|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Все началось неторопливым, уверенным стуком в дверь. Я как раз "колдовала" над яшмовым кулоном, но что-то не получалось, краски ложились совсем не так — тяжелыми, неуклюжими мазками. Скукожившись над столом, я примерялась и так, и этак, меняла кисть, корректировала рисунок, но сдаваться не собиралась и уже лампу придвинула: скоро вечер, а я ведь не успокоюсь, пока не разберусь с этим камнем! Он просто создан для того, чтобы на нем расцвела птица с крыльями цвета заката... И этот стук — так некстати!
Он стоял на пороге: высокий, с взъерошенными волосами, в распахнутой кожаной куртке и потертых джинсах. А держался так, словно пришел в деловом костюме на совещание.
— Вы не похожи на самоубийцу, — сказала я.
Он изогнул бровь:
— Разве это помешает нам вместе выпить чаю?
* * *
На самом деле, все началось раньше. Гораздо раньше. Когда я поселилась в этом доме. На отшибе, в стороне от городской суеты. С видом на озеро и скалу, что возвышается над берегом на восемьдесят четыре метра. Скала на берегу почему-то приглянулась людям как отличное место, чтобы свести счеты с жизнью. И они идут туда, суицидники эти, словно магнитом их тянет. Мимо моего дома.
И почти все замедляют шаг у калитки. А у меня всегда в заварнике свежий чай: чабрец, земляника, роза, мелиса, васильки...
— Какой приятный запах! — она, видимо, искала повод для разговора. Для того чтобы свернуть с дороги.
— Чабрец, — я улыбнулась, отворила калитку. Передо мной стояла женщина неопределенного возраста, с одутловатым лицом, непрокрашенной сединой и покрасневшими глазами. Летние светлые брюки, белая блуза, высокая "гулька" над пышным начесом. Осенний ветер трепал широкие рукава, заставляя женщину ёжиться. — Что-то вы не по погоде... Проходите, у меня на веранде тихо, есть плед и накрыт стол. Вы ведь не откажетесь от чая с печеньем?
Листья тогда еще только начали желтеть, но воздух становился все прозрачней, и паутинки уже пустились в путь. Моя нечаянная гостья сперва робко присела в плетеное кресло, потом все же завернулась в плед, и как-то сразу понятно стало, насколько ей на самом деле не шла та блузка. И прическа тоже. И, наверное, вся прежняя жизнь, от которой женщина решила уйти именно этой дорогой. Мимо моей калитки.
Обняв чашку, она ненадолго прикрыла глаза.
— А знаете, — сказала, — ваш чай пахнет летом. Нет, воспоминаниями о лете.
Я не стала спорить. Пила чай, смотрела, как прядь за прядью распускается прическа моей собеседницы, как лицо розовеет, а глаза светлеют и становятся похожими на отражение неба.
— Долго идти отсюда наверх? — спросила она.
— За полчаса можно дойти.
— Значит, я буду плестись не менее часа, — гостья неловко улыбнулась: — Отдышка.
— К закату успеете. Хотя сегодня пасмурно, красивого заката ждать не стоит.
— И то верно, — она поплотнее завернулась в плед и немного высунула ноги из туфель. Наверное, рискнула бы забраться с ногами в кресло, если б не брюки: тугой пояс буквально резал ее пополам. Она все раздумывала, прикидывала... Значит, кресло, плед и ароматный чай еще не сделали своего дела. — Я не знала, что здесь кто-то живет. Дом совсем на отшибе. Думала: сторожка. А у вас тут так мило.
— Здесь хорошо работается, — я пожала плечами. И тут же заметила, как поежилась моя гостья.
— Наверное. А чем вы занимаетесь, если не секрет?
— Рисую. В основном — расписываю камни.
— Здорово, — она улыбнулась тепло и грустно, пригубила еще чаю. — Когда-то я тоже рисовала, но решила, что это бесполезное занятие. Вы не подумайте, я не... Мне просто жаль, что я так и не научилась. Можно было бы сейчас делать что-то настоящее, для души.
— Никогда не поздно научиться.
— Да, — и, противореча себе, покачала головой: — Сил нет.
Вздохнув, она подобрала плед и как-то словно осела, растеклась по креслу.
— Устала. Не могу больше. Каждый день заставляю себя встать, надеть что-то, причесаться и идти на работу. Составляю отчеты, заполняю бумажки, свожу счета. Потом снова домой. Раньше по пятницам я покупала себе торт. С безе и орехами, знаете? А теперь мне даже торта не хочется. Смотрю на себя в зеркало, смотрю вокруг — противно. И бессмысленно. Дети далеко, пишут иногда, звонят, но... у них другая жизнь, совсем отдельная. Мне там нет места, разве что на пару минут во время звонка. В моей жизни не происходит ничего такого, что имело бы смысл. Но приходится каждый день брать себя в руки и идти куда-то, зачем-то, потом прятаться в пустой квартире и убивать время до полуночи, потому что у меня бессонница...
Пахло чабрецом и желтеющей листвой, а еще с луга долетал запах скошенной травы, и от озера тянуло сыростью.
Моя гостья — имени я не спрашивала — говорила и говорила. О том, как познакомилась со своей первой любовью, когда вместе сплавлялись по горной реке, о романтике в палатке под звездами и первом тяжелом разочаровании: в ответ на известие о беременности ее оставили все — и любимый, и родители. Как воспитывала двойняшек, тянула их сама, крутилась как белка в колесе и видела смысл жизни в них — своих детях.
Восемнадцать лет пролетели мигом, дети уехали на учебу, завели семьи вдалеке от родного дома. А она осталась: постаревшая от тягот и волнений. И совершенно одна. Без семьи. Без карьеры. Без интересов. Без друзей.
Без умения и желания жить ради самой себя.
— На работу я не жалуюсь: там давно все по накатанной, без нервотрепки. Бывает, конечно, просят сверхурочно. Зато меня всегда отпускали на больничный или на праздник в школу. И теперь бы отпускали, да некуда мне...
— А что если, — я долила ей еще чая, — взять отпуск и поехать куда-нибудь, где вы еще не были? В какое-нибудь совершенно сумасшедшее место. Может, там и новое занятие найдется. Новый смысл. Как знать?
— Ну куда мне, — вздохнула она как-то очень привычно — видно, не раз отвечала подобное на чужие советы. — Я уже и забыла, каково это — собраться и рвануть в неизвестность.
— Но ведь вы же собрались. Сегодня.
У самого горизонта солнце вспыхнуло алым из-за туч. Ветер прошелестел листвой, свистнул над лугом и гулко ахнул на склоне скалы. Я зажгла садовые фонари и, улучив момент, положила на ладонь собеседницы кулон из яшмы. Круглая полосатая кошка на нем изогнулась, словно хотела кувыркнуться да пока раздумывала. Стоя на голове, она смотрела на женщину, щуря золотой глаз, и заговорщицки усмехалась в усы.
* * *
— Не помешает, — я указала на столик с плетеными креслицами вокруг. — Присаживайтесь.
Заварив чай, вынесла на веранду.
Он наблюдал за мной задумчиво и внимательно. Словно ему ведомо было что-то, что обязательно должна узнать и я. И он ждет удобного момента, потому что новости этой я не обрадуюсь.
— Чай, печенье... Угощайтесь, — широким жестом указав на стол, я опустилась в кресло напротив.
Пар поднимался над фарфоровыми чашками, вился кольцами, растворялся в ароматном весеннем воздухе. Мы сидели молча. И странным образом именно я чувствовала себя гостьей. Одной из них, тех, кто шел к скале с мыслью сигануть с вершины, да вот задержался в пути.
— И многих вы уже отпоили? — спросил он наконец.
— Не считала.
— Я мог бы сказать вам точную цифру.
— Забавно, — я потянулась к чашке, надеясь, что ни голос, ни вид не выдадут тревоги. — Только не говорите, что следили за мной.
— Конечно, следил. Вы меняете чужие судьбы и мешаете мне работать, Майя.
* * *
Она будто случайно остановилась именно здесь. Вытряхивает камушек из ботинка, топает ногой, хмурится, словно камушек все еще там. И оглядывается рассеянно по сторонам. Такие часто встречаются. Они ждут, до последнего ждут, что кто-то схватит их за руку, остановит, докажет, что в этом мире они кому-то еще небезразличны. Что их кто-то еще понимает.
У нее — сегодняшней прохожей — косая челка, малиновые волосы, пирсинг в брови, куртка в заклепках и цветастая легкая юбка, под которой — хулиганские тяжелые боты. На запястьях — цепочки, кожаные шнурки с бусинами и, конечно же, красная нитка, завязанная хитрым узлом. Ее многие носят: ведь теперь не обязательно ехать в Тибет, искать монаха... Эту ниточку повяжет вам местная знахарка или "просветленная" подруга.
Правда, нитка не спасает от этой вот дороги на вершину скалы. Даже та, которая из Тибета.
— Привет, — говорю. — Заходи!
Сколько лет ей — не знаю, может быть и тридцать, и сорок, но не могу выкать, ей — никак.
— А... — она хочет высказать вслух какое-нибудь невинное объяснение, которое позволит ей вот так запросто войти в чужую калитку. Но понимает, что слова не нужны, и отводит взгляд.
Калитка закрывается, едва слышно шуршат письма в прибитом к ней почтовом ящике — словно бабочки в банке. Пишут, наверное, прежним жильцам. Я все забываю их вынуть да спрятать: не до того. Моя гостья мнется на дорожке. Хочет еще, чтоб ее уговаривали.
— Много тут у вас таких ходит, да? — глядит из-под косой челки. Да, ей около тридцати, плюс-минус. Но дите дитем.
Я отвечаю честно:
— Много.
Чай мы пьем васильковый. Гостья откинулась на спинку кресла и, положив ногу на ногу, обняв пальцами чашку, глядит, щурясь, как плывут облака, розовея к закату.
— Прикольно тут. Еще б не шастали всякие, — усмехается, а я пожимаю плечами.
— Было бы скучно.
— Не верю.
Она права, конечно: когда занимаешься любимым делом — разве может быть скучно? Только не знает, что каждый из случайных прохожих потом появится в росписи: намеками, отдельными чертами. Как и она, похожая то ли на экзотическую птицу, залетевшую в северные края и растерявшую половину оперения, то ли на ворону, которая пытается сойти за попугая... Она все так же смотрит в небо, а я разглядываю лицо: с резковатыми чертами, непримечательное, бледное. Очень спокойное.
— Зачем тебе туда? — спрашиваю.
Усмехается. Поправляет малиновую прядь.
— Я не нашла себя.
Тихонько звякают браслеты на ее запястье.
— Думаешь, там найдешь? — киваю на скалу, которая высится серой громадой: совсем не мрачная, зовущая.
— Может быть. А если нет... ну, значит, нет.
— Обычно там себя не находят. Может, ты плохо искала?
— Может, — охотно соглашается она. Переменяет ногу. Замечаю на ее щиколотке изящную татушку в виде браслета, но рисунок прячется под цветастым подолом. — Я много где была, занималась разным... не знаю. Что-то получается, что-то нет, но все не то, не мое. Бесполезный работник и бесталанный творец. Может быть, я слишком много о себе думаю, может, надо как другие: устроиться на спокойную работу, перекладывать бумажки с понедельника по пятницу, с пятницы по понедельник пить пиво и смотреть сериалы, шопиться с подружками, которых у меня нет. И по новой, по новой... Люди живут так, это нормально, наверное. Но... не могу. Не вижу в этом смысла.
И цепкий взгляд юриста. Или художника.
Искала. Да не там.
— Погоди минутку...
Я ухожу в дом. Не выбираю — сразу достаю из множества коробочек нужную. Возвращаюсь. И, открыв коробочку, демонстрирую подвеску на кожаном шнурке.
— Что это? — моя гостья с интересом подается вперед, и, поймав подвеску пальцами, рассматривает нарисованную на темном авантюрине фигурку: тонкая, в развевающихся одеждах, она идет вверх по склону горы, прямо к солнцу.
— Это ты, — присаживаюсь напротив. — Знаешь, многие великие люди нашли свой путь, когда им было уже за пятьдесят. Может быть, ты из них? А может, и полтинника ждать не придется. Тебе нужна самая высокая гора и самый яркий свет. А что если твой свет просто еще не зажегся? Может, он загорится завтра, а может, лет через десять. И сейчас ты просто собираешься с силами, чтобы в нужное время быть готовой.
— Красиво, — по ее лицу нельзя прочесть эмоций, но глаза щурятся, прячут отражение мыслей. — Ты рисовала? Вот почему живешь на отшибе...
Ну да. Здесь мне не мешают. Сюда не приходят любители поучений. Не заглядывают те, кто лучше меня знает, как жить. Только те, кто видит лишь одну дорогу — на вершину серой скалы. Они уже не стремятся причинять добро всем без разбору: самим нужна помощь.
— Еще чаю? — спрашиваю.
Она рассеянно кивает. И, накрутив на палец кожаный шнурок, внимательно, жадно вглядывается в фигурку на авантюрине.
* * *
Рука замерла, не коснувшись фарфорового ушка.
— Вы знаете мое имя?
— Разумеется, — он усмехнулся и, откинув со лба слишком длинную челку, взял чашку. Беззаботно поднес к губам. Пригубил и зажмурился от удовольствия. — Да, теперь я понимаю, почему они остаются. Интересный вкус. Что это?
— Ромашка и бессмертник.
— Бессмертник? — Он улыбнулся, все так же глядя поверх чашки. — Мне нравится... Кстати, вам не кажется, что здесь прохладно для посиделок? Может быть, вы пригласите меня в дом?
Я покачала головой: не приглашаю в дом никого из них. Этого тоже.
Он тихо засмеялся и задумчиво сощурил светлые глаза:
— Что вы там прячете, Майя?
— Не люблю чужих в мастерской.
— Ну-ну. Может, у вас есть чердак с ведьминской метлой? Или чулан со скелетом?
— Все может быть.
— Или целый ящик непрочитанных писем.
Шорох: словно крылья бабочек, запертых в банке. Мне показалось, я услышала его и сжала кулаки:
— Письма приходят старым жильцам. Не думаю, что мне стоит их читать.
— Странно. Мне показалось, что на конвертах — ваше имя. Вот, к примеру, на этом...
Теперь на его узкой ладони — такой же узкий прямоугольный конверт с цветочными марками. Он свежий, не успел пожелтеть, но имена адресата и отправителя расплылись кляксами: наверное, с ним попали под дождь.
— Вскрывать чужие письма непорядочно.
— Да бросьте, Майя! На нем ваше имя! Посмотрите!
И тычет мне этот конверт! Вжавшись в спинку кресла, я пытаюсь оказаться как можно дальше, но конверт жабой плюхается мне на колени.
— Майя, прочтите имя! — в голосе звенит металл. Рукописные буквы расплываются чернильными пятнами.
* * *
Никто.
Они все, так или иначе, говорят именно это.
И стремятся гармонизироваться с этим "никто". Перестать быть. Потому что никто, как и ничто, существовать не может — это слишком сложно для человеческого разума... или же слишком бессмысленно.
— Мне уже двадцать восемь, а я все еще никто! — В безупречном деловом костюме, начищенных туфлях, на которых слишком заметна осевшая пыль. Он сидит, упершись локтями в стол, опустив голову на руки. — Я забил на все, кроме работы, а дослужился до директора филиала. В двадцать восемь лет — директор филиала! Даже не в столице! Другие в этом возрасте имеют свой бизнес или становятся известными общественниками, спортсменами... А я? Всего лишь клерк. Пусть и рангом повыше других клерков, но все равно: просто человек в костюме. Никто.
— Директор — это все же не так плохо.
— Ну да, — качает головой, не поднимая взгляда. — А дальше что? Через несколько лет, возможно, директор столичного филиала. Если очень повезет. И все. Потолок.
Пожимаю плечами:
— Хороший такой потолок. Деньги, положение. Можно свое дело запустить.
— С этой работой на свое времени не хватит, — он, наконец, выпрямляется, одергивает манжеты и, ослабив галстук, расстегивает верхние пуговицы рубашки. Я едва сдерживаю неуместную улыбку: нарядился же. Озеро не оставило бы и следа от этого лоска.
В воздухе чувствуется приближение зимы: днями тепло, но сумерки дышат стужей, и по утрам блестит на траве сахарный иней. В прозрачном воздухе особенно ярким кажется аромат чая: роза и земляника, сладость с нотками горечи. Чашки под стать — белые в холодных, будто спрятанных под лед, цветах. Я кутаюсь в плед. Напротив — костюм, а из костюма на меня смотрит молодой мужчина: красивые скулы, твердый подбородок, но лицо гладкое, как у ребенка.
— Я опоздал, понимаете? Опоздал. Когда все начинали, выбрал не тот путь. И теперь всё. Теперь я никто. Сами понимаете, делать карьеру в этом возрасте... Надо было раньше, много раньше.
— Тебе вроде двадцать восемь, а не восемьдесят.
Хмыкает, качает головой: мол, что ты можешь знать, если сама не пойми чем занимаешься, живешь черт-те где, в одиночестве, и вообще женщина... Ну-ну.
— Я принесу еще чая.
Плед волочится за мной по полу, я рассматриваю ряды коробочек и кулоны, разложенные на полках в мастерской. Свет не включаю. Солнце еще не село, и лучи его заглядывают в окно, вспыхивают бликами на камнях. Где-то стучит, стучит тревожно, словно бьются крылья...
Что же выбрать? Звери, птицы, люди... Задумчиво покусывая палец, иду вдоль полок, всматриваюсь... и вздрагиваю, услышав легкий скрип калитки.
Он не ушел — наверное, не решил окончательно, в какую сторону.
— Костюм жалко, — усмехаюсь и протягиваю ему подвеску. — Держи! На память.
Он хочет что-то ответить: сарказм, колкость. Но беззвучно закрывает рот. Черный камень лежит на его ладони. Золотые линии узора складываются в рисунок: чудо-юдо с львиной головой сидит, скрестив ноги, будто джинн, и, улыбаясь клыкастой пастью, бережно держит в ладонях сияющий комочек. Может, прячет свое сердце от невзгод, а может, оберегает чужое.
— Зачем? — голос звучит растерянно и звонко, как у мальчишки.
Я пожимаю плечами, складываю его пальцы, чтобы спрятать камень в широкой ладони. И, отвернувшись, ухожу.
Не хочу видеть, в какую сторону он пойдет.
* * *
— Здесь нет имени, — я поднимаю голову, встречаю взгляд светлых глаз. Они смеются надо мной. — Кто ты?
— Может, догадаешься?
— Ты сказал, я мешаю тебе работать. Значит, ты... ты...
Не могу произнести это вслух.
Тот, кто готовился встретить у подножия скалы их, не пришедших, завернувших ко мне на чай. И ушедших в обратную сторону с расписными камнями в ладонях.
Он сидит напротив, глаза — как две льдинки. Сузились. Выжидает.
Перевожу дыхание.
— Я знаю, кто ты.
— Вот как?
— Люди, которые идут к скале и останавливаются здесь... Они выбирают жизнь. Но вряд ли из-за меня. Видимо, им просто еще рано.
— Всем рано. — Вздыхает. Колючесть взгляда сменяется усталостью. — Ты спасаешь их, одного за другим. Нечаянно, буднично. А кто спасет тебя?
Поднимается. Я кажусь себе маленькой и беспомощной, сидя в кресле, но и подняться не могу: боюсь оказаться лицом к лицу с этим незваным гостем. А он вдруг разворачивается, идет к калитке. Неужели уходит? Нет: он достает из почтового ящика крылья бабочек... эти чужие, непрочитанные письма. Возвращается.
— Я хотел бы увидеть вашу мастерскую, Майя.
— Н-нет.
Поднимаюсь, цепляюсь за спинку кресла. Ветер шелестит свежей листвой, но кажется по-зимнему холодным. И дышит озерной влагой. Гость идет к двери. Я пытаюсь заступить ему дорогу, но встречаю взгляд и... Расправляю плечи, выпрямляюсь.
— Вы всерьез собираетесь меня не впустить, Майя?
— Нет. Но я вас не приглашаю.
Дверь отворяется в сумрак прихожей. Захожу. Размеренные шаги за спиной — ему приглашение и не нужно.
* * *
Снег еще не растаял на ее плечах, и сама она, ссутулившись в кресле, сейчас похожа на сугроб. Волосы закрывают лицо, пальцы с обломанными ногтями впиваются в виски.
— Ууууу...
Раскачивается, подвывает. А я смотрю на цветной прямоугольник фотографии: мальчишка в ковбойской шляпе — штаны на лямках, игрушечный пистолет в руке. Он улыбается так ярко, что я щурюсь, на миг прикрываю глаза...
Слепит. Свет фар на встречной. Пальцы, впившиеся в мое плечо. Выкручиваю руль, все вокруг переворачивается, и я чувствую себя мухой в банке с вареньем, бултыхаюсь, вязну... Свет гаснет. Я открываю глаза.
Женщина раскачивается, ее низкий вой пробирает до костей вернее, чем холод.
— Ууууу...
Ее сыну было четыре года. Врачи долго ничего не замечали, а когда поставили диагноз — оказалось уже слишком поздно.
Мне нечего сказать. Но надо, надо... И я начинаю спрашивать: о фотографии, о празднике, для которого малыша нарядили. Она отвечает сквозь слезы, потом, выбравшись из своего сугроба, достает еще несколько фото, говорит, сбивается, плачет, вытирает лицо то рукавом, то краем шарфа, и снова говорит, говорит...
Я не говорю "у тебя еще будут дети" и другие странные и страшные вещи. Мы разворачиваем память, рассматриваем каждое мгновение, словно драгоценный камень, бесценное сокровище, которое надо сперва извлечь из бархатной коробочки, протереть, покрутить на свету, любуясь бликами и переливами.
Она плачет. Улыбается и плачет. А за калиткой густеют сумерки.
— Ничего, я дойду, правда, — говорит она напоследок.
И я до рези в глазах всматриваюсь в ее силуэт, который истончается и тает на фоне городских огней. А потом оборачиваюсь к скале.
Серой громады не видно, только мерцающий светлячок на вершине.
Сегодняшняя гостья тоже унесла с собой мой камень: без росписи, гладкий, черный. С ярко-голубой прожилкой в середине, похожей на упавшую в колодец звезду.
И свой унесла.
* * *
— Эта русалка с младенцем хорошо смотрелась бы на том камне со звездой, помнишь? — он стоит у стола, перебирая мои эскизы. В рассеянном свете силуэт гостя кажется размытым, словно вот-вот исчезнет. Дунуть на него, взмахнуть полотенцем — и рассеется облачком сажи.
Но мне недостает смелости взмахнуть. Я слишком хорошо знаю: никуда он, этот гость, не денется. И все же ругаю себя за то, что даже не попробовала...
— Тот камень я отдала.
— Ты нарисовала на нем русалку?
— Нет. Роспись его бы испортила.
Он хмыкает, пожимает плечами. Листы бумаги на столе шуршат под его пальцами. И шуршат конверты, сложенные небрежной стопкой тут же, на углу. Лежат неподвижно — и шуршат, шуршат, постукивают негромко: так рвутся из них на волю кем-то написанные строки.
— А это что? — гость осторожно поднимает двумя пальцами камень с незаконченной росписью — тот, над которым я работала, когда раздался злосчастный стук в дверь. — Красиво. Подарите мне, когда закончите?
Вместо того чтобы сказать "нет", я неожиданно признаюсь:
— Давно над ним работаю. Что-то пока не получается.
— Любопытно, — он вертит камень, глядя, как переливаются на свету прожилки в нем и скупые контуры птицы. — Это ведь феникс, верно? Он обязательно получится. Как только вы прочтете эти письма.
Шуршат. Крыльями бабочек. Перьями недорисованного феникса. Стопка конвертов на углу стола. Мой гость не смотрит на них — небрежно одергивает куртку, поправляет ворот. Идет к двери. Я бросаюсь наперерез, чтобы заступить ему дорогу дальше — в пустующую гостиную и спальню, куда я каждый день забываю дойти, уснув на топчане в мастерской. Но он идет к выходу. Спускается с веранды, по гравиевой дорожке — к калитке. Там, задержавшись на несколько секунд, стучит пальцем по стенке пустого почтового ящика. Оборачивается.
— Я вернусь.
Молчу вслед.
Я знаю.
* * *
— Я видел, что ей плохо, но она сказала: все в порядке, иди. И я ушел. Не потому, что поверил, а потому что очень хотел поверить.
Длинные волосы по плечам — мерзлыми сосульками. Острые скулы, острый подбородок, острые локти и колени. Он весь такой — длинный и острый, как щепка. Сидит, уставившись в одну точку. Легкий запах спиртного, но паренек трезв как стеклышко. И почти так же прозрачен.
— Она долго болела. Ей то лучше было, то хуже. Но я и представить не мог, что однажды... — сжимает пальцы до морозного хруста. — Понимаете: первый раз новый год с друзьями. Уже всё приготовили, договорились... Я не хотел всё пропустить, я... Решил ей поверить, хотя понял, что не всё в порядке, что она обманывает... Я бросил ее, понимаете? Я — убийца! Нет, я хуже, потому что я бросил родную мать!
Голос срывается. Я все жду, что он заревет, как маленький, что будет размазывать слезы по щекам, и тогда можно будет подойти, укутать его пледом, обнять, погладить по голове — как маленького... Но он сидит, натянувшись струной. Смотрит мне в глаза, ждет приговора. Слезы замерзают у него на ресницах.
— Я не дозвонился ей ночью. А потом... потом не звонил. Пришел только первого уже под вечер. Она лежала в прихожей, с телефонной трубкой в руке. Наверное, пыталась мне позвонить...
— Думаю, она звонила в скорую.
Он не ожидал, что я таки заговорю. Застыл с открытым ртом. Я взяла в ладони чашку с чаем, отхлебнула: нужно было сосредоточиться и согреться.
— Она знала, что это случится рано или поздно. Вы оба знали. Могли сидеть дома и ждать, а могли жить — каждый как считал нужным. Твоя мать не хотела, чтобы вокруг нее ходили на цыпочках и жалели. Не хотела каждую минуту помнить о болезни. И лишать тебя юности, этого бесценного времени, тоже не хотела. Так что, думаю, она звонила в скорую. И надеялась, что ты запомнишь ее не больной, не умирающей. А живой.
Он закрывает рот. Зябко ёжится и сам натягивает плед на плечи.
— Я все время вижу ее... с телефоном.
— Это пройдет, — стараюсь, чтобы мой голос не дрожал. — Она прожила жизнь, принимая решения сама, до последнего. Просто бери с нее пример.
Отчего-то щиплет в горле и самой хочется плакать, кричать... Видятся чьи-то глаза, широко распахнутые, и тонкие, посиневшие губы. Откуда это? Из чужих историй? Из ненарисованных сюжетов? Сглатываю судорожно. Нет, только не при нем. Нельзя.
На закрытой от ветра веранде мы пьем чай. Долго. И съедаем гору медового печенья. А потом я отдаю ему деревянный кулон с росписью: на раскрытых ладонях лежит сияющий шар, похожий и на Землю, и на какой-то незнакомый, загадочный мир. Ни секунды не поколебавшись, парень вешает его на шею и замысловатым узлом завязывает кожаный шнурок. Планета светится на его груди все теплее, все ярче.
* * *
Моя птица с крыльями цвета заката. Она выворачивается из-под кисти, клюет за пальцы. Что такое, почему? Неужели мне придется?..
Письма неподвижно лежат на углу стола и разговаривают. Друг с другом или со мной. Они ждут. Уверенно ждут, потому что знают: я не отступлюсь. Ради этой птицы, которая хочет выбраться из камня. А раз так — стоит ли откладывать?
Мне отчего-то страшно притронуться к конвертам, но когда я осторожно беру стопку — ничего не происходит. Не падает небо, не стучится в стены гроза. Просто умолкает тревожный шепот. Усевшись на пол посреди мастерской, я раскладываю конверты перед собой, веером. Строчки с именами, адресами расплываются перед глазами. Что ж... Достаю один конверт наугад: он пожелтел, истрепался и весь оклеен марками. А еще он мягкий, будто набит ватой. Осторожно вскрыв его, я вынимаю за уголок тонкий шелковый шарф, на котором цветут экзотические цветы и летят яркие птицы. Письмо оказывается там же. Стоит проморгаться — и чернильные пятна складываются в ровные строки бисерно-мелких буковок.
"Здравствуйте! Я едва смогла узнать ваше имя", — пишет неизвестная мне женщина. Рассказывает, как решилась круто поменять жизнь и уехать в Индию. "На новом месте я завела кошку — как настоящая сильная женщина в расцвете лет. И неожиданно для себя вспомнила навыки рисования. Теперь я занимаюсь любимым делом — расписываю батик, и трачу небольшие накопления в путешествиях с друзьями".
Феникс на камне бьет крыльями. Теперь мне хочется добавить в них немного лазури, как на расписном шелке.
Во втором конверте оказывается лишь фото: женщина с маленьким ребенком на руках. У женщины бледное лицо с резкими чертами, я не узнаю его, но, приглядевшись, замечаю в вырезе ее блузки авантюриновый кулон: фигурка в развевающихся одеждах идет на свет. На обороте фотографии одно-единственное слово: "Спасибо".
В перьях феникса мелькает серебро — холодное, словно горная речка.
Третье: "Работаю я там же, но мы с женой взяли под опеку питомник для брошенных животных. И знаете"...
Четвертое: "...все еще, тяжело, но теперь я нахожу в себе силы..."
Птица рвется из камня, поднимает голову и вот-вот закричит.
Я читаю одно за другим: продолжения чужих историй, начало которых я не всегда могу вспомнить. Рассматриваю фотографии, улыбаюсь, смеюсь. Смахиваю слезы.
А кисти танцуют над палитрой, и мой феникс оживает пламенем.
Вот размашистый, еще почти детский почерк: "если вам нужна будет помощь — только скажите!"
Вот убористый, мелкий: "так благодарна вам за тот чай".
И мягкий, с круглыми, ровными буквами: "Возвращайся, Майя!"
* * *
Маргаритки у забора покачиваются, дорога льется рекой до горизонта, собирая ручьи дорожек и троп. Один ручеек стекает с угрюмой серой скалы — та возвышается на полсотни метров над озером и домом. Ее мшистый бок будто закутан в шаль. На вершине можно рассмотреть черточки перил и пару лавочек. Уютное место. И удобное.
Неспроста, видно, именно сюда приходят люди, чтобы свести счеты с жизнью. Плещет вода у подножия скалы, пряча острые камни. Слышны в этом плеске шаги — тех, кто шел туда, наверх, и не дошел. И тех, кто дошел, кто сидел на лавке, стоял у перил, смотрел на далекий горизонт, а потом сделал один шаг — и не вернулся. Те, не вернувшиеся, шепчут голосом прибоя. Те, не дошедшие, оставили здесь не жизнь — эхо шагов.
Она замирает у калитки: словно незримая нить натянулась и не пускает дальше.
Сидит в пыли на дороге. Рисует в ней чудищ, похожих на людей. И людей, похожих на чудищ. Оглядывается на дом за забором: видно рыжую черепицу и уютную веранду с резными столбиками.
Прекрасное место, чтобы сидеть с чашкой чая, глядя на закат. Чтобы спрятаться ото всех и рисовать своих чудищ. Скала — она никуда не денется. А чудища просятся под кисть, и она не может им отказать, не имеет права. Здесь так хорошо, тихо. И, кажется, никого нет.
Шаги, шорох гравия на дорожке. Отворяется калитка. Против солнца видно лишь силуэт.
— Нравится здесь? — спрашивает голос сверху.
Она кивает в ответ.
— Тогда оставайся.
Прежний хозяин уходит: не к скале — к городу. Потертые джинсы, взъерошенные волосы, куртка небрежно переброшена через плечо.
Майя долго смотрит ему вслед.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
