Сполиарум

ETIENNE EXOLT

СПОЛИАРУМ

1.

Скоро все закончится.

Я лежал на кровати в своей маленькой палате, глядя на потолок, расчерченный нейронной сетью трещин. От горячей слабости, заполнившей тело, дрожали мои вытянутые конечности, голова прижималась к прохладному стальному изголовью и приоткрытая дверь впускала ко мне холодный, пахнущий фантомной болью воздух.

При всем своем желании я не смог бы сбежать. В первый день, когда я против воли оказался здесь, потребовались усилия троих мужчин для того, чтобы обездвижить меня и тогда всемогущая игла отобрала все мои силы. Теперь мне требовалась чужая помощь для того, чтобы подняться и, зная о том, они стали настолько небрежны, что даже не утруждались закрывать за собой дверь. Мне не было известно, сколько я уже находился здесь, сон мой был прерывистым и мог соперничать в этом только с воспоминаниями, не складывавшимися в приятную для меня последовательность вопреки всем моим стараниям. Попытавшись определить что-либо при помощи обедов, я насчитал их число несовпадающим с количеством завтраков и ужинов. Каждая цифра отличалась от другой и все вместе они ничем не могли мне помочь. Впрочем, это не слишком беспокоило меня, равно как и то, что временами я не мог вспомнить своего имени, а когда вспоминал, то вскоре уже другое возвращалось из памяти, превращая предыдущее в досадную и удивительную ошибку.

Наслаждаясь дыханием, я рассматривал комнату, находя в этом занятии неистощимую привлекательность. Точно такой же голубой цвет был когда-то у стен моей спальни, в детстве, гниющем среди самых отвратительных воспоминаний, рядом с мертвыми кошками и насмешливым, девичьим смехом, морозными утрами высокой температуры и собранными наполовину моделями самолетов. Длинная белая нитка зацепилась за невидимую неровность в полу и в порывистых ласках ее нежились теперь кремово-желтые и белые квадраты линолеума и я был только благодарен яркой лампе за то, что она решила избавить меня от своего слепящего света, ведь и того, который позволяло себе окно справа от моей головы было слишком много для меня, всегда предпочитавшего задумчивую темноту. На маленькой тумбочке стоял стакан из помутневшего благодаря отпечаткам чужих пальцев толстого стекла, полный чистейшей горьковатой воды, но, несмотря на то, что удушающая жажда уже долгое время причиняла мне страдания, я был слишком слаб, чтобы дотянуться до него. Несколько раз я пытался поднять руку, но даже это давалось мне с величайшим усилием, вызывая тошнотворное головокружение и потому оставалось только ждать, пока кто-нибудь заглянет в мою палату и поможет мне. Благо, происходило то довольно часто. Медсестры в мятых халатах и те, кого я мог считать только другими пациентами приоткрывали дверь, смотрели на меня и уходили. Я не мог запомнить никого из них и поэтому каждый раз видел каждого из них впервые. Возможно, так оно и было. Медсестры проявляли некоторый интерес, но я подозревал, что такой же испытывали они всегда и к любому новому пациенту. Все они были намного старше меня, большинство — ниже ростом и я, не способный в своем настоящем состоянии признать их привлекательными, не боялся их, но все же чувствовал некоторое уважение к ним, как к представителям тех, кто смог покорить меня, победить и ослабить, полностью подчинить своей сияющей и тоскливой власти. Сражаться дальше не было никакой возможности. Они приходили снова и снова, ловко поднимали и переворачивали меня, обнажали мои ягодицы и вонзали в них иглы шприцов, после чего следовали жгучие судороги, вызывавшие видения огненных медуз и насильственный сон, более всего похожий на потерю сознания. Поддерживая во мне хитроумную слабость, они владели мной и я гордился тем. Им не удалось справиться с моей силой, значит я не зря все эти долгие годы растил ее и заботился о ней, только при помощи своих хитроумных препаратов они овладели мной и я был готов принять это рабство, считая себе достаточно разумным для того. Я могу смириться только на время. Слабость пройдет, как и многое остальное, кроме вожделения и страха и тогда, если в этом все еще будет необходимость, я смогу отомстить. Когда-нибудь они придут к выводу о том, что я больше не опасен для них и это будет объяснимой и печальной ошибкой. Они не смогут без конца держать меня в таком состоянии, рано или поздно им придется отступить. Не сомневаюсь в том, что они имеют и другие способы, которыми они надеются справиться со мной, но мне ничего не известно о них и пока еще я не представляю, как смогу сопротивляться им. В том, что я узнаю это, у меня нет сомнений. Самое главное сейчас — избавиться от слабости, но я мог только ждать, когда они сочтут меня достаточно успокоившимся и покорившимся для того, чтобы прекратить инъекции или когда количество их достигнет того предела, за которым наступит вред моему здоровью. Тогда они смогут перейти на другой препарат, я был уверен, что подобных веществ у них имеется чудовищное длиннозубое множество, я представлял себе белые сейфы с ровными рядами картонных коробок, в которых подобно патронам для винтовок лежат, отделенные друг от друга перегородками, лениво поблескивающие ампулы с крохотными синими буквами на их нежнейшем стекле и все они были готовы одна за другой перетекать в меня до тех пор, пока я не умру или не стану безвредным. Об этом мне говорил врач в тот единственный раз, когда я видел его, когда я сидел в его кабинете, поддерживаемый санитарами, чтобы не упасть с жесткого деревянного стула, а он рассказывал мне то, что хочет сделать со мной для моего же блага. К сожалению, я почти ничего не запомнил, кроме того самого стула и глупо раскрывшего пасть рыжего коккер — спаниеля на календаре над левым плечом врача. Такая же, но чуть более светлого окраса собака была у первой девушки, которую я поцеловал. Мне было немного обидно от того, что я не могу вспомнить ее имя и я приложил все усилия для того, чтобы вернуть себе хотя бы ее лицо или тело или какие-либо иные подробности, но все попытки потерпели вполне ожидаемую неудачу. Некоторое время это казалось мне важным, но потом воспоминания закружились вокруг ураганом голодной саранчи, такие же блестящие и неразличимые по отдельности, такие же ненасытные, так же страстно впивающиеся в плоть и я уже не мог сказать точно, были или нет у нее рыжие волосы.

Мне совсем не было скучно, что удивляло меня. Я лежал, рассматривая комнату, не находя в ней ничего интересного, ровно и глубоко дыша, наслаждаясь размеренностью собственного дыхания, совершая его с удовольствием, восторгаясь каждым вдохом так, как если бы он был мои впервые напрягшимся членом, испытывая при этом такие же возбуждение и восхищение, совершая его так, как если бы он был самой удивительной и приятной работой какую когда-либо доводилось мне совершать, я шевелил пальцами рук до тех пор, пока не возникало затемняющее мир головокружение и в целом, не находя в том ничего необычного, довольно увлекательно, пусть и без пользы, проводил время. Память моя развлекала меня, предоставляя множество странных явлений, многие из которых, я был уверен, появились передо мной в первый раз. Если я испытывал желание облегчиться, то мне приходилось ждать, пока сестра заглянет ко мне и осведомится о том. Слабо кивнув в ответ, я садился, пользуясь ее помощью, она доставала из-под кровати мятую стальную посуду, спускала тонкие голубые брюки и, направляя меня, позволяла освободиться от жидкости или же подкладывала холодный металл под меня и я испражнялся, не чувствуя при том ни смущения, ни возбуждения, вознося их отсутствие к воздействию препаратов. Запахи фекалий и мочи поспешно исчезали в быстротечном воздухе и она уходила, унося с собой часть меня, оставляя мое тело сидящим и через некоторое время я, вопреки всем усилиям, падал на кровать, успевая рассмотреть белесое бесполое небо, тонкие деревья вблизи от окна, мертвых, толстых и волосатых мух, напоминавших сочные ядовитые ягоды между двойной деревянной рамой, окруженной отпавшими от нее сухими и ломкими листьями белой краски, ее же полосы на грязном, запыленном стекле, потрескавшемся в нескольких местах, левой своей частью хранившем спиральный лабиринт трещин, несомненно, оставшийся после удара и мне казалось, что я различаю маленькие темные пятна, что могли быть каплями высохшей на нем крови. Вернувшись, сестра бросала посуду под кровать так, что та отвратительно гремела, распыляя свой дребезжащий звук по стальной раме кровати и надолго оставляя его в ней, возвращала меня в прежнее положение и покидала мою светлую келью. Обычно, после этого я засыпал, усилия были слишком велики и усталость, возникавшая сразу же после освобождения напоминала мне те дни, когда я служил на флоте и все время чувствовал себя усталым и сонным.

Врач несколько раз произносил слово "опасный", имея в виду меня.

-Мы отпустим вас, как только вы перестанете быть опасным, — говорил он. Мне хотелось бы помнить, где находились его руки, как выглядело его лицо, какими были его глаза и очки, если таковые имелись, но я знал только, что он сидел напротив меня уже только потому, что едва ли мог выбрать для себя другое место. Мне встречались доктора, которые любили ходить по кабинету или садиться рядом с пациентом, но этот, как хотелось мне надеяться, не принадлежал к их числу. Во всяком случае, я не мог представить его находящимся где-либо кроме как передо мной и таинственным образом это успокаивало и обнадеживало меня, хотя я и не мог бы сказать, на что именно надеялся в тот момент.

-Опасным для кого? — все было слишком предсказуемо, слишком ясно и для меня и для любого другого, кто находился там случайно или намеренно, будучи невидимым или прячась в шкафах и под столом.

-Прежде всего для вас самого, — я сморщился и усмехнулся, получив этот ответ, который предчувствовал заранее так же, как он — мой вопрос. Мне так хотелось, чтобы он сказал что-либо другое, но они всегда говорят одни и те же слова, как и я сам. К сожалению, это становится неким странным ритуалом, исполнение которого кажется необходимым для того, чтобы мы продолжили свое существование, чтобы мы окончательно утвердились в статусах врача и пациента. Едва ли я мог быть опасен для себя самого, уже только вообразить подобное было довольно глупо. Я мог представлять опасность для кого угодно другого, но только не для себя. Собственно, я не совсем понимал, что именно они имели в виду, говоря этого и недоумевал, как именно кто-либо может быть опасен для себя самого. Конечно же, имелось в виду, что я могу покончить с собой. Вынужден признаться, что мои руки хранят на себе неаккуратные сморщенные шрамы, в которые я влюблен как мальчики влюбляются в самых дорогих фарфоровых кукол своих старших сестер. Да и как можно не влюбиться в них, когда они стоят, таинственно мерцая безупречной кожей на полках лакированного дерева, так высоко, что приходится встать на стул, чтобы дотянуться их, несмотря на то, что сестра строго-настрого запретила их трогать, угрожая ужасной расправой но ведь то же самое она говорила и о своем белье, когда заметила, что оно иначе и поняла, кто трогал его, но с тех пор я всего лишь стал более аккуратным и осторожным. И вот они в моих руках, удивительно теплые, такие хрупкие, что их нельзя не считать живыми и видели бы вы, как блестят их глаза, когда я прикасаюсь к ним, ласкаю пальцами радужные перья их пышных ярких платьев, провожу мизинцем по твердой груди под красными, черными, белыми кружевами. Как изящны их белые шеи в окружении черного и серого меха, какие тонкие и длинные у них ноги и когда я глажу их, поднимаясь к промежности, мне хочется сломать их, отломить эти изящные тонкости уже только потому, чтобы они не были больше такими хрупкими, чтобы ничто больше уже не могло угрожать им, чтобы я воплотил все самые невероятные кошмары их, все самые непостижимые страхи. Я закрываю глаза, плотно сжимаю губы и прикусываю нижнюю, изо всех сил сдерживаю себя, дрожащими руками возвращаю куклу на место и мне кажется, что ее большие серые глаза разочарованы и недовольны мной и я боюсь, они перестанут любить меня после того, как я не сделал с ними того, что они больше всего боялись. Вернувшись в свою комнату, я ломаю карандаши. Один за другим, много карандашей переламываются надвое до тех пор, пока у меня не начинают болеть пальцы. Только тогда мне удается успокоиться и как раз во время — я слышу из прихожей голос вернувшейся домой сестры.

Я усмехаюсь, когда думаю, что могу быть опасен для себя. Это должно означать, что, по их мнению, я способен причинить себе вред, но это невозможно уже потому, что любое предпринимаемое мной в отношении меня самого действие несомненно благоприятно. Подразумевается, что самоубийством я могу причинить себе вред, но совершив его я причиню больший вред другим, чем себе. А вернув меня к жизни после неудачной попытки, они причиняют мне вред намного больший и страдания намного более ужасные. Шрамы остались от тех случаев, когда я действительно проводил лезвием по своей коже, но ни один из них не был попыткой суицида. Многочисленным врачам было так приятно считать их последствиями подобных событий, что в конце концов я перестал убеждать их в обратном. Некоторые из них уверяли меня, что таким образом я пытался выпустить из себя боль, но я только снисходительно улыбался тем словам, они казались мне слишком наивными и намного упрощающими действительные причины событий.

Что же касается того, чтобы причинить вред кому-либо другому, то речь здесь должна идти о ком угодно другом. Ничто не могло остановить меня перед тем, чтобы разрезать чью-либо кожу, если я того желал. Я не видел причины, почему я не должен отомстить болью и смертью тому, кто причинил мне вред, каким бы он ни был. Впрочем, я довольно редко доводил себя до того состояния, когда нож в моей руке возникал с намерением вонзиться в другое существо. Обычно я был довольно изобретателен в оскорблениях и не без оснований гордился тем, что одними только словами вынудил двоих людей покончить с собой. Если они были достаточно слабыми для этого, я ничего не мог поделать с тем.

Но сейчас я не мог вспомнить того, что привело меня в эту палату. Должен был присутствовать некий поступок, вынудившей их поместить меня сюда, но я не мог вспомнить его и это расстраивало меня. Конечно же, когда прекратится действие препарата я вспомню, но тогда это уже не будет столь занимательным, каким могло быть сейчас. Я пытался предположить, что это могло быть. Надеюсь, я все же убил кого-нибудь. Мне всегда хотелось убить человека, но я не мог найти достойного. Те, кого я ненавидел не могли стать моими жертвами — они не были достаточно содержательны для того, ведь чтобы удостоиться моей ненависти существо должно было случайно оказаться принадлежащим к моему кругу, претендовать на некоторую близость ко мне, но при этом быть совершенно незаслуживающим ее. Убить такую тварь было бы полезно, но не принесло бы никакого удовольствия и само по себе было бы так же омерзительно, как и любое другое убийство. То, которое должен был совершить я непременно обязано содержать в себе смысл, быть может, представляющийся сомнительным кому-либо кроме меня, но для моих чувств служащий непрекращающимся источником призрачной многокрылой эйфории.

Мне следовало также позаботиться и о том, чтобы окружающие не смогли так просто, как они обычно делали это, объяснить совершенное мной преступление. Так, размышляя о том, чтобы убить моего младшего брата, когда он только родился, я был вынужден отказаться от того, опасаясь, что это сочтут чрезмерным проявлением сыновней ревности. Убийство, исходящее от моих рук должно было быть необъяснимым, совершенно бессмысленным для всех, кроме меня и тогда оно стало бы сладким видением, которое я бы с ног до головы облизывал каждый вечер перед сном, когда оно стояло бы подле меня, нагое в своей непредвзятой красоте, полуденно-сонное, новорожденно-бледное, беспечно-немое и я нежно обнимал бы его, вдыхая источаемые им флюиды, был бы с ним более бережным и осторожным, чем женщина, несущая на руках своего мертвого ребенка. Ведь в своей единственной жизни я могу совершить только одно убийство.

Мысль о том, что оно уже произошло и я не помню его волновала и раздражала меня, но я не сомневался в грядущей возможности расспросить врачей. Окружающая обстановка, впрочем, не могла убедить меня в том, что теперь я могу считать себя преступником. Мне доводилось видеть на экране телевизора тюрьмы для признанных невменяемыми убийц и насильников и ни одна из них не выглядела такой чистой и приятной, как это место, да и вряд ли в какой-либо из них существовали палаты на одного человека. Насколько я мог видеть, на моих руках не появилось новых шрамов, ни в них, ни в животе или шее не было боли и потому вскрытие вен, отравление или повешение можно было исключить. Помимо слабости, тело ничем не беспокоило меня.

И скорее всего я убил бы кого-нибудь очень красивого. К сожалению, возле меня не было никого, кто мог бы быть назван мной красивым. Я слышал от других, что они считали такими моих сестер, но презрительно кривился. Я-то видел, как они бреют ноги и выводят прыщи, знал о том, сколько кремов и лосьонов используют для того, чтобы кожа и волосы были такими же, как у других девушек, которые, возможно, тратили их в еще больших количествах. Своим друзьям, просившим у меня фотографии моих сестер, ярко накрашенных и в нижнем белье, имевшиеся у меня в больших количествах я говорил, что красота девушки тем больше, чем меньше она использует косметики для того, чтобы быть красивой, но они не верили мне, отдавая мне деньги, исправно снабжая меня средствами для того, чтобы я мог покупать себе двухчасовых красавиц-как правило, этого времени было достаточно мне, чтобы устать от женщины. Позднее я перестал повторять эту фразу, она стала казаться мне банальной и кроме того, я пришел к вывожу, что позаимствовал ее у кого-то, хоть и не смог вспомнить, у кого именно. Да и некоторый личный опыт убедил меня в том, что не стоит уделять столько внимания происхождению красоты, тогда как значение имеет только она сама. Я не сомневаюсь, что в жизни самых красивых женщин и мужчин бывают моменты, когда они выглядят отвратительно и понимание этого успокаивает меня, если я становлюсь недоволен своей внешностью.

Или же я воткнул бы нож в кого-нибудь совершенно уродливого, уродливого до омерзения, настолько, что никто, каким бы утонченным ни был его вкус не смог бы без отвращения смотреть на его лицо. Но поиски уродства не менее затруднительны, чем поиски красоты. И уродство и красота одинаковы в том, сколь много усилий они прилагают для того, чтобы выглядеть второй из них. Обнаружить абсолютное, непростительное уродство оказалось непосильно для меня. В своих поисках я видел существ с огромными лысыми головами, блестевшими от пота и четырьми глазами разной формы, размера и цвета, видел руки, втрое превосходившие длиной рост и такие тонкие, что мне сразу же захотелось сломать их, огромные влагалища, куда с легкостью пролезали обе мои руки и где смогла бы поместиться моя голова, гнойники под прозрачной кожей размером с мой кулак, в темной жидкости которых плавали пузыри воздуха, двухголовых карликов, сросшихся братьев и сестер, раздвоенные члены и анусы, но никто из них не смог меня убедить в совершенстве своего уродства. Деформации их тел не превзошли отторжения от человеческой формы, от того, что было допустимо природой и позволительно людям. В этой исковерканной плоти все равно угадывался, был, иногда с некоторым затруднением, но все же определим, человек, было различимо живое существо, имеющее органы для потребления, испражнения и размножения, мне же нужно было нечто, превосходящее все эти столь заботливо оберегаемые мной процессы. Я пришел к выводу, что желаемое мной уродство не способно выжить и умирает сразу же и немедленно при родах, не оставляя мне никакого шанса убить его и два дня провел в слезах.

Отсутствие точной памяти делало мое прошлое непредсказуемым для меня самого и это радовало меня. Непредсказуемость всегда привлекала меня, я сделал ее основной особенностью своей, своим преимуществом, которое, подобно лунному или золотому червю только размножится, если кто-либо попытается отсечь его от меня. Как можно одолеть своего врага, если он непредсказуем настолько, что в последний момент может отказаться от непредсказуемости и воспользовать одной только обоюдоострой логикой?Привлекательность же ее заключалась для меня лишь в моем желании нового, того, что могло бы наполнить следующее мгновение, сделать его интересным для меня и позволить мне жить.

Потому так и радовался я отсутствию скуки, что нередко она следовала за мной с настойчивостью отвергнутого любовника, опасного и готового нанести удар. Иногда я совершал поступки, казавшиеся прочим предосудительными, удивлявшие моих друзей тем, что я восхищался неприятностям, возникавшим у меня в качестве последствий, но я не мог не радоваться, ведь прежде всего они были осознанным выбором моим, да выглядели как нечто, неожиданное для всех, кроме меня, предсказанное в тишине одним только мной и только самому себе. Конечно же, в случае с моими действиями и поступками непредсказумость была всего лишь пугливой видимостью, многозначительным эффектом, разрушить который мог любой, кто распознал бы в ней тщательно продуманную игру. Поверьте мне, для того, чтобы выглядеть непредсказуемым и не повторяться изо дня в день необходимо приложить не меньше усилий, чем для того, чтобы выглядеть совершенно здравомыслящим, что бы это зловещее определение ни желало означать. Я же всегда полагал, что любая мысль больна до тех пор, пока не станет словом. Оно излечит ее, придаст ей ощущение силы и решимости, но как только она обретет их, выяснится, что именно предшествующая болезнь и была смыслом ее и теперь, избавившись от недуга, она лишилась его, лишилась всего, что имело значение. Здравомыслящим я мог бы назвать только немого, причем того, которые не умеет писать и не знает языка жестов. Возможно, следовало бы так же причислить к этому списку глухоту и неумение читать, но мне не хотелось бы совсем лишать его чувств, так как ему нужны способы восприятия, которые могли бы стать источниками мысли. Таким образом можно проследовать и до существа, совершенно лишенного органов чувств, что представляется уже подобием некоего зловещего слабоумного фарса, одного из тех, когда блестящей косметики уже слишком много и нагота женщин впервые становится более привлекательной, чем их способность к деторождению.

Дверь широко открылась, отодвигаемая полной рукой в белом халате и в мою палату вошел мужчина, которого я немедленно определил как доктора. Сопровождаемый еще одним мужчиной в халате, опустившим в его карманы руки и толстой маленькой медсестрой, оставившей дверь открытой, он подошел ко мне и встал надо мной, сложив на груди руки, металлический обод узких очков поблескивал так, как должен делать то скальпель в руке неопытного хирурга, маленькие ноздри раздувались, как будто он увидел добычу, которая несомненно будет принадлежать ему.

-Я вижу, вам намного лучше. — от него исходил тонкий аромат туалетной воды, слишком сильно старавшийся походить на цветочный, чтобы когда-нибудь стать им, часы в позолоченном корпусе прижимались к правому запястью, длинные светлые волоски руки проползали между крупными звеньями браслета. Черные стрелки на белом циферблате были слишком тонкими, чтобы я мог узнать у них время.

Пристально глядя на него, не зная, ожидает ли он ответа от меня, я не имел представления, с чем я должен сравнивать, с чем сравнивает он сам мое настоящее состояние.

-Мы готовы предложить вам новое лечение, — он поднял руку и провел ей по голове, убирая назад волосы, которых осталось уже не так и много, — Мы не сомневаемся, что оно поможет вам.

Эти слова я слышал и прежде от других докторов, даже тогда, когда приходил к ним сам и в самом деле хотел того, что именовалось излечением, то есть когда им удавалось убедить меня, что я его желаю. Мне хочется надеяться на то, что каждый из нас бывает изредка так же глуп, наивен и доверчив, каким я был в такие дни. Позднее я не мог простить себе этого постыдного, некрасивого унижения, недоумевая, почему они смогли превзойти меня, почему я поверил им, согласился с ними, как мог я отдать им то, что принадлежало мне, то, что они называли моей болезнью и что было самым прекрасным, самым удивительным во мне, дарило мне столько радости и свободы, сколько никогда не увидеть никому из них. Все прекрасно только тогда, когда об этом приятно вспоминать.

Второй доктор, намного более молодой, едва ли знающий о том, что такое неспособность овладеть желанной женщиной, сел на кровать, снял с шеи стетоскоп, расстегнул маленькие белые пуговицы моей рубашки и прижал к моему левому соску его холодное ухо. Услышав мое сердце, он, не отрывая сталь от моей груди поднял голову и кивнул своему старшему коллеге. Тот улыбнулся и его довольство не понравилось мне. Непознанное новое лечение начинало пугать меня. Молодой врач напоминал мне моего одноклассника, у которого было такое же узкое и длинное лицо, такие же светлые волосы. Помнится, еще в школе он много курил и проявлял поражавшие меня осмотрительность и осторожность. Спустя много лет я пришел к выводу, что именно они и вынудили меня сблизиться с ним. Но его глаза были карими, а не серыми и на губах я никогда не видел такой ненадежной и неуверенной улыбки, угрожающей каждое мгновение превратиться в гримасу злобного страха, как если бы он чувствовал себя самым слабым и маленьким существом в мироздании, вынужденным чувствовать угрозу от всего и всех. Любое явление, любое движение, любая встреча могли завершиться гибелью для него, если верить недоверчивому изгибу его губ и мне оставалось только презирать столь вопиющее преклонение перед силой, способное быть лишь крайним выражением осторожности и осмотрительности.

Оставив стетоскоп молодой врач помог мне подняться, положив мою левую руку на его плечи и я сел на кровати, поддерживаемый им.

-Я думаю, что нам не следует откладывать. Начнем немедленно. — старик кивнул медсестре, та достала из-под кровати мягкие серые тапочки, на два размера больше, чем мне было нужно, поместила в них мои безвольные ноги, взяла мою правую руку, после чего совместными усилиями они поставили меня на ноги и поволокли к выходу. Даже если бы я и желал сопротивляться, у меня не было ни сил, ни решимости для того. Я был полностью в их власти, но старался при этом запоминать их лица для того, чтобы позднее совершить свою месть. Те, кто позволил себе пленить меня слабостью должны были заплатить за это и я запоминал маленькую родинку под левым глазом молодого человека, бородавку между правыми указательным и средним пальцами медсестры, проколотое, но пустое правое ухо старика.

Я чувствовал себя отвратительно безразличным ко всему. Мне хотелось ненавидеть их, я мечтал, чтобы сердце мое горело от желания уничтожить пленивших меня, но мог только равнодушно наблюдать, откладывая свою страстную ненависть до тех времен, когда действие препарата прекратится, надеясь на то, что пришедшие ему на смену позволят мне ее. Рука мужчины была сильной, рука женщины — мягкой и я, как то всегда и случалось, не мог решить, какая из них приятнее мне. Они вывели меня в пустой коридор, широкий и с низким потолком, где возле стен цвета загорелой кожи старухи, с такими же темными пятнами и белесыми полосами складок, стояли светло-серые диваны, выглядевшие мягкими, отделявшиеся друг от друга квадратными пластиковыми кадками, откуда поднимались растения, толстые стволы свои покрывшие крупными чешуйками коры, украсившие себя обвислыми, неровными и яркими листьями с красными на них прожилками и точками. Название этих пожирателей солнца было неизвестно мне, более того, я был уверен, что мне не доводилось встречать подобных им ни на страницах книг или журналов, ни на экране телевизора и все же они не казались мне удивительными, слишком много было на них пыли, слишком глубокими были царапины на них, напоминавшие следы от лезвий на запястьях неумелых самоубийц.

Не все из дверей были закрыты и когда мы проходили мимо них, окрашенных в цвет чуть более светлый, чем стены в моей комнате, я заглядывал в комнаты за ними, обнаруживая палаты, в которых стояло по две или четыре пустых кровати, нередко ничем неприкрытых и выставляющих для моего придирчивого взгляда ржавую стальную сетку. Только одна из них была занята и тогда я увидел спящего лысого мужчину в тускло-зеленой пижаме, свесившего левую руку с татуировкой черной змеи, ползущей от запястья к сгибу локтя. Между двумя диванами стоял маленький столик, где столпились электрические пластиковые чайники, один из которых, стоявший на самом краю, пожелтевший и украшенный длинной трещиной возле короткого носика, трясся от закипевшей в нем воды, угрожая свалиться на пол. Старик шел перед нами и мне казалось, что он насвистывает мелодию песни, когда-то знакомой мне. Я мог ошибаться, но в моем видении ее пела несовершеннолетняя черноволосая певица, немного похожая на мою мать такой, какой представляли ее юные фотографии, с такими же большими, широко раскрытыми глазами и крупной грудью. Мы прошли место, где коридор сочетался с еще одним, уходившим в обе стороны и одинаково заканчивающимся двустворчатыми белыми дверьми. Заключившими себя под черные решетки, скрепив тяжелыми висячими замками, они являли собой нечто настолько непреодолимое, что я испуганно вздрогнул, представив, что они могли преграждать собой единственный путь наружу.

Воздух здесь был более свежим, чем в моей палате и я с еще большим наслаждением вдыхал его, наблюдая в нем запахи тонкие и прозрачные, переливающиеся узорчатыми кружевами, ничем не выдающие источников своих, вынуждающие меня признать, что, вероятнее всего, ранее я не встречался ни с одним из них. Находясь в больнице было слишком легко вообразить, что они принадлежат неким неизвестным мне лекарствам или возникают при проведении процедур, которым я никогда не подвергался, но любое и каждое из подобных предположений немедленно отвергалось моими чувствами как несоответствующее им. Возле двери, к которой мы направлялись, в низком коричневом кресле сидел толстый мужчина, одетый в темно-синий, с белыми полосами спортивный костюме и читал книгу карманного издания с обнаженной блондинкой на обложке. Выглядел он так, как будто бы только что похоронил свою всегда ненавидимую им мать, выражение усталого довольства казалось мне неподобающим тому, что окружало его, но здесь я, к счастью, ничего не мог решить и ничего не мог выбрать. Пройдя еще немного вперед, мы повернули налево, в узкий и короткий коридор, полумрак в котором все мечтал собрать в себе тоскливые страдания и остановились перед узкой дверью, открывшейся только после того, как молодой доктор достал из кармана и вставил в маленькую и круглую стальную скважину полый ключ, плотно насевший на угловатую сталь и повернул его. В прохладном коридоре звук захлопнувшейся двери показался мне слишком жестоким, мне почудилось, что растения, стоявшие в углах между решетчатыми деревянными перегородками и стеной вздрогнули, широкие темные листья их сжались и поникли, замолчали и насторожились, безосновательно подозревая во мне того, кто пожелает оторвать их от толстых стеблей, выжать из них серебристый сок, съесть их, выбросить их из окна или подарить некрасивому юноше. Я мог понять эти опасения, но только снисходительной ироничной улыбкой способен был ответить им. По неровному, покрытому линолеумом тускло-желтому полу, мимо грязных окон, за которыми я видел холодные деревья без листвы и птиц, ломкими ветвями умолявшие яркое солнце принести им весну, я шел по его пятнам, замершим на лживом паркете, глядя на коричневые диваны из старой и выцветшей коричневой кожи, хранившие на себе длинные неровные швы и бесформенные черные заплаты. В сухой земле угловатых кадок пытались выживать растения, стены оскверняли картины, изображавшие природу и животных, в большинстве своем выполненные с четкими линиями контуров, отсутствием теней и полутонов. Две белые цапли, повернувшие друг к другу свои длинные оранжевые клювы, стоящие на одной ноге в окружении высоких камышей под ярким небом вызвали во мне отвращение, толстая белка, с наглым любопытством выглядывающая из дупла казалась

такой омерзительной, что мне захотелось сорвать эту картину и выбросить ее в грязные сугробы, претерпевшие инверсию горы с белым телом и черной верхушкой, гравюра, изображавшая четырех ежей, лунатически замерших посреди толстых корней напомнила мне повторявшийся несколько раз сон, в котором я работал приемщиком цветных металлов и грязные люди в лохмотьях несли мне удивительные фигурки танцовщиц и пастушек из меди и золота, собак и оленей из бронзы, изящные украшения с креветками и морскими коньками, гребни и броши, запонки и зубные коронки, чтобы я, отдав им несколько тусклых монет, с удовольствием переплавил все это в аккуратные, ровные, идеальные, ласково блестящие слитки.

Никто не сидел на диванах, никто не курил возле окон, хотя на подоконниках я видел круглые стальные пепельницы со старыми в них окурками, весь коридор был пуст. Никого не заметил я за мутными стеклами дверей, что вели в библиотеку, пожелтевшие газетные вырезки, наклеенные на картонный стенд уже одним только цветом своим говорили о многих годах, проведенных ими здесь. Поддерживаемый справа молодым врачом, слева — медсестрой, я тяжело и неспешно брел, осматриваясь вокруг. Мы прошли мимо дверей, над которыми тускло светились под желтоватым, покрытым пятнами матовым пластиком лампы, пытавшиеся выявить сиянием своим номера отделений, коих заметил я не менее восьми. Повернув к правой стене, открыв тем же ключом белую дверь, никак не обозначенную табличкой, они провели меня по коридору, стены которого выглядели более ровными, а лампы в потолке были круглыми и яркими, посадили меня на жесткую, обитую все той же коричневой искусственной кожей кушетку, после чего старик приоткрыл дверь, к которой я теперь находился левым плечом, кивнул, открыл ее шире и жестом указал своим спутникам идти внутрь.

Но тут у них возникли некоторые затруднения. Мои руки, вцепившиеся в край кушетки не желали отпускать его. Вины моей в том не было, я ничего не мог поделать со своими пальцами, не был способен пошевелить ими и сам смотрел с удивлением, как молодой врач один за другим с трудом разогнул их.

-Ну, ну, юноша, -старик склонился ко мне, улыбаясь слишком дружелюбно, чтобы я мог поверить в его добрые намерения, — Не стоит противиться.

Я покачал головой и хотел сказать ему, что никак и не думаю противиться, но мои сухие губы слишком плотно прижались одна к другой и к тому времени, когда я смог разлепить их медсестра уже поднимала меня, а молодой доктор несильно подталкивал к порогу.

В полутемной комнате с желтовато-кремовыми стенами обнаружилась прикрытая белой простыней кушетка с широкими желтыми ремнями для фиксации рук и ног, от вида которых сердце мое забилось чаще. Меня не страшила возможность оказаться беспомощным и неподвижным, я не боялся того, что доктора сделают со мной, будучи наивно уверенным, что они постараются не причинить мне никакого вреда. Убеждение это, имевшееся во мне с давних времен подтверждалось моим собственным благодушным прошлым и никакие рассказы о всевозможных ужасах и чудесах, творимых врачами не могли навредить ему, в ответ им я всегда только усмехался, запоминая для того, чтобы рассказать другим. Но невольное волнение перед неизвестным я не мог изгнать. На стальном столике, стоявшем возле изголовья я видел два забравшихся друг на друга, соединенных тонкими проводами прибора в прямоугольных белых корпусах с черными на них переключателями и ручками. От верхнего из них тянулась черная спираль к лежавшему на возвышении кушетки шлему, составленному из тонких и гибких красных полос, украшенных на внутренней сторон блестящими стальными точками, нижний же был соединен с компьютером, стоявшим на столе напротив входа, за которым сидел молодой человек в белом халате. Его длинные светлые волосы собраны были на затылке под черной резинкой, он оглянулся через левое плечо, быстро посмотрел на меня, ухмыльнулся и вернулся к экрану и я успел заметить темные глаза под густыми бровями и маленькую родинку на щеке.

Подтолкнув к кушетке, они уложили меня на нее, старик закрыл дверь и помог застегнуть жесткие ремни на моих ногах. Понимая бесполезность сопротивления, я был покорен и старался унять свое сердце, одно только и отдавшееся беспокойству. Даже если бы и были во мне силы, я и то предпочел бы выполнить все требуемое от меня, чтобы узнать назначение этих странных приборов и электродов, пробуждавших во мне сомневающееся, недоверчивое любопытство.

Молодой доктор и сестра отошли от меня к двери, она села на шаткий стул, он прислонился справа от нее к стене, сложив на груди руки. Старик склонился над ухом сидевшего за столом, опираясь на спинку его стула и что-то прошептал ему, в ответ на что тот кивнул и клавиши затрещали под тяжестью его пальцев.

Выдвинув ящик стола из левой тумбы, старик достал шприц, снял с иглы зеленый пластиковый колпачок, подошел ко мне и вскоре содержимое ласковым головокружением перетекло в мое тело и пугающая сонливость тоскливой нежностью вонзилась в меня. Я успел еще почувствовать, как прижимаются к моей голове электроды, а все остальное стало давно ожидаемой темнотой и было слишком скучным.

2.

Я сидел на своей кровати, глядя на противоположную стену, уделяя этому занятию в последние дни намного больше времени, чем какому-либо иному. Сквозь кружащийся дурман я видел крохотные выступы и выбоины на голубой краске, видел то, сколь пугливо неровной была линия, отделявшая ее от белой, темные пятна и царапины, черные точки и поблескивающие дуги волос, влипших в краску и тем самым привлекавшие ко мне тоскливые мысли о самоубийстве.

Благодушно неподвижное это состояние было хорошо мне знакомо. В прошлом и врачи и я сам отправляли меня в его ситарную тишину, что нередко даже доставляло мне некоторое странное удовольствие. Понимая, что нахожусь под воздействием препаратов, которые мне кололи и заставляли глотать, я все же ничего не мог поделать с собой, у меня не было сил ни отвлечься от стены, ни разомкнуть руки, сжавшие край кровати и нередко санитарам, приходившим для того, чтобы отвести меня на прием пищи приходилось прилагать немало усилий прежде чем им удавалось покорить мои пальцы и поднять на затекшие ноги.

К открывшейся двери я не смог бы повернуть голову при всем желании, но все же почувствовал нечто непривычное в том, как произошло это. Чувство времени постепенно возвращалось ко мне, я мог с небольшим только сомнением сказать, что до ужина было еще далеко и потому неожиданный визит заставил меня насторожиться. То мог быть кто-либо из врачей, пришедший для того, чтобы отвести меня на очередное обследование или снова на ту непонятную мне процедуру, которая кроме помещаемых на голову электродов ничем больше не напоминала энцефалографию, как ни пытались меня в том убедить. Подобному обследованию я подвергался неоднократно и прекрасно помнил и понимал, что для не было никакой необходимости лишать меня сознания для того, чтобы провести его. Не могу сказать, чтобы мне было неприятно отдавать себя анализам или исследованиям — большинство из них по-прежнему, несмотря на многочисленные повторения казались мне событиями любопытными и, временами, даже приятными. Мне нравилось наблюдать, как мстительная игла протыкает мою кожу и текущей через нее неторопливой кровью наполняется маленькая пластиковая трубка, я с удовольствием воображал, как сталь пробивает угрюмые стены моей вены и застревает в ней, омываемая скорбным потоком, я чувствовал себя выполняющим неведомый долг, отдавая стаканчик, заполненный мочой, ощущал свою сопричастность всему, происходящему вокруг меня, меряя температуру, словно бы цифрами ее подтверждал миру то, что и сам принадлежу к его лживому теплу и разговорчивому холоду, ко всем первобытным изменениям, какими он любит испытывать себя и которые всегда казались мне отвратительными и бессмысленными. В отличие от многих, кто между этими двумя словами склонен видеть равенство, я скорее полагал отсутствие смысла приятным и способным подарить больше, чем его возвеличиваемая противоположность. Мне удалось придти к выводу, что бессмыслицей чаще всего называли то, что не поддавалось употреблению для повседневных надобностей, в чем не было насущной необходимости, меня же всегда завораживало то, применение чему я не понимал, не мог найти или вообразить. Особенно же восхищали меня случаи, когда единственным возможным использованием чего-либо было тягостное наслаждение, причем здесь мне сразу хотелось бы уберечь от телесных предпочтений. В моей комнате, той, где я прожил слишком много, как мне всегда казалось, лет, каждый год оставил множество самых разнообразных вещей и предметов, причем эти две категории существенно различались. Под вещами я имел в виду то, что было приобретено для меня мной, родителями, сестрами, родственниками, или друзьями, в число же предметов попадало все найденное, украденное, выменянное мной. Если первыми были фигурки солдат и животных, головоломки, игральные кости, пластиковые деревья, самолеты, стальные автомобили, слишком похожие на настоящие, чтобы нравиться мне, самолеты, танки, пластиковые чудовища и насекомые, гигантские в сравнении с солдатами, всегда одерживавшие верх в моих играх над людьми и всем их оружием, неизменно побеждавшие человеческие войска в кровавой бойне, когда отрывались конечности и разрывались напополам все тела, которые можно было позднее соединить и после этого совершавшие изощреннейшие надругательства над прятавшимися в тылу красавицами-куклами, из которых двое всегда носили имена моих сестер, то вторыми становились камни, имевшие показавшуюся мне интересной и необычной форму, блестящие разноцветные шарики, маленькие блудливые подшипники, гайки и болты, погнувшиеся ржавые гвозди, осколки электрических плат с разноцветными и различной формы деталями на них, впившимися стальными ножками в зеленый и желтый пластик, серебристые конденсаторы, черные шляпки транзисторов, которые я вырвал из внутренностей сломавшихся телевизора и магнитофона, тускло-зеленая модель автобуса, у которой не открывались задние двери, не было левого переднего колеса и о потере которой во дворе моего дома долго плакал незнакомый мальчик, желтовато-белая собачка, бывшая когда-то брелком, медная цепочка, которую я иногда носил как браслет, старые выщербленные монеты, доставшиеся мне от прародителей, куклы моих сестер, считавшиеся потерянными и все остальное, что расчетливый случай приносил ко мне.

Предметы, назначение которых я не мог определить, всегда привлекали меня больше всего, я мог провести много часов, воображая одно за другим правдоподобные назначения их, воображая устройства и приборы, мерцающие шкалы, подсвеченные циферблаты, гипнотически покачивающиеся или становящиеся непредсказуемыми в экстазе приближающейся катастрофы стрелки, безжалостные цифры, изящные и сложные, состоящие из множества частей украшения на тонком запястье, таком же загорелом, как в то лето у моей старшей сестры и все смешалось в них — сухая жемчужина, выпавшая из маминого ожерелья, о которой я сказал, что так и не смог ее найти, самоцветные камни, купленные для меня отцом, в детстве любившим геологию, серебряные задумчивые цепочки, игривые перья тропических птиц, которые так нравились моей младшей сестре, маленькие черные шестерни со сломанными зубьями, найденные в летней пыли, становились частями самолетов, о существовании которых никто не должен был знать, взорвавшихся в мертвом небе и меня удивляло, что никто из окружавших меня детей не был способен вообразить что-либо подобное. Позднее, когда мне доводилось читать о том, что все дети обладают способностью к фантазии, я только удивлялся такой беспричинной уверенности. В моем детстве воображение принадлежало только мне.

Наслаждение, которое я получал от тех домыслов значительно превосходило любое, каким могли стать простые игрушки, приобретенные в магазине и позднее, уже в юношеском возрасте я сумел убедиться в удивительной истине — нечто, совершенно не имеющее смысла само и располагающее к невозможности произвести его или наделить им, наделенное им только посредством восприятия или воображения способно доставить намного больше радости и удовольствия.

Появившись в левой части моего зрения, захватив его красным цветом своей футболки, она переместилась в центр, заняла все видимое, разрушила неподвижность моего мира, вызвав тем самым во мне некоторое замешательство, удивившее меня, поскольку оно было первым, что прорвалось сквозь препараты, тогда как я думал, что им, согласно обычаю, будет вожделение. Присев на вторую кровать, она приняла точно такую же позу, в какой сидел я и, склонив голову, от чего темные волосы обнажили левое маленькое ушко, внимательно смотрела на меня, сощурив при этом глаза.

-Привет, — теперь она держалась прямо, но чуть наклонила голову и взирала исподлобья, от чего ее густые брови казались еще шире. Бледные тонкие губы приоткрылись и за ними обнаружились удивительно ровные, маленькие и желтоватые зубки.

Я хотел ответить ей, но мог только смотреть на нее не моргая. Все время пребывания в этой клинике я даже во снах не видел женщины моложе сорока лет и весящей меньше восьмидесяти килограмм. Меня удивляло то, что я раньше не замечал здесь этой девушки. В столовой, насколько я помнил, мне встречались только мужчины, разного возраста и совершенно непривлекательные. Наличие женского отделения было для меня несомненным. Везде, где я имел удовольствие лечиться, таковые имелись, но обычно они были достаточно надежно отделены от мужского и нередко мне приходилось приложить немало усилий, чтобы обнаружить их. Зачастую оказывалось проще найти детское отделение, где встречались довольно любопытные создания тринадцати-четырнадцати лет, ведь определить его месторасположение было довольно легко по всевозможным украшениям на окнах и мягким игрушкам на подоконниках.

-Меня зовут Алена, — она покачивала правой ногой так, что светло-серый выцветший тапок едва не слетал с нее, пяткой задевая желтый квадрат пола. Я должен был ответить ей уже хотя бы для того, чтобы она не сочла меня одним из тех, чьи мыслительные процессы повисли на нейронах жирными ленивцами, но вопреки всем стараниями, губы мои оставались неподвижными и только глазами старался я показать ей все свои расположение и способность к общению. Мне показалось, он все же заметила мои усилия, потому что улыбка ее была понимающей и немного снисходительной.

-Я спрячусь пока у тебя, ладно? — положив руки на желтоватый матрас, она уперлась затылком в стену, посмотрела на окно и я остался доволен ее маленькими носом и подбородком. Единственное, что мне не нравилось в ней — это груди, такие маленькие, что в любое другое время я бы скорее посмеялся над такой девушкой или пожалел ее, в зависимости от настроения. Но сейчас она интересовала меня больше всего остального и я не отрываясь смотрел на нее, на ее волосы, шею и руки, а когда она подняла левую ногу на кровать, то темно-синяя ткань брюк натянулась в промежности так, что ровная темная полоска, обозначившая губки ее влагалища стала всем, что могли видеть мои глаза. Ничто из растворившегося в моем теле не могло позволить мне возбуждения, но зрелище это было столь неожиданным и привлекательным, что у меня нашлись силы облизнуть губы, мой язык скользнул по ним плотоядным гниющим червем и теперь я был готов к тому, что произнести слова, которые, как был я уверен, способны были сблизить нас.

Но сперва я кивнул, отвечая на ее вопрос и она усмехнулась, ведь мы понимали, что иного ответа я дать не мог. В другое время уже только из противоречия тому порядку вещей, что желал считать себя естественным я мог бы отказать ей в убежище, но не сейчас, когда она казалась мне более невероятной, чем пришелец с другой планеты, за которым я подглядывал когда-то, спрятавшись под кустом, чьи ветви больно кололи мне плечи.

Слово "пока", произнесенное девушкой вынуждает меня ревновать, позволяя мне понять, что раньше она пряталась у других и снова сделает это, как только уйдет от меня. Это выглядело объяснимым. Едва ли моя маленькая палата, где я не могу дождаться того, кто займет вторую кровать может стать надежным убежищем. К счастью, я только в качестве глумливого развлечения позволил себе глупую и — я выпускаю это слово для того, чтобы посмеяться — безумную мысль о том, что именно она должна стать моим соседом.

Дверь открывается снова и эти уверенные шаги, сопровождаемые холодными запахами, сквозь которые подобно мертвецу из-подо льда пытается пробиться аромат духов могут принадлежать только врачу.

-Вот ты где! — я услышал торжествующий женский голос, рука в белом халате появилась передо мной и вцепилась в правое плечо девушки, — Идем, время принимать лекарства.

Пойманная, она испуганно и покорно смотрела на врача и я хотел бы поднять и повернуть голову, чтобы увидеть лицо этой женщины, но видел только промежность девушки, прикрытую брюками и сомневаюсь, что под ними есть белье.

Врач тянула ее и она нехотя поднялась с кровати, махнула мне на прощание левой рукой и когда дверь за ней закрылась я снова видел только стену напротив меня, голубую и белую, ее рытвины и пики и так продолжалось до тех пор, пока за мной не пришли, чтобы отвести на ужин.

Я вспомнил об Алене только через несколько дней, когда доктора изменили мою таблицу, из уколов остались два после завтрака, но добавился час под капельницей и таблетки, приводившие к забавлявшему меня обезвоживанию. Мое положение значительно улучшилось, теперь, по мнению лечивших, у меня было достаточно сил, чтобы самому ходить на прием пищи и в уборную, о чем мне торжественно сообщила медсестра, пришедшая утром с градусником.

Во мне самом новость эта не вызвала радости. Несмотря на все жизнеутверждающие обещания врачей, путь от окна до двери моей палаты был одним из самых ужасающих испытаний в моей жизни. Я совершил его для того, чтобы знать, на что способен и на середине обнаружил, что сердце мое бьется слишком часто, вдохнуть воздух я могу только широко раскрытым ртом и остался стоять на ногах лишь потому, что обеими руками ухватился за скользкие стальные спинки кроватей. Отдышавшись, я сел на кровать и громко позвал сестру, но она, узнав о моих затруднениях только ласково улыбнулась и сообщила, что доктор советовал мне уже сегодня выйти из палаты, прогуляться по коридору и заглянуть в зеленую комнату. Под этим странным наименованием, как я узнал позднее, скрывался небольшой зал с колоннами возле стен, заставленный кадками с растениями, стены прикрыты вьюнком, в стальных петлях повисли на них коричневые горшки с цветами, тусклые листья собирают пыль, приманивая ее желтыми пятнами, в сухой земле тлеют окурки, в темных прорехах возле колонн, между квадратными белыми плитками, стоят пластиковые бутылки с водой, расслабившееся тело быстро устает на жесткой кушетке и всему здесь недостает света — растениями и мне, находившему комнату уютной и пытавшемуся читать в благодатной тишине, поселившейся между скучающими тусклыми фиалками и обвисшими, тоскливыми широкими листьями. Несмотря на то, что флуоресцентных трубчатых ламп, отчетливо различимых под матовыми квадратами на потолке, имелось здесь множество, всего усердия их было недостаточно для того, чтобы можно было читать, не напрягая глаза, посему я садился с книгой на мое любимое место перед колонной с длинной спиральной трещиной, находил страницу, читал несколько строк, после чего клал книгу на колени и предавался мыслям и воспоминаниям, чувствовавшим себя очень уютно в пряном электрическом гудении, отдаваясь сладкой кататонии, возвращаясь лишь тогда, когда доносился зов на прием пищи или процедуры.

Теперь мне приходилось самому беспокоиться о себе и, почувствовав необходимость, каковую всегда с удовольствием признавал за своим телом, я направился в уборную. Мне пришлось держаться за стену и я предпочитал делать это левой рукой, медленно перемещаясь в сторону двери, с ужасом представляя, сколько сил мне потребуется для того, чтобы открыть ее и одновременно пытаясь вспомнить, в какой стороне находилось столь желанное для меня помещение. Все мои представления о том, как я навалюсь на дверь и открою ее скорее своим весом, чем силой, отцвели, когда я вспомнил, что открывалась она в другую сторону и, по достижении ее, мной было потрачено немало времени для того, чтобы преодолеть эту подвижную преграду. Уперевшись правыми рукой и ногой в стену я изо всех сил потянул на себя стальную изогнутую ручку, но только с третьей попытки мне удалось приоткрыть дверь достаточно, чтобы просунуть в образовавшийся проем ногу и далее уже с ее участием создать пустоту достаточную для того, чтобы все мое тело смогло протиснуться сквозь нее.

В коридоре, где было светло и прохладно, я вдохнул свежий воздух и мне показалось, что он придал мне сил. Прошедший мимо меня врач, мужчина в белом халате поверх синего костюма не уделил моей персоне никакого внимания, ступая слишком для того целеустремленно. Держась за шероховатую стену, я направился в левую сторону, подобный древнему мореплавателю без компаса, берега и звезд, вынужденному ориентироваться лишь только по вкусу воды, с трудом обходя кресла и диваны, стоявшие в коридоре, самыми кончиками пальцев касаясь стены, радуясь тому, что двери других палат были закрыты и мне не пришлось лишаться опоры. Неожиданное затруднение возникло тогда, когда я обнаружил, что уборная находилась с другой стороны, знакомая мне светло-голубая дверь оказалась в нескольких шагах от меня и я некоторое время стоял, прислонившись спиной к стене, прижав к ней ладони, собираясь с силами, после чего несколькими шагами, покачиваясь и размахивая руками преодолел пугавшее меня расстояние, обрушившись на дверь так, что она загремела подо мной и я испугался, что кто-либо из персонала прибежит для того, чтобы выяснить происходящее и наказать меня. По неведомой причине мне казалось, что произведенный мной шум принудит их к некоему наказанию, что он достоин того, но никто не появился и я почувствовал себя преступником, скрывшимся с места преступления так, что никто не заметил его и получившим от этого больше удовольствия, чем от самого деяния.

Эта дверь, к счастью, открывалась внутрь, но я успел подумать о том, как буду выходить обратно, понимая, что сил у меня будет еще меньше, ведь с каждым мгновением исчезали они. Впрочем, совсем иные ощущения занимали меня в ту минуту и я, отметив, что здесь голубая кафельная плитка на стенах и полу казалась более новой и блестящей, чем в процедурных кабинетах, устроился над унитазом, покрытым коричневыми пятнами и желтыми следами высохших капель. Воздух здесь был прохладным и свежим — маленькое окно напротив входной двери было открыто настежь, но едва ощутимый привкус сигаретного дыма блуждал в нем,

Закончив потребовавшее от меня многих сил упражнение, я, к своему счастью, обнаружил на картонной белой перегородке рулон грубой туалетной бумаги, о котором не подумал заранее. Конечно, если бы я собирался в клинику или имел посетителей, я доставил бы сам или немедля попросил бы их снабдить меня всем из списка совершенно необходимых в таком заведении вещей, при условии, что мне позволено было бы иметь их. Обладая некоторым опытом я знал, что мне может понадобиться и туалетная бумага была едва ли не первой из всего. Брезгуя прикасаться к гладким стенам, я не без труда доставил себя к раковине слева от двери, над которой тускнело стальное зеркало, вымыв руки маленьким куском желтого мыла и мутной водой, взглянул на него и увидел лицо, не соответствующее моим воспоминаниям о себе.

Прежде всего, светлые волосы были у меня только тогда, когда я красил их в тот цвет. Лицо мое помнилось мне не таким узким, брови должны были быть шире, глаза же раньше виделись зеленовато-карими, но никак не серыми, да и казалось мне, что я был несколько старше.

В изумлении всматриваясь в отражение, я вспоминал то, что читал о повреждениях головного мозга. Единственное пришедшее мне в голову заключение состояло в том, что я вижу перед собой капризную галлюцинацию и в этом случае болезнь либо была в самом начале своего развития, либо травма была незначительной и едва ли сулила дальнейшее ухудшение состояния. Нужно отдать должное моей сообразительности, я допустил, что те мои воспоминания, где у меня был другой цвет волос и глаз не меньше заслуживали того, чтобы считаться лживыми видениями, но это немногим меняло суть происходящего и нисколько не улучшало мое положение. Одно из двух представлений было ложным и я, неспособный определить, которое именно следовало считать таковым или выбрать какое-либо из них, находя в каждом из них приятное и привлекательное, замер в недоумении. Внимательно изучая себя в зеркале, тщательно оценивая себя в памяти я не мог придти к решению о том, какая из личин была более правдоподобна, более достоверна, больше, чем вторая заслуживала того, чтобы считать ее истинной и понимал, что в данном случае было бы ошибкой сообщать о своем открытии врачам, так как это могло надолго задержать меня в этом заведении, где я находился отнюдь не по собственному желанию. Обе вероятности представлялись мне одинаково привлекательными и я не только не имел каких-либо доказательств того, что одна из них является истинной, но и неожиданно для себя пришел к выводу, что среди них может и не быть таковой. Все они могли быть искренними иллюзиями, старающимися убедить меня в том, что казалось им выгодным и я должен был соблюдать осторожность для того, чтобы не оказаться в их власти. Всмотревшись в зеленоватую сталь, слегка искажавшую мои черты как и все остальные ровные линии, я отметил глубоко впавшие глаза и темные синие пятна под ними, что не понравилось мне, но совершенно очевидно являлось следствием воздействия препаратов. Я не мог сказать точно, сколько уже пробыл в больнице, но был уверен, что за это время, как то случалось обычно, поправился на несколько килограммов, дополняя тем самым ощущение слабости слишком самовлюбленной, чтобы я мог не влюбиться в нее и сам. К счастью, никто не вошел в уборную, когда я находился здесь, никто не помешал мне рассмотреть себя и я убедился, что даже предоставляемое зеркалом выглядело вполне удовлетворительным для того, чтобы я мог счесть его мной, видимым другими людьми. Мне было необходимо точно знать, как я выгляжу для того, чтобы в разговоре или случайном взгляде иметь в качестве союзников красоту или уродство свои, привлекательность или отсутствие таковой, мне было необходимо знать, какими становятся мои глаза, когда я щурюсь, как выглядят мои губы, когда я улыбаюсь или прикусываю их, что меняется во мне, если я закрываю один глаз, поднимаю брови или опускаю подбородок, с какой стороны я выгляжу красивее, ведь каждое из тех изменений и движений могло стать способом воздействия на собеседника, противника или друга и я должен был в наибольшей подробности знать все из того, к чему мог обратиться в случае нужды. Что касается моего заключенного среди воспоминаний образа, то лишь умозрительно мог я обнаружить слабые стороны его, но все же, успокоившись перед зеркалом и закрыв глаза, попытался обнаружить в памяти как можно больше зеркал, чтобы в случае необходимости применить очарование и этой своей внешности, внушить посредством ее отвращение или страх.

Обратный путь в палату занял у меня намного больше времени и я был вынужден дважды останавливаться, садиться в мягкое низкое кресло для того, чтобы отдохнуть и набраться сил. Мимо меня проходили врачи и медсестры, но только один был замечен мной пациент — высокий, обритый налысо мужчина, в светло-зеленой пижаме, вышедший из двери слева от занятого мной кресла, насмешливо посмотревший на меня, вращая между пальцев сигарету и удалившийся прочь, по направлению к туалету. Я хотел было проследить за ним, но усталость черными бабочками закружилась передо мной и проснулся я уже от того, что медсестра трясла меня за руку, лежавшую на широком подлокотнике.

-Вставайте, к вам посетитель.

Это меня удивило и не обрадовало, я не хотел никого видеть и разговаривать с кем-либо, тем более из числа моих родственников. Кто-либо другой вряд ли пришел бы ко мне. Во времена, когда у меня были те, кого я называл друзьями, никто из них не приходил ко мне даже если я лежал в клинике по собственной воле, всегда находя возможным сослаться на то, что и мной самим было признаваемо как значимое.

Медсестра помогла мне встать. Поднимаясь, я случайно сжал рукой ее предплечье и оно оказалось таким мягким и жидким под бледной кожей, что я почувствовал тошноту от этой суетливой податливости и только любопытство и привычка в дышать медленно и глубоко в таких случаях помогли мне удержаться и не извергнуться на пол, блестящий оставшимися после швабры влажными кольцами.

Поддерживая меня, сестра прошла мимо двери, через которую я выходил для той странной процедуры, открыла изогнутым стальным ключом дверь в конце коридора, чтобы оказаться в маленькой комнатке между двумя дверями, притворила первую, открыла вторую, пропустила меня и закрыла ее за мной.

Я сел за маленький желтый столик, покачивающийся на стальных ножках и, чувствуя пресытившуюся тоску, уделив несколько секунд исцарапанному пластику, в котором расплывчатым пятном отражалась яркая лампа, поднял взгляд на сидевшую напротив меня девушку.

Одетая в черное, она, положив левую ногу на правую, покачивала поднимавшимся до колена, покрытым размытой грязью сапогом на высокой платформе, стальная пластина поблескивала на его носке предвещающей чуму звездой. Положив руки в кожаных перчатках на край стола, она откинулась на желтую спинку стула, глядя на меня так, как если бы я был известным серийным убийцей, а она моей поклонницей, притворившейся журналисткой только для того, чтобы увидеться со мной.

Влюбленный страх в ее глазах мог бы уверить многих, что я был ее насильником, вернувшимся к ней после случившегося, добившимся ее прощения и любви, неловкая небрежность в движениях головы, сомнениях извилистых губ любому врачу подсказала бы о недавнем отравлении дешевой мятежностью и я улыбнулся, встретив все столь знакомое, не желающее изменений, не способное отдать свое место тому, что могло быть более достойным его.

-Я принесла тебе вещи. — опустив руку за спину, она подняла и бросила на пол возле меня небольшую черную сумку, в голосе ее кружились настороженность и любопытство, злобная скорость слов казалась намеренным союзником той наигранной ее бесчувственности, в которой она всегда так хотела убедить меня. Соединив на столе пальцы я смотрел на нее с тем, что должно было выглядеть насмешливым терпением.

-Ты знаешь, почему я оказался здесь?

-Конечно, — вцепившись желтоватыми зубами в указательный палец, она стянула левую перчатку и бросила ее на стол, вторая последовала за ней через мгновение и я увидел ее короткие ногти, края которых уже сбросили с себя черный лак, — Ты снова пытался убить меня.

И тогда мое любопытство обрело свои саблезубые страхи.

-Как на этот раз?

-Ты хотел меня задушить. — она подняла подбородок, чуть опустила молнию куртки и оттянула ворот джемпера, но все это было напрасно, так как на ее шее я не увидел никаких следов от моих пальцев.

-Доволен? — опустив голову, она расстегнула куртку и я увидел на ее груди направленный вверх остроконечный фаллос, выложенный золотистыми блестками поверх тонкого черного джемпера.

Кивнув, я понял, что не могу оторвать пальцы друг от друга.

-Что они делают с тобой? — она чуть сощурила глаза, как будто бы старалась пристальнее и внимательнее рассмотреть меня, увидеть во мне то, чего не смог бы заметить никто другой.

-Я не совсем понимаю. Мне кажется, это какая-то разновидность электрошока, но я ничего не читал о такой.

Ее заинтересованность выглядела слишком злорадной, чтобы понравиться мне.

-Что с лекарствами?

-Не очень много, — я пожал плечами, мне было с чем сравнивать, — Думаю, они держат меня на релаксантах.

Этим она осталась довольна.

-Я принесла тебе карты таро, — длинными левыми ногтями она почесала правое запястье. Не могу сказать, что я когда-либо увлекался гаданием, каковое всегда считал занятием крайне бессмысленным, свойственным людям глупым и невежественным. Одно время я делал вид, что увлекаюсь им, но только для того, чтобы выглядеть более загадочным и привлекательным для девушек. В действительности же я не смог запомнить даже значение карт старшего аркана, мне больше нравилось рассматривать рисунки на них и вскоре я уже забыл об этом своем увлечении, передав его другим. Она знала все это и потому я позволил себе непонимание, приподнял бровь, надеясь, что получу ответ. Мне хотелось, чтобы она подмигнула мне, улыбнулась, но губы и взгляд ее были все так же неподвижны. Глаза, такие же, как у меня, схожие цветом и очертаниями, блестели так, что не было в этом мире отражения, что не захотело бы высохнуть в них. Понимая, что она нарочно упомянула карты, чтобы обратить мое особое на них внимание, я счел это глупым, ведь было ясно, что я осмотрю все, что находится в сумке. Список запрещенного к передаче всегда был очень длинным, здесь он включал, насколько я понял, телефоны и верхнюю одежду. Если второе было мне понятно, то причины первого оставались скрытными. Я не мог вообразить способа навредить себе или больнице при помощи телефона, разве что я стал бы звонить, чтобы сообщить о нахождении здесь взрывного устройства, но это казалось мне недостойным. Скорее я стану опасным после выхода из больницы, когда займусь одним из самых приятных и увлекательных занятий — первобытной острозаточенной обоюдоострой местью, одной из тех, каких немало хранится в маленьком сейфе под письменным столом в моей комнате. Код от него знаю только я, ключи хранятся в надежном месте — я закопал их под тем деревом, с которого когда-то в детстве столкнул мальчика, сломавшего после падения позвоночник, оставшегося парализованным и в возрасте тринадцати лет уговорившего родителей убить его.

Поднявшись, она поправила пышный меховой воротник, а я с восторгом смотрел на обтянутые джинсами мускулистые ноги, внимал звону застежек, свисавших со стальных молний на карманах. Куртка ее была настолько коротка, что не прикрывала блестящего широкого ремня, касаясь его только меховой оторочкой, джемпер заправлен в джинсы, что несколько расстроило меня — мне всегда нравился вид ее живота, мускулистого и гладкого без диет, упражнений и тренажерных залов. Я подумал о том, чтобы попросить ее показать мне его, но решил, что это было бы неуместно да и выглядела она слишком надменной, чтобы выполнить мою просьбу.

Я осмотрелся в комнате, пытаясь понять, почему она так странно себя ведет, но нигде не заметил подсматривающих устройств. Желтые стены были чисты, в углах между ними и потолком я не разглядел ни блеска, ни черноты, но возможно, она была более внимательной.

-Какой у меня цвет волос?

Она посмотрела на меня с презрением.

-Ты отвратительный блондин. — подняв к плечу правую руку, она дважды ударила пальцами о ладонь, прощаясь, развернулась, подошла к двери, постучала в нее, дождалась, пока ее откроет высокий рыжеволосый санитар, улыбнувшийся ей так, что я почувствовал, как в сердце мое врастает бензедриновый шип ревности и скрылась, ничего не оставив и, вопреки обыкновению, ничего не забрав с собой.

Как только дверь закрылась за ней, открылась та, через которую я появился здесь и уже другая медсестра, чуть старше и немного худее первой пришла за мной. Ей пришлось поддерживать меня на всем пути в палату и нести поклажу, но она достойно справилась с этим и вскоре я уже сидел на своей кровати, глядя на лежавшую возле ног сумку. Вечер отобрал свет у окна, тусклая трубчатая лампа никогда не желала быть соперницей ему и я, уперевшись локтями в колени, свесив руки с дрожащими пальцами, смотрел на сумку, немного боясь ее — были мгновения, когда мне казалось, будто что-то шевелится в ней. Мне потребовалось немало времени для того, чтобы преодолеть себя и расстегнуть ее черную молнию.

Мой старый черный джемпер, потускневший, с вытянувшимися рукавами и сам я назвал бы верхней одеждой, но они позволили его мне, ведь в палате было довольно прохладно, несмотря на то, что батарея центрального отопления, тускло-зеленая, покрытая в нижней части ржавчиной раскалялась от жестокого рвения. Два потрепанных детективных романа с коротко стриженными мужчинами и блондинками на обложках, упаковка сигарет, которые я никогда не курил, серые мягкие тапочки, кожаные перчатки с обрезанными пальцами, красная зубная щетка с потертой щетиной, которую я помнил скрывающейся в чужом рту и запечатанные в пластиковую обертку карты таро. На зеленой коробке яркая картинка, изображавшая женщину с посохом, вокруг которого обвивались ее светлые волосы. Осмотревшись вокруг, чувствуя себя совершающим преступление, я сорвал прозрачный пластик, спрятал его, подобно драгоценной улике, в карман сумки, открыл коробку и достал из нее пачку ровных листов, оказавшихся фотографиями, на которых посетившая меня являлась прикрытой лишь бельем или собственными руками. Снимки были сделаны в моей комнате, я узнал золотистые лилии, увядающие на кремовых стенах, вмятины на них, оставшиеся от брошенных мной предметов, возлюбленные мной трещины, из-за которых в течении многих лет я не делал сам и не позволял другим делать ремонт.

Она смеялась надо мной, я чувствовал это, но не мог понять, что именно было ее смехом, что именно должно было разозлить меня. Я смотрел на белое кружевное белье, на красные шелковые трусики, из-под маленького треугольника которых поднимались вьющиеся волоски, на ее ладони, прикрывающие груди и промежность и видел только девушку, которую должен был ненавидеть и сожалел о том, что неистовствующие в моей крови успокоительные не позволяют мне того.

Дверь распахнулась слишком резко, чтобы я успел спрятать фотографии и решил оставить их в руках так, если бы в них не было ничего предосудительного. Сам я не мог счесть их такими, не посмел бы назвать их непристойными, но понимал, что другие не согласятся со мной и это всегда удивляло меня.

Старик сел напротив меня, подобрав полы халата, поправил очки, посмотрел на снимок в моих руках, где серебристые цепочки блестели на черном корсете.

-Красивая девушка, -положив ногу на ногу, он уперся коленом в соединившиеся пальцы, — Кто она?

-Моя сестра. — я перевернул верхнюю карточку.

Доктор смутился, но уже через мгновение изумление исчезло из него. Вернувшись к своему изначальному состоянию, он обратил на меня взор домогающегося неудачника.

-Какие у вас отношения с ней?

-Они устраивают нас обоих. — произносимое мной звучало слишком безразлично, тогда как мне хотелось, чтобы в тех моих словах ликовали ирония и злость. Я давно уже устал от докторов, постоянно расспрашивающих о моей семье и о том, какие у меня отношения с родными. Поначалу меня это забавляло и мне нравилось рассказывать все в жесточайших подробностях, радуясь, когда удавалось удивить или шокировать несчастных врачей, заранее уверявших себя в том, что подобное мне не удастся и каждый раз, когда я начинал повествование о своей семье оно обретало новые, не соответствующие не только действительности, но и моим снам и прошлым рассказам события и детали. Сиюминутные фантазии радовали меня только тогда, когда слушатели верили им, но в другом случае, видя, что моя ложь раскрыта, я начинал создавать еще более невероятные истории, уже не беспокоясь о том, чтобы они выглядели достоверными и правдоподобными, при этом меня нисколько не волновало, считают ли врачи мои слова следствием безумия или же пустословным воображением, не имеющим никакой связи с мнимой или существующей болезнью.

-Вы близки? — больше всего меня всегда раздражало то, что они не могли прямо спросить о том, что интересовало их.

Я убрал фотографии обратно в коробку и мечтал теперь только о том, чтобы они не отняли их у меня — ведь тогда снимки могли быть скопированы и распространены без моего участия. У меня не было сомнений, что этот милый доктор с удовольствием рассматривал бы мою нагую сестру не только дома, сидя в мягком кресле под тусклым торшером, сжимая свой мягкий член, но и заперевшись в своем кабинете, разложив снимки на столе поверх историй болезней.

-Какой у меня цвет волос?

Несомненно, ему приходилось слышать и более странные вопросы от своих пациентов.

-Темный, — быстро и невозмутимо ответил он, — Почему вы спрашиваете об этом?

-Хотел узнать, сошла ли уже краска. — глядя на коробку в своих руках, я думаю о том, что сестра могла и обмануть меня, как делала то раньше.

-В туалете есть зеркало.

-Неужели? — в этот момент я постарался выглядеть как можно более изумленным и недоверчивым.

Испачканный золотистым страхом запах, исходивший от доктора, казался мне знакомым, я признавал за ним аромат туалетной воды или дезодоранта, но никак не мог вспомнить название.

-Простите...чем вы пользуетесь? — я шумно вдохнул воздух и показал на свой нос.

-Что? — он поднял руку к очкам, поправляя их без необходимости, -Ах это...Красный единорог.

Я вспомнил эти тонкие и широкие, изогнутые, напоминающие стеклянные фляги флаконы, полные янтарно-алой маслянистой жидкости, с тем самым всегда презираемым мной животным, вставшим на дыбы. Ненависть моя исходила из непреодолимой его связи с девственницами, вызывавшими у меня отвращение. С одной из девушек, знакомых мне я отказывался вступать в интимные отношения до тех пор, пока она оставалась невинной. Будучи влюбленной в меня, через три дня она пришла ко мне с рассказом о том, каким нежным был жених ее сестры, но я, с восторгом внимавший ее рассказу, подозревал все же, что она воспользовалась для той простой операции собственными руками или каким-либо случайным предметом. От всего этого старый доктор стал еще боле неприятен мне. Я не мог знать его истинного отношения ко мне, подозревая, что он использует меня для испытаний нового, экспериментального метода лечения, в ответ на все мои вопросы о том слыша старающиеся успокоить слова о том, что вскоре я буду чувствовать себя значительно лучше. Возражения были бесполезны, но каждый раз после того, что они делали со мной меня тошнило и медсестры, конечно же, знали об этом. Я не мог угадать, что находится в шприцах, все препараты были одинаково бесцветны и приближение процедуры угадывалось только по наступающей слабости — так они готовили меня, уничтожая любое возможное сопротивление.

-Вы часто меняете цвет волос? — это заинтересовало его и я предположил, что сам он и в молодости своей ничего подобного не делал.

-Только когда сходит краска. — я сделал ошибку, нарушив собственное правило: никогда не шутить с врачами. Некоторые из них понимают шутки, но большинство склонно воспринимать их подобием некоего симптома и потому нужно быть очень аккуратным, если нет желания получить еще один укол в день или несколько дополнительных таблеток. Сами по себе они не представляют никакой опасности, но вот их последствия, каковыми могут оказаться головокружение, тошнота, слабость, проблемы с мочеиспусканием или запор весьма неприятны.

-Я смотрю, вы чувствуете себя намного лучше, — на мгновение он повернулся к окну, сощурил глаза, — Не было ли у вас в последнее время сильных болей?

-Нет.

-Галлюцинаций? — он повернулся ко мне и вопрос его был таким требовательным, что против воли возникало желание дать на него утвердительный ответ.

-Нет.

-Вы не видели ничего странного?

-Нет.

С нежнейшим сомнением он посмотрел на меня.

-Вы уверены? — он ничем не проявлял недоверия ко мне, он только хотел убедиться в том, что я осознаю свои слова.

Я кивнул.

-Это очень хорошо, — поставив ноги на пол, он хлопнул себя по коленям и поднялся.

Я сжал в руках коробку с фотографиями, понимая, что при желании они отнимут ее у меня независимо от моих желания и сопротивления, но доктор, улыбнувшись мне на прощание, вышел из палаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. Удивление мое продолжало возрастать. Едва ли сестра сказала мне правду. Если бы я пытался убить ее, то находился бы в заведении с более строгим режимом и слова ее расходились с тем, что помнил я сам и что успел подслушать в разговорах медсестер обо мне. Истинные виновники того, что я оказался здесь были известны мне и я уже знал, какими будут страдания их, когда я вернусь ко всем своим способностям.

3.

Сидя рядом со мной в зеленой комнате, Алена один за другим отрывала листья у висевшего над ней вьюнка и ела их, не моргая глядя перед собой, я же смотрел на нее, сжимая в руках потрепанную книгу и наслаждаясь происходящим. Правая ее нога упиралась в край кушетки, как она то любила, во влажном туманном полумраке ее пальцы шевелились ленивыми шелкопрядами, челюсти двигались, пережевывая пищу, которая, как мне казалось, была привычна ей.

-Как ты оказалась здесь? — я положил левую ногу на кушетку, повернувшись лицом к девушке, чье настоящее всегда было лучшим из времен.

-Я и мой парень хотели покончить с собой. — она оторвала еще один листочек, маленький и круглый, подняла его к глазам, сжимая между пальцами. — Он музыкант, пишет очень хорошую музыку, я дам тебе послушать. В нашем городке он известен. У нас не было денег, не было никакой надежды и мы решили покончить с собой. Мы поднялись на крышу шестнадцатиэтажки, чтобы спрыгнуть, но перед этим мы решили в первый раз заняться любовью. До этого у нас ничего не было. Я давно уже готовилась к этому и купила презерватив...

К счастью, я давно уже научил себя сдерживать смех, если мне это было необходимо.

-Почему вы не прыгнули? — я оперся левой рукой на спинку кушетки, кулаком подпирая висок.

-Мы передумали. -она опустила голову и я не понял, жалеет ли она о том и насколько ей неприятно вспоминать.

-Почему?

-У него ничего не получилось.

На сей раз мне пришлось приложить намного больше усилий. Но в эту минуту она была так уязвима, что я не мог не воспользоваться тем и положил ладонь на ее руку. Повернув голову, она посмотрела на меня взглядом слишком спокойным, чтобы я мог насладиться им и тогда я положил книгу на кушетку, сжав запястье девушки притянул ее к себе.и поцеловал остававшиеся неподвижными сухие губы. От нее пахло гниющими дешевыми мечтами и в любой другой ситуации я не обратил бы внимание на такое существо, но здесь она была единственной девушкой, доступной мне. Для меня оставалось неизвестным, как она пробиралась сюда и зачем. Я не был настолько наивным, чтобы поверить ей, когда она сказала, что делает это только для того, чтобы видеть меня. Возможно, ей позволяли приходить в зеленую комнату, подобной которой могло не быть на других этажах, чтобы она отдыхала и проводила приятное время в обществе растений. В некий момент я позволил себе предположить, что я самозабвенно и с удовольствием галлюцинирую ею, но тогда мне нужно было признать, что и многое другое, включая врача, приходившую за ней и крайне неодобрительно относившуюся к нашему общению, реакцию других мужчин, видевших Алену и расспросы, которым я подвергался ввиду того, что меня часто видели рядом с ней. Особенно донимал меня толстый мужчина лет пятидесяти, явно проявлявший повышенный интерес к неудавшейся самоубийце. Его тело едва помещалось в голубой пижаме, на брюках которой оставили свой след еда и всевозможные жидкости, в том числе, как я полагал, и произведенные его собственным телом, ноги в красных выцветших тапочках с трудом поднимались над полом, от запястья до локтя покрытые густыми черными волосами руки несли на предплечьях татуировки улыбающихся девушек с большими грудями. Я успел в подробностях рассмотреть их в процедурной, когда был следующим за ним и наблюдал, как в его вены и огромные ягодицы погружаются иглы, к которым я испытывал в тот момент слезливое и отчаянное сочувствие. Гладко выбритая лысина, которую он имел обыкновение ласкать, когда разговаривал с кем-либо раздражала меня, мне было неприятно видеть его продолговатый маленький череп, несколько шрамов на которых он объяснял автокатастрофой. Я предпочитал обходить его стороной, а он старательно выискивал меня для того, чтобы снова и снова расспрашивать об Алене. Он не узнал от меня ничего, кроме ее имени. Меня чрезвычайно забавляла его настойчивость и, будь он хоть немного другим, то я поведал бы ему немало подробностей о девушке, ее детстве, любовниках и сексуальных предпочтениях. Возможно, она даже испытывала бы извращенное влечение к толстым и лысым мужчинам только для того, чтобы я позабавился его настойчивыми к ней приставаниями и удивлением после очередного отказа.

Она принесла мне проигрыватель компакт-дисков, старый, в побитом корпусе из синего пластика и я, погрузив в свои уши пластиковые капсулы, услышал примитивную композицию, составленную из простого ритма и внушающей жалость мелодии электронных инструментов. Уже сама по себе она убедила меня в никчемности юного музыканта, но когда я посмотрел на экран проигрывателя и узнал у черных на зеленовато-сером фоне букв, что название сего произведения имеет отношение к грызунам, то позволил себе снисходительно усмехнуться, признавая правоту за всеми словами Алены об отсутствии будущего.

Закончив свой быстрый и никчемный поцелуй, я выпрямился, раскрыл книгу и сделал вид, что читаю, краем глаза наблюдая за неподвижно сидящей девушкой. Некоторое время она провела не шелохнувшись, затем вздрогнула, резко вскинула голову, посмотрела на меня, вскочила и бросилась прочь. Улыбнувшись ей вслед, я закрыл книгу, а за ней и глаза, прижался затылком к стене и стал воображать о том, что может произойти далее. Конечно же, у меня не могло возникнуть с ней никаких продолжительных отношений. Было бы последней, хотя и забавной глупостью заводить таковые с пациенткой психиатрической клиники. Она не была красива и не обладала ничем другим из того, что могло бы меня привлечь, поэтому я сомневался, что после своего выхода захочу когда-либо встретиться с ней. Но здесь она была лучшим развлечением и я намеревался во всей полноте насладиться им. Для этого мне следовало быть неторопливым и последовательным, каковым я и оставался в последующие несколько дней, когда Алена никак не проявляла себя. Наслаждаясь неопределенностью, я улыбался и читал книгу, оставаясь в своей палате, увлеченно следя за приключениями частного детектива — импотента, посмеиваясь над его любовными неудачами. На пятый день Алена оказалась сидящей в зеленой комнате, когда я пришел туда. Держа в руках горшок с унылой фиалкой, она всматривалась в ее маленькие цветы, как будто бы искала среди них съедобных насекомых. Заметив меня, она поставила его на пол, между своих зеленых тапочек. Сегодня ее одеждой притворялись красная футболка с белой полосой поперек груди и темно-синие джинсы, но ее внешний вид был мне безразличен. Я придавал значение только внешности тех, кто мог повлиять на мою жизнь. Как только я приблизился к ней, она сжала ладони между коленей и опустила голову. Ей было восемнадцать лет и она не была готова к тому, что я мог потребовать от нее. Положив книгу на зеленый пластиковый табурет, тосковавший возле входа, я остался стоять, внимательно глядя на нее, с улыбчивым нетерпением ожидая от девушки всего, что она сочтет нужным. Опустив голову и глядя на пол, она встала, повернулась ко мне, двумя неуверенными, медленными шагами подошла ко мне, руки ее поднялись одновременным прерывистым движением, прикоснулись к моим плечам, сжали их и она обняла меня, прижалась ко мне с нежностью увядающей сомнамбулы, но было в том больше смирения и подчинения, чем содержали иные минуты, когда лежащая на спине девушка раздвигала передо мной согнутые ноги. Сжав пальцами ее левую мочку, непригодную для ношения серьги, я почувствовал, как, с увлечением следуя за подступающим вожделением, слабость склоняет меня, тяжелой темнотой обволакивая тело и скапливаясь на кончиках ногтей и, отвлекшись от ее неловких объятий, поспешил сесть на кушетку. Глубоко и медленно дыша, чтобы восстановить зрение и сознание, я смотрел на нее, чувствуя, что губы мои не могут отвлечься от снисходительной и торжествующей улыбки. Впрочем, я чувствовал и некоторое разочарование от того, что все оказалось так просто. Она стояла спиной ко мне, опустив голову и руки, совершенно неподвижная, тихая и пустая, подобно бутону, из которого насекомые высосали весь нектар, растения окружали ее, тихо потрескивала и гудела лампа, не способная решить, желает ли она производить свет. Я забыл закрыть за собой дверь и теперь прохладный воздух, тянущий с собой конечности слов и звук гремящей в столовой посуды, вторгался в зеленую комнату из коридора. Медленно повернувшись, она подошла ко мне и села слева, движения ее были плавными и расслабленно-нежными, такими, какие можно увидеть у падающей мертвой птицы, когда перья ее все еще ловят небо, не имея сил отказаться от этой порочной привычки. Возможно, несчастная находилась под воздействием препаратов, но мне это было безразлично. Положив руку на ее мягкий живот, я пробрался под тонкую ткань, поднялся выше и на крохотном возвышении нащупал и сжал между пальцами маленький сосок. Ничего интересного. Она сидела, опустив голову и громко дыша, никак иначе не отвечая на мои ласки, но рука ее потянулась и легла на мой член, стала поглаживать его через ткань брюк, чего мне было вполне достаточно. У меня было несколько предположений о том, как, когда и где мне удастся совокупиться с ней, но я должен был обрести абсолютную уверенность в том, что не буду замечен персоналом или другими пациентами, да и в настоящем своем состоянии едва ли смог бы насладиться ею — плоть моя была недостаточно тверда для того и сил, я был уверен, оказалось бы недостаточно для того, чтобы достичь удовольствия самому и утвердить его в ней. Чужое наслаждение нередко значило для меня больше собственного, через него я убеждался в своей власти, ведь причинить боль слишком просто для того, чтобы она могла удовлетворить меня даруемым ею могуществом. От случайного движения воздуха дверь захлопнулась с такой силой, что голубое полупрозрачное стекло в ней задрожало, пульсируя отраженным неоновым блеском и я вздрогнул от того, Алена же не обратила внимания, продолжая ласкать меня движениями однообразными и монотонными, слишком скучными для того, чтобы быть приятными мне, привыкшему к женщинам и мужчинам, чьи поцелуи никогда не повторялись. Но именно в этом своем состоянии она казалась мне наиболее привлекательной, потому я отстранил ее руку, быстро поцеловал ее губы, поднялся, забрал книгу и скрылся в своей палате, чтобы обдумать возможность совокупления. К сожалению, сестра не догадалась принести мне презервативы. Когда она лежала в больнице, отравившись грибами, я был более заботливым и при каждом моем посещении она с воодушевлением рассказывала о своих приключениях с молодым хирургом, в которые я верил лишь потому, что она путалась в деталях, именах и особенностях плоти. Я был уверен, что Алена до сих пор оставалась девственницей и это должно было причинить некоторые неудобства, но даже учитывая их я предпочел бы воспользоваться презервативом, чтобы избежать контакта с ее плевой и невинной кровью и постараться избежать беременности. Первое беспокоило меня больше. Словно бы смеясь над моими чувствами, вселенная чаще всего сталкивала меня с девственницами и нередко, после того, как мои пальцы узнавали эту подробность, я бежал, сдерживая позывы рвоты, особенно сильными становившиеся тогда, когда во всем остальном девушка была мне приятна, казалась красивой и особенно в том случае, если были рыжими ее волосы. К счастью, Алена почти не была мне симпатична, что существенно упрощало ситуацию и наделяло меня решимостью. В отличие от других заведений, где мне доводилось пребывать, здесь я заметил только одного санитара — мужчину и он скорее был враждебен ко мне, причиной чему я видел мою сестру. Возможно, в разговоре, последовавшем после визита, она отказала ему не только в номере телефона, но и в знакомстве. Помня ее настроение, зная ее вкусы и пристрастия, ее перенятую у меня привычку намеренно совершать поступки разрушительные, существующие вне предполагаемой последовательности, я легко мог вообразить подобное, несмотря на то, что именно такой внешности молодые люди привлекали ее больше прочих. В других больницах мне всегда удавалось создать хорошие отношения с ординаторами и санитарами, настолько хорошие, что нередко мы вместе курили, посмеиваясь над безумными выходками прочих пациентов, благо мое сознание, когда не было оно растворено препаратами, оставалось пригодным для логичного мышления, а диагноз обычно был недостаточно определенным, чтобы считать меня опасным или недостойным общения. Я помню случаи, когда ординаторы угощали меня сигаретами и пивом, выпускали на запрещенную прогулку, с которой я всегда возвращался, не помышляя о побеге, чувствуя невозможным нарушить данное обещание. Но просить светловолосого санитара о том, чтобы он принес мне презервативы показалось мне настолько смешным, что я не смог сдержать улыбки. Это и было бы настоящим безумием и на мгновение мне захотелось совершить его, но оно намного увеличило бы срок моего пребывания здесь, что показалось мне весьма неуместным. Размышляя над этим, я вошел в свою палату и обнаружил, что вторая кровать занята.

Молодой человек, сидевший на ней показался мне знакомым. Когда-то у меня был приятель, внешностью очень похожий на него, только он никогда не носил длинных волос, но всегда выглядел таким же смущенным и неуверенным, движения его были такими же незаконченно — резкими и ощутимо слабыми, вызывавшими во мне ощущение легкого превосходства и неверного отвращения, как то случалось, когда я находился рядом с ребенком или с любым другим существом, которое уже исходя из первого впечатления не должно было иметь никакой близости со мной или было глупым настолько, что вызывало желание уничтожить его.

-Меня зовут Алексей, -не поднимаясь, сказал он, когда я еще закрывал дверь.

У него даже было такое же имя.

Я кивнул и представился, положил книгу на столик у окна, сел на свою кровать, отметив, что оставленная мной коробка для карт, по случайной и удачной прихоти, покорная игре в задумчивую аккуратность расположившаяся в соответствии со сторонами и углом столика не сдвинулась со своего места.

Некоторое время мы смотрели друг на друга. Его черная футболка, украшенная изображением чудовища с рогатой головой красной рептилии, держащего в каждой когтистой руке по горящему человеческому черепу была сочтена мной пределом бесвкусия, но я никогда не сообщал кому-либо свое мнение, кроме того единственного случая, когда всегда возбуждавший во мне эстетическое наслаждение, а иногда — и желание, редко посещавший меня друг пришел ко мне одетый в отвратительные синие шорты. Прошло уже несколько лет, но до сих пор я время от времени посмеиваюсь над ним, припоминая тот случай, что всегда расстраивает его, именно этим и доставляя мне несравненное удовольствие. И я больше никогда не видел его в шортах. Понимание чужого отсутствия вкуса естественным образом создавало во мне ощущение собственного превосходства, каковое не может быть неприятным. К тому же руки моего нового соседа, бледностью сравнимые с моими, были гораздо тоньше и слабее, что породило во мне сладкие видения о том, как, я, подняв пальцами его волосы, сжимаю тонкую шею, глядя в глаза, остающиеся спокойными и безразличными, пока я душу его.

Он рассказал мне, что должен был оказаться здесь еще два дня назад, но решил повременить, так как его девушка должна была быть судьей и он желал стать свидетелем тому. Не совсем понимая, о чем он говорит, я спросил и узнал, что она была судьей на соревнованиях по боевым искусствам. Я рассмеялся. Мне хотелось узнать, как она выглядит, но сама мысль о том, что это болезненное и субтильное существо может иметь близость с девушкой сильной и способной противостоять мужчинам показалась мне настолько удивительной и невероятной, что смех мой был вызван только изумлением и восторгом, но никак не желанием унизить. Вселенная не переставала восхищать меня непредсказуемостью и противоречивостью своей.

Поспешив объяснить ему причины моего смеха, я заметил, что он нисколько не обиделся на меня и в словах моих не было нужды. Вероятнее всего, он счел мою реакцию признаком психического расстройства, приведшего меня сюда. Сам же он, как я успел понять и без его рассказов, оказался здесь по собственной воле для того, чтобы избавиться от того, что сам назвал депрессией. Я сочувствующе кивал, глядя на зеленый картон, под которым таились фотографии и сожалея, что рассматривать их придется теперь в темноте зеленой комнаты. Попросив его показать снимок девушки, я узнал, что она не любит сохранять свой образ и только несколько было у него изображений, да и те он хранил в своем доме с особой бережностью и тщательностью. Я понимающе улыбнулся, ведь и у меня самого были тайники, где содержались особые ценности.

Чем больше я смотрел на него, тем больше укреплялся в мысли о том, что с ее стороны влечение к нему могло быть неким таинственным извращением, тягой к выжатой слабости, но мне, соратнику тысячи преступлений, оставалось лишь радоваться тому, что я и сделал, немедля обретя к молодому человеку затворнический интерес, признавая в нем соратника и пособника в делах, прочему миру неведомых и недоступных. Он увлекался курением и я отдал ему сигареты, за что он долго и навязчиво меня благодарил. Прислонившись к стене и подогнув правую ногу, я утонул в чтении и только через несколько страниц осознал, что принял такую же позу, в какой когда-то сидела напротив меня Алена. Это насторожило меня — мне не хотелось, чтобы она стала ближе мне, чем случайная знакомая, о которой я забуду сразу же, как только покину это заведение, поэтому я сел на край кровати, опустив ноги, время от времени передавая книгу из руки в руку, опираясь другой, предпочитая неудобство власти незнакомки.

В тот день они снова отвели меня на процедуру, суть которой мне по-прежнему не удавалось узнать и очнулся я на своей кровати, когда холодная темнота уже очаровала окна, а мой сосед собирался уходить на ужин. Только с его помощью мне удалось подняться и я чувствовал при этом, как дрожат от усилия его руки, а ведь я всегда весил очень мало для своего роста, лишь немного превосходившего так называемый средний. С трудом отдав себе половину жидкой гречневой каши, я, держась за стену, добрался до раздававшей таблетки медсестры, вцепился в зеленоватую деревянную перегородку, поднимавшуюся до талии и не позволявшую войти в комнату. Как обычно то и случалось, взор мой опустился к маленьким, с делениями, стаканчикам из желтоватого пластика и в каждом из них свою цифру любила вода. Медсестра протянула мне таблетки, высыпает на мою ладонь и я увидел, что они снова стали другими. Две маленьких белых и одна крупная, синеватая, незнакомая мне. Взяв стаканчик, я проглотил все разом, открыл рот, показывая, что он чист, хоть и знал множество способов обмана и вернулся в палату. Почти сразу же я почувствовал сонливость и, несмотря на то, что хотел поговорить с соседом, лег, не дожидаясь его, чтобы проснуться уже ночью.

Сперва я не понял, что разбудило меня. Окно было темным, слабый свет сумрачным пауком пробирался в щель между полом и дверью и я почувствовал нечто странное, угрожающе и любопытное в том, что имелось за ней. Моя левая рука зачесалась, что всегда было несомненным предвестьем опасности или добычи и я, осторожно поднявшись, чтобы не разбудить тихо спящего юношу, прокрался через палату, двумя руками вцепился в ручку, приоткрыл дверь и выглянул в коридор, обнаружив пробудившее меня в правой его стороне.

Первым шел нагой мужчина, скрывший себя под кожаной птичьей головой, должной защитить его от болезней. Длинный клюв, набитый благовонными травами, чей острый пугливый аромат я почувствовал сразу же, стоило мне выглянуть из палаты, изгибался на конце, напоминая тем самым колибри, которых я когда-то боялся, узнав об их маленьких размерах и опасаясь, что они смогут залететь в мое тело через рот, выклевать мои внутренности, и отложить внутри меня гладкие черные яйца. Большие и круглые стеклянные круги над глазами его текучей скользили темнотой, поблескивая отраженным светом ламп, о

котором и мечтать не могли глаза мертвецов, грубые стежки черных толстых ниток стягивали темно-коричневую, с оранжевым оттенком кожу и поворачивалась та голова из стороны в сторону с плавностью, какой я никогда не видел у птиц. Его белесый член покачивался при ходьбе, задевая левое бедро, к которому был изогнут, на том же боку ровный и длинный я заметил старый шрам, а на руке черная татуировка нарвала поднимала свой длинный рог к плечу, хвост обратив к локтю и посреди груди, над солнечным сплетением едва заметное таилось зеленое мерцание, пульсировавшее, подозрения навевавшее на свою связь с сердцем. Правой рукой он тянул за собой стальную кровать — каталку на поскрипывающих, подворачивающихся черных колесах, избито-белую во всем остальном, принявшую на себя тело старика, прикрытое до шеи грязной, в желтых и серых пятнах простыней. Его безволосая голова с невероятно гладкой на черепе кожей выглядела более изможденной, чем что-либо, числившееся в моих достижениях. Щеки его ввалились, глубокие вертикальные морщины над губами указывали на отсутствующие зубы, дыхание издавало переливчатый свист и глубокий прерывистый рокот напомнивший мне звуки, какими яркие ядовитые жабы приманивают особей собственного пола для того, чтобы в спорном совокуплении придти к решению о том, кто достоин пола противоположного. В первое мгновение мне показалось, что под простыней не было тела — настолько плоско и неподвижно лежала она, но потом я заметил, что едва заметно приподнимается и опускается большое, грязно-желтое пятно, старательно симулируя дыхание. Мужчина с птичьей головой приближался ко мне и все сильнее становился приторный аромат, в котором смешались травяной чай в бумажных вспухших пакетиках, прогорклая тьма пустого читального зала вечерней библиотеки, тоскливое очарование умирающего первоцвета и многое другое, о чем мне никогда не хотелось забыть. Он прошел мимо меня, не заметив или не обратив внимания, не сочтя нужным признать меня существующим или не имея на то времени и не желая отвлекаться. Каталка проехала мимо меня и я увидел глаза старика — две полупрозрачные зеленые сферы, напомнившие мне зеркальные шарики, которые я так любил, будучи подростком, за то что долгий взгляд на них награждал меня тяжелым головокружением и волнующей головной болью

Эти глаза испугали меня, я почувствовал в том, как смотрели они на потолок над ними, в том, как выгибались на поверхности их отблески ламп, горевших над перекрестком коридоров, предзнаменование скорых страданий, лишь приближающих избавление от боли, обещание великолепнейших катастроф и прекрасных катаклизмов. Маятником, отсчитывающим оставшиеся до них мгновения покачивался подвешенный на стальном изгибе пакет, выбрасывавший из себя тонкую трубку, неровно заполненную прозрачной жидкостью, уходящую под простынь и завершающуюся, как только и мог я предположить, пробравшейся в вену иглой.

Двое других толкали перед собой каталку и больше поразил меня тот, чьи волосы были седыми. Шедший с моей стороны, фигурой и статью он напоминал мне тех молодых пловцов, за чьими играми я так любил наблюдать на пляжах Зеленого Моря. Глаза его неподвижно смотрели вперед, он придавал движение каталке едва касаясь ее ладонями, выпрямив пальцы и старательно избегая прикосновения ими к тому бесстрастному металлу. Размеренно ступал он черными грязными сапогами, темно-серая униформа с золотистыми крупными пуговицами выглядела смутно-знакомой, как если бы у меня была прошлая жизнь и в ней некто, носивший такой же мундир допрашивал меня, пытая, стремясь узнать секреты, о которых мне ничего не было известно. Странные серебристые значки на петлицах, напоминающие ловушки для сновидений ни о чем не говорили мне, составленная из разноцветных полос планка на груди хранила в тайне от меня свой недоверчивый смысл.

Этот мужчина пугал меня.

Третим же был светловолосый санитар, левую щеку которого скрыла под собой темная, влажно поблескивающая, жадно мерцающая, упруго набухшая, упрямо лезущая в глаза красавица — язва, возбуждавшая горькое желание обладать если не ею, то хотя бы любым, пусть и до жалости малокровным подобием ее, нисколько, казалось, не беспокоившая его, так как шел он жизнерадостно улыбаясь, уверенно толкая вперед каталку, насмешливо посматривая по сторонам, но все же не заметив меня.

При других обстоятельствах я мог бы решить, что этот счастливый гнойник был следствием болезни, которую он, как то множество раз происходило со мной, мог получить от моей сестры, но в данном случае сама мысль о том вонзала улыбку в мои окаменевшие губы и казалась совершенно неправдоподобной.

Они прошли мимо меня, я растерянно смотрел на них, но не стал, как захотелось мне сперва, преследовать их, чтобы узнать, куда повезли они несчастного старика и что собираются делать с ним. Не было ни страха, ни бессилия — безволие стало слишком привычной, чтобы притворяться ими, но я почувствовал, что увидел и узнал достаточно и большее будет уже тем, что может, но не должно принадлежать мне, как черноволосая любительница кроликов, обожавшая, когда я читал ей вслух книги, неожиданно ставшие запрещенными, как часы в позолоченном корпусе с маленькими светящими цифрами и тигриной белой головой на мечтательно-красном циферблате, слишком безвкусные и дорогие для меня. Осторожно, стараясь не произвести ни одного лишнего, ни одного громкого звука, я закрыл дверь, отвернулся от нее и увидел, что мой сосед не спит, приподнявшись на локтях и с тревогой глядя на меня.

-Что-то случилось? — он выглядел слишком напуганным для того, чтобы принять увиденное мной.

-Ничего. — я махнул рукой, отгоняя его настороженность, усилием воли не позволяя темной безысходности, пробужденной увиденным, подняться от сердца к глазам, лег на кровать, укрылся тонким одеялом и долго лежал, не способный уснуть, намеренно и со всем усердием, со всем возможным вниманием к деталям и подробностям вспоминая фильм, увиденный когда-то, восхитивший меня призраками, жившими в гнездах, сделанных из наручных часов их добровольных жертв. Я слышал, как беспокойно переворачивается с бока на бок мой сосед, я видел полупрозрачные радужные тела, облегающие беспомощных перед ними вооруженных людей, девушку с красными прядями в светлых волосах, мечтавшую стать одним из призраков, мне было холодно и я чувствовал себя усталым от того, что вселенная была для меня слишком предсказуема. Мне доводилось встречать людей, уверявших, что они обладают даром предвидения и большинство тех встреч произошло в заведениях, подобных этому, но сам я всегда относился к таким заявлениям с презрительной ухмылкой, равно как и ко всему прочему, что пыталось убедить меня в наличии неких сверхъестественных сил. Собственный опыт позволял мне утверждать, что чем сильнее вера человека во что-либо, тем менее развито его сознание, тем меньше пользуется он разумом для осмысления окружающего и это есть мое единственное убеждение. Никакое предсказание, конечно же, не было доступно мне, поскольку мои родители были людьми, а сам я не был достаточно безумен. Мне довелось пережить несколько странных совпадений между действительностью и теми моими снами, которые можно было бы назвать вещими, но я уверен, что во всех этих случаях происходящее вызывало к действию те механизмы моей психики, что способны были заменить имевшие место когда-то сновидения на то, что соответствовало событиям настоящего. Причины и цели этого изменения оставались неизвестны мне, но только этим объяснял я себе эти всегда пугавшие и настораживавшие меня случаи, от которых начинала чесаться моя левая рука. Конечно же, я не мог предвидеть того, что произойдет со мной, что мироздание предложит мне в следующее мгновение, но я знал, что все будет именно таким, каким оно должно быть, что никогда не будет второго варианта, запасного пути, подземного хода, что успокаивало меня и позволяло даже нечто смертоносное и непосредственно угрожающее мне встречать с улыбкой, какую обычно

берегут для возвращающих деньги друзей.

После завтрака и приема таблеток, уже направляясь в палату, кончиками пальцев касаясь стены, чтобы не позволить усилившемуся головокружению превзойти меня, я был остановлен медсестрой, высокой худой блондинкой средних лет, за которой пытались ухаживать многие из пациентов, но которая мне казалась слишком старой и резкой в движениях, чтобы привлечь меня.

-Зайди к своему доктору. — она стояла передо мной, опустив руки в карманы халата, я смотрел перед собой, видя маленькую золотую голову богомола на тонкой цепочке, обозначавшую, вероятнее всего, знак зодиака, -Ты знаешь, где его кабинет?

Я покачал головой.

Она махнула рукой в ту сторону, куда отвезли старика. Повернуть направо, повернуть налево, дойти до третьей двери — я запомнил все в точности, но перед тем, как отправиться в путь мне пришлось сесть в кресло и, откинувшись на спинку, сжав ладони между ногами, несколько минут провести в этой унизительной позе, сосредоточенно дыша, размышляя о предстоящем и предоставляя себе одну за другой причины, способные потребовать моего визита в кабинет доктора. Желая от себя смелости, сжав губы и тратя больше сил на то, чтобы избежать падения и не опереться рукой на стену, чем на ходьбу, я дошел до уводящего в правую сторону темного коридора, где стены были светло-зелеными а пол прикрыт выцветшей красной ковровой дорожкой. Повернув налево, я запнулся о стальную ножку стоявшего в сужающемся пространстве между стен и занимавшего половину его зеленой кресла, ступая против яркого света из большого квадратного окна дошел до второй двери, на которой не было таблички, что показалось мне странным, и постучал. Никто не ответил мне и я осторожно толкнул дверь, легко открывшуюся передо мной. Стоя на коленях, Алена держала во рту показавшийся мне огромным член молодого врача, сидевшего, опустив брюки, во вращающемся кожаном кресле. Когда я увидел их, он с неким изучающим подозрением смотрел на нее, слегка удивленный и недоумевающий, как если бы впервые женщина дарила ему наслаждение таким образом. Подняв взгляд и увидев меня, он улыбнулся как усталый палач делает то, получая оплату за свои услуги и я почувствовал себя смертным, предчувствие близкой и неотвратимой, но, что самое страшное — уродливой и обычной гибели возопило во мне яростным отчаянием, отозвавшись дрожащим холодным эхом во всех внутренних органах.

Закрыв дверь, я опустился в то самое кресло, от удара о которое все еще болела моя левая нога, уперевшись локтями в колени сжал ладонями голову, чувствуя себя обманутым и преданным. Истощающая горечь поднялась к моему горлу, меня тошнило от того, как пошло и глупо выглядело происходящее, именно в этом я обвинял его, именно это волновало меня больше, чем сами предательство и обман. К ним я уже давно привык и прежде всего потому, что сам производил их во множестве, с легкостью и наслаждением. В общении двух человек всегда и неизбежно наступит время обмана и предательства, мастерство игры заключается в том, чтобы точно угадать тот момент, когда твой противник готовится обмануть и предать и совершить то же самое на мгновение раньше, в тот самый момент, когда он уже поднимает руку, напрягает голосовые связки или сбрасывает одежду. На сей раз я проиграл. Улыбнись.

Вернувшись в палату, я не узнал ее пол. Он стал мокрым и белая нитка исчезла, я присел возле изножья кровати, держась за нее рукой и увидел, что пропали и два маленьких черных паука, еще вчера разбросавших свои паутины между ножками.

-Что случилось? — я вспомнил, что на правой стене в кабинете висела картина с океанским парусником, изумрудно-зеленым клипером, корпус чей исходил редкими и длинными черными волосами, синие паруса на мачтах и он торопится, торопится, трюмы его полны благовестного опиума.

-Они говорят, что завтра приедет академик. — сосед мой нехотя отвлекся от чтения.

-Академик?

-Они очень боятся его.

Позднее, когда медсестра пришла к нам, чтобы попросить прибраться в палате я смог убедиться в правоте его слов.

-Завтра приедет академик. — говорила она и я слышал подобострастную, униженную, заискивающую тоску в ее трепещущем голосе, настолько явную, что от нетерпения увидеть упомянутого академика и сам ощутил дрожь в руках. В тех словах я впервые за все дни пребывания здесь ощутил вожделение, пусть и показавшееся мне слишком усталым, виной чему мог быть возраст медсестры, а было ей уже более сорока лет, но все же настолько приятное, что отозвалось во мне непрошеным возбуждением. Чужое наслаждение всегда волновало меня и не было лучшего способа для девушки или юноши создать и привлечь мое вожделение, чем изобразить оргазм. Я помню, как одна особа, с которой я прожил уже больше года и к кому уже по одной только этой причине не мог испытывать желание отчаявшись возбудить меня кружевами, сеткой и яркими красками на лице добивалась своей цели перебираясь от кухонного стола к плите в длинном старом сером джемпере, нарезая хлеб, наполняя тарелки всегда пересоленным картофельным пюре, облизывая испачкавшиеся в нем пальцы и производя стоны, из-за которых голод становился менее волнующим, чем желание, от чего я начинал злиться и презирать ничтожное похотливое существо, всеми силами пытавшееся удержать меня и получить от меня наслаждение.

Беспорядком в палате были только мои книги на столе и одежда соседа на подоконнике. Убрав их в сумки, каковая у юноши оказалась в два раза больше моей и плотно набитой всем тем, что было по вкусу моему любопытству, мы занялись обсуждением грядущих событий. Академик, ввиду всего мной услышанного представлялся мне существом сверхъестественным и всеведущим, происходящим из того мира, где у людей нет детства, очаровательных привязанностей, милых безделушек, любимых животных, ласковых прозвищ для себя и близких, где жестокости нет нужды притворяться сильной и никто не признает никакого родства и я с нетерпением ждал следующего утра для того, чтобы оказаться в присутствии столь превосходного и удивительного существа, перед которым я был готов с восторгом преклоняться.

Я замолчал, заметив, с каким непониманием и ужасом юноша смотрит на меня. Мне было жаль, что ему не удалось почувствовать великолепие предоставленного мной образа, но я привык к тому, что большинство картин, восхищавших меня казались людям либо отвратительными, либо не заслуживающими внимания, в большинстве же случаев они просто не понимали, как нечто подобное может быть интересно и привлекательно.

-Ты говорил, что они испытывают на тебе новое лечение...

Я кивнул.

-Ты не боишься?

-Я горжусь этим.

Иначе и не могло быть, ведь я был выбран для того, чтобы первым узнать и почувствовать на себе действие новых устройств, что было несомненной честью, я был испытателем и, чувствуя, как прижимаются к моей голове электроды сам уподоблял себя тем, кто на скорости в десять Маха мечтает о юной красавице, танцующей в зеленом с блестками комбинезоне, тем, кто на глубине в тридцать километров под поверхностью океана едва разлепляет губы, слипшиеся от семени двенадцатилетнего мальчика, тем, кто на орбите Европы отсекает собственный член без крика и дрожи в глазах и с гипнотической страстью наблюдает за тем, как капли коварной крови меняются и скользят, блестят и смеются, как отрубленная плоть вращается и танцует, изгибаясь в сказочной невесомости. Чувствуя, как игла, ведущая меня к анестезии ползет под кожу я представлял себя первопроходцем, полярником, сидящим в дрожащей тонкой палатке, освещаемой блеклым огнем примуса и поедающим последнюю лайку из своей упряжки, ту, чье рождение видел и кого считал самым преданным своим другом, я воображал себя первым человеком, увидевшим существ с кошачьими головами, я был героем и я был прекрасен.

-Я должен сбежать отсюда. — отложив книгу, сказал я.

Мы сидели в зеленой комнате. Он слушал музыку, я привычно делал вид, что читаю. Я продолжал приходить сюда каждый день, надеясь встретить Алену, чтобы почувствовать себя разозленным, полным яростной ревности, желания праведной мести и ничем и никак не выказать ей того, оставаясь равнодушным, не замечающим ее даже в том случае, если она обратилась бы ко мне.

Увидев мои движущиеся губы, он извлек из правого уха источник музыки, повернулся ко мне.

-Что?

-Я должен сбежать отсюда.

Этому он удивился, едва ли способный принять и почувствовать эту необходимость, поскольку сам мог выйти из клиники в любую минуту.

-Почему?

-Я чувствую, что моя девушка готовится изменить мне. — именно предвестием этого принял я совершенное Аленой, я был уверен, что таким образом мироздание подсказывает мне будущее, предупреждает и предостерегает меня. Я должен был успеть первым.

Мгновение он был неподвижен, после чего кивнул.

-Ты хочешь, чтобы я помог тебе? — он освободил и второе ухо, полностью отдав свое внимание мне, музыка превратилась в неразборчивые громкие звуки, тоскливо разбредавшиеся между увядающих растений.

Но он никак не мог помочь мне. Те, кто был на это способен находились вне досягаемости, забыли о моей персоне или ничего не хотели для меня делать.

Медсестра заглянула в зеленую комнату.

-Вот вы где! — всплеснула она руками. — Немедленно в палату, скоро вас примет академик.

Мы одинаково тяжело поднялись и не спеша вернулись в палату, причиной такой медлительности был, конечно же, я, придерживающийся за стены и отказывающийся от помощи юноши только потому, что от него мне было бы неприятно ее принять.

Первым к академику был вызван я. Встав, я осмотрел себя, свою мятую пижаму, поморщился в отвращении к самому себе, пригладил волосы и вышел, поддерживаемый медсестрой, в коридор, куда через окна, расположенные в левой стороне, там, где находился небольшой зал с телевизором, прорастал яркий солнечный свет, ослепивший меня, вспыхнувший потоками пыли, частички чьи неторопливыми стаями путешествовали в прохладном воздухе, уверенные в отсутствии хищников и в своей безопасности, спокойные и размножающиеся в бесчисленных количествах, мечтающие о верхних слоях атмосферы и презирающие тех, кто их вдыхал. В сторону яркого сияния, от которого красные и зеленые полосы вторгаются в мое зрение, лаская его подвижностью своей, направо, налево, мимо той двери, за которой Алена с таким наслаждением ласкала молодого врача, минуя следующую дверь, остановившись возле той, что шла за ней. Вздохнув, сестра посмотрела на меня так, словно хотела убедиться, что я по-прежнему нахожусь возле нее, но при этом взор ее был сочувствующим и столь явно просящим прощения, что я поневоле испугался ожидающего меня за дверью. Но было уже слишком поздно и я понимал это. Отступить или сбежать было невозможно. У меня было недостаточно для того сил и решимости для того, чтобы сопротивляться им и сейчас мой побег продолжался бы только до первой закрытой двери, в качестве последствий имея препараты, снова отнявшие бы у меня сознание, память и волю и потому мне оставалось только следовать пути, выбранному для меня другими. Я уже ничего не отражал.

В длинной узкой комнате, тянувшей стены к расположенному напротив двери окну доктора сидели на деревянных стульях, все в белых халатах, все смотрящие на меня так, словно мной был совершен величайший по их мнению грех. В то же время некая доброжелательность имелась во взглядах их, словно бы последнюю возможность предоставляли они мне отречься от заблуждений моих. И за большим столом возле окна, спиной к нему, в таком же белом халате, откинувшись на высокую спинку кожаного черного кресла сидело существо, имевшее человеческое тело и большую приплюснутую голову, покрытую бледной красноватой чешуей. В ужасе отшатнувшись, я ударился спиной о закрытую дверь и прижался к ней.

-Ну что вы, что вы , молодой человек, — существо улыбнулось широким ртом, тусклые синие зубы, длинные и острые, показав мне, — Подойдите поближе, не съем же я вас.

Широко раскрыв пасть, оно вскочило и набросилось на сидевшего слева от него молодого врача, того самого, который совратил мою невинную Алену, заглотило его голову, обхватило отбивающееся тело руками и затолкнуло в себя целиком. Мои ноги едва не подломились, я вцепился в ручку двери мокрыми от пота пальцами, даже не чувствуя удовлетворения от того, что моя еще и не выдуманная месть свершилась столь необычным способом.

-Ну же, я жду. — облизнувшись оно сложило на груди руки, насыщая все вокруг себя торжественным спокойствием.

Его глаза, из которых правый был голубым, с тонким вертикальным зрачком пристально смотрели на меня и я, завороженный ими, чувствовал, как от взгляда того возгорается в моем животе глухой огонь, требующий, чтобы я шел к тому пугающему существу, уменьшавшийся с каждым шагом и погибший, как только я сел на опустевший стул слева от стола. Чуть развернувшись ко мне на вращающемся кресле, академик некоторое время молчал, после чего обрушил на меня череду вопросов, касающихся моего настоящего и прошлого состояний, прежних нахождений в больницах, желаний, относящихся к будущему. Он полюбопытствовал о том, что мне нравится в себе и что я хотел бы изменить и расспросы его во всем были подобны тем, которые мне довелось пережить ранее. Отличием был только неотразимый страх и левый желтый глаз с круглым красным зрачком.

Я избегал смотреть на него, что, как мне казалось, его забавляло. Его лакированные остроносые ботинки понравились мне настолько, что я захотел купить себе такие же как только выйду из больницы, темно-серые брюки с четкими стрелками приподнялись над синими носками, между разошедшимися плитками паркета лежал вверх лапами, подобно древней избитой монете, высохший маленький таракан.

Вопросы следовали один за другим, неразрывные, почти неразличимые, одинаково спокойные, подвижные и блестящие, как сегменты тысяченожки, я рассеянно отвечал на них и мне казалось, что он доволен моими ответами. Мне хотелось, чтобы он был доволен ими, я чувствовал, что в обратном случае могу понести наказание и причем самое жестокое из всех, какие только могут быть. Сидя спиной к докторам я чувствовал на себе их взгляды, я знал, что они смотрят на также внимательно, как и на любого другого пациента, улыбки их делают вид, что они понимают меня, но я чувствую их высокомерное презрение — они считают себя совершеннее меня уже по той только причине, что я стал их пациентом. Их больше и они сильнее, они полагают, что обладают знаниями, наделяющими превосходством надо мной, но я прочитал столько книг, что вполне могу сравниться с ними, пусть и понимаю, что одних только букв недостаточно для этого. У них есть опыт, которого я никогда не получу, я солдат, незнакомый с особенностями оружия противника и потому оно будет менее смертоносным в моих руках, но все же способным причинить вред и разрушение. Они владеют мной, они способны ослабить мое тело, изменить мое сознание, я полностью нахожусь в их власти, я готов стать их рабом, я выполню любое их пожелание. Если бы они потребовали от меня раздеться, я немедля сделал бы это и от мысли о том, что я мог бы оказаться обнаженным перед этими женщинами и мужчинами, среди которых были и довольно молодые и уже только потому привлекательные в ту минуту для меня, я почувствовал возбуждение, немедля проявившее себя под тонкой тканью пижамы. Несомненно, оно было замечено академиком, голос его изменился, стал ироничным и лукавым, именно тогда я и обратил внимание на то, что ноготь на моем левом указательном пальце был неровным и темная грязь скопилась под ним. Мне показалось, что все и всегда происходило ошибочно, что никто никогда не действовал так, как то было нужно и верно и потому весь мир вокруг меня представлял собой нечто удручающее и печальное, не только далекое от того совершенства, каким мог бы быть, но и забывшим о том, сколь прекрасным было оно, пока считалось достижимой целью. Я дал себе слово пытаться сквозь туман сознания и уверенности, естественности и разумности рассмотреть те действия, что соответствовали бы первородной гармонии, предназначенной изначально для всего сущего и следовать ей для того, чтобы обрести в ней покой и боль, могущественных союзников, чья помощь незаменима в деле расправы над врагами и безвозвратной мести.

-Вам нравится в нашей больнице? — он склонился надо мной, я вынужден был поднять голову и увидел лишившуюся чешуек бледную кожу под маленьким, с острой мочкой, ухом. Белесую ушную раковину покрывала коричневая грязь и мне показалось, что я заметил крошечных черных насекомых, клещей или иных паразитов.

-Вполне. — я посмотрел в окно, на дорогу, проходившую вблизи, на машины, все окрашенные в тусклые цвета, на дома с другой стороны дороги, светло-серые многоэтажные хранилища отчаяния и скуки под блеклым, голубовато-матовым непобедимым кипучим небом.

-Вы довольны лечением и уходом?

-Да. -это мне было безразлично, поскольку я не замечал ни первого, ни второго.

-Вы не планирует сбежать от нас? — я услышал за своей спиной усмешки. Возможно, это была шутка, о которой знали все они, но не пациенты. Возможно, они задавали ее каждому перед тем, как закончить опрос.

-Вы знаете, как это можно сделать? — я посмотрел прямо в его доброжелательные глаза.

Он рассмеялся.

-Пока все оставьте без изменений, — сказал он одному из врачей, вернулся ко мне, дотронулся до моего плеча, -А вы можете идти. Желаю вам скорейшего выздоровления.

Я поднялся, чувствуя себя так же, как в тот, когда мужчина впервые проник в мой анус, мне было так же трудно идти и на какой-то момент показалось, что чужое семя вытекает из меня. С трудом выбравшись в коридор, где меня ждала медсестра, я, дважды останавливаясь, чтобы отдышаться и вернуть полноту сознания, добрался до палаты, где некоторое время лежал, обдумывая свое положение. Больше всего мне хотелось немедленно сообщить Алене о том, что ее любовник погиб, это доставило бы мне бездну удовольствия и стало бы одним из самых чудесных воспоминаний. Потому я и отправился на поиски девушки, подразумевая только одно место, где мог встретить ее.

Но еще приближаясь к зеленой комнате я ощутил покалывание в левом предплечье. Прикоснувшись к нему, давая понять, что внял предупреждению, я остановился перед закрытой дверью, пытаясь через ее извилистое стекло рассмотреть то, что находилось за ним, но нисколько не преуспев в этом. Вздохнув, приготовив себя к любой опасности, чувствуя, что именно таким образом сдержу данное себе чуть раньше слово и таким образом обретая решимость и храбость, я открыл дверь и вошел.

Посреди комнаты, возле колонны, отодвинув и уронив пластиковую бутылку с водой, растекшейся теперь и не доставшейся высыхающим растениям, возник стальной столик на высоких тонких ножках с большими черными колесами, развернутыми каждое в своем направлении и мартышка резус с зеленовато-серой шерстью, так схожей цветом с жидкокристаллическим монохромным экраном лежала на нем. Передние лапы ее были подняты и заключены в кожаные красные петли, то же самое было сделано и с задними, череп был вскрыт, крышка его отсутствовала и я видел вместо мозга округлое и вытянутое, тускло-зеленое формирование, от которого несколько гибких черных проводов тянулись к прибору, стоявшему на расположенной возле самих колес полке того столика. Красные цифры на нем, возжигаемые электронными лампами неустанно менялись, на маленьком круглом экране дрожала, мерцая, зеленая кривая, несколько ручек отсутствовали, являя вместо себя стальные стержни, прочие же были черны. Тумблеры и незанятые клеммы блестели пагубной печалью, корпус же прибора, выполненный из светло-голубой стали источал ощутимый, с металлическим привкусом жар, от которого в этом помещении, где воздух всегда был и без того затхлым, становилось невыносимо душно.

-Значит, ты следующий. — обезьяна приподняла голову, глядя на меня так, словно видела во мне источник невероятного дохода.

Вздрогнув от ее ласкового голоса, подобного тому, какой я всегда хотел услышать от своей матери, я осторожно приблизился к ней, радуясь тому, что она, насколько я мог видеть, надежно неподвижна.

-Возможно. — помимо горячего металла здесь пахло еще и мускусом, свежим и страстным, порывистым мускусом больного, но все еще сильного и не сдавшегося болезни животного и от запаха того я невольно ощутил возбуждение, отозвавшееся холодной дрожью в позвоночнике.

-Ты хочешь, чтобы я помог тебе сбежать?

-Думаешь, что можешь мне помочь? — я усмехнулся, глядя на маленькие лапки, сжатые ремнями, вспоминая о том, сколь многих девушек и молодых мужчин я видел в таком же положении.

-Как и многим до тебя. Именно для этого я здесь и нахожусь, — он помедлил и с горечью добавил, — Только для этого.

-Сомневаюсь, что могу поверить обезьяне.

Тут он рассмеялся и от дикого переливчатого смеха того фиалки возомнили себя пальмами, а вьюнки — лианами.

Дверь в зеленую комнату открылась и, обернувшись так быстро, как только мог, от чего у меня закружилась голова, я увидел светловолосого молодого врача, которого так радостно считал съеденным. Опустив руки в карманы халата он вошел сюда с высокомерной торопливостью, ведомый властью и долгом, но взгляд его увидел обезьяну и он остановился, прижавшись к двери, успевшей закрыться за ним. Глаза его сощурились, словно он узнал увиденное, знакомое и понятное ему, привычное для него, но никак не имевшее права находиться здесь и как только губы его разомкнулись для того, чтобы сказать слова, способные стать воплощением того могущества, каким он обладал здесь, обезьяна закричала.

Вскинув голову, широко раскрыв пасть, обнажив красные воспаленные десны, желтые, в коричневых пятнах клыки, он издал звук, от которого мышцы рук и ног моих свело судорогой и воспоминания, которые я надеялся никогда не увидеть возникли перед глазами.

Я увидел умирающих динозавров и подводные храмы, я вспомнил о том, как убивал рабов и вынимал из королев нежеланных детей, я вновь ощутил удушливый смрад лемурийских джунглей и задохнулся от великолепия ледяных столбов километровой высоты.

Покачнувшись, я оперся на колонну, но врача, на которого и был направлен удар, отбросило на загремевшую дверь и он медленно опустился по ней на пол, лишенный сознания, маленькие круглые очки сорвались с левого уха и нависли над бледными губами, искажая и увеличивая их.

Дождавшись, пока перестанут дрожать стекла, я осторожно подобрался к врачу, склонился над ним, сожалея о том, что были такими явными дыхание его и биение артерии на шее.

-Обыщи его. — повернувшись, я увидел, что обезьяна снова лежит, глядя в потолок. Я и сам собирался осмотреть врача и мне было неприятно от того, что теперь я выполнял указание обезьяны. В левом кармане халата я обнаружил мобильный телефон, а в правом ключ, каким открывались здесь все не имеющие ручек двери. Великая добыча и я улыбнулся, сжимая в руке его бронзовое тепло. Присев на кушетку, я занялся телефоном. То была дорогая модель в рубиновом, глянцевито блестящем корпусе с круглыми кнопками, подсвеченными синим и большим экраном, способная производить фото и видеозапись. В памяти ее я обнаружил картины и сцены с обнаженной коротковолосой девушкой, танцующей в черном белье, раздевающейся, опускающейся на колени, но полностью и внимательнее решил посмотреть их позднее.

-Спрячь их здесь, в земле. — я начинал злиться на обезьяну, превращавшую мои намерения в свои слова.

Несчастные фиалки приняли к своим корням ключ и телефон, отделенный от своего аккумулятора. Даже если кто-либо кроме меня и решит полить цветы, что происходило здесь чрезвычайно редко, я сомневался, что это сможет причинить вред устройству или тому, что хранилось в нем.

-Теперь все готово для твоего побега, — обезьяна печально смотрела на меня, как мать, отпускающая сына на первое свидание, — Я надеюсь, когда-нибудь ты поможешь и мне.

-Возможно. -я пожал плечами, выходя из комнаты. Не припомню случая, чтобы я помог кому-либо.

4.

Мне пришлось провести весь вечер перед телевизором, что было для меня сущим мучением. Здесь имелся и старый видеомагнитофон с двумя десятками кассет, в большинстве своем повествующими о жизни наркоманов, но почти все эти фильмы были знакомы мне, подверглись неоднократному просмотру и казались теперь уже скучными и глупыми. Забившись в угол дивана, спрятав под джемпером коробку с фотографиями моей сестры и старательно не отвечая на вопросы и попытки заговорить, я в течение нескольких часов вместе с другими пациентами смотрел выпуски новостей , не интересовавшие меня потому, что ничто из упоминаемого в них не имело никакого ко мне отношения, окончание спортивной передачи, от вида героев которой, мужчин с выступающими надбровными дугами, не способных к четкому произношению слов, мне стало плохо, несколько музыкальных видеоклипов, заполненных отвратительными девицами, заученно поющими о любви, часовое развлечение для обитателей трущоб, рассказывавшему о катастрофах и знаменитостях и многое другое, настолько противное мне, что я вынужден был прилагать значительное, выматывающее, доводящее до тошноты усилие воли для того, чтобы оставаться неподвижным.

Это место было выбрано мной потому, что отсюда, стоило мне повернуть голову, я мог видеть весь длинный коридор, пост медсестры и дверь в другом конце, через которую открывался путь наружу, отнюдь не являвшийся путем к свободе. Я терпеливо сидел, глядя на телевизор, но изменив фокус так, чтобы изображение оставалось расплывчатым, от чего вскоре стали болеть глаза, думая о предстоящих деяниях, неслышно напевая любимые песни для того, чтобы заглушить голоса истерично-крикливых ведущих.

Другие пациенты садились рядом со мной, разговаривали друг с другом, поднимались и возвращались, принося с собой запах сигарет, окно напротив меня темнело и я чувствовал нарастающее волнение вместе с тем, как приближалось назначенное самим собой время.

Вскоре я остался один перед старым, в серебристом корпусе телевизором, изображение на чьем экране выглядело усохшим и выцветшим, дарившим подозрения о том, что демонстрируемое телевидением, является записью, сделанной некогда теми, кто мог в точности предсказать, увидеть и поместить в доступную для легкого считывания память все, что должно когда-либо произойти или же сделали то существа, видевшие от начала и до конца предыдущий цикл вселенной и теперь организованное ими вещание лишь заключалось в том, что один носитель с записанными тысячи лет назад новостями сменялся другим. Подошедшая ко мне медсестра сообщила, что при желании я могу посидеть еще немного, но для этого должен уменьшить громкость. Наступало время сна. Я кивнул и выключил телевизор, оставшись перед его черным экраном, сложив на груди руки, глядя на отражения ламп в почерневшем оконном стекле.

Обернувшись и увидев, что медсестры не было на ее месте, я встал и, стараясь ступать как можно тише, пробрался в зеленую комнату, выкопал из-под земли ключ и телефон, положил второй в карман, сжал первый в руке и осторожно выглянул в кабинет. Медсестры по-прежнему не было на месте, яркая лампа горела над ее столом с раскрытым журналом. Стараясь оставаться спокойным, я пробрался к двери и насадил ключ на стальной штырь, опустил ручку, открывая себе путь, ставший известным из подробных расспросов, коим я подверг своего соседа, пользовавшегося большей свободой и время от времени выходившего на прогулки.

Но вместо того, чтобы пройти вперед по темному короткому коридору, повернуть налево и спуститься вниз, я миновал лестницу, влекомый неясным призывом, от которого жар возникал в моей левой руке, прошел до конца коридора, где были другие ступени и по ним спустился так низко, как было то возможно, с тоской глядя в узкие вертикальные окна на желтых стенах. Матовые, потускневшие и грязные квадраты над ними мерцали умирающими флуоресцентными трубками, один за другим серые шаги вели меня вниз, держась за шершавые деревянные перила, ухитрившиеся воткнуть в меня длинную занозу. Остановившись посреди лестничного пролета, я поднял руку к глазам и посмотрел на острую щепку, зеленую с одной стороны, бледно-желтую с другой, торчащую из моей ладони, вонзившуюся в то место на ней, где пересекались две самые длинные, самые ровные линии. Она вздрагивала вместе с моим пульсом, тонкая и беззащитная передо мной, но плоть всегда была более дорога для меня, чем мне того хотелось и я настолько трепетно, что это раздражало меня, относился ко всему, что могло или старалось повредить ее. Безжалостно выдернув занозу, я бросил ее вниз, между перилами, не проследив за тем, как и куда упала она, сам же, спустившись, под землю, как я решил по исчезновению окон, вышел в холодный коридор с гладкими серебристыми стенами, которым лишь немного не хватало прилежания для того, чтобы стать зеркалами. Искаженная подвижная темнота, какой я предстал в них, ртутными переливами своими подвигла меня к тошноте, но я, стараясь смотреть перед собой, на светло-голубой пол, продвигался вперед, проходя мимо двойных синих дверей с квадратными в них стеклами, за которыми видел темноту, видел освещенные слабым неоновым светом белые стены из квадратных кафельных плиток, пустые операционные столы под круглыми хранилищами ламп, нависших над ними, короба из зеленоватой стали, хранящие, как я надеялся, хирургические инструменты, приборы с темными экранами, мечтающие только о том, чтобы их вновь коснулся электрический ток и одна из дверей с левой стороны, шестая или седьмая привлекла меня больше других, я чувствую за ней нечто живое и непредсказуемое, восхитительное и ужасающее, властное и таинственное, воплощающее в себе все, что я когда-либо буду любить после того, как все то, что я люблю сейчас перестанет иметь значение для меня.

Замедлив шаг, я приблизился к маленькому квадратному окну и заглянул в него, восхитившись прежде отпечатками пальцев и трещинками на его стекле. Посреди кафельного квадратного зала, возле операционного стола, на котором лежит обнаженный мужчина, трое гладкокожих безволосых существ перебирали тонкими длинными пальцами остро заточенную, снабженную пружинами сталь. Человеческое тело покоилось на высоте моей талии, но для тех, кого я счел инопланетянами оно находилось на уровне шеи. Один из них, издавая маленьким ртом тихие дребезжащие, сжимал в четырех длинных пальцах скальпель, становящийся еще более блестящим от того, что все прочее виделось мне туманным, лишенным четких очертаний и ярких цветов и через мгновение после того, как слепящий свет лучистой звездой сорвался с гневного острия, провел им между квадратами мышц на животе мужчины. Чужая кровь почти незаметна была на красноватой коже пришельцев, один из них подошел к голове человека и, склонившись над ним, сжал ее в тонких руках, в то время как другой стальным шприцом, созданным специально для его четырехфаланговых пальцев направил в левую вену мужчины жидкость, прозрачностью своей привлекавшую напряженную и тоскливую предопределенность.

Отпрянув, я прижался к холодной стене, радуясь тому, что существа не заметили меня. Даже если бы спасти несчастного и было в моих силах, я ни при каких обстоятельствах не совершил бы того. Этот человек был мне незнаком, рана, нанесенная ему слишком велика для того, чтобы я мог справиться с ней, в любом случае это возможно было сделать лишь при значительных затратах времени и отнюдь не выглядел лучшим образцом человеческой расы препарируемый мужчина. Его тело было превосходно, но выдавало то, что он потратил на его совершенствование слишком много времени, остатков которого едва ли могло быть достаточно для того, чтобы развить сознание и потому гармония, вероятнее всего, была нарушена. Самым же главным для меня было то, что вторжение в операционную, к созданиям, чьи силы и возможности были мне неведомы, угрожало болью и смертью.

Моя левая рука болезненно чесалась, требуя, чтобы я как можно скорее бежал из этого места и на сей раз я счел наилучшим последовать той просьбе, стараясь идти неслышно и быстро и только с последним испытывая некоторые затруднения. Слабость все еще не покинула членов моих и я знал по собственному опыту, что окончательного избавления от нее мне может потребоваться немало времени.

Так как мне был известен только один путь, я поднялся обратно в темный коридор, но вынужден был переждать на лестничной площадке, спрятавшись в углу, прикрытый дверью, когда мимо меня пройдут два врача, насмешливо и в весьма вульгарной манере обсуждавшие достоинства некоей девушки, являвшейся, насколько я понял, их пациенткой. На мгновение я заподозрил, что речь могла идти об Алене, но как только один из них упомянул огромные груди описываемой особы, я облегченно вздохнул.

Пройдя по ставшему холодным коридору до другой лестницы, я спустился по ней, освещаемый пробивавшимся сквозь грязные окна быстрым светом автомобильных фар и оказался на первом этаже, миновал маленький пустой холл, где на квадратном столике со сбитыми углами дымился в стеклянной и круглой, нависшей над его краем пепельнице окурок сигареты и низкие кресла, обитые красной выцветшей кожей, казались столь уютными, что мне с трудом удалось сдержаться и не присесть на какое-либо из них, подошел к двери, обтянутой кожей черной, но не менее старой, нажал на круглую кнопку на желтой стене справа от нее и, услышав громкий щелчок, толкнул тяжелую дверь, навалился на нее всем телом, выбираясь в промозглый вечер.

Опустив руки в карманы брюк, сжав под правой картонную коробку, лаская пальцами в левом гладкий корпус телефона, я неторопливо удалялся от больницы, обернувшись только один раз, чтобы посмотреть на угол прямоугольного серого здания, глубоко вдыхая свежий воздух, от которого кружилась голова и становились еще более слабыми ноги, направляясь в сторону дороги и надеясь, что мои босые ноги в тапочках не смутят никого из прохожих настолько, чтобы он догадался о моем побеге и счел необходимым сообщить в больницу или собственноручно вернуть меня.

Встав на обочине, я достал телефон, очистил от налипшей на него земли, вставил аккумулятор и набрал номер. Долгие гудки были ответом и мне было безразлично, занята ли она, забыла ли телефон или не отвечает, глядя на незнакомые цифры, возникшие на экране, потому я решил позвонить другому человеку, чья способность помочь представлялась мне весьма сомнительной.

-Алло? — она ответила почти сразу, я услышал нелепые голоса других людей и музыку, кто-то смеялся совсем рядом с ней.

-Это я, -и ее молчание в трубке стало испуганным и пустым, — Где ты находишься?

-Я...-она растерянно подбирала слова, стараясь ничем не разозлить меня, -Я в кафе..с...с друзьями.

-Где оно находится? — но я чувствовал, что злость уже подступает к моему голосу, несмотря на все мои усилия сохранить его спокойным и мягким.

-Недалеко от дома.

-Насколько недалеко? — мне пришлось сжать левую руку в кулак, чтобы не повысить голос и не выдать раздражения своего.

-В пяти минутах.

-Немедленно иди домой, возьми мои ботинки и куртку, поймай такси и забери меня. — я назвал ей подсмотренный адрес.

-Хорошо. — печально прошептала она и разорвала связь, я же улыбнулся тому, что моя власть над ней была по-прежнему сильна. Вытащив из телефона аккумулятор, я вернул их обоих в карман.

Ожидание длилось не меньше двадцати минут. Белая машина с красными квадратами шашек на ней и грязными комьями снега, налипшими на крылья и двери остановилась возле меня и девушка в белой стеганой куртке выбралась из нее, держа в руках пластиковый черный пакет. Положив руку на дверь машины, она вопросительно посмотрела на меня, но я махнул рукой и она отпустила такси. Я нарочно не сказал ей, какую именно обувь и одежду следует взять, чтобы посмотреть на ее выбор. Куртка из лоскутной кожи с меховой подстежкой и ботинки на высокой подошве всегда были моими любимыми, хоть и приобрел я их несколько лет назад. Порадовавшись тому, что она помнила мои предпочтения, пожалев о том, что не смогу упрекнуть ее в ошибке, положив фотографии сестры во внутренний карман, я взял спасительницу свою за руку и мы направились в ту сторону, где, судя по чужим рассказам, должна была находиться станция метрополитена. Ее рука была горячей и влажной и я, медленно согреваясь в теплой куртке, был уверен, что она вспотела от страха, создаваемого моей близостью. Темный снег, покрытый кое-где серой коркой, принявший на себя окурки и собачьи фекалии, смятые жестяные банки и разбитые стеклянные бутылки, поблескивавшие в свете ярких над ними, но редких фонарей, казался мне абстрактной картиной, за нагромождением чьих бесконечно чередующихся одинаковых элементов я должен был увидеть яркое великолепие хаоса, чувственное, непроницаемое отсутствие порядка, к которому всегда был склонен и мне стоило немалых усилий не остановиться для того, чтобы присесть и посвятить всего себя созерцанию, мне помогали в том взгляды идущих навстречу мужчин, с восхищением и пресмыкающимся желанием смотревших на девушку рядом со мной.

-Что у тебя нового? — я уже заметил вдали синюю яркую букву, обещавшую тепло и уют, настроение мое улучшилось и я был готов потратить силы на разговор.

-Ничего. — она пожала плечами.

-С кем ты была в кафе?

-Ты их не знаешь. — голос ее задрожал, она меньше всего хотела, чтобы я узнал этих людей.

-Ты спишь с кем-нибудь из них? — произнося это я почувствовал возбуждение, мне всегда было приятно представлять своих женщин в руках других мужчин.

-Нет.

-А хотела бы? — фантазии ее привлекали меня еще больше действительности.

-Не знаю точно.

Я усмехнулся.

-Дорогая моя, если ты кого-то хочешь, то знаешь об этом совершенно точно.

Она кивнула, соглашаясь, но моя рука уже ударила в мутное стекло двери с наклеенными на нем разноцветными яркими бумажками, предлагавшими множество весьма странных и, с моей точки зрения, никому не нужных услуг, и мы вошли в холл станции, где к стенам жались бледно-рыжие бездомные собаки, неподвижно лежавшие с опущенными веками, а иногда и c глазами открытыми и неподвижными, отчего казались мертвыми. Пара нищих спала рядом с ними, закутавшись в старые оборванные пальто, из-под ног одного из них по серому, в коричневых отпечатках растаявшего снега полу растекалась темная лужа. Пока моя сестра покупала нам проезд, я с любопытством наблюдал, как эта жидкость медленно приближалась к носу одной из собак, продолжавшей лежать совершенно неподвижно. Она вскочила только тогда, когда столкновение казалось уже неизбежным, обежала нищего и улеглась с другой стороны, возле тех, кто, как можно было предположить по одинаковому цвету шерсти, были ее братьями и сестрами.

Из дрожащей протянутой руки я принял маленький, с неровными сбитыми краями стальной жетон, черепом мамонта осквернивший себя, подошел к пропускному автомату, бросил его в щель и бросился на ребристые ступени эскалатора. Встав позади меня, она теперь возвышалась надо мной, глядя поверх моей головы, не желая и боясь встретиться со мной взглядом и я смотрел на нее, видя изящный маленький треугольник ее подбородка, каким он виделся мне снизу, любуясь тем, какой она была чистой и красивой и мечтая о том, чтобы бросить ее, связанную и нагую, тем нищим, в их лужи, к их бесстыдным блохам и ненасытным вшам. Ее кожа до сих пор сохранила цвет прошлого лета, когда мы вместе загорали на пляжах Ядовитого Океана, притворяясь, согласно ее предложению, молодоженами. Из всей нашей семьи она лучше всех умела ухаживать за собой и тратила на то больше всего времени. В ее комнате я насчитал когда-то восемьдесят четыре различных косметических средства. Многие считали ее самой красивой из нас, с чем не соглашался только я — Лена была слишком уверена в себе, чтобы позволить себе какой бы то ни было ответ на подобные утверждения.

Мне всегда было хорошо под землей. Будучи подростком, я нередко, испытывая плохое настроение или расстроенный чем-либо, уходил в метро, где и проводил целый день, перебираясь со станции на станцию, с наслаждением вдыхая умиротворенный теплый воздух, вслушиваясь в безжалостный и легкомысленный грохот поездов, сидя на твердой пластиковой лавочке, пиная ногами забившиеся под нее бутылки и смятые банки, прижимаясь спиной к стене и провожая составы один за другим, рассматривая людей, стоящих и сидящих внутри, за дребезжащими при отправлении состава стеклами, облепленными яркими рекламными листками и чувствуя, что все они должны умереть, не достигнув следующей остановки. Тоннель, вздохнув, обрушится, в него хлынет неприступная вода, произойдет возгорание и они задохнутся ядовитым дымом или случится что-либо другое, но все они непременно погибнут и мне было жаль их, я смотрел на них, не подозревающих о своей участи с печальной улыбкой, чувствуя себя матерью, провожающей на войну единственного сына. Находясь подо всем миром, я видел себя Великим Червем, древним существом, насмешливо ждущим того момента, когда все забудут о нем и он больше не будет никому сниться, никто не вспомнит преданий о нем, никто не опишет подобия его в самой безумной книге и тогда он прогрызет свой путь из самого центра земли только для того, чтобы удивить, стать единственным богом до тех пор, пока это ему не наскучит и он снова не решит скрыться. Я знал, что своими мечтами и воображением я отдаляю тот прекрасный момент, от чего мне становилось стыдно и я начинал ненавидеть и презирать себя самого.

Зажав между пальцами стальную застежку молнии на белой куртке, я расстегнул ее, чему девушка, вопреки моим ожиданиям, не сопротивлялась. На ярко-красной, без застежек, блузе, серебристыми, различного размера блестками выведена была собачья морда, что должна была казаться забавной и улыбающейся. Сестренка никогда не отличалась особым вкусом, нередко повторяя чужой, хотя некоторые из ее вещей, особенно белье, мне было приятно одевать, благо что я всегда был достаточно для того тонким.

Несмотря на все документальные и устные свидетельства, мы с Леной продолжали сомневаться в том, что она была нашей родной сестрой, ведь волосы ее были светлыми от рождения. Помнится, мы немало веселились, спрашивая у родителей, кто был настоящим отцом нашей милой сестренки. Как бы то ни было, она была рождена нашей матерью, в этом наш отец, смеясь, клятвенно нас заверял.

Для того, чтобы любить ее не нужны глаза, достаточно услышать ее голос на одной из тех записей, которые мы делали, когда у нас еще не было видеокамеры, услышать, как она кричит и стонет, вопит, рыдает и просит о пощаде. Многие, не знавшие ее, услышав те звуки, немедля признавались в любви к ней и умоляли меня познакомить их, что я и делал, за немалую, конечно же, плату. Но я слишком беспокоился о моей сестренке, чтобы позволить тем знакомствам зайти слишком далеко и всегда прекращал любое ее общение с кем-либо, если оно, в те времена, когда она еще была девственна, казалось мне угрожающим ее невинности.

Приподняв тонкую красную ткань, я позволил себе увидеть ее гладкий живот с маленьким, аккуратным, неглубоким пупом. То, чего я не мог получить от одной моей сестры, всегда добивался от другой. Я почувствовал только легкую дрожь, возникшую в ее теле от того обнажения, но уже через мгновение она исчезла и сестренка оставалась неподвижной, глядя вперед и поверх меня неморгающими, спокойными глазами, блестящими так, как делают то заблудившиеся между черепашьими кладками в пурпурном песке крабы-францисканцы.

-Они будут искать тебя. — она не опустила ни взгляда, ни головы и я усмехнулся, я пожал плечами, хоть и знал, что сестра того не увидит.

Справа от меня колбами с шевелящимися в них темными зародышами гомункулусов вверх уползали матовые, в пятнах и мутных потеках цилиндры ламп, мерцавшие, вспыхивающие, гаснущие навсегда или только на мгновение. Эскалатор поскрипывал и дрожал, напевая абсентированный мотив, шероховатые поручни, ранее казавшиеся мне противными на ощупь, привлекали теперь руки мои, ведь ничего подобного им в тех ощущениях не имелось в больнице. Спертый, душный воздух метрополитена дыханием подземных чудовищ наполнял меня и, вбирая выброшенные ими микроорганизмы, их печальные болезни и яростные забавы, я становился сильнее и обретал новое могущество, назначение которого еще не было известно мне.

-Я же не преступник. — и тут она посмотрела на меня, приподняв левую бровь, не столько сомневаясь в том моем утверждении, сколько презирая его.

Мне пришлось рассмеяться. Несомненно, ей вспомнились все те мои поступки, которые она с ужасом считала нарушениями закона, искренне беспокоясь за меня, но ничуть не больше, чем о любом другом из тех, кто, по ее мнению, совершал глупости, ошибки и заблуждения. Ей, для кого даже самое легкое алкогольное опьянение казалось невыносимым грехом, было слишком легко счесть меня величайшим из преступников, ведь не единожды она собирала с пола в моей комнате шприцы, вызывала ко мне врачей, но только тех, которым доверяли и кого рекомендовали родители, становилась свидетелем совершаемых мною маленьких краж и того, как я набрасывался на девушек, срывая с них одежду только для того, чтобы испугать, лгала обо мне представителям закона и трижды была принуждаема дать ложные показания в суде.

Впрочем, в одном случая я был бы оправдан даже без ее участия, как уверяли и адвокат и, несколько позднее, сам судья, нашедший меня весьма привлекательным молодым человеком. Самым ужасным же с ее точки зрения моим преступлением было мое существование в том, что она называла праздными, а иногда и грязными удовольствиями. Неизменно вызывая во мне злость и раздражение, она снова и снова, чаще всего после того, как мое семя изливалось в нее, пыталась убедить меня отказаться от моего, как она говорила, разрушительного, образа жизни. Но когда я спрашивал у нее, почему она считает недостойным наслаждение, когда я, в ярости вскочив, сбрасывая капли спермы со своего члена, покрытого коркой ее засохшей смазки, вопрошал ее, что еще может она предложить, что может назвать достойным моих стремлений, невнятные ее слова пытались убедить меня в ценности неких странных иллюзий, легко высмеиваемых мной и превращавшихся в молчание, как только я просил доказательства их существования. Удовольствие же, говорил я, единственное, что реально и, посмеиваясь, напоминал ей о трех только что пережитых ею оргазмах.

Впрочем, и сама она могла считать себя преступницей уже только потому, что дважды была в полиции, где на нее имелось отнюдь не пустое дело. Однажды в ее кармане было найдено три грамма запретного вещества, в другой же раз она была задержана в обществе нелицензированных проституток и было бы весьма удивительно предположить, что я имею какое-либо отношение к тому, ведь ни в одном из этих случаев меня не было рядом. Помню, мне доставило особое удовольствие вызволять ее из полицейского участка, рыдающую, уставшую от приставаний грязных и грубых мужчин и женщин, везти в такси, выслушивая рассказы обо всех ужасах, какие ей довелось пережить. Дома, после горячего чая, успокоившаяся, но со все еще дрожащими руками, она была особенно нежна и ласкова, настолько, что я предполагал в скором времени третье ее задержание, благо знакомых среди полицейских у меня имелось более чем достаточно.

Пройдя под мраморной аркой, с обеих сторон охраняемой бронзовыми мужчинами с кошачьими головами, одетыми в отвратительные грубые одежды, сжимающими в руках вековой давности автоматы с дисковыми магазинами, мы вышли на платформу, где почти не было людей. Я усмехнулся. Как будто бы их отсутствие могло смутить меня. Сжав талию сестры руками, я прижал ее к себе и она обняла меня в ответ, положила голову на мое левое плечо, от чего рой волос ее защекотал мою щеку, забираясь в ноздри, мешая дыханию сладким ароматом своим, но все же я смог заметить, что пяткой своей правой кроссовки, от чьей белизны грязь оставила совсем немногое, она точно наступила на предупредительно преграждающую, не допускающую к краю красную линию. Пожилая женщина в темно-розовом пальто умилительно улыбнулась, глядя на нас и я подумал о том, чтобы раскрыть ей родство с целуемой мною, но в это мгновение золотистый поезд взметнул ее волосы, оглушил меня непорочным шумом, плотоядным завыванием, останавливаясь, подмигивая и мерцая обеззараживающим светом в полупустых вагонах.

Сев на обитое красной кожей сиденье я почувствовал облегчение. Ноги мои устали и теперь я уже сожалел о том, что предпочел метро автомобилю, но в мгновение выбора я чувствовал желание увидеть людей, кого-либо кроме пациентов отделения, коих насчитывало не более пятидесяти и о которых я знал уже все, что только могло меня заинтересовать. Но я забыл о времени суток, я не учел особенностей позднего вечера и потому улицы и метрополитен немногих могли предложить мне. В вагоне помимо нас была лишь некрасивая девушка в черном плаще, сквозь круглые очки читавшая модный на той неделе детектив и пожилой негр с выкрашенными в красный цвет короткими волосами, уставившийся на мою сестру так, как будто впервые увидел блондинку. Нам предстояло ехать довольно далеко и долго, к счастью, без пересадок и потому я расслабился на сиденье, осматриваясь и особое внимание уделяя рекламе. За время, проведенное мной в клинике, как и следовало ожидать, появилось великое множество всевозможных новых товаров и устройств, которые занимали меня, любившего наблюдать за тем, как меняется оформление их и способы принудить к приобретению. Я удачно и без потерь миновал наклеенную на потолок рекламу миниатюрных персональных компьютеров и утюгов с регулируемой температурой, стены предложили мне три новых стиральных порошка, две зубных пасты со вкусом грейпфрута и абрикоса, средство для улучшения потенции, три дезодоранта, один из которых был шариковым и взор мой остановился на занявшем стекло двери плакате, призывавшем прочесть новую книгу неизвестного мне автора, привлекшую меня не названием, но обложкой, на которой нагая девочка возрастом не более десяти лет пыталась ввести в себя большой фиолетовый фаллоимитатор. Она была так похожа на Елену, что я так и не смог придти к окончательному решению, была то или нет моя сестра, ведь имелось множество сделанных моим отцом подобных ее фотографий и она совсем недавно рассказывала мне, что опять сошлась с некими писателями, о чем я всегда предостерегал ее, сам имея печальный опыт общения с ними.

-Ты читала эту книгу? — вопрос мой хранил в себе издевательство. Сестренка почти не употребляла литературу, все своей время отдавая развлечениям более непритязательным.

Конечно же, она покачала головой, на что я кивнул.

-Так я и думал. — я решил непременно приобрести это творение, нисколько не сомневаясь в том, что содержимое его будет для меня или совсем неинтересно или недостаточно привлекательно, чтобы увлечь больше, чем на пятьдесят страниц. В отличие от обложки, каковая сулила немало удовольствий.

Пока продолжался наш подземный путь я пребывал в хорошем самочувствии, чувствуя увлекательную слабость и приятный озноб, от которого так чудесно было прятаться в теплой куртке, объятьях моей нежной сестренки, предвкушая все то, что я сделаю с ней грядущей ночью. Я с интересом смотрел на немногочисленных пассажиров, наслаждался блеском ламп на пустых станциях и, вопреки своей привычке, позволил себе некоторое количество самопровозглашенных мечтаний. Но стоило мне подняться на поверхность, оказаться на улице, вдохнуть прилипчивый ветер, как голова моя закружилась и я покачнулся, едва не упав, ведь сестра была слишком слаба для того, чтобы удержать меня. К счастью, дом, где мы жили тогда находился в трех минутах ходьбы от станции. Нам понадобилось не меньше десяти только для того, чтобы добраться до двери в подъезд, в мое отсутствие вновь обретшей стекла, радостно подставлявшие мне свой блеск, гордящиеся чистотой и ровностью своей, роскошествующие отражениями укрепленной на козырьке над подъездом лампы. Еще минут пять она искала ключи, упавшие в подкладку ее куртки через дыру в кармане. Присев, прижавшись к стене на темной площадке, освещаемой окном между этажами, я смотрел снизу вверх на мою сестру, различимую лишь темным, шепчущим наивные ругательства подвижным силуэтом, трясущим вывернутую куртку, нелепым блеклым призраком, вид чей вызывал лишь снисходительную улыбку. Глаза мои закрывались, я чувствовал, что не столько засыпаю, сколько лишаюсь сознания и подозревал, что доктора давали мне препарат, без которого я погружался в ненадежную кому для того, чтобы не дать мне вернуться к себе, стать опасным и непредсказуемым. Вполне возможно, что, стоило мне закрыть глаза дольше, чем на пару секунд — и я оказался бы в сладкой коме, вывести из которой меня смогут только в том заведении, откуда я сбежал благодаря неожиданным и благоприятным обстоятельствам, едва ли склонным повторяться. И потому я старался сохранять себя в сознании, глядя на яркий желтоватый фонарь, окруженный гало из царапин на грязном стекле и чувствуя себя удивительно спокойно. Место это и все события его, несмотря на то, что не было в них никакого особого очарования, казались мне лучшим, в котором я когда-либо был и прекраснейшим, что случалось со мной. Улыбаясь, я чувствовал, что готов провести здесь и так все оставшееся время, даже если было оно бесконечным. Пусть бы она бесконечно искала ключи, роняя на серую квадратную плитку монеты, смятые бумажки и пластинки жевательной резинки, пусть бы неумело поносила весь мир вокруг, я мог бы сидеть так и смотреть на фонарь, ведь лучше этого ничего и не могло быть. Умиротворение, пронзившее меня подобно тому, как делает то электрический ток с не желающей сокращаться сердечной мышцей, заставило отступить все мои желания и страхи, что показалось мне неприятным. Без них не оставалось того, ради чего я мог существовать или отказаться от существования и само оно, равно как и его отсутствие таким образом одинаково обесценивались, обращая меня в существо, не столько отказавшееся от них, сколько их превзошедшее.

Вскрикнув от радости, она зазвенела ключами и через минуту дверь была открыта для того, чтобы впустить меня в темный длинный коридор нашей квартиры. С грохотом захлопнувшись, она щелкнула многочисленными замками, глаза мои закрылись и я вдохнул знакомый туманный аромат, испарения старой кожаной мебели, пролитого дешевого вина, волшебных благовоний, каковыми увлекалась моя младшая сестра, духов, которые обожала старшая, пыли, хранившей следы кошек, умерших много лет назад, дурманящих трав, возлюбленных мной. В этой квартире никогда не пахло едой и в холодильнике обычно были одни только фрукты, мясо и вино. Этого нам всегда казалось достаточно, если же нет — все кафе и рестораны города были в нашем распоряжении. Я помню, как, включив тусклую лампу на стене, сестренка стянула с меня ботинки и куртку, приподняла меня, лишь незначительное содействие встречая с моей стороны и помогла добраться до той комнаты, что всегда считалась моей, мимо кухни, кабинета и закрытой черной двери слева, двух других с правой стороны и я упал на красный кожаный диван, предоставив тем из бабочек, которые навсегда остались куколками решать уснул я или потерял сознание.

5.

Я появился вновь от того, что во сне не смог вспомнить свое сновидение, от вызванного тем насекомого раздражения, от тошнотворной злости, которую как раз собирался излить на находившуюся рядом со мной незнакомую рыжеволосую девушку. Но злоба оказалась столь сильной, что я почувствовал, как она вырывает меня из окружающего естества, не найдя в себе сил сопротивляться ей и ощущая свою сварливую судьбу пугающе незавершенной.

Открыв глаза, я увидел полки старого книжного шкафа, ту из них, на которой стояли фигурки солдат и могучих инопланетных воинов, в моих играх всегда порабощавших и уничтожавших человечество, бессильно сопротивлявшееся, изобретавшее все новое оружие, но в конце концов отступавшее перед бесчисленными яростными ордами, отдававшее их насилию своих женщин, превращавшееся в подвергаемых бесконечным пыткам рабов.

Теперь, далекие от прежних войн они стояли рядом друг с другом памятниками великих сражений, избавившись от ненависти и вражды только тогда, когда наскучили мне.

Левая моя рука, свесившись с дивана, касалась кончиками пальцев холодного пола и я находил это приятным, несмотря на то, что, подобно мухе по гниющему трупу, в поисках самого сладкого места блуждал по мне ласковый озноб. Во всем теле моем, которое как никогда ранее ощущал я принадлежащим мне, я чувствовал тоскливое, нетерпеливое, но спокойное и приятное напряжение, не столько побуждавшее к действию, сколько возбуждавшее фантазии о нем. И я лежал, не двигаясь назло желанию потянуться, осматривая свою комнату, пытаясь найти изменения, которые произошли здесь в мое отсутствие, за которые можно будет наказать сестер. Старый сферический аквариум в углу, в котором уже много лет не было рыб и не менялась ставшая темно-зеленой, таинственно и притягательно мутной вода, вытесняемая удивительным образом разросшимися водорослями, стоял на потускневшем стальном треножнике, между изогнутых лап которого валялись серебристые обрывки, хранившие некогда презервативы, каковые я всегда считал формой аномального сексуального поведения и именно поэтому иногда использовал. Лена же находила в них особое удовольствие. Не меньше меня увлеченная всем искусственным, она наслаждалась неуверенным трением гладкой резины, ее жалобным запахом, ее пугливым напряжением, воображая в своем любовнике не мужчину, но нечто нечеловеческое, сверхъестественное, синтетическое и тем самым делая его еще желаннее. Возле книжного шкафа, на выцветшем ковре, разноцветные геометрические узоры чьи были тусклыми еще во времена моего детства, лежал одноразовый шприц с иглой и остатками прозрачной жидкости. Вероятнее всего, он был использован мной, но я не мог вспомнить, когда и что ввел себе. Старшая моя сестра предпочитала стальные машинки, восхищаясь их блеском и статью, но я, соглашаясь с ней в преклонении перед ними, не мог избавить себя от торопливости, вынуждавшей выбирать пластик. В самом же шкафу шесть полок были заставлены двумя рядами плотно прижавшихся друг к другу книг, воплощавших тем содержащиеся в них сцены. Единственным сходством тех томов была порочная и аморальная сущность их, развращающая и опасная. Многие из них были запрещены и добывались мной за невероятные цены изданными на других языках, благо три известных мне были именно теми, на которых сочинялось большинство интересующей меня литературы. Имелись среди них также и альбомы художников, изображавших прекрасные страдания, ужасающие видения, пугливые совращения, вдохновенные пытки, биографии музыкантов, чьи песни вынуждали самых благонравных матерей мечтать о своих дочерях, фотоальбомы с девушками, которых лишили невинности члены нашей семьи на протяжении последних пяти поколений, в то числе и превратившиеся в навевающую уныние горделивую сепию, от вида которой мне начинало казаться, что под мои ногти забилась грязь, собрания снимков, сделанных художниками, погибшими от рук религиозных фанатиков, не желавших слышать о том, что бывает отличная от их представлений красота, покончившими с собой от того, что не могли вынести свое несоответствие ей, погибшими о того, что дешевый героин оказался чуть менее разбавленным, чем обычно.

Все они были много раз прочитаны и сотни раз просмотрены, неоднократно вызвав истечение моего семени, я устал от них и уже давно думал о том, чтобы избавиться от всех сразу, выручив немного денег, какие можно было бы потратить на некоторые удовольствия. Думаю, все эти писатели, художники, музыканты и фотографы согласились бы с моим решением, нашли его правильным и одобрили радостными рукоплесканиями и возгласами, не отказавшись потратить вырученную сумму вместе со мной. С течением времени, следуя воображению, раздразненному их словами и картинами, я испытал почти все из описанного ими, обнаружив во многих случаях ложь, возмущавшую меня ровно до тех пор, пока я не осознал ее и не начал восхищаться ею. То, что они не всегда переживали описываемое ими и создавали его таким, каким оно представлялось им в полных страдания мечтах придавало ему нестерпимое очарование потаенного восторга, от которого у меня перехватывало дыхание и кружилась голова, как будто меня только что поцеловал бог, оказавшийся при этом и весьма привлекательным мужчиной. С тех пор именно в несоответствии, в несогласии с действительностью обнаруживал я наслаждение от искусства, каждый раз восхищаясь теми иногда почти незаметными, а нередко разрушавшими всю достоверность отличиями, смеясь и аплодируя в тех случаях, когда среди намеков и повторений обнаруживал, что все они были созданы и помещены намеренно, дабы пытливый читатель, переживший подобное или даже тот, кто никогда о таком и не помышлял, усомнились в том, насколько реально описываемое или изображенное и действительно ли создатель его имел представление о том, что наносили на холст или лист бумаги покорные ему руки.

Дверцы шифоньера были приоткрыты, но я всегда держал их такими, мне было лень каждый раз открывать и запирать заедавший замок, мне не хотелось портить рассыхающуюся панель из спрессованных опилок его заменой — я всегда привязывался к предметам больше, чем к людям и воспоминание о том, как я подглядывал из этого шкафа за своей одноклассницей, сосущей член моего отца было слишком приятным для меня, чтобы я мог избавиться от этого вместилища страстных одежд и крикливых вожделений. Ключ из потускневшей меди оставался в круглой скважине, используемый в качестве ручки, сломанной когда-то моей старшей сестрой. В тот раз ей удалось избежать моего насилия, но я пообещал себе тогда, что такого больше не повторится и сдержал свое слово.

Почувствовав, что желание исчезает во мне и желая избежать того, я нехотя отнял руку от холодного пола и, опираясь на правую, поднялся, чтобы сесть, прислонившись к спинке дивана. Сестренка сняла с меня куртку, джемпер и носки, но постеснялась стянуть брюки, за что ей позднее придется расплатиться. Ей было известно, какое раздражение вызывает во мне стеснительность и я даже заподозрил ее в том, что она нарочно повела себя так, чтобы увеличить мою злобу, а соответственно — и страсть. Опустив босые ноги на пол, показавшийся им менее холодным, чем руке, я осторожно поднялся, боясь, что головокружение, притихшее было, может вновь быть привлечено ко мне неосторожным резким движением. Стоило мне сделать шаг, как это случилось и я упал обратно на диван, тяжело дыша, вцепившись пальцами в его податливую кожу, проклиная всеведущих докторов и их совершенные, хитроумные, точностью и рассудительностью превосходящие атомное оружие препараты, продолжавшие существовать в моем организме подобно оставшимся в тылу противника, окруженным, лишенным возможности подкрепления отрядам. Они продолжали сражаться еще более яростно, обреченные на поражение, превосходимые неторопливым и спокойным врагом, правомерно уверенным в своей неизбежной победе. Вздохнув, я положил руки на диван, сжал его грубую кожу. Мне оставалось только ждать. По своему опыту я полагал, что улучшение моего состояние — дело нескольких дней, каковые мне следовало провести у себя дома, в тишине и покое, в обществе одной из сестер или сразу обоих, но сейчас я был лишен возможности так приятно растворить время. Рискуя причинить вред своему здоровью я вынужден был действовать, чтобы не позволить другим сделать это. И потому, сочтя движение лучшим способом ускорить вывод из моего организма враждебных ему веществ, я решил превозмочь и слабость и тошноту прежде всего путешествием на кухню, где надеялся найти немного холодной еды. Повернув голову направо, я воззрился на темные, с золотистыми розами и единорогами шторы, закрывавшие окно. Сквозь щели между ними пробивался свет достаточно яркий, чтобы я подозревал полдень в пришествии. Досадуя, что потерял столько времени, в чувстве этом я нашел новые силы и, поднявшись, вытянутой рукой, кончиками пальцев уперся в стену над диваном, в прикрытую латексом промежность блондинки, украшавшей собой обои. Их было две и правая, к чьему телу я так неосторожно прикоснулся, всегда нравилась мне больше. Голова ее повернулась в профиль, изогнутый длинный носик выглядел слишком большим для маленького лба, широко раскрытые, как будто желавшие сжать между собой невидимый фаллос бериллиевые губы, закрытые золотыми тенями глаза с накладными черными ресницами длиной в палец, изгибающимися согласно параболам несущих смертельные бактерии ракет, тяжелый, кажущийся мягким из-за плавных линий подбородок, стройное тело, вознесшееся на высоких прозрачных каблуках и платформах, груди, сжатые кожаной сбруей, черный треугольник, прикрывающий лобок, стальная цепочка тянется от него к ягодицам— когда-то все это казалось мне необычным и удивительным. Ныне же я все чаще задумывался о том, чтобы избавиться от этих девиц, но странное чувство слишком легкого предательства, слишком простого для того, чтобы его совершить, неустанно мешало мне. Вздохнув от того, что по-прежнему не было во мне сил сопротивляться ему, я осторожно выбрался в коридор. Полумрак, растворившийся в нем, увлекшийся им с нетерпением последнего дня юности, только благодаря свету из кухни не мог воплотить все свои прекрасные замыслы и довольствовался тем, что превращал видимое здесь в подобие выцветшей зернистой кинопленки, дрожащей мерцающей внутренней темнотой. Касаясь левой рукой стены я добрался до двери в комнату Лены. Чуть приоткрытая, она мало интересовала меня. Миновав тумбочку, хранившую вещи, которые нам было жалко выбрасывать, я уперся рукой в запертую дверь. Сестренка злила меня все больше и больше. Единственной комнатой, запиравшейся в этом доме был кабинет в те дни, когда родители еще жили здесь. Рано или поздно каждый из нас пробирался туда, взломав замок, заставив родителей быть невнимательными или украв ключи, и вбирал в себя все стальные тайны, все кожаные секреты, все кровавые шепоты. Наказание следовало неизменно и всегда было одинаковым, но после него отец начинал обращаться к нам по-другому, становился еще более предупредительным и заботливым и особую гордость вызывала у него Елена, сумевшая проникнуть в его кабинет в самом раннем, шестилетнем возрасте. Теперь сестры редко заходили в эту комнату, я же любил устроиться в глубоком старом кресле с книгой и бокалом красного вина, но случалось то все реже и все меньше нравилось мне.

Она вынудила меня вернуться в мою комнату за ключом от ее комнаты, лежавшем на второй снизу книжной полке, она заставила меня совершить тяжелый путь и должна была поплатиться. С восторгом представляя сцены своей мести я поднес ключ к замочной скважине, в которую он не смог войти. Такое случилось с ним впервые. Замок был другим.

Она поменяла замок.

В ярости я пнул босой ногой дверь, от чего та задрожала, в ступне возникла тяжелая боль, а голова закружилась сильнее и перед глазами потемнело. Опустившись на пол, прижавшись спиной к двери я пытался вспомнить, куда спрятал набор отмычек, не раз помогавших мне проникнуть в места, пытавшиеся быть запретными для меня. Один из моих любовников провел немало лет в тюрьме за воровство и расплачивался за приятные ночи со мной, за мои нежные губы и гибкое тело уроками своего мастерства. В тот момент, когда я решил, что отмычки должны быть под сиденьем дивана и вознамерился отправиться за ними, дверной звонок заставил меня вздрогнуть.

У сестер были ключи и первым моим предположением было то, что врачи пришли за мной. Было слишком просто найти меня здесь и бесполезно я укорял себя в том, что вернулся именно сюда, тогда как было множество мест, неизвестных им. Для меня не оставалось сомнений в том, что они пришли вместе со служителями закона и кто-нибудь из них может остаться для того, чтобы дождаться, когда я выйду из квартиры или вернется сестра, чтобы ворваться в комнату, вытащить, схватить, вернуть меня прежде, чем я успею исполнить задуманное. Я не возражал против возвращения, но оно должно было произойти намного позднее. Добровольно сдавшись им, я ликовал бы, чувствуя удовлетворение от великолепно воплощенного в жизнь превосходного плана, если же вновь оказался бы в клинике на одну секунду раньше, разочарованию моему не было бы предела.

Осторожно поднявшись, я приблизился к первой двери, обитой черной старой кожей, открыл ее, умоляя старые петли не скрипеть, лаская пальцами цветы клевера, тусклыми медными заклепками проросшие на ней и прижался глазом к маленькому круглому глазку в темном дереве второй, удивленно и растерянно вздохнул, после чего повернул круглую черную ручку верхнего замка и треугольную золотистую нижнего.

Она стояла, опершись левой рукой на перила, правой поднося сигарету к губам. Расстегнутая короткая шубка из синего меха добивалась желаемого эффекта — хотелось сдернуть ее, чтобы во всей красоте увидеть облегаемую тонким белым джемпером крупную грудь. Чуть запрокинув голову она смотрела на меня сощуренными глазами, в которых тоскливой похоти было ровно столько же, сколько и безразличия. Слишком нарочитая, слишком знакомая мне и по собственному исполнению поза, чтобы я мог поверить ей и в те времена, когда она еще не была для меня одним из способов получить немного денег.

Закатив глаза и вздохнув не менее наигранно, я вынудил ее усмехнуться и, выбросив сигарету в лестничный проем, она прошла мимо меня, каждым шагом, каждым стуком тонких и высоких каблуков своих сапог причиняя мне краткую и достойную жалости, как неумелая пощечина, жадную и потому не достигающую желаемого боль в висках. Вдохнув воздух, чуть более свежий, пусть и полный никотиновым дымом, я поспешил закрыть дверь.

-Как ты узнала, что я дома? — развернувшись ко мне, она левой рукой на ощупь нашла панель на стене и, с громким щелчком нажав на нее, включила тусклую под высоким потолком лампу. Зажмурившись, я поднес к глазам ладонь и присел на подставку для обуви, где стояли только чьи-то черные кроссовки.

-Мне позвонила твоя сестра. -сняв шубку, она поместила ее на черный крюк вешалки, что был языком чугунного демона и я обнаружил множество бесформенных вырезов на длинных рукавах ее джемпера.

-Которая?

-Младшая.

Выбор был непонятен мне. Если сестренка хотела развлечь меня, ей следовало остаться со мной. Если она хотела помочь мне, то знала, кто нужен для этого. Девушка, стоявшая передо мной никогда и ничем не смогла бы помочь кому-либо.

Когда-то она была довольно успешной актрисой, снимаясь в сериалах, становившихся популярными во многом благодаря ее красоте. Но после многих десятков серий и страдавших от неразделенной любви героинь, она неожиданно и по собственной воле отказалась от всего, что было связано с кинематографом и телевидением и исчезла для того, чтобы позднее появиться вновь в еще большем количестве порнографических произведений.

-Это намного лучше, -говорила она, когда я спрашивал ее о причинах тех перемен, -Все фильмы, в которых я снималась или могла когда-либо появиться интересны только тогда, когда они выходят и, самое большее, еще один-два года. Потом о них забывают все, кроме нескольких случайных фанатов, парочки скучающих киноманов, десятка перевозбужденных критиков, сотни тех, кому приглянулись актрисы или актеры. В любом случае, через десять лет, я не говорю уже о пятидесяти, эти фильмы уже будут никому не нужны. Через пятьдесят лет они смогут заинтересовать только эстетствующих извращенцев. Что же касается порнографии...-тут она рассмеялась и отпила еще немного кофе из маленькой и уродливо округлой чашечки, ведь мы сидели тогда в кафе, -То человек эволюционирует слишком медленно. Вряд ли через пятьсот лет мужчины изменятся настолько, чтобы мое тело и то, что с ним делают перестало возбуждать их. И через пятьсот лет глядя на меня они будут сжимать свои члены и лить сперму. Я выиграю несколько сотен лет памяти, а может быть и больше, моя слава и красота продлятся намного дольше, чем если бы я оставалась в этих слабоумных мелодрамах.

Улыбаясь и чувствуя свою улыбку смущенной и недоверчивой, я признавал некоторую правоту ее слов, но все же не мог полностью согласиться с ними.

-Я знаю, -отвечала она на мое замечание о том, что количество порноактрис, только тех, которые снимаются в полноценных, производимых на профессиональном оборудовании фильмах, измеряется десятками, если не сотнями тысяч, — Но не забывай про случай. Кто-то выберет именно меня, именно моя фотография на обложке привлечет его и тогда он, пусть и на те несколько минут, что понадобятся ему, будет полностью принадлежать мне. Это случай, но я смирилась с ним, я надеюсь и уповаю на него. Так у меня по крайней мере есть шанс.

Кивая и поглощая приторное и неприятное мне, но купленное ею и потому обязывающее к потреблению холодное пирожное с липким кремом, сжимая в пальцах блестящую от яркой лампы над нами тонкую стальную ложечку, другой рукой я касался гладкой обложки журнала, на которой ее, нагую, но со стальной цепью, протянувшейся от соска к соску, окружали трое мужчин. Один из них, мускулистый блондин, сжимал ее груди, другой — щуплый и лысый, прикрывал ладонью промежность, третий же, с синими волосами, выбритыми причудливым узором, прижимаясь к боку девушки обвислым брюхом, левой рукой обхватил ее шею и тянулся к фиолетовым губам скорбящим по нежности поцелуем. Собственно, журнал был каталогом видеопродукции, распространяемым по магазинам, торгующим подобным товаром, но я, при всей своей любви к нему вынужден был признать, что никогда не видел на экране сидящей напротив меня. Должно быть, мы с ней находились в разных слоях случая.

Мы встретились впервые у нашего общего знакомого, бывшего порноактера, а ныне совершенного импотента, преклонявшегося, тем не менее, перед красотой моей младшей сестры. Иногда я приводил ее к нему, она одевалась в одежду и белье, купленные им специально для нее и он любовался ею, фотографировал и рисовал. Снимки в большинстве своем получались неудачными, хоть и пользовался он дорогими и простыми в обращении цифровыми камерами, а картины и вовсе отвратительными, поскольку к этому у не было совершенно никаких способностей. Тем не менее он платил очень много за возможность любоваться красотой. Сестре, никогда не просившей о том, чтобы я делил с ней полученное, все же изредка доставалась ее доля, никогда не превышавшая, впрочем, десятой части. Мне всегда доставляло тоскливое наслаждение отдавать то, что, согласно моим представлениям, не принадлежало получающему. Именно поэтому я и испытывал казавшуюся многим навязчивой тягу к тому, чтобы завершать каждый половой акт извергая семя в женщину.

Сохранив связи в своем прежнем деле он после постигшей его неожиданной и неустранимой медициной катастрофы быстро превратился в оператора, осветителя, монтажера и обладателя многих других специальностей вплоть до флаффера в мужских гомосексуальных фильмах. Не мог он только быть режиссером даже в таком специфическом жанре — единственная его попытка самостоятельно снять фильм окончилась совершенным провалом. Скучное и унылое действие, подкрепленное отвратительным монтажом, неожиданно менявшимся при переходе кадра бельем на актрисах и какой-то болезненно-неуместной тягой к блеску спермы не только не было возбуждающим, но наоборот, старалось убедить в том, что все, совершаемое на экране не следует повторять, так как никакого удовольствия оно доставить не сможет даже если потратить столько же усилий и делать все с таким же преувеличенным старанием, каким отличались эти несчастные мужчины и женщины.

Его новость о том, что он купил для моей сестры новый комплект из латекса пришлась тогда весьма кстати — у меня почти не было денег и тело уже начинали сводить холодные судороги. Через полтора часа мы были в его просторной квартире, где имелось минимальное количество мебели и всегда было настолько чисто, что у меня даже не возникало желания осквернить это место священной грязью. Еще стоя в квадратной прихожей, на черном коврике с красной жабой, я услышал женский смех и удивился тому. С тех пор, как мужская сила покинула его, Доминик предпочитал общество мужчин. Потому я поспешил скинуть с ног ботинки, от чего сырая грязь посыпалась на блистающий паркет и пройти в гостиную, где она и сидела на огромном белом диване, закинув ногу на ногу, в правой руке держа сигарету, пальцами другой забавляясь со стальной зажигалкой, такой большой, что она подобала скорее шпионам из старых фильмов, для которых была бы вместилищем невероятно миниатюрной видеокамеры или радиостанции. Мико представил нас друг другу и я сел рядом с ней. Приподняв подбородок, она изучающе посмотрела на меня, ее длинные пальцы лениво шевелились, подобно волосам висельника.

Моя сестра уронила на пол в прихожей что-то угрюмо загремевшее и выругалась так простенько и глупо, что я улыбнулся. Выдохнув мне в лицо терпкий дым, она сделала то же самое и спросила меня действительно ли я, как сказал наш приятель, с детства мечтал продавать свое тело. Я подтвердил, сообщив, что есть видеозаписи моих пятилетних признаний в тех мечтах и пригласил ее посмотреть их. Через две недели она впервые пришла ко мне. К счастью, у меня было достаточно разума для того, чтобы не спрашивать, что во мне показалось ей привлекательным и наслаждаться негасимым ее телом без расспросов, требований и сомнений. Иногда она приходила ко мне после съемок и в такие дни я наслаждался ею не меньше, но и не больше, чем в любые другие. Мысль о том, что несколько мужчин только что обладали ею не возбуждала, но и не отталкивала меня, была лишь привычным ее атрибутом, каким могла бы стать татуировка или разбитая шрамом бровь. Случалось, что, забираясь пальцами под ее трусики я чувствовал на них чужую сперму, но оставался безразличен к этому. Я знал, что каждый из актеров студии каждый месяц сдает анализы и не один раз моя очаровательная знакомая отказывалась участвовать в съемках до тех пор, пока не убеждалась в отсутствии у предполагаемых партнеров болезней. Все это было так наивно, что пробуждало во мне некое подобие снисходительного, тошнотворного умиления.

К тому времени, когда она в первый раз позволила мне насладиться ею, я успел переболеть большинством из того, что можно вылечить, а остальное не так уж и пугало меня. С отстраненным любопытством я ожидал их как неизбежного, надеясь, по крайней мере, убедиться в том, что они такие, как о них говорят или обрадоваться их нескромному лицедейству. Она спрашивала меня об этом, испытывая мою смелость, но не обнаруживая ее во мне, удивляясь тому и упрекая меня в легкомысленности. Мне оставалось только с ухмылкой отмахнуться от ее наивных обвинений и толкнуть ее так, чтобы она упала на кровать, на которой, согласно легенде, отец изнасиловал мою мать, когда той было тринадцать лет.

-Для чего ты пришла? — мой голос оказался неприятно хриплым, неуверенно-громким.

Улыбнувшись, она присела, длинные серьги, составленные из тончайших золотых цепочек опустились на обнаженные широким воротом плечи и я, завороженный их мерцающим маятником, уже не мог вспомнить, какое именно удовольствие могла она предложить мне.

С того мгновения, как она сбросила джемпер, оказавшийся всего лишь лепестком и мой член воспрял от вида ее нагой, немного неровной и тем самым возбуждающей еще сильнее груди, воспоминания становятся обрывочными и не способными доверять сами себе, подобными тем, что возникают после большого количества алкоголя. Я помню, как она лежала, нагая, на полу кухни, неистово сжимая быстрыми пальцами груди и соски, а я думал только о том, заплатила ли ей моя сестра. Самым приятным стало для меня то мгновение, когда она стояла спиной ко мне, а я прижимался своим возбужденным членом к тонкой полоске белого шелка между ее раздвинутых ягодиц, предполагая, сколько еще птиц мне удастся убить в своей жизни и надеясь, что это число будет нечетным.

Проходит время, слишком точное, чтобы остановиться и я сижу на кухне, за старым квадратным столом, покрытым белой пластиковой пленкой и в кружке черного кофе передо мной разбухшим утопленником кружится престарелый зефир. Прислонившись к стене, я смотрел на окно, видя только соседний серый дом и темнота в его окнах была приятна мне больше, чем свет, что мог бы явить переодевающихся и совокупляющихся мужчин и женщин. Поглаживая кончиками пальцев блестящий белый пластик чашки, я рассматривал кухню, наблюдая множество неприятных изменений. У головы сеттера, магнитом прилипшей к дверце холодильника исчезла часть правого уха. С наслаждением вслушиваясь в звук своих босых шагов, я нашел ее под столом, приложил к тому месту, от которого она откололась, обнаружил надломленные целостность и сходство, от чего слезы появились в моих глазах. Я почувствовал, как мир разрушается вокруг меня, каждую секунду все больше лишаясь своего очарования, все дальше уходя от совершенства даже без моего участия и я, всю жизнь искавший обратного, лишь помогаю ему в том. Рука моя, сжимавшая кусок пластикового собачьего уха бессильно опустилась и сжалась в кулак, я чувствовал себя переживающим чудовищную катастрофу, после которой не смогу оправиться. И только когда ладонь моя прижалась к холодной стали я понял, кто был причиной всему, кого следовало винить и кто понесет справедливое наказание. Вытирая слезы средними пальцами — отвратительная привычка, позаимствованная мной у отца, я выбрался в коридор, где на высоком круглом столике стоял старый черный телефон и набрал ее номер. Все то время, которое гладкая и холодная трубка дарила мне потрескивающую тишину я смотрел на маленькие, полустертые белые цифры, кончиками пальцев прикасаясь к ним, чувствуя, как они исчезают от того и мечтая о том времени, когда их уже не останется, все кнопки станут одноцветными и чистыми и только память об их прошлом позволит набирать телефонные номера.

Но она где-то далеко, возможно, она едет в поезде метро, быть может, торопится ко мне, не предполагая о том, что я уже замыслил возмездие. Осторожно вернув трубку на место, я решил не ждать ее. В своей комнате я открыл нижние дверцы шкафа и достал картонную коробку, заполненную сваленными в беспорядке аудиокассетами. Мне была нужна черная, с наклейкой в белую и синюю полоску. Таких обнаружилось пять, на двух были надписи, лента еще одной была разорвана и две оставили меня в сомнениях. Вернув коробку на место, я оставил их лежащими на полу и, одевая черные сорочку и теплый джемпер, смотрел на них, наслаждаясь неопределенностью. Накинув черную стеганую куртку Лены, я обыскал карманы и обнаружил в правом несколько банкнот, немало обрадовавших меня. Теперь я мог позволить себе поездку на такси, что оказалось весьма кстати, так как я успел замерзнуть даже пока шел те несколько метров, что отделяли подъезд от старого автомобиля с проржавевшими, помятыми крыльями и дверьми. В нем было тепло и приятно пахло бензином. Печка наполняла салон воздухом с резким запахом гари. Вместе с хвойным благовонием и маленькими яркими фигурками животных на панели под лобовым стеклом они создавали странный тоскливый уют, который был уместен только здесь и нигде более. Назвав адрес, я откинулся на кожаное сиденье и спрятал руки в карманах куртки. Громко играла магнитола, даруя мне требовательные ритмы и простые куплеты, но я почти не прислушивался к ним, рассеянно улыбаясь и рассматривая улицы. Меня забавляло то, что дороги были мутной грязью в то время, как пешеходам приходилось пробираться через сугробы, которые лениво разгребали широкими лопатами немногочисленные дворники. Возможно, всему этому и было какое-то объяснение, но я не требовал его. Мне было достаточно ощущения причудливого превосходства. Здесь, в старой громыхающей и звенящей машине, посреди слякотных грез я чувствовал себя принадлежащим весне, тогда как все, оказавшиеся на тротуаре бессильно пытались отторгнуть от себя снега и холод, столь презираемые мной. Ничто не менялось от того, что нас обгоняли сияющие большие автомобили, мне важен был факт моего присутствия в той теплой полосе, которая самим своим существованием обещала больше, чем все прочие неумолимые предсказания. Я не ожидал, что за время моего вынужденного отсутствия в городе что-либо изменится, я редко замечал изменения даже в тех местах, где не был по несколько лет. Поднимавшиеся к небу строения и становившиеся чище улицы не могли впечатлить меня, когда я слышал все те же слова и прежние видел желания.

Водитель не пытался разговаривать со мной, за что я был ему благодарен. Посматривая на меня в зеркало, он спокойно вел машину и в благодарность за этот покой я заплатил ему чуть больше, чем было условленно. Мне запомнилась маленькая красная обезьянка из выцветшего пластика, но я понимал, что даже если увижу подобную, то не куплю, ведь у нее не будет сломана левая рука и не будет таким тусклым многие годы расточающий себя цвет. Поднимаясь по узкой лестнице, стараясь не наступать на окурки, использованные шприцы и осколки бутылок, я воображал множество способов завладеть ею. Запомнив номер машины, я мог найти гараж, в котором она имеет стоянку, пробраться в него и выкрасть желаемое, можно было снова вызвать этого же самого водителя и предлагать ему огромные деньги, на что он, как мне казалось, едва ли согласится или же, указав место назначения на окраине города, в тихом месте ударить его так, чтобы он потерял сознание и выкрасть вожделенный предмет. Впрочем, то были мои обычные легкие фантазии, о которых я забыл, как только встал перед старой дверью из темно-коричневого дерева и нажал на белую кнопку дверного звонка.

Долгое ожидание было для меня привычным и я вновь рассматривал лестничную площадку, пытаясь найти знакомые мне изъяны в ее квадратных светло-зеленых плитках или обнаружить новые. Одновременно я размышлял о том, что, несомненно, галлюцинации пронзили остриями своими мое сознание, причем, как и подобает истинному проявлению их, они не позволили мне определить, что именно является ими. После некоторых сомнений я пришел к выводу, что причина их была скорее токсической и заключалась в препаратах, которыми насытили мой организм за время пребывания в клинике. Позволив себе заметить, что я выбираю наименее опасный вариант, согласно которому эффект должен был пройти со временем, я все же предпочел остановиться именно на нем до тех пор, пока не смогу склонить себя к другому. В то мгновение, когда мне удалось в подробностях вспомнить образ электрического устройства, воздействию которого регулярно подвергали меня, дверь передо мной открылась и я решил оставить новые доводы до следующего кратковременного и вынужденного уединения.

Когда-то он был моим любовником, вторым из многих. Наша плотская связь прекратилась три года назад, но во всем остальном отношения не изменились. Мы по— прежнему много времени проводили вместе, оставались ночевать друг у друга и наполняли нашу жизнь таким количеством взаимных одолжений, что было уже невозможно вести им какой-либо счет.

С тех пор, как мы виделись в последний раз, его волосы стали длиннее и он покрасил их в светлый цвет. В черной футболке и выцветших голубых джинсах, он встречал меня радостной улыбкой, будучи одним из немногих, кто действительно был всегда рад видеть меня и кому я отвечал в этом взаимностью.

В молчании он обнял меня и отстранился, чтобы закрыть дверь. В темноте прихожей мы чувствовали себя неловко, как если бы за прошедшее с нашей предыдущей встречи время каждый из нас успел не один раз предать другого. Не скрывая своего вожделения, он испытывал его к обеим моим сестрам, а когда-то и к их матери, но даже мой отец, гневливый ревнивец, оставался равнодушен к тому, уважая в моем друге настойчивую любознательность и пытливую злобу. Именно его знания и опыт нужны были мне, но пришел я к нему не столько за помощью, сколько за силой. Его близость, его неизменно рассудительный тон всегда были полезны мне, приводили меня в благоприятное расположение духа и, уходя из этой квартиры, я чувствовал себя свободным и решительным, что мне требовалось больше всего сейчас, когда я с большей готовностью подозревал и воображал, чем наблюдал и действовал. Сбросив сапоги, предпочитаемые мной по той причине, что в те времена их мало кто носил, я позволил ему помочь мне избавиться от куртки и она обвисла на простом стальном крюке.

В его квартире все было простым и чистым. Он не любил украшений, избегал произведений искусства, но при этом был способен рассуждать о нем, нередко проявляя весьма любопытные наблюдения. Иногда он мог казаться слишком прямолинейным или ограниченным, но продолжалось это ровно до того момента, когда в нем обнаруживалось, что обычно случалось через несколько минут после разговора, удивительное понимание не только самого собеседника, но и некоторых его тайных желаний, особенностей и стремлений.

Подъем на четвертый этаж потребовал у меня значительно больше сил, чем обычно и, почувствовав становившуюся уже привычной темноту, я прислонился к стене и закрыл глаза, стараясь прогнать одну тьму посредством другой, надеясь, что та из них, которая была мне более привычной и всегда казалась самой легкой среди всех ее сестер, как и прежде окажется милостивой и дружелюбной, придет мне на помощь, одарит своей неистощимой силой, заставит меня улыбнуться и поверить в то, что жизнь таит еще немало непознанных и загадочных удовольствий.

-Тебе плохо? — встревоженная забота в голосе моего друга была столь нежна, что я не смог удержаться и слеза потекла по моей щеке.

-Они что-то делали со мной...— прошептал я и он решил, что я плачу от боли тех воспоминаний. Обняв меня за плечи, осторожно, так, чтобы ничем не дать мне заподозрить ласку или страсть в тех объятьях, он повел меня в свой кабинет, налево по короткому коридору, мимо ванной комнаты, где мы так любили ласкать друг друга утопая в пушистой пене с абрикосовым ароматом, мимо кухни, где столько раз вместо того, чтобы пить чай расплескивали его по полу, охваченные беспутной страстью. Усадив меня в стоявшее посреди комнаты низкое и жесткое, накрытое коричневым одеялом креслом, он ушел, а я остался смотреть на стоявший передо мной старый стол с обитой красной кожей столешницей, вместивший на себя столько аппаратуры, что перечисление ее утомило бы меня даже в те мгновения, когда я наслаждался навязчивой требовательностью к деталям. Название большинства из этих приборов и устройств, уютно устроившихся друг на друге, переплетенных проводами, широкими кабелями и тонкими трубками было неизвестно мне. Они гипнотизировали меня яркими разноцветными огнями, мигающими, мерцающими, медленно затухающими и также неторопливо разгорающимися, манили таинственными символами, вспыхивающими в глубине вакуумных ламп и я чувствовал в них жестокое волшебство, великое таинство, могущественное и скрытое от меня, от присутствия которого благоговейный и радостный восторг охватывал меня, ибо было все это подобно безупречному чуду, усомниться в существовании чьем не сможет никто и никогда. Посередине стола пребывал маленький и старый черно-белый телевизор в черном корпусе, на сером экране которого, в левом нижнем его углу менялся с черного в белом квадрате на свою

противоположность символ бесконечности. Подключенный к массивному и толстому корпусу из желтоватого пластика, принявшему на себя серые, с черными клавишами буквы, он тихо гудел, распространяя вокруг себя легкий и аппетитный запах горелой пыли.

Вспомнив, что кассеты были оставлены мной в кармане куртки, я попытался подняться и в это мгновение мой друг вернулся с чашкой ароматного зеленого чая. Объяснив ему, что и где следует искать, я вернулся в кресло и уже после второго глотка почувствовал себя значительно лучше. Теперь окружающее уже не казалось мне таким загадочным и притягательно-опасным, я видел только механизмы, устройства которых не понимал, но которые могли принести мне пользу и удовольствия и уже потому достойны были моей осторожной нежности.

Вернувшись, он сел за стол напротив меня, нажал на серебристую кнопку черного старого магнитофона, вставил кассету и захлопнул крышку. Набрав команду, он запустил воспроизведение пленки и откинулся на спинку стула. Мгновение он смотрел на экран, а я наслаждался его лицом с высокими скулами и маленьким подбородком, его блестящими, чуть сощуренными в угоду скромной улыбке глазами, вспоминая о том, как мне нравилось, когда они, напряженные от удовольствия, сужали зрачки, глядя в невидимую высоту, а рука его, сжав мои волосы, направляла меня все глубже и глубже.

Усмехнувшись, он выдернул разъем и магнитофон изверг из себя громкую музыку, десятилетней давности альбом, под который мы так любили изливать семя друг в друга. Я улыбнулся и пожал плечами, он рассмеялся еще громче, вытащил кассету, вставил другую и снова набрал команду. На сей раз его взор сосредоточился на экране намного дольше.

-Это ведь голограмма? — сжимая в руке маленькую белую чашку с танцующими на ней яркими, скорее красными, чем рыжими, белками, я обошел стол и встал за его спиной. Левую часть серого экрана заполнили чуть более темные цифры и буквы, в правой же толпились те, что составляли команды и обозначения, знакомые мне лишь потому, что я часто и подолгу наблюдал за тем, как таинственные коды, подобные зловещим предсказаниям, подчиняли себе неподвижные машины, несомненные сила и власть которых всегда оставались скрытыми от меня. В те спокойные дни я любил наблюдать за тем, как тонкие безволосые руки, нежно ласкавшие меня ранее, скользили по клавишам с тем же самоуверенным изяществом, а я, чувствуя усталость в ногах и пустоту в чреслах, расслабленно наблюдал за ними, сидя на подлокотнике, обдуваемый холодным воздухом из трещин в оконной раме и сквозь приторный привкус спермы наслаждался жидкостью, извергаемой старой, трещавшей во время работы кофеваркой. Ее вкус был по особенному отвратительным, но все же бодрящим и неповторимым настолько, что когда мой друг заговорил о том, чтобы купить новую, это закончилось скандалом и старая осталась, пережив с тех пор еще два ремонта, для которых мне приходилось возить ее через весь город к единственному способному восстановить ее мастеру.

-Подожди. — он снова вышел из комнаты и я, заняв его место, положив локти на край стола, наклонился к экрану, всматриваясь в темные буквы, в составлявшие их точки, чувствуя дурной для себя знак в том, что только благодаря их прихоти я могу различить смысл и суть. Чай казался все приятнее с каждым глотком, возможно, потому, что становился холоднее. Когда я, заскучав, поставил чашку на стол и уже, осмелев и чтобы хоть как-то развлечь себя, протянул пальцы к клавишам, мой друг вернулся с маленьким черным диском в руках. Положив его на пол, он размотал длинный черный провод и, склонившись над столом, соединил тот с компьютером. Вновь оказавшись перед клавиатурой, он переместил курсор на одну из команд, дотронулся до нескольких клавиш, после чего включил магнитофон и стал молча наблюдать за тем, как экран покрывается тем, что казалось мне хаосом точек и линий.

-Включи проектор. -выпив последний глоток, я вернулся к креслу, присел и, дотронулся до красной кнопки над одной из многих черных лап. Едва слышно загудев, устройство выплеснуло из себя тусклое свечение, сложившееся в серебристую эмблему производителя, а секундой позже ставшее цифрами процентов. Их было только восемь и мой друг, чтобы занять себя, обратил внимание на сотовый телефон.

-Раньше ты терпеть их не мог.

Я поморщился, вспомнив, что мою легкую неприязнь к телефонам он любил превращать в ненависть. Эти скользкие маленькие аппараты, нередко довольно красивые, сперва вызывали у меня злостную неприязнь, после ее сменило сдержанное, осторожное любопытство и только много позднее я все же признал их изящную необходимость, когда все же решился приобрести одного из них и смог в любое мгновение слышать голос любой из моих прекрасных сестер. Впрочем, я все же избегал злоупотребления, используя подобные устройства только в случае особой и безупречной необходимости.

-Сейчас тоже. Я хочу, чтобы ты вытащил из него картинки и узнал, кому он принадлежал.

Выдвинув ящик стола, он достал из него маленький плоский экран в черной стальной рамке и тонкими вьющимися проводами соединил его с телефоном. Нажимая его кнопки, он время от времени поднимал голову, чтобы бросить на меня насмешливый, испытующий взор.

-Мне она не кажется красивой, -он отложил телефон в сторону. — Я займусь этим чуть позже.

Проектор издал тихий сигнал и мы обратили к нему свое внимание, чтобы увидеть, как медленно поднимается из него, подобно утопленнице из лунной воды, изображение девушки, от вида которой сердце мое сжалось и рассвирепело от нежной и страстной ненависти. Бледная кожа ее только прозрачными была прикрыта черными трусиками, вьющиеся темные волосы казались тяжелыми и с ощутимым усилием, нехотя и только для того, чтобы соблюсти приличия покачивались, отвечая на движения гибкого тела. Она танцевала, она неторопливо изгибалась, перемещалась, вращалась, скользила и опасные движения ее украдены были у ядовитой медузы, подарены были тоскливой орхидеей, сопротивляющейся дождю, отняты у насмешливых протуберанцев и я, зачарованный, не мог отвести взор, не мог заставить глаза моргать и от этого или же от того, что столь неустрашимая красота оказалась вновь передо мной слеза потекла по моей левой щеке, неторопливая, как уверенная в своем попадании комета, неостановимая, будто все искусственные жемчуга наделили ее пугливой безупречностью своей. Глядя на меня, мой верный друг усмехнулся.

-Никогда не понимал тебя, -подойдя к изображению, он встал, сложив на груди руки и рассматривая его так, как делал бы то с черепом неизвестного животного, сомневаясь в его подлинности, подозревая в нем подделку, — Если бы она хотя бы была красивой...

Его рука изогнулась, указывая на девушку и мне казалось, что от этого почти неуловимо замедлился танец ее.

-У нее же совсем нет груди, -и я вспомнил его коллекцию фотографий, изображавших тех, кто когда-то был мужчиной, но после операции приобрел огромный бюст.

-И этот ее нос...-он имел в виду небольшую горбинку посреди него, нарушавшую линию, но придававшую ей большее изящество. Будь она ровной, привлекательность ее возросла бы, но в настоящем своем виде она больше соответствовала этой истощенной вселенной, — Я всегда поражался тому, что ты сблизился с девушкой, у которой такие круглые уши?..Не представляю, как вы могли...скрещивать ноги...

С каждым словом пренебрежение его возрастало, кровавой лавиной приближаясь ко мне и я чувствовал, как сердцебиение мое учащается и понимал, что мне следует перестать, немедленно перестать смотреть на нее, танцующую передо мной, как то было раньше, до тех пор, пока очередное солнечное затмение не разрушило нас, как и предсказал мне когда-то механический звездочет.

-Я хочу, чтобы ты превратил это изображение в двухмерное. — закрыв глаза, я опустил голову, всеми силами стараясь отторгнуть от себя память о недавно увиденном, что было так же сложно, как избавиться от слабости после оргазма. Даже картины любимых мною художником не могли спасти меня, воспоминание о моей старшей сестре, когда я впервые увидел ее обнаженной оказалось бессильным и в руки мои через перевалы мечтаний и тоннели превращений проникла дрожь, какую предатели знают за мгновение до того, как стать таковыми. Удивленный, ибо не знал я никого, кого хотелось бы мне предать, я сжал подлокотники кресла, не зная, чем иным могу помочь себе.

-В обычное видео? — казалось, он был изумлен. Возможно, впервые просили его о том. Я знал, что он исполняет обратные просьбы и, насколько это было возможно в настоящих условиях и с имевшимся у него оборудованием, результат неизменно поражал меня.

Я кивнул и он резко выдохнул воздух, как будто просьба моя к ярости вынудила его.

-Ведь это несложно? — я надеялся на то, мне хотелось причинить как можно меньше неудобств.

-Это совсем несложно, — он присел на край стола, глядя на меня с тем подозрением, каким осуждающая пристрастия мать одаривает несовершеннолетнего сына, подозревая в нем наркомана, -Это сделает за меня программа. Какая продолжительность?

-Восемь минут. — избегая подробностей, он оказывал уважение моей неосведомленности, моей неискушенности во всех тех изощренных и таинственных, непонятных мне, невежественному язычнику, ритуалах.

-Понадобится около пяти часов, если будет не больше десяти камер, — подняв глаза, он посмотрел на люстру, на пять матовых витых лепестков под низким потолком, -И мне нужно будет, чтобы ты указал точки, с которых будет происходить захват.

Перегнувшись, через стол, он нажал на самую длинную из клавиш и воспроизведение остановилось.

Поднявшись, я одно за другим отметил в воздухе пять положений камеры.

-Эту лучше поместить здесь, -подойдя ко мне, он взял мою руку и перевел ее чуть выше, прикосновение его холодных пальцев заставило меня вздрогнуть и вспомнить о временах, когда мы были чуть моложе и намного смелее.

-Ты прав. -я опустил руку, избавляясь от него, отворачиваясь от него, уже прощаясь с ним.

-Ты выглядишь помолодевшим. — грусть в его голосе поняла, что я возвращаюсь к другим, но не к нему, но сказанное напугало меня, напомнило о том, что слишком многое из увиденного и пережитого мной желало иметь как можно больше значений и некоторые из них противоречили друг другу, иногда совершая это намеренно или же обнаруживая в том приятную им, забавлявшую их, развлекавшую их жестокую игру.

-Для чего тебе это? — он вновь смотрел на девушку, рассматривая ее, пытаясь обнаружить среди ее изъянов и своего совершенства то, что позволило соперничать им.

-Я не могу позволить ей предать меня.

И он, вспомнив о том, как я помог ему когда-то с подобным деянием, улыбнулся, как было то после первого нашего поцелуя и улыбка его намекала на столь многое, что даже конец времени не смог бы произойти раньше, чем выполнит она все свои обещания.

6.

Из-за того, что я нуждался в деньгах, мне пришлось одеть голубой костюм поверх белой сорочки, ее же цвета лак посетил ногти мои и радости моей не было предела, когда, сняв со шкафа старый чемодан из темно-желтой кожи, я обнаружил, что содержимое его нетронуто и все также способно представлять интерес для многих, способных его оплатить. Стоя перед восьмигранным зеркалом в ванной комнате, на котором грязные следы оставили высохшие много лет назад капли, я зачесывал назад свои волосы, становившиеся все светлее с каждым днем и напевал песню, которую услышал чуть меньше часа назад, восхитившую меня своей наивной примитивностью. Простой ритм и рифмы, едва ли подозревающие о нем, привлекали меня не меньше, чем сложные многослойные конструкции симфонических оркестров, те, что напоминали ботанический сад, идеально ухоженный в начале произведения, но вскоре лишающийся своего садовника, покончившего с собой от несчастной любви к однолетней кокетке — хризантеме. С каждой следующей нотой сад этот все больше и больше отдавался предсказуемой страсти растений диких и своевольных и цветы, что ранее получали лишь отмеренные капли влаги, удобряемы были, лишаемы шипов и оберегаемы от сорняков, с безумным неистовством бросались теперь в объятия последних, сплетали с ними стебли свои, терлись о них лепестками, преображаясь по вине неукротимого естества в нечто поражающее узором своим, завораживающее им, в кривляньях чьих заметен замысел изящнейший и сложнейший, в манерности чьей многолетние таятся страдания и еще долгое время после того, как стихает последний его звук я сижу, оглушенный величием, которым он заразил меня и только после того, как сознание мое постигает то, что все же осталось неизменным во мне, ладони мои смыкаются для рассыпчатых аплодисментов.

Напевая простые и глупые девичьи слова о любви, я направил себя в состояние, подобное трансу, позволившее мне рассмотреть и запомнить свое отражение пристальнее и подробнее, чем получилось бы, не узнай я этой пустой и жуткой песни. Став предвестником этого моего состояния, позволив мне заметить крохотные морщинки под глазами, несколько седых волосков в левой брови, пострадавшей когда-то от стригущего лишая, тусклое родимое пятно под левой ноздрей, лопнувшие сосуды, ядовитыми побегами расползшиеся от левого зрачка, она получила за то самую искреннюю и нежную мою благодарность, какой не удостаивались многие другие произведения, какими я многие годы общепризнанно восхищался.

Меня настораживало, что до сих пор никто не пришел за мной. Я был помещен в клинику насильственно, но не могу сказать, что то произошло против моего желания. Возражать подобному было не в моих правилах, я и сам нередко и по доброй воле отдавал себя врачам, но предпочитал выбирать самое лучшее для того, с моей точки зрения, время. Но меня уверяли, что на сей раз я был сочтен опасным и мое исчезновение из лечебницы должно было стать для них побегом, они должны были броситься на мои поиски, схватить меня, доставить обратно при помощи всех сил имевшихся у них в распоряжении, всех сил государства. Вместо этого мне даже не позвонили. Это пугало меня значительно больше, чем могли бы сделать то одетые в отвратительно пошитые бесвкусные костюмы врачи, прибывшие за мной в сопровождении скучающих и усталых полицейских. Их бездействие порождало подозрения, одно невероятнее другого и мне уже виделось, что меня ведут вниз по лестнице, уверяя в том, что скоро мне станет значительно лучше. В этих грезах я чувствовал себя счастливым и верил им.

Отбросив со лба прядь светлых волос, я подумал о том, что мне следовало бы подстричь их. Такой цвет был мне более приятен коротким, но у меня не было ни денег, ни времени на то, чтобы посетить парикмахерскую. Оставалось только надеяться, что я успею совершить все задуманное недели за три, раньше, чем они закроют собой уши и не будет видна из-под них маленькая серебреная серьга, одна из тех, которые мама подарила моей младшей сестренке в ее двенадцатый день рождения. Именно из-за того дня серьга, простая и дешевая, была приятна мне, ведь в тот вечер мужчина, отец одной из ее подружек, впервые поцеловал меня. Слишком поздно. Я потерял несколько удивительных лет и всегда сожалел об этом.

Лакированные ботинки из черной кожи, точно такие же, какие были когда-то у моего двоюродного брата, благодаря переохлаждению в раннем детстве лишившегося возможности совершить половой акт и поэтому, как только позволили законы, деньги и возраст, ставшего женщиной. Он жил в другой стране, где ему и сделали операцию и я видел его только дважды: за день до отъезда и спустя несколько лет, когда он, в образе пышногрудой и полноватой дамы появился в этой квартире вместе со своим банкиром-мужем, во вторую же ночь попытавшемся вломиться в комнату Лены. В ту минуту он был близок к тому, чтобы стать подобным своей жене, ведь моя сестренка всегда любила ножи, особенно те, что имели изогнутые к рукояти зубцы и широкий кровосток. Я помню, как побледнел один из ее любовников, когда она рассказывала об этом в кафе, где мы по громкому, на всю улицу, настоянию сестренки, отмечали первую извергнутую им в нее сперму. Через пару месяцев, когда мы пришли к нему, чтобы требовать объяснений в связи с тем, что он решил изменить Леночке с сорокалетней матерью троих детей, она стучала в дверь его квартиры рукоятью такого ножа, с трудом сдерживая смех, выкрикивая непристойные угрозы и перемигиваясь со мной, прислонившимся к стене рядом с кнопкой звонка.

Я отвлекся от приятных воспоминаний, самого чудовищного и безжалостного из доступных для человека наркотических средств, проверил узлы шнурков, сокрушаясь о том, что опять забыл укоротить их, убедился в наличии ключей и вышел из квартиры, громко захлопнув дверь.

Ранняя весна была слишком холодной для такой одежды, но идти мне предстояло недалеко и я счел это именно тем случаем, когда внешний вид имел большее значение, чем неприятные ощущения, каковыми стал пульсирующий холод, ненавидимый мной больше, чем желающая забеременеть ненавидит месячные. Но плащ, куртка или пальто сделали бы мой образ менее приятным для возможных покупателей, а вероятность болезни пугала меньше, чем недостаток денег и потому перед тем, как подниматься к квартирам, я провел некоторое время возле горячей ржавой батареи в просторном холле, отогревая руки, чихая и вытирая слезы, плотно сжав между ногами драгоценный чемодан. Стоя возле грязного, в длинных, как летние мечты, трещинах, стекла, я смотрел на улицу, глядя, как толпящиеся возле обочины школьники в одинаковой темной одежде, но с яркими шарфами, передают друг другу сигарету и неслышно смеются. Я размечтался и вообразил, что один из них, что поменьше был ростом и под красным шарфом прятал подбородок, тайно влюблен в того, чьи черные волосы выбиваются из-под тонкой вязаной шапки и не сводит с него вожделеющих взоров на уроках, хранит его фотографии между страниц журналов с обнаженными красотками, спрятав их в самые укромные тайники своего компьютера и раз за разом проливая семя от видений объятий и поцелуев, что могли бы и случиться, если бы и второй из них не был таким же пугливым и скромным.

Вздохнув, я подумал о том, что и мне самому не помешала бы сигарета, но следовало экономить время и деньги и потому, отвернувшись от бледно-зеленой стены, не потрудившись прочитать ни одной надписи на ней, я поднялся по широкой лестнице с мраморными перилами и вазами, сбив с края одной из них давно высохший лист неведомого растения, повернул налево, на лестницу более узкую, направо, в низкий темный коридор, где еще две недели назад пугливо мерцала последняя лампа и вышел на площадку с четырьмя квартирами. Встав посреди нее, я осмотрел их все. Две передо мной и две по бокам, та, что справа понравилась мне больше. Железная, обитая тонкими деревянными планками, своим желтым цветом, скользким блеском лака она привлекала меня, манила, напоминая о могущественных живучих пустынях и лимонном креме на огромных грудях Яны. Подойдя к двери, я занес палец над квадратной синей кнопкой звонка, выждал мгновение, пока на моих губах не появилась самая жизнеутверждающая улыбка из всех, что я мог произвести и только после этого нажал на нее. Тихое гудение за дверью обозначило мое явление, но улыбка была напрасной и не смогла произвести ничего живого. Через несколько секунд я повторил усилие и на сей раз звук показался мне похожим на тоскливое старческое пение. Второе ожидание оказалось скучным и я, расслабившись, оперся рукой о холодную голубую стену. Пожалев о том, что не захватил с собой отмычки, лишившись тем самым возможности отомстить хозяевам за их отсутствие, я обратил внимание на дверь напротив.

Деревянная и казавшаяся легкой, выкрашенная облупившейся, осыпавшейся краской, она хранила в себе четыре замка, чем смутила меня. Их количество показалось мне чрезмерным, особенно учитывая то, что такую дверь было бы легче сорвать с петель, чем тратить время на взлом. Приподняв бровь, чтобы утвердить себя в собственном недоумении, я обнаружил, что кнопка звонка отсутствует, оставив от себя только оголенные черные провода и, не сжимая руки в кулак, костяшками пальцев ударил в сухое дерево, от чего с него посыпалась на серые мраморные плиты под моими ногами старая краска.

Услышав шаги за дверью, я приготовился, улыбнулся и поднял на руки чемодан.

Мне открыл лысый грузный мужчина с сигаретой, зажатой между перекошенных губ. Выцветшая красная футболка с трудом прикрывала тугое огромное брюхо, старые синие джинсы с вытянутыми коленями были неровно обрезаны и меня вынудили наслаждаться видом грязных и волосатых ног со ступнями едва ли не вдвое больше моих.

-Чего тебе? — его тусклые, воспаленные глаза должно быть последний раз видели книгу, картину или кинофильм без бандитов не меньше тридцати лет назад, если такое вообще когда-либо имело место.

-Добрый день! — радостно, прилагая для того всю свою волю выкрикнул я, открывая чемодан, — Имею честь предложить вам самый лучший товар! Все, что вы можете пожелать и самого высокого при том качества! Наши цены ниже уличных и вы непременно останетесь довольны! Кокаин, героин, мескалин, ЛСД, ДМТ, каннабис, сальвия, амфетамины на любой выбор! Индивидуальный подход к клиентам...

-Ты что?! — он заорал на меня так, как, должно быть, делал то со своей женой, если та не подавала вовремя суп или он оказывался пересоленным, -Ты идиот?! Вали отсюда!!!

Толкнув меня так, что я отступил на два шага назад и едва не упал, чуть не рассыпал содержимое чемодана, он захлопнул дверь и его удаляющаяся брань была лишена какой-либо оригинальности. Мои родители, коих он только и упоминал, лишь посмеялись бы над его словами.

Мысль о деньгах, независимо от того, были они у меня или нет, всегда приводила меня в смущение. Одалживая деньги, я чувствовал себя униженным, равно как и давая в долг. Любое действие, использующее их, требующее для себя их наличие казалось мне таинственным надругательством над тем порядком вещей, какой был бы более разумным и приятным, более склонным к удовольствию и смеху. Одними из самых приятных мгновений моей жизни были те, когда я сидел в своей квартире, не имея ни одной банкноты или монеты или же самое незначительное их количество, но при этом еда и кофе имелись у меня, счет за телефон должен был прийти не скоро, книг в достатке, а телевидение было бесплатным. Тогда я чувствовал себя свободным и легким. Сидя на полу в коридоре или на старом, упаднически поскрипывающем стуле, я не по одному часу проводил в разговорах, пока рука не уставала держать тяжелую трубку, а сумеречная темнота и фонари не убеждали меня в том, что наступает время для иных удовольствий. Тогда я прощался и шел на кухню, где в пространной, отрешенной тишине готовил себе волнующий напиток и, грея онемевшие пальцы о горячую чашку, возвращался в свою комнату, чтобы поставить запись и снова насладиться видом того, как целуют и ласкают друг друга мои ярко накрашенные, кожаными ремнями стянувшие свои тела сестры, засыпая под их радостные стоны и чувствуя, что существование, пусть ненадолго, но все же способно быть увлекательным.

Подобрав выпавший одноразовый шприц, я вернул его в чемодан и обратился к левой из тех дверей, что расположились одна возле другой. Тусклая красноватая сталь и гладкий белый шарик кнопки вызвали тишину, после которой вспыхнула точка глазка, остававшаяся яркой пару секунд. Погаснув, она оставила меня в одиночестве и тишине. Неудачи вызвали во мне раздражение, но я заставил себя успокоиться и отвлечься. Только на этой площадке была еще одна квартира, которую мне предстояло побеспокоить, всего же в доме было восемь этажей и три подъезда, позволявших мне сохранять надежду на то, что мне удастся продать достаточно, чтобы собрать необходимую сумму. Быстро подсчитав, я понял, что могу немного уменьшить цены, чтобы сделать покупку более привлекательной и коснулся черной круглой кнопки.

Почти сразу же мне открыла дверь девушка в старом вишневом халате из шерстяной ткани, небрежно перепоясанном и неплотно прилегавшем к телу, позволявшем мне видеть так много ее груди, что я поневоле ощутил возбуждение и сбился, едва начав свою обычную речь, да и улыбка моя, должно быть, была больше вожделеющей, чем радостной, ибо я никогда не встречал два этих явления сосуществующими. Все же я смог произнести те слова, продолжая косить глаза на ее весьма впечатляющий бюст, тогда как она смотрела на меня сперва с недоверчивым подозрением, а затем со все возрастающими испугом и удивлением, какие, должно быть, один демон испытывает, овладев телом, где уже поселился другой.

-Подожди, подожди...-она перебила меня, опустив голову, остановив меня рукой с сигаретой между средним и безымянными пальцами, -Ты это серьезно?

Я кивнул ей, указывая на раскрытый перед ней чемодан. За ее спиной я видел стену с желтыми грязными обоями, маленькие красные цветы на них, деревянную покосившуюся полочку с крошечным квадратным зеркалом, календарь на этот год с изображением его символа — желтого крокодила, приоткрытую дверь в комнату, где работал телевизор, извергавший выпуск новостей и размышлял о том, чем занималась она до того, как я позвонил. Возможно, она смотрела новости, интересуясь благословенными катастрофами, приближающими мир к последней или же лежала на своей постели, восторгаясь собственными ласками, потому и был неловко одет халат, выглядевший на ней так, словно никогда раньше она не носила его или же делала это слишком редко. Подобным образом жалкий мужчина, одевающий костюм только в особенных случаях, то есть по праздникам или торжествам, всегда выглядит в такие дни нелепо, когда пытается повернуться, открыть дверь или подняться по лестнице, неуклюжий и вызывающий сожаление, кажущийся всем и прежде всего самому себе неуместной шуткой, причем одной из тех, над какими никогда не смеются женщины.

Она наклонилась так, что ее груди, полностью доступные теперь моему взору качнулись и я успел заметить, что соски их были возбужденными и большими, перегнулась через порог и осмотрелась. Ее собранные в длинный хвост черные волосы жирно лоснились и я заметил на них остатки серебристой пыли.

-Заходи, — она махнула рукой, продолжая держаться рукой за черное дерево двери.

Улыбнувшись, я переступил порог и она закрыла за мной дверь. За последующие двадцать минут я успел, не снимая с нее халата, сжать в руках и поцеловать каждую ее грудь, убедиться, что в ее ванной комнате с грязными стенами из розовой кафельной плитки хранится огромное собрание самой разнообразной столь возлюбленной, неизменно соблазнительной для меня пены, продать ей немного забавных трав и пообещать, что непременно загляну тогда, когда на мне будет менее жуткая одежда, что бы это ни значило. Я мог бы получить и много больше удовольствия, но для этого мне нужно было разрешение Лены, что в настоящий момент представлялось невозможным, да и слишком сильно я торопился для того, чтобы предаваться наслаждениям. Покинув гостеприимную Марту, я поднялся на второй этаж, поскользнувшись на обильной слюне, покрывшей одну из мраморных ступенек и едва не упав, успел в последний момент схватиться за вазу, уменьшенную копию тех, что стояли на парадной лестнице, испачкав руку в сухой земле, перемешавшейся с окурками, шелухой от семечек и твердыми комочками старой жевательной резинки. Это было так неприятно и так расстроило меня, что некоторое и неизвестное время я неподвижно стоял, глядя на окно перед собой, на подоконник с жестяной банкой из-под кофе, в которой дымился плохо погашенный окурок. Мои руки мелко тряслись, я чуть не выронил чемодан и мне повезло, что никто не появился в это время рядом со мной. Такое состояние было мне знакомо и я знал, что легче всего покину его, если никто не прервет меня, если все отступит с такой же рассеянной непринужденностью, с какой и появилось. Каждый раз после того, как тело мое принимало в себя вещества, каковые доктора считали необходимыми для меня, эта надменная нарколепсия сменяла собой приступы ярости, нередко сотрясавшие меня и тогда, когда даже сам я не видел для них никаких причин. Несмотря на то, что я давно уже научил себя справляться с ними, низводить их до

собственных и только неудобств, любое их отсутствие, любая их замена казалась мне предпочтительнее, пусть я и подозревал в том чужое влияние, которое следовало исследовать для того, чтобы определить в нем нечто полезное и от которого, как и от любого другого, не следовало отказываться немедленно и необдуманно.

Сигаретный дым больше не поднимался из жестяной банки. Глубоко вдохнув, я миновал еще десяток ступеней, наслаждаясь быстрым и ловким звуком, с которым бились о них стоптанные каблуки моих туфель, затихающим слишком поспешно, чтобы не подозревать в том насилия. На этой площадке, посреди которой лежало две высохших белых розы и использованный синий презерватив, больше всего привлекла меня красная, недавно покрашенная дверь, покрытая свежими царапинами, напоминавшими те, что могли бы остаться от когтей неведомого хищника, если бы у него было семь пальцев на лапе и способность незамеченным проникнуть в это неприглядное пространство. Осторожно приблизившись к двери, я пожалел о том, что у меня нет с собой никакого оружия. За ней ощутимо чувствовалась горячая опасность, тоскливая угроза, злобное затишье, какие знает лишь тот, кто больше всего боится непорочной вечности и я, приоткрыв чемодан, скользнув в него левой рукой, перебирая ею вместе с памятью все хранившееся в нем, чувствовал, как начинает болеть предплечье, намекая на существующую для меня опасность.

В качестве оружия можно было бы использовать шприц, я несколько раз видел такое в кинофильмах, но для того. чтобы извлечь его из упаковки и насадить иглу требовалось время, да и разрываемый пластик был бы слишком заметен в этой затаившей дыхание тишине. Бутыльки были слишком маленькими, облатки и пакетики с таблетками ничем не могли мне помочь и я с запоздалой и неуместной благодарностью вспомнил Лену, советовавшую мне всегда брать с собой револьвер или нож. Великая страсть, притаившаяся за дверью влекла меня больше, чем сокровища древних облаков, одно прикосновение к чьим пеленам вызывает оргазм и я, вознамерившись использовать сам чемодан для защиты, благо он был достаточно для того тяжелым, а ручка удобной, приблизился к двери.

Она была приоткрыта, темнота вонзила себя между ней и рамой, плотная, твердая и упругая, подобная мужской плоти в момент первого восстания, такая же неотступная, неудержимая, непреодолимая. Левая моя рука дрожала, только с третьей попытки мне удалось поднять ее достаточно высоко, чтобы прикоснуться к царапинам и обнаружить отсутствие у них глубины. Отдернув руку от страха, я приблизил к ним глаза и присмотревшись, понял, что следы от когтей были нарисованы. С отвращением отведя взор, как сделал бы то, если бы они были оставлены мной самим и свидетельствовали о неприятном проступке, я огляделся по сторонам, стараясь держать дверь в поле зрения, краем глаза посмотрел наверх и вниз в лестничный проем. Насколько я мог видеть и чувствовать, никого кроме меня не было во всем подъезде, все живое скрывалось за дверьми, зная о нарисованных хищниках намного больше моего. Я снова приблизился к двери, готовый бежать сразу же, как только что-нибудь покажется мне опасным. На смену темноте пришел теперь тусклый свет, полный электрическим желтым ядом, но он таил в себе не меньше расслабленной и спокойной угрозы и, прикоснувшись к царапинам, ощутив от того слабое покалывание в кончиках пальцев, я осторожно толкнул тяжелую дверь, позволяя ей открыться и явить мне пустой длинный коридор с желтыми и неровными стенами и потолком, что показался мне более высоким, чем в квартире Марты. Почти касаясь его поперек коридора проходила толстая, ржавеющая стальная труба, через которую был перекинут черный витой шнур, петлей затянувшийся на шее девушки с крысиной головой. Бирюзовые трусики, сверкающие искрометными блестками прижимались к узким бедрам, маленькая грудь напомнила мне не только о моей страстной мести, но и о многом, что мне еще, как я надеялся, предстояло потерять. Мужчина в черном костюме без видимого или ощутимого усилия держал в своей левой руке шнур, подняв голову и с любопытством, наивным и тонким, какое привычно однолетним цветам, впервые встречающим своих покрытых потертым хитоном опылителей, с некоторым недоумением, скорее печальным, чем настороженным, смотрел на нее и казалось, что в ней и только в ней он видит возможного наследника своего. Я моргнул и увидел коробки со старыми книгами в темных, исцарапанных и потертых кожаных обложках с застрявшими в них жалами насекомых, сундуки, заполненные флаконами и бутыльками, каждый отличной от другого формы, некоторые пусты, другие же не потеряли ни одной капли разноцветных жидкостей, ящики из тонкого белого дерева, откуда выглядывали головы, высовывались лапы и хвосты старых мягких игрушек, лошадей, слонов, собак и зайцев, коробки из-под обуви и шляп, блестящие побитыми елочными украшениями. И я воззавидовал, что случалось очень редко и в исключительных случаях. Это было именно то наследство, какое я хотел бы получить, его я предпочел бы деньгам, автомобилям и домам, в нем было больше красоты и смысла, в нем таились те трепетные тайны, от сновидений о которых юность моя выбрасывала семя задолго до того, как они раскрывали себя или могли быть раскрыты против их воли. Но я знал, что мне достанется, если мои родители умрут завтра и не было в том ничего подобного этим зловещим сокровищам.

В ответ на мой вдох мужчина, вздрогнув, повернулся ко мне и его бледное узкое лицо, его большие глаза под тонкими бровями и тонкий острый нос напомнили слишком многих красивых мужчин, отчего мне показалось, что узнал его, что мы когда-то встречались и, возможно, он был моим случайным любовником. К удивлению моему, нечто подобное ощутил и он, сощурившись и чуть улыбнувшись, посмотрел на меня так, словно мы расстались много лет назад и теперь, с трудом высматривая во мне прежнего друга, измененного многими сотнями извержений, десятками мужчин и женщин, сомневался, следует ли ему быть по прежнему нежным со мной или же более будет разумной осторожная радость. Но уже через мгновение мы оба поняли, что ошибались. Я запомнил бы его тонкие, рассеченные с правой стороны шрамом губы, линию его густых, коротко стриженных волос, всю состоявшую из острых углов и странно ровных линий и он, я полагаю, нашел бы нечто приятное во мне, если бы мы когда-либо встречались раньше.

Стройные ноги девушки бились в воздухе водорослями, потревоженными пришедшим раньше времени приливом, высокие каблуки открытых черных туфель, тонкими ремнями обвивавших голень, блестели в ярком свете, но я, всегда уделявший особое внимание источникам его, не мог найти лампу или же боялся ее. Цепляясь руками за шнур, висельница подняла к потолку острый нос с длинными дрожащими вибриссами и черные сферы глаз воссияли заблудшими солнцами. Хриплое последнее дыхание ее казалось мне звуками далекими и сверхъестественными, какие могло бы породить лишь существо, недоступное для эволюции, не способное ни предков иметь, ни потомков. Кожа ее тускло мерцала, как если бы покрыта была маслами, извлеченными из зловонных желез амфибий — падальщиков и, увлеченный тем тошнотворным видением, я не сразу заметил, что свободная рука мужчины потянулась под пиджак. Лишь краткий взгляд успел я бросить на табурет из черного дерева, лежавший под ногами девушки, прежде чем метнулся прочь, чувствуя жжение на месте не единожды спасавшей меня безошибочным предчувствием своим татуировки. Я заметил черную сталь пистолета, но дверь уже была закрыта мной и пуля ударилась в нее, отозвавшись тугим ударом во всей руке.

Прыгая через ступеньки, поскальзываясь на них, я бежал вниз, сжимая ручку чемодана, уползающую из вспотевшей ладони, стараясь не задеть во второй раз вазу, мечтая о том, чтобы когда-нибудь и мне довелось совершить подобное с женщиной, испытывая от воспоминаний о недавно увиденном возбуждение и предвкушая, сколь многие удовольствий память та доставит мне в будущем.

Никто не погнался за мной. Я не услышал чужих шагов, когда замер на мгновение перед дверью подъезда, рука моя больше не болела, но все же, вырвавшись на улицу, я ощутил нужду в бегстве. Выскочив из подъезда, я безо всякого намерения на то толкнул подходивших к нему юношей в разноцветных шарфах и от этого один из них упал на другого, оказавшись поверх него и губы их на мгновение соприкоснулись и свершилось тем самым многое, о чем со злостью мечтали они.

Прохожие оборачивались на меня, когда я пробегал мимо них. Одетые в шубы и дубленую кожу, они, должно быть, испытывали недоумение по поводу моего легкомыслия и несомненной грядущей простуды. Тонкие мои туфли увязали в тающем снегу, разбивали неподвижность холодных луж, промокали и тяжелели, но я все бежал, задыхаясь, пробиваясь через трубчатую пелену холодного воздуха, вбивая в него дымное дыхание свое, нелепо и, должно быть, некрасиво, размахивая большим чемоданом, в котором громыхали, стучали, стонали, бились и, быть может, разбивались бутыльки, флаконы и ампулы.

Длинный синий автобус, разукрашенный рекламой зубной пасты, той самой, от которой начинали кровоточить мои десны, подобрался к остановке в ту самую минуту, когда я, запыхавшийся, со сбитым дыханием и сердцем, подобным морскому ежу, тысячей иголок пытающемуся пробиться сквозь мое тело, оказался рядом с ней. Тяжело дыша и оглядываясь, все еще опасаясь погони, я последним вошел в его теплое грязное чрево, отдал водителю деньги и направился вглубь, сотрясаясь от холода, тревожно всматриваясь в лица других пассажиров, готовый к любым подозрениям и обвинениям.

Автобус тронулся с места и я, пошатнувшийся, едва не упавший от того, встал спиной к широкому окну, лицом к средней двери, поставив чемодан между ног, обеими руками вцепившись в гладкий стальной столб перед собой. Меня трясло, я был слишком возбужден и взволнован для того, чтобы уделять внимание людям вокруг себя. Их темные одежды, скучающие, недоуменные лица ничем не могли привлечь меня, ничем мне не угрожали, но я понимал, что обо мне они будут рассказывать также, как и в том случае, если бы стали свидетелями столь приятных им кровавых преступлений. Обернувшись, я посмотрел на окно, пытаясь понять, где я нахожусь и куда едет автобус, но в стекле, покрытом мутными пятнами, отпечатками ладоней и пальцев увидел улицу, какой никогда не было в этом городе. Никто не строил здесь домов из зеленого кирпича с огромными балконами, не было на строениях, сколько я помнил, этих странных широких башенок с высокими черными шпилями, окон с закругленными углами, непонятных выступов, в которых только благодаря парейдолии и можно было усмотреть горгулий. Приглядевшись, я заметил, что надписи, обозначающие магазины и заведения сделаны на неизвестном мне языке и тогда первое сомнение пробилось сквозь мою первозданную доверчивость, столь свойственную зрению вообще. Стараясь совершить то как можно более незаметно и потому не поворачивая голову, но лишь меняя положение глаз, я посмотрел на окна справа и слева от того, возле которого я стоял. То, что мог я видеть в них отличалось от находившегося передо мной и было тем городом, где я родился, вырос и провел бОльшую часть своей жизни и где ни за что не хотел бы умереть. Мы с моими сестрами были убеждены, что умирать там же, где родился — верх дурного вкуса.

Чувствуя некую тяжелую странность в окне перед собой, вязкую лень, с которой оно отвечало на взор, я наклонился к нему, чтобы рассмотреть повнимательнее удивительные и незнакомые дома и только когда они распались на крохотные круглые точки я признал за ним право обманывать меня. Выждав, когда автобус приблизится к остановке, я нажал красную кнопку над дверью и за те несколько секунд, которые автобус останавливался и открывал дверь успел вернуться и, размахнувшись, углом чемодана ударить в него. С треском, более подобающим последней мачте, ломающейся под напором накрывающей корабль и увлекающего его на дно волны, окно раскололось, видимое на нем мигнуло, исказилось, стерлось в неясные, расплывающиеся пятна, чтобы исчезнуть, как я надеялся, навсегда. Мне хотелось думать, что и город, тот странный, показавшийся мне в последнее мгновение прекрасным город, прекратил свое существование, но я понимал, что если то и случилось, то только с той его частью, которая была последней, увиденной мной.

Я выпрыгнул в открывшиеся двери, они сомкнулись вновь, едва не зажав чемодан, но я уже торжествовал, сбежав от них. Бородатый водитель в потертом кожаном пальто выскочил из автобуса, но я был уже далеко и только легкомысленным отзвуком до меня донеслась его прискорбная брань. На сей раз я бежал только до первого дома, составленного из светло — серых панелей и во влажном затхлом воздухе его подъезда, на котором, к моему счастью, не оказалось ни кодового замка, ни домофона, мечтал найти вечное убежище свое. С трудом дыша я поднялся до второго этажа и здесь мертвая крыса остановила меня. Окно на этой площадке, вопреки обыкновению и моим привычкам, было чистым и прозрачным, только одну маленькую трещине в правом нижнем углу позволило оно себе и потому я мог в подробностях рассмотреть бездыханное тело. Лежа на левом боку, крыса вытянула задние лапки, прижала к распухшему тельцу согнутые передние, длинный хвост с редкими бесцветными волосками дважды изгибался и, несомненно, совершал бы то и дальше, если бы не был прерван когда-то бешеной дракой, случайной травмой или неумелой ловушкой, хитроумным капканом, именно тогда и лишившимся невинности. Приоткрытая пасть являла мне желтоватые длинные зубы, темноту глотки, где могли таиться сотни восхитительных болезней, маленькие глаза блестели опасной и жестокой мудростью, но как ни вглядывался я в них, ничем не проявляла она себя, ничто не могло заставить ее перетечь ко мне и я понимал, что в случае, если бы я съел сырым это гниющее тело и благовестные болезни снизошли ко мне и я выжил бы после них, то, сидя теплым летом с лицом все еще пророчески — бледным, с руками трясущимися от холодных страданий последнего дня, стал бы тем, кого можно было счесть приблизившимся к этому вязкому, неприятному, разрушительному званию мудреца.

Крысиная голова направлена была к тому углу, где впивалась ржавыми трубами в мятую зеленую стену батарея отопления, но в грязной темноте не мог я рассмотреть, имелся ли там ход в нору или направление то выбрано было случайно и всецело принадлежало глумливой прихоти смерти. Встав спиной к мертвой крысе, глядя на площадку первого этажа в мерцающем дымном мареве, в пространство между перилами, откуда вместе с холодом и страхом доносился железный запах глупости, я размышлял о том, что все это не могло быть пустым и бесчувственным совпадением, каким вселенная любит одаривать тех, кто, подобно мне, полагает ее царством гнетущей, холодной и непроницаемо плотной случайности.

Мне было шесть лет, когда моя мама, выпустив из пальцев, что могли быть мечтой любого каннибала, вибратор, дважды за те несколько минут, что я сидел на краю ее кровати, доставивший ей удовольствие, улыбнулась мне и спросила, знаю ли я, что такое женщина. Глядя на ее пышное, гладкое тело, на темное пятно между ее ног, украсившее собой розовые простыни, на прозрачный, заполненный разноцветными шариками пластик, все еще находящийся в ее чреве, я чувствовал себя находящимся в присутствии волшебства, способного убить кого-нибудь менее красивого, чем я, ощущал себе свидетелем таинства, что могло бы уничтожить того, кто был бы чуть более сильным, ибо именно благодаря слабости своей не мог я создать преграды перед ним, вынудившей бы его со всей силой обрушиться на меня.

Тумбочка из желтого дерева, стоявшая слева от изголовья, была приоткрыта и я видел в ней пленительную кожу и распутную сталь, разноцветный пластик и темное стекло, маленькая лампа с желтым абажуром, на котором совокуплялись красные тигры, одна из тех, какие делали на Луне, пока она была населена, выбрасывала свет подобно ленивому вулкану, спавшему тысячи лет и воспрянувшему лишь для того, чтобы больше никогда не познать текущей из него лавы. В ее ароматном свечении все казалось нестерпимо томным, обретало злобную нежность, преувеличенную ненавистью и черные волосы моей матери, скрывшие под собой подушки, дотягивавшиеся до ее выбритого лобка, на котором черными всходами сорняков уже пробивались новые волоски, казались мне щупальцами осьминога, тянувшимися ко мне для того, чтобы через острые свои когти, через страстные свои присоски наполнить меня ядом, превратившим бы меня в такого же, как он сам.

-Женщина как крыса, сынок, -протянув руку, она взяла с тумбочки сигареты и дешевую пластиковую зажигалку с обнаженной на ней блондинкой. Закурив, она бросила их на кровать слева от себя, туда, где обычно спал отец и выдохнула в потолок подсластивший воздух дым.

-Женщина несет с собой чуму и болезни, насекомых и паразитов, она кусает и царапает тебя, она жиреет и вместе с этим становится сильнее, она собирается в стаи с такими же, как она и тогда их сила возрастает многократно. А когда они собираются, то сцепляются хвостами и становятся настолько опасны, что даже другие такие же не рискнут связаться с ними.

Затянувшись, она закрыла глаза, наклонила голову и я видел, как дым скользит по ее большим грудям, облегает их, перекатывается за ним, обтекает соски, зацепляясь за них, замедляясь для того, чтобы изучить и покорить их, взобраться на них и поднять над ними многоцветные флаги давно погибших государств, соскальзывает вниз и растворяется на ее мускулистом животе, не имея сил, чтобы добраться до промежности, где, быть может, новое рождение обрел бы он или же исчез бы навсегда, но так, как до него не смог ни один подобный ему.

Не поднимая головы, она исподлобья смотрела на меня и я, испуганный тем, что пепел может упасть на красивую простынь, поспешил задать тот вопрос, который, как мне казалась, она ждала от меня.

-А мужчины? — но смотрел я при этом на висевшую над изголовьем маску, изготовленную моим отцом. Черты ее были слишком искажены, чтобы могла она подарить страх, золотой узор на щеках виделся мне ядовитыми цветами, меховые губы только престарелых могли совратить эксгибиционистов, пустые глазницы впитывали взор и длинные красные волосы, порочным казались дурманом.

-Мужчины подобны ящерицам, мой милый, -опустив взор по вине случайного и ненамеренного движения, если только хоть одно из них когда-либо могло быть таковым, я увидел, как вибратор медленно выбирается из нее, выталкиваемый ее телом и собственной усталостью и когда он покинул ее, она села, скрестив ноги, сбросила сигаретный пепел в медное влагалище, стоявшее возле лампы и правой рукой прикоснулась к моим волосам. Наклонив голову, приблизившись ко мне, заглядывая в мои желающие сбежать от нее глаза, она уронила волосы на постель и в прорехах между их прядями мне привиделись быстрые блестящие насекомые.

-Ты ведь знаешь, что ящерицы умеют и любят отбрасывать хвост? — схватив меня за волосы на затылке, она развернула к себе мое лицо и я увидел ее острый подбородок, унаследованный всеми вышедшими из нее детьми. Чтобы только не столкнуться с шипами ее глаз, я опустил взор и ее груди, тоскливо покачивающиеся от желания, с большей мягкостью покорились ему.

Кивнув, я только тем и ответил ей и она тоже кивнула, как будто и не сомневалась в моих знаниях, ведь столько приложено было ею усилий для того, чтобы они принадлежали мне.

-А знаешь ли ты, что они испытывают оргазм, когда делают это?

В то время я не понимал истинного значения этого слова, несмотря на то, что часто слышал его. Оно было для меня сродни любому другому удовольствию и потому, заимствуя его со всей воодушевленной непосредственностью профана, я говорил в свои шесть лет, что получаю оргазм от мороженого и моих любимых тянучих конфет. Родители всегда улыбались, слыша это, ничем не останавливая моего невежества и понимая неизбежность того времени, когда само исчезнет оно. Их вера в мой разум была беспредельна и это единственное, за что я не устаю воздавать благодарности им.

Я покачал головой, с честной гордостью признавая свое незнание и моя мать была довольна тем.

-Именно поэтому мужчины и похожи больше всего на ящериц.

Задумавшись, я сидел, глядя на ее груди, таившие в себе горячую ярость, на их соски, подобные выглядывающим из подземных шахт обтекателям баллистических ракет.

-Тогда я не хочу быть мужчиной. — были мои слова.

Она не рассмеялась и много позднее воспоминание о той ее тишине продолжало делать меня счастливым.

Но у вселенной очень плохой вкус и она не понимает, что некоторые ее шутки не кажутся таковыми никому, кроме нее самой. Две крысы в течение одного часа показалось бы мне слишком много и в обычный день, этот же изначально был наделяем особым значением и потому повторение показалось мне зловещим, несущим в себе тягостный, скорбный, пугающий и предостерегающий смысл. В других обстоятельствах я мог бы прислушаться к нему, но сегодня, когда цель, столь привлекательная и удивительная, завораживающая и заставляющая губы улыбаться так, как будто помада из лунной пыли коснулась их, была столь близка, упрямство мое возрастало безмерно и такая глупость не могла уже остановить меня.

Носком правой туфли отодвинув крысу в тот угол, к которому она когда-то так отчаянно стремилась, я поднялся на третий этаж, не обнаружив в нем ничего интереснее правой руки маленькой куклы, лежавшей на грязном зеленом коврике возле обитой черной изрезанной кожей двери. Возможно, за ней скрывались дети, но сегодня у меня не было никакого намерения выяснять это. Обойдя площадку, стараясь не наступать на зеленые квадраты, изредка попадавшиеся среди серых, я спустился вниз, кончиками пальцев касаясь деревянных перил, безуспешно пытавшихся вонзить в меня острые щепки.

Осторожно выглянув в окно, я не заметил ничего, что могло показаться опасным. Никто не приближался к подъезду, укрывшему меня, возле него не было автомобилей и полицейских, левая моя рука оставалась спокойной и я не торопясь спустился по темным ступеням, лишь на секунду задержавшись перед выходом, чтобы пригладить волосы.

Глубоко вдохнув неожиданно показавшийся мне горьким воздух, я увидел в доме, расположенном через дорогу, книжный магазин. Огромное серое здание, поднимавшееся не меньше чем на двенадцать этажей, украшенное лишь многочисленными красными, белыми, черными, синими спутниковыми антеннами, некрасивым и старым нижним бельем, полотенцами и простынями с медведями, дельфинами, пингвинами, русалками и кошками, развешанными на балконах. По углам его поднимались невысокие башни, покрытые тусклой зеленой черепицей, большие круглые окна в них старательно пытались блестеть разбитыми стеклами, но даже вороны пролетали мимо, не желая иметь ничего общего с ними. Мне пришлось недовольно поморщиться, чтобы убедить себя в том чувстве, какое строение то вызывало во мне. Эти милые башенки, округлые углы, высокие лестницы, ведущие к дверям подъездов, архитекторы любили лет десять назад, еще до Революции, а то время неприятно мне, ведь именно тогда родители мои предпочли этой стране любую другую.

Я помню, как все мы сидели на кухне, я напротив окна и Лена справа от меня, отец передо мной, мама за его спиной и нам, их неразумным детям, было позволено решать, хотим ли мы остаться или же последовать за ними. Старшая моя сестра, от которой в тот день пахло недоверчивой лавандой, опустила голову, уткнувшись подбородком в ладони, уперев локти в край стола. Черный джемпер ее столь широкий имел ворот, что левое плечо обнажилось и от вида того я с новой силой ощутил угасшую было боль от недавно сделанной татуировки.

-Я останусь. — подняв голову, она посмотрела на отца и я в третий раз за всю свою жизнь увидел слезы, текущие из ее глаз.

Мама, на которой в тот день был ее любимый белый халат, улыбнулась мне и кивнула, понимая, что таким же будет и мое решение. То было время, когда мы с Леной каждую ночь спали в одной постели и только болезнь одного из нас могла бы то изменить.

-Прости меня, -и отец кивнул, ласковые глаза его видели все во мне и я не сомневался, что он чувствует и понимает меня и никогда не будет сожалеть ни о моем решении, ни о том, что позволил мне его.

-А ты? — отец мой повернулся к младшей своей дочери, нагой и стоявшей на коленях. Черная ровная челка закрывала ее лоб и брови, запястья, оказавшиеся слишком тонкими еще для наручников, обвиты красным шелковым поясом, шея все еще пылает после того, как сильные руки сестры сжимали ее и скорбные дороги расплавленной слезами черной туши тянулись до губ, окруженных размазанной алой помадой.

Всхлипнув, она затрясла головой так, что парик сместился на левый висок и моя мать, наклонившись, поправила его. Родители вернулись посреди нашей игры, но решение не требовало отлагательства, от них ждали телефонного звонка и они осмелились прервать наше удовольствие.

-Ты останешься или уедешь с нами? — отец, прислонившись к стене, от чего уродливо сместились плечи пиджака, смотрел на младшего своего ребенка с насмешливой добротой.

-Я...останусь...— и мы никогда не спрашивали ее о том, почему она выбрала нас, мы обрадовались тому и расцеловали ее, мы подарили ей все игрушки, о которых она мечтала и даже позволили целоваться с одноклассником, в которого она была влюблена.

Перепрыгнув через грязный тающий сугроб, я пробежал между движущимися машинами, обдавшими меня грозными звуками сигналов, испачкав правую руку холодной водой, перебросил себя через стальное ограждение и туфли мои опустились в глубокую лужу. Вздохнув, я на скупое мгновение закрыл глаза и у сладостной темноты отобрал силы для того, чтобы посмотреть на мои аккуратно выглаженные брюки. Еще ранее множественные брызги осквернили, опорочили их темными пятнами, расположение чье, как было замечено мной, совпадало со звездами животных созвездий, но я знал, что под столом все они останутся незаметными и потому они обеспокоили меня меньше, чем мне хотелось бы. Вероятнее всего, я одел этот костюм в последний раз, но этот день больше подходил для завершения, чем какой-либо иной и я не сомневался, что если бы имелась возможность выбора, каждый, кто верил когда-либо в обратимость удовольствия, выбрал бы именно его для того, чтобы прекратилось оно.

Толкнув тяжелую зеленую дверь, я вошел в книжный магазин. Подобные заведения всегда казались мне неуютными, ведь глядя на книги я понимал, что не читал и никогда не прочту большинства из них. Крайне неприглядно выглядели для меня любовные романы и детективы, малопривлекательными казались технические справочники и словари, но стоило мне столкнуться с тем, страниц чего не касались глаза мои, чем бы ни было оно, как я начинал ощущать себя невежественным дикарем, глупцом, от которого все истины бегут так же, как бабочки разлетаются прочь от колибри, жалким и недалеким уродцем, на которого со вполне объяснимым высокомерным презрением смотрят недоумевающие покупатели.и быстрыми, смущенными взглядами извиняющиеся перед ними за мое необъяснимое присутствие продавцы.

В этом заведении были высокие полки из темного дерева и желтого пластика, яркие лампы дневного света, жеманным мерцанием тянувшиеся к ярким открыткам и календарям с улыбчивыми девушками, но оставлявшими в горестной, смазливой и слащавой темноте усталые тома тех писателей, что предпочли понятное объяснимому. Сощурив глаза, я пытался найти среди рекламных плакатов, занимавших стену напротив входа тот, что мог бы привлечь меня.

-Вы что-то ищете? — толстая, на голову ниже меня пожилая женщина в очках с толстой стальной оправой подобралась ко мне со спины и я вздрогнул от неожиданности, тем более что ее голос, выражающий все недоверие, какое муравьи испытывают к воронкам в песке, напомнил мне несчастных матерей, визжавших и угрожавших непонятными карами, но добивавшихся в лучшем случае моей усмешки и никак не того, чтобы их сыновья перестали приходить ко мне.

-Да, — мне пришлось смотреть в сторону, чтобы не видеть ее морщинистые щеки, -Я ищу книгу...не помню, как она называется...на обложке девочка с вибратором...

Увидев, как становятся неподвижными и наполняются яростными слезами ее глаза, я невольно отступил на шаг назад от страха, стараясь приблизиться к двери.

-Да как...-она закашлялась, затрясла своими полными, не потратившими ни капли жира за время зимней спячки руками, своими мягкими подбородками, — Как вы смеете! У нас приличный магазин!

Более я ничего не слышал. С моей точки зрения именно в приличном магазине я и мог бы купить любую книгу, но убеждать в чем-либо подобных существ было вне моих сил. Выбравшись на улицу, чувствуя не столько злость, сколько недоумение, причем в той его разновидности, для которой естественно и привычно изумляться несовершенству и прискорбной глупости мироустройства, я устало посмотрел на небо, темнотой своей напомнившее мне о моих давних планах, о моей безутешной мести.

Взглянув на левое запястье, на часы, когда-то принадлежавшие моему отцу, я понял, что у меня остается чуть больше получаса на путь, именно это время и занимавший и потому всем прочим намерениям пришлось отступить, как притворяющиеся ядовитыми змеи делают то, встречаясь с теми, чей вид повторяют. Вскоре я уже сидел за столиком, заказанным мной неделю назад и терпеливо ждал, наслаждаясь минеральной водой с едва ощутимым лимонным привкусом. Бокал, в котором немолодой официант принес ее мне, белым был украшен носорогом и я, подняв сего зверя к глазам, смотрел на него с сомнением, для которого укрощенный голод и возбуждающий страх подобны были увеличительному стеклу. Я не мог решить, должен ли счесть его добрым знамением или же он, в угоду всем отрицаемым мной значениям себя, являлся ледяным предвестником грядущей катастрофы и потому вскоре вновь подозвал официанта и, извинившись перед ним, попросил принести мне другой бокал, на котором не было бы никаких животных, ибо из всех я любил лишь одно, а его мне было достаточно на собственном предплечье.

Слева от меня, налитое сонной прозрачностью, огромное окно являло мне вечерний город, но я, изворотливый и предусмотрительный, трижды посетивший этот ресторан только для того, чтобы убедиться в его пригодности, знал, что светильники отразятся в этом толстом стекле лишь тусклыми бликами, ничуть не мешая взору и, что было наиболее важным, не затмевая собой огромный экран, неустанно отдававшийся ласкам ярких красок рекламы и правительственных объявлений. Обращенный лицом к нему, я не был уверен, что так было лучше, но мне предстояло сперва убедиться в достижении, а только потом демонстрировать его другим и потому я был готов пожертвовать несколькими ложными конечностями эффекта в угоду неприглядным, но целеустремленным уверенности и точности.

Напротив меня, на квадратной кремовой колонне укреплен был плоский телевизор, не менее метра имевший в диагонали, чьи точки и полосы с радостным всплеском складывались в изображения красивых и чистых молодых людей, чистосердечно улыбчивых, преувеличенно искренних, в любой ситуации добродушно — веселых и смущавших меня своей гипнотической фальшью. Им соседствовали, их сменяли в интервью или выпусках новостей одетые в дорогие костюмы пожилые мужчины, неизменно сохранявших величественное и спокойное выражение лица, должное, по их мнению, соответствовать занимаемым ими высоким должностям или надменные, властные самоуверенные женщины, находящиеся в том возрасте, от которого юноши прячутся в молчаливых банкнотах, никогда не знавшие хлыста и полагавшие, что случайности и образование, приведшие их к известности и власти даруют им право на слабоумный диктат. То было вещание государственного кабельного канала, самого популярного и миролюбивого среди всех. В любом кафе или ресторане этого города имелись экраны, на которых демонстрировались его безнадежно оптимистические сериалы, устаревшие передачи, делавшие вид, что не замечают повторений между собой и тщательно оскопленные, отсталые новости, в которых едва ли можно было заметить и малейшее упоминание о морских чудовищах, зловещих небесных знамениях или нашествии сиамских крыс. Я подозревал, что имелся некий закон, оформленный или негласный, в угоду которому любое предназначенное для отдыха заведение обязано было демонстрировать, пусть и без звука, эту навязчивую программу, дабы ни на мгновение не забывали неблагодарные граждане, кто повелевает им, кому обязаны они за многое, что принадлежит им и чем пользуются они. Сам я был ко всему этому равнодушен. Отец научил меня не обращать внимание на подобные жалкие глупости, мать убедила, что женщины и мужчины намного интереснее, вместе они добавили к этому списку искусство и навсегда устранили из меня интерес к происходящему вне моих переживаний и воображений.

Сердце мое частыми ударами сотрясало тело, воспоминания о прошедшем дне, смешавшиеся, растекшиеся, ядовитым осадком отложившиеся во мне, возникали помимо моей воли, волнующие и с каждым повторением все более страстные, все более жаждущие и жадные, все больше требующие и о большем мечтающие. Я бы отдал им все, что они пожелали бы, но, не произнося вопросов и не преподнося ответов, девушки с крысиными головами, мертвые животные, груди Марты и чужие города ускользали, как только я пытался сосредоточиться на них, снова и снова меняя себя на воспоминания о моем отце. Это было мне неприятно. В любое другое время я только обрадовался бы памяти о том, как он играл со мной в шахматы, иногда поддаваясь, проигрывая и в качестве наказания за поражение рассказывая об одной из своих прошлых женщин, коих у него было великое множество. Еще во времена тех рассказов я полагал, что многие из них вымышлены. Некоторые находили свое подтверждение в фотографиях и словах мамы, но прочие нередко выглядели слишком невероятными, чтобы я мог поверить им. Тем не менее, все они были равноценны, одинаково драгоценны для меня и я понимал, что сейчас должен был бы уподобиться отцу и вспоминать женщин, касавшихся меня лаской, всех тех лукавых гусениц, позволивших мне наслаждаться собственной красотой и привлекательностью. Вместо этого я видел короткую бородку отца, какую носил и я пару лет после его отъезда, его густые волосы, каждую неделю игравшие с прической и цветом, его глаза, менявшие цвет так же легко, как покой сменялся в них жестоким весельем, как пугающая их радость пожираема была безупречной тоской. Унаследовав от отца высокие скулы и тонкую фигуру, я был бы доволен уже и этим, но мне достались его способность сделать себя привлекательным, его настойчивость, граничащая с легковерным упрямством и это едва ли не делало меня счастливым, ибо убеждало, что при благоприятном стечении обстоятельств я когда-нибудь смогу добиться того же, чего достиг он. Отец же научил меня одновременно любить искусство так, как если бы оно могло продлить жизнь и стараться избегать его, ведь именно оно и было тем ядом, тем злонравным брюзгливым грибком, которому легче и проще всего удастся отравить даже самое долгое существование.

Поэтому я, в свое время проявивший неравноценные, но заметные способности к литературе, живописи, музыке и скульптуре, в настоящее время предпочитал их опустошенному существованию и делал то с питательной для унижений улыбкой на губах.

Настоящее не имеет никакого отношения ко мне. То, что я делаю невозможно опознать до тех пор, пока оно не причинило мне вред или не принесло пользу. Я не смогу насладиться им, пока оно не станет источником стерильных сожалений, благоразумных потерь и летучих разочарований, а до тех пор оно останется мозаичной рассыпчатой галлюцинацией. Что бы я не предполагал о будущем, оно всегда найдет способ изменить себя и на том пути, который я предвидел, предсказал, желал, приказал своей руке. Ей может встретиться дуновение воздуха, вспышка света, неожиданно возникшее, прибывшее, вторгшееся препятствие, быть может, порожденное даже чужим действием, возможно, даже чужая рука, и тогда все мои намерения, какими бы пророчески точными не казались они, превратятся в наивные фантазии, нередко достойные восхищения, но неспособные произвести потомство.

Вздрогнув и едва не вскочив от резкого звука, звенящего и гневного, я отбросил взгляд свой от окна и увидел, что на столе передо мной появился изогнутый короткий меч в черных лакированных ножнах, из жалости принявших на себя сиротливые полустертые лилии, в золоте чьем чудился мне обман, задумчивые тюльпаны и оскопленные маки, которым никогда не поверить, что способно на движение что-либо, кроме них самих. Приподнятый над темным прозрачным пластиком круглой гардой, отторгавший простотой черной, в спиральных полосах, рукояти, он показался мне воплощением всех необдуманных стремлений, столь же бесполезный и наивный, как многодетная женшина, рождающая каждого следующего ребенка в надежде на то, что хоть он-то получит все сберегаемое скользкими мечтаниями ее.

Я успел рассмотреть ее правую руку, касающуюся ножен кончиками пальцев. Короткие ногти сияли блестками бесцветного лака и смущенную улыбку вызвали у меня слезающая с подушечек кожа, шагреневые мозоли на указательном и большом пальцах, свежая царапина чуть выше безымянного ногтя. Ее руки никогда не нравились мне. Она всегда была довольно нескладной и даже занятия, равные гимнастическим, ничего не изменили в этом, лишь привнеся в ее походку ненужные искусственные дополнения, утяжелившие ее, избавившие от последней грации и отнявшие в угоду практичности то нелепое, извращенное, неумелое, не имевшее ни примеров для подражания, ни собственного воображения, бездарное и никого не способное обмануть притворство, которое она по неведомой причине считала своей женственностью.

-Что тебе нужно? — она села напротив меня, скрестила руки на плоской груди и я улыбнулся от того, насколько она вновь оказалась предсказуемой. Должно быть, и щиколотки ее прижались друг к другу. Черная блузка без пуговиц или имевшая их на спине все теми же пугала цветами, но на сей раз в них не было золота, лишь те оттенки, какие можно было счесть естественными и это меньше настораживало и злило меня. Впрочем, отсутствие маков, изгнанных кремовыми розами, показалось мне примечательным, как если бы лишившись одного способа получить удовольствие я неожиданно обрел иной, недоступный или запретный ранее. Голос ее, преувеличенно грубый, всю старающийся привлечь в себя отстраненность и холодность, все же дрожал, как и мое отражение в блестящих глазах, для которых голод навсегда остался только ощущением тела. Бережно обведенные черным, они пристально смотрели на меня, требовательно и выжидающе, насмешливо и снисходительно, короткие ресницы удобрены тушью, губы таятся под розовым блеском и это при всем пренебрежении, при всей лихорадочной злобе и уверениях в том, что я не представляю никакого значения. Моя младшая сестра за многие годы научилась демонстрировать страх изящнее и соблазнительнее, в ее исполнении он не выглядел таким примитивным и беспомощным, не был настолько отвращающе — горьким и никогда не старался скрыть себя, понимая, что безнадежнее тех попыток может быть одно только стремление к безболезненной смерти.

-Ты должна выполнить свои обещания. — я смотрел на меч, пытаясь понять, было ли его наличие условной угрозой, попыткой обрести оружие против меня или же он стал случайностью, декоративным совпадением, впервые за все время своего существования обретшим шанс стать уместным и наделенным смыслом.

Сначала она приподняла бровь, от чего ее низкий лоб, двумя красными пятнышками оплативший коже бледность отвратительно изогнулся, крохотными складками указывая на спешащие к нему морщины и только после этого извергла из себя слова.

-Ты вынудил меня дать их.

Мне ничего не оставалось, кроме как рассмеяться.

Я не видел ее больше года и теперь наблюдал изменения, в другой ситуации отвратившие бы меня и заставившие сбежать прочь независимо от того, какие сомнительные чувства я не испытывал бы. Ей было едва за двадцать, но подбородок уже окончательно потерял свою твердость, став в профиль округлым и скучным, давая понять, что появление его двойника не обсуждается и будет столь же неторопливым, как и неизбежным. Морщинки под ее глазами были заметны и тяжелы еще когда я целовал ее четырнадцатилетние губы, теперь же, учитывая то, что за мое отсутствие у нее было множество менее склонных к мечтаниям мужчин, они обрели еще большую глубину и от них было сложно, так сложно отвлечься. Сестры их, занявшие выгодные места по бокам от губ я помнил с тех же времен и радовало меня только то, что они ничуть не изменились, только в этом и схожие с самой девушкой.

-Никто не сможет заставить меня дать обещание. Если же оно дано, его следует исполнять. Иначе вселенная накажет тебя.

-Ты считаешь себя вселенной? — скривившись, она, всегда подозревавшая меня в высокомерии, в словах моих неизменно обретала подтверждение того. Я забыл сказать, что у нее совершенно отсутствовало чувство юмора.

-Нет. Но при некотором усилии могу стать проводником ее воли. — разговор этот происходил именно так, как был предсказан мной и потому я позволил себе расслабиться, прислониться к спинке стула, положить правую ногу поверх левой, не обращая внимание на главенство полушарий.

-Что ты имеешь в виду? — она выпрямилась и напряглась, глаза ее сощурились в знакомом мне злобном подозрении, всегда возникавшим в ней как только она понимала, что факты и ее собственные слова загоняют в ловушку, из которой нет ни одного достойного выхода. К несчастью, вдобавок ко всему, она не имела способностей к притворству, как и каких бы то ни было других, и потому ее наигранные обмороки, в которые она падала, когда одно ее утверждение сталкивалось с ее же собственным, но имеющим противоположный смысл никогда не могли убедить меня в искренности. Я усиленно притворялся и начинал беспокоиться и делал все, что понадобилось бы, если бы она действительно потеряла сознание, но боюсь, что и мои усилия выглядели не менее лживыми. Сложно играть хорошо, если твой партнер бездарен. Фальшь заразительна, кровоточивой лихорадкой она крадется от одного актера к другому и даже самые великие не могут устоять перед ней, когда она подобно глицериновому туману покрывает собой сцену. Один за другим, в ответ на нее, они начинают играть все хуже и хуже до тех пор, пока зритель не перестает приходить на спектакль и тогда во всем обвиняют режиссера или плохой вкус толпы, как будто вкус хороший мог бы что-нибудь изменить.

Моя рука, изогнувшись привычным жестом, который я почитал изящным, указала за ее спину и она, обернувшись, осмотрела пустой зал.

-Что? — все больше подозревая меня в планах настолько изощренных, что даже самая видимая из их частей увядает от внимания ее, она вернула взор ко мне и теперь уже в нем не было злобы, теперь она уже готова была бежать от меня, что немало доставило мне удовольствия.

-Экран — снова обернувшись на мгновение, она показала мне след от поцелуя возле основания шеи, оформленный в виде ровного, прерывающегося на востоке и западе круга.

На несколько секунд внимание ее поглощено было яркими красками музыкального

клипа, где девушки в белых бикини танцевали на фоне разноцветных стробоскопических всполохов, превращавшихся в иероглифы и геометрические фигуры.

-И что?

-Или ты уходишь отсюда со мной, выполняя свое обещание или на всех экранах будет каждый день в течение месяца появляться твое изображение.

Должен признаться, что именно она и подсказала мне этот замысел. Сам я никогда не смог бы вообразить ничего подобного просто потому, что никогда не рассматривал ее наготу в качестве чего-либо, кроме красоты. Ей удалось убедить меня в обратном. За время совместной жизни я успел заполучить большое количество фотографий и видеозаписей и однажды, пытаясь избежать очередной съемки она в качестве причины назвала страх того, что я могу кому-нибудь показать ее обнаженной и доставляющей мне удовольствие, с яркой помадой и тенями, в светлом парике и сетчатых чулках, во всем том, что казалось ей непристойным и пошлым. Сама подсказав мне то, как можно было воздействовать на нее, она, несомненно, считала все это теперь порождением моего чудовищного разума, но я, знающий истоки, не мог не наслаждаться странной иронией.

-На всех? — я увидел, как ее лежащие на столе руки задрожали, глаза злобно сошурились и гнев вспыхнул в них несгораемыми облаками.

Я попытался вспомнить точное число, ведь мне называли его, но оно ускользало от моей памяти. Поэтому я только кивнул, подтверждая то, что в этом не нуждалось.

Молча, она сидела напротив меня и я чувствовал ее напряжение, правые пальцы ее шевелились и я уверен, что она не управляла ими в то мгновение. Правый уголок ее губ дрожал, но слез не было заметно в раскаленных глазах. Сперва я удивился тому, но потом лишь улыбнулся, вспомнив, что она воображала себя воином, для чего, собственно, ей и требовался меч. Должен признаться, что из этого ее увлечения с самого начала не могло выйти ничего путного. У нее было недостаточно воображения для того, чтобы принять и признать все необходимости, существующие для того. Владение мечом, которым ее обучал в полуразвалившемся зале, а чаще всего — на улице, мотивируя это пользой свежего воздуха человек, чьи достоинства только в том и заключались, что он мог собирать деньги со своих несчастных учеников и с видом умудренного наставника учить их тому, что и отдаленно не могло именоваться фехтованием. Мне, знакомому со спортивными шпагой и рапирой это было очевидно также, как и некоторым моим приятелям, более опытным в обращении с холодным оружием. Они смеялись вместе со мной, когда я рассказывал о том невероятном уродливом убожестве из ржавой стали с рукоятью из почти бесформенного белого пластика, который она горделиво называла мечом. Я показывал им фотографии, на которых она, в светлом парике, черных бюстгальтере и трусиках, сетчатых чулках и туфлях на высоком каблуке держала в руке этот безобразный кусок металла и мои товарищи, один из которых имел коллекцию холодного оружия с клинками возрастом в несколько сотен лет смеялись как над самой девицей, так и над ее, как выразился один из нас, "двуручной заточенной трубой". У него же потекли из глаз слезы от смеха, когда я сообщил ему, что причиной, вынудившей девушку заняться этим, с позволения сказать, фехтованием, было желание никогда больше не дать себя в обиду. Мы смеялись так, что у меня потемнело перед глазами. Мне особенно везло в поводе для смеха, ведь я помнил, с какой желчной злобой она произносила то признание, подразумевая, конечно же, что первым в ее списке причиняющих вред был именно я. Узнав об этом, сестры мои, обе обнаженные, хохотали так, что им приходилось отлучаться в уборную каждый раз, когда я снова и снова повторял им этот неизменно пользовавшийся успехом рассказ.

Итак, она сдерживала свои реакции, это было понятно и приятно мне. Но затем произошло нечто странное, насторожившее меня. Неожиданно она расслабилась и откинулась на спинку стула.

-Хорошо, -она сложила руки на груди, посмотрела по сторонам, — Я приняла решение. С тобой я не пойду.

Мое сердце забилось чаще, как всегда в присутствии или предчувствии удивительного и волшебного. Именно волшебство должно было свершиться и я достал из кармана и собрал телефон, после чего позвонил своему прекрасному другу и сказал одно только слово.

-Да.

Не успел я извлечь аккумулятор из корпуса, как на экране за ней, над головой ее, появилось все то, чего я желал.

Обернувшись, она смотрела на себя, танцующую в одних бирюзовых трусиках, облаченную в черное белье и опускающуюся на колени для того, чтобы обхватить алыми блестящими губками мой изогнутый член, раздвигающую ноги в черных чулках для того, чтобы стали видны пышные волосы между ними и улыбающуюся при этом, радостно и счастливо улыбающуюся.

Она медленно поднялась со стула, едва не опрокинув его. Руки ее тряслись, все тело ее дрожало, но при этом она была странно довольна. Это ее довольство, которому лишь чуть-чуть недоставало смелости, чтобы стать радостью, испугало меня. Подобное я предусматривал лишь в качестве того варианта развития событий, что был наиболее приятен самой извращенной части меня, всегда желавшей самого невероятного, а потому и самого разрушительного. Мне нравилось представлять, что она отказывается и я все же помещаю ее изображение на все экраны города. Я так часто воображал это, что уже забыл, какой из вариантов был изначально для мене предпочтительным.

Очарованный происходящим, чувствуя в нем зловоние тоскливого миража, я сосредоточенно наблюдал за тем, как, дрожащими пальцами, она поднимает со стола меч и все же успел заметить слезный блеск в правом ее посветлевшем глазу, убедившей меня в том, что она преодолевала себя, демонстрируя удивительное, необъяснимое, никогда ранее в ней не встречавшееся усилие воли. Заинтригованный, я следил за тем, как она удаляется, на ходу набрасывая черную кожаную куртку, когда-то подаренную мной, оставленную на вешалке возле входа.

Улыбаясь, я сидел, восхищенный, глядя ее губы под блестящей красной помадой обхватывающие мой член и скользящие по нему до самого основания, как ей то нравилось. Он покачивается и подрагивает, когда она на мгновение отстраняется от него, рассматривая так, как будто нечто потустороннее и сверхъестественное находилось перед ней. Тонкая струна слюны тянется, провисая, от моей плоти к ее раскрытым губам, неморгающие, неподвижные глаза ее ликуют слабоумной радугой, она загипнотизирована этим ритмичным покачиванием, самыми кончиками пальцев с острыми черными ногтями прикасается к моей неотступной плоти, облизывает губы, предвкушая горькую сперму, которую она так любила растирать по лицу и груди.

Подозвав тосковавшего возле деревянной стойки официанта, я поднялся и отдал ему все, что было у меня. Он попытался отказаться, покачал головой, убеждая меня, что стакан воды может предоставить и бесплатно, но, подняв стоявший под столом чемодан, я уже направлялся к выходу.

Открывая тяжелую прозрачную дверь, я заметил, что и мои руки дрожат, но это не столько обеспокоило, сколько порадовало меня, ведь было вызвано не лекарствами, препаратами или наркотиками, а внутренними, естественными, не зависящими от меня процессами, всегда приятными и желанными.

Люди на улице остановились, все глядя в одну сторону, показывая пальцами и руками, призывая других смотреть и в первое мгновение я не без жалости подумал, что они восхищены картинами на уличном экране. Лишь потом, заметив, что взоры их направлены к небу, я и сам поднял глаза, чтобы увидеть, как медленно, едва не задевая высотные дома, пробирается в темном небе, через малокровные облака и лунное зловоние тускло-красный, с прямоугольными выступами по краям диск инопланетного летательного аппарата.

Пожав плечами, не понимая, почему они так возбуждены и удивлены тем, что не может даже привлечь меня, я сильнее сжал кожаную ручку, надеясь тем самым немного согреть себя и поспешил домой.

7.

-То есть она не была напугана? — моя сестра приподнялась, чтобы дотянуться до протянутой мной сигареты.

-Да, -рассеянно пробормотал я, наблюдая за тем, как мое семя вытекает из ее влагалища, выползает из него подобного неведомому и древнему аморфному существу, отправляющемуся из своего темного логова на охоту за теми, кто не подозревает в нем хищной силы.

Если бы Лена увидела, что она курит, то придушила бы ее в наказание. Однажды мне с трудом удалось оттащить ее от младшей сестренки, которая едва не потеряла сознание и долго после этого приходила в себя. Как и многие из нас, Лена больше всего ненавидела в других собственные пороки. Именно поэтому я с удовольствием позволял младшей все из них.

С задумчивым видом она курила, прислонившись спиной к высокому и резному деревянному изголовью, необычно молчаливая, словно бы мой рассказ соответствовал неким ее казавшимся ей самой несбыточным мыслям и фантазиям.

Я сел на колени между ее вытянувшихся, широко раздвинутых ног. Левая ее рука все еще была привязана к изголовью тонким черным шнурком, пальцы обвисшей кисти едва заметно подрагивали. Для того, чтобы близость была нам более приятна, мы совершали ее в комнате нашей сестры, пользуясь ее фаллоимитаторами, плетьми и стальными шариками. На моих ногах ее черные, с красными розами и маками чулки, мой анус немного побаливает от страпона, использование которого сестренка поставила единственным условием нашего с ней приятного времяпрепровождения. Подозревая, что таким образом она вновь пытается отомстить мне за все те случаи насилия, какие были причинены мной, я с удовольствием согласился. Сама она была обнажена, если не считать вцепившихся в соски стальных зажимов, соединенных жемчужной цепью и кожаного ошейника с тяжелым стальным кольцом. Сбрасывая пепел в покосившуюся на смятой простыни круглую сталь, она смотрела на меня сощурившимися глазами и черные линии вокруг них казались мне границами самого бытия.

-Мне предложили сниматься, -затушив сигарету, она опустилась на подушки, оставив левую руку поднятой вверх.

-Порно? — ничего иного я не мог бы и предположить.

Она кивнула, глядя при этом на потолок. Ничего другого ей никогда не предлагали. В отличие от Лены, которая, не без участия моей знакомой снялась в нескольких дешевых и низкокачественных фильмах, неизменно жестоких и полных обнажения, младшая моя сестра никогда не удостаивалась подобных предложений. У нее совершенно не было способностей к лицедейству и режиссеры отказывались брать ее несмотря на внешность и уговоры со стороны других актеров. Но все втроем мы нередко пересматривали роли старшей из нас. Она неизменно играла персонажей стервозных, склонных к насилию, наслаждающихся им во всех его проявлениях, что соответствовало самому ее характеру и, должно быть, именно поэтому выглядела весьма убедительно. К счастью, ни один из тех фильмов не стал известным более, чем то казалось уместным. Это устраивало и саму Лену, видевшую в них не более чем занятное развлечение, но никак не способ получения денег или путь к знаменитости и нас, ибо избавляло от необходимости завидовать и лишний раз ревновать.

-Кто? — я провел рукой по ее влагалищу, собирая на ладонь смешавшуюся со смазкой сперму — самое вкусное сочетание, какое только можно вообразить. Возможно, к нему не мешало бы добавить немного крови, но только не в этот раз. Мне не хотелось разрушать цвет и блеск ее вздорным фиглярством.

Я знал того, кого она назвала. Один из приятелей моего друга — импотента. Ничего удивительного, почти все они так или иначе были заинтересованы в моей младшей сестре и я не сомневался, что каждый из них хотел от нее больше, чем мы ей позволяли, но никто не находил смелости просить нас о том.

-Что ты скажешь? — она пристально смотрела на меня и, отвечая ей тем же, я слизнул со своей руки приторно-безвкусную смесь, чувствуя, как она чуть вяжущим шелком расползается по моему рту.

-Ты разговаривала с Леной?

Сестренка кивнула, брезгливо раздавила сигарету, выдохнула в мою сторону последний дым.

-Она сказала, чтобы все решал ты, — я улыбнулся, восторгаясь прелестью оказавшихся в моей власти возможностей. До сих пор моя младшая сестренка знала только меня и страпоны моей сестры. Воображать ее, наслаждающуюся членом другого мужчины всегда было приятно нам, мы неоднократно обсуждали множество кандидатов, но ни один из них так и не был принят нами. Ранее именно Лена была против и нередко отчаянно выступала за то, чтобы выбранные мной красавцы не смогли приблизиться к сестренке, что нередко приводило к дракам между нами, в результате которых мы оказывались на полу, исцарапанные, в разорванной одежде, синяках, крови и сперме. То, что она так резко изменила свое мнение и отдала право решения мне, смутило меня. Я почувствовал за этим нечто таинственное, властное и неприкасаемое, возбудившее мои любопытство и плоть. Заметив второе, но не первое, сестренка улыбнулась и дотронулась правой ножкой до моих тестикул.

-Чего хочешь ты сама? — приподняв за щиколотку другую ногу сестренки, я положил ее на свое плечо, лаская гладкую голень.

-Я бы хотела попробовать. Вы все делали это, -в последнем я услышал ту обиду, с какой она вспоминала обычно все свои попытки рисовать, писать или петь, неизменно завершавшиеся неудачей. В этом она напоминала мне мою нескладную воительницу, за одним только исключением. Моя сестренка с самого раннего детства превосходно танцевала.

-Мне нужно подумать. — я должен был во всех подробностях вообразить оба варианта, мне было необходимо поговорить с моим добрым другом, увидеть тех актеров, которых он мог предложить для моей нежной сестренки и только тогда утвердиться в мнении своем.

-Сколько ты будешь думать? — ее нетерпение, в трепете чьем мне послышались злоба и раздражение, смутило меня.

-Не меньше неделию — ответ мой успокоил ее, напряженный блеск исчез из ее глаз, она кивнула и крохотные пальчики ее продолжили ласкать мой возбужденный член.

Теперь я сожалел, что не сказал о месяце или годе. Впрочем, она услышала только то, что хотела и решила, что уже через неделю я дам ей ответ. Будучи ее ошибкой, это не могло не радовать меня и я неосторожно улыбнулся. Решив, что причиной того было исходящее от нее наслаждение, она ускорила свои движения, сделав их более настойчивыми и вонзила неровно подстриженный ноготь большого пальца в головку. Вскрикнув, я ударил ее по ноге и отпрянул, схватившись за член и стиснув зубы, сквозь которые все же текли смешанные со слюной и ругательствами стоны. Так длилось не более мгновения. Подобно всем, кто когда-либо имел дело со мной, моя сестренка знала, что любой причиненный мне вред всегда сопровождался местью, как смерть следует за тишиной и когда я обернулся, она уже торопилась отвязать свою руку, чтобы бежать от меня. Спасением могла стать ее комната, от новых замков которой у меня все еще не было ключей, но я был быстрее. Метнувшись к ней, я схватил ее правую руку, слишком слабую, чтобы вырваться и, придавив ноги сестры

своими, задев членом ее правую грудь и почувствовав на ноющей головке твердый сосок, обмотал вокруг запястья тонкий шнурок и затянул его кровоостанавливающим жестоким узлом. Теперь она вновь была в моем распоряжении и, если угодно, власти. Успокоенный тем, уворачиваясь от ее не столько пинающих, сколько бьющихся в бессилии ног, я встал на старый мягкий ковер, вышел на середину комнаты, наслаждаясь теплом солнечных страданий, выпавших на мое тело и потянулся, подняв руки к обезображенному потолку.

Я всегда любил эту комнату, в моих воспоминаниях она была альковом негасимых удовольствий и я много раз предлагал Лене значительные суммы денег, сопровождаемые особыми условиями и столь возлюбленными ею разрушительными предложениями, от которых она, к моему все возрастающему удивлению, отказывалась с незабываемым упорством. Поглаживая увядающий от боли член, я подошел к стоявшим напротив изножья книжным полкам из черного дерева, с наслаждением прислушиваясь к доносящимся из-за спины гневным стонам и мимолетным проклятьям. Опустив взор, с трудом отведя руку, прикрывающую изувеченную плоть, я заставил себя посмотреть на нее усилием не меньшим, чем мне потребовалось, когда я пожелал впервые наблюдать совокупление собак.

К тому моменту, а было мне десять лет, я видел уже все возможные способы человеческой любви, знал вкус мужского семени и то, какова на ощупь женская грудь, но животные внушали мне истинное, абсолютное, идеальное отвращение. Я выключал телевизор, если начиналась передача о природе, я выбросил из окна белую крысу, которую принесла домой Лена, но понимал, что все это есть не что иное, как слабость моя, требовавшая превосходства. И однажды, когда лето было слишком жарким для того, чтобы желать чужой наготы, моя младшая сестренка сообщила мне, что за углом сцепились собачки.

Сидя на деревянной скамейке возле подъезда в украденных у одноклассника солнцезащитных очках, я чувствовал, что мир расплывается вокруг меня и что сама иллюзия исчезает, сменяясь потрескавшейся от презрения пустотой. Тем утром я попытался смотреть фильм, которого ждал полгода, но сбежал из кинотеатра через двадцать минут, почувствовав, что не могу согласиться с необходимостью смотреть на экран. Злой и раздраженный от того, я шел по улице, сжимая кулаки, трясясь от ненависти ко всему вокруг, неспособному быть достаточно достоверным для меня. Я хотел избить свою младшую сестру, быть избитым старшей, но к тому времени, когда я пришел домой, пальцы и волосы мои были мокрыми от пота, я дышал так тяжело, словно вновь вместе с сестрами помогал отцу связывать мать, не желавшую принимать в себя вибратор с острыми длинными шипами, привезенный им специально для нее. Мне хватило сил только на то, чтобы упасть на скамью и сидеть, глядя как жирные воробьи барахтаются в пыли, одновременно испражняясь и истерично вопя.

На сестренке было желтое короткое платье и она так хотела показать мне замеченное ею, что я сдался. Можно представить, насколько слабым я себя чувствовал, если не смог сопротивляться ей. И действительно, стоило нам повернуть за угол, как я увидел двух собак, серую лохматую самку и рыжего самца, суетливо спаривающихся стоя прямо в луже, оставшейся после вчерашнего дождя. Кобель был немного меньше своей подруги и забавно подпрыгивал, погружая в нее свой ярко-красный член. Меня едва не стошнило и я, покачнувшись, оперся рукой на шершавую стену дома, на избитые его кирпичи. Но мне все же удалось устоять и, прижав правую ладонь к горлу, надеясь таким образом остановить тошноту, я смотрел на безразличную самку, высунувшую язык и лениво посматривавшую вокруг, находя в равнодушии ее нечто сходное с собственным состоянием. Помогла ли мне темнота очков или присутствие сестренки, стоявшей рядом, раскрыв рот, но с того самого дня животные уже не внушали мне столь ужасающего отвращения. Я помню, как повернулся к ней и ее широко раскрывшиеся глаза восторженной саламандры, ее белые волосы под черным блестящим ободком, сияющий стальной браслет на левой руке навсегда запомнились мне.

Отняв руку, я посмотрел вниз. Почти у самого основания члена остался изогнутый красный след от ногтя. Задумавшись о возможности шрама, я не смог решить, будет ли тот приятен мне и предпочел дождаться его появления или бесследного заживления. Сняв с верхней полки маленькую тонкую бутылку, в которой сестренка хранила спирт, я открутил стальную крышку и, вылив немного на пальцы, коснулся ими ранки. Жжение было слабее, чем мне хотелось бы и от разочарования я снова возбудился и разозлился настолько, что когда я повернулся к своей сестренке, намереваясь вновь овладеть ею, она испуганно вскрикнула.

Позднее, готовя кофе, она посматривала на меня с такой лукавой нежностью, как будто бы все свершившееся должно было склонить меня к желаемому ею решению. Когда-то я считал такое поведение исключительно женским, но первый же мой любовник убедил меня в обратном. Вздохнув, я вобрал аромат порочного напитка и возрадовался собственному спокойствию. Короткие черные шорты на ней показались бы мне дурным вкусом, если бы я был менее истощен. Насилие требует невероятных затрат и совершающий его отдает слишком много для того, чтобы не заслужить сочувствия и жалости. Принужденный к тому, чтобы потратить себя, преодолевающий сопротивление, которого никогда не должно быть, он заслуживает сострадания, ведь отдает он намного больше, чем может получить. Никакое удовольствие, никакая награда не могут быть равноценны тем энергиям, что источает совершающий насилие, когда в краткий сей акт влагает все накопленные за многие дни, а то и месяцы или годы. Убийство ценно лишь тогда, когда оно, великолепное и жизнерадостное, происходит однажды за всю человеческую жизнь. Но, возможно, я говорю так лишь до тех пор, пока не убил во второй раз.

Следующее утро застало меня сидящим на белом диване в квартире моего утратившего силу друга, смеющимся, держащим в одной руке чашку кофе намного лучшего, чем когда-либо заваривала моя младшая сестренка, другой перелистывающим альбом с фотографиями. Юноши и мужчины, нагие, с твердыми членами, мускулистые, загорелые, улыбающиеся, длинноволосые, прекрасные настолько, что уже после третьего из них, после первой же минуты просмотра и сам я ощутил тревожное возбуждение, слишком заметное под тонкими, обтягивающими джинсами. Глядя на мою промежность, Доминик усмехнулся.

-Вполне тебя понимаю. — тяжелая печаль послышалась мне в его словах.

-Почему ты так настаиваешь?

-Видишь ли, мой дорогой, еще немного — и твоя сестренка станет слишком взрослой для того, чтобы фильмы с ней были...-здесь он несколько растерялся, подбирая слова, -Особенно привлекательны...

-Нежная юная невинность? — я улыбнулся, представив, как смеялась бы Лена.

-Да. Мы даже думали снять с ней лишение девственности, -теперь рассмеялись мы оба, ведь настоящая запись того действительно присутствовала и хранилась в моем тайнике, вместе с флакончиком высохшей спермы моего отца, кровавым тампоном матери, фотографиями и видеосъемками моих нагих сестер любого возраста, танцующих, целующих друг друга, меня и отца, ласкающих и сосущих его член с не меньшей радостью, чем груди родившей их. И если второе всегда дозволялось мне и я помню, как подкрадывался к сидящей в кресле и читающей матери для того, чтобы слабыми детскими ручками и неумелыми губами вцепиться в ее соски, то первое, к моему величайшему сожалению, всегда оставалось для меня запретным, чего я так и не смог понять. Лишь однажды мне удалось поцеловать эту прекрасную твердь, когда я одел платье старшей сестренки, парик, подобный ее светлым тогда волосам и подобрался к спящему в полутемной комнате отцу. Достаточно было минуты, чтобы он распознал обман и в наказание мне целую неделю запрещено было целоваться.

Иногда, обычно то случалось в дни моего рождения, я показывал своим друзьям ту запись, ведь они постоянно просили о том. И сидевший сейчас напротив меня всегда говорил, что глядя на то, как я открываю своей сестре все секреты мужчины, ощущает некоторое напряжение в своем омертвелом члене. Я не верил ему.

Посмотрев на загорелого нагого юношу с вьющими светлыми волосами, оценив его широкую мускулистую грудь и длинный половой орган, немедленно отверг, побоявшись, что после него сестренке будет уже не так приятна близость со мной. Перевернув страницу альбома, я увидел то, что заставило меня задержать дыхание, как если бы я столкнулся на пустынной улице с призраком шарманщика.

Мой второй любовник был сфотографирован в позе, показавшейся мне несколько неудачной. Он стоял лицом к смотрящему, чуть повернув тело в левую сторону, левую руку положив на тонкую талию, правой сжимая член, казавшийся чем-то чужеродным на гладко выбритом лобке. Синий фон за ним был шелковой тканью, столь любимой им, улыбка его ничем не могла соблазнить, ничего не обещала и едва ли было в нем что-то, способное показаться нежностью или страстью. Именно за это я когда-то и полюбил его.

-Ты знаешь его? — я развернул альбом так, чтобы мой друг увидел фотографию.

-Приятный юноша. Я видел, как он обрабатывал Вильгельма. Очень умело, доложу я тебе, -при этих словах я ощутил теплую, жгучую пустоту в груди, оскорбительную ревность, смешавшуюся со странной, неуемной гордостью, ведь когда-то тот же самый язык, эти мягкие губы касались и меня. Должно быть, так же я буду чувствовать себя и в том случае, если увижу свою младшую сестру с другим мужчиной.

-Он снимается? — я уже смотрел на следующего

-Уже довольно давно, -сощурив глаза, он посмотрел на меня с гримасничающей улыбкой, делая вид понимающий и едва ли не сочувствующий. Со стоном встав с кресла, он скрылся в другой комнате и, вернувшись с несколькими пластиковыми коробками, швырнул их на диван.

-Посмотри. Но вынужден тебя предупредить. Насколько мне известно, он предпочитает мальчиков.

Рассеянно кивнув, я продолжал смотреть на мужчин, слишком похожих друг на друга для того, чтобы выбор был сложным, одновременно пытаясь вспомнить, кто же был упомянутым Вильгельмом.

На стеклянном столике слева от кресла лежал пистолет. Не очень хорошо разбираясь в оружии, я не мог с уверенностью сказать, какой именно, но, кажется, это был "Феникс", калибром девять миллиметров. Учитывая, что раньше я не видел у своего друга никакого оружия, появление столь убийственной его инкарнации было неожиданным настолько, что я не мог решиться и спросить о причинах того. В некую пугающую минуту я решил, что оно находится здесь для меня, предназначено, чтобы принести мне смерть, но мгновенно отверг подозрение то, справедливо сочтя его одним из тех необоснованных страхов, каких можно только стыдиться.

-Если я выберу сейчас, то когда мы устроим съемки? — мысль о том, чтобы свести моего любовника и сестренку, которой он столько лет домогался, занимала меня все больше и больше, казалась все более изощренной и способной множество причинить удовольствий.

-У меня все уже готово. Достаточно будет одного дня для того, чтобы собрать людей.

В этом у меня не было никаких сомнений. Увидев, как задрожали его руки, почувствовав, как он напрягся, я понял, что он уже очень давно знает, как именно и что ему хотелось бы снять с участием моей сестры, он приготовил все вскоре после того, как впервые увидел ее обнаженной. Отец говорил, что это произошло, когда ей было пять лет. Деньги, которые ему предлагали за то, чтобы он позволил изнасиловать ее были намного больше, чем удовлетворившие его в случае с семилетней Леной, но он, тем не менее, отказался. Даже через много лет он так и не мог объяснить этого своего поступка. Признаваясь мне, что сам никогда не стремился лишить ее невинности и, собственно, не считал ее самой привлекательной из своих дочерей, он все же странным образом оберегал ее. Иногда, говорил он, ему казалось, что ей принадлежит некое тревожное, великолепное, удивительное будущее, ради которого следовало оказывать девочке все возможные помощь и поддержку. Но, говоря это, он смеялся. В конце концов, мгновения помрачнения случаются у каждого из нас.

Я выбрал моего любовника и еще одного стройного темноволосого юношу с коротким членом, но большой головкой на нем. Такие всегда нравились моим сестренкам, напоминая им о нашем отце. С девушками все было несколько сложнее, ведь найти равную по красоте моим сестрам мне было довольно затруднительно. Я вспомнил о своей подруге и позвонил ей и она отозвалась восторгом на мое предложение, настолько поспешно и радостно, что это разозлило мне и вызвало странное, необъяснимое подозрение. Но воображение мое уже явило видения их поцелуев и ласк и было это так прекрасно, что даже угроза смерти не могла бы заставить меня отказаться от того, чтобы узреть их воочию.

Мы договорились обо всем, в первую очередь о деньгах. Их было больше, чем я хотел просить и достаточно для того, чтобы мы с сестренками могли год прожить так, как более всего было нам приятно. Всю сумму я разделил на три части: две равные и одна значительно меньше их, обмотал их тонкими, предусмотрительно взятыми резинками, спрятал в разных карманах и вызвал такси.

Тем вечером, когда я шел из своей комнаты на кухню, будучи одним в квартире, нагой и с позаимствованной у Доминика книгой в руках, той самой, на обложке чьей девочка развлекала себя вибратором, ощущение ароматной жестокости, возникшее в воздухе, остановило меня. Этот запах был незнаком, но казался опасным, благовоние незнакомого, неизвестного, редкого и смертоносного хищника, расширившее мои ноздри, заставившее присесть и положить книгу на пол, чтобы быть готовым к нападению. Дверь в кабинет моего отца приоткрылась и покрытая тусклой и темной чешуей голова появилась перед взором моим. Роняя на пол источающую едкое зловоние тягучую слюну, она повернулась ко мне и я увидел две блестящих зеленых сферы в глубоких и влажных гротах глазниц.

-Я здесь, чтобы предупредить, -существо сделало два шага своими тяжелыми, неуклюжими лапами, желтыми потрескавшимися когтями оставляя царапины на паркете, вытягивая из комнаты свое длинное могучее тело, — Ты должен остановиться.

Чуть приподнявшись, стараясь не делать резких движений, выставив перед собой руки, понимая, что они не смогут защитить меня от этого чудесного ящера, я отступил на шаг назад, к своей комнате, пытаясь вспомнить, было ли в ней что-нибудь, что я мог бы использовать как оружие против него.

-Остановиться в чем?

-Ты можешь узнать то, что тебе не нужно, -создание проворно извернулось, чтобы полностью оказаться в коридоре, хвост его тяжело ударил по стоявшему возле стены стулу, сломал две его ножки и отбросил к входной двери, -Это причинит тебе вред. Ты можешь умереть. Мы беспокоимся за тебя.

Я ощутил его заботу, но то была тревога яростного бога о том, кто отправляет к нему души оказавшихся чуть менее проворных воинов.

-Что я должен сделать? — остановившись, я стоял, держась рукой за стену. Голова чудовища почти вровень была с моим лицом, в свистящем, горячем дыхании его мне чудились тысячи дурманов, поля смрадных цветов, из которых сладкие текут соки, дарующие девственные видения умирающих и гниющих миров.

-Не ходи на съемки.

От возмущения, бесцельного и гневного, я едва не задохнулся. Это существо, несомненно могущественное, властное и такое жестокое, что я невольно испытывал восхищение им, желало, чтобы я избавил себя от созерцания самого прекрасного, что только могло произойти в моей жизни. Требовать подобного от меня имел право только я сам. С подозрением глядя на него, я думал о том, что его намеки на некое таинственное, сокровенное знание могли быть произнесены лишь для того, чтобы я еще сильнее возжелал его и только сомнение в том, что мудрость ящера чужда была столь примитивным играм не позволяло мне поверить сим неустойчивым домыслам.

-Но я должен увидеть это.

-Ты увидишь запись. Тебе расскажут. Если захочешь, можешь увидеть все моими глазами, — последнее предложение изумило меня, ведь это должно было означать, что существо намеревается присутствовать при том, как сестра моя познает других мужчин. Быть может, оно способно было принять облик кого-либо из них и тогда все это обретало особый, недопустимо сладостный смысл или же оно хотело моего отсутствия лишь потому, что предполагало притвориться мной и в этом случае я способен был ощущать только неуверенный страх, чувствуя в этой замене угрозу самому своему естеству.

Несмотря на то, что мне было неимоверно любопытно, как именно видит предающихся удовольствиям, я слишком боялся того, что он может занять мое место, стать мной и таким образом украсть у меня все мои наслаждения.

-Я должен быть там. — от моего ответа существо вздрогнуло, подалось ко мне, его извивающийся в воздухе язык коснулся моей щеки, оставив на ней жгучий след. Должно быть, прикосновение это не меньше боли причинило и самому ящеру, ведь на несколько секунд оно замолчало, спрятав язык и шевеля челюстями так, как обычно делает тот, у кого внезапно возникает зубная боль, наивно надеясь столь простыми средства избавиться от нее.

-Мы приготовили тебе великолепное будущее. Но если ты пойдешь, то столкнешься с силами, равными нам и все наши планы будут разрушены, — говоря это, оно опустило голову и я понял, что оно чувствует вину передо мной. Когда-то, в другом облике, оно причинило мне вред и теперь я перебирал всех, кто отличился этим, пытаясь понять, кем именно притворялось тогда оно, кто притворялся им. С равной вероятностью оно могло быть каждым из них, никто не имел существенных отличий, ни на кого не мог я указать с уверенностью в том, что он или она не принадлежали к человеческому роду. Причиной могло быть и то, что оно хотело предложить мне больше, чем могло, но в этом случае я мог только усмехнуться, ведь мне было достаточно даже имевшегося у меня.

-Будет жаль, если ты разрушишь наши старания. — широко раскрыв пасть, оно выдохнуло и брызги горячей слюны попали на мое лицо, в глаза, которые немедля отозвались алыми слепящими вспышками. Вскинув к ним руки, прижав ладони, я застонал, чувствуя, как в пылающей неопределенности рождается гнетущая пустота. За мгновение до ее появления на свет я потерял сознание и очнулся лежащим, тяжело дышащим и сильно вспотевшим.

Сев на полу, я улыбнулся, понимая, что никак не смогу отказаться от грядущего, неминуемого зрелища. Я вообразил то будущее, о котором говорило мне удивительное существо. Здесь, в прохладной темноте коридора оно выглядело богатством и теплом, казалось таким приятным и мягким, что от осознания потери слезы потекли из моих глаз. Я лишился жизни легкой и прекрасной, полной сияния и дурмана, той, к которой всегда стремился сам, какой меня против моей воли научили желать. Мне нравилось и то, как я жил сейчас, лишь недостаток искусства вокруг расстраивал меня, но это было тем, что я мог пережить и одновременно результатом моего собственного выбора. Прислонившись к стене, я задумался о том, что в прежние времена, когда занятия литературой и живописью более всего прочего интересовали меня, я обнаружил бы в своем существовании немало достойного оказаться на листе бумаги или холсте. Отказавшись от этих безрассудных, иссушающих увлечений, я получил столько свободного времени и неожиданных сил, что смог воплотить почти все из того, что изображал ранее, полагая его возможным исключительно в своем воображении. Осознав это, я получил еще одно доказательство пагубного, паразитического действия, оказываемого искусством на человеческое существо и только обрадовался тому, что знание это пришло ко мне не слишком поздно для того, чтобы потратить жизнь на что-либо более занимательное и запоминающееся. Но сейчас я испытывал некоторые сожаления, так как чувствовал, что происходящее нуждается в том, чтобы как можно больше людей и прочих способных к чтению существ узнало о том. Поскольку сам я не мог более писать, мне оставалось только одно: нанять кого-либо, кто смог бы переложить мою историю. При этом непременным условием было бы то, чтобы он смешал свою жизнь с моей, так было бы интереснее и прежде всего мне самому. Не сомневаюсь, что в его годах нашлось бы немало того, что выглядело бы совершеннейшей мерзостью. Как правило, именно таким, как мы, вселенная демонстрирует самые неприглядные, но являющейся истиной о ней явления и с этим приходится мириться в ответ на некоторые незначительные одолжения с ее стороны, позволяющие выживать в самых невероятных ситуациях. Много раз столкнувшись с тем, что странные силы, лучшим определением которых были бы случай или совпадение, вторгались в происходящее только для того, чтобы облегчить мне выживание или обеспечить саму возможность его, я снова и снова убеждался в своем увлекательном, доставляющем радость отвращении к ним. Я желал получить сполна все мыслимые переживания, это было необходимо мне как тому, кто полагал, что наслаждается действительностью в ее неравном браке с престарелой фантазией, в этом полагал я величайшее удовольствие и в лишении его видел соответствующую несправедливость. Если меня предавали, я должен был ощутить всю горечь предательства, если на меня направляли оружие, я желал, если обстоятельства благоволили к тому, познать пулю в своем теле и далее вкусить прелести гибели или выздоровления после ранения. Мне хотелось избежать чудесного спасения, удивительного совпадения, невероятной случайности, всегда оставлявшей меня в неизменности благого завершения. Поэтому я бросил кисть и перо и предпочел им, слишком жадным и ревнивым, все стойкие радости и смущенные страдания плоти. Учитывая все это, как мог я отступить, как мог я отказаться увидеть то, что могло стать самым прекрасным моим воспоминанием, пропустить великолепный момент возникновения, изменения, преображения, мгновение новизны и восторга, при мысли о котором я чувствовал большее воодушевление, чем когда мой член впервые оказался в женщине или сам я насладился подобным проникновением. Я знал, что это изменит меня и готов был к любым превращениям.

Проснувшись на следующее утро, я почистил зубы, выпил оставшийся с вечера кофе, снова прошелся по зубам щеткой, волнуясь и желая выглядеть как можно лучше, вызвал такси, я достал из пластиковой упаковки черный, с желтыми полосками безупречно выглаженный костюм, но одел его только тогда, когда прозвучал подтверждающий звонок. Во внутренний карман пиджака я спрятал разобранный сотовый телефон и немного денег, с тайным предвкушением опасности добавил к ним перочинный складной нож, найденный в комнате Лены. Начищенные, приготовленные еще два дня назад туфли сжали мои ноги и, захлопнув дверь, я улыбнулся, увидев на ней царапины, слишком ровные, параллельно вертикальные, напоминающие следы от когтей, но машина ждала меня и я, усилием воли сдерживая сердце и непорочные страхи, чувствуя, как дрожит левый уголок губ, спустился вниз.

Яркий солнечный свет ослепил меня. Пошатнувшись, я закрыл лицо ладонью, теплый ветер ударился о мою правую щеку, блеск автомобильной стали добавил головокружения. За несколько дней, проведенных мной в квартире с задернутыми шторами снег растаял, погода стала теплее, на деревьях появились крохотные зеленые листья. Для меня перемена эта выглядела резкой и неожиданной и, моргая, чувствуя, что в глазах моих зарождаются слезы, я направился к машине, выставив перед собой пальцы, опустив голову, сощурив глаза так, что с трудом видел асфальт и скорее на ощупь, чем руководствуясь иными чувствами, нашел ручку тяжело открывавшейся двери. Опустившись на сиденье, я назвал адрес и аккуратно, костяшками пальцев протер глаза, боясь занести инфекцию с подушек пальцев, которыми открывал подъезд. Как только зрение вернулось ко мне, я сквозь последние слезы всмотрелся в прогревшийся город. Омерзительный, омертвелый, бездушный под небрежным снегом, он становился еще более жалким, когда вынужден был притворяться живым. Весна, о которой прошла дурная слава как о сезоне возрождения и зачатия, сама не имея никакого отношения к тому, вынуждала податливых и слабовольных поддаваться тому мнению о ней. И они прорастали, распускались, искали партнеров, предавались истеричному спариванию, одевали короткие юбки, издавали поощрительные смешки, скрывая похотливые пристальные взоры за солнцезащитными очками. Морщась от вида этого пиршества безвкусной похоти, потерявшей изыск и точность за множеством скоротечных повторений, предсказуемых и неловких, я чувствовал скорбное презрение к происходящему вокруг меня. Поддавшиеся чужим, случайно услышанным словам, они, убежденные в необходимости и неотвратимости размножения, упорно следовали ему, с удовольствием признаваясь друг другу в том, что единственным оправданием их поведения была весна. Я смотрел в окно такси, пыльное со внутренней стороны, покрытое засохшими брызгами грязи с другой, и видел только неуемное разложение, течение гнойных жидкостей, семенных, менструальных, амниотических, видел девственниц с зудящей плевой и юношей, полагавших, что никто не замечает, как они, спрятав руку в карман брюк, потирают напряженный член. Спаривающиеся собаки, во множестве расположившиеся вдоль обочины, на тротуарах и автобусных остановках, не обращавшие внимания на размер, породу и грязную шерсть партнера, были для меня лишь немного приятнее, а на голубей, как на представителей рода слишком древнего для того, чтобы сохранить мудрость, я не обращал внимание. Но не было вины природы в этом обмане, ведь и сама она, подслеповатая, одурманенная тем, что предлагалось ей как единственная ее сущность, ничего не могла уже поделать с собой и, пленница нескончаемого продолжения, производила на свет все новые поколения микроорганизмов, насекомых и так называемых высших существ, не в силах остановиться или даже задуматься о том, насколько соответствует ее желаниям это навязанное ей предназначение.

Особое влечение, всепоглощающее, бескровное, обольстительное желание я всегда переживал зимой. Не было ничего более возбуждающего для меня, чем прийти с мороза и оказаться в объятьях теплой девушки, ощутить жар мужской плоти, воспаляющейся под моей рукой. Весной же и летом невинное уныние затопляло меня. Сидя на твердой и неудобной лавочке бульвара, я сквозь солнцезащитные очки, с трудом сдерживая освобождающую тошноту, наблюдал за молодыми людьми, с наивным азартом предающимися тому, что было чужими и чуждыми, навязанными им целями и сожалел о том, что не способны они рассмотреть за всем этим даже неистребимого, сияющего, чистейшего удовольствия, лишенного примеси традиций, запретов, условностей и обязательств, то есть всего того, что делает менее ярким оргазм. Все это отнимало у меня силы и обычно я начинал задыхаться, но не от сжимающей мысли жары или электрического аромата цветов, не от тополиных перьев, забивающихся в ноздри, но по причине безысходности, окружавшей меня, пытавшейся пробиться ко мне, убедить меня в отсутствии какой-либо иной возможности для того, кто расколот отвращением к обоим полам одновременно, кроме как поддаться всем им, сдаться и отпустить свое скептическое естество в клетку к безжалостным хищникам, имя которым размножение и продолжение, отдать себя на растерзание им в приступе извращенной нежности к низкому, предать себя, отказавшись от идеалов наслаждения и пустой чистоты.

Обычно в таких случаях я терпел столько, сколько мог и только когда головокружение становилось почти нестерпимым и уже не было сил сдерживать тошноту, поднимался и, вынуждая принимающих меня за пьяного людей сторониться в страхе, удалялся в какой-нибудь маленький дворик, где приходил в себя, восхищаясь прохладой низкой арки или тишиной детской площадки. На следующий день я снова сидел на бульваре, ведь только так можно было наполниться той спокойной и отстраненной ненавистью, которая лучше всего превращается в яростную страсть.

Прилепившийся к серому пластику приборной панели ароматизатор наполнял салон автомобиля неясным фруктовым запахом, водитель время от времени посматривал в зеркало, где я видел его напряженные, склонные к злобе глаза. Будучи мужчиной близкого к пожилому возрасту, он едва ли мог испытывать симпатию к подобным мне, даже в том случае, если и сам был когда-то таким же. Должно быть, он определил во мне то, что должен был счесть пороком и распущенностью, пышные седые усы его забавно подергивались, когда он смотрел на меня. В машине было тихо, только ровно, со звуком, напоминающим гудение вибратора шумел двигатель и все это лишь укрепляло меня в безмятежности моей. Пыль под моими ботинками на резиновом черном коврике была высохшей грязью, яркие зеленые цифры на счетчике мерцали, когда машина останавливалась на светофорах, завораживающе щелкал указатель поворота, шероховатая серая ткань, покрывавшая сиденье была приятна пальцам и я, не возражавший против того, чтобы провести в этом автомобиле все оставшееся мне время, вздрогнул, когда водитель крикнул мне, что мы приехали.

Я понял, что он уже несколько раз сказал это мне, улыбнулся и извинился, расплатился точно по счетчику и покинул машину. Несколько быстрых шагов мне пришлось закрывать глаза ладонью. Мерзкое солнце никак не желало оставлять меня, глаза мои не могли привыкнуть к нему и только в темноте подъезда я, встав на первую ступеньку, держась за перила и старательно моргая, смог вернуть себе зрение. Так случалось каждую весну. Когда светило становилось ярким и жадным, я больше не мог выносить его. При этом сколь угодно яркий, ослепляющий других людей искусственный свет оставался для меня приятным и легко переносимым. Моя старшая сестренка объясняла это явление моей ненавистью к естественному, мне же было приятнее воображать одну за другой физиологические причины, но при этом я так и не удосужился обратиться к врачу. Через две-три недели зрение, как правило, переставало столь болезненно реагировать на небесную жестокость, да и темные стекла очков оказывались неизменно полезны.

На площадке второго этажа, в правом для меня, поднимавшегося, углу, стояла картонная коробка с надписью "котята". Не чувствуя в ней ничего живого, я подошел и заглянул внутрь. Она была пуста. Это показалось мне занимательным и я присел, чтобы рассмотреть ее повнимательнее. В коробке не было ни шерсти, ни запаха, ни следов когтей, ничего, что могло бы указать на пребывание животных. Удивленный и странно раздосадованный, я поднялся и пнул коробку. Легко скользнув по желтым квадратным плиткам, она ударилась в черную железную дверь и я испугался, что в ответ та откроется, являя мне людей, чье присутствие было бы весьма неуместным. Стараясь не шуметь, я быстро поднялся на третий этаж и встал перед знакомой темно-коричневой дверью с желтой квадратной кнопкой звонка и большим глазком в золотистой оправе. Ожидая, я рассматривал толстый черный провод, тянущийся от звонка к уродливой дыре в белой грязной стене, окурки, забившиеся под железную раму, мертвых мух в щелях между сколотыми плитками, находя во всем этом нечто более занимательное, чем гибнущие звезды и пожирающие друг друга галактики. Поэтому, когда дверь открылась, мне понадобилось несколько секунд, чтобы оторваться от поглотившего меня зрелища и поднять глаза.

Он смотрел на меня так, как должно быть, когда-то взирал на своих многочисленных полногрудых партнерш, с тем же почти неуловимым презрением, с таким же затаенным любопытством, знающим все, чего можно ожидать, но надеющимся на неожиданность.

Молча, скривив губы он пропустил меня внутрь и закрыл за мной тяжелую дверь. Запомнив по старой привычке, сохранившейся с тех времен, когда я получал деньги за приятные визиты, что он повернул на два оборота по часовой стрелке черную ручку верхнего замка, я сбросил туфли и ощутил гладкую прохладу паркета. От хозяина квартиры, одетого в белую сорочку с кружевным воротником едва заметно пахло марихуаной, верхние пуговицы были расстегнуты и я видел мускулистую, безволосую грудь с маленькой свежей царапиной, надломленной посередине как единственная живая ветка на высохшем дереве. Не без удовольствия и волнения подумал я, что ее могла оставить моя сестренка. Проведшая последние несколько дней в компании Лены, готовившей ее к дебюту, она уже находилась здесь и я чувствовал это, как всегда знал, в какой день начнется ее менструация. Это было единственное свидетельство нашего родства, признаваемое мной.

Его волосы, более чем короткие обычно, еще более утвердились в этом и я подумал, что и он, должно быть, желал выглядеть как можно лучше в этот чудесный день. Мне только казались неуместными брюки из черного бархата и того же цвета лак на всех ногтях, но если это в его представлении соответствовало тому, каким он хотел видеть себя в тот день, я мог только приветствовать нежность и блеск.

Солнце из окна открытой кухни слепило меня. Кивнув в знак приветствия моему бесполезному для женщин товарищу, я скрылся в правой стороне, сбежал в уютную влажную прохладу ванной комнаты, где вымыл руки мылом с яблочным ароматом, глядя в круглой зеркало. Пригладив мокрыми ладонями светлые волосы, присев на край большой голубой ванны, я замер под ярким светом. Мысли мои снова и снова возвращались к тому странному мгновению, случившемуся в день моего десятилетия, когда я впервые ощутил себя не принадлежащим ни живому, ни мертвому, ни искусственному, ни бесплотному. Не было во вселенной вещества, из которого создали себя мои тело и разум, мои инстинкты и сознание, рефлексы и воображение. Я осознал себя существом самозародившимся и продолжающим этот процесс извне и вовне. Подойдя к своему отцу, я сказал ему об этом, обвиняя его во лжи, согласно которой он считался породившим меня, угрожая ему, презирая его.

-Наконец-то ты узнал и об этом, -рассмеялся он и я не понял, было ли то шуткой. К счастью, я никогда не спрашивал его об этом, будучи достаточно мудрым для подобного воздержания.

Глядя на себя в зеркало, я чувствовал близость момента столь же удивительного, как и тот, что неотвязно следовал сквозь мои чувства все эти годы. Моя плоть будет преображена, возможно, я обрету тот скрытый от меня самого облик, для которого все эти годы не могла взойти нужная луна. С улыбкой подумал я о том, что могу и ошибаться, что чувства мои могут обманывать меня и все, что должно случиться оставит меня равнодушным, окажется совсем не таким, каким я хотел бы его видеть, разочарует и опечалит меня, доставив всем тем не меньше удовольствия, чем и в любом другом случае.

Дверь, в которую вбиты были пластиковые головы жуков-носорогов, никогда на моей памяти не использовавшиеся в качестве вешалок, приоткрылась и улыбающаяся сестренка заглянула ко мне. Я махнул рукой и она вошла, не только закрыв за собой дверь, но и задвинув маленькую медную щеколду.

Волосы ее, разделенные прямым пробором, особенно светлыми казались мне в ту минуту. Свет синеватой тонкой лампы, неровно укрепленной над зеркалом сгорающими мечтами отзывался в них, щедро осыпанных алмазной пылью, искры серебряных теней вторят им, бриллианты золотых зажимов, вцепившихся в ее соски отбрасывают прочь любой блеск, всеми гранями своими ненавидя и презирая его, золотистые чешуйки на трусиках переливаются радужными надеждами, вся она сияет, вся кажется слишком прекрасной для любых теней и отражений, но когда я тянусь к ее золотым губам, останавливает меня.

-Ты сотрешь помаду. — и вместо поцелуя ее ручка, изогнувшись, пробирается под мои брюки, острыми коготками дразнит напряженный член, игриво и лукаво при этом улыбаясь, как всегда делала то в минуты непреклонного торжества.

Мне бы хотелось, чтобы лампа мерцала, чтобы свет ее был неровным, пульсирующим биением живого сердца в парализованном теле, но она была предательски спокойной и я мог понять ее, ведь таким же был бы и я, если бы все мои мысли занимало непостоянство электрического тока.

Ревнивая желчь возникла на языке моем, когда я подумал о том, что была она слишком красива для кого-либо, кроме моей сестры и меня самого и должна была принадлежать только нам двоим, но я немедленно отверг ее, ведь именно презренная необходимость, неизбежность всепроникающего долга, неотвратимость указанного и навязанного решения была тем, чему меня учили сопротивляться мои отец и мать, мои любовники и моя старшая сестра. Чувствуя, что все вокруг направляет меня к тому, чтобы отменил я свое решение и, схватив сестру за руку, увлек ее прочь от чужих мужчин, их сминающих рук и настойчивых членов, я, возмутившись столь безжалостному вторжению в мои мысли и намерения, лишь укрепился в том, чтобы довести задуманное до конца.

Развернувшись ко мне спиной, она уперлась руками в дверь, и пряжка ремня зазвенела, когда опустились до колен мои брюки. Не снимая с нее трусиков, лишь отодвинув в сторону тонкую полоску ткани, я вошел в мою никогда не отказывавшуюся от совокупления сестренку, горячую и влажную несмотря на то, что Лена всю ночь изводила ее оргазмами. Утром она позвонила мне, чтобы разбудить. В насмешках, обрушившихся на меня, когда она услышала мой сонный голос я слышал беспокойство, такое же, каким она одаряла меня, если я опаздывал на сеанс в кинотеатре или открытие выставки.

Сжав ее талию, я неторопливо двигался в ней, глядя на ее острые золотые ногти, представляя другого на своем месте, размышляя о том, стоило ли мне быть другим. Предопределенность возникала как следствие законов, только согласно им совершали свое движение скользкие галактики, неловкие планеты, тоскливые облака газа и пути их были единозначны, как только в одном, точно определенном месте может упасть капля крови, ведомая гравитацией и векторами силы. Точно так же из движения жидкостей, изменения электрических и электромагнитных полей, воздействия одного вещества на другое и всех вместе на живую материю возникают действия и поступки, слова и решения, только такие и те, какие будут определены сочетанием всех этих влияний, у которых есть только один исход. С самого своего возникновения вся вселенная, все условия и обреченности ее существовали так, что это, помимо неисчислимого количества прочих явлений привело к настоящему моему решению.

Слишком взволнованный для того, чтобы сосредоточиться на удовольствии, я продолжал привычное действие, но взор мой блуждал по комнате, отмечая сколотый кончик рога у среднего из черных жуков, длинную царапину на левом, отбитый уголок у голубой полочки, синий флакон с шампунем на ней, тонкую и высокую его крышку, выпуклый зеленый цветок на нем. Темнота указывала на то, что меньше половины осталось в нем содержимого и это позабавило меня, не прекращающего ритмичных движений. Быстро и сильно вглубь, медленно наружу, как она любила, как ей больше всего нравилось, отчего она и сейчас постанывала, кусая губу, что я видел в зеркале справа и, сквозь пряди белых волос тогда, когда она поворачивала голову в другую сторону. Очевидно, у хозяина бывало много пышноволосых гостей, остававшихся здесь настолько долго, что им приходилось или у них возникало желание мыть голову. Рядом с шампунем устроилась резиновая белка, старая и выцветшая, сжимающая в лапках орех размером с ее голову, маленький прозрачный пузырек с лубрикантом, узнанный мной лишь потому, что двойник его когда-то был и у меня. Серебристый иероглиф черной наклейки так и остался тайной для меня, но приятный сладковатый запах и мягкая вязкость были так приятны, что я покупал его до тех пор, пока он не оказался под очередным связанным с опасными веществами запретом. Все, что я люблю рано или поздно оказывается опасным или запретным и я привык с любопытством ожидать, когда станет доступным лишь мне преступающему то, чем многие годы привык я невинно наслаждаться.

Ванна, старая и розовая, всегда была приятна мне больше, чем новомодные устройства, взбивающие воду, чем должны заниматься только взбешенные страстью тела, только сдирающие занавеси ноги и скользящие по краю ванны руки, облепленные умирающей пеной. Cколько раз я барахтался в ней с запястьями, связанными прочной веревкой, скрепленными наручниками в то время как настойчивый член скользил в моем анусе и сам я стонал и кричал не меньше моей сестренки, смешивая с ароматной водой свое вязкое семя, то самое, которое излилось в нее одновременно с тем, как сама она прижимая друг к другу сгибающиеся ноги с трудом удерживалась на них, низвергаемая удовольствием и влагалище ее трепетало вокруг моей плоти, скользя по ней, судорожно сжимая ее так, словно она одна держала ее над пропастью и могла вытянуть к покорной ногам твердыне.

Пока я застегивал молнию и пуговицы на брюках, затягивал ремень и поправлял лацканы пиджака, она стянула трусики, забралась в ванну и, пальчиками правой руки раздвинув губки, выпустила из себя выброшенное мной, что сделала с улыбкой, которую я наблюдал в мутнеющем от горячей воды зеркале. Я помню, как она пыталась убедить меня в том, что сходство наших переживаний и выражения их означало справедливость утверждения о нашем родстве и сколько бы я не считал подобные доказательства несостоятельными, фотографии и видеозаписи служили неоспоримыми уликами того. Много раз я с восторгом, удивлением и страхом глядя на них наблюдал, как у нас троих, в каком бы возрасте мы ни были, возникают одинаковые выражения на лицах, если сходные ощущения испытываем мы или одно делим на всех. Никогда сестры мои не были так схожи друг с другом, как в мгновения оргазма или страдания, одинаковым был запах их менструальной крови и, если питались они одним и тем же, были здоровы и делили друг с другом одну воду, не мог я найти различий между выделениями их. Потому и не понравилось мне то, как она улыбалась, что слишком хорошо я знал причины, какие могли так исказить ее приоткрытые губы, выгнуть их, придать тем самым некую потаенную злобу лицу. Лишь одно обрадовало меня: никогда раньше она не способна была на то волшебное чувство, сладостное предвкушение опасного, разрушительного столкновения с тем, что еще недавно казалось слишком тусклым и нелепым, но стало теперь воплощением самых неукротимых желаний. Так выглядел я, впервые подносящий вибратор к промежности Лены, так выглядела сама она, вошедшая в мою комнату с пластиковым красным членом на кожаных черных трусиках. Угроза и страх, равноценные и равнозначимые, составляли завидный симбиоз в улыбке той и я вновь вспомнил пророчество великого ящера, у которого все больше и больше становилось причин сбыться.

Улыбка та казалась мне нескончаемой. Она улыбалась, вылезая из ванны, проводя на прощание по моему члену, оборачиваясь ко мне, исчезая в комнате. Было нечто странное в том, как она двигалась и в ее расслабленном, подразумевающем лишь отвлеченность молчании. Но я успокаивал себя тем, что все это могло быть создано и привнесено мной самим, слишком легко поверившим словам дракона и принявшим их как точнейший рассчет будущего. Мне всегда было приятно считать себя впечатлительным и сейчас я не мог удержаться, чтобы вновь не отметить эту свою особенность, полагая ее виновной во всем, что привиделось мне в моей маленькой сестренке.

Еще раз взглянув в зеркало и сочтя себя достаточно привлекательным для того, чтобы принять участие в любом связанном с удовольствием событии, я глубоко вдохнул и, убедив себя в необходимости грядущего, вышел из ванной.

Несколько шагов вперед по гладкому паркету в полутьме под низким белым потолком и я повернул направо, остановился перед желтой деревянной дверью с золотистой ручкой. Все здесь кажется мне таким гладким, что сама реальность соскальзывает с блестящего шара с крохотной скважиной в центре, тщетно цепляется за лживые пятна сучков, газовыми волнами обтекающие темные круги, сползает по гладкому лаку, теряясь в бликах от ярких ламп и я чувствую, что за всем этим скрывается бушующая темнота, в которой нет места равенству.

Протянув руку, я кончиками пальцев прикоснулся к ручке, теплой и твердой, напомнившей мне этим мысль о тишине. Совпадение так напугало меня, что я отдернул руку и только с третьей попытки смог взяться за нее и повернуть. О том, что произошло во второй раз я предпочту умолчать, так как это стало величайшим унижением и самой страстной моей неудачей.

Я открыл дверь так медленно, как только это было для меня возможно, задержав дыхание и не позволив себе сглотнуть сладкую слюну, которой наполнился мой рот, требуя от происходящего рассудительной, обстоятельной и отрешенной неторопливости, только присутствие и помощь чьи могли превратить память в мозаику скороспелых сомнений.

В изножье огромной кровати, покрывало на которой старалось походить на зебру, стояли на стальных треножниках яркие лампы, стальными подвижными шторками загонявшие свет. Устроившаяся между ними тяжелая камера в корпусе из серебристо-серого пластика была точно такой же, на какую хозяин этой квартиры снимал когда-то меня связанного и против моей воли отданного трем мускулистым мужчинам. Возможно, это и была она и от мысли этой я ощутил радостное возбуждение узнавания, легкое волнение знакомого пробуждения естества. Моя сестренка стояла на кровати, покачиваясь, пританцовывая, держа в руках плетку с черными хвостами и красной ручкой в виде крупновенного фаллоса, мой неверный друг и темноволосый юноша, облаченные в кожаную сбрую, стягивавшую их тела, сложив руки, смотрели на девушку с восторгом и вожделением, члены их напряглись и принадлежавший второму из них, поднявшийся выше и склонившийся влево, заметно покачивался, пульсируя от страсти по будущему. Стальные кольца на туго затянутых ремнях впивались в бледную кожу одного и загорелую другого, гладко зачесанные волосы блестели тяжелыми кровавыми мечтами, какими грезят служившие для удушения шелковые шарфы, широкие кожаные наручники на их запястьях, маленькие замочки висели на их кольцах, ничего не соединяя, босые ноги их так неподвижны, словно всю возможность движения отдали девушке и гипнотизирующему ее танцу, черная помада на их губах, где я ожидал увидеть улыбку, но застал только скучающее, напряженное безразличие, с каким летучие мыши пьют кровь старой больной кобылы. В правом углу Доминик склонился над аппаратурой, от которой тянулись к камере провода, совершал невидимые и непонятные мне ритуалы для того, чтобы стало четким изображение и оказалось все именно таким, каким он представлял его долгие годы мечтаний и тщетных попыток уговорить меня.

Но прежде всего, ближе всех к двери и ко мне стояла та, чье изображение я поместил не так давно на экраны этого города. Ее темно-зеленый джемпер и черные джинсы казались такими неуместными здесь, какими в другом месте и в присутствии другого происшествия были бы чужеродные кожа и сталь. Сложив на своей плоской груди руки она смотрела на мою сестренку, сощурив глаза, сжав губы и я видел в ней завистливую ревность. Я чувствовал в ней решительное подчинение, связанное волей и долгом одновременно и вспомнил, когда довелось мне наблюдать подобное.

Она обещала мне, что я смогу причинить ей боль и получить наслаждение от того и я взял в руку сложенный вдвое тонкий черный ремень из искусственной кожи, размахнулся и ударил по ее бледным, гладким ягодицам. Ей было тогда шестнадцать лет и боль ее не обрела еще совершенства. Я почти не получал удовольствия от ее крика. Руки ее я оставлял свободными, при этом запрещая защищаться ими. Изящное это насилие было приятно мне больше, чем ее скованные или связанные запястья. Лежа на старом кремовом диване, на тонком матрасе, что был в действительности сложенным вдвое одеялом, прикрытым выцветшей простыней с маленькими зелеными цветочками, она вскрикивала, сжимая ее в кулаках, кусая подушку со следами пота на белой наволочке и уже после третьего удара стала кричать "нет" и просила меня прекратить. Я не возражал, но ведь она обещала, что позволит мне все, что будет моим желанием и поэтому прекратить пытку мог только я сам. Поэтому я изобразил разозленное недовольство и сбежал в кабинет, где сел за стол, придав себе вид погруженного в чтение, на самом же деле прислушиваясь к тому, что происходило в соседней комнате.

Некоторое время там было тихо, после чего, услышав шаги, я изобразил величайшую сосредоточенность и погруженность в чтение. Она подошла ко мне со спины и, обернувшись, я увидел на ней черные сетчатые чулки и полупрозрачные трусики, так любимые мной. Сковав руки наручниками, сталь скрывшими в леопардовой мягкости, она протягивала мне ремень, склонив голову в стыдливой, виноватой покорности, одной только которой было достаточно для того, чтобы плоть моя с трудом удержалась от извержения. И тогда она снова легла и один за другим тридцать ударом обрушились на нее. Именно это число показалось мне наиболее симпатичным.

Не понимая причин ее появления здесь, испуганный и удивленный, я замер, глядя на нее, чувствуя, как напрягается мой член и начинают дрожать руки. Почувствовав мой взгляд, она медленно повернулась ко мне и глаза ее расширились, брови поднялись, а бледные губы, отвергавшие любую мечту о поцелуе, загноились злорадной ухмылкой.

-Вот он! — спокойно сказала она, но все, находившиеся в комнате, кроме моей сестренки, вздрогнули и развернулись к двери, -Взять его!

Но я уже бежал, недоумевая, почему моя левая рука не предупредила меня. Впервые она не смогла предостеречь, уберечь от опасности и я, испытывая большее недоумение, чем в тот день, когда моя мать сообщила мне, что я никогда не смогу быть девочкой и я расплакался, проспорив моей сестре. Согласно договору я должен был выйти на улицу голым. Я обманул ее и сделал то ночью, а она, злая от того, что не догадалась точно указать время суток, следовала за мной, пока я, с удовольствием восхищаясь ночной прохладой и ощущением кровожадной свободы, обходил двор, стараясь не наступить на использованные шприцы, но не брезгуя презервативами, подобно росе появлявшимися каждое утро на траве и ветвях деревьев.

Пока левая моя рука открывала замок, поворачивала его гладкую ручку, правая доставала из кармана пиджака предусмотрительно захваченный нож, маслянистым блеском остановивший облаченных в кожаную сбрую, бросившихся было ко мне. Когда дверь уже открылась, я заметил, что сестренка, отвернувшись, смотрит в окно, а лгунья поднимает с пола те же самые черные ножны, что не так давно лежали передо мной на столе. Меня удивило, что ни у кого из них не оказалось при себе огнестрельного оружия, но я не видел, что делал хозяин квартиры и, помня о том, что на теле его остались следы от нескольких пулевых ранений и сам он дважды обвинялся в покушении на убийство, поспешил выскочить из квартиры, с силой захлопнув за собой дверь и бросился вниз по лестнице, стараясь не выпустить из потеющей ладони рукоятку ножа, единственного моего союзника и соратника, спасшего когда-то мою сестренку от изнасилования и открывшего немало винных бутылок во время наших юношеских неумелых оргий. Не успел я миновать и двух пролетов, как дорогу мне преградил светловолосый мужчина в темно-синем костюме. Доносившиеся сверху грохот и голоса, ругань и злобные стоны обозлили меня и я, тяжело дышащий, с мыслями о тающем мире, не сразу смог узнать того, кто, широко расставив руки и глупо, беспомощно улыбаясь, пытался остановить меня.

Вскинув нож, я выбросил его вперед так, как меня учила Лена, вьющимся движением, снизу вверх, слева направо. Она уверяла, что такое нападение сложно отразить и я верил ей, несмотря на то, что ранее мне никогда не представлялось возможности убедиться в правоте ее слов. Мы окружили друг друга таким великолепием лжи, что соперничать с ним могли бы лишь древние выцветшие карты, те самые, на которых некоторые континенты соединены вопреки действительности, другие имеют очертания фальшивые и ненадежные и присутствуют странные острова и животные, каких более не удастся встретить нигде. Так же, как и она мне, я не имел никакого основания верить ей и все же следовал некоторым ее советам, как и она — моим, ведь даже пронизанные ложью, они могли помочь в ситуациях, когда истина означала немногим больше, чем высосанная пиявкой кровь. Мой выпад не достиг цели, но, стараясь увернуться от ножа, мужчина подался назад, оступился на лестнице и упал, хватаясь правой рукой за гладкую зеленую стену, скатившись на несколько ступенек вниз. Глядя на него, тихо стонущего, закрывшего глаза, обмякшего и жалкого, я почти забыл, что хотел воткнуть нож в его мерзкое, тело занудного, надоедливого и вялого конформиста. Пробегая мимо него, я даже на мгновение простил ему, что он отнял у меня Алену.

Выбравшись из подъезда, открыв ударом дверь, гулко хлопнувшую за моей спиной, я метнулся к проспекту, туда, где было много автомобилей и еще больше людей, тех самых достойных и почтенных мужчин и женщин, семейных и во имя всеобщей славы предающихся возвышенному адюльтеру, плодящих существ, чье сравнение с богомолами представляется невозможным, то есть тех, кого я всегда ненавидел больше всего и кто теперь стал единственным спасением моим. При них эти холодные хищники не посмеют убить меня. Сомнения были невозможны, именно в смерти моей нуждались они.

Мои руки дрожали, когда я шел мимо спасительных ничтожеств, на ходу собирая сотовый телефон. Только с третьего раза мне удалось набрать номер, но Лена не отвечала. Должно быть, она была занята или, как запоздало вообразил я, состояла в сговоре со всеми ними и теперь так же, как они, охотилась на меня. Вытащив аккумулятор, я едва сдержался, чтобы не выбросить его. Он мог еще пригодиться мне, как и моя злость. Уверенный, что все, кого я знал состоят в невероятном единстве, повернутом против меня, я оглядывался вокруг, как будто бы кто-нибудь из этих тусклых, хладнокровных мужчин мог стать моим союзником в борьбе и совершенно неожиданно, подобно тому, как, случалось, видел во сне мужчин и женщин, с которыми мне только предстояло, иногда через несколько лет, вступить в интимную связь, осознал, что во всем мире остался только один человек, несвязанный со всеми ними и способный помочь мне.

Маленький двухэтажный дом, старый, с потрескавшимися желтыми стенами, был одним из тех, какими полнилось мое детство. Такие были в том дворе, где я вырос, я полагал, что их не осталось уже в этом городе и моему удивлению не было предела, когда я обнаружил сразу несколько на этой маленькой улочке недалеко от центра, но в том районе, где раньше никогда не было ничего интересного для меня. В темноте прохладного, жгучего, удушливого вечера он выглядел таинственным и опасным, притаившись в окружении неподвижных, растерянных, но все же угрожающе тоскливых деревьев, заманивая и совращая неровными, полустертыми полосами пешеходного перехода через узкую полосу асфальта, радующуюся каждому редкому автомобилю также, как библиотекарша радуется приходящей для ее читателей книге, изданной совсем недавно и пользующейся известностью скандальной и такой соблазнительной, что она сама, несмотря на все громогласное свое неодобрение, тайком читала ее, уже после закрытия библиотеки. В таких мечтах я сидел на автобусной остановке напротив дома, рассматривая его немногочисленные окна, раздумывая и предполагая. Держа на коленях телефон, я время от времени возвращал в него аккумулятор и снова пытался дозвониться до старшей сестры, но она была недоступна, что с ней случалось крайне редко или же не отвечала на мой зов, что было явлением и вовсе невероятным. Не прекращая надеяться, я, как то случалось и раньше, представлял ее спасительницей своей, которая объяснит мне все, что происходит со мной и вокруг меня, откроет сладкую истину, нашепчет сонную блажь и я снова стану таким же свободным и пустым, каким был всегда. Без жалости к себе, я все же ощутил слезу на правой, но только на правой щеке. Во мне не было боли, сожаление приблудной старой собакой всегда бежало от меня, разочарование оставило меня в тот день, когда я узнал, что от поцелуя не случаются радуги и все же горячая слеза стекла к моим губам. Как и у многого другого, у нее не было причины, но говоря это, я имею в виду, что не было причины определимой и известной, знаменитой и самодовольной, навязанной неуютным гипнозом, изворотливой конфабуляцией, лукавой подменой и подобной тем, какие любят называть молодожены и родители только что появившегося на свет первенца. В очередной раз выслушав сообщение о недоступности абонента, я спрятал разобранный телефон в карман и направился к правому из двух подъездов.

Здесь были деревянные, разошедшиеся, скривившиеся коричневые ступени, перед которыми я в нерешительности замер. Мне представлялось невозможным, чтобы они сохранились где-либо вообще, а тем более в такой близи от того города, что привык блистать рекламой роскошных автомобилей, истекать жидкими кристаллами, устал от звука реактивных двигателей и злился, если улицы перекрывали во благо владеющих сим миром. Наступив на первую из них, почувствовав, как она прогнулась под моей ногой и, услышав ее сладострастный скрип, остановился, улыбаясь, упираясь в нее носком туфли. Этот странный, далекий, почти невозможный звук, которому не было места в привычном мне мире заворожил меня, показался мне более искусственным, чем любая электронная музыка или уверения в любви, напомнил о забытых мною гордынях вселенной и о том, что она могла ошибочно принять эту мою легкомысленность за пренебрежение страданиями ее.

Прикосновение к ступеням пробудило жизнь. Маленькие черные жучки выползли из трещин, из мрачных ломаных каньонов между досками, вслед за ними появились и более крупные, менее подвижные и потому более осторожные. Высунув блестящие головы с изогнутыми рогами, они поводили усиками, жвалы их трепетали в поисках опасности, но я не мог стать врагом их, ибо во многом подобен был им. Я так же мечтал о твердом панцире и искал место, куда не могла бы добраться ни одна мысль, где ни одно сомнение не сможет соблазнить меня и только бесприютная ложь будет согревать меня добротными обещаниями смерти и сладости. Cлева от меня, где на деревянных досках, прикрывавших пространство под лестницей висели объявления с потекшими, выцветшими, исправленными так, чтобы создать непристойности буквами, за покосившейся тонкой дверцей раздавались тяжелые шаркающие шаги и едва слышное рычание, прерывавшееся тоскливым стоном. Ржавый висячий замок не смог бы сдержать и меня и потому я испуганно шагнул от двери в сторону стены, к которой с неосмотрительной доверчивостью приникли ржавые, надрывно гудящие батареи. Время от времени они издавали звук, для чьей полноты горло перерезается острейшей бритвой и тем самым вынуждали меня улыбаться.

Я всегда брееюсь только опасным лезвием, я люблю его за то усилие, которое мне каждый раз приходится прилагать, чтобы не перерезать себе горло.

Осторожно, стараясь не раздавить насекомых, я перешагнул через ступеньку, ступив на площадку первого этажа счастливым, ведь для этого мне не пришлось никого убить.

Каблуки туфель, принадлежавших когда-то моему отцу, украшенные розами, немало доставили удовольствия выцветшим рассохшимся доскам, пока я кружил в поисках нужной мне квартиры. Цифры казались слишком тяжелыми для меня, зрение и разум мои не могли удержать их и они опадали, медленно рушились подобно зданиям слишком древним для того, чтобы кто-либо кроме юных проституток мог найти в них уют. Я останавливал свой взгляд на неровной зеленой стене, чтобы успокоить головокружение, проводил пальцами по ней, состоящей из множества невидимых колючих точек и знакомая по завершению сеанса в кинотеатре тоска овладевала мной от того. Надеясь на время ослепить себя и тем самым вернуть чувства в прежнем их беспутстве, я воззрился на лампочку в углу под желтовато-маслянистым потолком, где в сухонькой желтоватой паутине хранились припасенные на день, чей приход я надеялся приблизить каждым своим отмирающим желанием, хранящие неосторожных насекомых коконы. Но она была слишком тусклой. Мои глаза, помнившие сияние блесток на сосках моей сестренки не смогли получить от накалившейся скромницы даже тех навевающих уныние красных пятен, которыми в детстве я так любил затемнять свой взор. Опустив веки, я вцепился пальцами в деревянную стойку перил, прислонившись к ней ягодицами, пытаясь отыскать иной способ, кроме указанного цифрами, определить нужную мне квартиру. Я чувствовал ароматные запахи жареного мяса, но, несмотря на то, что они казались приятными и я ничего не ел целый день, только тошнота была моим ответом на них.

Мне вновь пришлось включить телефон, что породило приступ тоскливого, брезгливого страха и все то время, что я вспоминал семь цифр и набирал их, пока дожидался первого гудка мысль о том, что за любой из дверей могли притаиться мои враги, бывшие раньше моими друзьями и сестрами делало мое существование таким же приятным, какими оно было после моего первого неудачного свидания. Наконец-то оно произошло, наконец-то это случилось, думал тогда я, возвращаясь домой с довольной улыбкой. Девушка отказала, впервые отказала мне, отвернулась от моего поцелуя и я был доволен, я был ей благодарен.

Услышав гудки в трубке, я приблизился к одной из дверей, темно-зеленой и деревянной и склонился, прислушиваясь. Совсем близко с другой стороны звенел телефон. Вопреки всем моим ожиданиям и привычкам, первая же из трех оказалась нужной мне. Предпочтя все же дождаться неторопливых шуршащих шагов, я услышал грохот снимаемой трубки и женский голос, эхом отозвавшийся в моей ладони. Нажав на кнопку отмены, я потратил не меньше минуты, перемещаясь от одного меню к другому на маленьком ярком экране в поисках того, что немало семени вытянуло из меня и, нажав на черную квадратную кнопку звонка, приблизил экран к глазку. Я слышал шаги, я с восторгом внимал тишине и когда замок натужно, с усталым лязгом вобрал в себя свой похотливый язык, дверь сразу же приоткрылась, выпуская ко мне, как другая сделала бы то со злобной собакой, ароматы застревающих в зубах благовоний.

Я испытывал величайшее отвращение к халатам. Они всегда казались мне одеждой пошлой и подобающей только тем, кто слишком пренебрежительно относится к себе. Легкость и простота никогда не были моими идеалами, а тот, что одела эта женщина воплощал их тонкой лоснящейся тканью своей и таким же болезненно-тусклым красным цветом, какой в моем детстве любили гнусно скрипевшие воздушные шары.

С тех пор, как были сделаны фотографии прошло не так уж и много времени. Волосы ее лишь чуть-чуть успели отрасти, что было мне приятно и все же цвет их оказался настоящим, вопреки всем моим подозрениям.

Злобной недоверчивостью, столь знакомой мне, она одарила меня, но я был терпелив и только через минуту бровь моя приподнялась, сопровождаемая неслышной усмешкой, расчетливым движением губ. Сделав шаг, я не встретил сопротивления и как только дверь закрылась за мной, телефон был расчленен движением таким же неторопливо-точным, каким я сбросил бы бабочку со своей ноги, не посмев тронуть скорпиона.

Любое животное или насекомое, если пожелает, если сложатся так обстоятельства, может убить меня. Я не буду бежать, не буду спасаться, не воспользуюсь оружием. Но человеку, независимо от красоты и знаний его, я буду сопротивляться всеми силами, используя все, что мне удастся раздобыть и надеясь уничтожить не только его, но и всех, кто как-либо с ним связан.

-Откуда у вас фотографии? — сощурив глаза, она всмотрелась в мою правую руку и, должно быть, узнала мерзкое в ней устройство, — Отдайте мне телефон.

Но в словах ее не было даже просьбы. На мгновение мне показалось, что она никогда ничего не требовала, но потом я вспомнил ее взгляд на снимках, не допускавшей и мысли о том, что она позволит оставить себя без удовольствия.

-Он принадлежал вашему мужу? — я присел на низенький, покачнувшийся на стальных ножках табурет, закинул ногу на ногу и, убрав в карман пиджака аккумулятор, перебрасывая из руки в руку пластиковый корпус, смотрел на нее, чувствуя, как настроение мое с каждым мгновением улучшается, ведь в воображении моем одно за другим нескончаемым потоком новообращенных рабов плелись унижения, что я мог совершить для этой скучающей женщины, тем самым развлекая ее и позволяя вновь ощутить себя пугливой.

-Мужу? — она рассмеялась и расслабилась, — К счастью, нет.

Но отвлеклась она лишь на мгновение.

-Отдайте его мне.

-Я скопировал их. — и тут она замерла, словно ранее мысль о том, что я мог сделать это избегала ее.

-Зачем? — она прислонилась к двери, сложив на груди руки. В узкой маленькой прихожей, с отклеивающимися обоями на стенах, отторгавших их пригодные лишь для могил девственников лилиями, в свете лампы, стыдливо прикрывшейся матовым абажуром, старавшимся сходство обрести с бутоном лотоса, она выглядела моложе, чем на снимках и от этого нравилась мне чуть меньше.

-Вы показались мне красивой. — и глаза ее дернулись, отклонились, не могли больше смотреть на меня.

Воспользовавшись тем мгновением, я осмотрелся вокруг, выбирая между тем, что будет приятно вспоминать и тем, что может помочь мне при бегстве, первое. Справа от табурета, прижимаясь к темному дереву низкой тумбы, лежали золотистые босоножки, один из которых перевернулся, выставив затупившимся сколотым шипом острый каблук. Овальная наклейка на серо-коричневой подошве стерлась и я не мог различить марки, но видом и блеском своим они были приятны мне, напоминая те, какие любила носить моя младшая сестренка, вкусы и пристрастия перенявшая от нашей матери. Чуть правее и почти напротив меня белая дверь со стальной ручкой скрывала то, в чем проще всего было предположить ванную или уборную и я вспомнил, что такая же была в той квартире, где я впервые попытался изнасиловать мальчика. При этом воспоминании я усмехнулся, до сих пор не понимая, как это получается у некоторых. С девочками все намного проще.

Под тонкой тканью халата проступили соски, ресницы женщины дрожали как диванные собачки перед случкой и я удивился тому, что все это произведено было такими простыми и глупыми словами. В ее возрасте возбуждение должно было приходить сложнее, но если тот жестокий доктор не был ее мужем, а презрение, испытываемое ею исходило от недостатка удовольствия и разочарования, вполне естественного, если имеешь дело с теми, кто был воспитан в преклонении перед мужчинами, то становилось понятным, что восхищение со стороны подобного мне должно было быть удивительным и новым для нее. Не сомневаюсь, что, если бы мы встретились на улице или в иной другой обстановке, кроме ее квартиры, она сочла бы меня гомосексуалистом, совершив ошибку, столь привычную и радостную для меня. Ведь нет ничего приятнее, когда кто-либо ошибается в тебе, открывая тем самым удивительные возможности для игры и лжи.

Я прошел в комнату не снимая туфель, надеясь, что тем самым нарушаю правила и традиции, чистоту и непорочность этого дома, не переставая улыбаться и чувствуя, как само это место и расположение его наполняют меня решимостью и силой. Мне немало довелось жить на первых этажах и всегда это были чужие квартиры, жилища и логова тех девушек, к кому я имел неосторожность ощутить влечение. К несчастью, я слишком поздно понял, что все и всегда было всего лишь неосторожной, но, нужно признать, остроумной и увлекательной игрой. Нередко и как правило за несколько часов перед тем, как я должен был идти на свидание с очередной девственной обитательницей первого этажа, я испытывал особое состояние, никак не связанное со страхом или волнением. Сомнение присутствовало в нем, но происходило не от неуверенности в правильности выбора. Сама суть игры заключалась в том, что она не была моим исконным желанием. Навязанная необходимость совокупления раздражала меня, причина ее, каковой виделось лишь продолжение рода, казалась унизительной и никчемной. Лежа на кровати, держа в руке сигарету и разглядывая пятна на потолке, стоя перед зеркалом в новом костюме, нанося синий лак на ногти, я размышлял о том, чтобы навсегда оставить всякие попытки найти спутницу вне семьи, тем самым посмеявшись над всем тем, чему выгодно было размножение. Мои сестренки не один раз говорили о том, что хотели бы забеременеть и считали меня одного достойным чести оплодотворить их. Я помню, как сидел на кухне одним холодным зимним утром, наслаждаясь горячим кофе, теплым джемпером, слабостью после испытанного оргазма, Лена рассказывала мне о том, что происходит в ее любимом сериале, а я мог думать только о ее двухнедельной задержке. Мысль о том, что в ее чреве таится ребенок, произведенный мной, сама по себе была бы отвратительной, но, будучи дополненной пониманием того, что вскоре он будет насильно извлечен и помещен в сосуд, чтобы храниться на полке в моей комнате, служа для вдохновения и в качестве вечного, неисчерпаемого источника жизненной силы, наделяла маленькую, прокуренную кухню самым сладким уютом, какой я когда-либо переживал.

Несколько дней сестра боялась сказать мне о том, что менструация все же вернулась к ней. В те дни я был очень увлечен одним мужчиной и ей удалось утаить от меня саму кровь. Но когда я вернулся с намерением насладиться беременной сестрой, то заметил крохотный обрывок упаковки от гигиенических тампонов и это вызвало во мне такую ярость, что разбитыми оказались два стула, овальное зеркало на стене коридора, старое пианино, пережившее четыре поколения владельцев, а сама обманщица сломала два ребра, пытаясь убежать от меня и оступившись на лестнице. Но каждого, кто приходил в мою комнату я обманывал и говорил, что стоящий за стеклом в шкафу эмбрион-плод был извлечен из моей сестры и зачат мной.

В постели своих сестер я нарушал правила, я использовал крапленые карты и кости со смещенным центром тяжести. Когда губы, сосавшие молоко из той же груди, что и я, сжимали мой член, я радовался не меньше, чем похотливый паж, обнаруживший тайный ход в спальню юной королевы. В эти прекрасные минуты вселенной оставалось лишь смирять свой гнев или полагать, что и это входит в ее полагающие себя всеобъемлющими планы.

Та, что теперь угрожала мне мечом тоже когда-то обитала на первом этаже вместе с отцом-неудачником и матерью, писавшей под мужским псевдонимом отвратительные, наполненные штампами и низкопробными пошлостями фантастические романы, имевшие странные названия наподобие "Оранжевые небеса", "Развал", "Свое тело", "Контора Икс", "Страна пурпурного солнца" и прочие, вполне соответствующие их утомительно безжизненному и типичному для жанра содержанию. Вместе с ними проживала еще и некая дама, также имевшая прискорбное намерение считать себя литератором и, как и все в той квартире, принадлежавшая к одной весьма популярной в то время секте. Должен признать, что последнее имело наименьшее для меня значение. Подобные глупости никогда не интересовали меня. Считая позволительным для человека верить во все, что он сочтет увлекательным, я требовал только того, чтобы никто не настаивал на необходимости веры и не пытался навязать ее мне, время от времени забавляя себя посещением так называемых святых мест, всегда доставлявших мне удовольствие в силу противоречивости и двусмысленности своей. Удивляя знакомых, я соглашался побывать в подобных заведениях, принося множество историй и наблюдений. Однажды, находясь в очереди к мощам одной особенно чудотворной святой, я услышал разговор стоявших за мной женщин. Обсуждая грядущее посещение высохшей плоти так же, как поклонники — концерт любимой полногрудой певицы, они рассказывали друг другу об ужасах, случающихся с нечистыми людьми, о том, как те лишаются сознания или начинают странно вести себя в присутствии святых останков. Усмехнувшись, я подумал о том, что после двух часов в очереди на палящем солнце многие начнут странно вести себя, а затем вообразил, что должно было бы случиться со мной, если бы причиной всех описанных несчастий были бы не усталость и тепловые удары, не пресловутые благовония и массовая истерия, а то, что несчастные старушки называли грехами. Должно быть, я обратился бы в пепел при одной только попытке пересечь границу святых мест, не говоря уже о том, чтобы приблизиться к чудотворным мощам. Приверженец обоих полов, совратитель несовершеннолетних и насильник сестер, любовник тысячи дурманов, почитатель боли, поклонник страданий, любимец кошмаров, я был тем, кого они хотели бы навсегда изгнать из своего мира, чтобы в нем больше не было непонятных им наслаждений, недоступных для них опасностей.

Меня много раз пытались вовлечь в самые разнообразные вероисповедания и всегда я слушал рассказы, утомляющие, скучнейшие повествования о созидании мира, карах и наградах, находя первые недостаточно изобретательными, а вторые недостаточно соблазнительными. Помещая все это в области умозрительного, я оставлял рассказчиков уверенными в том, что им удалось произвести на меня впечатление, убедить в истинности их мировоззрения и оставить мне только один шаг до того, чтобы стать подобным им. Так случилось и с теми сектантами, легковерными не меньше, чем посетители музеев естествознания.

Я неслышно посмеивался, добродушно улыбаясь и не без интереса наблюдал за теми скучнейшими обитателями первого этажа, чье поведение и способ существования представлялись мне необычными в силу никчемности и удивительного, странного и чужого мне чувства жалости, вызванного пониманием того, что каждый их день будет похож на любой другой, покрытый приторной слизью лжи, пропитавшийся гневным соком неудовлетворенности, сгнивший от бессильной похоти, гноящийся запретными желаниями, поедаемый призраками страха, сжигаемый отсутствием надежд. Это были действительно потрясающие люди, без прошлого и будущего, без стремлений и возможностей, пустые существа с пустыми жизнями. Я не мог не восхищаться ими.

То была моя очередная попытка найти спутника за пределами семьи. Лена наслаждалась своей новой любовницей, с младшей сестренкой я был в ссоре, вызванной цветом, но не размером огромного черного фаллоимитатора и, не то от скуки и желания развлечься, не то благодаря множеству блуждавших во мне потусторонних и сверхъестественных веществ, я решился на любовную связь с четырнадцатилетней девицей, не знавшей ни одного художника.

Вопреки всем ожиданиям, она не была девственницей, в тот раз судьба миловала меня. Успев лишиться невинности со своим отцом, она умело притворялась, наивно полагая, как будто бы меня можно провести, изображая боль и сжимая влагалище. Отсутствие крови она объясняла особенностями влагалища и девственной плевы, чему я, улыбаясь и качая головой, верил. Меня нисколько не расстроило то, что она имела отношения с зачавшим ее. К этому я был привычен, но ложь была мне отвратительна, тем более, что вскорости она доказала свое к ней пристрастие, отправившись на свидание с другим мужчиной. Уверяя меня, что побудило ее к тому мое умозрительное и не имевшее никаких последствий увлечение ее подругой, она лишь снова заставляла меня улыбаться.

Ощущение грязи не покидало меня тогда. Грязными были стены в их квартире, грязной и неопрятной была их тусклых оттенков дешевая и поношенная простая одежда и только мои мысли, позволявшие наблюдать и запоминать, оставались недосягаемы для этой чудовищной нечистоплотности, основой и создателем которой были ложь и лицемерие. Моя собственная семья едва ли могла служить идеальным примером, но наши отношения всегда основывались на открытости и искренности и мы стали интимно близки друг с другом лишь по взаимному влечению, но не потому, что родители каким-либо образом подталкивали или направляли нас. И если кто-либо из нас замышлял удовольствие на стороне, то никогда не скрывал того, что имеет близость с другими двумя. Негласным правилом устанавливалось, что в таких случаях тот из нас, кто находил себе партнера вне семьи прекращал все иные отношения. Это нередко вызывало у меня злость, когда Лена оказывалась недоступна и несколько раз заканчивалось увечьями для нас обоих, если я все же пытался силой овладеть ею. Другие же как правило не верили нам. Лена рассказывала, что ее любовники, к каждому из которых я испытывал жесточайшую ревность, полагали ее рассказы извращенным вымыслом. Только один из них, будучи у нас в гостях и выпив больше, чем мы с сестрой, посчитал ее слова истиной и попытался избить меня. После этого она прекратила отношения с ним, закончившиеся тем, что он довольно некрасиво устроился на асфальте перед нашим подъездом, выстрелив перед этим себе в висок. Не знаю, как мои сестры, но сам я неоднократно лгал им, продолжая целовать их груди и умирать в их постелях тогда, когда были и другие, готовые принять меня.

В том жилище, где я оказался, схожее ощущение гнилостного обмана окружило меня. Возможно, причиной тому были подозрения и домыслы, касавшиеся отношения этой женщины и моего похотливого доктора, в которых виделось мне немало суетливой лжи. Ее усмешка в ответ на мое предположение об их замужестве вынудила меня предположить в ней одну из тех, кто в течение многих месяцев, а то и лет ждет развода мужчины, обещающего порвать со своей женой. Но это не интересовало меня.

Я присел на старое черное пианино со сколовшимся лаком, уверенный в том, что многие клавиши уже не отзываются на прикосновение к ним, как случается то с женщинами, уверенными в том, что первая любовь — самая сильная. В гостиной, слишком большой для такого низкого потолка, я видел напротив себя маленький диван, прикрытый красно-черным дырявым пледом, отклеившиеся в углах светло — желтые обои с узором из синих ромбов и красных треугольников, справа от дивана — низкий столик с маленьким телевизором, на котором уютно дымилась круглая стеклянная пепельница. От вида ее мне самому захотелось курить, что нечасто случается со мной. Никотин расслабляет меня и лишает сил и сейчас это было бы менее всего полезно мне.

Здесь был балкон. Впервые за все свои первые этажи я видел на одном из них балкон и, не удержавшись, хоть и понимая, насколько это может быть опасно, я вышел на него, резким рывком и с третьей попытки открыв дребезжащую потрескавшимся стеклом коричневую дверь. Маленькая, покосившаяся белая тумба стояла в дальнем углу балкона и я обнаружил, что она пуста, расстроившись от того. Было бы так приятно, если бы в ней хранилось нечто, поведавшее мне о тайнах этой квартиры и этой женщины. Я искал вдохновенные эти тайны во всем, что видел, стараясь быть как можно более наблюдательным, находя вопросы и подозрения дурным вкусом и уделом существ менее изобретательных и предприимчивых.

За темными стеклами балкона едва заметно шевелились ласковые щупальца деревьев, ветер свистел в щелях рамы, отпечатки пальцев на грязной прозрачности бредили прижавшимися скоротечными любовниками, яркий фонарь то слепил меня, освобожденный согнувшимися ветвями, то исчезал, как казалось, навсегда и здесь, в этой прохладной полутьме, где запах пыли казался сладостным благовонием, а старое дерево — древним мрамором, я улыбнулся пониманию того, что мир навсегда останется таким, каким он предстал передо мной и ничего не изменится в нем, сколько бы времени не прошло, какими бы ни были галлюцинации, как бы ни старались, напрягая не ведающие устали челюсти и рты жизнелюбивые крысы и праздные, легковерные черви.

Развернувшись, чувствуя уверенность и решимость, я оттолкнулся руками от холодного дерева, вернулся к женщине и потребовал от нее, чтобы она оделась так же, как на имевшихся у меня снимках, а сам поднял с пола тяжелый красный телефон с черным ломаным проводом, тянущимся от него через всю комнату и, опустившись на диван, положил его на колени, вспоминая длинный номер, по которому звонил лишь однажды.

Когда мужской хрипловатый голос, немного усталый, но все же веселый, обратился ко мне, я почувствовал горделивую радость.

-Здравствуй, отец. — рука моя, сжимавшая трубку, дрожала и сам я напоминал себе мужчину, под старость лет впервые пришедшего к проститутке.

-Что тебе нужно, сын? — я слышал музыку, крики, громкий смех где-то далеко за ним, я закрыл глаза, представляя себе его жизнь, понимая, что едва ли она значительно отличается от моей, только больше должно быть в ней тех легкости и чистоты, какие он не оставит в наследство ни одному из своих детей.

И тогда я рассказал ему все, что со мной произошло.

Некоторое время он молчал и я смог разобрать, что игравшей музыкой была песня, популярная настолько, что я знал ее, не слушая радио, не смотря телевидение и стараясь избегать всех других способов обескуражить мои зрение и слух. Мне показалось, что я расслышал несколько слов и то был язык, принятый в стране, находящейся в трех часах полета. Отец был намного ближе ко мне, чем я думал.

-Я надеялся, я был слишком наивен, когда думал, что это минует тебя. Тебе не следовало становиться врагом своих сестер. Даже я не рискнул бы пойти на это. Я помню тот день, когда твоя младшая сестра сидела в ванной, глядя, как мать наносит на лицо маски и крема. Тогда у нас еще была эта большая белая тумба и я помню, как красиво эта мерзкая девчонка, которой тогда не было и девяти, выглядела, когда сидела на ней голой. В то лето она сильно загорела. Она спросила у матери, для чего ей крема и та ответила, чтобы не было морщин. Дочь пожелала узнать, что такое морщины. Мать объяснила и показала на своем лице, хотя их было немного, да и те едва заметны. Дочь испытала ужас. Она спросила, будут ли у нее такие же и мать ответила утвердильно. В слезах дочь убежала в свою комнату. Чуть позже я слышал, как она рассказывала о морщинах своей сестре. Разозлившись, та ударила ее в живот ногой и разбила о стену столетнюю фарфоровую вазу. Вместе они много говорили потом, совсем не спали в ту ночь. Я знаю теперь, что именно тогда они и задумали все то, чему ты был свидетелем. Но это только начало. У меня было слишком много друзей и знакомых, полных богатства и власти, а мои дочери были слишком красивы. Благодаря этому, а также тому, что сперма никогда не была им неприятна, они смогли узнать больше, чем должны были. Но Лена упустила свой шанс, когда сначала подхватила стригущий лишай, ты помнишь, как долго отрастали ее волосы, а потом эта история с преследованиями...Так что им пришлось подождать несколько лет, прежде чем младшенькая оказалась достаточно сильна и готова.

-О чем ты говоришь, отец? — сильно ударяя каблуками черных туфель на высокой платформе, женщина, одетая, как я просил, вошла в комнату, встала передо мной и направила на меня дуло пистолета.

-О силе, власти и вечной красоте. Они хотят только ее и это похвально, ведь они такие юные. Но они шулера, они страстные мошенники, мой дорогой.

Тяжело моргая, я с трудом смотрел на женщину, сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, начиная понимать.

-Тебя никогда не удивляли все эти бесплатные картинки в электронных сетях? А вечно прекрасные, до самой старости, киноактеры и певицы? Древние знали то, от чего отказываются современные скептики и чему тебе, одному из них, придется поверить.

Мне хотелось возразить ему, но я испугался, что это может разозлить его и промолчал. Мы слишком много времени провели вдали друг от друга и он не очень хорошо меня знал.

-Каждый раз, когда кто-либо занимается самоудовлетворением, он отдает часть своей энергии, самой своей жизни. Даже если ты с восторгом говоришь или вспоминаешь о ком-либо, происходит то же самое.

Теперь я понимал, почему никогда не слышал от него слов похвалы.

Он молчал и я слышал в телефонной трубке песню, популярную недель двадцать назад.

-Теперь ты понял?

-Да, отец, я понял. Но с кем они делятся?

-Что?

-Кто помогает им?

Его довольный и жестокий смех был мне наградой.

-Я не знаю, но я рад, что ты спросил. Видишь, как бы тебе не хотелось отрицать, ты такой же, как я. Вот только мне так и не удалось поцеловать грудь ни одной из моих сестер.

Короткие гудки были так неприятны, что мне пришлось положить трубку, вернуть ее на прозрачный пластик, нехотя опустившийся под ее гладкой тяжестью.

-Ты весьма предусмотрительна, — закинув ногу на ногу, я соединил пальцы рук, расслабленно вздохнув при этом, — Думаю, мне понадобится оружие.

Все злокозненные сияния этого мира вонзились в ее глаза. Руки ее не дрожали и сама она была спокойна, ведь что бы она ни сделала, фотографии существовали помимо ее воли, вне досягаемости, воплощая собой ненаказуемую свободу, спокойную и непогрешимую. Странствуя по миру в это самое мгновение, во всех мыслимых видах и представлениях, они порочили ее, оскорбляли, унижали, поносили, уродовали, волновали, возбуждали, тревожили, возвеличивали, боготворили и она уже не могла сопротивляться им. Волей случая, моими руками, они стали ею самой и теперь значили для нее намного больше, чем она сама. Закрыв глаза, она опустила оружие, в котором я так и не смог почувствовать никакой угрозы. Оно не было предназначено для того, чтобы убить меня и это было настолько очевидно, что я, еще не прикоснувшись к нему, уже считал его своим союзником.

Положив пистолет рядом с пепельницей, она повернулась к зеркалу, висевшему на стене справа от входа в комнату и воззрилась на себя, пытаясь, должно быть, рассмотреть то, что могли увидеть в ней другие.

Приподнявшись, я дотянулся до пистолета и, откинувшись на спинку дивана, принялся за изучение его в то время, как она, пританцовывая, робко и неуверенно поглаживала себя. Глаза ее были так широко раскрыты, что мне казалось, как будто впервые увидела она свое отражение. Я знал человека, не способного в силу своей болезни увидеть себя в зеркале. Возможно, до встречи со мной она была такой же и, как и в первом случае, только фотографии помогали ей. Но я сомневаюсь, что она когда-либо могла посмотреть на эти снимки так, как должна была. Ее тело никогда не принадлежало ни ей, ни кому-либо еще, равно как и не было свободно от обладания. Она не знала, что значит принадлежать так, как помнил то я, когда ты позволяешь другому определить то, что он желает в тебе, но не представляешь сам. Так великолепный товар не нуждается в рекламе, так дурман и сновидения не склонны к описаниям себя. Ее мужчины не владели ею, ведь им принадлежали только ее тело, мысли и мечтания. Образ ее никогда не был в их власти. Я же всегда забавлялся, заставляя черноволосую перекрасить волосы и стать блондинкой, превращая блондинку в брюнетку. Если волосы опускались до талии, я собственноручно сбривал их, получая несказанное удовольствие, на короткую стрижку я помещал длинный парик. Скромница благодаря мне превращалась в потаскуху или, по крайней мере, выглядела соответствующим образом. Тех, кто при встрече со мной предпочитал мини юбки и открытую грудь я заставлял носить даже не брюки, о нет, только не брюки, это слишком сексуально. Юбки из тусклой плотной ткани длиной до щиколоток были единственным, что я им позволял. И тяжелый, с узким воротом свитер или джемпер в придачу. Тогда я наслаждался и чувствовал себя великолепно и моя спутница была приятна мне. Из-за подобных пристрастий и того, что, как правило, я появлялся в обществе девушек, выглядящих тускло, невинно и нелепо, мне подарили репутацию сноба и ханжи, что также служило только моей радости.

Глядя на то, как она сжимает свои груди, царапает длинными ногтями соски, скользит ладонью по животу к промежности, неумело и некрасиво повторяя жесты, увиденные в популярных фильмах о стриптизершах и проститутках, я с трудом удерживался, чтобы не возненавидеть ее. Готовый поклясться, что она никогда не видела своими глазами танец или работу какой-либо из них, я с восторгом наблюдал за ее движениями, настолько жалко и беспомощно выглядели все они, наполняя меня ощущением совершенной безысходности и уверенностью в близком конце света. Благодарность моя за то была столь велика, что в ту минуту я был готов выполнить любую ее просьбу, даже если бы она попросила меня никогда больше ни с кем не совокупляться. Что ж, в таком случае мне осталось бы только отрастить бороду, одеть женское платье и отрезать себе гениталии.

В день своего пятнадцатилетия Лена подарила себе такое же оружие. Это был второй пистолет, который я видел. Первый убил моего единственного двоюродного брата, владельца популярнейшего в городе клуба для гомосексуалистов. Будучи свидетелем той смерти, я услышал его последние слова.

-Какая мерзость, -сказал, умирая, один из красивейших людей, каких когда-либо производила ночь. Он так прекрасно родился, убив при этом свою мать, что я всегда завидовал ему. Упрекая меня и говоря, что если бы я был подобен ему, то не появилась бы на свет моя красавица-сестренка, он дразнил меня, покусывая мой член и учил тому, как никогда и ничем не радовать близких себе.

-Они должны радоваться уже от того, что ты находишься рядом с ними, — говорил он.

Мне всегда нравилось наблюдать за ним, но больше всего — в мгновения ярости, в минуты великолепной злобы, роднившей его с моим тотемным животным, с татуировкой на левой руке. Он плевался в телефон, разговаривая по нему, иногда даже сохраняя при этом самый доброжелательный и вежливый тон, он бросался тяжелыми предметами, каковые чаще всего оказывались фаллоимитаторами, в экраны на которых девушки неумело заглатывали члены, оскорбленный их бездарностью и служил мне образцом для подражания в большей мере, чем отец или другие мои любовники, но чуть меньшей, чем старшая сестра. Ее ненависть и презрение к нему возрастали, а он все больше нравился мне, вызывая тем самым отвращение, ведь я считал себя выше столь простых и легких противостояний.

Сложив руки на груди, пытаясь сохранить видимость спокойствия, но выдавая его отсутствие порывистыми движениями, жестокими жестами и губами, кривившимися, когда она на мгновение замолкала, тяжело дыша и собираясь с силами, сестренка ходила по моей комнате, сквернословя, ругая его теми словами, какими обычно разражалась лишь в моменты связанного с насилием оргазма. Она поносила его, обвиняла, оскорбляла, ничем не доказывая, не имея на то никакой явной причины. Кожаные ремни на ее бедрах тихо звенели, когда она резко разворачивалась, дойдя до стены и оттолкнувшись от нее, черная головка, все еще блестевшая от смазки, с налипшими на нее моими фекалиями едва не касалась при этом светло-желтых обоев. Это было после того, как я рассказал ей, что ему не понравились видеозаписи из стриптиз — клуба, на которых она исполняла свой номер. Он сказал, что она недостаточно вульгарна для такого занятия.

Разглядывая пистолет, я пытался вспомнить принадлежавший мне. Я потерял его пару лет назад, но и не подумал заявить о пропаже, наслаждаясь мыслью о том, что однажды мне могут предъявить незаслуженное обвинение в убийстве. Возможно, это был именно он. Вселенная любит подобные выходки, они забавляют ее не меньше, чем меня самого. Я не помнил длинной царапины на дуле, не помнил вмятины чуть ниже предохранителя, но сами по себе они не могли ничего означать, ведь для появления их было бы достаточно одного мгновения. А цифры всегда казались мне слишком лживыми, слишком переменчивыми, ведь законы, которым подчиняются они и чумные превращения их так просты.

Глядя на ее бесконечный танец, в котором не было, как показалось мне, ни одного повторяющегося движения и который тем самым вынуждал считать себя принадлежащим к неведомым ритуалам, предваряющим самые скучные жертвоприношения, какие только можно вообразить, я уснул незаметно для себя и мне снилось, что я снова и снова перерезаю горло своим сестрам и кровь заливает мое нагое тело, ставшее более сильным и мускулистым в руках и груди, но обретшее вместе с тем и огромный, мягкий живот, по которому приятно текла горячая темная жидкость. Растирая ее по тугой, натянувшейся коже, я чувствовал, как от любопытного холода, кружащегося вокруг меня, жажда возникает во мне, но понимал, что все в моих сестрах есть яд для меня, смерть от которого будет мучительной, неприятной, некрасивой и недостаточно отвратительной. Бросившись к крану на кухне, я услышал его пустобрюхий рев и даже в унитазе и его баке не было ни капли, что могла бы освободить меня. В тот момент, когда, сдирая с кожи засохшую кровь, я рухнул на колени, хватая ртом воздух, теряя сознание от жажды, пробуждение настигло меня.

Мерзкое утро впивалось в пыльный воздух лучами ненависти и распада, птицы кричали так, как будто бы их собственный мессия пришел к ним, во рту моем царствовал привкус тошноты и когда я попытался пошевелиться, острая боль отняла у меня левую руку.

Медленно, вспоминая все заклинания, какие когда-либо довелось мне услышать или прочитать, я поднялся и сел, откинувшись на спинку дивана, неспособный понять причину той боли. За всю мою жизнь, с тех пор, как я сделал себе не один раз спасавшую мне жизнь татуировку, я не чувствовал ничего подобного и не мог понять, было ли то предупреждением об опасности, равной которой мне до сих пор не встречалось или же то была всего лишь реакция на неудобную позу, незнакомую обстановку и переживания последних дней. Пистолет лежал на полу возле дивана и я поднял его, извлек обойму, чтобы убедиться, что патроны все еще обитают в ней.

Женщина упала возле зеркала, согнув ноги, разбросав руки, выбросив левую грудь из черной, с блестящими заклепками чашечки кожаного бюстгальтера. Я не помнил его на ней. Быть может, она переоделась или изменилось что-то другое. Присев, не выпуская оружие из правой руки, я сильно сжал между пальцами левой ее большой бледный сосок. С самого детства я любил делать это и знал, что ей было больно, слишком больно даже для того, чтобы Лена могла терпеть такое, не скривившись. Но эта великолепная самка осталась неподвижной. Сидя над ней, я задумался о том, что танец этот мог быть первым для нее и, учитывая все открывшееся ей, она могла не вынести всей радости его и находиться теперь в сладостном благозвучии комы, в блаженном бесстрастии каталепсии, приветствуемом мной как величайшее наслаждение, несмотря на то что мне, вопреки всем моим стараниям, так и не удалось пережить его. Я жаждал его, как раб — гибели своего мучителя-господина, как изнасилованная — смерти зачатого в ней таким образом ребенка, как верующий — справедливой кары для грешников, ученый — столкновения частиц, профессор — симпатичной студентки, палеонтолог — новой мистификации. Заплатив врачам, я пробирался в палаты коматозников и долго сидел, рассматривая их, загипнотизированный звуками приборов, пытаясь понять, почему меня так влечет это состояние, далекое от потери сознания так же, как я — от желания продолжить свой род. В конце концов я пришел к выводу, что именно оно и только оно одно является удивительным и уникальным в силу своей оторванности от всего мироздания. Даже смерть, несмотря на все свои старания, оставляет миру слишком многое. Тело, которое может быть использовано, превращено и обращено, мысль и память, страдания и боль утраты оставляла за собой смерть, тогда как сладкая кома сохраняла на все это исключительные и непоколебимые права. Пока она жила, никто не смел потревожить оберегаемого ею. Он был неуязвим и недостижим для любой силы, пока невинная мать — кома охраняла его. Она никого не подпустит к нему, сохранит в неприкосновенности все его сны, растворит все его желания, убережет его от фантазий, благословит его тишину. Если она рядом, нет ни будущего, ни прошлого, только острая печаль и гневная насмешка, только смрадная чистота вечного предвестия, бесконечного обещания. Само воплощение всех возможностей, она при этом ничего не требовала, ничего не отнимала и всегда оставалась спокойной и радушной хозяйкой. Лишь изредка, когда видения пытались помешать ей, она превращалась во всемогущую, безжалостную госпожу. Но если кто-либо сбегал от нее, она никогда не мстила ему, не преследовала его, сохраняя покой и неподвижность, не надеялась на возвращение, но принимала побег как мудрая любовница, довольная теми наслаждениями, которые ей довелось получить и деньгами, какие удалось украсть.

Глядя на ее закрытые черными искристыми тенями глаза, я чувствовал, как уходит боль, пытаясь понять, могло ли означать то миновавшую опасность. Мне больше не хотелось здесь находиться и я, стараясь ступать как можно тише, переступил через короткие, в черных чулках, ноги, заметив грязь под длинными ногтями, не столько боясь разбудить ее или вернуть к сознанию, сколько не имея желания менять что-либо в случайно возникшем порядке вещей. Пробравшись в коридор, я глубоко вдохнул, собираясь с силами. У меня не было никакого желания обыскивать ее квартиру. В любой другой ситуации я не преминул бы внимательно осмотреть все шкафы и пригодные для тайников места, все хранители и накопители информации, видео и фото камеры, украл бы что-нибудь из нижнего белья, насладился бы видом вибраторов, возмутительными фотографиями, записями в дневниках и прочими мелкими похотливыми секретами, которым люди обычно придают столь ослепительное значение. Наибольшим наслаждением моим было именно восхитительное различие между собственным равнодушием и чужим касательно того, что почему-то казалось другим непристойным и что всегда было не более чем забавным для меня и моих сестренок. С величайшими удовольствием и удовлетворением я наблюдал за тем, как люди впадали в ярость от того, что самому мне казалось ничтожным и недостойным даже легкого волнения, чувствуя себя в такие моменты неизмеримо выше и прекраснее их. Но если здесь имелись какие бы то ни было тайны, я понимал, что они не привлекают меня. В другое время можно было бы сослаться на скорбную усталость или ненадежный страх, найти успокоение в унизительной опасности, но я был отдохнувшим и сильным, только пульсирующее покалывание в левой руке могло быть сочтено ослабляющим меня, но и оно угасало, не находя больше во мне ничего интересного для себя.

Сняв пистолет с предохранителя, я подобрался ко входной двери, осторожно и почти бесшумно ступая по неровным половицам и умоляя их быть такими же молчаливыми, как старая дева, вспоминающая о том, какими упругими были в юности ее груди. Возле чешуйчатого дерева сего я был вынужден остановиться. Сердце мое билось слишком часто для того, чтобы я мог быть наблюдательным и способным дать отпор. Закрыв глаза, я сделал четыре глубоких вдоха и выдоха, сосредоточившись на гладкой, плоской, невинной, любопытной темноте. Этого оказалось достаточно и пальцы мои коснулись черного холодного пластика ручки. Замок злорадно загрохотал, когда я повернул ее, но ничего иного я не мог предложить себе и потому, если с другой стороны кто-то мог быть предупрежден, избежать этого было невозможно. Резко открыв дверь, я выждал несколько секунд, после чего выпрыгнул на лестничную площадку. Совершенно пустую, как я осознал, почувствовав себя омерзительным глупцом и возражения необходимости и предусмотрительности — двух полногрудых сестер — пуританок не могли избавить меня от стыда.

Прислушавшись к подъезду, я различил только приглушенные ссорящиеся голоса на верхнем этаже. Я всегда любил подслушивать чужие скандалы, нередко проводя по несколько часов под дверьми и от того, что сейчас у меня не было на это времени, почувствовал раздражение, отозвавшееся дрожью в левой руке. Мне хотелось совсем другого, я мечтал о смрадной и затхлой тишине квартиры, в которой вырос, о поцелуях и ласках своих сестер и я злорадно воображал то унижение, какое испытают они, когда я одержу верх над ними. В том, что это произойдет я не сомневался, ведь за словами отца я расслышал совет и знал теперь, кто может стать союзником моим. Не было ничего удивительного, что я не вспомнил сразу о том человеке, ведь он был безмерно далек от нас и от всего, чем мы жили. Это делало почти невозможным для моих соперников помешать мне, никто из них никогда не встречался с ним и не имел представления, на что он способен.

Более всего я недоумевал о том, почему они не включили меня в свои планы, почему не составили союз со мной, чтобы вместе наслаждаться и владеть. С четырех лет я рассматривал журналы отца, на которых женщины и мужчины впивались друг в друга, с шести лет отец позволил мне иногда присутствовать на их с матерью совокуплениях, с восьми лет сестренки составляли мне компанию. Впервые Лена поцеловала меня когда мы, нагие, сидели, прижавшись друг к другу в мягком кресле, а родившая нас женщина в третий раз кричала от оргазма за последние десять минут. Я не знал никого, кто был бы так же заворожен видом предающихся соитию существ, как я. Будь то фотография или видеозапись, знакомые или не знакомые мне люди, животные, птицы, насекомые, не было ничего интереснее для меня наблюдения за тем, как самец проникал в самку, самец проникал в самца, самка ублажала самку. Разглядывая снимок, на котором одно существо совершало с другим то, что давно уже могло быть пережито и мной самим, я мог оставаться неподвижным несколько часов, загипнотизированный самой возможностью увиденного. Любое сочетание, какое только возможно было счесть совокуплением виделось мне самым странным, самым возмутительным чудом. Я не понимал причины, по которым это происходит и должно происходить, ибо отказывался воспринимать как таковые удовольствие и необходимость продолжения рода. Должно было быть нечто более могущественное и удивительное для того, чтобы два живых, а тем более — два полагающих себя разумными существа соединили подобным образом свои внутренние сферы, позволили себе и другому соприкоснуться, нарушая и разрушая таким образом свои целостность и единство. Я никогда не позволял себе такой глупости, чтобы думать о чувствах и влечениях как о чем-то эфемерном и отвлеченном, ссылаться на них или искать в них оправдания. Любое и каждое чувство всегда имело для меня четкое определение, осознаваемую причину, в понимании и признании которой, согласно моим наблюдениям, как правило, отказывали другие. Именно поэтому я и пережил период увлечения любовными романами. Один вид этих книг, поднимавшихся над моим столом вызывал злость у Лены, рвавшей их страницы, выбрасывавшей их из окна, сжигавшей их одну за другой. Но для меня они были удивительным извращением, намного большим, чем обычное мое чтение, являвшее мне картины насилуемых детей, связанных женщин, чьи соски сжигало раскаленным железом, переживающих три шипастых проникновения одновременно и мужчин, с вожделением взирающих на норовистых скаковых жеребцов.

"Меняя врачей не выиграешь войну" — говорил мой отец и всегда смеялся при этом. Он рассказывал мне, что в детстве у него была пони, милая вороная лошадка, на фотографиях с которой он выглядел совершенно счастливым. Когда пришло время для нее, он настоял на том, чтобы присутствовать при совокуплении и с восторгом наблюдал как на Луизу забирается пегий жеребец. Когда стало известно, что она забеременела, он подговорил нескольких своих друзей по конному клубу и они помогли ему изнасиловать того, кто оплодотворил его подругу.

Собственно, именно такие истории, подобные им фантазии никогда не казались мне чем-то отвратительным или невероятным, как то случается обычно. Их я воспринимал как нечто естественное, любопытное, увлекательное, достойное существования и угодное вселенной, тогда как все увиденное в нескончаемых сериалах, прочитанное в тех возбуждавших справедливую ненависть книгах, подслушанное в общественном транспорте выглядело настолько нелепо, что я не мог понять, как могут они позволять своим губам произносить такие безумные пошлости, почему разрешают себе быть настолько вульгарными, чтобы верить или казаться верующими в иллюзии, каких избегают даже самые лживые из всех галлюцинаций. Неспособные быть спокойными, они нередко заводили со мной разговор об этих умозрительных явлениях, стараясь доказать мне их реальность и в качестве решающего и последнего аргумента приводя чувства и мою неспособность понимать. Я пожимал плечами и отворачивался, мне больно было видеть настолько несостоятельные и лишенные самодостаточности умы.

Я вспоминаю множество разговоров моих сестер, прекращавшихся при моем появлении. Они обменивались странными, неизвестными мне знаками, передавая друг другу фотографии обнаженных мужчин, приводя их в пример, что тогда казалось объяснимым с точки зрения привлекательности, но раздражающим от того, что они не хотели делиться со мной столь волнительными переживаниями. Должно быть, они готовились уже очень давно и составили союз против меня, основательницей которого, вероятнее всего, была старшая. Слишком много было между нами драк, синяков, укусов, сломанных конечностей, украденных вещей и денег, отвергнутых предложений, прочитанных дневников, подсмотренных совокуплений, выданных проступков, убитых животных, сломанных игрушек, вскрытых вен, рассыпанных порошков, некрасивых шрамов, промахнувшихся выстрелов, несделанных татуировок, невыполненных обещаний, забытых дней рождения, испорченной одежды, нежеланных пробуждений, лживых слухов и сияющей клеветы. И младшая моя сестренка никогда не скрывала своего восхищения старшей, с удовольствием донашивала ее одежду даже тогда, когда у самой имелась новая, повторяла прически, цвета помад, теней и волос, обращала внимание на таких же мужчин и женщин, какие становились партнерами Лены и сразу же забывала о них, как только у наставницы менялись вкусы и предпочтения. Не раз они объединялись против меня, но такие же союзы я нередко заключал с одной из них против другой и в их случае было бы наивно говорить о женском единении, ведь я помнил времена, когда вражда между ними ужасала даже нашего отца и он приковывал их длинными цепями к трубам отопления, не позволял разговаривать по телефону, а иногда не пускал в их комнаты и меня. Сидя на полу в коридоре, я с улыбкой слушал, как они переругивались через стену. У каждой из них было достаточно причин для того, чтобы мстить мне, обе они всегда отличались некоторой обособленностью, каждой из них малейшее превосходство над кем-либо доставляло несказанную радость, именно это они любили больше всего. Но меня изумляло также и то, что никто из моих знакомых, принимавших участив в изготовлении тех страстных фильмов и фотоальбомов никогда ни словом не обмолвился от истинных причинах и выгодах этого занятия. Возможно, было во мне что-то, не позволявшее им открыться, мешавшее довериться. Быть может, они считали меня недостойным или же размер и форма моего члена не соответствовали неким неизвестным требованиям. К несчастью, я ни разу не предлагал себя в качестве актера, считая это занятие слишком скучным, поэтому осталась неизвестной для меня их реакция на то и только предполагать я мог, каким был бы ответ. Несоответствие наполнило меня ужасом. Мужчины и женщины всегда оставались довольны мной, всегда получали от меня немало удовольствия и некоторые даже говорили, что я был одним из лучших. Не имея никаких оснований верить, я все же запоминал те слова.

Недостаток. Где-то во мне пребывал незамеченным мной чудовищный недостаток, не позволивший мне обрести счастье, разлучивший меня с моим прекрасными сестрами, сделавший нас врагами, а я даже не знал о нем, не знал о столь удивительной части самого себя. Столько лет она была со мной, а я никак не использовал ее, ничем не смог ей угодить и от мысли об этом слеза появилась в правом, но только в правом моем глазу.

Должно быть, я ужасно глупо выглядел в то мгновение. Стоя на полутемной площадке старого дома, с пистолетом в руке, в мятом костюме и со взъерошенными волосами, цвет чей тайной оставался для меня. Я выдрал один волос и он оказался темным, вырвал другой и он был светлым. Улыбнувшись, я поместил пистолет под ремень брюк, прикрыл его джемпером. Вряд ли он мог мне пригодиться. Было слишком наивно полагать, что я могу справиться с теми, кто желал моей смерти при помощи такого оружия. Не сомневаясь ни секунды, с улыбкой на дрожащих губах, я толкнул дверь и вышел на улицу.

Прохладный приблудный ветер распахнул незастегнутый пиджак, метнул в глаза бесприютную пыль и я закашлялся, я отвернулся от него, уже совершая первые шаги.

Эта часть города была плохо известна мне. Я бывал здесь, но только тогда, когда меня приглашали или привозили. Названия улиц ни о чем не говорили мне и не вызывали воспоминаний, я знал только примерное направление, которого и старался придерживаться, терпеливо дожидаясь зеленого света на переходах, делая вид, что мне безразличны презрительные взгляды, которыми прохожие, не исключая детей, провожали меня.

Услышав торопливые, лишь немногим страхом отделенные от бега шаги за своей спиной, я насторожился, но ничто не выдало в них опасности, да и глупо было бы думать, что каждый бегущий по улице преследует меня. Рука упала на мое левое плечо и я резко развернулся, чувствуя, как сердце мое сворачивается мертвым броненосцем.

Вся она в гладкой, мутновато лоснящейся коже от пояса с золотистой застежкой до кончиков пальцев. Красный пышный мех куртки, прижимавшийся к ее щекам, растерянно шевелился от ветра, наполнявшего меня холодной злостью и в печали, которую чувствовал я, глядя на него, виделись мне призраки всех вымерших животных. Брюки до самых колен покрыты были пятнами высохшей грязи, ботинки на тяжелой подошве, со стальными носками, купленные когда-то у меня выглядели такими чистыми, как будто за мгновение до этого она вымыла их, протерла мягкой губкой, смазала густым кремом и все только для того, чтобы произвести впечатление на меня.

-Ты куда-то спешишь? — она подняла большие солнцезащитные очки и глаза ее немедля сощурились, от чего стали видны тонкие, едва заметные морщинки под ними.

Она редко когда выходила на улицу, не украсив себя защитными покровами теней и помады, не оградив глаза от полчищ невидимых тварей и разрушительных видений черными или красными барьерами, при переходе через которые изможденный страх обращался гнилостной страстью, пустынное отвращение становилось безнадежным вожделением, а тоскливая привычка — кровавой новизной и я, знавший о том, не один раз покидал ее квартиру, собрав и унеся с собой всю косметику. После того, как это случилось в третий раз, она соорудила тайники, обнаружение которых стало занятием более увлекательным, чем совокупление и я с восхищением вспоминаю, как она сидела, забравшись с ногами в черное жесткое кресло на стальных острых ножках, обнаженная, в одном лишь старом собачьем ошейнике, оставшемся от пса, умершего в ее детстве и, наблюдая за тем, как я ползаю по комнате в поисках убежища, где скрылись помады и пудра, улыбалась и курила тонкую розовую сигарету.

-Что ты здесь делаешь? — я сбросил с себя ее руку, как сделал бы то с выпавшим из чужого окна использованным презервативом.

-У меня съемки неподалеку, — она переступила с ноги на ногу, опустила глаза, — Не хочешь посмотреть?

Мне нравилось смотреть на нее, знающую о работающей камере. В эти мгновения она не была похожа на ту девушку, которая с удовольствием отдалась бы мне, тело чье я предпочел бы своему собственному, чьи губы изъяли из моего тела всю чистоту, влагалище высосало наивность а груди и соски втерли в кожу зуд злодеяния. Такого не происходило, когда я снимал ее сам, в минуты страстного уединения, для этой герметической реакции необходимы были пылающие реторты осветителей, невозмутимые демоны дорогого оборудования, записывающих устройств, стоимостью во много раз больше, чем все содержимое моего торгового саквояжа, ртутный блеск линз, заклинания флафферов и все прочее, без чего кажется невозможным ни одно наказуемое восхищение. Но сегодня был не тот день, когда я мог позволить себе это лишающее воли зрелище. У меня не было сомнений в том, что все режиссеры и актеры этого города, а быть может, и всех остальных, уже знают обо мне, мое лицо и приметы уже разосланы им и в каждой маленькой грязной квартире, в каждом пустом подвале они замышляют пытки и казни для меня.

-Нет, извини. — я попытался развернуться, но грубой кожей перчаток она впилась в мои пальцы.

-Ты больше не хочешь меня? — взгляд ее отличался той злобой, которая возникала во мне, когда я, трижды за день испытав оргазм, желал четвертого, но не мог добраться до него.

-Все по прежнему. — пожав плечами, я вырвал у нее свою руку и направился прочь, но удалился лишь на несколько шагов, когда острая боль в левой руке вынудила меня обернуться.

Она стояла, не сдвинувшись с места, но невдалеке, за ее спиной, я видел девушку в джинсах и кожаной куртке, указывающую в мою сторону мечом в черных блестящих ножнах. Повернутая ко мне в левый профиль, она что-то кричала, но гудящий вой, заполнивший мои уши, подобный крику совокупляющегося тасманийского дьявола, не позволил мне расслышать слова. Взгляд ее направлен был на автомобиль, двигавшийся по противоположной стороне дороги, старую, уже не производящуюся модель, известную своей прожорливостью и сварливой капризностью. Проеденный ржавчиной белесый металл, неровный и мятый, просевшая подвеска, перекосившийся и едва ли не отваливающийся передний бампер всегда вызывали у меня смех, ведь я вспоминал, как владелец гордился этим ужасающим в своем убожестве механизмом. Когда тот затормозил возле меня, бесцеремонно метнувшись через всю дорогу, вынудив другие машины резко тормозить, разворачиваясь на мокром асфальте, мужчина выскочил из него и я снова рассмеялся этой нелепой огромной фигуре, для которой прочность была неотличима от неподвижности. Я вспомнил, как он говорил мне, что не верит ни во что, кроме того, что считал действительностью и существование чего доказывалось и заключалось в том, обо что он мог постучать пальцами, что с удовольствием и делал. Это существо, быть может и отличавшееся физической силой, было совершенно лишено грации и не умело обращаться со своим телом так, чтобы оно выглядело красивым или хотя бы естественным. При этом оно умудрялось руководить тренировками таких же, как оно само. Я помню, как оно несколько раз было вынуждено повторить одному из своих подопечных последовательность из пяти обозначавших упражнения цифр. Только благодаря усилию воли, причем такому, какое способно на расстоянии в несколько километров разорвать девственную плеву, мне удалось не засмеяться тогда. Но все же я улыбнулся, когда он, увлеченный своим нелепым телом, сообщил мне, что сделал из своей жены полное подобие себя. Достаточно было лишь на мгновение вообразить себе невероятную эту красавицу, чтобы у того, кто считал себя лишенным чувства юмора оно проявилось в полной и навсегда делающей существование приятным мере. Помимо всего этого, у них была рыжеволосая дочка, на всех фотографиях выглядевшая безупречно умалишенной, очаровательно слабоумной, превосходно отстающей в развитии и совершенно бессмысленной. Словом, то была идеальная, во всех смыслах и всем угодная семья.

Когда он бросился ко мне, одетый в темно-синий тренировочный костюм, я сначала рассмеялся, настолько глупым выглядело его пытавшееся казаться злобным лицо. Они так и не узнали, что есть злость истинная, когда сгорает даже стремление к чужой смерти, когда растворяются в пыльных мечтаниях неосуществленные страдания и все, что облачает себя в призрачные одеяния ненависти, сшитые из шкур вымышленных животных. Злясь только тогда, когда это было нужно, ничего не могли они знать об этом великолепном чувстве, как и обо всех остальных и я только сожалеть мог об этом.

Мерзость, мерзость. Все начиналось слишком хорошо для того, чтобы продолжиться таким образом, чтобы я вновь оказался во всей этой грязи, рядом с таким количеством нескончаемых источников ее. Между мной и действительностью образовалась тонкая пленка, невидимый пузырь желтоватой и прозрачной, быстро высыхающей кожи, пульсирующий, движущийся, напрягающийся, выгибающийся, тянущийся, искажающийся от лучистого моего дыхания, от гнетущего биения моих мыслей, от шипов моих желаний и всех случайных видений, какие случается переживать мне, когда я хорошо высплюсь и чувствую себя веселым и подвижным. Мне неведомо было, где таинственные мои союзники с глазами зеленых сфер, но я полагал, что они отказались от меня, когда не последовал мудрому совету их, о чем нисколько не сожалел.

Развернувшись, я побежал, но уже через мгновение заметил невдалеке перед собой силуэты темных существ, от вида которых вся левая рука моя задрожала в болезненной судороге, какую я помнил предшественницей пережитой мной клинической смерти.

Остановившись и уже тяжело дыша, пусть и пробежав не более двадцати метров, слыша за собой крики и тяжелую поступь злобного великана, я смотрел на них, внимая ритму их высоких покачивающихся тел. Неуверенные их шаги, для которых сама поверхность казалась незнакомой и полной сумеречных загадок, длинные тонкие руки, ни на секунду не прекращали движения, складывавшегося в жесты, одновременно угрожающие и обещающие, огромные оранжевые глаза с горизонтальными зрачками устрашали неподвижностью своей, ничто живое не могло отразиться в них, длинные и морщинистые черные хоботы опускались до гладкой промежности, позволяя множество самых неприглядных фантазий. Сами они и все вокруг них блестит пластиковой чистотой, они источают ее, наслаждаются ею и за это она защищает их. Черные фуражки на их головах и мне бы хотелось, чтобы у них все же были уши, где могли оказаться большие серебряные серьги.

Развернувшись, я одновременно с тем достал пистолет и к тому времени, когда руки мои, левая под правой, были готовы произвести выстрел, отвратительный мужчина уже был на прицеле. Елена немало времени провела со мной в тире одного из своих любовников, я умел пользоваться оружием, но все же промахнулся, имея в качестве недостойных объяснений чрезмерные волнение, усталость и незнакомую модель. Вместо того, чтобы попасть в туловище, пуля оказалась в левой руке, но это остановило чудовище. Выпрямившись, прижимая ладонь к предплечью, где расползалось темное пятно крови, перекосившийся на левую сторону, он смотрел на меня с подозрительным удивлением, как будто бы я показался ему похожим на его отца, которому он всегда хотел завидовать, но который никогда не давал повода для того.

Девушка с мечом в руках приближается ко мне, темные вьющиеся волосы подпрыгивают, обнажая большие дешевые серьги, где больше стали, чем серебра и голубые камни слишком похожи на то, из чего делают игрушки для грудных детей.

Я направил на нее пистолет. Должно быть, она думала, что я никогда не сделаю этого, таким удивленным был ее взгляд, когда она остановилась, опуская свое бесполезное оружие. Мгновение мы стояли неподвижно и в это время я вспоминал всю ту флуоресцентную скучную ложь, какой она пыталась развлекать меня целых пять лет, все те потаенные игры, в которые я вовлекал ее и о которых она так никогда и не догадалась. Я улыбнулся и она, воздавая должное тренировкам, шевельнула руками, выдвигая лезвие из ножен раньше, чем вспомнила о бесполезности того. Выглядело это так же жалко, как попытка прикрыть наготу руками и я едва не рассмеялся, вовремя остановив себя и нажав на спусковой крючок.

Она все же успела отпрыгнуть, бросив ножны, да и я промахнулся, пуля ударилась в асфальт за метр от того места, где были ее ступни, когда я целился. Спасая свою жизнь она угодила в неровные кусты, всеми силами старающимися удержать видимость смерти, ни одного зеленого листа не пустившими на себя, упала в холодную вязкую грязь, по которой теперь скользила, пытаясь встать, представляя из себя такую легкую мишень что я едва не пожалел ее, настолько была она нелепа. Прицелившись, я снова нажал на крючок, но вместо выстрела услышал насмешливый щелчок, подобный тому, с каким застегиваются покрытые мехом наручники. Впервые оружие отказывалось служить мне, но я не был удивлен, ведь оно не принадлежало никому из тех, кто хотел бы защитить меня и я никогда не держал в руках такой модели.

Все же я попытался выстрелить снова, но еще дважды осечка ожидала меня. Радуясь тому, что она не разозлила меня, не вызвала во мне раздражения, я выпустил пистолет из пальцев, стараясь не обращать внимания на пульсирующее жжение в левой руке, успокаивая его тем, что знаю об опасности и благодарен за предупреждение.

За моей спиной я чувствовал жестокую силу — то незнакомые существа подбирались ко мне. Не торопясь, стараясь все делать красиво и правильно, я снял пиджак и опустил его на асфальт, жалея лишь о том, что испачкал такую прекрасную вещь, стянул джемпер, ощутив нагим телом шершавый холод мертворожденной весны и почувствовал, как мечтающие стать убийцами моими остановились, начиная догадываться о моих намерениях и совещаясь о том, что следовало им теперь предпринять. Одна секунда для того, чтобы скинуть брюки и я уже стоял, обнаженный, закрыв глаза и опустив руки, произнося те короткие слова, которым когда-то научили меня африканские колдуны.

Подпрыгнув, я радостно взвыл. Что смогут они сделать со мной теперь, когда я превратился в пятнистую гиену, изменив еще и пол при этом? Предводитель слабоумных уже оставил в покое руку, убедившись, должно быть, что рана не опасна и теперь пытался подкрасться ко мне. Выглядело это настолько нелепо и глупо, так отвратительно напоминало сцену из непотребных фантастических романов, которые писала его сестра, что я не выдержал и рассмеялся. Смех мой подвывающим ураганом растекся вокруг меня и в призрачном оке его, неподвижный и невредимый, я взмываю и ликую, приседаю на всех четырех лапах от глумливого восторга, ведь теперь я настолько превосхожу их, что даже моя гибель не изменит этого.

Двое облаченных в черную униформу мужчин перебежали дорогу, направляясь ко мне и пистолет уже тосковал в руке одного из них. Я видел и чувствовал его грусть, как отвратительно было ему, стремящемуся сравняться в отвратительной утонченности с умиротворенным безличием смерти, оказаться в руках нелепых существ, никогда не размышлявших о том, чем закон отличается от правила.

Они представляли опасность для меня теперь, когда вместо рук были у меня лапы и я ничем не мог воздействовать на них издалека, кроме моего странного вида и пустынного взгляда и потому я, припав к земле, вздыбил свой короткий хвост и бросился бежать.

Никогда еще бег не был так приятен мне. Голова моя находилась непривычно низко над землей, ноги не успевающих отпрыгнуть, падающих от неожиданности людей проносились мимо и я, радостно взвизгивая, скользил между этими неповоротливыми существами, недосягаемый и недоступный.

Я всегда знал, что мой мозг — драгоценный камень, но только теперь знание то было подтверждено самим моим естеством. Мысли скользили сквозь него с проворством безупречного хищника, не встречая преград, не ведая затмения и каждая была двуполой и каждая отливала яростным стремлением к выживанию, какое знают только самые слабые и притом самые злые.

Зрение мое изменилось, цвета обрели незнакомую насыщенную чистоту, но стали при этом чуть более блеклыми и едва не срывающимися с углов. Запахи кружились возле меня девственными соблазнительницами, манили кровавым дурманом, увлекали безрассудным

голодом, очаровывали нестерпимым великолепием тех удивительных фруктов, о которых знали лишь тогда, когда их не существовало. Я едва не увлекся ими, и, как бывает с хрупкими юношами, чуть не поддался лживому опьянению простоты, чуть не свернул со своего пути в сторону, к темным маленьким дворам, где в смердящих остатках сугробов, в обрамлении тающих собачьих фекалий притаились полусгнившие кошачьи и птичьи тела. Кожей я чувствовал трупный холод, но внутри моего наполненного ядовитым, жгучим жаром тела спокойная сила крутилась неостановимым маховиком, ускоряясь и подгоняя меня, отчего все быстрее бежал я и все большим было счастье мое.

Мне больше никогда не придется прятаться, меня больше никто не найдет, я больше никогда не буду играть ни в одну игру, кроме этой. Я так долго искал все эти чудеса, что теперь ни за что не откажусь от них.

Прежде почувствовав, чем увидев, я замедлил свой бег, пытаясь понять, что насторожило меня среди отпрыгивающих в удивлении, разбегающихся людей, из которых лишь единицы видели когда-либо гиену и далеко не все могли опознать ее. Думается мне, многие принимали меня тогда за собаку.

Она спряталась за деревом, но мое усилившееся обоняние узнало знакомый запах через сотни тех, что ранее, слишком тонкие, склонные к опасным увлечениям, были мне недоступны. Я знал теперь, как пахнет каждая часть ее тела, чувствовал, сквозь белье и одежду, что она возбуждена, мог с точностью назвать духи и туалетную воду, которыми она пользовалась последнюю неделю. Все ее ароматы скользили в моем сознании подобно лучистым волнам северного сияния и я остановился невдалеке от наклонившегося коричневого клена и протяжно взвыл, призывно взвизгнул так, что если и были на нем насекомые, то все они спрятались немедля под чешуйки его сухой омертвелой коры.

Никогда ранее я не видел на ней такой омерзительной, такой бесвкусной одежды. Голубая куртка с таким же ярким мехом и красные брюки, черные высокие сапоги на платформе и пистолет в тонких пальцах с длинными накладными ногтями, черные цветы на красном поле которых слишком похожи были на мак.

Направив оружие на меня, она улыбается. От нее я не смогу убежать, ее взгляд такой же, как мой. Опустив взор, она снова поднимает их на меня, закрыв глаза черными веками, она возвращает их мне, отведя взгляд в сторону, вновь отравляет им меня и я уже не могу пошевелиться, не могу сдвинуться с места, чувствуя слабость в лапах своих. Мой хвост дрожит, шерсть на загривке поднимается и я издаю рычащий рев, срывающийся в визгливый лай как альпинист в вожделенную пропасть. В это мгновение я сильнее чем когда-либо желаю убить мою старшую сестру.

Но она улыбается и пистолет дергается в ее руках. Даже в тире она очень редко промахивалась, всегда сожалея после точного попадания, что картонные мишени не чувствуют боли и не истекают кровью.

8.

Мое тело лежало на каменном холодном возвышении и точно такие же видел я вокруг себя. Лишь чуть холоднее самого воздуха был камень и только немногого яда недоставало сумраку, чтобы стать темнотой. Лежа на левом боку, вытянув бессильные лапы, я видел перед собой белого тигра со вспоротым животом, из которого вывалились белесые кишки, чуть дальше, лишившись передних лап, нашел успокоение молодой лев. Сваленные в углу тела, должно быть, принадлежали волкам и длинные, потрескавшиеся слоновьи бивни свалены были возле стены.

Я был единственной гиеной здесь и это радовало меня, ведь означало, что прочие подобные мне избежали участи моей, но и печалило, поскольку последнее пристанище мое становилось распутным одиночеством.

Открылась, заскрипев, дверь и шумный уличный свет ворвался ко мне. Я услышал презрительные выкрики торговцев, праздничный звон мечей, насмешливые голоса гладиаторов, сожалея лишь о том, что не могу подняться и наброситься на них.

Моя младшая сестренка, одетая так же, как в последний раз, когда я наслаждался ею, подошла ко мне и прохладные ее руки опустились на мою шею, коснулись того места между передних лап, куда вошла пуля. Склонившись надо мной, она всматривалась в мои глаза, ее груди с золотистыми сосками покачивались, волосы закрывали лицо, но серьги пробивались сквозь них сияющим отрицанием жизни. Наклонив голову, она всматривалась в меня неморгающими глазами, яркие золотистые тени блестели вокруг ее глаз, ослепляли искристым невежеством и я не мог понять, какую выгоду надеется она получить из всего произошедшего, несмотря на то, что чувствовал расчет и жадную страсть в каждом ее поступке, прошлом и будущем. Она обошла вокруг меня, исчезла для моего зрения и я только слышал ее точные шаги, отбивающие желание жить, чувствовал ее запахи, от которых насекомые раньше времени пробуждаются в своих коконах. Вернувшись, она встала передо мной и я воззрился на ее золотое сияние, чувствуя, как от вида того сладкая ненависть пробудилась во мне. Я пожалел о том, что не могу вонзить свои всесокрушающие клыки в ее запястья, раздробить кости, заставить ее мучительную кровь течь на камень, только о ней и мечтающий, насладиться тоскливым зрелищем ее смерти лишь для того, чтобы знать, что ничто не ускользнуло от меня.

Она присела и глаза ее, слишком прозрачные для того, чтобы привлечь пираний, воззрились на меня с безразличной и спокойной нежностью. Не моргая и не двигаясь, она смотрела на меня, напоминая мне те минуты, когда мать с лукавой улыбкой упрекала меня в том, что я совершаю ошибку за ошибкой и успокаивалась только тогда, когда я уверял ее, что все содеянное доставило мне немало удовольствия.

Поднявшись, она тяжело вздохнула, признавая неотвратимое, соглашаясь с непоправимым. Ее пальцы коснулись моего лба, я почувствовал острые их ногти, я мечтал об одном, только одном движении моих челюстей.

-Ничто не могло быть другим, — она бесчувственно улыбается, она прекрасна и легка, как последний осенний дождь, но я не склоняюсь перед ее властью. До того самого мгновения, когда дверь закрывается за ней, я продолжаю неистовствовать, я пытаюсь встать, согнуть конечности, поднять голову, вдохнуть, проклясть.

Когда ее нет рядом со мной, ничего не существует для меня.

9.

Улыбаясь, он вошел в мою палату, потирая мускулистые волосатые руки. Закатанные белые рукава являли мне расплывчатые татуировки на загорелой коже и я не мог вообразить иного музыкального инструмента, кроме барабана, для которого могли быть пригодны эти короткие и толстые пальцы с неровно подстриженными грязными ногтями.

-К тебе пришли. — он кивнул в сторону коридора обритой маленькой головой. Его мерзкая ухмылка, еще более отвратительная в исполнении полных бледных губ кажется мне предвестником многих потерь.

Под зеленым, в белую клетку, одеялом тепло и уютно, оно пропиталось ароматами моих сновидений, оно давит на мою грудь подобно могильной плите и руки мои ослабли, они уже с трудом переворачивают страницы книг, мне больно сгибать их после капельниц, оставивших желтые пятна последним напоминанием о цвете для моей отрекшейся от него кожи. Я мечтал только о том, чтобы навсегда остаться здесь, чтобы ничто не менялось в окружающем меня мире, где сознание мое медленно и неслышно растворялось в язвительном электрическом свете и лунном дурмане и я был счастлив от того, ведь не столько умирал, сколько исчезал, не чувствуя себя при этом больным или некрасивым. У меня нет желания шевелиться, совершать какие-либо движения, книга потому и приятна мне, что требует меньше всего усилий для того, чтобы насладиться ею, намного меньше, чем фильм, для которого нужны устройства и напряженные мысли о сложности их. Я читаю о великих деяниях, в то время для меня самого таким является перевернутая страница и мечтаю, чтобы все оставалось неизменным до самого последнего дня. Пусть другие, персонажи этих странных книг, частные детективы и могучие воители, гениальные любовники и смертельно больные поэты, беспокоятся и суетятся, пусть их поступки восхищают и завораживают, кажутся удивительными и невероятными, достойными подражания и повторения даже в том случае, если ведут к страданиям и гибели. Я с наслаждением наблюдал за их приключениями, успехами и наслаждениями, ни одного из них желая себе. В моем чудесном мире не было ни одного повода для беспокойства, да и сам он представлял собой нечто настолько рассыпчатое, что я уже почти ничего не помнил о нем. Временами воспоминания врывались в мои мысли, как правило, происходило то в первые минуты после пробуждения, я вспоминал мужчин и женщин, нелепые солнечные времена и блестящую, кажущуюся ядовитой воду, но я не придавал им значение, я ничего не чувствовал в образах тех, они были для меня во всем подобны всему остальному, прочтенному или увиденному на экране телевизора, возникшему по вине здравых размышлений или благодаря болезни. Не было ни одной действительной причины, по которой один человек должен был бы заговорить друг с другом, ни одного повода для знакомства или общения, все надуманные и мелочные необходимости существовали только для того, чтобы в извечной борьбе между доминированием и выгодой одна из них одержала верх и с радостной легкостью подчинила себе слова и поступки, прикрываясь тысячей вдохновенных иллюзий, сотнями отборнейших, самых изощренных , изобретательных и неожиданных наркотических оправданий. Они находили выгоду в подчинении, подавляли слабостью, считали разговором обмен одинаковыми мнениями о том, чему суждено было исчезнуть в следующее мгновение и мне оставалось только улыбаться, пребывая в сладкой отрешенности, сквозь чьи воздушные стены не могла пробиться ни одна мирская волна. Злобные игры потаенного соблазна и стыдливого возбуждения уже не увлекали меня, ведь у меня были приготовлены для них крапленые карты и утяжеленные кости.

-Вставай, вставай, — он подошел ко мне, наклонился, откинул одеяло, схватил меня за руку, -Доктор сказал, тебе это пойдет на пользу.

Он потянул меня со всей своей силы, я был безобидным насекомым в его могучих руках и ничего не имел против этого. Ему не составляло труда убить меня, но, к моему удивлению, вместо этого он подхватил меня, поднял и увлек из моей уютной комнаты вдаль по светлому коридору, где мои ноги в мягких тапочках растерянно шуршали по синему линолеуму, а цветы в черных блестящих горшках издавали ароматы, напоминавшие мне о масляных красках на потеющей от страсти коже.

Если бы не его сила, я не сделал бы и десятка шагов. Благословенные таблетки, небесные растворы были восхитительны и безжалостны. Голова моя кружилась и запрокидывалась, горькая слюна заполняла рот, слезы текли из неустанно моргающих глаз, не позволяя мне рассмотреть, чем были тени и вспышки, встреченные мной на пути. Я казался самому себе бесплотной нелетающей птицей, подставляющей крошечные крылья попутному ветру, я был голоден и готов к страху, любая встреча с кем бы то ни было представлялась мне катастрофой, должна была закончиться ею, несла в себе плод, зачатый смятением и разрушением. Какими бы глупыми и необоснованными ни выглядели подобные чувства, они оказались верными в моем случае, ведь когда я смог успокоить глаза и смятение, то обнаружил, что старшая моя сестра сидит напротив меня.

Память врывается ко мне от вида ее плоти, ее обнаженных рук и тонкой шеи, я вспоминаю, кто она есть, что мы совершили вместе, какими могли быть наши совместные самоубийства.

Покачивая ногой, сияя лаком высоких каблука и платформы, держа в пальцах левой руки незажженную сигарету, она смотрела на меня тем насмешливым и высокомерным взором, каким обычно наделяла оставивших ее любовников.

-Как ты себя чувствуешь, братик? — она положила локти на край пластикового светло-зеленого стола и я смутился от ее вопроса, опустил взор, положил руки на свои колени, чувствуя, как приятна пальцам грубая ткань старых джинсов.

-Доктор сказал мне, что тебе намного лучше, — она приблизила сигарету к черным губам, -Он говорит, что если все будет и дальше идти так, как сейчас, когда-нибудь мы сможем забрать тебя отсюда.

Я смотрел на то, как движется из стороны в сторону стальная набойка на черном каблуке. Во всей вселенной не было ничего прекраснее, но от вида той солнечной вспышки я почувствовал холод и спрятал ладони в рукавах красного джемпера, когда-то подаренного мне кем-то.

На ней была черная майка с головой золотого пуделя на груди и короткие белые шорты, все в треугольных заклепках. За этими стенами было лето. Я не обращал внимания на него или успел забыл о нем с тех пор, как в последний раз смотрел в окно и это рассмешило меня.

От моего смеха глаза ее стали злобными. Откинувшись на спинку стального, прикрученного к полу кресла, она сжала сигарету зубами и некоторое время пристально смотрела на меня, явно подозревая во мне большее безумие, чем я казался.

-Я хочу кое-что показать тебе. — она положила на стол тонкий корпус из серебристого исцарапанного пластика, принадлежащий переносному компьютеру. Я только слышал о таких, видел их в кинофильмах и на страницах журналов, они были слишком дорогими и бесполезными для меня, слишком совершенными и недоступными.

Открыв его, она нажала на одну из кнопок и некоторое время выжидала, посматривая на экран, постукивая о поверхность стола белыми ногтями с черными на них иероглифами. Собранные в хвост волосы стали длиннее и светлые обнаружили в себе пряди, грудь показалась мне увеличившейся, но я так давно не видел женщину, что мог ошибаться и лгать самому себе в самозабвенном преувеличении красоты.

Нажав несколько клавиш, она шаловливо усмехнулась и развернула ко мне драгоценное устройство.

Я видел такое всего лишь несколько раз, но могу опознать, могу различить страницу из электронной сети. Она сохранила ее для меня, чтобы показать мне и я, сощурив снова начавшие слезиться глаза, всматриваюсь в яркие картинки, в белые на черном фоне буквы, составляющие слова нескольких языков.

Здесь все они, обе моих сестры, старшая в сетчатом белье, младшая в золотом, моя нелепая меченосица, в сиреневых с блестками трусиках и катаной в руках, неповоротливая Яна с огромным ярко-красным фаллоимитатором между ее большими грудями, так подходящим к ним, рыжеволосая Вероника в зеленом латексе, светловолосая Татьяна, обвитая черной веревкой.

-Я все еще...все еще безумен? — вырвалось у меня, как будто это было единственным объяснением того, что я видел.

Она усмехнулась, как делала это, когда я ошибался в решаемых под ее присмотром математических заданиях.

-Что будет...-мне было сложно говорить, смысл того, что я хотел сказать казался мне далеким от любых логических построений, будущее было тем, о чем не принято говорить в обществе разумных существ, разговоры о нем виделись первым признаком сумасшествия, Что будет, если я выйду?

-Не знаю, — она безразлично пожала плечами, повернулась к окну, всмотрелась в его сияющую солнечную пустоту и я увидел серебряную голову единорога в ее левом ушке, — Никто из нас не ждет тебя.

В этом я не сомневался, едва ли была в том нужда для меня. Я не желал возвращения, не хотел нового начала, не мечтал об изменениях.

Изящным движением руки она опустила крышку чудесного устройства. Отодвинув его в сторону, она склонилась над столом, приближаясь ко мне, покрасневшие от туши ресницы трепещут ядовитой порослью.

-Мы будем красивыми...-подхватив со стола легкий пластик, она поднялась и я проследил за ней, любуясь ее мускулистыми ногами и маленькими ягодицами. Санитар открыл перед ней дверь, похотливо улыбаясь и не удостоившись и взгляда с ее стороны.

Опустив глаза, я смотрел на свои сцепившиеся, неподвижные, белые пальцы. Мне осталось так мало, что это делает меня счастливым.

Я улыбнулся, без печали и грусти, как улыбается призрак на похоронах некогда принадлежавшего ему тела. Все закончилось для меня.

Я ведь обещал.