Дом у скалы

Все началось неторопливым, уверенным стуком в дверь. Я как раз "колдовала" над яшмовым кулоном, но что-то не получалось, краски ложились совсем не так — тяжелыми, неуклюжими мазками. Скукожившись над столом, я примерялась и так, и этак, меняла кисть, корректировала рисунок, но сдаваться не собиралась и уже лампу придвинула: скоро вечер, а я ведь не успокоюсь, пока не разберусь с этим камнем! Он просто создан для того, чтобы на нем расцвела птица с крыльями цвета заката... И этот стук — так некстати!

Он стоял на пороге: высокий, с взъерошенными волосами, в распахнутой кожаной куртке и потертых джинсах. А держался так, словно пришел в деловом костюме на совещание.

— Вы не похожи на самоубийцу, — сказала я.

Он изогнул бровь:

— Разве это помешает нам вместе выпить чаю?

* * *

На самом деле, все началось раньше. Гораздо раньше. Когда я поселилась в этом доме. На отшибе, в стороне от городской суеты. С видом на озеро и скалу, что возвышается над берегом на восемьдесят четыре метра. Скала на берегу почему-то приглянулась людям как отличное место, чтобы свести счеты с жизнью. И они идут туда, суицидники эти, словно магнитом их тянет. Мимо моего дома.

И почти все замедляют шаг у калитки. А у меня всегда в заварнике свежий чай: чабрец, земляника, роза, мелиса, васильки...

— Какой приятный запах! — она, видимо, искала повод для разговора. Для того чтобы свернуть с дороги.

— Чабрец, — я улыбнулась, отворила калитку. Передо мной стояла женщина неопределенного возраста, с одутловатым лицом, непрокрашенной сединой и покрасневшими глазами. Летние светлые брюки, белая блуза, высокая "гулька" над пышным начесом. Осенний ветер трепал широкие рукава, заставляя женщину ёжиться. — Что-то вы не по погоде... Проходите, у меня на веранде тихо, есть плед и накрыт стол. Вы ведь не откажетесь от чая с печеньем?

Листья тогда еще только начали желтеть, но воздух становился все прозрачней, и паутинки уже пустились в путь. Моя нечаянная гостья сперва робко присела в плетеное кресло, потом все же завернулась в плед, и как-то сразу понятно стало, насколько ей на самом деле не шла та блузка. И прическа тоже. И, наверное, вся прежняя жизнь, от которой женщина решила уйти именно этой дорогой. Мимо моей калитки.

Обняв чашку, она ненадолго прикрыла глаза.

— А знаете, — сказала, — ваш чай пахнет летом. Нет, воспоминаниями о лете.

Я не стала спорить. Пила чай, смотрела, как прядь за прядью распускается прическа моей собеседницы, как лицо розовеет, а глаза светлеют и становятся похожими на отражение неба.

— Долго идти отсюда наверх? — спросила она.

— За полчаса можно дойти.

— Значит, я буду плестись не менее часа, — гостья неловко улыбнулась: — Отдышка.

— К закату успеете. Хотя сегодня пасмурно, красивого заката ждать не стоит.

— И то верно, — она поплотнее завернулась в плед и немного высунула ноги из туфель. Наверное, рискнула бы забраться с ногами в кресло, если б не брюки: тугой пояс буквально резал ее пополам. Она все раздумывала, прикидывала... Значит, кресло, плед и ароматный чай еще не сделали своего дела. — Я не знала, что здесь кто-то живет. Дом совсем на отшибе. Думала: сторожка. А у вас тут так мило.

— Здесь хорошо работается, — я пожала плечами. И тут же заметила, как поежилась моя гостья.

— Наверное. А чем вы занимаетесь, если не секрет?

— Рисую. В основном — расписываю камни.

— Здорово, — она улыбнулась тепло и грустно, пригубила еще чаю. — Когда-то я тоже рисовала, но решила, что это бесполезное занятие. Вы не подумайте, я не... Мне просто жаль, что я так и не научилась. Можно было бы сейчас делать что-то настоящее, для души.

— Никогда не поздно научиться.

— Да, — и, противореча себе, покачала головой: — Сил нет.

Вздохнув, она подобрала плед и как-то словно осела, растеклась по креслу.

— Устала. Не могу больше. Каждый день заставляю себя встать, надеть что-то, причесаться и идти на работу. Составляю отчеты, заполняю бумажки, свожу счета. Потом снова домой. Раньше по пятницам я покупала себе торт. С безе и орехами, знаете? А теперь мне даже торта не хочется. Смотрю на себя в зеркало, смотрю вокруг — противно. И бессмысленно. Дети далеко, пишут иногда, звонят, но... у них другая жизнь, совсем отдельная. Мне там нет места, разве что на пару минут во время звонка. В моей жизни не происходит ничего такого, что имело бы смысл. Но приходится каждый день брать себя в руки и идти куда-то, зачем-то, потом прятаться в пустой квартире и убивать время до полуночи, потому что у меня бессонница...

Пахло чабрецом и желтеющей листвой, а еще с луга долетал запах скошенной травы, и от озера тянуло сыростью.

Моя гостья — имени я не спрашивала — говорила и говорила. О том, как познакомилась со своей первой любовью, когда вместе сплавлялись по горной реке, о романтике в палатке под звездами и первом тяжелом разочаровании: в ответ на известие о беременности ее оставили все — и любимый, и родители. Как воспитывала двойняшек, тянула их сама, крутилась как белка в колесе и видела смысл жизни в них — своих детях.

Восемнадцать лет пролетели мигом, дети уехали на учебу, завели семьи вдалеке от родного дома. А она осталась: постаревшая от тягот и волнений. И совершенно одна. Без семьи. Без карьеры. Без интересов. Без друзей.

Без умения и желания жить ради самой себя.

— На работу я не жалуюсь: там давно все по накатанной, без нервотрепки. Бывает, конечно, просят сверхурочно. Зато меня всегда отпускали на больничный или на праздник в школу. И теперь бы отпускали, да некуда мне...

— А что если, — я долила ей еще чая, — взять отпуск и поехать куда-нибудь, где вы еще не были? В какое-нибудь совершенно сумасшедшее место. Может, там и новое занятие найдется. Новый смысл. Как знать?

— Ну куда мне, — вздохнула она как-то очень привычно — видно, не раз отвечала подобное на чужие советы. — Я уже и забыла, каково это — собраться и рвануть в неизвестность.

— Но ведь вы же собрались. Сегодня.

У самого горизонта солнце вспыхнуло алым из-за туч. Ветер прошелестел листвой, свистнул над лугом и гулко ахнул на склоне скалы. Я зажгла садовые фонари и, улучив момент, положила на ладонь собеседницы кулон из яшмы. Круглая полосатая кошка на нем изогнулась, словно хотела кувыркнуться да пока раздумывала. Стоя на голове, она смотрела на женщину, щуря золотой глаз, и заговорщицки усмехалась в усы.

* * *

— Не помешает, — я указала на столик с плетеными креслицами вокруг. — Присаживайтесь.

Заварив чай, вынесла на веранду.

Он наблюдал за мной задумчиво и внимательно. Словно ему ведомо было что-то, что обязательно должна узнать и я. И он ждет удобного момента, потому что новости этой я не обрадуюсь.

— Чай, печенье... Угощайтесь, — широким жестом указав на стол, я опустилась в кресло напротив.

Пар поднимался над фарфоровыми чашками, вился кольцами, растворялся в ароматном весеннем воздухе. Мы сидели молча. И странным образом именно я чувствовала себя гостьей. Одной из них, тех, кто шел к скале с мыслью сигануть с вершины, да вот задержался в пути.

— И многих вы уже отпоили? — спросил он наконец.

— Не считала.

— Я мог бы сказать вам точную цифру.

— Забавно, — я потянулась к чашке, надеясь, что ни голос, ни вид не выдадут тревоги. — Только не говорите, что следили за мной.

— Конечно, следил. Вы меняете чужие судьбы и мешаете мне работать, Майя.

* * *

Она будто случайно остановилась именно здесь. Вытряхивает камушек из ботинка, топает ногой, хмурится, словно камушек все еще там. И оглядывается рассеянно по сторонам. Такие часто встречаются. Они ждут, до последнего ждут, что кто-то схватит их за руку, остановит, докажет, что в этом мире они кому-то еще небезразличны. Что их кто-то еще понимает.

У нее — сегодняшней прохожей — косая челка, малиновые волосы, пирсинг в брови, куртка в заклепках и цветастая легкая юбка, под которой — хулиганские тяжелые боты. На запястьях — цепочки, кожаные шнурки с бусинами и, конечно же, красная нитка, завязанная хитрым узлом. Ее многие носят: ведь теперь не обязательно ехать в Тибет, искать монаха... Эту ниточку повяжет вам местная знахарка или "просветленная" подруга.

Правда, нитка не спасает от этой вот дороги на вершину скалы. Даже та, которая из Тибета.

— Привет, — говорю. — Заходи!

Сколько лет ей — не знаю, может быть и тридцать, и сорок, но не могу выкать, ей — никак.

— А... — она хочет высказать вслух какое-нибудь невинное объяснение, которое позволит ей вот так запросто войти в чужую калитку. Но понимает, что слова не нужны, и отводит взгляд.

Калитка закрывается, едва слышно шуршат письма в прибитом к ней почтовом ящике — словно бабочки в банке. Пишут, наверное, прежним жильцам. Я все забываю их вынуть да спрятать: не до того. Моя гостья мнется на дорожке. Хочет еще, чтоб ее уговаривали.

— Много тут у вас таких ходит, да? — глядит из-под косой челки. Да, ей около тридцати, плюс-минус. Но дите дитем.

Я отвечаю честно:

— Много.

Чай мы пьем васильковый. Гостья откинулась на спинку кресла и, положив ногу на ногу, обняв пальцами чашку, глядит, щурясь, как плывут облака, розовея к закату.

— Прикольно тут. Еще б не шастали всякие, — усмехается, а я пожимаю плечами.

— Было бы скучно.

— Не верю.

Она права, конечно: когда занимаешься любимым делом — разве может быть скучно? Только не знает, что каждый из случайных прохожих потом появится в росписи: намеками, отдельными чертами. Как и она, похожая то ли на экзотическую птицу, залетевшую в северные края и растерявшую половину оперения, то ли на ворону, которая пытается сойти за попугая... Она все так же смотрит в небо, а я разглядываю лицо: с резковатыми чертами, непримечательное, бледное. Очень спокойное.

— Зачем тебе туда? — спрашиваю.

Усмехается. Поправляет малиновую прядь.

— Я не нашла себя.

Тихонько звякают браслеты на ее запястье.

— Думаешь, там найдешь? — киваю на скалу, которая высится серой громадой: совсем не мрачная, зовущая.

— Может быть. А если нет... ну, значит, нет.

— Обычно там себя не находят. Может, ты плохо искала?

— Может, — охотно соглашается она. Переменяет ногу. Замечаю на ее щиколотке изящную татушку в виде браслета, но рисунок прячется под цветастым подолом. — Я много где была, занималась разным... не знаю. Что-то получается, что-то нет, но все не то, не мое. Бесполезный работник и бесталанный творец. Может быть, я слишком много о себе думаю, может, надо как другие: устроиться на спокойную работу, перекладывать бумажки с понедельника по пятницу, с пятницы по понедельник пить пиво и смотреть сериалы, шопиться с подружками, которых у меня нет. И по новой, по новой... Люди живут так, это нормально, наверное. Но... не могу. Не вижу в этом смысла.

И цепкий взгляд юриста. Или художника.

Искала. Да не там.

— Погоди минутку...

Я ухожу в дом. Не выбираю — сразу достаю из множества коробочек нужную. Возвращаюсь. И, открыв коробочку, демонстрирую подвеску на кожаном шнурке.

— Что это? — моя гостья с интересом подается вперед, и, поймав подвеску пальцами, рассматривает нарисованную на темном авантюрине фигурку: тонкая, в развевающихся одеждах, она идет вверх по склону горы, прямо к солнцу.

— Это ты, — присаживаюсь напротив. — Знаешь, многие великие люди нашли свой путь, когда им было уже за пятьдесят. Может быть, ты из них? А может, и полтинника ждать не придется. Тебе нужна самая высокая гора и самый яркий свет. А что если твой свет просто еще не зажегся? Может, он загорится завтра, а может, лет через десять. И сейчас ты просто собираешься с силами, чтобы в нужное время быть готовой.

— Красиво, — по ее лицу нельзя прочесть эмоций, но глаза щурятся, прячут отражение мыслей. — Ты рисовала? Вот почему живешь на отшибе...

Ну да. Здесь мне не мешают. Сюда не приходят любители поучений. Не заглядывают те, кто лучше меня знает, как жить. Только те, кто видит лишь одну дорогу — на вершину серой скалы. Они уже не стремятся причинять добро всем без разбору: самим нужна помощь.

— Еще чаю? — спрашиваю.

Она рассеянно кивает. И, накрутив на палец кожаный шнурок, внимательно, жадно вглядывается в фигурку на авантюрине.

* * *

Рука замерла, не коснувшись фарфорового ушка.

— Вы знаете мое имя?

— Разумеется, — он усмехнулся и, откинув со лба слишком длинную челку, взял чашку. Беззаботно поднес к губам. Пригубил и зажмурился от удовольствия. — Да, теперь я понимаю, почему они остаются. Интересный вкус. Что это?

— Ромашка и бессмертник.

— Бессмертник? — Он улыбнулся, все так же глядя поверх чашки. — Мне нравится... Кстати, вам не кажется, что здесь прохладно для посиделок? Может быть, вы пригласите меня в дом?

Я покачала головой: не приглашаю в дом никого из них. Этого тоже.

Он тихо засмеялся и задумчиво сощурил светлые глаза:

— Что вы там прячете, Майя?

— Не люблю чужих в мастерской.

— Ну-ну. Может, у вас есть чердак с ведьминской метлой? Или чулан со скелетом?

— Все может быть.

— Или целый ящик непрочитанных писем.

Шорох: словно крылья бабочек, запертых в банке. Мне показалось, я услышала его и сжала кулаки:

— Письма приходят старым жильцам. Не думаю, что мне стоит их читать.

— Странно. Мне показалось, что на конвертах — ваше имя. Вот, к примеру, на этом...

Теперь на его узкой ладони — такой же узкий прямоугольный конверт с цветочными марками. Он свежий, не успел пожелтеть, но имена адресата и отправителя расплылись кляксами: наверное, с ним попали под дождь.

— Вскрывать чужие письма непорядочно.

— Да бросьте, Майя! На нем ваше имя! Посмотрите!

И тычет мне этот конверт! Вжавшись в спинку кресла, я пытаюсь оказаться как можно дальше, но конверт жабой плюхается мне на колени.

— Майя, прочтите имя! — в голосе звенит металл. Рукописные буквы расплываются чернильными пятнами.

* * *

Никто.

Они все, так или иначе, говорят именно это.

И стремятся гармонизироваться с этим "никто". Перестать быть. Потому что никто, как и ничто, существовать не может — это слишком сложно для человеческого разума... или же слишком бессмысленно.

— Мне уже двадцать восемь, а я все еще никто! — В безупречном деловом костюме, начищенных туфлях, на которых слишком заметна осевшая пыль. Он сидит, упершись локтями в стол, опустив голову на руки. — Я забил на все, кроме работы, а дослужился до директора филиала. В двадцать восемь лет — директор филиала! Даже не в столице! Другие в этом возрасте имеют свой бизнес или становятся известными общественниками, спортсменами... А я? Всего лишь клерк. Пусть и рангом повыше других клерков, но все равно: просто человек в костюме. Никто.