Звездолет "Иосиф Сталин"

Владимир Перемолотов

"Звездолет "Иосиф Сталин" (1)

11,3 авторских листа.

СССР. Ленинград.

Октябрь 1927 года.

...Выключатель звонко щелкнул, добавляя к тусклому осеннему Ленинградскому полусвету яркость электрических ламп. Тени, что до этого мгновения лежали притаившись в сгустившимся сумраке, проявились четкими линиями и прямыми углами и потянулись друг к другу. Спустя несколько секунд к теням лабораторного оборудования добавились тени людей. Эти, вместо того, чтоб спокойно лежать, двигались, на несколько секунд замирая перед тенями приборов и срывались с места — сегодняшний день требовал действий! Он был особенный — лаборатория профессора Иоффе готовилась к проведению эксперимента. Ключевого эксперимента!

Середину лабораторного зала занимала толстая, даже на первый взгляд тяжелая чугунная плита. На ней, как на постаменте, высилась гора приборов со всех сторон облепивших стальную, блестящую как зеркало трубу, в свою очередь опутанную проводами, словно бабочка, залетевшая в паутину. Профессор смотрел на все это сверху, из застекленной кабины, слегка нервничая.

"Как хорошо, что в науке не бывает поражений, — не справляясь с волнением, и оттого постукивая костяшками пальцев по столу, подумал он, — а есть только отступления и перегруппировки сил. Военным куда как сложнее..."

Старший лаборант внизу взмахнул рукой, привлекая внимание. Профессор наклонился к микрофону.

— Готовность?

По залу ответной волной прокатились отклики: "Готов! Готов! Готов....". Все. Теперь без нервов. Один на один. Ум ученого против скрытности Природы.

Она и сегодня оставалась серьёзным противником, не желающим расставаться со своими тайнами, но исследователи постепенно подбирали ключи к её запорам... Один за другим срывались покровы тайн, открывались кладовые... Атомное ядро, ракеты, химия. Может быть, и этот эксперимент даст возможность сделать еще один шаг вперед, к власти Человека над ней?

— Всем отойти от установки! Приступаем!

Эхо умолкло, и с последним его откликом ученый бросил свою маленькую армию вперёд.

Рубильник, словно палец римского кесаря, предрекая очередной тайне скорый и бесславный конец, упал вниз и, заполняя тишину лаборатории звуком, тихонько загудели моторы, солидно взвыли трансформаторы, защелкали пакеты переключателей. По залу поплыл свежий грозовой аромат, маскируя собой запах масла и креозота.

Стрелка амперметра медленно отклонялась вправо, к красному сектору, показывая растущую силу тока. Тусклый свет ламп становился ярче.

— Напряжение?

— Выходим на позавчерашний уровень... — донеслось из-за спины. Не сводя взгляда с установки, Абрам Федорович поморщился. Позавчера они отступили — сгорел трансформатор. Но сегодня — сегодня нет! Сегодня они пройдут дальше!

Электрический шторм, бившийся в толстых кабелях, действовал и на людей. Слова стали отрывистыми, жесты — резкими.

Своими руками ученые и техники Страны Советов делали доселе неизвестное достоянием всех людей на Земле, точнее вырывали его из тайников Природы. Это грозило опасностью, смертельной опасностью, но никто тут отступать не собирался. Отработанные на модели 37-бис технические решения для этого монстра не годились. Тут требовалось что-то иное, что еще не забредало ни в одну голову.

Профессор щурясь, наклонился над пультом. Сверкающие огоньки вспыхивали, словно угли костра под порывами ветра.

— Полную мощность, — прогремел усиленный жестяным мегафоном голос.— Затычки в уши...

Из общего механического шума постепенно вырастала одна частота. Пилящий звук пробирал до костей и словно царапал мозг изнутри.

Визг становился все нестерпимее и нестерпимее. Не спасали затычки. Там, внизу, люди срывали шлемофоны, зажимали уши ладонями, кто-то, не выдержав напора, упал на колени, а там и вовсе рухнул набок. Тут, за толстым стеклом, было не на много легче.

Защиты от звука не существовало. Его нужно было просто перетерпеть, а вот потом... Что будет "потом" никто ещё не знал.

Профессор стиснул зубы. Трижды они подходили к этому рубежу и трижды отступали. Сегодня они зайдут за него, чем бы это все не закончилось!

Чугунная плита, основание установки с весом килограммов триста, затряслась мелкой дрожью. Её края расплывались в воздухе, становясь мутными тенями. Так вот что бывает, когда перетерпишь это мерзкое царапанье мозга.

— Резонанс! Правый край входит в резонанс!

Абрам Фёдорович не обратил внимания на крик. Природа сдавалась, махала белым флагом.

Из опутанной проводами трубы потянулся тонкий луч. Пока слабый, едва видимый... А звук все неистовствовал, неистовствовал, и казалось, что это он превратился в луч света, на глазах наливающийся цитронной желтизной.

— Левый край входит в резонанс!

Борясь с желанием сорвать шлем и зажать уши руками, Абрам Федорович на секунду закрыл глаза, и этой малости хватило, чтоб все полетело к черту.

Вибрация плиты потихоньку сталкивала трубу излучателя со станины, и в какой-то момент луч, став ослепительно-белым, плавно поехал в сторону, коснулся стены и неторопливо пополз вверх по ней, оставляя за собой светящуюся алым полоску.

Кто-то из техников бросился вперед и попытался плечом остановить излучатель, но человека отбросило в сторону. Кирпичная стена стонала и трещала.

Когда светящаяся полоска дошла до самого верха, кусок метр на два с треском вывалился наружу.

Из разрезанных труб фонтаном била вода, превращаясь с одной стороны в пар на раскаленном срезе, а с другой — потоком несшаяся вниз. Клубы пара рвались на улицу и за ними, то пропадал, то проявлялся, косо срезанный огрызок кирпичной трубы институтской котельной.

Это теперь казалось пустяками, страшными, но пустяками в сравнении с главным.

Установка работала! Работала!

"Какая физика! — подумал профессор. — Какая славная физика!"

СССР. Москва.

Октябрь 1927 года.

... Стук в дверь застал Федосея Малюкова в тот момент, когда он, стащив один сапог, раздумывал что лучше сделать — прямо сейчас закрыть глаза и уснуть, нахлобучив на голову старый летный шлем, или все же перед этим снять второй сапог.

Размышляя над этим, он несколько секунд балансировал на грани между сном и бодрствованием, безучастно слушая, как кто-то колотит кулаком в дубовые, царских еще времен, створки.

Спать хотелось неимоверно, и под мысли о том, что все-таки надо встать и открыть, он уже даже начал задремывать, но тут незваный гость, видно потеряв надежду достучаться до хозяина руками, пустил в ход ноги.

Федосей заскрипел зубами. Захотелось, накрыть голову подушкой и кануть в ласковую глубину сна... Но вместо этого придется встать и идти открывать. Гости ведь могли быть и с работы.

На всякий случай сунув в карман наган, Федосей побрел по коридору растирая на ходу глаза и ловя носом запахи еды. Пахло щами и жареной на хлопковом масле картошкой. Есть тоже хотелось, но спать — куда больше. А еще больше хотелось спустить незваного гостя с лестницы. Федосей уже начал догадываться, кого к нему принесло.

Оставшаяся ее от прежних времен добротная дубовая дверь, ставленая еще прежним хозяином квартиры каким-то камергером двора и пережившая все смуты, налеты и перевороты этого века уже не дрожала, а содрогалась под ударами каблуков. Протершийся за это время дерматин — когда-то благородно-черный, а теперь местами протертый до белесости не мог заглушить настойчивости неизвестного гостя, лупившего ногами в полированный дуб.

— Кто? — сквозь зевок спросил Малюков.

— Свои...

Федосей воздохнул и отодвинул засов. Угадал. Дядя пришел. Поликарп Матвеевич Малюков. Этого не прогонишь.

— Здравствуйте, Поликарп Матвеевич...

Гость прямо в дверях троекратно, по-родственному, облобызал племянника и немножко потряс за плечи.

— И тебе не хворать. Чего ты сонный такой?

Он отодвинул племянника и по-хозяйски отправился в Федосееву комнату.

Федосей зевнул еще раз, с подвыванием, с хрустом в челюстях.

— Работа... — сказал он дядиной спине.

В семи комнатах бывшей камергерской квартиры жили пять семей, и у Федосея тут имелась своя комната. Хоть и тесная как готовальня или пенал, но — своя. Сам он уселся на кровать, кивнув дяде на табуретку. Тот основательно расселся, задвинув ноги в начищенных сапогах под койку. Одним взглядом обежав комнату, дядя понял, что племянник со времени их последней встречи так и не разбогател — то же солдатское одеяло на железной кровати, ситцевые занавески на окне, полуувядшая герань да полка с книгами, да стол.

— А я тебе жаловаться пришел, — бодро сказал родственник.

— Дал бы ты мне лучше поспать, дядя Поликарп, — угрюмо отозвался племянник, поглаживая мягкую кожу шлема.

— Ага! Ты тут спишь, а у нас во дворе контрреволюция завелась.

Федосей служил в ОГПУ, но хорошо зная дядину склонность к преувеличениям, никак не отреагировал.

— Какой-то контрик недобитый рабочим людям жить не даёт. В сарае у себя так чем-то ревет, что стекла лопаются...

— И что?

— Так спать же невозможно! Так ревет! Каждую ночь ревет... Как же спать-то?

Лучше б он про сон не говорил. Федосеева голова упала на грудь, но дядя был начеку — тряхнул племяша за плечо.

— Эй, племянничек! Ты чего?

— Ну, а в милицию не пробовал? — устало спросил Малюков. -Это ж милицейское дело...

От возмущения Поликарп Матвеевич привстал.

— Плевал он на милицию. Участковый, товарищ Фирсов, трижды приходил, только тот ему бумаги какие-то показывал.

— Ну вот видишь — бумаги... — довольный, что нашелся повод отвязаться от родственника, сказал Федосей. — Раз бумага есть, значит все правильно. Работает твой сосед над чем-нибудь нужным для Мировой Революции...

Он почувствовал, что его уносит в сон, и не стал противиться этому. Все-таки два дня в засаде неспамши и нежрамши... Хорошо хоть не без толку. Взяли субчиков...

— Да какие бумаги, Федосей? — гость стукнул ладонью по столу, заставив племянника вынырнуть из дремы. — Такими вещами надо на работе заниматься. Неужели у советского ученого места нет, чтоб на Мировую Революцию работать? Есть же лаборатории... Институты... А он — дома. В сарае. Знаешь, что это значит? — внезапно понизив голос, спросил он.

— Что? — тоже машинально перейдя на шепот, переспросил племянник.

— Что это — не советский ученый! Я вот вовсе не исключаю, что он на Польскую разведку работает!

Малюков вздохнул. Спорить бесполезно. Характер у дяди, честно говоря, был сволочной. Это признавала вся родня. Так что проще что-нибудь сделать, чтоб успокоить родственника, чем препираться. А потом спать. Сутки...

— Ладно. Чего ты от меня хочешь?

— Не от тебя. Я хочу, спать нормально. Если он работу на дом берет, то я отчего страдать-то должен? У меня смена полседьмого. Я на паровом молоте работаю!

Тут его осенило новым аргументом.

— А вот если б я домой паровой молот принес...

— Что. Ты. От. Меня. Хочешь? — раздраженно повторил вопрос Федосей.

— Приструни гада... — неожиданно мирно сформулировал дядя. — Поможешь?

Федосей вздохнул еще глубже, словно хотел донырнуть до того места, где лежит сон и выбросить его из головы. Задавив раздражение он медленно кивнул, поймав себя на мысли, что кивнув в следующий раз он просто пожжет не поднять голову. Уснет... Нет. Надо вставать, надо двигаться.

Экономя трудовую копейку, прижимистый Поликарп Матвеевич хотел уж отправить племянника до квартиры пешком, но Федосей возмутился и заставил дядю сесть в трамвай. Платить за проезд, правда, пришлось племяннику. Зато те пять остановок, что отделяли их от дядиного дома он продремал прижавшись к родственному плечу, а не разглядывая позолоченные поздней осенью клены на бульваре. Деревья провожали октябрьское тепло и готовились встретить ноябрьские дожди.

Старинный четырехэтажный дом, построенный в начале века, смотрелся крепко, но обшарпано. Обычное для столицы дело — вместо стекол в подъездной двери — фанера, на лестничных площадках искуренные до крайности папиросные гильзы. Федосей потянул носом. Хорошо хоть пахло не кошками, а сырым деревом.

На втором этаже дядя ткнул пальцем в дверь. Проверяя на месте ли удостоверение, Федосей коснулся кармана гимнастерки и требовательно застучал. Ответили не сразу, но неожиданно.

— Кто там?

Никаких дыр в двери не виднелось, но Федосей мог поклясться, что их внимательно разглядывают.

— ОГПУ. Откройте.

Федосей подмигнул дяде, что ухмыляясь в предвкушении торжества справедливости, стоял рядом.

Хоть и без ордера на обыск и без сопровождающих ничего кроме как просто поговорить с жильцом он не мог, но ведь не где-нибудь работал, и удостоверение имел и знал, как обыватель к этим четырем буквам относится... А вот у жильца реакция оказалась отнюдь не обывательской.

Дверь к счастью оказалась не толстой, так что щелчок взводимого револьвера Федосей успел услышать и оттолкнул мстительно скалившегося дядю в сторону.

Бах! Бах! Бах!

Брызнули щепки. Дырки в двери легли наискось. Стрелок там оказался с опытом. Бил так, чтоб наверняка кого-нибудь зацепить. И зацепил бы, если б не острый слух Федосея.

Грохнувшись спиной на ступени, дядя взвыл от боли.

Уходя в сторону, Федосей потянул наган из кармана, но стрелок не стал ждать. Ударом ноги распахнув створку, шумный сосед прямо по упавшему навзничь дяде пробежал наверх. Дядя снова взвыл, но уже от обиды.

— Стой!

Двумя прыжками сосед взвился вверх и ушел в мертвую зону, прикрывшись лестничным маршем. Мелькнул — и пропал. Сон с Федосея как бритвой срезало. Он наклонился над дядей.

— Чердак есть?

Хлопавший глазами дядя только кивнул. Не ожидал он такой прыти от соседа.

— Ранен?

— Нет...

— Тогда бегом вниз, милицейских зови ...

Шаги летели вверх по лестничным пролетам, и Федосей бросился следом.

Он пробежал два этажа — выше некуда. Украшенная лепниной в виде виноградных листьев и гроздьев площадка четвертого этажа пустовала, только деревянная лестница в десяток ступеней рывками вползала наверх, в темноту чердака. Беглец обрубал концы. Если ему удастся втащить наверх лестницу, то чекисту останется скакать обезьяной, да руками махать — три метра в высоту человеку никак не перепрыгнуть.

Вполне понимая, что может схватить пулю, Федосей ухватился за нижнюю ступеньку, но не стал тянуть лестницу к себе, а рывком толкнул её еще выше. Из темноты сыпанули ругательства. Не ругательства даже, а так... Интеллигентное чертыханье. Выпустив лестницу, беглец упал и чекист, сдернув трофей вниз, отпрянул в бок. Вовремя.

В чердачном проеме сверкнуло. Пустой подъезд откликнулся громом эха. Визг отрекошетировавшей пули превратился в стеклянный звон и улетел в окно.

Выстрел ответил на выстрел и тут же над головой сквозь какое-то шуршание послышался топот убегающих ног. Нервы у вражины сдали. На всякий случай Федосей бросил вверх кепку, проверяя нервы врага, потом приставил лестницу, взлетел наверх.

Сквозь далекое чердачное окно лился сероватый свет, в котором чердак казался заполненным плотным туманом.