплые, такие хрупкие, что их нельзя не считать живыми и видели бы вы, как блестят их глаза, когда я прикасаюсь к ним, ласкаю пальцами радужные перья их пышных ярких платьев, провожу мизинцем по твердой груди под красными, черными, белыми кружевами. Как изящны их белые шеи в окружении черного и серого меха, какие тонкие и длинные у них ноги и когда я глажу их, поднимаясь к промежности, мне хочется сломать их, отломить эти изящные тонкости уже только потому, чтобы они не были больше такими хрупкими, чтобы ничто больше уже не могло угрожать им, чтобы я воплотил все самые невероятные кошмары их, все самые непостижимые страхи. Я закрываю глаза, плотно сжимаю губы и прикусываю нижнюю, изо всех сил сдерживаю себя, дрожащими руками возвращаю куклу на место и мне кажется, что ее большие серые глаза разочарованы и недовольны мной и я боюсь, они перестанут любить меня после того, как я не сделал с ними того, что они больше всего боялись. Вернувшись в свою комнату, я ломаю карандаши. Один за другим, много карандашей переламываются надвое до тех пор, пока у меня не начинают болеть пальцы. Только тогда мне удается успокоиться и как раз во время — я слышу из прихожей голос вернувшейся домой сестры.

Я усмехаюсь, когда думаю, что могу быть опасен для себя. Это должно означать, что, по их мнению, я способен причинить себе вред, но это невозможно уже потому, что любое предпринимаемое мной в отношении меня самого действие несомненно благоприятно. Подразумевается, что самоубийством я могу причинить себе вред, но совершив его я причиню больший вред другим, чем себе. А вернув меня к жизни после неудачной попытки, они причиняют мне вред намного больший и страдания намного более ужасные. Шрамы остались от тех случаев, когда я действительно проводил лезвием по своей коже, но ни один из них не был попыткой суицида. Многочисленным врачам было так приятно считать их последствиями подобных событий, что в конце концов я перестал убеждать их в обратном. Некоторые из них уверяли меня, что таким образом я пытался выпустить из себя боль, но я только снисходительно улыбался тем словам, они казались мне слишком наивными и намного упрощающими действительные причины событий.

Что же касается того, чтобы причинить вред кому-либо другому, то речь здесь должна идти о ком угодно другом. Ничто не могло остановить меня перед тем, чтобы разрезать чью-либо кожу, если я того желал. Я не видел причины, почему я не должен отомстить болью и смертью тому, кто причинил мне вред, каким бы он ни был. Впрочем, я довольно редко доводил себя до того состояния, когда нож в моей руке возникал с намерением вонзиться в другое существо. Обычно я был довольно изобретателен в оскорблениях и не без оснований гордился тем, что одними только словами вынудил двоих людей покончить с собой. Если они были достаточно слабыми для этого, я ничего не мог поделать с тем.

Но сейчас я не мог вспомнить того, что привело меня в эту палату. Должен был присутствовать некий поступок, вынудившей их поместить меня сюда, но я не мог вспомнить его и это расстраивало меня. Конечно же, когда прекратится действие препарата я вспомню, но тогда это уже не будет столь занимательным, каким могло быть сейчас. Я пытался предположить, что это могло быть. Надеюсь, я все же убил кого-нибудь. Мне всегда хотелось убить человека, но я не мог найти достойного. Те, кого я ненавидел не могли стать моими жертвами — они не были достаточно содержательны для того, ведь чтобы удостоиться моей ненависти существо должно было случайно оказаться принадлежащим к моему кругу, претендовать на некоторую близость ко мне, но при этом быть совершенно незаслуживающим ее. Убить такую тварь было бы полезно, но не принесло бы никакого удовольствия и само по себе было бы так же омерзительно, как и любое другое убийство. То, которое должен был совершить я непременно обязано содержать в себе смысл, быть может, представляющийся сомнительным кому-либо кроме меня, но для моих чувств служащий непрекращающимся источником призрачной многокрылой эйфории.